Джеймс Макгрегор Бернс
Франклин Рузвельт. Человек и политик (с иллюстрациями)
Scan by Mobb Deep; OCR&spellcheck by Zavalery http://lib.aldebaran.ru
«Бернс Джеймс Макгрегор. Франклин Рузвельт. Человек и политик.»: ЗАО Центрполиграф; М.; 2004
ISBN 5‑9524‑0741‑2
Аннотация
Автор книги о Франклине Рузвельте, впервые в истории США избранного президентом на третий (в 1940 г.), а затем и на четвертый (в 1944 г.) срок, — историк, профессор Джеймс Макгрегор Бернс, в 40‑е годы работал помощником конгрессмена в Белом доме и изнутри познакомился с политической кухней Америки, в частности с деятельностью администрации президента. В своей книге Бернc дает подробную характеристику президенту и как человеку, и как политику. Огромный пласт малоизвестного у нас исторического материала с неожиданной точки зрения показывает большую игру как захватывающую интригу борьбы интеллектов и характеров.
Джеймс Макгрегор Бернс
ВВЕДЕНИЕ
Проблема, которая выносится на обсуждение в этой книге, состоит в том, что Франклин Д. Рузвельт в качестве военного лидера как бы состоял из двух частей. С одной стороны, человек твердых принципов, одержимый идеалами и верой, склонный планировать на много лет вперед. С другой — реалистичный политик, весьма осторожный, преследующий узкопрактические, краткосрочные цели, готовый всегда отстаивать свою власть и авторитет в обстановке изменчивых настроений и капризов судьбы. Этот дуализм характерен не только для Рузвельта, но и для его советников, — притом что Генри Стимсон и другие деятели убеждены в «правоте» своего дела, а иные следуют древней практике «Государя». Дуализм проник в умы всех американцев, метавшихся между евангелическим идеализмом, сентиментальностью, утопизмом одной эпохи и традициями национального эгоизма, изоляционизма и расчетливости — другой.
Этот дуализм пророка и государя не представляется четко очерченным. Нельзя разложить по полочкам сложное борение ума и сердца Рузвельта или сочетание неясной идеологии и изменчивой политики США. Нет универсального ключа к тому, чтобы понять подход Рузвельта к войне. Анализ деятельности его военной администрации требует поднять целый ряд тем.
Одна из них — происхождение холодной войны. Причины вражды России и Запада после Второй мировой войны многосложны и имеют глубокие корни в российской, европейской и американской истории; я пришел, однако, к выводу, что решающий поворот к холодной войне произошел как раз во время столкновения с нацистами, в тот самый период, когда отношения Великобритании, США и России внешне переживали чуть ли не эйфорию, — во всяком случае, так они выглядели.
Другая тема — трансформация президентской власти. Именно во Вторую мировую войну — третий срок президентства Рузвельта, — а не в прежние годы — «нового курса» — заложены основы современного президентского правления. Судами поддержаны санкционированные президентом ограничения свобод, например в сфере японо‑американских отношений. Конгресс сохранял строптивость во второстепенных вопросах, но в целом проявлял уступчивость в решении важных проблем. Война потребовала усилить влияние президентской власти: окрепла «президентская пресса», бюрократия приспособила к войне свои методы работы.
Третья тема затрагивает перемены в американском обществе. Война вообще чревата социальными переменами. Вторая мировая война пробрала американцев до мозга костей. Миграция белых и черных американцев на большие расстояния; совершенствование методов ведения войны Соединенными Штатами и другими странами; создание более эффективной и опасной военной промышленности, особенно атомной и электронной, — все это имело революционные последствия для американского общества.
Но всегда нужно помнить о дуализме военной стратегии Франклина Рузвельта, а также настроений и действий американцев, ибо этот дуализм объясняет все менее значительные проблемы, доставшиеся от войны. Именно потому, что Рузвельт действовал как солдат, стремящийся добыть победу с минимальными потерями жизней американцев, и как идеолог, добивающийся «четырех свобод» для всего человечества, его великая стратегия страдала противоречиями, которые испортили отношения США с Россией и Азией. В какой‑то мере как раз потому, что Рузвельт смотрел на Белый дом как на свой личный офис, последующие главы исполнительной власти столкнулись с острой проблемой — проблемой руководства гигантскими бюрократическими учреждениями, возникшими на берегах Потомака. Отчасти действительно потому, что федеральная власть во время войны не справилась с управлением быстротекущими социальными и экономическими процессами, особенно в сфере расовых отношений, войной ускоренных; что ей не удалось соблюсти баланс интересов в обществе, — упомянутые процессы вышли из‑под контроля.
Все это не умаляет тем не менее значения Рузвельта как политика. Он подхватил знамя Вудро Вильсона, разработал новые символы и программы, с тем чтобы реализовывать вечные идеалы мира и демократии, мечом и пером победил своих врагов и умер в последнем отчаянном усилии построить всемирную цитадель свободы. Он заслуживает внимания и сегодня, особенно со стороны тех, кто отвергает старые догмы государей и добивается того, чтобы народы и государства строили свои отношения на идеалах любви и веры. Он был истинным солдатом свободы — во всем символичном и ироничном смысле этих слов.
Дж. Бернс.
Пролог
ЛОНДОН
В то время, когда Рузвельт встречался в Гайд‑Парке с соседями, самолеты люфтваффе сбрасывали свои смертоносные грузы на Лондон и улетали обратным курсом на континент. Это происходило почти на заре. Пронзительно выли сирены, оглушенные лондонцы выбирались из бомбоубежищ после пятидесятой по счету ночной бомбардировки нацистов. Центр древней столицы изрыт огромными воронками, здания напоминали скелеты, большая часть портовой зоны обратилась в руины. На крышах домов столичных жителей трепетали крохотные бумажные «Юнион Джеки»[1].
Уинстона Черчилля воодушевило переизбрание Рузвельта. Раньше британский политик не осмеливался высказать это, но сейчас писал уже избранному президенту: «Думаю, вас не обидит, если я скажу, что молился за ваш успех и испытываю к вам искреннюю благодарность за него». Это не означает, осторожно добавлял Черчилль, что он ожидает или желает чего‑то большего, чем рузвельтовская «исчерпывающая, справедливая и беспристрастная оценка самых актуальных мировых проблем сегодняшнего дня... Мы входим в наиболее мрачную фазу того, что, очевидно, явится затяжной и широкомасштабной войной... Надвигаются события, о которых будут помнить до тех пор, пока в разных уголках мира говорят на английском языке...». Как ни странно, Рузвельт никогда не откликался на это послание. Возможно, его молчание выражало то, что не высказано словами.
Для Черчилля наступили суровые времена. Решительный, когда дело касалось военных действий, дерзкий во время поражений, он нетерпелив и капризен в эти дни проволочек и неопределенности, когда приливы войны клокочут мощными водоворотами и бурными потоками. В это время Англия остается в одиночестве. Королевские ВВС нанесли люфтваффе серьезные потери. Гитлер отложил, а затем и вовсе отменил вторжение немецких войск на Британские острова. Стабилизировалась оборона британских войск, как на островах, так и в Африке. Однако на этот раз стали нарастать тревожными темпами потери английского военного и гражданского флота в Атлантике. Германия оказывала давление на вишистскую Францию и франкистскую Испанию с целью вовлечь их в войну. «Свободная Франция» предприняла неудачную попытку захватить Дакар. Внутри страны экономика едва тащилась, политики ссорились друг с другом.
Старые ориентиры рушились. Под бомбами опрокидывались знаменитые памятники Лондона. Традиционные аристократические клубы попросту исчезали в промежуток между полдником и ужином. Очень часто Черчиллю приходилось перемещаться с Даунинг‑стрит, 10 в помещение штаба по подземному переходу на глубине 35 футов. Там, в монашеской спальне, он продолжал работать, диктуя ясные, умные и поразительно точные указания. Он снабжал свои приказы и запросы ярлыками красного цвета с указанием: «Выполнить сегодня»; председательствовал на совещаниях в желтой палате пещерного типа, защищенной стальными балками. Неутомимый под землей, он, когда раздавались тяжелые разрывы бомб, с болезненным видом поднимался на крышу здания, где, в шинели и фуражке летчика, водонепроницаемом костюме, с противогазом и стальным шлемом, попыхивал длинной сигарой и наблюдал, как горит Лондон. Его режим дня разительно отличался от рузвельтовского. Начинал он работать посреди утра, в кровати, заваленной телеграммами и сводками, позднее, утром же, встречался со своими помощниками, экспансивно председательствовал на встречах представителей штаба во время ленча, подолгу дремал после полудня, в каком бы состоянии ни находился, затем продолжал совещания или посещал один из кварталов города, подвергшихся бомбардировкам; после этого диктовал вечерние указания, проводил совещания или затевал беседы на свободные темы далеко за полночь, часто приводя в отчаяние коллег.
К концу 1940 года эти коллеги приобрели профессионализм, стойкость и легкий цинизм бывалых вояк. Компактный надпартийный кабинет министров Черчилля включал лидера лейбористов Клемента Эттли, лорда, — хранителя печати; Герберта Морисона, опытного профсоюзного босса из Ист‑Энда, министра внутренних дел; сэра Кинсли Вуда, министра финансов; лорда Галифакса, министра иностранных дел. Пост министра обороны совмещал с премьерством сам Черчилль. Но руководил министерством обороны генерал сэр Гастингс Л. Исмэй, высокопрофессиональный военный, которому как‑то удавалось совладать с раздражением и капризами Черчилля. Сэр Джон Дилл направлял работу королевского Генерального штаба. Лорд Луис Маунтбэттен возглавил Управление по разработкам объединенных войсковых операций. Смерть в начале ноября 1940 года Невилла Чемберлена и возвращение в конце года Энтони Идена в МИД (Галифакс назначен послом Великобритании в Вашингтоне), казалось, символизировали полную победу сторонников Черчилля. Премьер, будучи в 66 лет в расцвете сил, поочередно яростный, воодушевленный, озадачивающий, ободряющий, безжалостно эксплуатировал свой кабинет.
В это время Черчилль поддерживал с Рузвельтом несколько осмотрительные, но все же приятельские отношения, хотя встречались они лишь однажды, во время Первой мировой войны. Рузвельт помнил эту встречу, Черчилль — нет. Между двумя политиками происходил свободный обмен посланиями. Бывший моряк, как он все еще подписывался, мог в полночь отправить телеграмму в посольство США в Лондоне, откуда она в зашифрованном виде переправлялась в Белый дом. Рузвельт часто получал ее, перед тем как лечь спать. Иногда ответ американского президента ожидал Черчилля, когда тот просыпался утром.
Черчилль с восхищением следил, как Рузвельт обличал нацистов на международной арене и изоляционистов у себя в стране. Его обрадовала победа Рузвельта на выборах; теперь, предполагалось, президент начнет действовать в нужном направлении.
Однако даже на этой ранней стадии между двумя политическими деятелями существовали тщательно скрываемые разногласия: каждый представлял свою страну, каждый был патриотом. Интересы двух стран, что так тесно переплелись в эти месяцы, могли в любой момент разойтись и даже прийти в противоречие, подобно интересам вишистского режима во Франции и Лондоне. Рузвельт оставил без внимания запрос Черчилля о поставках эсминцев в мае, когда Лондон в них особенно нуждался. Сделка, состоявшаяся в сентябре, хотя в Лондоне ее горячо приветствовали, позволяла к концу 1940 года поставить на боевое дежурство лишь полдюжины устаревших кораблей. Сами по себе эсминцы явились незначительной ставкой в политической игре. Главная цель Черчилля — вывести отношения двух стран на такой уровень, чтобы их отчуждение или разрыв стали невозможны. Рузвельт добивался вместо того сделок на основе принципа «услуга за услугу» — их можно представить встревоженным конгрессменам как результат торга по типу купли‑продажи лошадей, осуществлявшегося янки. Оба деятеля соглашались на компромисс: Черчилль преподнес передачу американских эсминцев и баз ВМС в аренду как «побочную сделку», отражающую общие интересы двух стран; Рузвельт представил ее конгрессу как результат выгодного торга.
Черчилль добился своего.
— Без сомнения, — говорил он в палате общин, — передача эсминцев не понравится господину Гитлеру. Не сомневаюсь, что он отплатит за это Соединенным Штатам, когда представится удобный случай.
Но теперь, когда выборы для Рузвельта закончились, Вашингтон стал проявлять странную медлительность и инертность. Куда только подевались эта активность и смелые инициативы, которых следовало ожидать от Рузвельта после победы на выборах! Президентская администрация явно следовала принципу «Америка прежде всего». Вашингтон все еще требовал оплаты за услуги наличными. Лондону все труднее становилось добиться поставок иным путем.
Через месяц после выборов Черчилль написал самое важное послание в своей жизни. «Мой дорогой мистер президент, — так начиналось письмо, — к концу этого года вы, как я полагаю, ожидаете от меня оценки перспектив на 1941 год. Я отнесусь к этому с величайшей искренностью и серьезностью, поскольку думаю, что подавляющее большинство американских граждан осознали взаимосвязь между безопасностью Соединенных Штатов, а также будущим наших двух демократий и типа цивилизации, который они отстаивают, с жизнеспособностью и независимостью Британского содружества наций. Только при этом условии бастионы военно‑морской мощи, от которых зависит контроль над бассейнами Атлантического и Индийского океанов, могут быть сохранены в верных и дружеских руках...»
Продолжая оценку стратегической ситуации, Черчилль писал, что Великобритания не в состоянии противостоять огромным немецким армиям, однако может дать отпор нацистам в противоборстве военно‑воздушных и военно‑морских сил, где в боевые действия вовлекаются относительно небольшие контингенты войск. Для обороны Африки и Южной Азии, а также Британских островов королевство формирует 50‑60 дивизий. «Даже если бы США были нашим союзником, а не только другом и незаменимым партнером, мы не стали бы просить больших американских экспедиционных сил. Этого не позволили бы ограниченные возможности транспортировки войск морем». Решающие события в 1941 году развернутся на море. Здесь Черчилль привел последние данные о потерях флота: за пятинедельный срок, завершившийся к 3 ноября, потеряны суда водоизмещением 400 тысяч тонн. «Противник господствует в портах на северном и западном побережье Франции. В этих портах и на островах у побережья Франции он сосредоточивает во все возрастающих количествах свои подводные лодки, гидросамолеты, боевую авиацию. Мы лишены возможности использовать порты и территорию Ирландии для организации воздушного и морского патрулирования. Фактически сейчас есть лишь один надежный путь сообщения Британских островов с внешним миром, а именно подходы с севера; для перекрытия их противник концентрирует свои силы, более того, проводит боевые операции с использованием подводных лодок и дальней авиации». Военно‑морская мощь Великобритании, даже с учетом ввода в строй «Короля Георга V» и «Принца Уэльского», дает недопустимо малую гарантию безопасности.
Черчилль указал и на возможные опасности. В любой момент режим Виши может переметнуться к Гитлеру. Если французский флот присоединится к «Оси», последняя «немедленно получит контроль над Западной Африкой, что будет иметь роковые последствия для наших коммуникаций в Северной и Южной Атлантике, а также для Дакара и, следовательно, для Южной Америки». Очевидно, что на Дальнем Востоке Япония продвинется на юг через Индокитай к Сайгону и другим базам ВВС и ВМС, угрожая таким образом Сингапуру и Голландской Ост‑Индии.
Чего Черчилль хотел от Соединенных Штатов? Он перечислил свои просьбы пункт за пунктом: 1) Соединенные Штаты подтверждают приверженность доктрине свободного судоходства, на основе которой американские торговые корабли беспрепятственно входят в порты стран, не подвергающихся на законном основании морской блокаде; 2) торговые суда сопровождаются американскими военными кораблями («Думаю, совершенно невероятно, чтобы такое сопровождение подтолкнуло Германию на объявление войны Соединенным Штатам, хотя опасные инциденты на море время от времени не исключены. Герр Гитлер продемонстрировал склонность избегать ошибок кайзера... Его девиз: „Всему свое время“); 3) в случае невозможности этого Великобритании предоставляется безвозмездная помощь, заем или большое число американских боевых кораблей, особенно эсминцев, для защиты морских коммуникаций и расширения зоны контроля Атлантики флотом США; 4) Ирландии оказываются „добрые услуги“ с целью побудить ее к сотрудничеству в таких вопросах. Затем следовал список необходимых поставок. И наконец, финансовые соображения: „Приближается момент, когда мы больше не сможем платить наличными за корабли и другие поставки... Мне кажется, вы согласитесь, что в принципе неверно и вредно для обеих наших стран, если в разгар борьбы Великобритания лишится своих платежных средств до такой степени, что останется раздетой догола, после того как ценой наших жизней будет достигнута победа над врагом, спасена цивилизация и США обеспечены всеми гарантиями от случайностей“. Разумеется, писал Черчилль, это не отвечает нормам морали или экономическим интересам никакой страны.
«Если, хочется верить, мне удалось убедить Вас, мистер президент, что разгром нацистов и фашистской тирании — это вопрос колоссального значения для народов Соединенных Штатов и всего Западного полушария, то вы отнесетесь к этому посланию не как к мольбе о помощи, но как к определению минимума действий для достижения нашей общей цели».
БЕРЛИН
Новость о переизбрании Рузвельта настигла Адольфа Гитлера в его рейхсканцелярии, занимавшей дворец в современном стиле на Вильгельмштрассе. Фюрер не отреагировал на это событие публично, не допустил ни малейшего провокационного замечания. Но через два дня в Мюнхене, в семнадцатую годовщину «пивного путча», он ответил Рузвельту, Черчиллю и всем своим врагам:
— Я один из самых твердых германских политиков за последние несколько десятилетий, возможно даже столетий, наделенный самой большой властью по сравнению с любым немецким лидером, — витийствовал Гитлер перед старыми соратниками, набившимися в зал, декорированный изображениями свастики. — Но, кроме того, я уверен в успехе. Я верю в него безусловно...
Он воскресил в памяти соратников Первую мировую войну. Когда она разразилась, Германия была плохо вооружена и тем не менее держалась четыре года. Четыре года союзники напрягали усилия, чтобы ее одолеть, а затем им пришлось обратиться к американскому жрецу‑чародею, который предложил формулу для обмана немецкого народа, с тем чтобы заставить его поверить слову чести иностранного президента.
Продолжая свою речь, Гитлер сказал, что желает самой тесной дружбы с Англией.
— Согласятся на это англичане — отлично, не согласятся — тоже хорошо.
Он обратился к союзнику Великобритании и сделал любопытное замечание:
— Что касается американского производства, то его невозможно выразить даже в астрономических цифрах. В этой сфере я не хочу конкурировать с Соединенными Штатами. Но хочу заверить вас в одном: Германия располагает высочайшей в мире производительной способностью... Сегодня, во всяком случае, Германия вместе со своими союзниками достаточно сильна, чтобы противостоять любой комбинации мировых держав...
Мир прислушивался к речам Гитлера. Этот человек одолел в период между двумя летними сезонами шесть стран; теперь он угрожал высадиться на Британских островах, захватить Гибралтар и оккупировать Балканы. Однако в ноябре 1940 года Гитлер переживал примерно такое же состояние разочарованности и нерешительности, что и Черчилль. Покоритель Европы совершил путешествие через всю Францию, чтобы уговорить испанского правителя Франсиско Франко дать согласие на штурм нацистами Гибралтара и других стратегических укреплений в Западном Средиземноморье. Под впечатлением британской стойкости и давлением Черчилля каудильо стал возражать. В течение девяти часов мучительных переговоров с Гитлером испанский правитель так и не смог преодолеть свои колебания. Позднее Гитлер признавал, что скорее позволит вырвать у себя несколько зубов, чем вновь пройдет через кошмар таких переговоров. Режим Виши тоже вызывал раздражение. На обратном пути в Берлин Гитлер встретился с маршалом Анри Петеном. Старик был учтив и предупредителен, однако дал лишь туманные обещания относительно сотрудничества с «новым порядком».
Но самые большие неприятности доставил Муссолини, старый соратник Гитлера по оружию. Дуче — один из немногих деятелей, которыми Гитлер восхищался, при этом не был склонен посвящать младшего партнера во все свои планы. Муссолини же, раздосадованный гитлеровской политикой «свершившихся фактов», приказал своим войскам 28 октября вторгнуться в Грецию, уведомив об этом Берлин весьма кратко и в самый последний момент. Фюрер узнал о готовящемся вторжении по пути в Германию, после переговоров с Франко и Петеном. Он был вне себя. Осень считалась неподходящим временем для боевых действий в горах. Нападение на Грецию угрожало нарушить хрупкий баланс сил на Балканах. Предполагалось, что Муссолини накопит силы для основной операции — наступления против англичан в Северной Африке. Неожиданно Гитлер приказал повернуть свой поезд на юг и двигаться во Флоренцию, где во время встречи с дуче собирался предостеречь его от опрометчивых решений. Но было уже поздно: Муссолини приветствовал фюрера на платформе словами, произнесенными в манере Геббельса:
— Победоносные итальянские войска пересекли сегодня на рассвете греко‑албанскую границу.
Хуже всего, что наступательная операция итальянцев провалилась. Греческие солдаты, поджидавшие итальянцев в горах, выдворили их на территорию Албании. Англичане воспользовались ситуацией для того, чтобы захватить Крит и Лемнос, значительно укрепив свое положение в Восточном Средиземноморье. Теперь Королевские ВВС угрожали нефтяным районам Румынии. Гитлер оказался поставлен перед необходимостью направить свои дивизии на юг. Кем в свете этого считать Муссолини — союзником или помехой?
И все же это мелочи по сравнению с главной проблемой, которая занимала Гитлера в мрачные ноябрьские дни 1940 года. Ему предстояло принять важное стратегическое решение: пойти на риск или поступиться риском войны на два фронта.
Ничто не свидетельствовало в пользу военного гения Гитлера более убедительно, чем его способность изолировать противника в дипломатическом и военном отношениях, а затем уничтожить. Так он поступил с Австрией, Чехословакией, Польшей и Францией. Теперь на очереди Англия. Иди все по намеченному плану, германские войска высадились бы на Британских островах осенью 1940 года, в то время, когда Россия стояла в стороне, встревоженная, но бездействующая, а Соединенные Штаты выглядели озабоченными, но бессильными. Англия, однако, отказывается от сотрудничества. Лишь предстоящей весной можно рассчитывать осуществить высадку на островах главных сил, но к этому времени сопротивление англичан усилится, — немецкие адмиралы все еще сомневались в успехе операции. Кроме тактических рисков операции по форсированию пролива, тревожило возможное поведение Рузвельта. Что предпримет этот несносный президент? В разгар предвыборной кампании он послал англичанам эсминцы и снаряжение; можно ли ожидать, что его флот будет бездействовать, пока германские войска станут форсировать пролив?
Наконец, Россия. Гитлер давно планировал сокрушить ненавистный большевистско‑славяно‑еврейский режим на Востоке. Вероятно, это навязчивая идея его плана по достижению мирового господства. Но когда? Пакт о ненападении 1939 года всего лишь средство выиграть время и политический рычаг. Сталин не только тщательно выбрал свою долю трофеев, пока Гитлер был занят войной с французами и англичанами на Западе, но и хладнокровно оккупировал румынские земли в Северной Буковине и Бессарабии, а также захватил Эстонию, Латвию и Литву. Поведение русских становилось невыносимым. Оно ставило Гитлера перед жесткой дилеммой: следует ли нанести удар на Востоке, перед тем как разделаться с Великобританией? способна ли Германия вести войну на два фронта, когда массированная американская помощь англичанам более чем вероятна? На совещании в середине ноября главнокомандующий германских ВМС адмирал Эрих Редер, склонный, в отличие от Гитлера, более мыслить категориями войны на море, предостерег фюрера против кампании в России до разгрома англичан.
Гитлер с вожделением смотрел на Восток, но медлил. Возможна ли альтернатива этому — повторение стратегии 1939 года, но в континентальном масштабе? Пакт трех держав, подписанный в сентябре 1940 года в величественном Посольском зале Германией, Италией и Японией, имел целью главным образом поставить Рузвельта перед перспективой усиления Японии и отвлечь от Британии. Что, если склонить Москву к вступлению в пакт? Не обескуражит ли Рузвельта и не лишит ли это Черчилля последней надежды на помощь из Вашингтона и Москвы? С этим замыслом Гитлер пригласил в Берлин министра иностранных дел России.
Вячеслав Молотов прибыл туда 12 ноября. Оркестр сыграл туш в честь гостя, состоялось прохождение почетного караула; были даже вывешены русские флаги с ненавистными серпом и молотом. Но повсюду господствовала холодная атмосфера, которая, казалось, стала ледяной, когда Молотова провозили под свинцовым небом мимо молчаливых толп уличных зрителей в Тиргартен.
Глава нацистского МИДа Иоахим фон Риббентроп не стал терять времени и прямо поставил перед гостем кардинальный вопрос. Англия побита, заявил он резко, и скоро будет запрашивать мира. Черчилль, разумеется, зависит от американской помощи, но «вступление США в войну ничего не значит для Германии». Берлин не допустит больше высадки англосаксов на европейский континент. Пока Молотов слушал с бесстрастным выражением лица, Риббентроп запустил пробный шар. Британская империя должна быть расчленена. «Все смотрят на юг»: Германия — на свои бывшие колонии в Центральной Африке; Италия — на средиземноморское побережье Африки; Япония — на Юго‑Восточную Азию и западную часть Тихоокеанского региона. А Россия? Не хотела бы Москва получить доступ в открытые моря через Дарданеллы? Молотов хранил молчание, прерываемое лишь просьбами уточнить сказанное. Его буквальное восприятие темы разговора бесило Риббентропа.
Столь же сдержанным и молчаливым оставался в тот же день Молотов во время встречи с Гитлером. В ходе беседы фюрер блуждал по поверхности карты мира, расчленяя сложившиеся государства. С Англией покончено. США не будут представлять угрозы еще несколько десятилетий — «не в 1945 году, ну разве что в начале 70‑х или 80‑х годов». Молотов терпеливо ожидал конца словоизвержений Гитлера и затем снова просил уточнений. Его вопросы были настойчивы и беспощадны. Что же означает «новый порядок»? Какая роль отводится в нем СССР? Как будут обеспечены интересы Москвы в Турции и на Балканах? «Вопросы так и сыпались на Гитлера, — вспоминал позднее его переводчик. — На моей памяти ни один дипломат не говорил с ним в подобной манере».
Гитлер едва сдерживался в присутствии этого хладнокровного большевика в старомодном пенсне, торчащем над выпуклым лбом, задававшего свои колкие вопросы. Фюрер решил отложить переговоры, поскольку возможен воздушный налет. На следующий день беседа протекала более напряженно. Собеседники толклись вокруг одних и тех же вопросов: Финляндия, Балтика, Балканы, Турция. Напрасно Гитлер пытался отвлечь внимание Молотова от Европы на юг туманными намеками о выгодах на «чисто азиатской территории к югу», видимо Индии. После полудня переговоры превратились в череду мелочных споров.
Фюрер отступил: снова отправил Молотова к Риббентропу, которому в соответствии с нормами дипломатической вежливости предстояло принять участие в банкете в посольстве России. Уинстон Черчилль за неимением приглашения на торжество послал свои приветствия в форме бомбардировок Королевских ВВС. Риббентроп как раз собирался ответить на тост Молотова, когда завыли сирены воздушной тревоги и гости спешно удалились из банкетного зала. Нацистский министр сопровождал Молотова в бомбоубежище, где предпринял еще одну попытку убедить его воспользоваться последним шансом в дележе мира нацистами. Снова и снова под разрывы бомб наверху Риббентроп уверял русского дипломата, что Британия сокрушена.
— Если это так, — отвечал Молотов, — то почему мы сидим в этом бомбоубежище и чьи бомбы падают сверху?
Разочарованный фюрер все еще не принял окончательного решения о нападении на Россию. Он распорядился, чтобы планирование операций и подготовка к войне на Востоке продолжались, но на время держал открытыми другие альтернативы пугающей перспективе второго фронта.
В декабре он выступил с пропагандистской речью, имея цель настроить трудящихся мира против плутократов Великобритании и Америки. Стоя на подиуме завода «Рейнметалл‑Борсиг» в Берлине, со сверкающим сталью артиллерийским орудием в качестве фона, Гитлер провозгласил: ставки теперь выше, чем судьба одной нации.
— Скорее идет война двух противоположных миров.
Англия, говорил он, завладела 16 миллионами квадратных миль земной поверхности.
— Всю свою жизнь я был лишенцем. Дома я был лишенцем. — Он пришел в возбуждение, обличая капиталистов мира, контролируемые ими прессу и политические партии. — Если все в этом мире указывает на то, что золото противостоит труду, капитализм — простым людям, а реакция — прогрессу человечества, тогда труд, простые люди и прогресс победят. Их врагам не поможет даже поддержка еврейской расы...
Кем я был до большой войны? Безвестным, безымянным индивидом. Кем я стал в ходе войны? Совершенно неприметным, обыкновенным солдатом. Я не несу ответственность за большую войну. Кто такие сегодняшние правители Британии? Это те самые люди, которые жаждали большой войны, это тот самый Черчилль — самый злостный агитатор среди них во время большой войны...
Гитлер говорил уже более часа. Он углублялся в историю и перемещался по карте мира, не упоминая ни единым словом ни Америки, ни России. Он обрисовал «новый порядок», каким себе его представлял: новое устройство мира, восстановление из руин, господство труда над капитализмом. Великий германский рейх, о котором мечтали великие поэты...
— Скажи мне кто‑нибудь: «Все это просто фантазии, всего лишь видения, — я отвечу, что когда в девятнадцатом году начал свой путь безвестным, безымянным солдатом, то строил свои надежды на будущее на самой буйной игре воображения. И все же эти надежды сбылись...
ТОКИО
Официальная Япония избрала позицию притворного равнодушия к переизбранию Рузвельта. Проявлять враждебность позволялось только на неофициальном уровне. Теперь президент должен переориентировать свою политику на Дальнем Востоке, заявил представитель японского МИДа. Курс США в этом регионе он назвал «нереалистичным». Одна газета, припомнив высказывание Рузвельта: «Я ненавижу войну», выразила мнение: сейчас президент ведет свою страну прямо к войне. Единственный выход — преодоление американских предубеждений против японского «нового порядка». Вскоре внимание к этому событию угасло. Предстояло более приятное событие — двухдневное празднование основания двадцать шесть столетий назад Японской империи.
Церемония связала воедино древнюю и современную Японию. В гробовом молчании бескрайнее море людей ожидало императора у подножия серых стен древнего военного лагеря, превращенного в императорский дворец. Хризантемы выстроились боевыми шеренгами вокруг ярких цветочных узоров. Точно в назначенный час все увидели медленно двигавшийся среди деревьев императорский штандарт, за которым следовал малиновый «роллс‑ройс». Процессия перебралась через двойной мост, перекрывавший ров вокруг дворца. Оркестры играли национальный гимн. Император и императрица вышли из автомобиля и сели за стол, покрытый парчовой скатертью.
С двух сторон за Хирохито следовали сановные японцы. Братья императора и другие представители знати, старые государственные деятели и воины, имеющие доступ к трону, члены императорского кабинета министров стояли в сюртуках, строгие и торжественные. Министр иностранных дел Ёсукэ Мацуока, блестящий, деятельный, словоохотливый, непредсказуемый выпускник Орегонского университета; он испытал там подлинное и воображаемое унижение, подрабатывая помощником официанта, чтобы завершить учебу в этом вузе. Военный министр Хидэки Тодзио (соученики в школе называли его Воинственный Тойо), ставший резким, сообразительным генералом, — он приобрел имя во время командования императорскими войсками в Маньчжурии. Морской министр Дзэнго Йосида, обладавший большой работоспособностью; премьер‑министр принц Фумимаро Коноэ, аристократ, возвышался над коллегами‑военными ростом, находчивостью, гибкостью, но отличался также нерешительностью и ипохондрией, отсутствием средств и воли для обуздания тех же коллег.
Император поднялся; принц Коноэ прокричал «Банзай!». Море из 50 тысяч человек, волновавшееся мелкой рябью, и миллионы крестьян по всей Японии, собравшиеся перед своими старейшинами, поклонились императору. Все, кто был перед дворцом, смотрели во все глаза на Хирохито — человека, бога, верховного жреца, символа и императора. Внешне он совсем не походил на императора, но играл отведенную ему роль терпеливого церемониймейстера, заботливого семьянина, титулованного автократа, способного влиять взглядами и жестами, но лишенного контроля над важными решениями. На следующий день, во время аналогичной церемонии на официальном уровне, от имени дипломатического корпуса выступил старый друг и приятель Рузвельта по Гротону посол Джозеф К. Грю. Он предстал перед императором, поклонился, достал очки и рукописный текст, прочитал его, поклонился, спрятал очки и текст, снова поклонился, повернулся и торжественно прошел на свое место. Это дружелюбное обращение призывало к миру, взаимному сотрудничеству и обогащению мировой цивилизации японской культурой. Послу понравилось, что Хирохито энергично кивал одобряя. Было ли это знаком предостережения военным? Грю не мог ответить на этот вопрос.
Ныне, на восьмой год пребывания в Токио, он информировал Вашингтон о серии тревожных событий: убийствах армейскими фанатиками ключевых правительственных министров; закреплении японцев в Маньчжурии; упрочении связки Токио — Берлин в Антикоминтерновском пакте 1936 года; вторжении японцев в Китай, сопровождавшемся захватом Шанхая и разграблением Нанкина; усилившемся давлении на правительство Чан Кайши; неафишировавшихся ожесточенных столкновениях японских и русских войск в Азии. Очевидно, что влияние военных на политику Японии усиливалось, но в периоды временных колебаний получали шанс действовать умеренные политики, особенно после поступления шокирующих, по крайней мере для подлинных антикоммунистов среди военных, известий о заключении русско‑германского пакта 1939 года. Сдержанный, корректный, вылощенный, невосприимчивый к внешним влияниям, но внутренне склонный к мистификациям и ранимый Грю рекомендовал Вашингтону умеренный подход к Японии в надежде, что от военных отвернется фортуна.
То, что Адольф Гитлер молниеносно овладел странами Бенилюкса, и падение Франции, угроза вторжения на Британские острова производили громоподобный эффект в Токио. Казалось, владения Голландии, Франции и Великобритании в Азии стали легкой добычей. В нетерпении военные лидеры вынудили умеренное правительство уйти в июле 1940 года в отставку и привели к власти новый кабинет во главе с Коноэ, призванный осуществлять жесткую программу. Чтобы решить «китайский вопрос», необходимо перерезать пути снабжения националистического Китая. Это требовало его флангового обхода через Индокитай. Такой обход вызвал бы в свою очередь сопротивление Лондона и Вашингтона, но в то же время стимулировал бы поддержку союзных японцам государств на Западе. Гитлер и Муссолини, заинтересованные в отвлечении американских усилий от Европы к Тихоокеанскому региону, будут приветствовать усиление взаимодействия в рамках коалиции «Оси».
В конце августа Токио вырвал у режима Виши согласие на признание насущных военных интересов Японии в Индокитае. Попав в стесненное положение, французы обратились за помощью к Рузвельту, но его администрация, втянувшаяся в предвыборную борьбу, отделалась моральными сентенциями. Тем не менее позиция Вашингтона стала жестче, равно как и его представителя в Токио. В телеграмме, получившей известность как послание «Зеленого света», Грю констатировал, что «Япония сегодня является одной из хищнических держав. Она пренебрегла всеми моральными и этическими нормами и стала беззастенчивой и откровенной прагматичной силой, ищущей случая воспользоваться слабостью других для собственной выгоды. Ее политика экспансии на юг явно угрожает интересам США в Тихом океане». Японию больше не следует сдерживать словами, но американской мощью.
Оценки Грю сыграли в пользу тех советников президента, которые рекомендовали использовать против Японии доступные ему меры и средства. В конце сентября администрация решилась ввести эмбарго на поставки Японии всех видов железного и стального лома, но не нефти. Она предоставила также Китаю новый кредит.
Теперь Токио оказался в сложном положении. Несколько недель Мацуока вел переговоры с немцами о Пакте трех держав. Самым актуальным в повестке дня переговоров оказался вопрос, насколько далеко готов пойти Берлин в признании сферы интересов Японии. В перечень территорий, подлежавших подчинению японскому «новому порядку», вошли Индокитай, Таиланд, Британская Малайя, Британский Борнео, Голландская Ост‑Индия, Бирма, Австралия, Новая Зеландия, Индия «и прочее». Япония, Маньчжурия и Китай образовывали ядро пространства «нового порядка». К удивлению и восторгу Токио, представитель Гитлера одобрил эти претензии, за исключением, вероятно, Индии, зарезервированной, возможно, для России. Немцы, однако, дали ясно понять, что Япония должна помочь им отвлечь внимание США от Европейского театра войны.
Поддержав трехсторонний пакт, Мацуока прямо заявил на тайном совете:
— В заключении этого договора Германия и Япония преследуют общую цель. Германия хочет предотвратить вступление в войну Америки, а Япония — избежать конфликта с США.
Но умудренные опытом государственные деятели обратили внимание на 3‑ю статью пакта: «Германия, Италия и Япония согласны... помогать друг другу всеми политическими, экономическими и военными средствами, если одна из сторон договора подвергнется нападению со стороны державы, не вовлеченной в настоящее время в европейскую войну или японо‑китайский конфликт». Что лучше — предотвратить войну путем умиротворения Рузвельта или путем демонстрации силы трехсторонней коалиции? Однако уже поздно раздумывать над этим вопросом — в сентябре японцы подписали трехсторонний пакт.
Официально США отреагировали на заключение трехстороннего пакта спокойно, но подспудно продолжались интенсивные политические дебаты. Пакт укрепил позицию «ястребов», требовавших более жесткой политики в отношении Японии. Администрация раскололась; некоторые ее представители опасались, что жесткие меры, особенно нефтяное эмбарго, спровоцируют войну с Японией, а страна к ней еще не готова. Президенту предложили несколько альтернатив, включая переброску военно‑морских сил на запад, вплоть до Сингапура, или введение патрулирования боевых кораблей. Но он решил выжидать.
«Сейчас мы прекратили поставки металлолома, — писала ему Элеонора Рузвельт через неделю после выборов, — как насчет нефти?»
«Реальный ответ, который не нужно предавать огласке, — писал президент, — состоит в том, что, если мы запретим поставки нефти Японии, она увеличит свои закупки мексиканской нефти и в дальнейшем может в силу необходимости высадить десант в Голландской Ост‑Индии». Это, добавлял Рузвельт, может спровоцировать распространение войны на Дальнем Востоке.
Токио в свою очередь проявлял спокойствие. Мацуока настаивал, что пакт не направлен против США. Он даже предложил Вашингтону присоединиться к пакту и помочь странам «Оси» превратить мир в одну большую семью. Похоже на браваду, — это и побудило Корделла Халла заявить, что Мацуока столь опасно изворотлив, как корзина рыболовных крючков.
В середине декабря Грю направил Рузвельту конфиденциальное послание с оценкой ситуации в Тихоокеанском регионе. За восемь лет дипломатической службы, сообщал Грю президенту, он убедился, что дипломатия потерпела поражение от «тенденций и сил, не поддающихся ее контролю, и плоды нашей работы здесь сметены, будто под действием тайфуна...». Он прямо ставил вопрос перед президентом:
«Рано или поздно, но, пока мы не готовы... убраться со всеми пожитками из всей Великой Азии, включая южные моря (что богопротивно), нас неминуемо ожидает со временем прямое столкновение с Японией.
Ужесточение политики с нашей стороны таит неизбежные риски, в частности риски внезапных, не поддающихся учету ударов, таких, например, как потопление «Панайи». Это может возбудить воинственность американцев, но, по‑моему, эти риски менее значимы, чем гораздо более крупные опасности в будущем, с которыми нам придется столкнуться в случае продолжения политики непротивления...
Важно постоянно помнить, что, если мы прибегаем к мерам «на грани войны» без реального намерения довести их в случае необходимости до логического завершения, этот недостаток решимости немедленно заметят японцы, которые станут действовать без всяких сдерживающих мотивов и с еще большей энергией. Наши предупредительные меры окажутся эффективны и действенны в смысле предотвращения войны лишь в том случае, если японцы уверятся в нашей готовности воевать, когда нас вынудят к этому. В общем, это старая история сэра Эдварда Грея в 1914 году...
Вы занимаетесь нашими внешнеполитическими делами с должным профессионализмом, — писал в заключение посол, — и я глубоко удовлетворен тем, что страна не будет лишена вашего ясного видения, решимости и смелости в управлении государственным кораблем».
Эти комплименты столь же приятны, сколько получение в дар розы с шипами. Лоцману Белого дома, взобравшемуся на капитанский мостик при помощи обещаний уберечь американцев от войны, теперь приходилось столкнуться с реальной политикой.
Часть первая
ВОЕННЫЕ ПРОСЧЕТЫ
Глава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Часть вторая
ПОРАЖЕНИЕ
Глава 5
«МАССИРОВАННЫЕ СИЛЫ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА»
Франклин Рузвельт прошел испытание шоком Пёрл‑Харбора. Затем наступило облегчение от того, что с неопределенностью наконец покончено. После этого его охватили тревога и горечь в связи с масштабами потерь. За всем этим последовало спокойное осознание факта: страна перешла в состояние войны. Конгресс проголосовал за объявление войны Японии через тридцать три минуты после окончания речи Рузвельта, — лишь один член палаты представителей голосовал против. Большие дебаты отложены; изоляционисты разом притихли, политическая борьба внутри страны, казалось, завершилась, как и борьба разума и чувства в самом Рузвельте. Не было оснований терзаться дурными предчувствиями или обвинять кого‑либо. Имел значение лишь один решающий факт: США находятся в состоянии войны.
Но это всего лишь половина войны; чего теперь ждать от Германии? В отношениях с ней президент тоже не проявлял инициативы. Он хотел, чтобы американцы сами осознали неизбежность войны с Гитлером. Но Берлин зловеще затаился, если не считать бурных восторгов в печати по поводу сокрушительного удара японцев. Возможно ли после тщательной подготовки Вашингтона к войне в Европе, с использованием в Тихоокеанском регионе лишь тактики сдерживания, чтобы США остались воевать на Дальнем Востоке в одиночку?
Ответ на этот вопрос мог дать главным образом Адольф Гитлер. Он надеялся, что Япония присоединится к нему в войне с Россией. Поскольку этого не произошло, Гитлер стал подталкивать японцев к войне с англичанами и американцами в Тихоокеанском регионе, к которой он тоже присоединился бы. Кардинальным стратегическим вопросом становилось теперь, примкнет ли Япония, в свою очередь, к войне с СССР. Ведь в противном случае смертельный враг Германии Россия и союзник «Оси» Япония остались бы без второго фронта. Четверть века Гитлер высказывался против войны на два фронта. Вступит ли он в открытую конфронтацию с наиболее могущественной демократией мира, осложнив свою борьбу на два фронта, без усиления давления на Токио с целью заставить его выступить против России? Если же Токио воспротивится этому, выполнит ли Гитлер свое обещание присоединиться к войне Японии с Америкой?
Позиция Англии не вызывала сомнений. Черчилль немедленно воспользовался ситуацией, чтобы выполнить свое обещание объявить войну Японии в течение часа после начала американо‑японского конфликта. Хотя британским парламентариям потребовалось больше часа, чтобы вернуться в Лондон и занять свои места в обеих палатах, но уже к полудню 8 декабря Черчилль сдержал свое обещание. Он предупредил парламентариев, что предстоят длительные и тяжелые испытания, но «нас поддерживают четыре пятых населения планеты. Мы несем ответственность за их безопасность и их будущее». Обе палаты проголосовали единодушно за объявление войны Японии. Рузвельт хотел, чтобы Черчилль подождал аналогичного решения конгресса США, но британский премьер действовал так быстро, что послание Рузвельта с соответствующей просьбой запоздало. Официально Англия вступила в войну с Японией на несколько часов раньше, чем Соединенные Штаты. Отношения между атлантическими союзниками теперь изменились. Когда один представитель британского руководства на следующий день после нападения на Пёрл‑Харбор попробовал высказаться за сдержанный подход к Вашингтону, какой проявлял Лондон в то время, когда участие в войне США стояло под вопросом, Черчилль ответил, бросив косой взгляд на этого человека:
— В такой манере мы говорили с этой страной, когда обхаживали ее. Теперь она в гареме и говорить с ней следует иначе!
Напряженно ожидая выпада Гитлера, Рузвельт одновременно готовил народ к трудной работе. Даже в военной обстановке он не оставил практику давать 9‑го числа каждого месяца пресс‑конференцию, хотя, как предупреждал президента Эрли, журналисты узнают от него «чертовски мало». Репортеры заполняли помещение для пресс‑конференции очень медленно, поскольку каждый подвергался досмотру агентов службы безопасности. Во время паузы между вопросами Рузвельт шутливо заметил по поводу обыска Мэй Крейг, что наймет для этого агента‑женщину.
Президент выдал жаждавшим информации репортерам лишь немного новостей. Этим утром совершено нападение на Кларк‑Филд на Филиппинах. Сообщил также, что встречался с руководством Совета по приоритетным поставкам и ассигнованиям и договорился об ускорении выпуска промышленной продукции в нынешнем объеме и расширении всей производственной программы. Президент приберег свои главные выводы для беседы вечером у камелька. Начал он с обзора десятилетнего периода агрессивной политики Японии, достигшей кульминации в нападении на Пёрл‑Харбор. Беседа привлекала внимание слушателей к одной цели, одной задаче.
— Теперь мы находимся в состоянии войны. Мы воюем все как один. Каждый мужчина, женщина и ребенок — партнеры в решении самой серьезной в истории Америки проблемы. Мы должны переживать сообща плохие и хорошие новости, поражения и победы, успехи и неудачи в войне.
Пока новости неутешительны. Мы потерпели серьезную неудачу на Гавайях. Наши войска на Филиппинах, включая мужественных бойцов из стран Содружества, ведут тяжелые бои, но энергично защищаются. Сообщения об обстановке вокруг островов Гуам, Уэйк и Мидуэй пока неясны, но нужно быть готовыми к их захвату противником.
Несомненно, список жертв боев в первые несколько дней окажется большим... Война будет не только долгой, но и тяжелой. Но Соединенные Штаты не удовлетворит в ней никакой иной результат, кроме победы, полной и окончательной.
Рузвельту приходилось все еще считаться с тем неудобным фактом, что нацисты не объявили войну и, возможно, не объявят. Он просто отделался констатацией того, что Германия и Италия «считают себя участниками войны против США в такой же степени, как против англичан и России». Много недель, говорил президент, Германия убеждала Японию, что если та начнет войну, то получит «полный и постоянный контроль над всем Тихоокеанским регионом» и что если Токио воздержится от этого, то он не получит ничего.
— В этом состоит их простая и очевидная большая стратегия. Вот почему американцы должны понять, что этому нужно противопоставить аналогичную большую стратегию. Нам следует понимать, например, что японские успехи в войне против Соединенных Штатов в Тихоокеанском регионе способствуют немецким операциям в Ливии; что германские успехи на Кавказе неизбежно помогут Японии в ее наступлении на Голландскую Ост‑Индию; что удары немцев по Алжиру или Марокко открывают путь для наступления Германии в Южной Америке и в зоне Панамского канала...
Белый дом принял теперь облик военного объекта, но в своей собственной, специфичной форме. Вход в особняк по ночам больше не освещался. Миссис Генриетта Несбитт, ответственная за хозяйственную часть, купила занавеси для затемнения. Обитателям дома выдали противогазы — их тут же убрали в укромные места. Моргентау, контролировавший службу безопасности, приказал удвоить охрану. Он хотел также окружить компаунд Белого дома солдатами и поставить у подъездов легкие танки, но Рузвельт с этим не согласился. Никаких танков и людей в военной форме за забором, огораживающим компаунд, — лишь по одному солдату через каждые 100 футов по внешнему периметру. Срочно начались работы по оборудованию бомбоубежища в подвале министерства финансов, но президент не воспринимал этого всерьез. Он сказал Моргентау, что спустится в бомбоубежище лишь в том случае, если сможет сыграть в покер на золотой запас министерства финансов.
Прошел вторник, затем среда — из Берлина никаких заявлений. Но к этому времени Гитлер уже приготовился выступить с речью и просто ожидал удобного момента. Получив в своей штаб‑квартире за линией кровопролитного русского фронта известие о нападении на Пёрл‑Харбор, он вернулся самолетом в Берлин в ночь с 8 на 9 декабря. Фюрер объявит войну Соединенным Штатам и не станет требовать от Японии присоединиться к войне с Россией. В обосновании такого решения, как обычно, сочетались трезвый расчет и личные эмоции. Гитлер не мог блефовать перед Токио, поскольку Рузвельт заходил в своих провокациях так далеко, что война между Германией и Америкой становилась неизбежной в любом случае. Фюрер мало чем мог помочь Японии на Тихоокеанском театре войны, а потому его возможности шантажа Токио были минимальны. Япония не могла нанести СССР смертельный удар с востока — Сталина защищали тысячи миль сибирского пространства. Лучше, если Япония сосредоточит свои военные усилия на фронтах в Тихоокеанском регионе, и поскольку война и так приобрела глобальный характер, то чем мощнее японские удары в Тихоокеанской зоне, тем лучше положение Гитлера в Атлантике, где он стремился перекрыть пути снабжения Англии и России американскими товарами и военным снаряжением. Кроме этого, в оценках Гитлером ситуации всегда играли значительную роль ксенофобия и расизм. Он не нуждался в помощи расово неполноценной Японии, чтобы разгромить русских, а к американцам, наполовину иудаизированным, смешавшимся с неграми и, конечно, не способным воевать, испытывал ненависть и презрение.
Месяцами фюрер сдерживал себя перед лицом угроз и оскорбительных ярлыков, которые навешивал ему Рузвельт. Теперь его ненависть могла прорваться наружу. Одиннадцатого декабря Гитлер появился на заседании марионеточного рейхстага, собравшегося в здании Королевской оперы в Берлине. Начал он с обличения «человека, который любит расположиться с комфортом для беседы у камелька, когда наши солдаты ведут бои на заснеженной, обледеневшей территории, человека, который является главным виновником этой войны...».
— Я оставлю без внимания оскорбительные выпады, предпринятые против меня этим так называемым президентом. То, что он называет меня гангстером, не столь важно. В конце концов, это слово изобретено не в Европе, а в Америке, которой как раз и не хватало гангстеров. Кроме того, Рузвельт не способен меня оскорбить, поскольку я считаю его таким же безумцем, каким был Вильсон... Сначала он провоцирует войну, затем фальсифицирует ее причины, а потом кутается в мерзкий плащ христианского лицемерия и постепенно, но неуклонно ведет человечество к войне, не без того чтобы просить Бога засвидетельствовать честность его усилий в характерной манере старого масона...
Непроходимая пропасть разделяет мои идеи и идеи Рузвельта. Рузвельт происходит из богатой семьи и принадлежит к классу, чей путь отполирован демократией. Я же выходец из небольшой бедной семьи и вынужден был пробивать себе дорогу в жизни трудом и усердием.
Гитлер продолжил противопоставление себя и президента: во время большой войны Рузвельт устроился в теплом местечке, в то время как фюрер был простым солдатом. Рузвельт входил в элитные 10 тысяч — фюрер вернулся с войны таким же бедняком, каким ушел на нее. После войны Рузвельт занялся финансовыми спекуляциями, а Гитлер лежал в госпитале. Как президент Рузвельт ни на йоту не улучшил жизнь населения своей страны. Окруженный евреями, он обратился к войне как средству отвлечь внимание народа от внутренних провалов.
Немецкий народ желает только одного — обеспечения своих прав.
— Он добьется осуществления своих прав, даже если тысячи Черчиллей и Рузвельтов сговорятся против него...
Я распорядился, чтобы американскому поверенному в делах вручили сегодня паспорт с выездной визой, а также о следующем...
Дальнейшие слова Гитлера потонули в аплодисментах — депутаты вскочили на ноги. В полдень того же дня Риббентроп холодно вручил американскому поверенному в делах декларацию об объявлении войны Германией и удалился. Несколько позже три страны — участницы «Оси» заявили о своей непоколебимой решимости не складывать оружия, до тех пор пока не будет разгромлен англо‑американский альянс, а также не заключать сепаратного мира. Президент отправил в конгресс письменные послания с просьбой признать состояние войны США с Германией и Италией. Ни один конгрессмен не голосовал против этого.
Глава 6
Глава 7
Глава 8
Глава 9
Часть третья
СТРАТЕГИЯ
Глава 10
Глава 11
РУЗВЕЛЬТ КАК ГЛАВА ГОСУДАРСТВА
Нельзя не подивиться бодрости, оптимизму, живости и доброжелательности, с которыми Франклин Рузвельт правил в Белом доме в тяжелые годы войны, принимая во внимание титаническую военную и экономическую мощь, мобилизованную администрацией Рузвельта к середине 1943 года; учитывая могучие политические силы, давившие на Белый дом изнутри страны и из‑за рубежа; оценивая нескончаемые проблемы, обращения, жалобы, просьбы, требования, устремлявшиеся в офис президента бурным потоком; помня о том, что многие месяцы после Пёрл‑Харбора президент выполнял свои функции при помощи одного талантливого, но болеющего советника, перегруженного работой небольшого штата сотрудников и изменчивой череды помощников вне пределов Белого дома. Каковы бы ни были неурядицы, задержки, споры и полные провалы, президент не уклонялся от ответственности. Карикатуристы изображали государственный корабль кренящимся на бок и уклоняющимся от курса, но ни у кого не было сомнений, кто рулевой.
Старые вашингтонские политики поражались — как это ему удается. Как может один человек доминировать среди разбросанной, дезорганизованной, постоянно меняющейся и растущей бюрократии, даже не всегда контролируя ее?
Президент руководил администрацией методами, которые хорошо служили ему прежде, в предвоенные годы: опираясь на свою официальную и неофициальную власть главы государства, ставя задачи, создавая инерцию движения, поощряя личную преданность, используя таланты и способности людей. Использовал фактор времени, то пребывая в бесконечном ожидании, пока его помощники торопились, то действуя быстро, еще до того, как об этом узнавали его сотрудники, но, как правило, выбирая время, когда объект его действий — неповоротливое ведомство или медлительный чиновник — наиболее уязвим. Руководил, преднамеренно насаждая среди помощников соперничество и столкновение характеров, что вызывало сумятицу, упадок духа и раздражение, но вместе с тем возбуждало биение исполнительской энергии и высекало искры творчества. Практиковал крайне широкий «спектр контроля» — или по крайней мере внимания, ободрения и вмешательства. Поручал одно дело нескольким сотрудникам и несколько дел одному сотруднику, укрепляя таким образом свое положение арбитра, источника информации и координирующего центра. Пренебрегал или обходил ведомства, выносящие решения коллективно, такие, как его собственная администрация, и вместо этого взаимодействовал с различными группами людей из разных ведомств. Часто вникал в специфику мелочных дел — какие‑то чиновники считали их недостойными или не входящими в компетенцию главы государства. Порой скрывал информацию, порой делился ею, чтобы держать в узде своих помощников и чиновников. Создал свой личный банк информации, содержащий бесчисленные письма, памятные записки, сплетни и пополнявшийся услужливыми подчиненными. Укрывался за правилами, обычаями, условностями, когда это отвечало его интересам, и уклонялся от их соблюдения, если они ему мешали. Постоянно убеждал, льстил, плутовал, импровизировал, производил перестановки кадров, добивался согласия, соглашался, манипулировал.
Никто не поддерживал с главой государства контакты столь частые и близкие, как директор Бюджетного агентства Гаролд Смит, которого раздражало, что Рузвельт пренебрегает ортодоксальными административными канонами, — даже при том, что Смит с изумлением наблюдал, как шеф справляется с делами. В своем дневнике он отразил диапазон интересов президента, его неспособность оторваться от эксцентричных деталей и идей даже в разгар мировой войны.
17 марта 1943 года . «Президент сказал, что у него есть ко мне дело. Пытался найти документы, но не смог. Однако решил сообщить мне суть дела. Он хочет, чтобы я изучил ситуацию с покупкой правительством небоскреба Эмпайр, о которой он и Эл Смит говорили мне на днях. Он... затем повернул разговор на Джесси Джоунса, но Джоунс не имеет к этому никакого отношения».
9 апреля 1943 года . «...Президент не согласился с нашей рекомендацией. Настаивал на том, что физическая пригодность и восстановление сил — разные проблемы, и попросил, чтобы оборонное ведомство, а также службы здравоохранения и социального обеспечения предусмотрели в своих штатных расписаниях положение о комиссиях по физической пригодности...»
8 мая 1943 года . «Президент одобрил армейский бюджет... Полагаю, он стремится использовать его как инструмент пропаганды в связи с предстоящим совещанием по военной стратегии и с учетом принятия в ближайшее время решения о кампании в Северной Африке».
3 июня 1943 года (президент только что после короткого послеполуденного сна). «Я сказал, что рад соблюдению им режима, поскольку он сейчас один из самых нужных людей. В пику моим словам президент заметил, что Джон Л. Льюис, очевидно, не считает его столь важной персоной и был бы рад смещению его с должности. Высказал мнение — считая его, очевидно, весьма остроумным, — что был бы рад уйти в отставку при условии, что Джон Л. Льюис совершит самоубийство...
Президент заметил, что мятный чай, например, поможет вызвать расположение населения Марокко и Алжира...»
31 августа 1943 года . «Я напомнил президенту, что он получил письмо от начальника штаба, утверждающего, что все в военном планировании обстоит прекрасно. Заметил, что он, президент, считает по‑другому. Президент предложил, чтобы мы продолжали переписку, направив в штаб меморандум... по желанию. „А теперь, ребята, если вы обманываетесь сами, не пытайтесь обманывать главнокомандующего...“
Президент говорил, что армия всегда жалуется, — он не понимает ее, он, дескать, предпочитает флот. «Знаете, — продолжал он, — я был теснее связан с флотом, чем с армией». Мне пришлось согласиться, что это правда. Далее он заметил, что в ходе этой войны флот доставлял ему больше неприятностей, чем армия».
Таким этого необычного главу государства знали подчиненные, консервативные критики, которые порицали его за единоличное руководство и диктаторские замашки, а также те, кто восхищался, что он не соблюдает старые правила игры и стандартные принципы упорядоченного административного управления. Но был и иной глава государства: его давно утомило упорядоченное управление; он создал исполнительный и координационный комитеты «нового курса» и иногда председательствовал на их заседаниях; учредил массу планирующих органов; создал административный комитет для формулирования предложений по более эффективному президентскому управлению и контролю; поддержал большинство возражений комитета против большинства фанатичных контратак с Капитолийского холма, дотоле невиданных; после первой попытки реорганизации добился расширения своих полномочий для преобразования собственной административной службы и передачи планов ее реорганизации в конгресс; создал новую административную службу президента и путем включения в нее Бюджетного бюро значительно укрепил контролирующую функцию президентской власти; преобразовал ряд ведомств, например ведомство федеральной безопасности, в более работоспособные учреждения; добился возможности проводить постоянную административную реорганизацию по законам военного времени и формировал военные ведомства и оборонные структуры по своему усмотрению;
Эти главы исполнительной власти долго уживались друг с другом с таким же трудом, как Рузвельту удавалось быть одновременно лидером партии и главой государства; лидером большинства и всего народа; консерватором (или по крайней мере приверженцем традиций) и либералом; принципиальным политиком и прагматиком, не злоупотребляя ничем, кроме как своими подчиненными. Последние, впрочем, не сказали бы с уверенностью, что Рузвельт когда‑либо конфликтовал с ними. Самые приближенные к президенту люди не могли решить, пользовался ли он каким‑либо внутренним компасом или планом, играя ту или иную роль, сознавал ли вообще это разделение ролей.
Но в одной важной сфере исполнительной власти — подборе и расстановке способных кадров — Рузвельт заслуживал похвалы по любым меркам оценки административной деятельности. В середине войны президент сделал массу великолепных назначений, руководствуясь как внутренним чутьем, так и наблюдательностью и проницательностью. Гопкинс, Хассет, Смит в административной службе президента; Стимсон, Маршалл, Паттерсон — в военном ведомстве; Форрестол — во флоте; Элмер Дэвис в службе военной информации; Гендерсон и позднее Честер Боулз — в Бюро ценового регулирования; Бирнс и Коэн — в Агентстве военной мобилизации; Буш и Конант — в науке военного времени; Дэвис и Морзе — в Совете по труду военной промышленности; Эйзенхауэр, Нимиц, Макартур — на фронте; все эти люди стали не только исполнителями президентских планов, но также подлинным украшением государственной службы.
Судьба другого деятеля, Самнера Веллеса (он также украшал ее), язвительно преподносится как аномалия административной практики Рузвельта. Президент держал Веллеса помощником государственного секретаря, как незаурядного представителя главы государства в мощной организации, которая часто выходила из‑под контроля Белого дома. Разумеется, Халл относился ревниво к представителю и его инициативам. «Каждое учреждение, — жаловался государственный секретарь приятелю, — имеет своего сукина сына, но у меня сукин сын в масштабе всей Америки». Принадлежность Веллеса ко двору Рузвельта, как и его высокомерие и блеск, вызывала враждебность к нему в Вашингтоне. А он был уязвим, — кто‑то в столице распространял слухи, что он приставал в поезде к проводнице‑негритянке. Рузвельт знал, что Уильям Буллит, старый соперник Веллеса, причастен к распространению этих слухов. Когда бывший посланник прибыл в очередной раз в Овальный кабинет, Рузвельт остановил его в дверях.
— Уильям Буллит, — грозно произнес президент, — стойте где стоите.
Президент объявил Буллиту, что больше не желает его видеть. Сознавал он и то, что полезность Буллита исчерпана, — потеря «члена семьи» отчасти объясняет настроение Рузвельта.
Очевидно, административные методы Рузвельта воспринимались его подчиненными как кошмар. Поверяя ежедневно жалобы дневнику и друзьям, он выступал также от имени своих коллег, получавших строго очерченный участок работы, штатных сотрудников администрации и различных служб.
«Он хочет все делать сам»; «...самый худший из начальников, с которыми я когда‑либо работал, в том, что касается графика рабочего дня...»; «у меня часто возникает желание, чтобы президент не относился столь снисходительно к некомпетентным назначенцам...»; «...на сегодня существует бесчисленное количество новых административных ведомств, которые создал президент и поставил во главе их множество неопытных людей, назначенных главным образом по личным соображениям. Они докладывают о выполнении своих обязанностей непосредственно президенту, имеют постоянный и легкий доступ к нему... гораздо более легкий, чем сотрудники администрации. Границы размежевания функций между этими ведомствами, между ними и министерствами весьма приблизительны...»; «...атмосфера в Вашингтоне насыщена желчными спорами по вопросам юрисдикции...».
Со своей выгодной для оценки деятельности Белого дома позиции Оскар Кокс тоже жаловался: основные политические решения принимаются под давлением обстоятельств; политика реализуется слишком медленно; время президента нещадно эксплуатируется.
Что касается врагов Рузвельта, то они находили в его методах некоторое удовлетворение. В конце 1942 года в редакционной статье «Джэпен таймс» отмечалось, что, сколько бы конгресс ни требовал единого командования на новой основе, Рузвельт никогда не допустит, чтобы сам он оставался в тени кого‑либо. Предпочитает «многосторонние комбинации», такие, как использование одной группировки против другой, усматривает средство контроля в разъединении, а не в единстве; он не военный стратег, но публичный политик, и поэтому перевод Америки на военные рельсы никогда не выйдет из первоначальной стадии. Об оценках организаторской роли администрации Рузвельта постоянно информировался Белый дом, где их напрочь отметали, если вообще обращали на них внимание; но критику исполнительской власти Рузвельта и его методов управления игнорировать было нельзя. В самом деле, точно так же, как «единоличная» власть Рузвельта стала в 1939 году злободневной проблемой, оказавшей влияние на предвыборную кампанию 1940 года, обвинения верхушки исполнительной ветви власти в нераспорядительности и отсутствии четкого руководства выдвигались в качестве потенциальной угрозы в предвыборную кампанию 1944 года.
Большинство критиков так и не поняли, что их каноны организованной, «работоспособной» администрации, четкого распределения властных полномочий, границ контроля, эффективной координации и прочие учебные доктрины иногда, и даже как правило, не соответствовали потребностям хозяина Овального кабинета. Потому что его в гораздо меньшей степени заботили собственно управленческие функции, чем необходимость драматизации политических задач, провозглашение принципов, устранение иллюзий, подчеркивание угроз, возбуждение ожиданий и общественного энтузиазма, привлечение способных помощников и администраторов, примирение конфликтующих сторон, защита моральных принципов руководства. Даже сварливый Генри Стимсон поддавался действию бальзама Рузвельта. В состоянии крайнего раздражения деятельностью администрации президента он все же признавал, что продолжительный разговор с главой администрации «вел к снятию всех неприятных ощущений, которые овладевали мной с течением времени... разговор свидетельствовал, что его доброжелательность и доверие ко мне все еще сохранялись... он всячески утешал меня относительно здоровья Мейбл...».
Для Рузвельта главный вопрос — о власти. Когда критики обвиняли его, что он не назначил Баруха или другую личность суперцарем, поскольку оберегал свою единоличную власть и опасался соперничества, они были совершенно правы. Частично это связано с характером: как примадонна, Рузвельт не испытывал никакого желания делиться своей ролью надолго. Но в основном здесь имели значение: предусмотрительность, опыт и интуиция. Президент не нуждался в знакомстве с трактатами Макиавелли, чтобы понимать: цена любого делегирования власти или ее уступки — эрозия основной цели президентства, сужение возможности выбора, сомнения в прочности президентской власти, угроза ее репутации. Ему досаждали собственные проблемы.
— Министерство финансов так велико, разветвлено и привержено своему стилю работы, — говорил он Марринеру Экклесу, — что я практически не могу добиться от него нужных дел и результатов, даже при том, что его возглавляет Генри (Моргентау. — Дж. Бернс ). Но это ничто по сравнению с Государственным департаментом. Чтобы понять масштаб проблемы, связанной с этим учреждением, нужно приобрести опыт в усилиях изменить образ мышления, политику и деловой стиль карьерных дипломатов. Но министерство финансов вместе с Государственным департаментом ничто по сравнению с министерством флота. Я знаю, что значит иметь дело с адмиралами. Пытаться изменить там что‑либо — все равно что бить по пуховой постели. Бейте ее правой или левой рукой, пока не дойдете до изнеможения, и обнаружите в конце концов такой же, какой она была, когда вы только начали бить.
Вопиющее пренебрежение кодексом государственной службы особенно проявилось в ходе встреч Рузвельта с большим числом незаметных чиновников, которых он желал видеть. Попасть к президенту нелегко — его практика приема посетителей непостижима. В конце 1943 года молодой поверенный в делах США в Лисабоне Джордж Кеннан опасался, что требования Государственного департамента к Португалии о предоставлении американским войскам права присутствия на Азорских островах чересчур жестки и способны разозлить Салазара и подтолкнуть Франко в объятия нацистов. Когда Кеннан попытался по собственной инициативе заверить Лисабон, что Соединенные Штаты уважают суверенитет Португалии на всей ее территории, его немедленно вызвали в Вашингтон. Пригласили в Пентагон на встречу в манере, описанной Кларком, со Стимсоном, Ноксом, Маршаллом, исполняющим обязанности государственного секретаря Стеттиниусом и другими высокопоставленными чиновниками. Беседа в военном ведомстве озадачила и напугала Кеннана; казалось, никого не интересуют его прежние отчеты, последующие оценки, факты и проблемы. Испытав холодный прием, он покинул встречу в отчаянии; однако обратился с просьбой о встрече с главой Государственного департамента, который отослал его к Гопкинсу. Тот организовал встречу с президентом. Рузвельт любезно предложил Кеннану сесть и сказал, что не понимает, как может Лиссабон сомневаться в его намерениях относительно Азорских островов. Разве он сам в качестве помощника министра флота не следил лично за демонтажем американских баз на Азорах после минувшей войны? Президент пообещал передать с Кеннаном личное послание Салазару. Кеннана это обрадовало, но в то же время озадачило. А как насчет беседы в Пентагоне?
— Не надо беспокоиться обо всех этих людях, — сказал Рузвельт, сопроводив свои слова поощрительным покачиванием мундштука в зубах.
Во многих других случаях Рузвельт преследовал, встречаясь с чиновниками невысокого ранга, собственные цели. И все же забота президента о своей власти ради множества целей — победы на выборах, политики в отношении друзей и врагов за рубежом, поддержания реноме президента, укрепления своего положения как верховного правителя и избранного главы исполнительной власти — давалась ему нелегко и автоматически способствовала эффективной военной мобилизации или росту экономической мощи. Определенные свойства его характера вызывали в известной степени бесчисленные ошибки, проволочки и растрату сил в реализации программ военной мобилизации.
Одно из этих свойств — противоречивое отношение президента к планированию. Ни в какой другой функции главы исполнительной власти, сочетавшиеся в Рузвельте, столь не расходились друг с другом. Планированием он занимался давно; создал большое число плановых органов, укомплектовал хорошими кадрами, внимательно изучал доклады. Но планирование осуществлялось Рузвельтом на ограниченной основе, носило частичный характер. Президента интересовали планы для определенных регионов, бассейнов рек, отраслей промышленности. Но он оставался безразличен вопреки утверждениям критиков к «планированию экономики» или какому‑нибудь грандиозному переустройству страны. Рузвельт критиковал Совет планирования национальных ресурсов за склонность к разработке больших проектов, особенно в области экономики. Кроме того, планирование, в представлении Рузвельта, ограничивалось конкретными сроками. Он неоднократно удерживал военных от обязательств, рассчитанных более чем на шесть месяцев или на год. Президент отличался также противоречивым отношением к административным канонам унификации, координации и интеграции. Поощрял подобные тенденции в отдельных министерствах, особенно в военном, но сопротивлялся проведению таких мер во всей ветви исполнительной власти через создание какого‑либо механизма планирования или координации. Не позволял администрации или Агентству военной мобилизации быть коллективным органом принятия единообразных решений. Всеобщая координация явно отсутствовала в одной сфере — финансовой и монетарной политики, — где она наиболее необходима и потенциально эффективна. Бюджетное бюро во главе с Гаролдом Смитом хотело соединить бюджетную политику с планированием — «официальным и неофициальным или краткосрочным», — но так и не нашло инструментов, чтобы сочетать планирование, формирование бюджета и программирование как средства руководства и координации во всей ветви исполнительной власти.
В отсутствие организованных, всеохватывающих, долгосрочных планирующих органов ведомства военного времени, созданные Рузвельтом, занимались преодолением скорее текущих кризисных ситуаций, чем менее заметных и потенциально более опасных в ближайшем будущем проблем. Так, должность директора Управления резиновой промышленности учреждена, когда поставки сырья для этой отрасли находились на грани срыва; Управление транспорта оборонной промышленности — когда дезорганизация на железных дорогах достигла критического уровня; управляющие органы в области поставок нефти и горюче‑смазочных материалов — для преодоления кризисов, возникших в этой сфере. Механизм военной мобилизации Рузвельта проявлял тенденцию скорее тащиться за событиями, чем направлять их. Наиболее разветвленные контролирующие органы, к примеру Агентства экономической стабилизации и военной мобилизации, никогда не могли реализовать в документах свой потенциал инструментов планирования, программирования и контроля. Этими ведомствами руководили такие деятели, как Бирнс и Винсон, которые располагали достаточной властью или силой характера для планирования высочайшего уровня, но предпочитали вступать в споры с соперничающими ведомствами, действовать на основе навязывания решений, посредничать, вести переговоры, примирять, приспосабливать. Рузвельт поощрял такую деятельность — не хотел иметь в Белом доме других сверхцарей, помимо себя самого.
Да и сама структура мобилизационных решений не принимала сильного руководства, планирования и контроля. Ведомства и сотни их филиалов росли как грибы после дождя. Пирамида исполнительных органов вместо планирования сверху донизу строилась «слоями» — путем нагромождения одних ведомств над другими с Агентством военной мобилизации на вершине. Многослойность имела свои достоинства, но вела также к рассеиванию усилий в каждом слое и отторжению эффективных решений Белого дома в области планирования и программирования, даже если Рузвельт и был заинтересован в их проведении.
Эти тенденции к дробной, реактивной организации усиливались склонностью Рузвельта решать в один присест сразу несколько проблем, вместо того чтобы устанавливать приоритеты их решения на широком фронте и на большой период времени. В частности, он часто подчеркивал необходимость «выиграть войну», то есть добиться победы возможно быстрее и с наименьшими потерями, но не ставил одновременно таких более широких и сложных задач, как «выигрыш мира». Не делал четкого различия между кратким и долгим сроками — затрагивал послевоенные проблемы и цели задолго до окончания войны. Но поступал он так, чтобы сохранить возможность выбора на максимально широкой основе и не дать другим доминировать в формировании послевоенных задач, короче, не дать планировать другим деятелям и в целях своего собственного долгосрочного планирования. Но его философия распространялась на всю администрацию, и она препятствовала или ослабляла долгосрочное планирование.
Все эти административные тенденции в деятельности как институтов, так и самого Рузвельта, устремленные к ближайшим задачам, конкретности и осуществимости, имели для страны большое значение. Вторая мировая война высвободила социальные и экономические силы, которые оказали огромное влияние на жизнь Америки, после того как была сброшена последняя бомба. Миллионы жителей сельской местности переместились в города и районы развития военной промышленности. Миллионы негров покинули фермерские хозяйства, мигрировали на север и на запад, чтобы отведать удовольствий и бедствий, возможностей и разочарований городской жизни. Миллионы женщин впервые приступили к работе на промышленных предприятиях и в городских учреждениях. Мощный скачок в развитии образования — от обеспечения грамотности к организации курсов изучения языков и научных кружков — сам по себе означал революционный взрыв. Подскочили и доходы, как реальные, так и денежные, принеся с собой неутоленные потребительские ожидания и разочарования. Резко выросли система здравоохранения, помощь женщинам и детям, другие социальные льготы. Занятость достигла высочайшего уровня, безработица упала до неустранимого минимума убежденных противников работы. Созданы образцы жилищного строительства, занятости, открытых возможностей, которые в предстоящие десятилетия оказывали непосредственное воздействие на социальную и экономическую жизнь страны. Трудно сказать, насколько сильным оказалось влияние на эти тенденции в начальной стадии целенаправленных действий администрации, но такое воздействие до определенной степени оказывалось. Упор на доктора «выигрыш войны» был призван усилить правительственное краткосрочное управление за счет долгосрочного руководства. Пожары 1967‑1968 годов в городах отнюдь не лишены связи с непринятыми мерами, недальновидностью и отсутствием приоритетов в федеральных ведомствах 1943‑1944 годов.
Ближе к концу войны проницательный исследователь деятельности администрации Лютер Галик дал оценку всей организационной структуре военного правительства. «Более ограниченный тест военной организации, — писал он, — максимальная мобилизация ресурсов страны для разгрома военной мощи противников». Но это, по его заключению, старый способ тестирования, который игнорировал долгосрочные и взаимосвязанные с миром экономические и политические проблемы внутри страны и за рубежом. Ученый не стал оценивать систему при помощи второго способа тестирования, поскольку фундаментальные устойчивые элементы войны и мира «играли лишь незначительную роль в военной организации Соединенных Штатов периода Второй мировой войны». Пользуясь ограниченным тестом военной организации, он обнаружил в ней немало достоинств и недостатков. В частности, его разочаровали провалы планирования, программирования, а также мероприятия, имевшие блестящий старт, но в целом оказавшиеся не особенно эффективными.
И все же на Галика не мог не произвести впечатления военный аспект организации дела. Каким‑то образом она работала, обеспечила «тотальную мобилизацию национальной мощи и соединила воедино глобальные военные операции на уровне, о котором можно было лишь мечтать в 1939‑м или 1940 году и которого так опасался Гитлер. Те из нас, кто судит и рядит, должны подивиться этому!».
Глава 12
Глава 13
Часть четвертая
БИТВА
Глава 14
Глава 15
Глава 16
Глава 17
Глава 18
Часть пятая
ПОСЛЕДНИЕ СТО ДНЕЙ
Глава 19
Глава 20
АЗИЯ: «НИКОГДА, НИКОГДА, НИКОГДА»...
Блестящая победа союзников в условиях кризиса коалиционной политики отразилась в конце зимы 1945 года и на обстановке в Азии.
В середине февраля оперативная авианосная группа под командованием Спруэнса подошла в тумане на расстояние 70 миль от японского побережья и направила несколько сот самолетов для бомбардировки Токио. Это первый воздушный налет на японскую столицу после рейда Дулиттла. На следующий день крупные десантные силы появились у Иво‑Джима, крохотного острова, — со своими тремя аэродромами, ровной поверхностью, крутыми горами по периметру, этакого непотопляемого авианосца в нескольких сотнях миль от Японии. В день начала операции, 19 февраля, семь линкоров, армада крейсеров и эсминцев распахали пляжную зону в ходе самого массированного обстрела и бомбардировок за всю войну в Тихом океане. Японцы, однако, сильно укрепили возвышенность за пляжами, и, когда бомбардировки прекратились и десантные суда уткнулись в песок, морские пехотинцы попали под губительный огонь оборонявшихся войск. Десантники продолжали наступление и завязали кровопролитные бои с целью выбить противника из укрепленных подземных укрытий. В последующие пять недель боев за каждое укрытие погибли более 6 тысяч десантников и 21 тысяча защитников острова. Камикадзе потопили авианосец сопровождения и вывели из строя флотский авианосец «Саратога».
Сражение за Иво‑Джима показало, что флот США в состоянии овладеть территорией противника в нескольких сотнях миль от Японии и дойти таким образом по переходным островам почти до глубокого тыла противника. Показало также, что противник готов заплатить высокую цену за несколько квадратных миль вулканического пепла. Рузвельт, возвращавшийся из Ялты, мог считать уступки за участие в азиатской войне СССР оправданными.
Но эти уступки тем не менее вызвали через несколько недель после Ялты тревогу в Чунцине. Во временной китайской столице ходили слухи, будто Рузвельт и Сталин заключили сделку за счет Китая. Херли почувствовал необходимость съездить в Вашингтон, чтобы получить из первых рук информацию о долговременных планах президента в отношении Китая. В середине февраля он отбыл из Чунцина вместе с генералом Албертом К. Ведемейером, который заменил Стилвелла на посту начальника штаба войск Чан Кайши.
У Херли были и другие причины встретиться с шефом. После многообещающего старта его посредничество между националистами и коммунистами завершилось провалом. В ноябре он добился от Янани поддержки соглашения из пяти пунктов, предусматривавшего «объединение всех вооруженных сил Китая с целью немедленного разгрома Японии» и создание нового коалиционного правительства «из народа, для народа и самим народом», которое руководило бы всеми вооруженными силами страны, включая коммунистические. Херли с триумфом доставил в Чунцин не только проект соглашения, но также согласие Чжоу Эньлая на личное участие в переговорах. Однако националисты обвинили его, что он продал их дело за сомнительные блага. Генералиссимус доказывал, что согласие на коалиционное правительство равносильно признанию им полного поражения. Вместо этого он внес предложение из трех пунктов, предусматривавшее признание коммунистов в качестве легальной партии в обмен на контроль националистами их вооруженных сил. Коммунисты решительно отвергли это предложение на том основании, что от них просто требуют капитуляции. Неутомимому послу удалось уговорить стороны возобновить переговоры. Однако они не дали результатов — недоверие слишком глубоко.
— Китай стоит перед дилеммой, — докладывал в начале января Стеттиниус. — Коалиция покончит с преобладанием консервативного Гоминьдана и откроет путь коммунистам, более зрелым и популярным, к усилению своего влияния, возможно, до степени установления ими контроля над правительством. Провал попыток договориться с коммунистами, которые усиливаются день ото дня, чреват опасностью постепенного вытеснения Гоминьдана...
Имел Херли и собственные проблемы. Он убеждался, что американские дипломаты в Китае не только придерживались отличных от его взглядов, но также чинили препятствия его общению с Государственным департаментом. В отношении первой части своего предположения он был совершенно прав. В отличие от посла, который относился к Чану дружелюбно, верил в выживание и улучшение его правления в долговременной перспективе и вместе с Ведемейером считал, что китайский руководитель ведет справедливую войну с врагом, помощники посла, располагавшие гораздо большими возможностями для наблюдения, рассматривали Чан Кайши и Гоминьдан как неэффективных, коррумпированных реакционеров, нечувствительных к окружающей их нищете, неспособных к реформам и не только не готовых воевать с японцами, но даже не желающих этого, поскольку вынашивали планы сохранения сил для послевоенной борьбы с коммунистами. В конце февраля поверенный в делах в Чунцине сообщил Стеттиниусу, что американская помощь националистам несет в себе угрозу сближения Янани с Россией, Китай движется в направлении катастрофической гражданской войны и Вашингтон должен установить непосредственные контакты с Янанью и помогать ей. Эту телеграмму доставили в Государственный департамент, когда Херли был в Вашингтоне. Она вызвала конфликт между Херли и дипломатами из отдела Дальнего Востока.
Вот почему посол делал доклад президенту в состоянии крайнего возмущения. Не совсем ясно, что происходило, когда он в марте дважды навещал Белый дом. Позднее посол вспоминал, что прибыл с желанием резко высказаться в присутствии главнокомандующего, но «когда президент протянул былую прекрасную, твердую и сильную руку, чтобы поздороваться, и Херли увидел, что эта рука превратилась в дряблую, костлявую длань», и заметил изнуренное лицо Рузвельта, его ожесточение отчасти спало. Очевидно, президент чувствовал себя лучше, чем выглядел,. — он высмеял тревоги Херли и энергично заявил, что не поступится территориальной целостностью и политической независимостью Китая.
— Вас опять беспокоят призраки.
Рузвельт не захотел познакомить Херли с ялтинскими документами по Дальнему Востоку, но Херли настоял; в ходе последующей встречи посол почувствовал (так он утверждал позднее), что президент, кажется, менее уверен в целесообразности соглашений, и предложил обсудить их с Черчиллем и Сталиным. Президент держался основной линии — оказания военной помощи только Чану, — но призывал Херли продолжать умиротворение коммунистов и одобрил включение представителей Янани в китайскую делегацию на конференцию в Сан‑Франциско. Херли покинул Белый дом удовлетворенный тем, что получил поддержку в своей борьбе с молодыми дипломатами.
Так для Рузвельта исчезла последняя возможность изменить свою стратегию в Китае. Однако, несмотря на все иллюзии, которые господствовали в представлении американцев о Китае, ставка Рузвельта на Чана проистекала отнюдь не из невежества, глупости или болезни. В ней сочетались утопические надежды на возможность единства китайцев, стабильность, прогресс и демократию, вестернизацию Китая — и близорукое военное планирование с целью уменьшить потери американцев в войне с Японией.
Едва Херли отправился из Вашингтона в поездку в Лондон и Москву, как американцам снова напомнила о себе необходимость советской помощи на заключительном этапе войны. Дивизии морских пехотинцев и солдат нахлынули 1 апреля на побережье Окинавы, самого большого острова в архипелаге Рюкю на пороге к Восточно‑Китайскому морю. Это наиболее дерзкая операция во всей тихоокеанской кампании, поскольку Окинава всего в 400 милях к востоку от побережья Китая и в 350 милях на юго‑запад от самого острова Кюсю. В день веселых обманов силы вторжения были удивлены сначала слабым сопротивлением. Но в следующую неделю, когда пехота устремилась по пересеченной местности к югу, она столкнулась с такой мощной обороной, какой еще не встречала в тихоокеанской кампании. По мере того как ожесточившиеся морские пехотинцы и солдаты пробивались через бесконечные лабиринты ходов сообщения, между укрепленными огневыми точками, потери росли в чудовищной пропорции.
Десантников атаковали несколько сот японских самолетов, поднявшихся с тыловых аэродромов. Многие самолеты были сбиты, но камикадзе в достаточном числе пробились сквозь огневую завесу и нанесли тяжелые потери, особенно эсминцам и сторожевым кораблям. Оказались успешными 22 из 24 самоубийственных таранов. Японский фанатизм явно усиливался, по мере того как американцы приближались к островам Кюсю и Хонсю. Со всей резкостью перед главнокомандующим и Пентагоном встал вопрос: несколько японских дивизий и горстка самолетов, управляемых камикадзе, в состоянии наносить такие потери, защищая отдаленный остров, — что же произойдет, когда американцы станут атаковать внутренние районы Японии?
В начале апреля было похоже на то, что атомная бомба поспеет как раз вовремя, чтобы использовать ее против Японии, если не Германии. А есть ли разница, какая из этих стран станет объектом бомбардировки? Ученые выражали все большую тревогу в связи с возможностью атомной бомбардировки гражданского населения, отсутствием международного контроля над информацией о разработке ядерного оружия, покровом секретности. Буш и другие оказывали на Стимсона давление с целью побудить его поддержать идею создания общего фонда информации о научных исследованиях в разных странах и предупреждения секретной разработки оружия. Однако Стимсон хотел делиться с русскими информацией об оружии только на основе принципа «реальной» взаимности. Он немного смягчился после долгой дискуссии со своим помощником Харвеем Банди, в ходе которой собеседники «коснулись непосредственно самых животрепещущих вопросов человеческой природы, морали и власти» (отметил в своем дневнике Стимсон), но министр все еще колебался — сохранение секретности или международный обмен информацией и контроль. Те же чувства переживал и Рузвельт — хотел повременить с обменом информацией, пока не пройдет испытание первой бомбы. Эйнштейн написал президенту письмо, представив ему Лео Сциларда, который поднимал вопросы рокового использования атомной бомбы в будущем. На этот раз Рузвельт не ответил.
В начале апреля Бопр вернулся в Соединенные Штаты и составил для президента новый меморандум, критикующий закрытость и недоверие в вопросе обмена информацией по разработке атомной бомбы. Он спрашивал Галифакса и Франкфуртера, каким образом можно заинтересовать документом Рузвельта. Посол и судья решили обсудить вопрос на личной встрече в вашингтонском парке Рок‑Крик; ее наметили на 12 апреля.
Ведемейер, как и Херли, посетил Белый дом в марте. Весьма характерно, что Рузвельт принял своих помощников по Китаю отдельно друг от друга. Ведемейера еще больше, чем посла, поразили вытянувшееся лицо и отвислая челюсть Рузвельта. Но в одном, по крайней мере, президент выглядел убедительным: он готов сделать все возможное, чтобы народы Индокитая получили независимость от Франции. Он рекомендовал Ведемейеру исключить любые поставки французским войскам, действующим в этом регионе.
В последний год или два Индокитай стал почти навязчивой идеей для президента. В Ялте он сообщил Сталину, что имеет задумку установить временную опеку над Индокитаем, но англичане хотят вернуть его Франции, поскольку опасаются, что опека окажет негативное влияние на их собственное правление в Бирме. Президент добавил, что де Голль просил транспортные корабли для доставки в Индокитай войск «Свободной Франции». Сталин спросил, намерен ли президент их предоставить. Рузвельт дал уклончивый ответ в том смысле, что не может найти лишние корабли для де Голля.
Индокитай занимал мысли президента на пути домой из Ялты. Целых два года он уверял репортеров, что ужасно обеспокоен ситуацией в этом регионе. Цитировал Чан Кайши, говорившего на переговорах в Каире, что китайцы не хотят Индокитая, но и французы не должны им владеть. Рузвельт сообщил репортерам о своем предложении установить временную международную опеку над Индокитаем.
— Идея нравится Сталину. Китаю — тоже. Она не устраивает англичан — может взорвать их империю... Вильгельмина, — продолжал президент, — собирается вскоре предоставить независимость Яве и Суматре, а Новой Гвинее и Борнео — только через столетие или два. У коренных жителей Новой Гвинеи, объясняла королева, самые неразвитые в мире мозги.
Один репортер заметил, что Черчилль настроен против самоопределения народов. Премьер считает, что Атлантическая хартия не норма, но руководство; он не прочь ее урезать. Президент согласился с репортером.
— Атлантическая хартия — прекрасный документ, — сказал президент.
Репортер спросил, помнит ли Рузвельт высказывание Черчилля — он стал премьер‑министром не для того, чтобы присутствовать при распаде империи.
— Старину Уинстона не переубедить в этом пункте. Он сделал это своей специальностью. Об этом лучше не распространяться.
В замечаниях президента наиболее важно последнее. Рузвельт не выдвигал проблему колониализма на публичное обсуждение; говорил лишь, что это приведет англичан в бешенство («Об этом лучше не распространяться»). Президент не мог забыть одного эпизода в Ялте. Стеттиниус начал обсуждать вопрос об опеке в условиях нового мирового порядка, и тут вмешался Черчилль: воскликнул, что не согласен ни с одним словом государственного секретаря. В ярости Черчилль кричал, что, пока он премьер‑министр, империю не удастся загнать в угол. Он не поступится ни пядью наследия своей страны! Рузвельт на мгновение прервал его, лишь чтобы попросить дать Стеттиниусу закончить свое заявление. Государственный секретарь не упоминал Британскую империю. Черчилль с трудом успокоился, бормоча:
— Никогда, никогда, никогда...
Рузвельт, бывало, дразнил Черчилля, когда речь заходила о колониях, шутил или упрекал премьера в империализме в беседах со Сталиным и с другими. Однако президент никогда не вступал в прямой конфликт с премьером по этому вопросу. Идею опеки воспринимал вполне серьезно, говоря Херли во время встречи с ним в марте, что вопрос об опеке Объединенных Наций будет решен на предстоящей конференции в Сан‑Франциско. Но реализация этой идеи требовала согласия Великобритании и Франции, а также, возможно, других метрополий. Рузвельт отнюдь не проявлял готовности конфликтовать по этой проблеме с атлантическими державами. На самом деле после переговоров с де Голлем в июле 1944 года больше склонялся к признанию французских интересов в Индокитае, особенно если бы де Голль сдержал свое обещание обеспечить Индокитаю представительство в послевоенной федеральной системе Франции. Еще более существенное во всей ситуации — сохранение Рузвельтом приверженности стратегии «приоритет Атлантики», которая в начале 1945 года, с ослаблением Китая и ростом шовинизма Советов, мыслилась столь же важной после войны, как и в ее ходе. Зажатый в тиски разными силами, Рузвельт оставил Индокитай в состоянии политического вакуума. Он просто провоцировал Черчилля и де Голля, не предпринимая ничего конкретного.
Президент разделял идеалы освобождения от колониализма, но не до конца понимал стратегию их осуществления с учетом глобальных проблем и калейдоскопа политических событий в Юго‑Восточной Азии. В первые месяцы 1945 года открывались большие возможности. Антиколониализм Рузвельта, его вклад в разработку Атлантической хартии, его поддержка независимости Филиппин хорошо известны националистическим и революционным лидерам в Бирме и Индии, в Индонезии и Индокитае. Таково и собственное революционное прошлое Америки. Когда Хо Ши Мин составлял манифест независимости, он попросил американского друга придать документу энергичный стиль великой Декларации 1776 года. Рузвельт не хотел начинать крестовый поход против колониализма или идти на риск публичной конфронтации с атлантическими державами, которая привлекла бы к нему симпатии колониальных народов Азии или, по крайней мере, создала бы ему популярность среди них.
Скорее всего, он полагал, что провозглашенных им целей в сочетании с личным влиянием на Вильгельмину, короля Георга и даже Черчилля и де Голля достаточно, чтобы решить после войны проблему колониализма. Поэтому в разработке всеобъемлющих программ и конкретных мер необходимости не видел, особенно в связи с тем, что трудно учесть все факторы заранее и в любом случае сначала необходимо победить в войне. Отсутствием личной решимости он не страдал, но антиколониальную позицию Рузвельта в начале весны 1945 года подрывала некоторая самонадеянность — он всегда сможет воплотить свои идеи в жизнь — это так же неоспоримо, как воздействие стратегии «приоритет Атлантики».
«РАБОТА, ДРУЗЬЯ, ЗАКЛЮЧАЕТСЯ В ОБЕСПЕЧЕНИИ МИРА»
Если за рубежом события приближались к исторической кульминации, внутренние дела весной 1945 года циркулировали обычным порядком. Вслед за громкими заявлениями президента в январе комитеты конгресса занялись законодательным процессом при помощи традиционных средств — дебатов, выхолащивания и проволочек. Законопроект о трудовой и военной мобилизации, пройдя палату представителей, основательно застрял в сенате в условиях, когда военные победы сделали его принятие менее срочным. Уоллиса утвердили наконец в качестве министра торговли, но после бурных дебатов в сенате и только после того, как крупные федеральные кредитные агентства были выведены из подчинения министерству торговли, чтобы бывший вице‑президент не мог «контролировать» миллиарды кредитных денег. Члены комиссий конгресса по расследованию вели бессмысленную мелочную охоту за ведьмами. Сенат отверг представленную Рузвельтом кандидатуру Обри Уильямса, бывшего федерального администратора по делам молодежи, на пост руководителя программы электрификации сельской местности. Угрожал новой забастовкой горняков Джон Л. Льюис.
Никогда раньше дела Рузвельта в конгрессе не шли так плохо. Республиканская и демократическая партии в законодательном собрании сотрудничали в полном согласии. Рузвельт, однако, едва ли следил заинтересованно за ситуацией в конгрессе. Во всяком случае, не собирался ссориться с законодателями по внутренним проблемам в то время, когда нуждался в том, чтобы республиканцы и консерваторы поддерживали его внешнюю политику, особенно идею американского лидерства в новой международной организации.
Его администрация действовала на волне 120‑летней активности либералов. Президент выступал за возобновление и усиление действия Закона о торговых соглашениях. Требовал обстоятельно изучить планы установления гарантированной суммы ежегодной заработной платы. Принимал послов, награждал медалями, обсуждал дела с политиками‑демократами.
Он жил прошлым и будущим, равно как и настоящим. «Я все еще благодарю Бога за доброе старое время и старых, испытанных друзей вроде вас», — писал президент одному другу в округе Датчисс, который заметил, что между проблемой размера бочек для яблок, дебатировавшейся Рузвельтом в ходе избирательной кампании 1912 года, и встречей с Черчиллем и Сталиным и, возможно, решением судьбы мира пролегла дистанция огромного размера. Он ждал своей поездки в Сан‑Франциско в апреле и позднее в Англию с женой. В конце марта он мог меньше беспокоиться о перспективах военной кампании в Европе. Когда Рузвельт сообщил Фрэнсис Перкинс о предполагаемой поездке в Англию и та запротестовала, уверяя, что поездка слишком опасна, он прикрыл рот ладонью и прошептал:
— Война в Европе кончится к концу мая.
Анна Беттигер и Грейс Талли стремились незаметно поддерживать силы президента, пока он не отдыхал в Уорм‑Спрингсе. Обеих женщин озадачивали внезапные перемены в его облике. То же можно сказать о репортерах, близко наблюдавших президента. На обеде для корреспондентов в Белом доме Аллен Драри заметил, когда президента выкатили в зал, как он постарел и осунулся, как безучастно смотрел на столы, вокруг которых уселись тесными рядами гости, как равнодушно отнесся к тушу, исполненному трубачами, и бурным аплодисментам.
Затем, заметил Драри, внезапно оживился и стал проявлять ко всему интерес. Его окружали известные политики, включая Лихи и Маршалла, Бирнса, Икеса, Биддла, Моргентау, судей Дугласа и Джексона, сенаторов Болла, Морзе и Остина, вице‑президента Трумэна с аккуратно сложенным носовым платком, так чтобы виднелись четыре конца; здесь были Дэнни Кайе, Джимми Дуранте и Фэнни Брайс. Все следили за величайшим лицедеем: как он пьет вино, курит свою сигарету, скошенную кверху, как подается вперед, приставив к ушам ладони, чтобы услышать шутку, вызвавшую хохот зала, как хохочет сам. А через несколько минут он уже сидел за столом с отрешенным видом, отвислой челюстью и открытым ртом.
Однако президент продержался весь вечер и под конец выступил с речью; говорил он о гуманизме:
— Мы все обожаем гуманизм, вы обожаете его и я...
Во имя гуманизма он сделал объявление:
— Я отменяю пресс‑конференцию, назначенную на завтрашнее утро.
Пока президент откидывался к спинке кресла, в зале шумно аплодировали. Драри записал в дневнике: «...и прежде чем скрыться за дверью, он продемонстрировал старый, знакомый жест, так что мы увидели в последний раз, как Рузвельт резко откинул назад голову, по лицу его расползлась улыбка, поднялась вверх рука, помахивая в старой знакомой манере».
На маленькой станции Уорм‑Спрингс, как обычно, толпился народ, когда 30 марта 1945 года, на Добрую пятницу, сюда прибыл поезд президента. Необычной на этот раз казалась лишь крупная фигура Рузвельта, сутулившаяся и беспорядочно раскачивавшаяся в инвалидном кресле, которое катили по платформе. По толпе пробежал легкий гул. Президент направил свою машину к Малому Белому дому наверху холма.
В этот вечер Хассет поделился с Бруенном своей тревогой по поводу физического состояния президента. Хассет допускает, что Бруенн не хочет беспокоить семью и самого Рузвельта, но считает положение безнадежным. Даже подпись президента поблекла — былая размашистость и жирные линии улетучились или попросту утратили четкость. Бруенн осторожно признавал, что состояние Рузвельта рискованное, но он не считает его безнадежным, если оберегать президента от эмоциональных стрессов. Это невозможно, возразил Хассет. Он и Бруенн сами на грани эмоционального срыва.
Однако через несколько дней пребывания под теплым солнцем Джорджии Рузвельт избавился от землистого цвета лица, к нему вернулась отчасти былая живость, хотя показатели давления менялись в широком диапазоне: от 177 на 88 до 240 на 130. Новости из Европы воодушевляли: американские, британские и канадские войска окружали Рур, устремляясь на северо‑запад, к Ганноверу и Бремену, углубляясь в самое сердце Германии. В Вашингтон поступали также сообщения о гибели под бомбежками тысяч гражданских жителей японских и немецких городов. Сомнительно, чтобы Рузвельт отдавал себе отчет, насколько колоссальны масштабы этих человеческих жертв, сопоставимые с последствиями более поздних бомбардировок — атомных.
В Уорм‑Спрингс доставлялись резкие телеграммы Сталина. Рузвельта беспокоило, но не угнетало ухудшение отношений с Кремлем. В отличие от Черчилля, которому будущее рисовалось сплошной черной краской и который шел среди ликующей толпы, а сердце у него ныло, Рузвельт хранил уверенность, что положение выправится. Он стремился устранить причины беспокойства. Швейцарский инцидент ушел в прошлое, телеграфировал президент Сталину, в любом случае с взаимным недоверием следует покончить. Он призывал Черчилля воздерживаться от преувеличения разногласий с Советами — все встанет на свои места. И добавлял: «Однако нам надо быть твердыми, мы идем правильным путем».
В эти первые апрельские дни президента больше интересовала Азия, а не Европа. Его порадовали вести о неожиданной отставке японского правительства вслед за вторжением на Окинаву. Президент Серхио Осменья прибыл из Филиппин, чтобы сообщить об ужасных разрушениях в Маниле. Президент необыкновенно подробно изложил репортерам свои соображения в связи с обстановкой на Филиппинах, их экономическими проблемами и необходимостью американской помощи. Это была 988‑я пресс‑конференция президента.
Рузвельт решительно настроен на то, чтобы с планами немедленного предоставления независимости Филиппинам не произошло никаких задержек. Реализация этих планов зависит только от того, насколько быстро выдворят с островов силы японцев. Он покажет пример Великобритании и другим колониальным державам. Рузвельт писал своему бывшему шефу Джозефу Дэниелсу: он хотел бы, чтобы независимость Филиппин вступила в силу в августе и он сам присутствовал на торжествах по этому поводу, но, возможно, ему придется участвовать в это время в конференции в Европе.
В полдень 11 апреля президент диктовал проект речи по случаю дня Джефферсона:
«По всей стране американцы собираются отдать должное живой памяти Томаса Джефферсона, одного из величайших демократов, и я хочу дать ясно понять, что произношу слово „демократы“ с маленькой буквы „д“...»
Президент по традиции отдал дань уважения деятельности Джефферсона как государственного секретаря, президента и ученого; затем продолжал:
«Через некоторое время могущественное, зловещее нацистское государство разрушится. Японские военные бароны получают по заслугам в своей стране — возмездие, которое они заслужили, атаковав Пёрл‑Харбор.
Но половина победы над врагами — этого недостаточно.
Мы должны сделать все, что в наших силах, чтобы сокрушить сомнения и страхи, невежество и корысть, которые сделали возможным весь этот ужас...
Сегодня мы сталкиваемся с неоспоримым фактом, что для выживания цивилизации необходимо культивировать науку гуманных отношений — способность разных людей жить и работать вместе, на одной планете, в условиях мира.
Позвольте заверить вас, что моя рука не дрогнет, выполняя необходимое, и моя решимость выполнять эту задачу крепнет от того, что вы — миллионы и миллионы — поддерживаете меня в убеждении не прекращать этой работы.
Работа, друзья, заключается в обеспечении мира. Более важно, чем прекращение этой войны, — прекращение возможности всех войн. Да, прекращение навечно возможности нелепого и бесчеловечного средства разрешения всех разногласий между правительствами посредством массового убийства людей.
Сегодня, когда мы стремимся освободиться от бедствий войны, когда мы хотим внести наибольший вклад из всех, который вносили поколения людей на этой Земле, — вклад в дело упрочения мира, я прошу вас крепить свою веру. С вашей верой и решимостью я связываю все успехи, которых можно достичь в наше время. Вам, всем американцам, которые вместе с нами посвящают себя делу мира, я говорю: единственное ограничение для реализации наших целей завтра — наши сегодняшние сомнения. Будем продвигаться вперед с крепкой и деятельной верой».
Эпилог