Остров Доброго Деда

 

Хороша в низовьях наша родная Кубань — широкая, могучая, неукротимая. Словно силу свою пробуя, играет она крутыми мускулами волн — то, шутя, вывернет из береговой кручи глыбину земли, то, балуясь, старую вербу прибрежную свалит.

И вдруг налетает Кубань на остров. Островок этот — не скала гранитная, не кряж каменный. А так себе — низменный островок, ласковый, тихий, весь заросший сизыми вербами, гибким орешником, тополями-белолистками. Веснами любят здесь звенеть соловьи...

Налетит яростная Кубань на островок. И словно смирит свою буйную силу, точно ласкаясь, бережно, осторожно трется в пологие берега.

Звался раньше этот островок Соловьиным. А теперь по всей округе зовут его Островом Доброго Деда. Вот откуда взялось это прозвание, и хочу я вам рассказать...

В стародавние времена жили в станице два хлопца — Трофим и Кондрат. С самого детства они дружили промеж собой, хотя отец Трофима был богатеем-вахмистром, а Кондрат родился в семье станичного пастуха. Правда, были обе семьи старых казацких кровей и деды хлопцев вместе, в одном челне-чайке приплыли на Кубань с атаманом Чапегой.

Росли хлопцы, усы у них стали пробиваться, а дружба их оставалась все такой же крепкой, хоть ничем не походили друг на друга друзья. Трофим выдался высоким, тонким в поясе, но широким в плечах. Черные густые брови ровными изгибами сходились к переносице. А из-под них смотрели смелые, яркие карие глаза. Был Трофим первым станичным гармонистом, запевалой, шутником, любимцем привередливых девчат. Кондрат вырос невысоким, кряжистым, большеголовым и молчаливым. Лицо у него было широкое, нос курносый, а глаза не то серые, не то голубые. В общем, хлопец он был такой, что ни одна дивчина и смотреть на него не хотела.

Но ведь жизнь, прямо сказать, — она как вздорная баба. Одного красотой одаривает ни за что, ни про что, на другого мачехой неласковой глядит. Вот взять, к примеру, два цветка — садовую красавицу лилию и простой, неприметный полевой тысячелистник. Всем хороша лилия — и статна, и чиста, и красива, и запах у нее сладкий, как мед. Но оставишь эту самую лилию у себя в горнице, и к утру она тебя до болезни доведет. А свежий, чуть внятный запах тысячелистника и хату освежает, и любую хворь отгоняет.

Так и с друзьями получилось. Улыбчивый красавец Трофим, когда померли его родители, всю станицу в бараний рог скрутил. Все бедняки у него в должниках ходили и никак не могли свои долги отработать. И сердце он имел каменное, безжалостное. С шуточкой-прибауточкой да улыбкой белозубой последний кусок у бедняков вырывал. Только к своему другу Кондрату был он добрым и заботливым. И хлебом помогал в тяжелую годину, и, если нужно было, давал быков и плужок надел бедняцкий вспахать.

Долго не женились друзья, хотя оба уже в возраст вошли. Но Трофим никак не мог подобрать себе невесту по своему богатству и красоте. А Кондрата даже вдовушки женихом не считали.

Как-то летом, в косовицу, ушел Кондрат батрачить в станицу Кореновскую. А через пару месяцев вернулся оттуда с молодой женой. Дуней звали ее. Была она тихой, тоненькой, как лозинка, а глаза ее, словно цветы-незабудки, голубизной небесной отливали. Узнали люди, что пришла Дуня на Кубань с отцом и матерью откуда-то из голодных краев на заработки. Но родители ее в один день от холеры померли. А дивчину-сиротинку стали обижать хозяева. Тут Кондрат узнал об этом, потолковал с обидчиками по-свойски, по-казацки. И увел Дуню с собой...

С той поры стали примечать станичные кумушки, что зачастил Трофим в хату к своему дружку. То зерно везет в подарок, то отборные кавуны. То ситчику в подарок молодой хозяйке принесет, то сапоги новые подарит своему другу-приятелю.

К зиме улестил Трофим синеглазую Дуню, сманил ее к себе не то богатством своим, не то статью молодецкой и легкой. Только ушла Дуня из бедной хатенки Кондрата в богатый дом Трофима.

А сам Трофим пришел к другу, швырнул на глиняный пол шапку-кубанку и сказал:

— Виноват я перед тобой, Кондрат. Но что поделаешь — с сердцем не совладаешь. Полюбил я Дуняшу! И она любит меня. Хочешь — бери шашку, рубай мне голову. А хочешь — дам я тебе три тысячи рублей на обзаведение, езжай в город или в другую станицу подальше...

Вздохнул Кондрат тяжело, словно самую душу из себя выдохнул. И, не поднимая глаз на друга, ответил:

— Что ж тут поделаешь, Трофим! Дуня — не конь и не корова, чтоб я ее тебе продавал за три тысячи рублей. Человек она. Ей видней, где счастье искать... Только об одном прошу — не обижай ее!

— Не обижу!

— Ну, тогда иди, Трофим... Сумно мне сейчас... Не могу я больше говорить с тобою...

Подобрал шапку Трофим и ушел. А Кондрат, когда стемнело, ушел из станицы. Поселился он на пустом Соловьином острове. Построил себе там курень-землянку. Стал рыбой промышлять. Потом в бакенщики нанялся, начал огни-бакены на Кубани зажигать. С той поры даже не видали Кондрата в нашей станице.

А годы все бежали и бежали. Трофим стал станичным атаманом. Серебряные прядки появились в его черном чубе. Дуня раздобрела, двое казачат у нее народилось. Станичники, навещавшие Кондрата на его Соловьином острове, говорили, что зарос он весь седой бородой, глаза от людей прячет, ни с кем, окромя своей собаки, разговаривать не хочет.

И вдруг как-то загудел над станицей набат. Это весть пришла, что начал царь войну с германцем. Сперва всех молодых казаков на фронт забрали. Потом и седоусых стали забирать. Болтали по станице, что атаман Трофим не пойдет на войну, откупится. Но Трофим не из таких оказался. Не то казацкая кровь в нем забурлила, не то за наградами погнался. Но ушел он командиром станичной сотни на турецкий фронт. А рядовым в его сотне пошел воевать его бывший друг Кондрат.

Года через два прибрел в станицу на деревяшке один казак-инвалид. И рассказал он, что под Эрзерумом сотник Трофим первым ворвался на коне на турецкий редут и был там тяжело ранен. Упал он с коня под штыки турецких аскеров. Но тут подоспел ему на помощь Кондрат. Шашка у него переломилась, так он оглоблю из арбы выломал, покалечил и разогнал ею турок. И, раненный двумя пулями, спас Трофима, вывез его к своим.

Уже в восемнадцатом году вернулись казаки с турецкого фронта домой. Вся станица встречала поредевшую сотню. Привел ее Трофим. Выглядел он по-прежнему удальцом-молодцом, на груди четыре Георгия звенели. А в хвосте сотни, на рослом коне, опустив голову, ехал Кондрат. Стал он еще шире в плечах, но голова его была совсем белой и щеки заросли серебристой щетиной. А на груди тоже четыре Георгия красовались.

Все казаки с коней соскочили, с детишками, с родными обнимаются. А Кондрат сидит тяжелой копной в седле и в конскую гриву глядит, глаз не поднимает.

Пошептался тут Трофим с женой, она ребятишкам что-то сказала. И все, вчетвером к Кондрату подошли:

— Идем, друг, в дом! — пригласил сотник. — Гостем дорогим будешь, спаситель мой!

— Идем, Кондрат, от сердца прошу! — сказала Дуня. И вскинула свои синие глаза. — И ребята наши просят тебя!

Дернулся Кондрат в седле, словно плетью его хлестнули. И прохрипел натужным голосом:

— Не могу! Не невольте меня, прошу вас.

И, тронув коня каблуками, отъехал в сторону, к церковной ограде. Там медленно, тяжело слез с седла, привязал узду к железному пруту, снял и повесил на луку винтовку да шашку, и, не поднимая головы, сгорбившись зашагал по улице...

Через пару деньков узнали люди, что ушел Кондрат снова на свой Соловьиный остров, подправил обвалившуюся землянку, привез из Славянской сети и опять зажил бобылем.

А тут пошли такие дела, что некогда было и вспомнить о Кондрате. Пришла из Славянской весть, что Советская власть новые порядки устанавливает, земли богатеев бедноте раздает. Ночью атаман Трофим и его дружки из станицы сбежали. А утром явился к нам красногвардейский отряд. Матрос-комиссар станичный сход собрал, разъяснил нам новые советские порядки.

— В общем, братки, — сказал он, — теперь кто был ничем — тот станет всем...

Потом станичный ревком выбирали. Председателем у нас стал матрос, а в помощники ему определили нескольких наших казаков и иногородних, из фронтовиков.

А ночью поднялась из станицы пальба. Застучал пулемет из ревкома. Утром стало известно, что богатеи пытались захватить ревкомовцев, да получилась у них осечка...

В полдень матрос явился в дом Трофима и сказал его жене:

— Дом и имущество ваше реквизируется в пользу трудового народа. В двадцать четыре часа предлагаю очистить помещение. Вещи и скот оставить...

Не знаю, как узнал об этом Кондрат. Но к вечеру он тяжело прошагал по станичной улице к ревкому, отстранил красногвардейца-часового и прошел к матросу-председателю.

— Ты вот что! — сказал он. — Дуню, атаманову жену, не трожь. Не виноватая она ни в чем перед новой властью, перед народом не виноватая... Мы на фронте были, а она горбом своим все хозяйство держала. Так что не тронь ее!

— А ты кто такой?! — вскипел матрос. — Почему за контру заступаешься?

— Не контра она, а трудящийся человек...

— И сам ты, видать, контра! — бушевал матрос. — Ишь, царские цацки до сих пор носишь...

И ткнул дулом маузера в Георгии Кондрата.

— Это — не царские цацки, а награды за храбрость, темный ты человек! — загремел вдруг Кондрат. — И ты мне своей пушенкой не тыкай! Не такие на турецком фронте видал! Толкует здесь — народ, народ. Вот и я есть — народ! И говорю тебе: не тронь женщину! Или я тебя вместе с твоим маузером в окно выкину.

Тут матрос руками развел и рассмеялся:

— Экий ты бесстрашный, старик!

Позвал матрос своих помощников-ревкомовцев. Те, понятно, дружно вступились за Кондрата. И подтвердили, что Дуня бедняцких кровей и никакого вреда трудовому народу не причиняла.

— Ну ладно! — кивнул головой матрос. — Пусть живет... И тебя, дед, пускай благодарит... Только я смотрю — уж больно ты добренький. Неужто все зло богатеев думаешь добротой своей одолеть?

Ничего не ответил ему Кондрат. Только снова понурил свою седую голову. И ушел.

Недолго тогда продержалась в станице молодая Советская власть. Со всех сторон слетелось на Кубань злое белое воронье.

Как-то ночью с двух сторон ворвались в станицу враги трудового народа. Со Славянской белые солдаты явились, а из плавней ворвался Трофим со своими дружками. Стрельба началась вокруг ревкома.

Только не удалось захватить белым большевиков-ревкомовцев. Трое погибло в бою, а четверо, вместе с матросом, как сквозь землю провалились. И плавни все обшарили беляки, и станицу обыскали. Даже стога сена штыками истыкали. А никого не нашли.

Наутро согнали всех станичников на площадь. Атаман и приезжий офицер — худой, с серым дергающимся лицом, объявили, что большевики окончательно разбиты и никогда не вернутся на Кубань. Потом посулили награду выдать тому, кто сообщит, где спрятались большевики. Но только никто этого не знал, не ведал.

И снова вернулись старые порядки. Только атаман Трофим как с цепи сорвался. Первым делом перепорол всех, кто на землях станичных богатеев хозяйствовать начал. Затем спалил хаты бежавших ревкомовцев, а их жен и детей малых из станицы выгнал. А подвал под станичным правлением битком набил теми, кто хоть раз где-нибудь слово доброе вымолвил о Советской власти...

В ту пору стали примечать станичники, что Кондрат зачастил к нам в станицу. Каждую неделю приходил он. Приносил рыбу. Менял ее на хлеб, на соль, на крупу. И опять уходил на свой остров — хмурый, заросший седой бородой, с четырьмя Георгиевскими крестами на старенькой, истертой черкеске.

Видать, подметил это и атаман. И догадался, почему его старый дружок вроде прожорливым стал.

И вот однажды уже к вечеру возвращался Кондрат с торбой к себе на остров. Подошел к Кубани, где в тихой заводи, в камышах, была у него лодка спрятана. Стал стаскивать лодку с берега.

И вдруг затрещали камыши, разбрызгивая воду, помчались к нему казаки с погонами на плечах. А впереди — Трофим в серой, тонкой черкеске с серебряными газырями и кинжалом, со всеми своими Георгиями.

— Стой, Кондрат! Разговор к тебе имеется...

Оглянулся Кондрат и понял: не уйдешь, все равно пуля догонит.

Придержал он лодку багром и ждет. А конь атаманский уже рядом по топкому илу копытами бьет, огненным взглядом косит.

— Для кого это ты, друг, крупу и хлеб из станицы таскаешь? — спросил Трофим.

— Для себя... Одной рыбой сыт не будешь, — ответил Кондрат, не поднимая глаз.

— А вот мы сейчас проверим, нет ли у тебя на Соловьином гостей! Вылезай из лодки! Мы сами туда сплаваем!

Еще ниже нагнул голову Кондрат. А трое казаков уже с коней соскочили, поводья другим передали.

— Постой, Трофим! Пускай отойдут хлопцы, — попросил Кондрат. — Разговор к тебе есть... Тайный...

Пожал плечами атаман. Но приказал своим казакам уйти в сторону.

— Ну! Говори!

Глаза атамана, как холодные буравчики, впились в Кондрата. А тот вскинул голову и сказал:

— Прошу тебя, Трофим. Ради дружбы нашей — не посылай хлопцев на остров!

— А! — засмеялся Трофим. — Значит, верная моя догадка! Значит, у тебя большевики ховаются! Вылазь из лодки!

— Постой, Трофим! Вспомни все добро, что я тебе сделал!

— Ни к чему это! Вылазь, тебе говорят!

— Эх, какой ты! — с болью выкрикнул Кондрат. — Да пойми ты, что не к тому берегу сейчас прибиваешься! И себя погубишь, и Дуню с ребятами. Ведь против народа идешь. А народ, если он поднялся, ни цепями не сдержишь, ни нагайками не напугаешь, ни пуль на него не хватит...

— Да ты, я вижу, совсем в большевистскую веру перешел! — злобно скривив рот, проговорил атаман. — Вылазь из лодки, пока тебя не вытащили!

Тут метнул Кондрат на атамана гневный взгляд и крикнул:

— Все равно не выйдет по-твоему!

И, размахнувшись, ударил в дно лодки тяжелым багром. Сразу в лодку вода хлынула. А Кондрат обернулся к острову, приставил ладони ко рту и крикнул:

— Тикайте, хлопцы! Тикайте!

— Вот ты как! — захлебнулся в ярости атаман.

И, рванув из ножен шашку, рубанул с размаху Кондрата по плечу. Чуть ни до самого сердца достала отточенная сталь. Упал Кондрат через борт тонущей лодки и прохрипел:

— Зверь ты... А я тебя... человеком считал...

Подхватила Кубань-река тело Кондрата, кровь заботливо, по-матерински с него омыла, закружила в своих волнах и унесла от врагов.

Загалдели тут белоказаки, засуетились. Одни лодку на берег стали вытаскивать. Другие пришпорили коней, вплавь решили до острова добраться. Но с Соловьиного несколько раз грохнули винтовки, отрывисто щелкнул маузер. Двое казаков выпали из седел, а остальные торопливо ускакали в камыши.

Исправных лодок поблизости не было. Только ночью пригнали несколько байд с окрестных хуторов. Но, когда доплыли белые до Соловьиного острова, — там никого уже не оказалось. Только серый пепел стыл в печурке старой землянки. А ревкомовцы успели на второй лодке Кондрата уплыть в темноту.

В ту же ночь Дуня — атаманова жена ушла с ребятами из станицы. И куда она делась — не известно ни кому...

А вскоре с боями вернулись на Кубань красные войска.

И тогда на Соловьиный остров приехал матрос-комиссар с четырьмя своими товарищами. Долго стояли они, сняв фуражки с красными звездочками, над развалинами Кондратовой землянки.

— Эх, погиб человек! — вздохнул комиссар.

— Хороший был дед... Сердечный. Добрый! Никогда мы не забудем его!

С той поры и зовется этот кубанский тихий островок — Островом Доброго Деда.