ЧЕЛОВЕК В ЯЗЫКЕ

ГЛАВА XX СТРУКТУРА ОТНОШЕНИЙ ЛИЦА В ГЛАГОЛЕ

Глагол наряду с местоимением представляет собой единственный разряд слов, которому свойственна категория лица. Но местоиме­ние имеет столько присущих лишь ему особенностей и проявляет отношения, столь отличные от глагольных, что ему следовало бы посвятить специальное исследование. Поэтому, хотя при необхо­димости нам придется обращаться и к местоимениям, мы будем рас­сматривать здесь именно лицо в глаголе.

Во всех языках, имеющих глагол, формы спряжения класси­фицируются по их отношению к лицу, так что перечисление личных форм и составляет собственно спряжение; различают три лица в единственном, множественном и иногда двойственном числах. Эта классификация, как известно, унаследована из греческой грамма­тики, где флективные глагольные формы представляют собой «лица» (ярбсшпа, лат. personae), «виды», в которых реализуется глаголь­ное понятие. Серия «лиц» (яроасола, personae) представляет в не­котором отношении параллель к «падежам» (imooreig, лат. casus), характеризующим систему именного словоизменения. В древне­индийской грамматической номенклатуре то же понятие выражается тремя purusa «лицами», называемыми соответственно prathamapu-ru§a «первое лицо» (= нашему третьему), madhyamapuru§a «сред­нее лицо» (= нашему второму) и uttamapuru§a «последнее лицо» (= нашему первому); лица даются в той же относительной последо­вательности, что и греческие, но в обратном порядке: по традиции греческие грамматики открывают спряжение первым лицом, ин­дийские — третьим.

В том виде, в каком эта классификация была разработана гре­ками для описания их собственного языка, она считается и в насто­ящее время не только подтвержденной фактами языков, имеющих глагол, но и естественной, находящейся в порядке вещей. Эта клас­сификация сводит к трем отношениям всю совокупность положений,

⁹' 269

которые определяют глагольную форму, имеющую признак лица, и оказывается пригодной для любого языка. Таким образом, имеется всегда три и только три лица. Однако следует отметить весьма сум­марный и нелингвистический характер определяемой таким спо­собом категории. Выравнивая в неизмененном порядке и едином плане «лица», определяемые положением в ряду и соотносительно­стью с «сущностями», каковыми принимаются «я», «ты», «он», мы лишь транспонируем в псевдолингвистическую теорию различия лексического порядка. Эти обозначения не дают нам никаких све­дений ни о необходимости данной категории, ни о ее содержании, ни об отношениях, связывающих различные лица. Следует поэтому выяснить, каким образом одно лицо противопоставляется совокуп­ности других лиц и на каком принципе основывается это противо­поставление, так как мы можем определить глагольные лица только на основании того, что их различает.

Сразу же возникает следующий вопрос: может ли существовать глагол, не различающий лиц? Иными словами, является ли кате­гория лица действительно необходимой и органически присущей глаголу или оно представляет собой лишь возможную реализацию глагольного понятия, наиболее частую, но необязательную, как многие другие глагольные категории. Действительно, известны примеры языков, хотя и крайне редкие, в которых выражение лица в глаголе может отсутствовать. Так, в глаголе корейского языка, по Рамстедту, «грамматические «лица»... не имеют грамматических различий в языке, все формы глагола безразличны к лицу и числу» ^х. Очевидно, что основные глагольные противопоставления корей­ского языка являются различиями «социального» порядка, формы предельно дифференцированы в соответствии с рангом говорящего и собеседника и различаются в зависимости от обращения к лицу высшего, равного или низшего ранга. Говорящий отступает на задний план и употребляет безличные выражения. Чтобы как-ни­будь не подчеркнуть бестактным образом социальное положение, он предпочитает чаще всего пользоваться недифференцированными формами лица, и только утонченное знание социальных условно­стей позволяет правильно определить смысл этих форм. Однако не следовало бы, как это делает Рамстедт, возводить обычай в абсо­лютное правило, во-первых, потому — и это самое главное,— что корейский язык располагает полным набором личных местоимений, которые могут быть при случае употреблены, а во-вторых, потому, что даже в предложениях, цитируемых Рамстедтом, двусмыслен­ность не совсем та, какой она поначалу представляется ². Так, фор-

¹ G. J. Ramstedt, A Korean Grammar, стр. 61.

² Подтверждение этому я получил у Ли Лонг Цоя, образованного корейца,
к тому же лингвиста, которому я обязан нижеследующими поправками. В транс­
крипции корейских примеров я воспроизвожу его произношение.

ма pogatta «я увижу, ты увидишь, он увидит, можно видеть, нужно видеть» (Ramstedt, стр. 71) значит, вообще говоря, «я увижу», тогда как «ты увидишь» передается через porida. Предложение i Ьэпуп уо so hagani-wa tasi-пэп haii ani hagetta (а не: hagesso) «на этот раз я прощу тебя, но в следующий раз я тебя не прощу» (там же, стр. 97) при замене hagetta на handa означает скорее «(я конста­тирую, что) он прощает тебя на этот раз, но он не простит тебя в другой раз», потому что именная и абстрактная основа hagi вовсе не относится к первому лицу. Фразу i san-son yl тэккэш-wa irh9m yn mollasso, действительно, следует понимать как «хотя я ем эту рыбу, я не знаю ее названия» (там же, стр. 96), но, заменив mollasso на mollatti, мы получим предложение во втором лице: «хотя ты ешь эту рыбу, ты не знаешь ее названия». Аналогично предложение ilbon e sardaga pyog yl edesso «я жил в Японии и получил эту бо­лезнь» (там же, стр. 98) будет означать «ты получил эту болезнь» при замене edesso на odok9sso. Все эти узуальные ограничения, а в случае необходимости и употребление местоимений способствуют дифференциации глагола по лицам, хотя в принципе глагол не имеет такой дифференциации. В палеоазиатских языках, по сви­детельству Р. Якобсона ³ , нивхские глагольные формы в основном не различают ни лица, ни числа, но в «нейтральных» наклонениях в единственном числе первое лицо противопоставляется не-первому. Другие языки той же группы также различают только два лица: то, как в юкагирском, сливаются первое и второе лицо, то, как в кетском, сливаются первое и третье. Но во всех этих языках есть личные местоимения. В целом, по всей вероятности, нельзя назвать языка, имеющего глагол, где различие лица не обнаруживалось бы тем или иным способом в глагольных формах. Таким образом, можно сделать заключение, что категория лица принадлежит к фундаментальным и необходимым характеристикам глагола. Пока это утверждение является достаточным для нас, но само собой ра­зумеется, что своеобразие каждой глагольной системы в этом от­ношении должно быть предметом особого изучения.

Лингвистическая теория глагольного лица может быть построена только на основе оппозиций, различающих глагольные лица, и ее сущность будет целиком сводиться к структуре этих оппозиций. Чтобы построить такую теорию, можно принять за отправную точку определения, употребляемые арабскими грамматистами. Для них первое лицо — al-mutakallimu «тот, кто говорит»; второе лицо — al-muha^abu «тот, к кому обращаются»; но третье лицо — а1-уаЧЬи «тот, кто отсутствует». В этих обозначениях верно отраже­но главное в отношениях между лицами: асимметрия между третьим и двумя первыми лицами. Вопреки тому что показывает наша

* «American Anthropologist», XL1V, 1942, стр. 617.

традиционная терминология, они неоднородны. Именно это и пред­стоит выявить в первую очередь.

В первых двух лицах одновременно выражается лицо и то, что говорится об этом лице. «Я» обозначает того, кто говорит, и одновре­менно подразумевает высказывание о «я»: говоря «я», нельзя не го­ворить о себе. Во втором лице «ты» по необходимости обозначается через «я» и не мыслится вне ситуации, предложенной от «я»; в то же время «я» высказывает нечто как предикат к «ты». В третьем ли­це предикат также выражен, но вне сферы «я — ты»; эта форма, таким образом, исключена из отношения, характеризующего «я» и «ты». Исходя из этого, следует поставить под сомнение законность определения этой формы как «лица».

Здесь мы оказываемся в самом центре проблемы. Форма, назы­ваемая третьим лицом, действительно, содержит указание на вы­сказывание о ком-то или о чем-то, но это не соотносится с опреде­ленным «лицом». Переменный и собственно «личный» элемент рассматриваемых обозначений здесь отсутствует. Это именно «отсут­ствующее лицо» арабских грамматистов. Оно представляет собой лишь инвариант, присущий любой форме спряжения. Следствие этого должно быть четко сформулировано: «третье лицо» не есть «лицо»; это именно глагольная форма, функция которой состоит в том, чтобы выражать не-лицо. Такому определению соответствуют отсутствие какого бы то ни было местоимения третьего лица (фун­даментальный и общеизвестный факт, о котором здесь достаточ­но напомнить) и совершенно особое положение третьего лица в глаголе большинства языков, чему мы приведем несколько при­меров.

В семитских языках третье лицо единственного числа перфекта
не имеет флексии. В турецком языке, как правило, третье лицо
единственного числа имеет нулевой показатель при показателе пер­
вого лица единственного числа -т и второго лица единственного
числа -п; так, в настоящем длительном глагола «любить»: l.'sev-
iyor-um, 2. sev-iyor-sun, 3. sev-iyor; в определенном претерите:
1. sev-di-m, 2. sev-di-n, 3. sev-di. В финно-угорских языках третье
лицо единственного числа представляет собой чистую основу: в ос-
тякском 1. eutlem, 2. eutlen, 3. eutl; в субъектном спряжении гла­
гола «писать» в венгерском языке: 1. ir-ok, 2. ir-sz, 3. ir. В грузин­
ском языке в субъектном спряжении (в единственном, где лицо
рассматривается как субъект) оба первых лица, помимо окончаний,
характеризуются префиксами: v- для первого лица и h- для вто­
рого лица; третье же лицо имеет только окончание. В языках се­
веро-западного Кавказа (а именно в абхазском и черкесском) лич­
ные признаки для первых двух лиц являются постоянными и регу­
лярными формами, для третьего же лица имеется большое число
признаков и трудности в выражении. Дравидские языки употреб­
ляют для третьего лица единственного числа — в отличие от первых
двух лиц — именную форму, обозначающую деятеля. В эскимос-

ском языке В. Тальбицер отмечает неличный характер третьего лица единственного числа: «Окончание третьего лица единственного числа -oq имеет нейтральный характер, лишенный какого-либо личного значения... и полностью соответствует окончанию имени в абсолютном падеже... Эти окончания для третьего лица изъяви­тельного наклонения должны рассматриваться как безличные фор­мы: kapiwoq «(есть) удар; ударяют»*. Во всех языках американских индейцев, где глагол спрягается с помощью окончаний или же лич­ных префиксов, этот показатель обычно отсутствует в третьем лице. В языке бурушаски третье лицо единственного числа всех глаголов согласуется с показателями именных классов, в то время как у двух первых лиц согласование отсутствует ⁶. Без труда можно было бы найти большое количество подобных фактов в других языковых семьях. Но уже тех, что были названы, достаточно для того, чтобы показать со всей очевидностью, что оба первых лица принадлежат иному плану, чем третье лицо, что третье лицо всегда характери­зуется особым образом и при этом не как подлинно глагольное «лицо» и что единая классификация по трем параллельным лицам не подходит глаголу данных языков.

В индоевропейских языках аномалия в третьем лице единствен­ного числа глагола в литовском языке свидетельствует о том же явлении. В архаической флексии перфекта анализ окончаний 1. -а, 2. -tha, 3. -е дает 1. -э₂е, 2. -ts₂e, противопоставленные окончанию третьего лица -е, которое функционирует как нулевое. Если рас­сматривать в синхронном плане без всякого обращения к именному предложению перифрастическое будущее время санскрита: 1. kart&s-mi, 2. kartasi, 3. kartS, мы заметим то ж-е самое различие между третьим лицом и двумя первыми. Не случайно также спряжение глагола «быть» в новогреческом языке противопоставляет двум первым лицам, eijxai и eiaai, третье лицо, elvai, которое является общим для единственного и множественного числа и имеет особую структуру. Различие может принять и обратное отношение и мани­фестироваться в форме третьего лица единственного числа как единственной маркированной форме: таково, например, англий­ское (he) loves по сравнению с (I, you, we, they) love. Следует по­размыслить над всеми этими сходными фактами, чтобы выявить своеобразие «нормальной» флексии в индоевропейских языках. Например, в атематическом настоящем времени es-mi, es-si, es-ti, состоящем из трех симметричных лиц, эта флексия не только не представляет собой постоянный и необходимый тип спряжения, но, напротив, оказывается внутри систем многих отдельных язы­ков аномалией. Третье лицо было уподоблено двум первым в силу стремления к симметрии, а также и потому, что каждая глаголь-

1057.

* W. Thalbitzer, Handbook of American Indian Languages, I, стр. 1032,

i Lorimer, The Burushaski Language, I, стр. 240, § 269.

ная форма индоевропейских языков отвечает тенденции подчерки­вать признак субъекта,— единственный признак, который она мо­жет манифестировать. Мы имеем здесь регулярность крайнего и исключительного характера.

Из этого следует как общий вывод, что лицо свойственно только позициям «я» и «ты». Третье лицо является уже в силу своей струк­туры неличной формой глагольной флексии.

Действительно, эту форму употребляют всегда, когда лицо не указывается, а именно в выражениях, называемых безличными. Мы приходим здесь к вопросу о безличности, старой проблеме, вы­зывающей постоянные бесплодные дебаты в том случае, когда сме­шивают категории «лица» и «субъекта». В греч. uei «(дождь) льет», лат. tonat «(гром) гремит», англ. it rains «дождь идет» процесс пере­дан именно как неличный, как чистое явление, не соотнесенное ни с каким деятелем; и выражения типа Zeug uei «Зевс льет (ниспо­сылает дождь)», без сомнения, являются совсем недавними и как бы результатом обратного переосмысления. Подлинная природа выражений типа oei заключается в том, что они определенно вы­ражают процесс как протекающий вне отношения «я —■ ты», то есть вне категорий, которые только и могут обозначать лица.

В самом деле, первым определяющим признаком лиц «я» и «ты» служит только им присущая уникальность: «я», которое про­изводит высказывание, «ты», к которому «я» обращается, каждый раз уникальны. Напротив, «он» может представлять собой беско­нечное число субъектов — либо ни одного. Вот почему фраза Рембо «je est un autre» «я есть другой» представляет собой типичное выра­жение сумасшествия, «умственного отчуждения» (alienation mentale), когда человек как личность лишается тождества с самим собой.

Вторым определяющим признаком «я» и «ты» является их вза­имообратимость: тот, кого я определяю как «ты», сам мыслит себя в терминах «я» и, обращаясь в «я», превращает мое «я» в «ты». Ни­какое подобное отношение невозможно между одним из этих двух лиц и «он», так как «он» само по себе не называет ничего и никого.

Наконец, мы должны полностью учитывать ту особенность, что «третье лицо» является единственным лицом, посредством которого вещь получает словесный предикат.

Не следует, таким образом, представлять себе «третье лицо» как лицо, способное к деперсонализации. Здесь нет аферезы лица, но есть именно не-лицо, обладающее в качестве признака отсут­ствием того, что является определяющим для «я» и «ты». Так как третье лицо не предполагает никакого лица, оно может принимать любой субъект или не иметь никакого субъекта, и этот субъект, выраженный или невыраженный, никогда не представляется как «лицо». Этот субъект представляет собой лишь аппозитивное уточ­нение, ' признаваемое необходимым для понимания сообщаемого, но не для определения формы. Так, volat avis (лат.) означает не «птица летит», а «летит (с подразумеваемым) птица» [ср. русск.

летит, птица-то. Форма volat «летит» достаточна сама по себе и, хотя и является неличной, включает грамматическое понятие субъекта. То же самое имеет место в языках нахуа и чинук, которые всегда инкорпорируют местоименный субъект (а также иногда и местоименный показатель объекта) в глагольную форму; существи­тельные же, выступающие в качестве субъекта и объекта, тракту­ются при этом как аппозитивы (приложения). В языке чинук tgigs-nxaute ikanSte tEmewaiEma «духи караулят душу», буквально «они ее караулят (tgi «они ее»), душу (ikana"te), духи (t-mewiilEma)»^e. Все, что вне собственно лица, то есть вне «я — ты», получает в ка­честве предиката глагольную форму в «третьем лице» и не может получить никакой другой формы.

Это совершенно особое положение третьего лица объясняет некоторые из его частных употреблений в плане «речи» ([сос-сюровского] «parole»). Можно применить третье лицо для выра­жения двух диаметрально противоположных значимостей. Он (или она) может служить формой обращения к кому-то присут­ствующему, когда его хотят исключить из личной сферы «ты» («вы»). С одной стороны, это имеет место при выражении почтения; тогда это форма вежливости (употребляемая в итальян­ском, немецком языках или же при обращении к лицам королев­ского ранга), которая возвышает собеседника над уровнем лица и над уровнем отношения человека к человеку. С другой стороны, то же имеет место при выражении презрения, когда желают унизить того, кто не заслуживает, чтобы к нему обращались в личной форме. Благодаря своему статусу неличной формы «третье лицо» приоб­ретает способность становиться и формой уважения, которая воз­вышает человека над уровнем обычного лица, и формой оскорбления, которая может уничтожить его как лицо.

Теперь мы видим, в чем состоит оппозиция между двумя первыми лицами глагола и третьим лицом. Они противопоставлены как члены одной корреляции, корреляции личности: «я — ты» обладает приз­наком лица, «он» лишено этого признака. «Третье лицо» имеет в качестве постоянной отличительной черты и постоянной функции способность представлять уже в самой форме неличный инвариант, и ничего больше.

Но если «я» и «ты» одновременно характеризуются признаком лица, то они, очевидно, в свою очередь противопоставляются друг другу внутри образуемой ими категории каким-то признаком, языковую природу которого необходимо определить.

Определение второго лица как лица, к которому обращается первое лицо, без сомнения, соответствует наиболее обычному его употреблению. Но «обычное» не означает «единственное и постоян­ное». Второе лицо можно использовать и вне диалога, в одной из разновидностей «неличного» употребления. Например, «вы» (vous)

• Ср. F. Boas, Handbook of American Indian Languages, I, стр. 647.

функционирует во французском языке как анафорическое соответ­ствие неопределенно-личному местоимению (on), например on ne peut se promener sans que quelqu'un vous aborde «невозможно выйти на прогулку, без того чтобы кто-нибудь к вам не подошел». Во многих языках «ты» («вы») служит субститутом неопределенно-личного местоимения, соответствующего французскому on: в латинском язы­ке memoria minuitur nisi earn exerceas «память слабеет, если ее не упражняешь»; crederes «можно подумать»; в греческом языке ernoig &v «можно, пожалуй, сказать»; в новогреческом языке Xsg «говорят», лас, «идут»; в русском языке в устоявшихся оборотах и послови­цах: говоришь с ним — он не слушает; подумаешь, что он болен ? . Необходимо и достаточно представить себе какое-то лицо, которое не есть «я», чтобы ему можно было присвоить признак «ты». Таким образом, всякое лицо, которое репрезентируют для себя, приобре­тает форму «ты»; в частности — но вовсе не обязательно,— таковым будет лицо, к которому обращаются с речью. «Ты» («вы») может быть поэтому определено как «лицо не-я».

Итак, следует констатировать оппозицию «лицо я» — «лицо не-я». На каком основании строится эта оппозиция? Паре я/ты свой­ственна специфическая корреляция, которую за неимением лучшего названия мы назовем корреляцией субъективности. «Я» от «ты» отличает прежде всего то, что «я» является внутренним по отно­шению к высказыванию и внешним по отношению к «ты», но внеш­ним таким образом, который не устраняет реальности диалога между двумя лицами, ибо второе лицо приведенных примеров из русского языка и подобных предполагает наличие фиктивного «ли­ца» и тем самым устанавливает живое отношение между говорящим «я» и этим квазилицом. Кроме того, «я» всегда трансцендентно по отношению к «ты». Когда я отчуждаюсь от своего «я», чтобы уста­новить живое отношение с каким-либо другим существом, я встре­чаю или по необходимости предполагаю некое «ты», которое явля­ется вне меня единственным мыслимым «лицом». Эти свойства быть внутренним и трансцендентным являются отличительными свой­ствами «я» и инвертируются в «ты». Можно, таким образом, опреде­лить «ты» как лицо несубъективное по отношению к лицу субъек­тивному, которое представлено в «я», и эти'оба «лица» вместе про­тивопоставляются форме «не-лица» (= «он»).

Казалось бы, что все отношения, установленные между тремя формами единственного числа, должны оказаться сходными при переводе их во множественное число (формы двойственного числа представляют .проблему с точки зрения категории двойственности, но не лица). И тем не менее известно, что перевод единственного числа во множественное в личных местоимениях не является простой плюрализацией. К тому же во многих языках происходит дифферен­циация глагольной формы первого лица множественного числа по

⁷ A. Mazon, Grammaire de la langue russe, § 157.

двум разновидностям (инклюзивной и эксклюзивной), что состав­ляет специфическую сложность.

Как и в единственном числе, центральной проблемой здесь яв­ляется проблема первого лица. Уже сам факт, что для обозначения «я» и «мы» (а также, параллельно, для «ты» и «вы») используются раз­ные слова, достаточен для того, чтобы не подводить местоимения под обычные приемы плюрализации. Есть, правда, несколько исклю­чений, но крайне редких и частичных: например, в эскимосском язы­ке от единственного числа uwana «я» множественное число будет uwarjut «мы», с той же основой и образованное по типу множествен­ного числа существительных. Однако 1111 «ты» и ili^wsse «вы» про­тивопоставляются уже по-другому. Во всяком случае, идентичность местоименных форм во множественном и единственном числе явля­ется исключением. В значительном большинстве языков множест­венное число местоимений не соответствует множественному числу имен, по крайней мере в том плане, в каком последнее обычно пред­ставляют. В самом деле, ясно, что уникальность и субъективность, присущие «я», противоречат возможности плюрализации. Так как невозможно иметь несколько «я», осознаваемых как «я» говорящим, то «мы» является не множеством идентичных объектов, но некото­рым сочетанием, состоящим из «я» и «не-я», каковым бы ни было при этом содержание этого «не-я». Это сочетание образует новую общ­ность совершенно иного типа, составляющие которой неэквивалент­ны: в «мы» всегда преобладает «я», так как не может быть «мы» ина­че, как на основе «я», и это «я» подчиняет себе элемент «не-я» в силу своего свойства трансцендентности. Наличие «я» является фак­тором, на основе которого существует «мы».

«Не-я», имплицитное и всегда обязательное для «мы», также, как известно, может получать в самых разных языках два точных и четко различающихся содержания. «Мы» в одном употреблении означает «я + вы», в другом — «я + они». Это и есть инклюзив­ная и эксклюзивная формы, которые различают местоименное и глагольное множественное число первого лица в большой части американоиндейских языков, а также в языках австралийских, па­пуасских, малайско-полинезийских, дравидских, тибетских, тунгу­со-манчжурских, нама и др.

Называть эти формы «инклюзивной» и «эксклюзивной» недоста­точно; термин подразумевает включение или исключение «вы», но по отношению к «они» обозначение было бы как раз обратным. Однако более подходящие термины найти трудно. Нам представля­ется более важным анализ категории «инклюзив-эксклюзив» с точ­ки зрения категории лица.

Основным положением здесь следует признать, что различие ин­клюзивной и эксклюзивной форм моделируется в действительности по образцу того отношения, которое мы выявили между первым и вторым лицом единственного числа и соответственно между пер­вым и третьим лицом единственного числа. Рассматриваемые

теперь два вида плюрализации первого лица единственного числа служат соответственно в каждом случае для сочетания взаимно про­тивопоставленных членов двух указанных выше корреляций. Экс­клюзивное множественное число («я + они») состоит в сочета­нии двух форм, противопоставленных друг другу как личная и неличная на основании «корреляции лица». Например, в языке сиуслав (Орегон) эксклюзивная форма двойственного числа (-а^и-xun, -axfla) и множественного числа (-пхап) состоит из формы треть­его лица двойственного числа (-а^их) и множественного числа (-пх), к которому прибавляется конечный согласный первого лица един­ственного числа (-п) ⁸ . Напротив, инклюзивная форма («я + вы») осуществляет сочетание лиц, между которыми существует «кор­реляция субъективности». Интересно отметить, что в алгонкинском (фокс) независимое местоимение «мы» инклюзивное, ke-gunan'a, имеет показатель ке- второго лица (ke-gwa «ты» и ke-guwawa «вы»), в то время как «мы» эксклюзивное, ne-gunana, имеет показатель первого лица (ne-gwa «я») ^в. Здесь в каждой из двух форм преобла­дает «лицо», «я» в эксклюзивной форме (представляющей собой со­четание с не-лицом), «ты» в инклюзивной форме (представляющей собой сочетание несубъективного лица с имплицитным «я»). Это лишь один из весьма различных видов реализации указанного типа плюральности. Возможны также и другие формы реализации. Но главным является то, что дифференциация происходит на основе самого принципа лица: в инклюзивном «мы», которое противопо­ставляется «он», «они», проступает «ты», в то время как в эксклю­зивном «мы», которое противопоставляется «ты», «вы», подчеркнуто «я». Обе корреляции, образующие систему лиц в единственном чис­ле, манифестируются также в двойном выражении «мы».

Однако недифференцированное «мы» других языков, например индоевропейских, должно рассматриваться в иной перспективе. В чем здесь состоит плюрализация глагольного лица? «Мы» здесь есть нечто иное, нежели соединение отчетливо расчлененных эле­ментов; здесь ярко выражено преобладание «я», в некоторых усло­виях даже до такой степени, что множественное число может заме­нять единственное. Причина этого заключается в том, что «мы» не представляет собой здесь квантованного или умноженного «я». Это размытое «я», раздвинутое за пределы лица в точном смысле тер­мина и одновременно потерявшее четкие контуры. Отсюда проис­текают, помимо обычного множественного числа, два противопо­ставленных, но не противоречащих друг другу употребления. С од­ной стороны, «я» расширяется до «мы», делая выражение лица более массивным и торжественным, но и менее определенным: таково «мы», используемое лицами королевского ранга. С другой стороны, упот-

ребление «мы» затушевывает слишком резкое «я», заменяя его бо­лее общим и расплывчатым: таково авторское или ораторское «мы». Возможно, исходя из этого следует объяснять довольно частые кон­таминации и смешения единственного и множественного числа, а также множественного и неопределенно-личного в просторечии и диалектах: франц. nous, on va «мы идем», просторечное итал. (тоскан­ское) noi si canta или je sommes на севере Франции, своего рода па­раллель к обратному сочетанию — nous suis во франко-прован­сальском [ср. русск. я идем; мы иду],— выражения, в которых сме­шивается потребность придать «мы» неопределенное понимание и намеренно неясное, осторожно обобщенное утверждение «я».

В общем виде можно, таким образом, сказать, что глагольное лицо во множественном числе выражает лицо расширенно и диф-фузно. «Мы» присоединяет к «я» нечетко определенное множество других лиц. В переходе от «ты» к «вы», идет ли речь о «вы» коллек­тивном или о «вы» как форме вежливости, выявляется обобщение «ты», то метафорическое, то реальное, по отношению к которому в культурных языках, главным образом западноевропейских, «ты» принимает часто значение сугубо личного и фамильярного обра­щения. Что касается не-лица (третьего лица), то здесь глагольная плюрализация, в том случае, если она не является грамматически регулярным предикатом субъекта множественного числа, выпол­няет ту же функцию, что в «личных» формах: она выражает нечетко ограниченную обобщенность неопределенно-личного местоимения (типа франц. on; лат. dicunt «говорят»; англ. they say «говорят»). Именно не-лицо, расширенное и не ограниченное в своем выраже­нии, обозначает неограниченную совокупность неличных существ. В глаголе так же, как и в личном местоимении, множественное чис­ло представляет собой фактор не множественности, а неограничен­ности.

Итак, выражения глагольного лица в их совокупности органи­зуются двумя постоянными корреляциями:

1. Корреляцией личности, противопоставляющей лица я/ты
не-лицу он.

2. Корреляцией субъективности, существующей внутри первой и

противопоставляющей я и ты.

Обычное различение единственного и множественного числа должно быть если не заменено, то по крайней мере заново интерпре­тировано в рамках категории лица на основании различия соб­ственно лица (=«единственное число») и расширенного лица (=«множественное число»). Только «третье лицо», будучи не-ли­цом, по существу имеет подлинное множественное число.

 

⁸ Ср. Frachtenberg, в «Handbook of American Indian Languages», II,
стр. 468.

⁹ «Handbook.v», 1, стр. Ы7.

ГЛАВА XXI