Чудесное лечение

 

Видели ли вы, какую больницу в этом году у нас в станице построили? Такую больницу не во всяком городе найдешь. Двухэтажная, с большими окнами, полы паркетные, кругом ее сад молодой разбит. Обязательно посмотрите. Вот по этой улице пойдете. На углу большая новая школа будет, а потом, за клубом — больница.

Знатная больница! А при ней двенадцать врачей работает. Молодые все, а ученые, знающие — профессорам не уступят. Вот только душевные болезни они так лечить не могут, как лечил их наш старый фельдшер Аким Филимонович Акуратько. Ну, да оно понятно — практика. Аким Филимонович у нас в станице пятьдесят пять лет проработал, только недавно на пенсию ушел и к дочке в Краснодар переехал. Умница был фельдшер! Думается мне, что, родись он при Советской власти, наверняка бы на профессора выучился. Ну, а при Николашке-царе с трудом он и фельдшером стал, потому что был бедняцкого роду.

Не слыхали вы, как он бабку Аграфену от душевной болезни вылечил и деда Афанасия, заведующего колхозной пасекой, счастливым человеком сделал? Не слыхали? Ну, так слушайте! Потому что это, можно сказать, настоящее медицинское чудо.

Еще с молодости, с девок, была бабка Аграфена остра на язык. Как скажет, так как припечатает. А как прожила с дедом Афанасием сорок лет, то прямо мочи не стало — не бабка, а атомная бомба. Дед-то тихий, спокойный… Пчеловодом всю жизнь работал, а пчела только тихого человека признает. Вот бабка и взяла над ним верх и давай свирепствовать. С каждым годом все злее становилась.

Сперва окрестила она деда своего «Лысым маном».

Видать, вычитала бабка в газете про этого самого американского холуя и по совместительству южно-корейского президента и показалось ей это слово очень даже ругательным.

Вот и пошло.

— Иди, Лысый ман, вечерять!

— Где это тебя, Лысого мана, носило до полночи?

— Беги, Лысый ман, в правление колхоза, председатель за тобой присылал…

Дед все отмалчивался, но, конечно, обидно ему было. Весь колхоз пчеловода Афанасия Петренко уважает, район его в пример другим ставит, в краевой газете портрет был напечатан. А дома будто нет у него имени — Лысый ман да Лысый ман. Да к тому же голос у бабки зычный и низкий, прямо как у московского радио-баса. Обзовет деда на своем дворе, а через три квартала, на МТФ, слышно.

Ну, а Аграфена видит, что дед молчит, и еще пуще лютовать начала. Как придет дед с пасеки, так по всей станице разносится, громче чем радио:

— Чтоб тебя разорвало, Лысого мана!

— Чтоб у тебя, Лысого мана, очи повылазили!

— Чтоб тебя паралик разбил!

Переживал, переживал дед и пошел как-то к фельдшеру Акуратько.

— Помоги, Аким Филимонович! Заела меня старуха. На всю станицу громыхает. Может, пилюли какие пропишешь ей, чтобы язык трошки отнялся или хрипота напала.

Посмотрел фельдшер на Афанасия поверх очков, покрутил свои седые длинные усы и покачал головой.

— Нет, — говорит, — Афанасий Степанович. — Тут пилюли не помогут. У твоей старухи болезнь тонкая, душевная — недержание речи называется.

— Что же делать, Аким Филимонович? — совсем расстроился пчеловод. — Посоветуй, помоги моему горю. Может, к профессору какому-нибудь обратиться? Понимаешь, нет больше моего терпения. Того и жди, что произведет меня в какие-нибудь Франко или Аденауэры…

Подумал Аким Филимонович, посмотрел на небо и сказал:

— Ну, ладно, вылечим твою старуху! Будем лечить ее новым методом, без лекарств. Физиотерапией. Только делай все так, как я тебе скажу.

Долго в этот вечер инструктировал фельдшер деда Афанасия.

На следующий день вернулся дед с пасеки, сел тихонечко в садочке около хаты и глядит, как пчелы над цветами вьются. Вышла тут бабка Аграфена на крыльцо и затрубила на всю станицу:

— А, пришел, Лысый ман! Ну, ступай в хату чай лопать, самовар уже на столе.

Вздохнул старик и пошел тихонечко в хату. Только уселись они с бабкой за стол, взял дед в руки любимый бабкин чайник и вдруг, с расстройства, упустил его на пол. Только черепки в разные стороны брызнули.

Бабка тут так и взорвалась и загремела на всю хату:

— Ах ты, черт безрукий! Чтоб у тебя, Лысого мана, руки отсохли! Дьявол ты эдакий паршивый!

Глянула она на деда, а он сидит, кряхтит, дрожит весь, и в глазах у него испуг.

— Ну, что дрожишь, как мокрая курица? — еще громче закричала бабка.

— Ой, Аграфена! Ой, рученьки мои! Ой, пропал я, — жалобно так отвечает ей дед.

— Что рученьки? Что с тобой? — забеспокоилась бабка.

А дед чуть не плачет.

— Отнялись рученьки… Отсохли… Поднять не могу… Не шевелятся.

— Ой, лишенько! Ой, родной мой! — заголосила бабка.

И как была без платка, побежала к фельдшеру Акуратько.

Пришел Аким Филимонович, осмотрел деда и покачал головой. Потом начал он доставать из сумки пузырьки да склянки, ножи да ножницы, марлю да бинты. Весь стол уставил, совсем на бабку ужас нагнал. Затем уложил деда на кровать, принялся массаж делать, из двух склянок ему лекарства дал.

— Ну как? — спрашивает.

— Вроде отходит, — тихим голосом отвечает дед. — Уже пальцы шевелиться стали.

— Ну, ладно! К утру пройдет на этот раз, — мотнул головой Аким Филимонович и, собрав свою аптеку, пошел домой.

Бабка Аграфена его до ворот провожала и все благодарила.

— Как это получилось? — спросил ее фельдшер. — С чего это?

— Да не знаю, родненький. Чайник он разбил… Я и крикнула ему в сердцах: «Чтоб твои руки отсохли…» А они и отсохли…

Нахмурил брови фельдшер и строго так говорит бабке:

— Поосторожнее надо вам быть, Аграфена Михайловна! Видать, обладаете вы великой силой — гипнозом. Как скажете, так и будет. Так вы, того, воздерживайтесь.

Два дня воздерживалась бабка, была тихой да ласковой, а на третий не выдержала. Готовила она колбасу. А тут пришел дед с пасеки — глядь, на столе колбаса: румяная, поджаристая, сквозь тонкую корочку желтое сало просвечивает, на всю хату чесноком благоухает. Не утерпел дед и, не дождавшись обеда, схватил со стола кусок потолще — и в рот. Только откусил пару раз, вдруг бабка в хату. Увидела — и давай кричать:

— Дождаться обеда не можешь, дьявол жадный! Чтоб ты подавился, Лысый ман!

А дед тут как стоял, закашлялся, выкатил глаза и упал. Бабка подбежала, а он лежит, хрипит и колбаса изо рта торчит. Бабка давай ее тянуть, а она не вытаскивается. Заголосила тут бабка и скорей к фельдшеру.

Пришел Аким Филимонович, нахмурился, покачал головой, медицинскими ножницами отрезал он колбасу, пинцетом у деда во рту поковырял, лекарства дал. Отошел старик, поднялся на ноги, говорить начал. Бабка Аграфена не знала, как и благодарить фельдшера. Чуть ли не пуд колбасы ему навязывала, но Аким Филимонович только закусил, пропустил со стариком по двести граммов особой московской и ушел. Дней десять терпела бабка, не кричала на деда, ласковой была, а потом опять сорвалась.

В воскресенье вечером должны были деду вручать в клубе почетную грамоту, как лучшему пчеловоду, Для такого торжества бабка еще с обеда обрядила его в новый шевиотовый костюм, серый с искоркой, галстук повязала, шляпу заставила надеть, а потом сама принялась наряжаться.

Вышел дед во всем параде во двор, походил по садочку, на лавочке посидел и заскучал. То ему хочется подпорку под яблоней поправить, то не терпится дверь в сарае починить, а нельзя — измазать можно новый костюм. Скучал, скучал старик, а потом прилег на травке во дворе, под шелковицей. Солнышко припекает, листья шелестят, тишина… Дед разморился и заснул.

И надо же тут случиться, что как раз в эту пору вернулись во двор свиньи. С самого утра нежились они за огородом, в луже, а тут вдруг потянуло их домой. Сперва одна хавронья шляпу дедову стала жевать. Пожевала — не понравилось. Потом, видать, растомило их горячее солнышко, и они забрались в тень, притулились к деду — одна с одного бока, другая с другого, лежат, чешут спины о новый костюм Афанасия Степановича и хрюкают.

Вышла бабка из хаты, глянула и свету не взвидела. Прежде всего, свиней коромыслом отходила, пару раз ненароком деда зацепила, а потом пошла грохотать.

— Ирод! Ты смотри, костюм новый как вывозил! От шляпы только половина осталась… Лысый ман, проклятый! Чтоб тебя, старого беса, паралик разбил!

Глядь, а у деда глаза закатились, ноги вытянулись и в горле что-то забулькало.

— Что с тобой, старый? Что с тобой, горе мое? — испугалась бабка.

А дед лежит и квохчет, как клушка на гнезде. И глаза у него не двигаются…

Опять пришлось Акима Филимоновича звать. Пришел он, осмотрел деда и строго так говорит старухе:

— Я же предупреждал вас, чтобы осторожнее были со своим гипнозом! Вот теперь из-за вас Афанасия Степановича паралич разбил.

— Ой, батюшка! Вылечи мне моего старика! Язык проглочу, ругаться больше не стану! Век буду помнить о гипнозе этой проклятой! Только вылечи!

Фельдшер опять достал свои склянки-банки, дал старику разных лекарств и через полчаса поднялся дед на ноги. Бабка, как мать родная, за ним ухаживала. И костюм его отчистила и отутюжила, и галстук сама завязала. И в клуб они пошли под ручку, как молодые. Да с такой любовью друг на друга глядели, что смотреть радостно было.

С того дня бабка Аграфена ни разу своего деда не обругала. Даже Лысым маном звать перестала, потому — страшно ей, чтобы и вправду не стал Ли Сын Маном.

Когда уж больно разгорячится она и крикнет:

— А чтоб ты…

То остановится и закончит:

— А чтоб ты здоровеньким был…

Вот как вылечил фельдшер Аким Филимонович Акуратько нашу бабку Аграфену.

Говорят, что сейчас в станичную больницу всякие приборы привезли и тоже лечат физиотерапией. Ну, а фельдшер Акуратько без всяких приборов лечил.