ВЛАДИМИР МАЛИК. ШЕЛКОВЫЙ ШНУРОК

БИБЛИОТЕКА ПРИКЛЮЧЕНИЙ И НАУЧНОЙ ФАНТАСТИКИ

 

 

 

ВЛАДИМИР МАЛИК

 

ШЕЛКОВЫЙ ШНУРОК

Историко-приключенческий роман   «ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА»

ОТ АВТОРА

«Шелковый шнурок» – заключительная часть тетра­логии «Тайный посол», первые две книги которой вышли на русском языке в 1973 году под общим названием… В основу первых трех книг положены события рус­ско-турецкой войны 1677–1678… Главный герой тетралогии – молодой казак Арсен Звенигора. Это лицо не совсем вымышленное. У него был реальный прототип…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

ОДАЛИСКА

  Великий визирь Асан Мустафа Кепрюлю, или Кара-Мустафа, как называла его вся… Приблизившись к зеркалу почти вплотную, он начал внимательно рассматривать свое лицо.

В СТРАНУ ЗОЛОТОГО ЯБЛОКА

  Прошла зима. С наступлением тепла Стамбул ожил, зашумел, засуетился. Во все… А летом зашевелилась вся империя.

ВАРШАВА

  Был серый холодный день. Ранние морозы заковали реки и озера в ледяные панцири… Деньги Сафар-бея очень пригодились. Через Болгарию и Валахию промчался за двенадцать дней. Лошадей не жалел: на…

ЗНАМЯ ПРОРОКА

  Все султанское войско – полки янычар, отряды спахиев, акынджиев, крымская… Утром первого мая войска выстроились на обширном майдане[50] перед дворцом белградского бейлер-бея[51].

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

 

ВЕНА

 

 

В ночь на 17 июля 1683 года, после жестокого пушечного обстрела, янычары ворвались в Пратер и Леопольдштадт. Вена оказалась в сплошном кольце. Связь осажденных с левым берегом, поддерживавшаяся кораблями дунайской флотилии, оборвалась.

Утром Кара-Мустафа на черном коне, покрытом доро­гим чепраком, въехал в Пратер. Всюду – разрушенные бомбами дома, трупы защитников, тлеющие головешки по­жарищ. Уставшие, обезумевшие от крови янычары рыска­ли по задымленным улицам, выискивали раненых и тут же добивали боздуганами и саблями, из уцелевших строений выносили добычу – дорогую посуду, одежду, обувь, вино.

Кара-Мустафа остановился на высоком крутом берегу Дуная. Паши окружили его, ловя каждое слово сердара.

– Завтра – штурм! – говорил он. – На рассвете ата­куйте бастионы Львиный и Замковый! Перед этим обстреляйте артиллерией равелины[68], прикрывающие их. Это, кажется, самые слабые места в обороне австрийцев... Видите, как осыпались валы? Как заросли бурьяном илистые рвы? А ближайшие подступы прикрыты садами и развалинами до­мов. Ваши отряды скрытно подойдут вплотную к басти­онам. Отсюда мы ворвемся в Вену, великолепную столицу ничтожного труса Леопольда, который, как говорят, снача­ла сбежал в Линц, а оттуда – в Пассау, во владения курфюрста Баварского. Ха-ха-ха!.. Но прошу вас всех – не разрушайте город. Ни одно ядро не должно упасть на его прекрасные дворцы и соборы! Жаль терять такое богатство. Несравненный по красоте собор святого Стефана мы превратим в мечеть, и она станет оплотом ис­лама в стране Золотого Яблока. А саму Вену сделаем сто­лицей пашалыка, по обширности земель и богатству равного целой империи! Вена станет ключом ко всей Евро­пе. Обстреливайте валы, бастионы, равелины! Убивайте людей – они нам не нужны! Чем больше уничтожите, тем лучше. А город сохраните!

Воодушевленные успехом, паши весело переговарива­лись. Никто не сомневался, что завтра их отряды вступят в Вену.

Арсен и Ненко на правах личных чаушей, сердара вхо­дили в его свиту. Они стояли поодаль, но слышали каждое слово. И слова эти распаляли их сердца.

– Я убью его! – прошептал Арсен.

– Ты что, опять за свое? – неодобрительно взглянул на него Сафар-бей.

– Если завтра он возьмет Вену, то сразу прикажет до­ставить сюда Златку... Я не допущу этого!

– И сам погибнешь!.. Он никогда не бывает один. Те­лохранители стерегут его, не сводя глаз.

– Как-нибудь улучу минуту...

– И чего достигнешь? Златка и весь его гарем перейдут к наследникам – у него есть сыновья. Они продадут наложниц в рабство. Султан назначит другого сердара, ко­торому мы станем не нужны, и он отправит нас в передовые отряды, где мы быстро сложим головы. Кто тогда поможет Златке? Твоей и моей отчизне! Нашим родным и близким!

Арсен нахмурился и долго молчал. «Безусловно, Ненко прав. Уничтожить Кара-Мустафу можно только ценой своей жизни. Нет, надо найти какой-то иной путь». Вздох­нув, он сказал:

– Понимаю, Сафар-бей. Но как вспомню Златку, сер­дце разрывается от боли, и я становлюсь сам не свой. Злость затмевает разум.

– Молодость часто бывает безрассудна. По себе знаю. Как твой чауш-паша, я запрещаю тебе что-либо подобное затевать. Думай не только над тем, как уничтожить Кара-Мустафу, а прежде всего, как помешать осуществлению его кровавых планов!

– Легко сказать – думай! Что сейчас придумаешь?

Они умолкли и грустно смотрели на сизый дым пожа­рищ, на старые, кое-где разрушенные временем валы ав­стрийской столицы. Действительно, положение венцев ка­залось безнадежным.

Но вот великий визирь тронул коня. Пышная кавалька­да двинулась обратно в лагерь. Арсен с Ненко заняли в ней свое место и на протяжении всего пути не проронили ни слова.

 

 

Тихая ночь. Звездная, но безлунная и потому темная.

Молодой подмастерье из цеха пивоваров Ян Кульчек стоит на городской стене на часах и всматривается в мер­цающие огоньки, которые друг за другом затухают в турец­ком лагере. Душа у него не на месте: это первая в его жиз­ни война, в которой ему приходится принимать участие. Да еще какая война! Здесь – либо жизнь, либо смерть. Ско­рее – смерть...

Правда, врагов сейчас не видно, но целые гирлянды ог­ней, опоясывающие город, напоминают, что они здесь, по­близости, и, может быть, в это самое время готовят подко­пы, закладывают в них порох, чтобы сделать проломы в стенах и с восходом солнца ринуться в них неудержимым потоком.

Ян Кульчек пытается сосчитать эти огни, но быстро сби­вается – их здесь не десятки, не сотни, а тысячи. Ему ста­новится жутко.

Ну и страшная же сила окружила город! Удержится ли он? Или погибнет вместе со своими защитниками? Тогда и ему, Яну, предстоит лечь костьми или со связанными рука­ми плестись рабом в далекую Турцию...

«Ох, Ян, Ян! Пропадешь ты здесь, как пить дать. Не ви­дать тебе своей милой Чехии и родного города Брно, краси­вейшего уголка на земле! Не встретишь ты больше ни роди­телей, ни сестричек, ни русоголовой красавицы соседки, ко­торая клялась ждать тебя, пока не вернешься настоящим пивоваром.

Ничего этого не будет, потому что, наверно, забито уже во вражескую пушку ядро, которое снесет тебе голову... Или пропоет в голубом небе песню смерти беспощадная татар­ская стрела».

Он вздрогнул: около самого уха и вправду – как на­пророчил! – просвистела стрела, тупо клюнула деревян­ную крышу башни и застряла в ней.

«Боже мой! – ужаснулся Ян Кульчек и перекрестил­ся. – Стоял бы я на шаг левее – захлебнулся бы уже соб­ственной кровью!»

Он выдернул стрелу, подумал: «Останусь живым – сберегу на память. Привезу домой – пускай все знают, что я не только пиво здесь варил!» Хотел засунуть ее за пояс, но под пальцами зашуршала бумага. Это его удивило: «Стре­ла обмотана бумагой? Интересно...»

Ян спустился в караульное помещение, где при свете сальной свечи спали его товарищи. Подошел к столу.

Стрела была обычной, с железным острием и белыми лебедиными перьями. Необыкновенным было только од­но – жесткий, плотный лист бумаги, привязанный к древку тонким ремешком.

Кульчек развязал ремешок, развернул бумагу. Это бы­ло письмо. Первая строчка написана по-латыни: «Генералу Штарембергу». А ниже – по-польски.

 

«Пан генерал!

Я Ваш надежный друг – поверьте мне. Зовут меня – Кульчицкий, и мне хотелось бы помочь осажденному гарнизону и жителям Вены высто­ять в страшном единоборстве с врагом.

Сообщаю: сегодня на заре турки начнут штурм Львиного и Зам­кового бастионов, а перед этим будут обстреливать их из пушек, равно как и ближайшие к ним равелины. Приготовьтесь!

Как Вы понимаете, пан генерал, это сообщение не далее как сегодня утром будет подтверждено самим противником. Значит, Вы сможете убе­диться, что пишу правду.

Я готов помогать Вам и в дальнейшем, но для этого нам нужно встре­титься и обо всем договориться.

Как это сделать?

Пусть Ваши доверенные лица несколько ночей подряд ждут меня у Швехатских ворот с веревочной лестницей и на мой свист сбросят ее вниз Я обязательно приду!

Как видите, Вы ничем не рискуете, а выиграть можете много.

Кульчицкий»

 

Ян Кульчек хлопнул себя ладонью по лбу. Хотя он был молод и не мог похвастать образованием, как вот эти сту­денты университета, которые спят здесь рядом с цеховыми учениками и подмастерьями, но читать умел и польский по­нимал достаточно, чтобы сообразить, что написано.

«Матерь божья! Да этому листу бумаги цены нет! Его нужно немедленно доставить губернатору!»

Он растолкал своего товарища, тоже подмастерья-пи­вовара, Якоба Шмидта.

– Якоб, друг! Вставай!

Тот открыл глаза. Пригладил рукой длинные льняные волосы. Недовольно спросил:

– Чего тебе?

– Постой за меня на часах!

– Что случилось?

– Живот болит, – солгал Ян, чтобы избежать даль­нейших расспросов. – Только бы не кровавый понос...

Якоб нехотя встал, натянул сапоги, взял мушкет.

– Ладно, беги... Да молись всем святым, чтобы не при­стала к тебе эта ужасная болезнь.

Ян Кульчек стремглав выскочил в дверь, вызвав у друга сочувственное покачивание головой, и темными улицами припустил к центру города...

Генерал Штаремберг вышел в домашних халате и туф­лях, вопросительно посмотрел на адъютанта, потом – на незнакомца.

– Что стряслось, юноша? Турки начали штурм?

– Герр[69] генерал, я подмастерье Ян Кульчек...

– И ты разбудил меня для того, чтобы сообщить об этом?

– Нет, я принес письмо... Выстрелили из лука с той стороны...

– Вот как! – В глазах генерала загорелось любопыт­ство. Он повертел листок перед глазами. – Это что – по-польски?

– Да.

– О чем там написано? Ты понимаешь? Переведи!

Кульчек слово в слово перевел письмо на немецкий.

– Майн готт! – воскликнул потрясенный генерал. – Этот доброжелатель, если только не лжет, предупреждает нас о страшной опасности, угрожающей нам!

– Да, герр генерал, – скромно вставил Кульчек. – Я тоже понял это, потому и осмелился разбудить вас...

Штаремберг окинул взглядом молодого подмастерья в одежде обычного рабочего, на которого в иное время не об­ратил бы внимания. Он ему понравился. Кряжистый, силь­ный, в глазах – умная лукавинка. И держится смело, не смущается перед генералом.

– Ты чех?

– Да.

– Так вот что, Кульчек... – Генерал вдруг подозри­тельно глянул на юношу. – Постой, постой... Что за стран­ное совпадение: Кульчек и Кульчицкий? Вы не род­ственники?

Кульчек пожал плечами.

– Я его и в глаза никогда не видел! Какой же он мне родственник? Вовсе не думал об этом. Похоже, но не то...

– Значит, случайность. Ну, вот что: возьми еще одного надежного парня и каждую ночь ждите этого Кульчицкого. Если появится – немедленно ко мне! Понял?

– Да, господин генерал!

– За письмо и службу – благодарю. Теперь иди. – И Штаремберг, не дожидаясь, пока Кульчек выйдет, прика­зал адъютанту, стоявшему навытяжку у дверей: – Франц, мой мундир и шпагу! Поднимай штаб! Командиров – ко мне! У нас совсем мало времени, нужно поскорее усилить отряды Львиного и Замкового бастионов...

 

 

Целую неделю Ян Кульчек с Якобом Шмидтом ждали гостя с той стороны. С вечера до самого утра всматри­вались в темноту, вслушивались – не пропустить бы свист.

Служба эта была не обременительна. Жди и жди. Дежуря у Швехатских ворот, Ян нет-нет да и поеживался, вспоминая тот день, когда турки атаковали Львиный и Замковый бастионы.

С восходом солнца ударила турецкая артиллерия. Бом­бы и каменные ядра падали как град. Они вгрызались в земляные стены, дробили кирпичные парапеты, а некото­рые, перелетая крепостную стену, поджигали крыши бли­жайших строений.

Но людям вреда не причиняли – всем было приказано на время обстрела укрыться в погребах и подвалах.

Потом обстрел прекратился – на штурм пошли яныча­ры. С какой яростью атаковали они! Казалось, никакая си­ла не выдержит этого первого яростного натиска. Бюлюк[70] за бюлюком, орту[71] за ортой посылали паши на приступ – и все напрасно! Полуразрушенные бастионы выстояли до ве­чера.

Ров заполнился телами убитых, но в город ворваться янычары так и не смогли. В последующие дни установилось непривычное, странное затишье.

Венцы торжествовали. Еще бы! Это была настоящая победа!

И никто, кроме Штаремберга, Яна Кульчека и еще не­скольких лиц в городе, не знал, кто был истинным вдохно­вителем, душой этой победы.

Каждое утро генерал находил минутку, чтобы спросить Яна:

– Ну как?

Кульчек виновато разводил руками.

– Нету, господин генерал.

– Ждите! Следите! Если живой – обязательно придет!

Наконец среди ночи послышался долгожданный свист. Ян Кульчек встрепенулся, перевесился через стену и по­смотрел вниз. Но никого в темноте не увидел.

Свист раздался вторично.

– Опускай лестницу! – шепнул Кульчек.

Якоб Шмидт стоял наготове. Лестница прошуршала по стене и тут же натянулась. Кто-то сразу наступил на ее ни­жнюю перекладину, стал подниматься наверх.

Вскоре из темноты показалась янычарская шапка. Незнакомец ловко перемахнул через парапет. Сказал ко­ротко:

– К генералу!

Штаремберг принял его немедленно.

– Так вот ты какой, мой друг! – шагнул он навстречу молодому незнакомцу. – В тебе нет ничего турецкого, кроме платья, Кульчицкий! Спасибо за неоценимое пре­дупреждение!

Кульчицкий улыбнулся и снял шапку. Легко покло­нился.

Волосы темно-русые, густые, непокорные. Лицо – му­жественное, загорелое, привлекательное. На верхней губе темнеют небольшие стриженые усы. Выразительные серые глаза смотрят внимательно, изучающе.

Штаремберг предложил сесть.

– По-немецки говоришь? Если нет – нам поможет по­нять друг друга Ян Кульчек.

– Совсем плохо. Научился только ругаться от немец­ких рейтаров[72], которые служили в войске польского ко­роля.

– Значит, как я и думал, ты поляк? Мы ждем со дня на день Яна Собеского с твоими земляками... Каким образом ты попал к туркам?

– Был у них в плену. Теперь у меня есть возможность отомстить недругам!

– Ты очень помог нам, пан Кульчицкий. Если мы ото­бьем врага, император тебя наградит. Я позабочусь об этом.

– Благодарю. Но до награды еще далеко, герр гене­рал. Сперва надо победить!

Штаремберг с любопытством взглянул на молодого че­ловека, мысленно отметив, что он далеко не так прост, как показалось вначале.

– Несомненно. К этому и стремимся... И твоя помощь, думаю, сохранит жизнь многим моим солдатам, станет ве­сомой частью нашей будущей победы!

– Я тоже надеюсь на это, – ответил Кульчицкий. – И появился я у вас именно сейчас неспроста: на завтра Кара-Мустафой назначен генеральный штурм Вены!

– О-о! – Штаремберг порывисто встал. Зашагал по кабинету, не скрывая волнения. – Сведения достоверные?

– Да.

– Это крайне важное сообщение! Спасибо тебе, друг мой! Мы приготовимся и встретим врага как следует... Ах, сколько крови прольется! Сколько разрушений предстоит!

Кульчицкий тоже поднялся.

– Разрушения будут невелики. Турецкой артиллерии, как и в прошлый раз, приказано обстреливать только валы и укрепления. Кара-Мустафа хочет сохранить город для себя.

– Для себя?

– Да. Ходят слухи, что он мечтает основать в Европе новую исламскую империю, а Вену сделать ее столицей. Акынджи и татары сжигают села, уничтожают жителей, чтобы со временем своими ордами заселить эту землю.

Светло-голубые глаза Штаремберга вспыхнули гневом.

– Подлые цели! Но достичь их Кара-Мустафе легко не удастся. Мы будем драться до последнего!

– Я верю в это – иначе не помогал бы вам, господин генерал, рискуя жизнью, – с достоинством произнес Куль­чицкий. – Чем еще я могу быть полезен?

– У нас нет связи с левым берегом, с главнокоманду­ющим Карлом Лотарингским. Мы не знаем, что там реши­ли... Не знаем, на что можем рассчитывать...

– Я налажу такую связь! – уверенно пообещал Куль­чицкий.

– Как ты это сделаешь?

– Из города выйду так же, как и входил. Через турец­кий лагерь проберусь беспрепятственно: там я свой че­ловек...

– А через Дунай?

– Я плаваю, как рыба!

– Тебя сам бог послал нам! – обрадовался Штаремберг. – Тогда слушай... Карлу Лотарингскому скажешь, что у нас всего достаточно – пороха, ядер, бомб, прови­зии. Но не хватает людей. Много убитых, раненых. Начала свирепствовать дизентерия – от нее гибнет масса венцев.

– В турецком лагере тоже, – вставил Кульчицкий. – Если так пойдет и дальше, то через месяц заболеет полови­на войска.

– Однако у Кара-Мустафы и в этом случае останется не менее ста тысяч! А у нас? Месяц-другой осады – и все мы перемрем здесь. Так и скажи Карлу. Пусть поторопится с помощью...

– Передам.

– И еще узнай, не пришел ли король польский. Не при­были ли с войском немецкие князья? Нам это тоже важно знать.

– Хорошо. Узнаю. – Кульчицкий надел шапку. – Ждите меня в ближайшее время... Сейчас главное – от­бить завтрашний штурм! Желаю успеха, герр генерал!

Штаремберг обнял его, поцеловал.

– Благодарю тебя, голубчик...

 

 

Генеральный штурм, как и говорил Кульчицкий, начался рано поутру.

После нескольких залпов из трехсот пушек, бивших по стенам и бастионам, лавина янычар пошла на приступ.

Ян Кульчек с Якобом Шмидтом выскочили из погреба, где прятались от артиллерийского обстрела, и заняли свое место на Швехатских воротах. У каждого по мушкету, че­рез одно плечо – кожаная сумочка с оловянными пулями, через другое – пороховница на ремешке. На левом боку – шпаги, пролежавшие на складах, должно быть, со времен крестоносцев, ибо они изрядно поржавели.

Солнце только что взошло и слепило глаза. Кульчек прикрыл глаза ладонью – посмотрел вниз, на залитый солнцем вражеский лагерь.

Какое это было жуткое и вместе с тем величественное зрелище!

Тысячи воинов в широких цветных шароварах, с раз­ноцветными флажками под звуки тулумбасов и труб вы­скакивали из шанцев[73] и, неся штурмовые лестницы, бежа­ли к городу.

За каждой лестницей торопился юз-баша, десятник, на­значенный со своими людьми брать приступом стены.

Как только передние ряды приблизились на расстояние полета картечи, с валов ударили пушки. Крики боли и неис­товой ярости донеслись в ответ. Десятки янычар, не добе­жав до рва, упали на землю и корчились в предсмертных муках.

Пока артиллеристы перезаряжали пушки, выстрелили из мушкетов солдаты и ополченцы. Упали еще несколько де­сятков нападающих. Но остальные добежали до рва, по­прыгали в него, взобрались по эскарпу вверх и приставили к стенам штурмовые лестницы. Янычары полезли по ним, как муравьи. Все вокруг сотрясалось от громового крика «алла, алла!».

С этой минуты для подмастерьев-пивоваров время ос­тановилось. Им казалось, что они погрузились в кошмар­ный сон, которому не будет конца. Сначала стреляли в на­падающих. Ян заряжал и передавал мушкет худощавому, белесому и нежному, как девушка, Якобу. Тот, вопреки своей внешности, имел мужественное сердце и твердую ру­ку. Ни один его выстрел не прогремел напрасно. Он почти не целился: янычары, взбиравшиеся по лестнице, сами под­ставляли свои головы и груди – назад им, живым, ходу не было. Сраженные с дикими криками падали вниз.

Якоб раскраснелся. Глаза его блестели. На лбу высту­пили крупные капли пота. После особенно удачного вы­стрела он восклицал:

– Гох! Гох! Славно! А что – угостил я вас, дьяволов? Туда вам и дорога, кровавые собаки! Убирайтесь ко всем чертям, паршивые свиньи!

Мушкеты не могли уже сдерживать натиск атакующих, янычары влезали на стены, и друзья схватились за шпаги. Раньше им не приходилось действовать этим оружием, и было страшно ощущать, как упругое тонкое железо легко входит в тело врага. Но в разгар боя не до пере­живаний. Ибо жили и действовали они как в чаду... Вместе со всеми кричали, вместе кидались на врагов врукопашную и радовались, когда очередной янычар, не успев взобраться на стену, летел вниз, сраженный ловким ударом...

Бой бушевал повсюду, от Швехатских ворот на востоке до Шотландских на западе. Генерал Штаремберг скакал на коне из одного конца города в другой, поднимался на стены, подбадривал защитников.

– Крепче держитесь, друзья! Отступать некуда – раз­ве что в могилу или в турецкую неволю... Бей врага! Не жалей пороха – в погребах его хватит! Коли, руби прокля­тых!.. Засыпай им глаза песком!.. Лей на головы кипяток и смолу!..

Он был немолод, но ловок и безгранично смел. Появ­лялся в самой гуще сражения, где тяжелее всего. И его громовой голос перекрывал шум боя и вселял в бойцов но­вые силы.

– Держитесь, друзья! Крепко держитесь!

Убедившись, что держатся, мчался дальше...

В полдень, когда напряжение битвы достигло наивыс­шего предела, Штаремберг поднялся на башню собора свя­того Стефана. Она, стройная, высокая, словно шпага уст­ремилась в небо.

Здесь уже сидел со зрительной трубой Колонич. Шта­ремберг взял у него трубу – поднес к глазу.

Все стало видно как на ладони: и темные колонны янычар, которые подходили на смену поредевшим и ус­тавшим бюлюкам, и красный шатер Кара-Мустафы, и группа всадников перед ним, и огонь, вылетающий из крепостных пушек, и суета на стенах... Турецкая артиллерия молчала, хотя могла закидать бомбами почти весь город. Теперь это не удивляло генерала, пред­упрежденного Кульчицким о причине странного поведения противника.

Кульчицкий! Вот к кому чувствовал сейчас отеческую любовь и сердечную благодарность старый генерал. «Друг мой! Сама судьба послала тебя нам на помощь! – думал он, переводя трубу с одной части города на другую. – Дважды за последние десять дней ты предупреждаешь венцев о вражеских наступлениях! Если еще сообщишь Карлу Лотарингскому о нашем положении, твоему благо­родному подвигу не будет цены!»

Вдруг рука генерала со зрительной трубой вздрогнула: что там за возня на валу, у Швехатских ворот? Неужели янычарам удалось захватить этот участок стены?

– Пан Колонич, посмотри-ка, пожалуйста, ты! Что-то там неладно!

Колонич взял трубу.

– Все хорошо, мой генерал! Оснований для беспокой­ства нет. Продержимся час-другой – и турки сыграют от­бой. Разрази меня бог! Я чувствую, Кара-Мустафа будет полностью посрамлен...

Но тут он умолк, присмотрелся внимательнее, потом вы­ругался:

– Гром и молния! Действительно, у Швехатских ворот творится что-то странное. Кажется, там идет резня. По­шли!

Они быстро спустились вниз. Пока Колоничу подводили коня, Штаремберг вскочил в седло ил сопровождении эс­корта адъютантов помчался к восточной части города.

Навстречу на забрызганных кровью подводах везли ра­неных. Бледные лица, искаженные болью, окровавленные повязки, широко открытые глаза, запекшиеся губы... Кто стонал, кто просил пить... Некоторые лежали молча, крепко стиснув зубы.

Генерал окидывал их взглядом, но не останавливал­ся – мчался во весь опор дальше. Главное сейчас – от­бить врага. Не пустить в город. Сбросить со стен.

На валу и на площади возле Швехатских ворот шел же­стокий бой. Бились на саблях, резали ятаганами, кололи шпагами, разбивали головы боздуганами и боевыми то­порами...

Штаремберг спрыгнул с коня, выдернул шпагу – ри­нулся в самое пекло боя.

– Вперед, братцы! Вперед!

Адъютанты обогнали его, закрыли от пуль и сабель.

Появление генерала и двух десятков его адъютантов и телохранителей влило новые силы, вселило уверенность в сердца изнемогающих защитников.

– Генерал с нами! Генерал с нами! – раздались голо­са. – Наддай, братцы! Перебьем бешеных псов!

 

 

Янычарам, которые прорвались на площадь, и так было нелегко, а теперь на валу их отрезали от своих свежие во­ины, приведенные Штарембергом. Поэтому дрались они с яростью обреченных – отступать им было некуда.

Ян Кульчек и Якоб Шмидт держались друг друга. Они забыли обо всем, кроме одного – бить врага! Одежда их была насквозь пропитана потом, залита своей и чужой кровью...

Смертельный вихрь уже полдня кружил их в неистовом танце, которому, казалось, не будет конца.

Увидев генерала, кинувшегося в бой со шпагой в руке, Ян и Якоб еще сильнее насели на противника и потеснили его к стене.

Янычары яростно оборонялись. Их осталось около двадцати, но по всему было видно, что это опытные воины, их сабли снесли головы многим защитникам Вены.

Не миновал этой ужасной участи Якоб Шмидт.

Увлеченный рукопашным боем, он не заметил, как со стороны налетел на него еще один янычар, и вражеская сабля со всего размаха опустилась на его темя.

– Ох! – вскрикнул он глухо и повалился наземь.

Ян Кульчек ничем не мог помочь другу: тот уже не ды­шал. Лежал навзничь, худой, белолицый, с мертвыми неви­дящими глазами.

Когда пал последний янычар из прорвавшихся в город, чех склонился над другом и пальцами закрыл его веки. До­лго и горестно глядел на лицо Якоба, а у самого из глаз катились слезы.

В это время ему на плечо легла чья-то рука. Он поднял голову – рядом с ним стоял генерал.

– Молодец, паренек! Я видел, как ты дрался... Но впредь я запрещаю тебе рисковать жизнью! Ты мне нужен для другого дела. Понял?

– Понял, господин генерал.

Кульчек выпрямился, вложил шпагу в ножны. Вытер разорванным рукавом закопченное, забрызганное кровью лицо и только теперь почувствовал, как у него пересохло во рту и как дрожат от длительного напряжения руки.

 

 

Это была ужасная ночь. Давно стихла пушечная кано­нада, умолкли мушкеты, не слышно было жуткого рева распаленных атакой воинов. Но все это сменилось душе­раздирающими криками умирающих, стонами и мольбой, руганью и проклятиями раненых, лежащих вперемешку с убитыми вокруг города.

Никто не мог спать – ни венцы в своих домах, ни турки в шатрах.

Утром Штаремберг послал к Кара-Мустафе офицера – передать, что австрийцы прекратят огонь до тех пор, пока не будут вынесены раненые и похоронены убитые.

Несколько дней над Веной стояла полная тишина, воз­дух был насыщен трупным смрадом. Обе стороны не сдела­ли ни единого выстрела. Турецкие похоронные команды беспрепятственно уносили раненых и тех, кто уже отошел в «райские сады аллаха». И только когда во рвах не осталось ни одного трупа, в турецком лагере раздался сигнальный выстрел гаубицы, оповещая, что затишье закончилось. С этой минуты начался ежедневный обстрел валов и басти­онов.

Штаремберг ждал нового штурма, с тревогой осматривал поредевшие отряды защитников столицы. Но турки ве­ли себя спокойно. И это удивляло старого генерала. Почему Кара-Мустафа не наступает? Что он задумал? Ведет подкопы и закладывает мины под валы? Или выжидает удобное время, чтобы застать врасплох?

Генерал не спал, ходил ночами по валам и в тишине прислушивался – не доносятся ли глухие удары ломов и лопат? А может, роют только днем, когда взрывы сотряса­ют землю?

В одну из таких бессонных ночей Ян Кульчек привел к нему Кульчицкого.

Усадив обоих молодых людей за стол и велев ординарцу развернуть карту, Штаремберг с нетерпением спросил:

– Ну что там? Рассказывай! Видел Карла Лотарингского?

– Герцог внимательно выслушал мой рассказ о поло­жении в Вене и просил заверить вас, генерал, что ни на ми­нуту не забывает об осажденной столице, – ответил Куль­чицкий. – Он ждет короля Яна Собеского с поляками. Вот-вот должны прибыть франконцы. Как только все силы объединятся, они сразу же выступят против Кара-Мустафы и снимут осаду с Вены. Так уверяет герцог Лотарингский.

Штаремберг слушал, не пропуская ни слова, тревога и озабоченность не оставляли его лица.

– Меня очень беспокоит то, что в городе лютует повет­рие. Мы каждый день хороним умерших. Болезнь забирает больше, чем война...

– Я сообщил и об этом... Герцог просил напомнить вашему превосходительству, что мор и болезни – все­гдашние спутники войны и в особенности осады. Но, несмотря ни на что, нужно держаться. Вену сдавать нельзя!

– Мы и не думаем об этом! – воскликнул губерна­тор. – Одного не могу понять: почему Кара-Мустафа, зная о нашем тяжелом положении, не штурмует? Что он замыш­ляет? Подкопов как будто не ведет.

Кульчицкий разгладил свои маленькие, недавно под­стриженные усы.

– Герр генерал, Кара-Мустафа не ожидал такого от­пора с вашей стороны во время первого и второго штурмов. Потери у турок огромны! В лагере тоже много больных. Нарастает недовольство. Военачальники начинают ссориться и препираться. Поэтому великий визирь, учитывая все это, принял новое решение...

– Какое?

– Он решил уморить осажденных голодом.

– У нас достаточно припасов. Думаю, ему известно об этом.

– Чего не сделает голод, довершат болезни... Кроме того, сераскер возлагает большие надежды на подкопы и мины. Турки искусные мастера в таких делах.

– Я знаю. Но сейчас не слышно, чтобы где-либо под­бирались.

– Роют, господин генерал. Со стороны Леопольдштадта ведутся два подкопа. Из Пратера – один. Там удобно: сады подходят вплотную к валу – землю можно выносить незаметно. Следите внимательно на этих участ­ках! Не исключено, что и в других местах...

– Спасибо, друг. – Генерал поднялся из-за стола и пожал Кульчицкому руку. – Это очень важно. Мы сделаем все возможное, чтобы продержаться как можно дольше. Но если осада затянется, мы погибнем. Вся наша надежда на быстрый приход короля и немецких князей.

 

 

Ян Собеский, на которого возлагал такие большие на­дежды губернатор Вены Штаремберг, прибыл в лагерь Карла Лотарингского лишь в конце августа, приведя с со­бой смехотворно малое войско – четыре тысячи всад­ников.

Король был невероятно зол. Еще бы! Такой срам пре­терпеть! Как только он вспоминал события последних ме­сяцев, кровь бросалась ему в голову и заливала краской стыда его одутловатое, обрюзгшее лицо. Окаянные магна­ты! Они все же настояли на своем – не дали на поход ни единого злотого! К июлю его собственными усилиями бы­ло собрано и экипировано четыре тысячи кварцяной конни­цы – гусаров. Кроме них, стоило брать в расчет лишь две тысячи жолнеров. Остальные – несколько тысяч пехотин­цев, которых так просил Леопольд,– просто срамотища! Не воины, а сплошная деревенщина – польские, галицкие и белорусские холопы. В свитках, в белых полотняных рубахах, некоторые даже в лаптях! Неизвестно, смогут ли они стрелять из мушкетов. Артиллерия – одно название! Всего двадцать восемь пушек! И это в то время, когда у Кара-Мустафы, как говорят, пушек около тысячи, а на стенах столицы Леопольда – двести!

Какой позор! Вот до чего довели интриги магнатов и их зависть! Каждый стремится стать королем, а для величия и славы отчизны жалеет дать лишний злотый! Проклятье!

Когда в Тарнову Гуру от императора Леопольда при­был генерал Караффа и захотел увидеть войско, готовяще­еся к походу под Вену, нечего было и показывать. Собескому пришлось укрыть в соседних селах и горе-пехо­ту, и злосчастную артиллерию... На плацу продефилирова­ла только кавалерия, которой генерал остался доволен. Он просил выступить с нею немедленно – через Венгрию, что­бы по дороге усмирить, восставших против австрийского гнета венгров.

Собеский через Венгрию не пошел. Далеко. А глав­ное – не хотел быть на побегушках у Леопольда, известного хитреца и интригана. Поэтому повел свое войско форсиро­ванным маршем напрямик – через Силезию и Моравию.

В Холлабрунне его радостно приветствовал Карл Лотарингский, не скрывая, однако, разочарования, что у короля так мало войска.

Собеский сказал, что следом идет гетман Станислав Яблоновский с главными силами. При этом сердце его тре­вожно заныло. Что, если казаки отказались идти в поход и Менжинский вернулся с Украины ни с чем? Кого тогда при­ведет Яблоновский? Эту жалкую пехоту и артиллерию, ко­торые остались в Тарновой Гуре?

Неизвестность угнетала короля. Но грусти и раздумьям предаваться было некогда.

В тот же день в Холлабрунн прибыл с франконцами граф фон Вальдек, а затем в Штадельдорфе присоединился курфюрст Саксонский.

Союзники двинулись к Тульну, расположенному в пяти милях на запад от австрийской столицы, и начали наводить наплавной мост через Дунай. Сюда подошел с рейтарами и курфюрст Баварский.

Несколько дней кипела работа. Когда мост был почти готов, появился наконец Яблоновский. Уж лучше бы он не появлялся! Или остановился бы где-нибудь поодаль, в по­ле... Так нет – влез прямо в лагерь союзников, прошел ми­мо австрийцев, саксонцев, баварцев, мимо штабных шат­ров – к самому берегу Дуная.

Собеский глянул – и у него опустились руки. Перед ним плелись уставшие, запыленные, в разбитой обуви, обыкновенные крестьяне из Ополья, Мазовии, Литвы, Бе­лоруссии и Галиции. Протарахтели на неуклюжих кре­стьянских возах несколько пушек. И только две тысячи жолнеров имели пристойный вид. Среди них он заметил па­на Спыхальского, узнал его по воинственно встопорщен­ным рыжим усам.

Краснолицые баварские рейтары, сытые и прекрасно одетые, громко издевались:

– Ха-ха-ха, вот это вояки! С ними навоюем!

– Фриц, клянусь тебе, эти польские бауэры[74] ни разу в жизни не нюхали пороху!

– Согласен, Михель, они тут же зададут стрекача, как только раздастся первый выстрел!

Слыша эти насмешки, король готов был сквозь землю провалиться.

Когда к нему подъехал Яблоновский, Собеский, не отве­чая на приветствие, сурово спросил:

– Где же казаки, пан Станислав? Привел или нет?

Высокий худощавый гетман устало покачал голо­вой.

– Нет, ваша ясновельможность, не привел...

– Матка боска! Я так надеялся!

– Но они идут. Полковник Менжинский сообщил, что ведет шестнадцать тысяч казаков, – попытался успокоить вконец расстроенного короля Яблоновский. – Я не мог ждать – генерал Караффа все время торопил меня высту­пить поскорее. Поэтому я оставил Менжинскому проводни­ков, а сам двинулся вслед за вами...

Собеский не поверил своим ушам.

– Шестнадцать тысяч? Не может быть!

Яблоновский обиженно пожал плечами.

– Так доложил мне гонец Менжинского.

– Но это же чудесно, пан Станислав! – восторженно воскликнул король. – Шестнадцать тысяч!

Настроение его сразу улучшилось. Даже легкий румя­нец пробился на бесцветных одутловатых щеках. Он бы­стро прикинул, что с казаками у него будет тридцать тысяч воинов, и обрадовался еще больше... Не сорок, конечно, как обязался, но все же. Целое войско!

– Ты вот что, пан Станислав: вышли кого-нибудь на­встречу полковнику Менжинскому. Пусть поторопится! Он должен прибыть к началу генеральной битвы!

 

Через час на военном совете Ян Собеский был объяв­лен, согласно польско-австрийскому договору, главно­командующим объединенной армией союзников. Он сразу же отдал свой первый приказ – переправляться на правый берег. Заметил при этом:

– Панове, все наши силы, за исключением казаков, которые вот-вот подойдут, собраны в единый кулак. Ждать дальше мы не можем и не имеем права. Только в решитель­ном бою добывается виктория, и в ближайшие дни я дам Кара-Мустафе генеральное сражение! Прошу переправ­лять войска и днем и ночью – без шума, без крика, чтобы не привлечь внимание противника...

Когда все вышли, Карл Лотарингский, в шатре которого проводился совет, приблизился к Собескому, по-друже­ски – за эти несколько дней они успели подружиться – взял под руку и сказал:

– Ваше величество, теперь мне хотелось бы предста­вить вам человека, который во всех трех лагерях – нашем, турецком и в гарнизоне Штаремберга – чувствует себя так же свободно, как рыба в воде...

– О! Это чрезвычайно интересно! – Глаза Собеского загорелись, он быстро взглянул на Таленти, не оставляв­шего короля ни на минуту. – Кто такой? Что сделал этот человек?

– Это наш лазутчик в турецком лагере. Благодаря ему и я, и Штаремберг знаем, что задумывает Кара-Мустафа. Через него я поддерживаю связь с осажденной Веной.

– Просто невероятно! А он, случаем, не обманывает вас?

– И у меня сначала возникло такое подозрение. Однако я очень скоро убедился, что это наш преданный друг... Не знаю почему, но он люто ненавидит Кара-Мустафу. Этим чувством полно все его существо...

– Как его зовут?

– Кульчицкий.

– Судя по фамилии, он поляк?

– Возможно, ваше величество. Впрочем, сейчас вы са­ми спросите у него.– И Карл Лотарингский поднял звонок. На его мелодичный звук в шатер явился адъютант. – Пригласите Кульчицкого!

Долго ждать не пришлось. Вошел молодой стройный офицер в мундире австрийской армии.

Увидев Собеского, он на мгновение остановился, словно решая, как ему вести себя в присутствии короля, а затем твердым шагом, как присуще человеку, привыкшему к во­енной службе, приблизился и поклонился:

– День добрый, ваша ясновельможность!

Собеский вытаращил глаза. Ведь это тот же шляхтич, который так услужил ему зимой в Варшаве! И хотя на нем совсем другая одежда, ошибки быть не может. Те же серые пытливые глаза, ровный, с едва заметной горбинкой нос, короткие темные усики и буйный темно-русый чуб с непо­корными кудрями... Вот только фамилия у него была иная...

Король удивленно взглянул на герцога Лотарингского, спросил по-французски:

– Это и есть Кульчицкий, мосье?

– Да, ваше величество!

Собеский снова уставился на молодого офицера. Даже глаза протер, словно не доверяя им.

– Как тебя звать-величать, пан? – спросил он на­конец.

– Кульчицкий естэм, ваша ясновельможность! – вы­тянулся тот.

– Но разрази меня гром, если я уже не видел тебя од­нажды в Варшаве, и тогда у тебя была другая фамилия!

– Да, ясновельможный пан король. Вы не ошиблись. Тогда я был Комарницкий.

Король вдруг весело захохотал – да так, что ходуном заходил его большой живот, туго перетянутый зеленым шелковым поясом с кисточками, – чем сильно смутил Кар­ла Лотарингского, который не понимал польского языка.

– Ха-ха-ха, видишь, пан, память у меня есть! Я сразу узнал тебя... Вот только не пойму, для чего этот маскарад? Кто ты на самом деле – Комарницкий или Кульчицкий?

– Пусть лучше ваша ясновельможность называет ме­ня Кульчицким. К этой фамилии здесь уже все привыкли.

– А может, ты такой же Кульчицкий, как и Комарниц­кий? А? – хитро прищурился Собеский и стал похож на обыкновенного мелкопоместного шляхтича, который запа­нибрата разговаривает со своим холопом.

– Всяко бывает на этом свете, ваша ясновельмож­ность. Порой человеку удобнее под чужим именем. Ведь не у каждого такая прекрасная память, как у вашей ясновель­можности, – с лукавинкой в голосе ответил офицер. – Да и какое это имеет значение, как я теперь называюсь? Глав­ное, задать хорошую трепку Кара-Мустафе! Чтобы бежал без оглядки и никогда больше не совался ни в Австрию, ни в Польшу, ни на Украину!

Собеский посерьезнел.

– Да, пан Кульчицкий, или Комарницкий, или как там тебя... А-а, все едино, как тебя зовут! Важно то, что я тебе верю. Скажи-ка мне, друг мой, чем объяснить, что турки не захватили Тульн и дали нам возможность беспрепятствен­но навести мост, а сейчас – переправлять войска?

– Только уверенностью Кара-Мустафы, что союзники не посмеют перейти на правый берег, ваша ясновельмож­ность. Побоятся, мол, его превосходящих сил.

– Сколько их у него?

– Если не считать убитых, раненых и больных, то бое­способных воинов наберется не более ста тысяч...

– Сто тысяч? Ты не ошибаешься? Ведь ходят слухи, что Кара-Мустафа привел трехсоттысячное войско!

– Это сильно преувеличено, ваша ясновельможность. Кроме того, вместе с войском в походе превеликое множе­ство невоенного люда – возниц, погонщиков скотины, ка­шеваров, маркитантов, цирюльников... Их можно не брать в расчет.

Собеский удовлетворенно засопел, многозначительно взглянул на Карла Лотарингского и Таленти.

– А сколько артиллерии выставят против нас турки? Говорят, у Кара-Мустафы тысяча пушек?

Арсен – это, конечно же, был он – возразил:

– Не верьте слухам, ваша ясновельможность. Пушек в три раза меньше. И ошибиться я не мог – сам просмотрел весь артиллерийский обоз. Турки всегда преувеличивают свои силы, чтобы запугать противника.

– Пожалуй... – задумчиво произнес король. – Не впервые встречаюсь с ними. Под Хотином было то же са­мое.

Он умолк, размышляя о чем-то.

Арсен учтиво подождал некоторое время, а потом нару­шил молчание:

– Ваша ясновельможность, губернатор Вены генерал Штаремберг при нашей последней встрече очень просил поторопиться с помощью. Силы осажденных на исходе. От болезней ежедневно умирает пятьдесят – шестьдесят че­ловек. А еще гибнут и от бомб, и от пуль... В городе начинается голод...

– Понимаю, – ответил король. – Осажденным оста­лось недолго ждать. Если сможешь пробраться еще раз к Штарембергу, скажи, чтобы держался до последнего! И вот еще что: нужно разведать подступы к Вене с западной стороны – от Дуная через гору Каленберг до Дорнбахского леса... Не заняты ли те места турками?

– Я попробую, – кивнул Арсен. – Только как мне воз­вратиться к вам и одновременно попасть в Вену? Кроме то­го, я хотел бы побывать во вражеском лагере, может, удастся узнать что-нибудь важное...

– Тебе нет надобности возвращаться. С тобой пойдет один знакомый тебе пан, опытный и храбрый воин. Он вер­нется сюда и доложит мне обо всем, а ты пойдешь своей до­рогой дальше.

– Кто бы это мог быть? Храбрый и опытный... Постой­те, постойте... Ваша ясновельможность, неужели – Мар­тын Спыхальский? Он здесь? – Радостная улыбка озари­ла озабоченное лицо Арсена.

Собеский тоже улыбнулся.

– О! Вижу, вы с ним настоящие друзья! Ну что ж – я рад свести вас сегодня вместе. И пусть это будет в счет моей благодарности тебе за верную службу отчизне и коро­лю. Пан Таленти, прикажи привести сюда пана Спыхальского!

Секретарь вышел отдать распоряжение.

Собеский заговорил с Карлом Лотарингским по-фран­цузски, и они оба склонились над столом, на котором лежа­ла большая цветная карта Вены и ее окрестностей.

Стоя в стороне, Арсен вслушивался в чужую речь. В ду­ше росла уверенность, что не зря он за последние два меся­ца затратил так много сил, чтобы расстроить планы Кара-Мустафы! Не зря множество раз рисковал головой, проби­раясь в Вену и переплывая Дунай! Силы союзников вырос­ли вдвое, а во главе их стал сам Ян Собеский, который, как и Сирко на Украине, посвятил свою жизнь борьбе со страш­ным турецко-татарским нашествием и ровно десять лет назад, будучи еще гетманом, а не королем, наголову раз­громил турок под Хотином.

Хотелось верить, что и сейчас, когда Собескому стукну­ло пятьдесят четыре года, он не утратил ни мужества, ни воинского умения и его не оставило покровительство судьбы.

Арсен прекрасно понимал: если не остановить Кара-Мустафу под Веной, к ногам его падет половина Европы! И Златкина жизнь будет окончательно исковеркана. По­этому он поклялся себе, что сделает все, чтобы помочь Со­бескому разгромить ненавистного врага.

Позади него зашелестел полог. Арсен оглянулся – в шатер в сопровождении Таленти вошел Спыхальский. Вы­тянулся, напыжился, выставив вперед острые усы. Щел­кнул каблуками.

И вдруг – увидел Арсена.

Куда девалась его напускная важность! Усы вздрогну­ли, белые зубы засверкали в улыбке, в глазах – удивление и радость... Он сразу забыл о присутствии высочайших особ, широко раскинул руки, кинулся к Арсену и, схватив в объятия, во весь голос воскликнул:

– Друже мой! Холера ясная!.. Вот не ожидал встре­титься тутай с тобою! – И только после того, как заметил недоуменный взгляд Карла Лотарингского и широкое, полное, добродушно улыбающееся лицо короля, понял, какое невероятное нарушение этикета допустил. Он по­краснел, смутился, потом вытянулся в струнку и пробормо­тал: – Прошу прощения у вашей ясновельможности... Такая неожиданность – друга встретил...– И снова сму­щенно умолк.

В ответ Собеский громко рассмеялся.

– Друга увидел – и про короля забыл! Вот это я по­нимаю – дружба! Ха-ха-ха!

У Спыхальского теперь пылало не только его обветрен­ное лицо, но и уши побагровели. Казалось, даже усы заня­лись малиновым пламенем.

Собеский захохотал еще громче – он любил посмеять­ся, – но внезапно стал серьезным.

– Ну вот что, панове, не будем терять время! Не позже чем завтра утром я должен знать, свободны ли от турецких войск западные подходы к Вене, можем ли мы их занять. Это будет выгодная позиция для нас... Оттуда и ударим по врагу! Только бы вовремя прибыл Менжинский с каза­ками...

Последние слова поразили Арсена.

– Разве сюда придут и казаки, ваша ясновельможность?

– Да, я жду их с часу на час!

А Спыхальский добавил:

– Сам Семен Палий ведет их!

 

 

Два дня длилась переправа.

В обеденную пору восьмого сентября последний солдат союзной армии перешел на правый берег Дуная.

Со стороны Вены доносилась глухая канонада. Долетал усиливаемый порывами ветра тысячеголосый людской рев – а-а-а! Было ясно – турки ведут еще один штурм осажденного города.

Все ждали приказа к началу движения. Но Собеский не торопился: стоял на высоком холме и в зрительную трубу разглядывал далекую дорогу за рекой – не идут ли ка­заки?

– Ах, Менжинский, Менжинский! Что же ты так за­паздываешь? – приговаривал он с досадой. – Если бы только знал, как ты нужен здесь! Как мне не хватает сейчас казачьей пехоты!

Верховные военачальники союзников со своими штаба­ми стояли поодаль и тоже смотрели на левый берег. Им бы­ло известно, кого ждет главнокомандующий и какое значе­ние может иметь для исхода генеральной битвы эта по­мощь.

Но дорога была пуста. Ни души, ни облачка пыли вда­ли.

– Ах, Менжинский, Менжинский! – сокрушенно ка­чал головой Собеский.

Подошел адъютант, что-то сказал тихо.

Король опустил зрительную трубу. Оглянулся.

– Где он? Давай его сюда!

К нему подвели усталого, грязного и оборванного Мар­тына Спыхальского.

– Ну что? – не отвечая на приветствие, спросил ко­роль. – Рассказывай!

Спыхальский стал во фронт.

– Ваша ясновельможность, мы обшарили всю ме­стность от Дуная до самого Дорнбахского леса, что за го­рой Каленберг. И еще дальше... Нигде не встретили ни одного турка, ни одного татарина. Все силы Кара-Мустафа стянул к Вене. Сегодня с раннего утра штурмует город...

– Торопится... Хочет до нашего прихода взять его... – задумчиво сказал Собеский. – Тогда он развязал бы себе руки в тылу и в генеральной битве имел бы больше шансов на победу... Но и у нас тоже шансы немалые. Прежде всего то, что Кара-Мустафа не ждет нашего наступления так бы­стро.

Подозвав командующих союзными частями, король из­ложил диспозицию и отдал приказ войскам выступать.

Австрийские, саксонские и баварские части под командованием Карла Лотарингского двинулись вдоль Дуная, занимая левый фланг. В центре должен был стать граф фон Вальдек со своими франконцами. На правом фланге, в Дорнбахском лесу и в прилегающих долинах, – гетман Яблоновский с поляками.

Продвигались медленно, на ходу перегруппировыва­лись в три линии, с резервом и обозами позади. Только на третий день, поздно вечером, так и не встретив сопротивле­ния, вышли через Венский лес на обозначенный диспози­цией рубеж.

Собеский со своей штаб-квартирой остановился на вер­шине горы Каленберг, приказал поднять большое красное, с белым крестом знамя и разложить костры – знак Штарембергу и всем осажденным, что союзники пришли на вы­ручку городу. Защитники Вены высыпали на валы. С коло­кольни святого Стефана пускали ракеты, словно умоляли о немедленной помощи.

Не дожидаясь, пока жолнеры поставят шатер, Собе­ский приказал разостлать на земле походную постель и лег спать. Долго не мог сомкнуть глаз – не оставляли мысли о завтрашнем дне, о предстоящей битве. Знал, что Кара-Му­стафа тоже готовится к ней, и пытался предугадать его замыслы.

Чтобы отвлечься, стал думать о королеве, своей лю­бимой Марысеньке: перебирал в памяти совместную с нею жизнь и убеждал себя в том, что не так уж и несчастлива она была. Правда, злые языки болтают о Марысеньке всякое... Она и теперь, находясь замужем, позволяет себе влюбляться в других, хотя бы в того же Яблоновского...

Вспомнив пана Станислава, король поморщился. И что она нашла в нем? Ну да ладно, он все уже давно простил ей. Простил, когда она родила ему сына (кстати, завтра присматривать нужно за Яковом, не ввязался бы сгоряча в бой!), простил за глубокий, проницательный ум, за красо­ту, которая, казалось, и годам не подвластна... «Молись за меня завтра, Марысенька!» – прошептал Собеский, глядя в безлунное звездное осеннее небо.

Нет, никак не удавалось ему отрешиться от тревожного чувства, холодившего сердце... Что будет завтра? Кому улыбнется фортуна? За кем останется поле боя?

Ответа на эти вопросы сейчас никто не знал.

Собеский уснул незаметно, и ничто уже не мешало ему – ни фырканье коней, ни перекличка часовых, ни раз­говоры жолнеров, которые ставили королевский шатер, ни постукивание топоров.

Разбудил его Яков со вторыми петухами.

– Папа, вставай! – тормошил он отца изо всех сил. – Радостная новость!

– Что?! – вскинулся король.

– Казаки пришли! Передовой отряд фастовского пол­ковника Семена Палия. Менжинский привел. Четыре тыся­чи... И несколько сотен донских казаков...

– Пришли? Не может быть! – вскочил на ноги Со­беский.

– Ей-богу, правда... Ждут приказания, где стано­виться.

– Слава богу! А остальные?

– Остальные с обозом отстали... Будут позднее.

 

 

После очередного неудачного штурма, когда еще сотни воинов падишаха сложили головы, а тысячи были ранены, турецкий лагерь охватили растерянность и уныние. Многие открыто упрекали сераскера, который, как говорили, на­рочно затягивает взятие Вены, чтобы не дать город на раз­грабление. Паши, крымский хан, молдавский и валахский господари были возмущены медлительностью Кара-Мустафы, его неумением вести осаду.

Получив от татар известие о том, что Собеский перепра­вился на правый берег и уже занимает гору Каленберг, Ка­ра-Мустафа собрал военный совет.

Красный шатер визиря гудел, как растревоженный улей. Никто не притронулся к сладостям и ароматному кофе, которыми угощал высоких гостей кафеджи[75] визиря. Никто не восторгался сказочной роскошью огромного, со множеством комнат шатра, не обращал внимания на фон­тан, тихо журчавший в мраморной чаше, на висящее по стенам оружие, инкрустированное золотом, серебром и драгоценными камнями. Разве до этого сейчас? Речь пой­дет о жизни и чести Блистательной Порты!

Когда вошел Кара-Мустафа, паши замолкли и склони­ли в поклоне головы.

Сераскер разрешил всем сесть и сел сам. За последние дни он похудел, еще больше почернел. Настроение у него было явно подавленное.

Отхлебнув из фарфоровой чашечки глоток кофе, мед­ленно обвел взглядом военачальников, которые, опустив глаза, молча сидели на шелковых подушках. Тихо спросил:

– Что будем делать, высокочтимые паши?

Никто не шевельнулся. В шатре надолго воцарилась гробовая тишина. Казалось, паши проглотили языки.

Кара-Мустафу начала охватывать ярость.

Мерзкие жирные ишаки! Кровожадные псы! Бездель­ники и завистники! Злорадствуют при его неудачах! Гото­вы пожертвовать жизнями своих воинов, только бы вы­рвать из его рук власть великого визиря и сераскера! Негодяи!

Он едва сдерживал себя, чтобы не накричать на них. Рассудительность взяла верх. Сжав кулаки, переспросил:

– Ну, так что посоветуют мне мои паши?

Вот поднял голову хан Мюрад-Гирей. Кинул коротко:

– Снять осаду и отступить!

И тут словно прорвало плотину. Заговорили все вместе, зло сверкая глазами.

– Конечно, отступить!

– Два месяца толклись под этим проклятым городом, а чего добились?

– Болезнь уже расправилась с третью нашего войска!

– Аллах отвернулся от нас!

– Выманить Штаремберга в поле, а потом вместе с Собеским разгромить! В чистом поле у нас преимущество!

– В нашем лагере каждый второй либо раненый, либо больной! Как воевать?

Кара-Мустафа вновь стал задыхаться от гнева.

– Не все сразу! Кто-нибудь один! Это военный совет, а не стамбульский базар!

Поднялся будский паша Ибрагим, шурин султана. Дер­жится независимо, чувствует поддержку Высокого По­рога[76].

– Высокопочитаемый садразам[77], высокочтимые па­ши! Я воин, поэтому не ждите от меня многословья. Скажу кратко: чтобы спасти войско нашего всемогущего повели­теля и властителя султана Магомета, нам нужно отсту­пить! Мы оказались между трех огней: Собеским, Штарембергом и дизентерией – ужасной болезнью живота, кото­рая беспощадно косит наши ряды... У кого другое мне­ние – пусть скажет! – Он сел.

Сразу же встал сухой, энергичный и умный паша адрианопольский.

– Великий визирь, все паши единодушны в том, что двухмесячная осада Вены не принесла нам победы и что ее надо снять. Почему, спросишь ты меня? Отвечу: потому, что мы уже потеряли убитыми, умершими от болезней и ра­неными половину войска. Потому, что в тылу у нас стоит сам Собеский, полководец опытный и решительный. Пото­му, что Штаремберг защищался храбро, а теперь, когда ему на помощь подошли войска союзников, он и не подумает о сдаче города. Потому, что со дня на день нужно ждать дождей и осенних холодов, а у нас нет зимней одежды. По­тому, наконец, что не мы первые отступаем от стен этого го­рода – великий султан Сулейман тоже отступил, не сни­скав лавров победителя... Если отступим, то сохраним вой­ско и надежду на победу в будущем. Да поможет нам аллах!

Кара-Мустафа заскрежетал зубами.

– Позор! Высокочтимые паши забыли о воинской че­сти и достоинстве! Забыли о чести Османской державы и славе падишаха! Мы пришли на войну, а не на веселую прогулку. Аллах вовсе не покинул нас. Он не отступается от людей мужественных и отважных. Помните об этом! Я уве­рен: еще три дня осады – и Вена падет! Осажденные дер­жатся из последних сил. Подождите еще три дня, высоко­чтимые паши! А Собеского нечего бояться. Поляки измучены дальней дорогой, в бою они нестойки. Король польский не осмелится напасть на нас. Мы сами нападем на него и за­ставим бежать без оглядки! Я не отступлю из-под Вены, по­ка не возьму ее, аллах мне свидетель! Завтра я с саблей в руке буду драться, как рядовой воин, и лучше мне по­гибнуть, чем получить петлю на шею! Да поможет нам аллах! – Он перевел дыхание. – Сейчас, паши, идите к своим воинам и готовьте их к бою. Я пришлю диспозицию... Мы развернемся фронтом к Собескому и с помощью аллаха разгромим его! Идите!

Паши молча выслушали сераскера; тяжело поднимаясь с шелковых миндеров[78], начали выходить из шатра. По их мрачным каменным лицам можно было понять, что слова Кара-Мустафы не успокоили их и не убедили в правильно­сти его решения.

 

 

Сафар-бей остановил коня на холме, откуда были вид­ны западные окраины Вены и гора Каленберг, неторопливо провел рукой на уровне глаз невидимую черту – показал Арсену:

– Вот здесь завтра заварится сеча! Ибрагим-паша уже занимает правый фланг – от Дуная до Хайлигенштадта. Янычары устанавливают пушки, копают шанцы. На левом фланге сосредоточено тридцать тысяч всадни­ков... Кара-Мустафа надеется на успех.

– Ненко, как по-твоему, есть слабое место в турецкой обороне? – спросил Арсен.

Тот задумался.

– Трудно сказать... Великий визирь выставит завтра около ста тысяч воинов и более трехсот пушек. А двадцать или тридцать тысяч воинов останется вокруг осажденного города. Сила, сам понимаешь, немалая. Кроме того, ре­зерв, обоз...

– И все-таки... Неужели нет никакой слабинки?

– Есть. Но нападающий, решивший воспользоваться этой возможностью, сам должен быть готов к наихудшему, потому что рискует попасть в западню...

– Что же это за возможность?

Ненко поднялся на стременах, протянул вперед руку.

– Видишь, вон там – Хайлигенштадт?

– Вижу.

– От него до самого Деблинга тянется глубокая рас­щелина, по которой можно скрытно проникнуть в тыл ту­рецкого войска. Это, конечно, очень опасно: если турки об­наружат смельчаков, им останется одно – достойно встре­тить смерть!

– Ну, и что могут сделать те смельчаки, как ты дума­ешь?

– Неожиданно напасть на янычар с тыла. Причем не на фланге, а почти в самом центре, позади турецких пози­ций... Понимаешь, что это означает?

Арсен порывисто наклонился к Сафар-бею, стиснул его в могучих объятиях.

– Спасибо, Ненко! Спасибо, друг! Теперь мне пора! Жив буду – разыщу тебя, погибну – сообщи Златке. И скажи ей, что любил я ее больше всего на свете!

– Ты что, Арсен? Уж не сошел ли с ума? – Ненко тряхнул его за плечи. – Неужели надумал провести этой расщелиной союзников?

– Зачем союзников? Казаков! Только бы они прибыли вовремя!

– А если там будет засада? Вы все погибнете!

– Милый мой Ненко, у нас говорят: не так страшен черт, как его малюют! На то война, чтобы рисковать. Я хочу отомстить Кара-Мустафе – за Златку, за свои скитания, за мою разоренную землю! Во что бы то ни стало! А ты – бе­реги себя. Ведь в случае моей гибели только ты сумеешь по­мочь Златке вырваться из когтей Кара-Мустафы... Ну, про­щай! – Арсен еще раз обнял Ненко и тронул коня.

 

 

Наступило воскресенье 12 сентября 1683 года.

В лагере союзников на рассвете все были на ногах. Всходило солнце. Но сквозь густой осенний туман оно све­тило скупо, окрашивая все вокруг в какой-то неестествен­ный молочно-кровавый цвет. Туман поднимался до полови­ны горы Каленберг. Редкий на склонах, он закрывал сплошной непроницаемой пеленой низины и долину Ду­ная.

Над этим туманным саваном смутно виднелся острый шпиль собора святого Стефана. Оттуда наплывали и наплывали тревожно-призывные звуки колоколов – бом-м, бом-м, бом-м!

Подул легкий ветерок, и туман начал понемногу рассе­иваться. Шпиль собора святого Стефана становился выше и выше, словно вырастал на глазах. Вскоре проглянули неяс­ные очертания города, полуразрушенные, изрытые бомба­ми и ядрами земляные стены. На них стояли тысячи лю­дей.

Когда солнце поднялось на небо и, брызнув на землю снопами ярких лучей, разогнало остатки тумана, Собескому и союзным военачальникам воочию предстала картина, подтверждающая всю мощь турецкого войска.

На холмах и в долинах, раскинувшихся перед городом, особенно на юг от него, извивались вражеские траншеи, а в них, как муравьи, копошились тысячи турецких воинов. Они поправляли разрушенные крепостной артиллерией шанцы, копали новые, устанавливали пушки.

Ближе к Каленбергу, от Дуная до самого Дорнбахского леса и за ним, стояло в боевом строю готовое к атаке вой­ско Кара-Мустафы.

Собеский страха не чувствовал. Из прожитых пятиде­сяти четырех лет почти сорок он не выпускал саблю из рук и не раз лично принимал участие в кровавых битвах. При­вык. К тому же под его командой сейчас семьдесят тысяч воинов! А это что-нибудь да значит!

В глубине вражеского лагеря прогремели пять пушеч­ных выстрелов – сигнал о начале атаки. И сразу же весь правый фланг турок, стоявший напротив Карла Лотарингского, пришел в движение. Ударили пушки. Им ответили австрийские. Завязалась артиллерийская дуэль. Вскоре вспыхнули рукопашные схватки, которые переросли затем в жестокий бой.

Собеский видел, как полки Османа-оглы, паши месопотамского, дрогнули, смешались и покатились назад – к Нусдорфу, а потом – к Хайлигенштадту.

«Ну, пора!» – подумал он и приказал бросить в атаку франконцев фон Вальдека и драгун Любомирского. По­слал также гонца на свой правый фланг к Яблоновскому, стоявшему в ожидании, с приказом наступать.

В центре турки оказали такое отчаянное сопротивле­ние, что франконцы затоптались на месте, а драгуны, понеся серьезные потери от пушечного огня, откатились на исход­ные позиции.

Наблюдая это, Собеский выхватил из ножек саблю, ри­нулся вперед:

– Поляки, за мной!

За ним помчались две гусарские хоругви[79]. Обогнали короля, врезались в строй спахиев, потеснили их немного, но обратить в бегство не смогли. Опомнившись, турки сами перешли в стремительную атаку и заставили гусар поспеш­но ретироваться.

Собескому пришлось бы совсем туго, если бы во фланг спахиям не ударили из ружей немецкие ландскнехты, стоявшие в резерве. Под шквальным огнем спахии раз­вернули коней и отступили. Ободренные этим, гусары кинулись преследовать их – на этот раз успешно: с ходу захватили холм, господствовавший над прилегающей ме­стностью.

Король не участвовал в преследовании спахиев. Он по­скакал в расположение резерва и вернулся через час с че­тырьмя немецкими батальонами и двумя батареями. Въе­хав на вершину холма, неожиданно для себя увидал вдали красный шатер Кара-Мустафы.

– Панове, там великий визирь! – крикнул Собе­ский пушкарям. – Пошлите-ка ему несколько гостинцев!

Пушкари установили пушки – ударили ядрами. Но безуспешно. Ядра падали в саду, не долетая до шатра по­чти с полверсты.

Между тем бой в долине продолжался. На помощь спа­хиям хан Мюрад-Гирей прислал отряд буджакских татар. Собеский бросил в атаку польскую пехоту. Простые кре­стьяне, на которых он еще вчера смотрел с нескрываемым презрением, бесстрашно ринулись вперед, опрокинули буджаков, с ходу форсировали долину и закрепились на воз­вышенности. Ею король согласно диспозиции должен был овладеть лишь к концу первого дня боя. Дальше продви­нуться они не смогли – их в упор расстреливала картечью турецкая артиллерия.

На правом фланге из Дорнбахского леса выступил Ста­нислав Яблоновский, выстроивший свои войска полумеся­цем, чтобы Кара-Мустафа не ударил сбоку, и оттеснил янычар на их исходные позиции.

Яростные бои завязывались на левом крыле союзных войск и в центре. Османские войска стремились победить во что бы то ни стало, союзники были охвачены отчаянным порывом отбить бешеные атаки, а затем самим перейти в на­ступление.

Кровавые затяжные схватки, вспыхнувшие в десять ча­сов утра, когда рассеялся туман, на всем протяжении от Дуная до Каленберга переросли в свирепую сечу. Поляки, австрийцы, казаки, немцы дрались с беззаветным муже­ством. Когда османская конница зашла во фланг польской пехоте, прорвавшейся в глубину расположения противни­ка, брат королевы граф де Малиньи с одним эскадроном гу­сар бесстрашно ударил ей в лоб, смял передние ряды нападавших – и те отступили, внеся путаницу и панику в ту­рецкие порядки. Казаки, известные во всей Европе как луч­шие пехотинцы, не только остановили янычар, но и отбросили их назад. Австрийцы вместе с баварцами, саксонцами и франконцами потеснили османов на берегу Дуная почти до самых предместий Вены.

Много часов битва неистовствовала, как разбушевав­шееся море.

Ян Собеский уверенно держал в руках управление вой­сками союзников. С возвышенности ему и его штабным офицерам было видно все поле боя. Поэтому прибывающих с донесениями гонцов он, прекрасно понимая обстановку в том или ином месте, сразу же отправлял назад с новыми приказами.

Во второй половине дня, когда османам, несмотря на ожесточенные атаки, нигде не удалось добиться успеха, ко­роль вдруг почувствовал, что чаша весов истории, творив­шейся здесь усилиями и муками десятков тысяч людей, по­степенно начала склоняться в его сторону. Об этом говори­ли многие признаки, которые замечал искушенный глаз старого полководца, – и то, с какой твердостью союзники отбили все атаки противника, и то, как заторопились, засу­етились вражеские отряды, стоявшие в резерве Кара-Му­стафы, и даже то, каким одухотворенным, счастливым бы­ло лицо сына Якова, когда он пронесся во главе гусарской хоругви в атаку, отсалютовав отцу саблей.

В четыре часа Собеский неожиданно увидел на левом фланге какое-то странное движение в лагере противника. Заметались и стали отступать янычары. Темными волнами выплескивались они из шанцев, в беспорядке, словно охва­ченные ужасом, бежали в тыл, сминая резервы, стоявшие позади, увлекая их за собой. Потом забеспокоился, заше­велился хан с ордой и тоже кинулся наутек.

Король не мог понять причины такого поспешного бег­ства, но не очень-то задумывался над этим. Нужно было немедленно закреплять успех. Разослав гонцов с приказом решительнее атаковать противника по всему фронту, он сел на коня и во главе двух гусарских хоругвей помчался вперед.

 

 

Арсен проехал мимо редутов, где пушкари насыпали за­щитные валы, к хайлигенштадтскому ущелью, с холма вни­мательно рассмотрел позиции янычар и лагерь крымских татар в тылу у них, а потом, оставив в кустах коня, прыгнул в овраг.

Быстро пошел по нему, как только позволяли деревья и густой кустарник.

Здесь было безлюдно, тихо. Пахло сыростью и грибами. Правее, в зарослях, мирно бормотал небольшой ручеек. Даже не верилось, что наверху, в нескольких десятках ша­гов, тысячи воинов по обе стороны оврага копают шанцы, устанавливают пушки – готовятся к битве.

Сумерки густели, и вскоре наступила ночь.

Он не мог сбиться с дороги, знал – овраг выведет его в расположение войск союзников. Шел долго, на ощупь, на­тыкаясь на деревья и падая.

Около полуночи его остановил окрик немецкого ча­сового:

– Вер ист да?[80]

– Не стреляй, я свой! – ответил Арсен на ломаном не­мецком языке.

Он вылез из чащи и оказался на поляне, где горел ко­стер, вокруг которого спали солдаты.

Часовой провел его к офицеру. Тот, узнав, что перед ним сам Кульчицкий, о котором в союзных войсках уже хо­дили легенды, спросил:

– Чем могу служить?

– Мне нужно видеть главнокомандующего, – потре­бовал Арсен. Офицер растерялся.

– О! Майн готт, это невозможно. Ночь!

– Как же быть? Утром будет поздно... – Арсен сокру­шенно покачал головой. То, что он задумал, нужно было начинать сейчас, немедленно.

Офицер молчал. Красноватые отсветы огня выхватыва­ли из тьмы его худощавое, с белесыми бровями лицо и гру­стные глаза.

– Может, отвести тебя к нашему оберсту?[81] – сказал он в раздумье.

Арсен пожал плечами.

– С ним я буду говорить так же, как и с тобой. Ты по-нашему – ни гугу, я по-вашему – с пятое на десятое. Вот если бы мне к полякам! Или к казакам...

– К казакам? Так они же здесь – рядом. Соседи.

– Неужели? – Арсен не мог скрыть радости. – Веди меня к ним скорее!

Казаки только что прибыли и расположились во второй линии, в резерве. В их лагере, как и повсюду, горели ко­стры. Кашевары варили кулеш и кашу. Никто еще не спал. Одни копали волчьи ямы, другие обтесывали колья для них, некоторые кормили коней.

У Арсена радостно забилось сердце – свои! Он отпу­стил офицера-немца и направился к костру, над которым висел на треноге черный казан. У котла, с огромным полов­ником в руках, суетился маленький казачок-кашевар.

– Готов уже, знаешь-понимаешь! – прищелкнул он языком, отведав горячее кушанье. – Кулеш вышел на сла­ву! Даже Зинка дома, в печи, не сварит такого!

Арсен усмехнулся – да это ж Иваник! И, схватив ка­шевара в охапку, поднял над землей, закружил вокруг костра.

– Иваник! Вот не ожидал встретить тебя аж под са­мой Веной! Здорово, брат!

Иваник задрыгал ногами.

– Арсен! Да неужто это ты, знаешь-понимаешь? – И закричал во всю мочь: – Братцы, сюда! Арсен Звенигора объявился! Батько Семен! Роман!

На его крик отовсюду торопились казаки. Первым при­бежал Роман – обнял побратима, прижал к груди.

Подошел Семен Палий.

– Батько! – бросился к нему Арсен. – Как хорошо, что ты здесь!

– Я тоже рад видеть тебя в добром здравии! Да еще в янычарской шкуре! Значит, у тебя что-то на уме?!

– А как же! Есть тут совсем рядом глубокий овраг. Я только что добрался по нему из лагеря Кара-Мустафы. Вот если бы взять нам тысячи две хлопцев да прокрасться в тыл к басурманам – был бы знатный переполох!

Палий не сводил пристального взгляда с молодого друга.

– Ты уверен, что это удастся?

– Конечно, можем и головы сложить... Но если пове­зет, то будем на коне!

– Гм, заманчиво... Нужно только поставить в изве­стность главнокомандующего. К счастью, его посланец здесь. Пошли к нему. – И Палий, хитро прищурившись, направился к своей палатке.

Арсен и Роман шагали за ним.

Возле палатки на разостланном плаще кто-то крепко спал, раскинув руки. Мощный храп, разносившийся чуть ли не на всю поляну, свидетельствовал о беззаботном сне человека.

– Пан, вставай! – громко произнес Палий. – Так и царство небесное проспишь!

Но тот и ухом не повел.

Тогда Палий толкнул королевского посланца носком сапога под бок.

Посланец что-то пробурчал, отмахнулся рукой, как от надоедливой мухи, повернулся на бок и опять захрапел.

Арсену показалось знакомым это бормотанье, но не ус­пел он смекнуть, что к чему, как Палий, рассердившись, бесцеремонно затормошил спящего и наградил его солид­ным тумаком.

Храп сразу прекратился. Человек зашевелил усами.

– Какая там холера толкается? Иль захотелось пану разумнику отведать моих кулаков?

Арсен хлопнул себя руками по бедрам: ведь это же Спыхальский! И как это он не узнал друга?

– Будет тебе, пан Мартын! Вставай!

Спыхальский подскочил, как ужаленный.

– Арсен? Холера ясная! Чего сразу не разбудил? Мне, дружище, как раз приснилось, что мы с тобой...

– Постой, постой, пан Мартын, – остановил его Па­лий. – Потом сны расскажешь. А сейчас – поезжай к королю!

– С чего бы это?

Палий объяснил.

– Ни за что! – неожиданно заявил Спыхальский. – Мне да не пойти с вами? Такому не бывать! И не проси, батько. Не поеду. Посылай кого хочешь другого... К коро­лю каждому дорогу покажут.

Палий подумал, добродушно сказал:

– Черт с тобой! Оставайся. Пошлю кого-нибудь из ка­заков... – И обратился к сотникам: – Хлопцы! Поднимайте людей! Половина останется здесь, а остальных я беру с со­бой. Да поживее, время не ждет! Поедим кулеша – и айда!

– Батько Семен, возьми и моих донцов, – попросил Роман Воинов. – Опасаются хлопцы, что, приехав от само­го Дона на Дунай, в настоящем деле не побывают...

Палий посмотрел на Арсена. Тот утвердительно кивнул головой.

– А с конями по оврагу они проберутся? Нам не поме­шал бы летучий конный отряд.

– Думаю, проберутся.

– Тогда готовь своих донцов! – коротко приказал полковник Роману.

Через час две тысячи пеших казаков и отряд с лошадь­ми в поводу спустились в овраг и двинулись вслед за Арсе­ном Звенигорой.

Шли осторожно друг за другом, растянувшись на пол­версты. Сначала ночная тьма, а потом утренний туман и непроглядные заросли леса надежно скрывали их от посто­роннего глаза. После восхода солнца ударили пушки, за­трещала ружейная стрельба, воздух наполнился ревом ты­сяч людских голосов, лязгом оружия и топотом конских ко­пыт – и казаки пошли смелее. Если бы кто и услыхал их теперь, то не придал бы этому значения, поскольку вокруг все ревело, грохотало, земля сотрясалась от взрывов бомб.

Наконец Палий приказал остановиться, а сам с Арсе­ном пошел на разведку.

На опушке леса влезли на высокий дуб с сухой верши­ной и, примостившись так, чтобы видно было во все сторо­ны, начали наблюдать за полем боя. Оба понимали, что сил с ними немного и вводить их в дело можно не раньше того, как битва достигнет наивысшего напряжения, когда один внезапный удар может стать решающим.

В ожидании проходили часы. Солнце поднялось в зе­нит.

Повсюду бурлил страшный бой. Хотя на правом фланге турки отступили до самых стен Вены и осажденные могли уже перекликаться с солдатами Карла Лотарингского, еще рано было говорить о победе. Палий видел, что у Кара-Мустафы в тылу стоят свежие резервы – полки янычар и крымская орда, которые, вступив в битву, склонят чашу ве­сов на свою сторону. Именно они и привлекали все его внимание.

Особенно опасными были янычарские бюлюки, засев­шие в шанцах второй линии обороны. Глубоко зарытые в землю, они занимали очень выгодную позицию, поддержи­ваемую несколькими батареями пушек. В лоб взять их бы­ло просто невозможно. За ними, в широкой долине, прита­илась орда, и Мюрад-Гирей, выполняя приказы Кара-Мустафы, посылал в места, находящиеся под угрозой, много­численные конные отряды.

Эти силы могли решить исход всей битвы.

Когда солнце начало садиться за Венский лес, ослепляя войска противника, Палий понял, что наступил благопри­ятный момент.

– Пора, Арсен!

Они быстро спустились вниз. Палий собрал сотни­ков.

– Ну, хлопцы, слушайте внимательно: к шанцам яны­чаров подползать с тылу осторожно, скрытно, чтоб ни одна собака не заметила нас! В шанцы врываться, как чер­ти, – с криком, свистом, мушкетной стрельбой. Побольше шума! Побольше гвалта! Чтобы хорошенько напугать яны­чар! Понятно?

– Поняли, батько!

– И знайте – отступать нам некуда. Забрались мы на самый край света, до дома далеко. И путь к нему лежит только через победу. Иначе – всем смерть... Поэтому сме­ло, без страха – вперед! Сотня за сотней. Рубите идолов! Не жалейте! Они сюда не в гости пришли, а по чужую зем­лю, по чужое добро. А мы на чужой земле защищаем свою. Поэтому, братья, забудем про страх! Помните мудрую древнюю присказку смелых: или пан – или пропал!

– Помним, батько!

– Тогда выводите сотни на опушку! А ты, Роман, – обратился Палий к Воинову, – со своими донцами жди моего сигнала. Как услышишь казацкую сурму[82], вихрем вылетай из засады, промчись вдоль шанцев – порубай тех, кому удастся удрать от наших сабель, а потом ударь во фланг хану Мюрад-Гирею! Татары ой как не любят флан­говых ударов.

– Хорошо, батько! Сделаю.

– Ну, с богом!

Двадцать казачьих сотен быстро просочились сквозь заросли, и вышли на опушку. Отсюда, прячась в ложбин­ках, среди виноградников и садов, проникли в тыл яныча­рам. Арсен шел впереди в своем янычарском одеянии – указывал путь.

Все складывалось как нельзя лучше. Двух или трех янычар, случайно наткнувшихся на казаков, сняли точны­ми выстрелами из мушкетов. На эти выстрелы никто из ту­рок не обратил внимания среди общего шума.

Палий поднял шапку – махнул.

– Начинай, хлопцы!

Казаки вынырнули из укрытий и поползли к шанцам и артиллерийским редутам. Арсен, Иваник и Спыхальский не отставали от полковника: они договорились оберегать его в бою.

Вот и шанцы! До них – несколько шагов. Янычары за­няты кто чем: одни наблюдают за боем, медленно прибли­жающимся к ним, иные – полдничают, третьи – дремлют на солнышке... Никому из них, пожалуй, и в голову не при­ходило, что сегодня они примут участие в деле. Вот-вот уже вечер накроет осеннюю землю туманными сумерками – и бой сам по себе затихнет...

И вдруг из тыла, откуда воины падишаха совсем не ожидали нападения, раздался боевой клич казаков, и со­тни их, стреляя из пистолетов и мушкетов, размахивая саб­лями, ринулись в шанцы! Многие янычары, даже не успев понять, кто напал на них, полегли в первые же минуты. Другие в ужасе заметались по позиции. Крики отчаяния, мольба о пощаде взлетели над артиллерийскими редутами и траншеями.

Артиллеристы прежде всех кинулись бежать. За ни­ми – янычары. Страх ослепил их – бежали кто куда: к пе­редовым линиям, к городским валам, а большая часть – в направлении, где стояла крымская орда.

Как раз эту картину и наблюдал Ян Собеский.

 

 

Арсен сбросил шапку и бешмет, чтобы свои не приняли его за янычара, и в одной сорочке носился по шанцам, ста­раясь не потерять из виду Палия, – рубил, стрелял, от­бивался.

Его сабля разила без устали, не знала промаха. Не од­на янычарская голова скатилась под ноги, в траву, не один враг, ползая на коленях, молил: «Аман! Аман!»[83]

Не отставали от Арсена и Спыхальский с Иваником. Спыхальский рычал, как разъяренный лев, его громопо­добный голос перекрывал шум боя. Иваник кричал тонко, бесстрашно кидаясь на любого, кто оказывался перед ним.

Все вокруг было завалено трупами. Земля – залита кровью. Янычары уже не сопротивлялись. Оставшиеся в живых мчались прочь с истошными воплями:

– Ойе, правоверные! Казаки в тылу! Спасайтесь!..

Палий приказал трубачу подать сигнал Роману Во­инову.

Ярким бликом вспыхнула на солнце медная сурма. Зыч­ный призывный звук эхом прокатился над полем боя и до­стиг опушки, где донцы ждали своего часа в засаде.

Сверкая саблями, со свистом и гиканьем выскочили они на равнину, неудержимым вихрем промчались над транше­ями и апрошами[84], догоняли удирающих янычар, многих посекли и дружно повернули во фланг татарам.

Мюрад-Гирей боя не принял. Внезапный прорыв каза­ков в самом центре, на всю глубину турецких позиций оше­ломил его. Орда, вздымая тысячами конских копыт густую пыль, бросилась бежать, топча всех на своем пути.

Наперерез орде от красного шатра метнулись несколько всадников, и среди них в белой абе[85], разукрашенной драго­ценными камнями и расшитой канителью, в белом тюрбане сам Кара-Мустафа.

– Остановитесь! – кричал он, нещадно нахлестывая коня. – Куда же вы? О аллах!

Но орда промчалась мимо него, не замедляя бега.

За ордой подались спахии, открывая позиции перед гу­сарами Собеского.

Следом за янычарами второй линии и татарами сперва медленно, а потом все быстрее и быстрее начал отступать весь правый фланг турецкого войска.

Напрасно Кара-Мустафа метался среди бегущей тол­пы, напрасно просил остановиться, угрожал, умолял... Ни­что не помогало! Охваченное ужасом войско откатыва­лось с позиций со скоростью неудержимой лавины.

Конница топтала пехотинцев – только бы вырваться из лагеря на широкий простор.

Пехотинцы бросали пушки, ружья, шатры, одежду, на­грабленное в походе добро, оставляли раненых и боль­ных – спасались кто как мог.

Возчики, фуражиры, пастухи, маркитанты и цирюльни­ки тоже, побросав все – палатки, возы, лошадей, волов и верблюдов, – мчались на восток, подальше от Вены.

Поняв, что битва проиграна и что его самого вот-вот могут схватить воины противника, Кара-Мустафа со сви­той и личной охраной кинулся наутек с поля боя. Нахле­стывая коня плетью, галопом проскакал он мимо своего шатра, мимо гордого бунчука, высившегося над ним, про­клиная в мыслях и хана, и пашей, и трусливых воинов – недостойных защитников знамени аллаха. Обуреваемый злостью и страхом, великий визирь, как самый последний трус, позорным бегством спасал свою жизнь.

В турецкий лагерь вступали союзные войска. Король Ян Собеский с гусарами захватил красный шатер, а в нем – знамя пророка. На второй же день он отослал его с Таленти в подарок папе римскому. В казне великого визиря было найдено пять миллионов гульденов. Два миллиона король оставил себе, три – передал австрийцам.

Турки бросили в своем лагере пятнадцать тысяч шат­ров, сто шестьдесят пушек, огромное количество ядер и другого военного снаряжения, сотни мешков кофе. Груды тел пленных, зарезанных при отступлении, убитых турец­ких воинов загромождали всю местность вокруг Вены, и от этого воздух был наполнен нестерпимым трупным смрадом.

Собеский приказал отвести войска в поле, подальше от города, и расположился там лагерем.

 

 

Через два дня, спустившись по Дунаю из Линца, под гром пушечной пальбы в Вену въехал император Лео­польд. С ним прибыли и члены верховного совета.

Держался император надменно, будто сам только что одержал победу над врагом. Ходил по Вене гоголем, важно выставив вперед свой круглый живот.

Вечером, на заседании верховного совета, Леопольд оказал высочайшие почести военному губернатору столи­цы генералу Штарембергу, подарил ему усадьбу и значи­тельную сумму денег.

Штаремберг был рад, но чувствовал себя неловко, так как никто из полководцев, даже Карл Лотарингский, на­гражден не был.

Немного погодя старый генерал осмелился просить только за одного Кульчицкого, рассказав о его смелых по­двигах и необычайной находчивости.

Леопольд подумал и изрек:

– Думаю, этот поляк будет весьма доволен моей мило­стью: я дарю ему дом в старом городе, вблизи собора свя­того Стефана, а также весь запас кофе, захваченный в ту­рецком лагере. Там его, как говорят, сотни мешков... Почти все пивоварни в Австрии разрушены противником, пива мало – так пускай твой Кульчицкий в подаренном ему до­ме откроет кофейню и приучает моих подданных к этому вкусному и полезному напитку!

Штаремберг поморщился, хотел было возразить, что многие австрийцы в жизни своей, пожалуй, не выпили и ча­шечки кофе, за исключением разве что самого императора с его семьей, и потому Кульчицкий вряд ли будет иметь от этого подарка хоть какую-нибудь выгоду. Однако, боясь разгневать императора, промолчал...

Карл Лотарингский как почетный гость верховного со­вета держался с достоинством, шутил, улыбался, но Шта­ремберг видел, насколько глубоко он уязвлен тем, что его обошли наградами и почестями. Только великосветское во­спитание да прирожденное чувство юмора помогли герцогу скрыть обиду.

Все сознавали эту несправедливость, но никто не осмелился указать на нее императору. Никто не хотел во время всеобщего триумфа по поводу непредвиденной и, что греха таить, мало ожидаемой победы над громаднейшим войском Кара-Мустафы попасть в немилость...

Наконец возник вопрос, как отметить Яна Собеского.

– Я послал к нему адъютанта с сообщением, что хочу встретиться с ним завтра и поблагодарить его за ратные труды, – сказал Леопольд. – Но как принимать побе­дителя?

– С открытыми объятиями! – воскликнул прямодуш­ный Карл Лотарингский. – Как же иначе? Он спас Вену и всю Австрию!

Леопольд нахмурился.

– Удостоить его императорских почестей? Я импера­тор по роду, наследственный, а он – король выборный. Разница, как видите, большая!

– Но он не жалел собственной жизни и жизни своего сына, спасая империю вашего величества! – не сдавался Карл Лотарингский. – С саблей в руке он шел впереди войска, показывая пример бесстрашия и самоотвержен­ности!

Леопольда передернуло. Кажется, этот французик на­мекает на то, что сам австрийский император, пока длилась осада Вены и не закончилась генеральная битва, отсижи­вался в Пассау и Линце?

– Мы воздадим должное нашему брату, королю поль­скому, – заявил он, чтобы прекратить неприятную беседу.

 

 

Войска выстроились на Эберсдорфской равнине, в по­лутора милях от Вены. На правом фланге стояли австрий­цы и немцы, на левом – поляки и казаки. Собеский со сво­ими гетманами и командующими союзного воинства ждал императора в центре, перед строем всей армии.

Из Швехатских ворот на красивом тонконогом, белой масти коне выехал Леопольд со своей свитой и направился к группе всадников, возглавляемой королем Речи Посполитой. Когда он проехал половину пути, ему навстречу дви­нулся в сопровождении сенаторов и гетманов, немецких курфюрстов, герцога Лотарингского и сына Якова Ян Со­беский.

Император и король съехались на середине широкой равнины.

Не слезая с коня, Леопольд произнес на латыни корот­кое поздравление королю по случаю победы и пожал ему руку. Речь была сухой, без эмоций, без тени теплоты, на ко­торую надеялись и король, и союзные полководцы, словно говорилось не о славной победе, а о каком-то будничном деле. Да и длилась она не более трех-четырех минут.

Польские сенаторы переглянулись с удивлением и воз­мущением, лица их начали багроветь. Такое приветствие походило на плохо скрытое пренебрежение.

Немецкие курфюрсты были обижены еще больше, не­жели поляки: император без единого ласкового слова по­благодарил вообще «немецких друзей», которые «помогли» австрийцам разбить ненавистного врага.

Создавалось впечатление, что австрийский двор специ­ально хочет уменьшить значение вклада союзников в об­щее дело победы.

Ни словом не обмолвился Леопольд о Карле Лотарингском, будто вовсе не он возглавлял австрийскую армию. Герцог кусал губы: это было прямое оскорбление и уни­жение!

Ян Собеский – тоже на латыни – поздравил Леополь­да с победой, отметил героизм и самоотверженность во­инов, искусство полководцев, в особенности герцога Лота­рингского, а потом прибавил:

– Ваше величество, пользуясь случаем, хочу предста­вить вам моего сына Якова, который проявил истинную до­блесть, не раз обагрив свою саблю вражеской кровью. Я горжусь таким сыном!

Король ждал, что император в присутствии австрий­ской знати и немецких курфюрстов, а главное – при поль­ских сенаторах обнимет королевича, приголубит и попри­ветствует как будущего зятя.

Но Леопольд лишь едва кивнул головой, скользнув хо­лодным равнодушным взглядом по вспыхнувшему лицу мо­лодого Собеского.

За своей спиной король услышал грозное покашлива­ние братьев Сапег, недовольное ворчание Станислава Яблоновского. А казачий полковник Семен Палий, не сдер­жавшись, выругался вполголоса по-украински, полагая, что его никто здесь не поймет:

– Ну и гусь, черт бы его побрал! И где он только был, когда тут пушки гремели?

Обида сжала сердце Собескому. Ему вдруг стало нена­вистным выхоленное, надменное лицо Леопольда. «Ничто­жество! – подумал он со злостью, едва сдерживая себя от вспышки негодования, чтобы не нарушить торжественную церемонию. – Трус несчастный!»

Но рассудительность превозмогла. Король холодно ска­зал:

– Ваше величество, возможно, захочет увидеть мою армию? Вот мои гетманы – они вам ее покажут! – С эти­ми словами он развернул коня и вместе с сыном поскакал прочь.

Император тоже тронул коня и поехал вдоль фронта.

Два следующих дня в союзных войсках царило подав­ленное настроение. Польские сенаторы, магнаты, даже простые жолнеры открыто возмущались недостойным по­ведением императора Леопольда, требовали от короля не­медленного возвращения на родину.

Курфюрст Саксонский поднял по тревоге свои войска и отправился домой. Баварцы и франконцы колебались.

Только Ян Собеский, стараясь унять клокотавший в ду­ше гнев, силой разума овладел собой и неуклонно стоял на том, что союзные войска должны довершить начатое дело: догнать Кара-Мустафу и добить его!

– Панове, – доказывал он шляхетному панству, – мы воевали не за императора, а за Речь Посполиту! Мы воева­ли за Вену, чтобы Кара-Мустафа не появился под Крако­вом или под Варшавой! Неужели вам это не понятно?.. Как же мы, зная, что у визиря хотя и основательно потрепанное нами, но все еще большое войско, как же мы можем спокой­но возвращаться домой? Нет! Враг в панике – нужно его уничтожить! На этом я настаивал и буду настаивать! Ви­зирь еще опасен, и если мы дадим ему время собрать остат­ки войска в кулак, то совершим непоправимую ошибку не только перед отчизной, но и перед будущими поколениями; родившись рабами, они проклянут нас за то, что мы, имея возможность, не разгромили врага окончательно!

Королю удалось все же убедить воевод и сенаторов. Стали готовиться в поход.

В день выступления польского войска от императора прискакал гонец. Он привез письмо с извинениями Лео­польда за свою бестактность и драгоценную шпагу от него в дар королевичу Якову Собескому.

Поляки двинулись на Пресбург (Братиславу), где со­единились с большим отрядом казаков, приведенных Куницким, а оттуда, дождавшись Карла Лотарингского, – на Гран (Эстергом). Там, как доносили разведчики, турки пе­решли на левый берег Дуная и заняли предмостное укрепление в Паркане.

 

 

– Арсен, холера ясная, ты стал настоящим богате­ем! – гремел Спыхальский, переходя вместе с казаками из одной комнаты дома, подаренного императором, в дру­гую. – Вот бы такую хату тебе в Фастове!

Дом действительно оказался большим. Штаремберг от имени императора вручил Кульчицкому-Арсену ключи от него. Из турецкого лагеря австрийские солдаты привезли оставленный турками кофе – несколько сотен мешков – и сложили в подвале и в задних комнатах первого этажа.

Арсен только посмеивался. Что ему делать с домом и с кофе?

Иваник развязал один мешок – зачерпнул горсть ко­ричневых зерен, кинул одно в рот. Сплюнул.

– Тьфу, какая гадость, знаешь-понимаешь! Чтоб у того императора язык отнялся, когда он надумал наградить те­бя, Арсен, черт знает чем! Не мог, скряга, отмерить ковш золотых! Сам отсиживался, когда мы кровь проливали, за тридевять земель от Вены – и захапал три миллиона гуль­денов! А герою Вены – на тебе, боже, что мне негоже!

– Нет, не говори, Иваник! – возразил Арсен. – Вот мы сейчас с Яном заварим кофе – попробуешь. Турки не ду­раки, у них на каждом углу кофейня. Кофе – божествен­ный напиток. – И обратился к Кульчеку: – Ян, приве­ди-ка пленного! Кажется мне, он мастер на все руки. Думаю, что и кофе сумеет сварить.

Кульчек привел пленного турка. Высокий, худой, горбо­носый, он со страхом вошел в большую комнату, в которой за столом на мягких стульчиках сидели казаки. А когда уви­дел дородного, грозного на вид Метелицу и не менее гроз­ного Спыхальского, встопорщившего свои острые усы, за­дрожал как осиновый лист.

– Аман! Аман! – забормотал он, решив, наверное, что его здесь хотят убить.

Но к нему подошел Арсен, положил руку на плечо, заго­ворил по-турецки:

– Не бойся, почтеннейший! Никто не жаждет твоей крови. Поверь мне.

– О! Эфенди так хорошо говорит по-нашему... Неуже­ли меня и впрямь не зарежут?

– Не зарежут, не зарежут, аллах свидетель! Как тебя звать?

– Селим, эфенди.

– И кем же ты был в Турции, пока тебя не забрали в армию?

– Кафеджи, эфенди.

– Что? Кафеджи? – удивился Арсен и повернулся к друзьям. – Вы слышали? Он мастер варить кофе! Вот это повезло! – И снова обратился к турку: – Кофе нам сваришь?

– Еще бы, эфенди! Я этим занимаюсь двадцать лет. Меня и в плен взяли только потому, что я молол зерна и не видел, как наши отступают...

– Вот и чудесно. Тогда свари нам, Селим, кофе. Да та­кой, чтоб аромат пошел по всей Вене, а мои друзья полюби­ли его на всю жизнь!

У турка радостно заблестели глаза. Ему стало ясно, что ничего плохого эти люди не замышляют.

– Я мигом! Где кухня?

Ян Кульчек повел его в глубь дома.

Вскоре оттуда донесся приятный запах. Послышалось звяканье посуды. Забулькала жидкость, которую разлива­ли по чашкам.

Не успели казаки рассказать друг другу о своих при­ключениях за последние два дня, не успели похвалиться добычей, доставшейся им в турецком лагере, как растороп­ный чех внес на широком деревянном блюде несколько ча­шек с ароматным напитком, а на фарфоровой тарелке – поджаренные, румяные гренки.

– Ого-го! Да это ж, прошу добрейшее панство, и вправду вкусно! Разрази меня перун, если вру! – восклик­нул Спыхальский, запихивая в рот хрустящую гренку и за­пивая ее кофе. – Конечно, это не вареный мед, каким меня угощали на Украине, но все же...

– И верно, не мед! – пробасил Метелица. – Однако пить можно...

Сквозь распахнутые окна густой аромат кофе полился на улицу, и там стала собираться толпа: солдаты и офице­ры, мастеровые, подмастерья, чиновники и студенты, ре­месленники и их ученики – те, кто еще несколько дней назад защищал город.

Арсен, сидевший у окна, видел, как они принюхиваются к приятному запаху. Что это? Откуда?

Один горожанин что-то сказал, но Арсен не понял. К окну подбежал в белом поварском колпаке Ян Кульчек.

– Здесь харчевня? Можно заходить? – обратились к нему.

– Не харчевня, а кофейня, – ответил Кульчек. – Ко­фейня Кульчицкого!

– Что это такое? – спросил седоусый человек в заля­панной краской одежде. – Чем тут торгуют?

– А вот попробуйте, герр! – Кульчек протянул ему че­рез окно чашку кофе и гренку.

Тот понюхал, осторожно отхлебнул глоток, а потом с удовольствием выпил все.

– Гм, вкусно! Клянусь святой Магдалиной, вкусно! – проговорил он, возвращая Кульчеку чашку. – Если наль­ешь, парень, еще одну, то я тебе над входом, вон там, у са­мого фонаря, намалюю вывеску. Как ты сказал: кофейня?..

– Кофейня Кульчицкого!

– Так и намалюю: «Кофейня Кульчицкого». Со­гласен?

– Согласен, герр. – И Ян подал ему еще одну чашку кофе с гренкой.

Маляр выпил, раскрыл свой ящик, достал кисти и кра­ски.

– Вынеси лестницу, пожалуйста!

Кульчек метнулся куда-то и притащил лестницу.

Седоусый привычно взмахнул кистью – и над дверями начали появляться большие – в пол-аршина – буквы. Не прошло и десяти минут, как люди, запрудившие улицу, с удивлением читали свежую надпись: «Кофейня Куль­чицкого».

Наиболее нетерпеливые пытались зайти, но Кульчек, загородив двери, не пускал.

– Завтра, завтра приходите! Сегодня еще ничего не готово! А завтра наварим кофе два котла – на всех хва­тит! Были бы только у вас денежки!

Арсен с казаками сперва посмеивался над выходкой Яна, но потом, когда толпа, узнав, что полакомиться сей­час не удастся, постепенно разошлась, неожиданно за­явил:

– Послушай, Кульчек! Почему бы тебе и в самом деле не стать хозяином этой кофейни? А?

– Как это? Она не моя, а твоя, друг!

– Видишь ли, я не намерен жить в Вене. Наше войско выступает в поход – и я с ним... Так что становись, брат, Кульчицким! Разница невелика: Кульчек – Кульчицкий... Не один же я заработал этот дом и этот кофе! Вместе с то­бой! Так и скажу генералу Штарембергу... Ладно?

Ян Кульчек обнял Арсена, прослезился.

– Брат, как же это?.. Где это видано, чтобы бедный, бесправный чех, которого австрийское панство и за челове­ка не считает, стал вдруг богатеем и владельцем прекрас­ного дома с кофейней в самой Вене, неподалеку от дворца императора? Нет, не верится...

– Пройдет время – поверится.

– А как же ты?

– Обо мне не волнуйся! У меня другой путь... Если судьба, вопреки всему, еще раз забросит меня в Вену, то, думаю, ты, Кульчек, не откажешь тогда мне в удо­вольствии – нальешь чашечку вкусного, ароматного кофе?

Ян был так взволнован, что вновь бросился обнимать Арсена.

– Не называй меня Кульчеком. Отныне я – Кульчиц­кий. Ян Кульчицкий! Хорошо звучит? Тебя всегда буду рад видеть. Только бы ты сам не забыл меня, брат! – Он еще раз крепко обнял Арсена и неожиданно добавил: – А Се­лима я оставлю у себя. Так варить кофе, как он, здесь ни­кто не сумеет. Потом, может, и сам научусь...

 

БУДУТ ПТАШКИ ПРИЛЕТАТЬ...

 

 

Не дожидаясь Карла Лотарингского с австрийцами и баварцами, Ян Собеский решил одним ударом захватить Гран с крепостью, в которой засел сильный турецкий гар­низон, или хотя бы разгромить молодого пашу Кара-Маго­мета, закрепившегося с семью тысячами спахиев в приго­роде Грана – Паркане.

– Ваша ясновельможность, Гран и Паркан взять не­легко, – пытался отговорить короля от поспешного наступ­ления Арсен, вернувшись из разведки. – Крепость мощ­ная, в предместье вырыты шанцы. Через Дунай наведен мост – с правого берега подходят новые отряды... Надо бы дождаться союзников...

– Твое дело, казак, доложить королю и гетманам, что видал и что слыхал, – высокомерно взглянул на разведчика гетман Яблоновский. – Решать – это прерогатива его ясновельможности или гетманов!

Арсен, пожав плечами, отошел в сторону.

– Ну что, получил отповедь, проше пана? – упрекнул его тихо Спыхальский. – Не хватай панского проса – ос­танешься без носа!..

Поляки и казаки потеряли много воинов, ряды их силь­но поредели. Сотни раненых и больных находились в по­ходных госпиталях. Однако Собескому не хотелось делить лавры победы с Карлом Лотарингским.

– Драгуны, вперед! Казаки – за ними! – Он ткнул саблей в направлении города, видневшегося в долине. – Сомните спахиев! Окружите крепость!

Быстро проскочив долину, засаженную виноградом, драгуны с казаками приблизились к Паркану. Но не успели казаки выстроиться в боевые лавы, как ружейный и пушеч­ный огонь заставил их залечь на открытом месте. Драгуны тоже остановились. И сразу же, не теряя времени, Кара-Магомет во главе спахиев кинулся в атаку.

Натиск был таким неожиданным и сильным, что драгу­ны, не приняв боя, бросились бежать, расстроив ряды каза­ков. Спахии догоняли беглецов – рубили саблями, кололи пиками, топтали конями.

Палий со своими фастовцами отступал через виноград­ники. Рядом с ним сопел Метелица, хекал Шевчик, а Иваник, будто заяц, бежал вприпрыжку впереди – благодаря маленькому росту и худобе он легко проскальзывал в лю­бую щель между виноградными лозами.

От полного уничтожения их спас король, который, по­няв, к чему привела его неосмотрительность, сам во главе четырех тысяч гусар бросился наперерез спахиям. Он за­держал Кара-Магомета ровно настолько, чтобы драгуны и казаки оторвались от преследователей. Но спахиев было почти вдвое больше, и вскоре гусары тоже начали от­ступать.

– Поляки, за мной! – гремел голос короля. – Ку­да же вы? Еще удар – и турки покатятся к Ду­наю!

Он продолжал рваться вперед, разгоряченный боем, размахивал длинной саблей с позолоченным эфесом. Ар­сен и Спыхальский не отставали от него ни на шаг, защи­щали от врагов, настойчиво наседавших на них.

Но гусары уже разворачивали коней. Скакали сломя голову назад. Смертельный страх внезапно охватил всех, развеял боевой пыл.

Началось паническое бегство. Некоторые отбрасывали копья цеплявшиеся за виноградные лозы и мешавшие бе­жать; покатились под ноги лошадям литавры; знаменосцы кинули в кустах полковые и сотенные хоругви.

– Ваша ясновельможность, бежим! – взревел Спыхальский, заметив, что король с небольшой группой воинов вот-вот будет окружен турками, и, схватив его коня за по­вод, поскакал прочь. – Арсен, прикрывай нас!

Арсен точными ударами сабли свалил двух спахиев, третьему в грудь разрядил пистолет и только тогда помчался вслед за королем, стараясь не потерять его в этом ужасном кавардаке.

Гусары как ошалелые охаживали коней саблями плаш­мя, скакали что есть духу, налетали друг на друга, обго­няли короля и в неимоверной тесноте даже толкали его.

Собеский едва держался в седле, голова без шлема, но­ги, выскочив из стремян, беспомощно болтались. Дород­ный, тучный, он очень быстро выдохся, жадно хватал ртом воздух.

Над беглецами свистели стрелы. Как молнии сверкали пики, неся смерть многим гусарам.

Арсен догнал короля, подхватил под руку.

 

 

Спыхальский, вернув Собескому повод, поддержал с другой стороны.

Так и мчались они втроем: посредине – совсем обесси­левший король, а по бокам – казак и шляхтич. К счастью, сильный конь короля, перепрыгивая через канавы, ни разу не споткнулся.

Почти час продолжалось это бегство. Турки прекратили погоню и повернули назад только после того, как увидели вдалеке колонны пехоты, а за пехотой артиллерию. Это подходил с войском Карл Лотарингский.

– Ради бога, остановитесь! – прохрипел Собеский, задыхаясь.

Арсен со Спыхальским помогли ему слезть с коня, уло­жили на разворошенную лошадьми копну сена. Широкая грудь и большой живот короля вздымались, как кузнечный мех. Пот градом катился по бледному лицу.

– Ф-фу! – наконец перевел он дух. – Благодарю вас, панове! Вы спасли меня от смерти.

Подъехал герцог Лотарингский, спрыгнул с коня, обеспокоенно спросил:

– Вы ранены, ваше величество?

Собеский вытер пот со лба.

– Благодаря этим рыцарям, – он указал на Арсена и Спыхальского, – не ранен и не убит. Но в сердце моем ра­на – жжет мою совесть...

– Отчего же?

– Сознаюсь – гордыня овладела мной, захотелось мне победить Кара-Магомета без вас. Для славы только своего войска... И вот за это – наказан. Совесть мучит за напрасные потери, и стыд – за позорное бегство!

Глаза Собеского как туманом заволокло.

– Ну, разве стоит так волноваться и переживать, ваше величество! – воскликнул пораженный чувствительно­стью короля герцог. – На войне всегда кто-то побеждает, а кто-то терпит поражение.

– Вот-вот... Но я теперь вместе с вами отомщу им! Об этом следует сейчас же подумать. Общими силами сбросим турок в Дунай! Отплатим за кровь нашу и за позор... Где командиры? Собирайте войско! – Он тяжело поднялся с земли и, заметив, что все еще держит в руке обнаженную саблю, засунул ее в ножны. – Коня мне!

 

 

Штурм Паркана начался после сильного пушечного об­стрела. На этот раз Собеский не посмел пренебречь воен­ной наукой и выстроил войска в три линии по всем прави­лам. Чтобы не было упреков, что кому-то из союзников до­стался более легкий участок, поставил их вперемежку.

Мартын Спыхальский как связной короля остался с фастовцами Семена Палия. Вместе со своими испытанными друзьями – Арсеном Звенигорой и Иваником – он нахо­дился в первой линии. Слева от них залегла польская пехо­та, а справа – баварские ландскнехты.

Ожидая приказа идти в атаку, Спыхальский не чув­ствовал страха. Почему-то вспоминались позавчерашний штурм и вчерашние препирательства в польско-украин­ском войске.

Далекая и тяжелая дорога, которую преодолели поляки и казаки, битва под Веной, преследование турок и непре­рывные стычки с ними утомили воинов. А тут еще откровенно пренебрежительное отношение Леопольда. Да и при разделе трофеев им почти ничего не досталось. Зато уби­тых, раненых и больных было больше, чем у австрийцев и немцев. Это озлобило людей... Поэтому после отступления из-под Паркана сначала глухо, а потом все громче загово­рили о возвращении домой.

– Половина нашего брата лежит либо в земле, либо в госпиталях, и за это император нам – ничем и ничего!

– У него поживишься! От турка драпанул аж в Бава­рию, а как добычу делить – так себе отвалил три миллио­на гульденов, забрал всю артиллерию, обозы, лучшее ору­жие, нам же – янычарские лохмотья!

О том, что Собескому перепало два миллиона, молча­ли – боялись.

Подлил масла в огонь Станислав Яблоновский.

– Панове, – заявил он на совете старшин, – мы свой долг по договору перед Леопольдом выполнили. Кара-Мустафу разбили и сняли осаду с Вены. Турки покинули тер­риторию Австрии... А что же Леопольд? Он оскорбил нашего короля и всех нас, по сути, отказавшись выдать замуж за королевича Якова свою дочку. Пани королева пишет из Кракова, чтобы мы возвращались домой!

– Домой! Домой! – загудело вельможное панство.

Лишь король был против. И так и сяк доказывал, что Кара-Мустафа разбит не до конца, что лучшего случая разгромить турок наголову больше не будет, что султан со­берет новое войско, и тогда...

Его и слушать не хотели.

Наконец Собеский сдался.

– Ладно, Панове! Если настаиваете... Но не можем же мы бросить на произвол судьбы Карла Лотарингского! Это было бы не по-рыцарски! Вчера он выручил нас, а завтра мы поможем ему. Захватим Паркан и Гран – и я поведу вас домой. Никак не раньше! Пусть я останусь один, а бое­вой дружбы не нарушу.

Эти слова подействовали и на старшин, и на воинов. Войско целый день готовилось к предстоящему штурму...

И вот заиграли сурмы. Союзники пошли в атаку.

Воспоминания мигом вылетели из головы Спыхальско­го. Покрепче сжав в одной руке саблю, в другой – писто­лет, он вместе с Арсеном, Иваником, Метелицей, Секачом, Шевчиком и другими казаками вскочил с земли и побежал к вражеским шанцам, опоясывающим предместье.

Навстречу им ударила турецкая артиллерия. Прогре­мел залп из янычарок[86]. А когда подбежали ближе – посы­пался рой стрел. Упали убитые и раненые.

Нападающих это не остановило. Как вихрь ворвались они во вражеские шанцы, смяли передние ряды янычар и спахиев.

Палий разил саблей направо и налево.

– Хлопцы! Сильней навались! – гремел его голос.

Арсен рубился молча, сжав зубы. Звонко покрикивал Иваник, смело набрасываясь на врагов. Глухо, как дрово­сек, хекал Метелица...

Люто бились казаки и зорко следили, не грозит ли кому из друзей опасность. Как только замечали, что кто-нибудь попал в тяжелое положение, сразу же шли на выручку.

Но войн без жертв не бывает.

Когда выбили турок из первой линии шанцев и пошли на штурм второй, вперед вырвался Секач. Ему оставалось несколько шагов до земляного бруствера, за которым испу­ганно суетились янычары, как вдруг он будто споткнулся, схватился левой рукой за сердце и, охнув, со всего размаха рухнул на землю.

– Брат! Что с тобой? – нагнулся над ним Арсен.

Секач молчал. Губы крепко сжаты, синие глаза, кото­рые так нравились девчатам, смотрят безжизненно. Пуля попала прямо в сердце.

Арсен пальцами прикрыл ему веки и кинулся догонять товарищей.

Янычары и спахии со всех ног бежали к мосту через Ду­най. Здесь был сущий ад. Кара-Магомет, раненный в руку, пытался наладить оборону предмостья, чтобы дать воз­можность основной массе войск переправиться на другой берег. Ему удалось собрать тысячи две воинов – они стре­ляли из янычарок, пистолетов, луков. По наступающим би­ли пушки из крепости, но ядра не долетали до них и не при­чиняли никакого вреда.

Собеский руководил боем с холма. Оценив обстановку, он бросил в атаку вдоль берега гусарский полк – отрезать обороняющихся янычар от моста. Завязалась кровавая схватка.

По приказу Карла Лотарингского подтянули батарею, и, когда шаткий наплавной мост заполнился обезумев­шими от страха турецкими воинами, пушкари ударили за­лпом по живой ниточке, движущейся к противоположному берегу реки.

Одно из ядер разнесло в щепки челн, перебило натяж­ные канаты. Мост в месте разрыва начал расходиться и от тяжести множества людей погружаться в воду.

Крики отчаяния, ужаса раздались над широким Ду­наем.

Сколько мог видеть глаз – в волнах с мольбой, ру­ганью и проклятиями барахтались те, кто несколько минут назад, шагая по зыбкой переправе, радовался своему спа­сению. Сейчас они один за другим шли на дно...

– Сгиньте до дзябла! – гремел с берега Спыхальский.

К нему присоединил свой тенорок Иваник:

– Плывите, анафемы, к чертовой маме, знаешь- пони­маешь!

Он хотел еще что-то добавить – очень любил человек поговорить, – как вдруг почувствовал жуткую боль. Тон­кая длинная стрела впилась ему в живот.

– Ой, братцы!.. О-ой! О-ой!.. – закричал Иваник и, выпустив саблю, обеими руками ухватился за древко стре­лы, по которому на землю стекали багровые капли крови.

– Не тронь! – гаркнул Спыхальский.

– Иваник, погоди! – закричал и Арсен, увидев, что тот изо всех сил старается вытащить стрелу.

Но Иваник от боли ничего не слышал. А если и слышал, то слова друзей не доходили до его сознания. Он рванул стре­лу и... сломал. Древко оказалось в руках, железный нако­нечник – глубоко в животе.

В глазах у него потемнело, и он медленно склонился на руки Арсена и Спыхальского.

Бой не стихал. Метелица шел в полный рост, проклады­вая саблей дорогу. За ним семенил сухонькими ножками дед Шевчик. Ощеривая беззубый рот, подзадоривал по­братима-великана:

– Бей дюжее, Корней! Загоняй аспидов на тот свет, чтоб и духу нашего боялись! И не оглядывайся, на меня на­дейся. Ежли чего – я подсоблю. Пусть только попробует кто напасть сзади – тут ему и каюк! Моя сабля еще ого-го!..

– Ну, если ого-го, тогда мне и впрямь нечего боять­ся! – захохотал Метелица, нанося противнику удар.

Шевчик почему-то не отозвался.

Метелица оглянулся – и оторопел. Турецкое ядро снесло Шевчику голову. Маленькое безголовое туловище старого запорожца, качнувшись, упало на окровавленный труп янычара.

– Шевчик! Брат! Как же это ты?.. Эх! – Метелица в отчаянии рубанул саблей воздух. Его толстые обвисшие щеки задрожали, и из могучей груди вырвалось глухое ры­дание...

Союзники окружили спахиев у предмостных укрепле­ний и, несмотря на то что многие из них просили «аману», порубили всех до последнего.

 

 

Сразу же после боя, коротко переговорив с друзьями – Романом, Палием, Спыхальским, Метелицей, с раненым Иваником, постояв над телами Секача и Шевчика, Арсен облачился в одежду янычарского аги.

– Прощайте, братья! Вам дорога домой, а мне – в другую сторону. Передавайте привет моим и не поминайте лихом!

– Возвращайся скорее, Арсен! – обнял его на про­щанье Роман.

– Только со Златкой! – твердо ответил Арсен и, вско­чив на коня, помчался берегом Дуная к югу...

В тот же день казачьи полковники Палий, Самусь, Иск­ра и Абазин пришли в королевский шатер. У короля сидел гетман Яблоновский.

– Ваша ясновельможность, – начал Палий, – мы че­стно выполнили свои обязательства. Турок разгромлен, и завтра королевское войско отправится домой. Казаки хоте­ли бы сегодня получить ратными трудами и кровью заслу­женную награду, а мы – приговорные грамоты на города Фастов, Немиров, Корсунь и Богуслав, как обещал нам от имени вашей ясновельможности королевский комиссар по­лковник Менжинский...

– Спасибо, Панове! Благодарствую, пан Семен! – Собеский подошел к Палию и, положив ему на плечи свои тя­желые руки, посмотрел прямо в глаза полковнику. – Ка­зачье войско воевало доблестно, не жалея ни сил, ни кро­ви... Я написал своей жене королеве Марысеньке, как твои казаки, пан Семен, помогли нам в самую тяжкую минуту... Но ведь таких денег я не вожу с собою! Прибуду в Варша­ву – пришлю казначея, и он выплатит все, что положено. А приговорные грамоты...

– Приговорные грамоты тоже можно выслать из Вар­шавы, – вмешался гетман Яблоновский, холодно погляды­вая из-за стола на полковников. – К чему такая поспеш­ность? Сейм обдумает, решит...

– Нет, пан гетман, – возразил Палий, – отложенный только сыр хорош...

– Но, но, полковник, не забывай, с кем говоришь! – вспыхнул высокомерный Яблоновский. – Я не потерплю, чтобы меня поучали холопскими присказками!

– А мы, пан гетман, не нуждаемся в посреднике в на­шем разговоре с его ясновельможностью! – отрубил Па­лий. – Приговорные грамоты обещал нам не сейм, а ко­роль!

– Однако ж... – Яблоновский вскочил на ноги, и рука его потянулась к сабле.

– Панове! Панове! – Собеский повысил голос. – Этот спор ни к чему! Пан Станислав, ты ставишь меня в не­ловкое положение... Я действительно обещал казачьим по­лковникам дать приговорные грамоты на те города и зем­ли, где они живут со своими казаками... Я человек слова. И грамоты уже подписаны мной. Вот они. – Говоря это, ко­роль открыл ларец, стоявший в изголовье его походной кровати, достал пергаментные листы, вложенные в сафьяновые переплеты, и вручил их полковникам. – А деньги получите, когда вернетесь домой... Об этом не беспокой­тесь!

Полковники были разочарованы и не пытались скрыть это.

– Как нам идти к войску, ваша ясновельможность? Казаки надеются, что мы принесем деньги! – воскликнул Искра. – При разделе трофеев нас тоже обошли... Самое лучшее забрали австрийцы, чуть похуже – поляки, а нам, не во гнев сказать, дулю с маком!

– Слово чести, я не потерплю такого тона, каким раз­говаривают паны полковники с королем Речи Посполитой! – вновь вспылил Яблоновский.

Но Собеский, настроенный миролюбиво, расхохотался:

– Ха-ха-ха! Полковник метко выразился, пан Станис­лав! Ибо Леопольд и венский двор всем поднесли дулю с маком! И если бы я не был заинтересован в том, чтобы до конца разгромить турок, то плюнул бы на всю эту кампа­нию и еще из-под Вены вернулся домой!

Полковники откланялись и вышли из шатра.

– Обдурят нас паны, – сердито пробурчал Абазин. – А казаки намылят шею!

– Сказал пан – кожух дам, да словом его не согре­ешься, – поддержал товарища Искра. – Не видать каза­кам денег как прошлогоднего снега!

– Я тоже так думаю, – сказал Палий. – Вот – дал нам король бумажки, то есть заплатил за нашу кровь на­шей же землей, – и бывайте здоровы!

– Боюсь, друзья, как бы не попали мы снова в ляш­скую кабалу! – воскликнул Самусь. – Обещают паны деньги, приговорные грамоты дают, а как почувствуют в себе силу – на шею сядут!

– С той поры, как разорвал проклятый Юрась Укра­ину на две части, – все наши беды! Конечно, король мягко стелет, да жестко спать нам будет, – согласился Палий. – Панство уже сейчас примеряет ярмо на наши шеи. Видали, как расхорохорился Яблоновский? Готов был с саблей на­броситься!

– Надо что-то придумать, хлопцы! – разволновался Самусь.

– Чего думать? Прежде всего – собирать силы, засе­лять пустые земли, организовывать войско! – уверенно от­ветил Палий. – А тем временем засылать тайных послов в Москву, чтобы взяла Правобережье в свои руки... Иначе куда податься? От хана – погибель, от султана – галеры, а от короля – извечное ярмо! Так я говорю, друзья?

– Мы все одной думки с тобою, Семен! – горячо заве­рил Абазин.

– Все! – в один голос поддержали его Самусь и Искра.

Палий внимательно посмотрел на каждого и, чеканя каждое слово, сказал:

– Тогда на этом и стоять будем!

 

 

Польское войско торопилось домой.

Отдельно от поляков, не теряя их из виду, двигались ка­зачьи полки. Раненые возвращались на возах своих побра­тимов и товарищей.

Умирал Иваник. Умирал тяжело, в страшных муках.

Кусок татарской стрелы, застрявший глубоко в животе, жег его адским огнем. Казак весь почернел, как головешка, только глаза блестели. Он беспрерывно просил пить. Спы­хальский, который вез Иваника на своем возу, настелив ему перин и подушек, прикладывал к его воспаленным гу­бам глиняную бутылку – тот, отпив из нее глоток или два, на некоторое время умолкал. Когда боль становилась не­стерпимой, кричал слабым голоском, как ребенок:

– Зинка! Зи-инка ми-илая!.. Ой, спаси, погибаю, зна­ешь-понимаешь!..

Спыхальский натягивал вожжи, умеряя бег лошадей, хотя и рисковал оторваться от своих и стать добычей люби­телей легкой наживы, которых так много слонялось вблизи дороги. Украдкой смахивал с усов слезу – больно ему бы­ло смотреть, как мучается этот человечек, походивший ско­рее на мальчонку, чем на взрослого мужчину.

После короткой передышки Спыхальский брался за кнут, торопился догнать уехавших вперед товарищей. Воз тарахтел по неровной, размытой осенними дождями доро­ге, подскакивал на выбоинах, вытряхивая из несчастного Иваника всю душу.

– О-ой! – кричал умирающий. – Тише поезжай, пан Мартын, а не то все потроха растеряю, черт побери! Нет никаких сил терпеть... Или убей, умоляю тебя! Убей... Что­бы не маяться...

Под вечер казаки остановились на высоком берегу бы­стротечной Тисы на ночлег. Спыхальский поставил свой воз у самого обрыва, под развесистым кустом калины, гу­сто усыпанным ярко-красными гроздьями.

Солнце заходило за далекие горы, в долине постепенно сгущались вечерние сумерки.

В какой-то момент, глядя на Тису, горы и густые леса на холмах, Иваник вдруг почувствовал, что боль, мучавшая его все эти дни, исчезла и тело стало необычайно легким, почти невесомым.

Он холодеющими руками ощупал живот, грудь, и ему показалось, что нет у него ни живота, ни груди. Осталась одна голова, лежащая на подушке.

– Пан Мартын! – неожиданно громко крикнул он.

– Чего тебе? – испугался Спыхальский. – Что случи­лось?

– Помираю...

Поляк уронил торбу с овсом.

– Ты что – шутить вздумал иль сдурел, холера яс­ная?

– Нет, пан Мартын, я не шучу, – серьезно ответил Иваник. – Правда, умираю. Покличь, будь добр, товари­щей-побратимов. И сам не мешкай... Сказать должен кое-что перед смертью. Я долго не задержу...

В его словах и в голосе было что-то такое, что заставило Спыхальского бросить все дела и опрометью кинуться меж­ду возами.

Несколько минут спустя возле Иваника собрались все, кто его знал. Рядом с возом стояли Семен Палий, Метели­ца, Спыхальский, Роман.

– Спасибо, что пришли, – начал Иваник и попросил Спыхальского: – Пан Мартын, приподними мне голову повыше... Хочу посмотреть и на друзей, и на милый сердцу белый свет...

Спыхальский легко взял его на руки, а Метелица тут же взбил перины и подушки. Теперь Иванику стали видны и багровый диск солнца, садившегося за вершины гор, и серебристо блестевшие плесы реки, и темно-зеленые еловые леса на горизонте...

– Ах, как тут хорошо и любо, – прошептал Ива­ник. – И помирать, братцы, ой как не хочется... – Он по­молчал. Почувствовал вдруг необыкновенный прилив сил. Так бывает иной раз перед смертью – отчаянный рывок живого в борьбе за жизнь. – Сидел бы вот так и смотрел... На голубое небо, на красную калину, слушал бы, как шу­мит вода, подмывая крутые берега, как щебечут пташки да шелестит ветер в ветвях... Но, знать, пришел мой час. Споткнулся мой конь – и я, его всадник бесталанный, выпал из седла. И никакая сила не поднимет меня...

Иваник умолк, сухим языком провел по запекшимся гу­бам. Спыхальский подал ему воды. Он жадно глотнул и грустным взглядом обвел товарищей, молча стоящих возле него.

Все были поражены речью Иваника. Слова его звучали ярко, проникновенно, будто говорил это не знакомый им че­ловечек, которого, что греха таить, считали малость придурковатым, а кто-то другой...

Переведя дух, Иваник вяло махнул рукой.

– Ну, прощевайте, братья! Я счастлив, что был вместе с вами, с Арсеном, рыцарем нашим... Рад, что возвращаетесь с победой и что в ней есть и моя частица... моя кровь... Как отойду, схороните меня под этой калиной... Чтобы... как в той песне нашей поется, помните? – Помолчав, про­изнес глуховато:

Будуть пташки прилiтати –

Калиноньку їcти,

Будуть вони приносити

3 України вiстi.

– Обещаем тебе, казаче, – за всех ответил Палий. – Пусть будет спокойной душа твоя!

– Спасибо... – Иваник прикрыл глаза, давая понять, что он удовлетворен вниманием товарищей, потом вдруг встрепенулся и пристально посмотрел на Спыхальско­го. – А все-таки жалостно мне...

– Отчего? – спросил поляк.

– Оттого, что покидаю жену и двух деток сиротами. Тяжело будет им без меня...

Он вытер ладонью слезы, катившиеся по припорошен­ным дорожной пылью щекам, и неожиданно для всех заявил:

– Пан Мартын, а моя Зинка, знаешь-понимаешь, то­го... любит тебя!..

Спыхальский вытаращил глаза.

– Пан Иван, ты что? – воскликнул он озадаченно. – Зачем наговариваешь. В такую минуту!..

На измученном лице Иваника промелькнула едва за­метная улыбка.

– Я давно это знал. С первой или второй нашей встре­чи – еще в Дубовой Балке. Только молчал... Разве пога­сишь любовь злой силой? Ее можно только лечить: време­нем, а еще – более сильной любовью... – И, увидев сму­щение Спыхальского, прибавил: – Да ты не того... Ведь и тебе она приглянулась...

Спыхальский побагровел, в замешательстве не знал, как ответить. Не перечить же умирающему... Да к тому же он правду говорит.

Все растерянно молчали.

Иваник вздохнул и совсем тихо, так, что слышали только те, кто склонился над ним, сказал:

– Ты хороший человечище, пан Мартын. Добрый. Я верю, ты не обидишь моих детей. И Зинку. Не обижай их... прошу тебя. – Потом, помолчав, выдохнул: – Про­щай, белый свет! Прощай навеки...

С этими словами и умер.

Казаки сняли шапки. Метелица достал из саквы лоскут красной китайки[87] и накрыл покойнику лицо. У Спыхаль-ского дрожали усы, а в удивленно-печальных глазах сто­яли слезы.

Здесь же, поблизости от воза, на крутом берегу, под ка­линой, выкопали глубокую яму и под залп мушкетов опус­тили в нее обернутое в белый саван легонькое тело Иваника...

 

ПОДАРОК СУЛТАНА

  Весть об ужасном побоище под Парканом и сдаче Гра­на, привезенная Арсеном,… – Чаушей!

ДОРОГА БЕЗ КОНЦА

  Побагровевший от гнева паша Галиль топнул ногой на Юрия Хмельницкого,… – Я написал в Стамбул, что у меня нет для тебя войска, нет денег! Сейчас не то время, когда мы можем на­рушать мирный…

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Роман «Шелковый шнурок» завершает тетралогию известного укра­инского писателя, лауреата премии имени Леси Украинки Владимира Ки­рилловича Малика.… В основе тетралогии, которой автор дал общее название «Тайный по­сол», –… На протяжении многих лет автор тщательно изучал документальные и литературные источник, относящиеся к той эпохе…

ОГЛАВЛЕНИЕ

От автора

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Одалиска

В страну Золотого Яблока

Варшава

Знамя пророка

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Вена

Будут пташки прилетать...

Подарок султана

Дорога без конца

М. А. Полтавский. Послесловие

 

Для среднего и старшего школьного возраста

 

Малик Владимир Кириллович

 

ШЕЛКОВЫЙ ШНУРОК

Историко-приключенческий роман   Ответственный редактор В. А. Анкудинов