Часть I. ФИЛОСОФСКО-ЭТИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ

 

 

СОДЕРЖАНИЕ

 

Содержание.................................................. 1

Предисловие................................................. 6

Часть I. ФИЛОСОФСКО-ЭТИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ
УЧЕНИЯ О МОТИВАХ И ЭМОЦИЯХ................................. 10

Платон
ТРИ НАЧАЛА ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ДУШИ.............................. 10

Платон
ЭТИЧЕСКИЕ ВЫВОДЫ ИЗ УЧЕНИЯ О ДУШЕ ........................ 23

Аристотель
МОТИВЫ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ. ОПРЕДЕЛЕНИЕ УДОВОЛЬСТВИЯ 24

Марк Аврелий
НАЕДИНЕ С СОБОЙ .......................................... 31

Св. Максим Исповедник
О СТРАСТЯХ И ПОМЫСЛАХ .................................... 35

Рене Декарт
СТРАСТИ ДУШИ ............................................ 37

Бенедикт Спиноза
ЭТИКА, ДОКАЗАННАЯ В ГЕОМЕТРИЧЕСКОМ ПОРЯДКЕ................ 47

Часть II. ОБЩИЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О ПОТРЕБНОСТЯХ,
МОТИВАХ И ЭМОЦИЯХ В ПСИХОЛОГИИ............................ 55

А.Н. Леонтьев
ПОТРЕБНОСТИ, МОТИВЫ И ЭМОЦИИ ............................. 55

Вильгельм Вундт
ПРОСТЫЕ ЧУВСТВА, АФФЕКТЫ, НАСТРОЕНИЯ...................... 78

Уильям Джеймс
ЭМОЦИЯ .................................................. 89

Карл Густав Юнг
ЭМОЦИЯ И ЧУВСТВО........................................ 106

Поль Фресс
ЭМОЦИОГЕННЫЕ СИТУАЦИИ................................... 109

В.К. Вилюнас
ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ МЕХАНИЗМЫ МОТИВАЦИИ ЧЕЛОВЕКА............. 120

Чарльз Дарвин
О ВЫРАЖЕНИИ ЭМОЦИЙ У ЧЕЛОВЕКА И ЖИВОТНЫХ................. 134

Конрад Лоренц
ТАК НАЗЫВАЕМОЕ ЗЛО. К ЕСТЕСТВЕННОЙ ТЕОРИИ АГРЕССИИ....... 144

Леонард Берковиц
ЧТО ТАКОЕ ИНСТИНКТ? ..................................... 170

Пьер Жане
ШОКОВЫЕ ЭМОЦИИ ......................................... 177

Уильям С. Буллит, Зигмунд Фрейд
ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О МОТИВАХ И ЛИЧНОСТИ В ПСИХОАНАЛИЗЕ........ 183

Б.В. Зейгарник
ПОНЯТИЯ КВАЗИПОТРЕБНОСТИ И ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО ПОЛЯ В ТЕОРИИ К. ЛЕВИНА 194

Гордон У. Олпорт
ФУНКЦИОНАЛЬНАЯ АВТОНОМИЯ МОТИВОВ ........................ 207

Леон Фестингер
ВВЕДЕНИЕ В ТЕОРИЮ ДИССОНАНСА ............................ 223

В.П. Симонов
ОТРАЖАТЕЛЬНО-ОЦЕНОЧНАЯ ФУНКЦИЯ ЭМОЦИЙ................... 236

Ричард Лазарус
ОБ ОЦЕНКЕ: КОРОТКО И В ДЕТАЛЯХ .......................... 240

Абрахам Г. Маслоу
ТЕОРИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ МОТИВАЦИИ ........................... 250

Виктор Франкл
САМОТРАНСЦЕНДЕНЦИЯ КАК ФЕНОМЕН ЧЕЛОВЕКА.................. 270

А.Н. Леонтьев
СОПОДЧИНЕНИЕ МОТИВОВ: ФЕНОМЕН ГОРЬКОЙ КОНФЕТЫ............ 283

Б.И. Додонов
ЭМОЦИЯ КАК ЦЕННОСТЬ ..................................... 285

Часть III. КОНКРЕТНЫЕ ВИДЫ ПОТРЕБНОСТЕЙ, МОТИВОВ,
ЭМОЦИЙ. АФФЕКТИВНЫЕ КОМПЛЕКСЫ. ЭМОЦИОНАЛЬНЫЕ СОСТОЯНИЯ. ПЕРЕЖИВАНИЯ 298

Л.И. Божович
ПОТРЕБНОСТЬ В НОВЫХ ВПЕЧАТЛЕНИЯХ ........................ 298

М.И. Лисина
ПОТРЕБНОСТЬ В ОБЩЕНИИ ................................... 303

Альфред Адлер
МОТИВ ВЛАСТИ ........................................... 313

Альфред Адлер
КОМПЛЕКС НЕПОЛНОЦЕННОСТИ И КОМПЛЕКС
ПРЕВОСХОДСТВА........................................... 318

Хайнц Хекхаузен
МОТИВАЦИЯ ДОСТИЖЕНИЯ ................................... 321

Зигмунд Фрейд
ПЕЧАЛЬ И МЕЛАНХОЛИЯ ..................................... 325

Н.Д. Левитов
ФРУСТРАЦИЯ КАК ОДИН ИЗ ВИДОВ ПСИХИЧЕСКИХ
СОСТОЯНИЙ............................................... 331

Ганс Селье
ЧТО ТАКОЕ СТРЕСС? ....................................... 339

Е.Д. Соколова, Ф.Б. Березин, Т. В. Барлас
ЭМОЦИОНАЛЬНЫЙ СТРЕСС ................................... 351

Карен Хорни
ТРЕВОЖНОСТЬ ............................................ 357

Ф. Б. Березин
ПСИХИЧЕСКАЯ АДАПТАЦИЯ И ТРЕВОГА ......................... 362

Леонард Берковиц
ЧТО ТАКОЕ АГРЕССИЯ? ..................................... 370

Курт Левин
ТИПЫ КОНФЛИКТОВ ........................................ 390

Ф. Е. Василюк
СОВРЕМЕННЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О ПЕРЕЖИВАНИИ.................. 396

Абрахам Маслоу
ПИКОВЫЕ ПЕРЕЖИВАНИЯ .................................... 411

Ю.Б. Дормашев, В.Я. Романов
ПЕРЕЖИВАНИЕ ПОТОКА ..................................... 422

Майкл Аргайл
РАДОСТЬ ................................................ 428

Карл Роджерс
ЭМПАТИЯ ................................................ 441

Часть IV. НАПРАВЛЕНИЯ ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНОГО
ИССЛЕДОВАНИЯ МОТИВАЦИИ И ЭМОЦИЙ........................... 444

Кэролл Эллис Изард
МЕТОДЫ ИЗУЧЕНИЯ ЭМОЦИЙ .................................. 444

Януш Рейковский
ИССЛЕДОВАНИЯ ВЫРАЖЕНИЯ ЭМОЦИЙ ........................... 452

Януш Рейковский
ЭМОЦИИ И ПОЗНАНИЕ ....................................... 460

Стенли Шахтер, Джером Э. Зингер
КОГНИТИВНЫЕ, СОЦИАЛЬНЫЕ И ФИЗИОЛОГИЧЕСКИЕ ДЕТЕРМИНАНТЫ ЭМОЦИОНАЛЬНОГО СОСТОЯНИЯ 475

Поль Фресс
ОПТИМУМ МОТИВАЦИИ ...................................... 494

Жюль Нюттен
ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ ФРУСТРАЦИИ............... 497

Курт Левин, Тамара Дембо, Леон Фестингер, Роберт Сирс
УРОВЕНЬ ПРИТЯЗАНИЙ...................................... 502

Леонард Берковиц
ИЗУЧЕНИЕ АГРЕССИИ В ЛАБОРАТОРИИ.......................... 508

Абу Али Ибн Сина
О ВЫЯВЛЕНИИ ПРЕДМЕТА СТРАСТНОЙ ЛЮБВИ .................... 513

Карл Густав Юнг
ПОНЯТИЕ КОМПЛЕКСА ...................................... 515

А. Р. Лурия
ДИАГНОСТИКА СЛЕДОВ АФФЕКТА .............................. 517

Ю. И. Холодный, Ю. И. Савельев
ПРОБЛЕМА ИСПОЛЬЗОВАНИЯ ИСПЫТАНИЙ НА
ПОЛИГРАФЕ............................................... 525

Часть V. ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ ЗДОРОВЬЕ И
ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ЗАЩИТА. ПСИХОТЕРАПЕВТИЧЕСКИЕ И ИНДИВИДУАЛЬНО-ЛИЧНОСТНЫЕ АСПЕКТЫ ПСИХОЛОГИИ МОТИВАЦИИ И ЭМОЦИЙ.................................................... 544

Абрахам Маслоу
ПСИХОЛОГИЯ ЗДОРОВЬЯ. ПРЕОДОЛЕНИЕ ДЕФИЦИТА И
СТРЕМЛЕНИЕ К РАЗВИТИЮ – ДВА ТИПА МОТИВАЦИИ............... 544

А.Б. Холмогорова, Н.Г. Гаранян
ПРИНЦИПЫ И НАВЫКИ ПСИХОГИГИЕНЫ
ЭМОЦИОНАЛЬНОЙ ЖИЗНИ..................................... 544

Конрад Лоренц
ТЕПЛОВАЯ СМЕРТЬ ЧУВСТВА ................................. 567

Дэниэл Гоулмэн
ЭМОЦИОНАЛЬНАЯ КОМПЕТЕНТНОСТЬ ........................... 572

Анна Фрейд
ПСИХОЛОГИЯ «Я» И ЗАЩИТНЫЕ МЕХАНИЗМЫ ..................... 577

Джеймс Фейдимен, Роберт Фрейгер
ЗАЩИТНЫЕ МЕХАНИЗМЫ ..................................... 583

Ф. Е. Василюк
ПЕРЕЖИТЬ ГОРЕ .......................................... 591

Эрих Линдеманн
КЛИНИКА ОСТРОГО ГОРЯ .................................... 601

Н. В. Тарабрина, Е. Д. Соколова, Е. О. Лазебная, М. E. Зеленова
ПОСТТРАВМАТИЧЕСКОЕ СТРЕССОВОЕ РАССТРОЙСТВО.............. 609

Карл Густав Юнг
ЭМОЦИОНАЛЬНЫЕ ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ТИПЫ ...................... 619

Фриц Риман
ОСНОВНЫЕ ФОРМЫ СТРАХА ................................... 633

Часть VI. ПРИЛОЖЕНИЕ: потребности, мотивы, эмоции в
философских и литературно-художественных текстах.......... 668

Платон
АПОЛОГИЯ СОКРАТА ....................................... 668

Л.Н. Толстой
ИСПОВЕДЬ ............................................... 671

Сэй Сенагон
ЗАПИСКИ У ИЗГОЛОВЬЯ ..................................... 685

Мишель Монтень
ОПЫТЫ .................................................. 694

Альфред Хичкок
ВОСКОВЫЕ ФИГУРЫ (РАССКАЗ А.М. БАРРИДЖА).................. 701

Надежда Мандельштам
СТРАХ .................................................. 712

Платон
ПИР .................................................... 720

Стендаль
О ЛЮБВИ ................................................ 729

Марсель Пруст
ЛЮБОВЬ СВАНА ........................................... 737

Марина Цветаева
ПОВЕСТЬ О СОНЕЧКЕ ....................................... 748

Стефан Цвейг
АМОК ................................................... 751

Зигмунд Фрейд
ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ ....................................... 753

Карел Чапек
ЭКСПЕРИМЕНТ ПРОФЕССОРА РОУССА ........................... 756

 

Предисловие

Настоящая хрестоматия продолжает серию переизданий хрестоматий по общей психологии, подготовленных преподавателями и сотрудниками факультета психологии Московского Университета (см. «Психология памяти», М.: 1998; «Психология ощущений и восприятия», М.: 1999; «Психология индивидуальных различий», М.: 2000; «Психология внимания», М.: 2001).

С момента выхода первого издания хрестоматии «Психология эмоций. Тексты» (М., 1984) программа раздела «Психология мотивации и эмоций» в Московском Университете постоянно обогащалась и обновлялась. Возникла острая необходимость в обеспечении студентов и преподавателей учебным пособием, которое содержало бы в себе как можно более полный набор текстов, отвечающих современному содержанию этого учебного раздела. По существу, настоящий выпуск представляет собой новую книгу. В ней значительно расширен общий объем, дополнен и обновлен состав авторов, изменена структура, введены новые разделы.

Специально для данной хрестоматии было сделано несколько переводов. Впервые переведены на русский язык отрывки из книги П. Жане «От тревоги к экстазу», знаменитая статья Г. Олпорта «Функциональная автономия мотивов», признанное классическим экспериментальное исследование эмоций С. Шахтера и Дж. Зингера, статья метра современной психологии эмоций Р. Лазаруса, наконец, глава из ставшей бестселлером книги Д. Гоулмена «Эмоциональная компетентность».

Принципиальным явилось включение в хрестоматию текстов, посвященных потребностям и мотивам, с которыми, по нашему мнению, эмоциональные процессы должны рассматриваться только в неразрывной связи.

Далее, в отличие от первого издания хрестоматии, в данном пособии избран скорее предметно-феноменологический, чем историко-теоретический подход к подбору текстов. К настоящему моменту не существует единой теории мотивации и эмоций, и для студентов, начинающих знакомиться с данной предметной областью, задача понимания оснований и тонкостей теоретической борьбы часто оказывается затруднительной и, на наш взгляд, преждевременной. Такой материал намного более уместен в курсе истории психологии или в спецкурсе. В то же время отметим, что книга «Психология эмоций. Тексты» 1984 г. издания* может рассматриваться как важное подспорье для специально интересующихся развитием теорий в психологии эмоций.

Мы открываем хрестоматию отрывками из сочинений выдающихся мыслителей далекого прошлого – таких, как Платон, Аристотель, Марк Аврелий, Максим Исповедник, Р. Декарт, Б. Спиноза (раздел I). Основным критерием выбора текстов была непреходящая значимость высказанных идей, резонанс этих идей в современной науке и психотехнической практике. Так, размышления классиков философии и теологии о необходимости обуздания страстей, руководящей роли разума в совершении поступков, стойком преодолении несчастий, заботе о душе и устремленности к высшим ценностям нашли свое развитие в современных концепциях иерархии мотивов и психологического здоровья.

В разделе II представлены некоторые общие проблемы и подходы в обсуждении мотивов и эмоций человека. Мы начинаем его работой А.Н. Леонтьева «Потребности, мотивы, эмоции», опубликованной в 1971 году. В основу ее легли лекции А.Н. Леонтьева на психологическом факультете МГУ. На протяжении последующих трех десятилетий этот текст служил одним из главных учебных пособий при прохождении соответствующего раздела курса общей психологии, однако ни разу не переиздавался и стал библиографической редкостью. Особенно важно, что в нем даются четкие определения основных понятий, обозначается место потребностей, мотивов и эмоций в единой системе деятельности, описываются механизмы опредмечивания потребностей, обсуждаются функции мотивов, отношение мотивов и сознания, мотивов и личности, приводится прозрачная и, в то же время, относительно универсальная трехчленная схема классификации эмоциональных явлений (аффекты, собственно эмоции, чувства). Таким образом, эта работа Леонтьева, по нашему мнению, может служить основой для выстраивания общей картины учебного раздела, а также для систематизации и понимания многих других работ, представленных в хрестоматии.

К той же категории ценных учебных текстов относятся приводимые далее отрывки из сочинений известных психологов (В. Вундта, У. Джеймса, К.Г. Юнга, П. Фресса, Б.В. Зейгарник).

Одновременно в этом разделе представлены разработки нескольких научных направлений – таких, как биологические предпосылки мотивации и эмоций человека (Л. Берковиц, Ч. Дарвин, К. Лоренц), структура, функции и динамика потребностей и мотивов (З. Фрейд и У. Буллит, Г. Олпорт, Л. Фестингер, А. Маслоу, В. Франкл, В. Вилюнас), природа и механизмы эмоций (П. Жане, Б.И. Додонов, П.В. Симонов, Р. Лазарус).

Осознанием необходимости широкой фактологической основы для лучшего усвоения изучаемого материала продиктовано выделение раздела III. В него мы поместили описания и анализ конкретных видов потребностей и мотивов (А. Адлер, Х. Хекхаузен, Л.И. Божович, М.И. Лисина), отдельных эмоций (М. Аргайл), состояний и переживаний (З. Фрейд, Н.Д. Левитов, Г. Селье, К. Хорни, Ф.Е. Василюк, А. Маслоу и др.). В этих и других помещенных здесь работах проявилось стремление исследователей не ограничиваться обсуждением «эмоций вообще», «мотивов вообще», а рассматривать реальные формы их воплощения в процессах деятельности (Ю.Б. Дормашев, В.Я. Романов), социального взаимодействия (Л. Берковиц), межличностного общения (К. Роджерс), тем самым обогащая научные концепции и расширяя сферу их потенциальных практических приложений.

Целый ряд новых явлений, механизмов и закономерностей в динамике конкретных видов мотивов и эмоций был обнаружен в экспериментах, с которыми читатель знакомится вразделе IV. Здесь приводятся как описания исследовательских методов и результатов экспериментов в учебных текстах (Я. Рейковский, П. Фресс, К. Изард и др.), так и оригинальные исследования мотивов и эмоций (К. Левин и др., С. Шахтер и Дж. Зингер). Особую часть раздела составила история ассоциативного эксперимента – от первых упоминаний (Ибн Сина) до классических и современных его модификаций (К.Г. Юнг, А.Р. Лурия и др.). Мы не удержались от того, чтобы не упомянуть одно из ярких юмористических описаний этого вида деятельности психолога в художественной литературе (К. Чапек: см. Приложение).

Индивидуально-личностные и психотерапевтические аспекты психологии мотивации и эмоций отражены в разделе V. Приведенные здесь материалы основаны на опыте психологической помощи и размышлений о путях преодоления эмоциональных проблем (Э. Линдеманн, Ф.Е. Василюк, Н.В. Тарабрина и др.), предупреждения патологических тенденций в развитии личности (А. Фрейд, Дж. Фейдимен и Р. Фрейгер) и «тепловой смерти» чувств (К. Лоренц), о психологическом здоровье и личностном росте (А. Маслоу). Здесь снова звучат вечные вопросы о совершенствовании человека, его устремлениях и ценностях, перекликаясь с содержанием первых двух разделов хрестоматии. В то же время, ответы на эти вопросы облекаются в практические меры и рекомендации, которые способствуют развитию гармоничной, эмоционально компетентной личности (Д. Гоулмэн, А.Б. Холмогорова и Н.Г. Гаранян).

Для решения подобных практических задач совершенно необходимым оказывается знание индивидуальных особенностей эмоциональной сферы человека и возможных отклонений в ее развитии. Для знакомства с этим материалом мы приводим классическое описание эмоциональных типов К.Г. Юнгом и отрывки из недавно опубликованной книги Ф. Римана.

Включение в хрестоматию заключительного раздела – Приложения, в которое вошли отрывки из философских и художественных произведений, было вызвано стремлением усилить феноменологическую линию. Тонкие наблюдения авторов, проникновенное видение глубин человеческой души, богатый и, вместе с тем, точный язык описаний обеспечили таким произведениям место в «золотом фонде» не только мировой культуры, но и научной психологии. Мы ни в коей мере не претендуем на исключительную показательность отобранных текстов: это лишь отдельные примеры, в которых, вне сомнения, отразились пристрастия и вкусы составителей. Хотелось бы пожелать читателям новых самостоятельных открытий и увлекательных путешествий по океану, имя которому – Мировая Литература.

 

Мы искренне благодарны нашим коллегам за многочисленные обсуждения и ценные мысли, высказанные ими в ходе нашей совместной методической работы над данным разделом курса общей психологии. В данной хрестоматии мы постарались учесть и отразить их мнения и пожелания. Особенно ценными для нас явились опыт и рекомендации Ф.Е. Василюка, В.К. Вилюнаса, О.В. Гордеевой, Н.И. Наенко, Е.Е. Насиновской, мнения историков психологии В.В. Умрихина и А.А. Яковлевой. Подсказки по конкретным статьям и авторам мы с благодарностью получили от В.В. Николаевой, А.Н. Рудакова, Н.Ю. Федуниной, Н.Ю. Шуваловой.

Огромная работа по технической и редакционной подготовке рукописи была проведена Е.В. Печенковой и А.Н. Половинкиным. Мы благодарим их за удивительное терпение и самоотверженный труд.

Справки об авторах составлены М.В. Фаликман. За основу некоторых из них взяты биографические справки, подготовленные для хрестоматии «Психология эмоций. Тексты» (1984) А.А. Пузыреем.

 

 

Москва, 25 ноября 2001 г.

 

 

ФИЛОСОФСКО-ЭТИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ УЧЕНИЯ О МОТИВАХ И ЭМОЦИЯХ

Платон
ТРИ НАЧАЛА ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ДУШИ[1]

Платон (наст. имя – Аристокл)(427–347 до н.э.) – выдающийся древнегреческий философ. Ученик Сократа. Основатель собственной школы (Академии) в Афинах. В молодости увлекался поэзией, откуда, вероятно, проистекает высокий литературный стиль его диалогов, однако после встречи с Сократом обратился исключительно к философии, прежде всего моральной. Создатель учения о душе, в основу которого легли не только онтологические и гносеологические, но, прежде всего, этические вопросы: такие, как забота о душе в контексте соотношения души и тела, проблемы удовольствия и страдания, смертности человека и бессмертия его души и т.д. Автор нескольких метафор души, вошедших в сокровищницу психологической мысли. Различал в душе, а также и в государстве, три начала: вожделеющее, страстное (аффективное) и разумное, выдвинул идеи внутреннего конфликта между ними, а также гармонии всех трех начал под руководством разума как основы внутриличностной и внутригосударственной гармонии.

Сочинения: диалоги «Менон», «Пир», «Федр», «Федон», «Парменид», «Теэтет», «Государство» и мн. др. В рус. пер. – Собрание сочинений в 3 томах: Т.1 (1968), Т.2 (1970), Т.3 (1971).

ТРИ НАЧАЛА ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ДУШИ

— Значит, у человека, испытывающего жажду, поскольку он ее испытывает, душа хочет не чего иного, как пить, — к этому она стремится и порывается.

— Очевидно.

— И если, несмотря на то, что она испытывает жажду, ее все-таки что-то удерживает, значит, в ней есть нечто отличное от вожделеющего начала, побуждающего ее, словно зверя, к тому, чтобы пить. Ведь мы утверждаем, что одна и та же вещь не может одновременно совершать противоположное в одной и той же своей части и в одном и том же отношении.

— Конечно, нет.

— Точно так же о том, кто стреляет из лука, было бы, думаюя, неудачно сказано, что его руки тянут лук одновременно к себе и от себя. Надо сказать: «Одна рука тянет к себе, а другая — от себя».

— Совершенно верно.

— Можем ли мы сказать, что люди, испытывающие жажду, иной раз все же отказываются пить?

— Даже очень многие и весьма часто.

— Что же можно о них сказать? Что в душе их присутствуют нечто побуждающее их пить, но есть и то, что пить запрещает, и оно-то и берет верх над побуждающим началом?

— По-моему, так.

— И, не правда ли, то, что запрещает это делать, появляется — если уж появляется — вследствие способности рассуждать, а то, что ведет к этому и влечет, — вследствие страданий и болезней?

— По-видимому.

— Мы не без основания признаем двойственными и отличными друг от друга эти начала: одно из них, с помощью которого человек способен рассуждать, мы назовем разумным началом души, а второе, из-за которого человек влюбляется, испытывает голод и жажду и бывает охвачен другими вожделениями, мы назовем началом неразумным и вожделеющим, близким другом всякого рода удовлетворения и наслаждений.

— Признать это было бы не только обоснованно, но и естественно.

— Так пусть у нас будут разграничены эти два присущих душе вида. Что же касается ярости духа, отчего мы и бываем гневливы, то составляет ли это третий вид, или вид этот однороден с одним из тех двух?

— Пожалуй, он однороден со вторым, то есть вожделеющим, видом.

— Мне как-то рассказывали, и я верю этому, что Леонтий, сын Аглайона, возвращаясь из Пирея, по дороге, снаружи под северной стеной, заметил, что там у палача валяются трупы. Ему и посмотреть хотелось, и вместе с тем было противно, и он отворачивался. Но сколько он ни боролся и ни закрывался, вожделение оказалось сильнее — он подбежал к трупам, широко раскрыв глаза и восклицая: «Вот вам, злополучные, насыщайтесь этим прекрасным зрелищем!».

— Я и сам слышал об этом.

— Однако этот рассказ показывает, что гнев иной раз вступает в борьбу с вожделениями и, значит, бывает от них отличен.

— И в самом деле.

— Да и на многих других примерах мы замечаем, как человек, одолеваемый вожделениями вопреки способности рассуждать, бранит сам себя и гневается на этих поселившихся в нем насильников. Гнев такого человека становится союзником его разуму в этой распре, которая идет словно лишь между двумя сторонами. А чтобы гнев был заодно с желаниями, когда разум налагает запрет, такого случая, думаю я, ты никогда не наблюдал, признайся, ни на самом себе, ни на других.

— Не наблюдал, клянусь Зевсом.

— Дальше. Когда человек сознает, что он поступает несправедливо, то, чем он благороднее, тем менее способен негодовать на того, кто, по его мнению, вправе обречь его на голод, стужу и другие подобные муки: это не возбудит в нем гнева — вот о чем я говорю.

— Верно.

— Ну, а когда он считает, что с ним поступают несправедливо, он вскипает, раздражается и становится союзником того, что ему представляется справедливым, и ради этого он готов переносить голод, стужу и все подобные этим муки, лишь бы победить; он не откажется от своих благородных стремлений — либо добиться своего, либо умереть, разве что его смирят доводы собственного рассудка, который отзовет его наподобие того, как пастух отзывает свою собаку. […]

— Ты обрати внимание еще вот на что...

— А именно?

— На то, что о яростном духе у нас сейчас составилось представление, противоположное недавнему. Раньше мы его связывали с вожделеющим началом, a теперь находим, что это вовсе не так, потому что при распре, которая происходит в душе человека, яростное начало поднимает оружие за начало разумное.

— Безусловно.

— Так отличается ли оно от него, или это только некий вид разумного начала, и выходит, что в душе существуют всего два вида [начал]: разумное и вожделеющее? Или как в государстве три рода начал, его составляющих: деловое, защитное, совещательное, так и в душе есть тоже третье начало — яростный дух? По природе своей оно служит защитником разумного начала, если не испорчено дурным воспитанием.

— Непременно должно быть и третье начало.

— Да, если только обнаружится, что оно не совпадает с разумным началом, подобно тому как выяснилось его отличие от начала вожделеющего.

— Это нетрудно обнаружить. На примере малых детей можно видеть, что они, чуть родятся, беспрестанно бывают исполнены гнева, между тем многие из них, на мой взгляд, вовсе непричастны способности рассуждать, а большинство становится причастным ей очень поздно.

— Да, клянусь Зевсом, это ты хорошо сказал. Вдобавок и на животных можно наблюдать, что дело обстоит так, как ты говоришь. Кроме того, об этом свидетельствует и стих Гомера, который мы как-то уже приводили раньше:

В грудь он ударил себя и сказал раздраженному сердцу...

Здесь Гомер ясно выразил, как из двух разных [начал] одно укоряет другое, то есть начало, разбирающееся в том, что лучше, а что хуже, порицает начало безрассудно-яростное.

— Ты очень правильно говоришь.

— Следовательно, хоть и с трудом, но мы это все же преодолели и пришли к неплохому выводу, что в государстве и в душе каждого отдельного человека имеются одни и те же начала, и число их одинаково.

— Способности рассуждать подобает господствовать, потому что мудрость и попечение обо всей душе в целом — это как раз ее дело, начало же яростное должно ей подчиняться и быть ее союзником.

— Конечно.

— И не правда ли, как мы и говорили, сочетание мусического искусства с гимнастическим приведет эти оба начала к созвучию: способность рассуждать оно сделает стремительнее и будет питать ее прекрасными речами и науками, а яростное начало оно несколько ослабит, смягчая его словами и успокаивая гармонией и ритмом.

— Совершенно верно.

— Оба этих начала, воспитанные таким образом, обученные и подлинно понявшие свое назначение, будут управлять началом вожделеющим — а оно составляет большую часть души каждого человека и по своей природе жаждет богатства. За ним надо следить, чтобы оно не умножилось и не усилилось за счет так называемых телесных удовольствий и не перестало бы выполнять свое назначение: иначе оно может попытаться поработить и подчинить себе то, что ему не родственно, и таким образом извратить жизнедеятельность всех начал.

— Безусловно.

— Оба начала превосходно оберегали бы и всю душу в целом, и тело от внешних врагов: одно из них — своими советами, другое — вооруженной защитой; оно будет следовать за господствующим началом и мужественно выполнять его решения.

— Это так.

— И мужественным, думаю я, мы назовем каждого отдельного человека именно в той мере, в какой его яростный дух и в горе, и в удовольствиях соблюдает указания рассудка насчет того, что опасно, а что неопасно.

— Это верно.

— А мудрым — в той малой мере, которая в каждом главенствует и дает эти указания, ибо она-то и обладает знанием того, что пригодно и каждому отдельному началу, и всей совокупности этих трех начал.

— Конечно.

— Рассудительным же мы назовем его разве не по содружеству и созвучию этих самых начал, когда и главенствующее начало, и оба ему подчиненных согласны в своем мнении, что разумное начало должно управлять и что нельзя восставать против него?..

СООТВЕТСТВИЕ ТРЕХ НАЧАЛ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ДУШИ ТРЕМ СОСЛОВИЯМ ГОСУДАРСТВА И ТРЕМ ВИДАМ УДОВОЛЬСТВИЙ

— Раз государство подразделяется на три сословия, то и в душе каждого отдельного человека можно различить три начала. Здесь, мне кажется, возможно еще одно доказательство.

— Какое же?

— Следующее: раз в душе имеются три начала, им, на мой взгляд, соответствуют три вида удовольствий, каждому началу свой. Точно так же подразделяются вожделения и власть над ними.

— Что ты имеешь в виду?

— Мы говорили, что одно начало — это то, посредством которого человек познает, другое — посредством которого он распаляется, третьему же, из-за его многообразия, мы не смогли подыскать какого-нибудь одного, присущего ему, обозначения и потому назвали его по тому признаку, который в нем выражен наиболее резко: мы нарекли его вожделеющим — из-за необычайной силы вожделений к еде, питью, любовным утехам и всему тому, что с этим связано. Сюда относится и сребролюбие, потому что для удовлетворения таких вожделений очень нужны деньги.

— Да, мы правильно это назвали.

— Если бы мы даже про наслаждение и любовь этого начала сказали, что они направлены на выгоду, мы всего более выразили бы таким образом одну из его главных особенностей, так что нам всякий раз было бы ясно, о какой части души идет речь; и, если бы мы назвали это начало сребролюбивым и корыстолюбивым, разве не было бы правильным такое наименование?

— Мне-то кажется, что да.

— Дальше. Не скажем ли мы, что яростный дух всегда и всецело устремлен на то, чтобы взять верх над кем-нибудь, победить и прославиться?

— Безусловно.

— Так что, если мы назовем его честолюбивым и склонным к соперничеству, это будет уместно?

— В высшей степени.

—Ну, а то начало, посредством которого мы познаем? Всякому ясно, что оно всегда и полностью направлено на познание истины, то есть того, в чем она состоит, а о деньгах и молве заботится всего менее.

— Даже совсем не заботится.

— Назвав его познавательным и философским, мы обозначили бы его подходящим образом?

— Конечно.

— Но у одних людей правит в душе одно начало, а у других - другое; это уж как придется.

— Да, это так.

— Поэтому давай прежде всего скажем, что есть три рода людей: од-
ни — философы, другие — честолюбцы, третьи — сребролюбцы.

— Конечно.

— И что есть три вида удовольствий соответственно каждому из этих видов людей.

— Несомненно.

— А знаешь, если у тебя явится желание спросить поочередно этих трех людей, какая жизнь всего приятнее, каждый из них будет особенно хвалить свою. Делец скажет, что в сравнении с наживой удовольствие от почета или знаний ничего не стоит, разве что и из этого можно извлечь доход.

— Верно.

— А честолюбец? Разве он не считает, что удовольствия, доставляемые деньгами, — это нечто пошлое, а с другой стороны, удовольствие от знаний, поскольку наука не приносит почета, — это просто дым?

— Да, он так считает.

— Чем же, думаем мы, считает философ все прочие удовольствия сравнительно с познанием истины — в чем она состоит — и постоянным расширением своих знаний в этой области? Разве он не находит, что все прочее очень далеко от удовольствия? Да и в других удовольствиях он ничуть не нуждается, разве что их уж нельзя избежать: поэтому-то он и называет их необходимыми.

— Это следует хорошо знать.

— А когда под сомнение берутся удовольствия и даже сам образ жизни каждого из трех видов людей — не с точки зрения того, чье существование прекраснее или постыднее, лучше или хуже, а просто спор идет о том, что приятнее и в чем меньше страданий, — как нам узнать, кто из них всего более прав?

— На это я затрудняюсь ответить.

— А ты взгляни вот как: на чем должно основываться суждение, чтобы оно было верным? Разве не на опыте, на разуме и на доказательстве? Или есть лучшее мерило, чем это?

— Нет, конечно.

— Так посмотри: из этих трех человек кто всего опытнее в тех удовольствиях, о которых мы говорили? У корыстолюбца ли больше опыта в удовольствии от познания, когда человек постигает самое истину, какова она, или же философ опытнее в удовольствии от корысти?

— Философ намного превосходит корыстолюбца; ведь ему неизбежно пришлось отведать того и другого с самого детства, тогда как корыстолюбцу, даже если он по своим природным задаткам способен постигнуть сущее, нет необходимости отведать этого удовольствия И убедиться на опыте, как оно сладостно; более того, пусть бы он и стремился к этому, для него это нелегко.

— Стало быть, философ намного превосходит корыстолюбца опытностью в том и другом удовольствии.

— Конечно, намного.

— А как насчет честолюбца? Более ли неопытен философ в удовольствии, получаемом от почета, чем тот — в удовольствии от разумения?

— Но ведь почетом пользуется каждый, если достиг своей цели. Многие почитают богатого человека, мужественного или мудрого, так что в удовольствии от почета все имеют опыт и знают, что это такое. А какое удовольствие доставляет созерцание бытия, этого никому, кроме философа, вкусить не дано.

— Значит, из тех трех его суждение благодаря его опытности будет наилучшим.

— Несомненно.

— И лишь один он будет обладать опытностью в сочетании с разумом.

— Конечно.

— Но и то орудие, посредством которого можно судить, принадлежит не корыстолюбцу и не честолюбцу, а философу.

— Какое орудие?

— Мы сказали, что судить надо при помощи доказательств, не так ли?

— Да.

— Доказательства — это и есть преимущественно орудие философа.

— Безусловно.

— Если то, что подлежит суду, судить на основании богатства или корысти, тогда похвала либо порицание со стороны корыстолюбца непременно были бы самыми верными суждениями.

— Наверняка.

— А если судить на основании почета, победы, мужества, тогда, не правда ли, верными были бы суждения честолюбца, склонного к соперничеству?

— Это ясно.

— А если судить с помощью опыта и доказательства?

— То, что одобряет человек, любящий мудрость и доказательство, непременно должно быть самым верным.

— Итак, поскольку имеются три вида удовольствий, значит, то из них, что соответствует познающей части души, будет наиболее полным, и, в ком из нас эта часть преобладает, у того и жизнь будет всего приятнее.

— Как же ей и не быть? Недаром так расценивает свою жизнь человек разумный — главный судья в этом деле.

— А какой жизни и каким удовольствиям отведет наш судья второе место?

— Ясно, что удовольствиям человека воинственного и честолюбивого — они ближе к первым, чем удовольствия приобретателя.

— По-видимому, на последнем месте стоят удовольствия корыстолюбца.

— Конечно.

— Итак, вот прошли подряд как бы два состязания и дважды вышел победителем человек справедливый, а несправедливый проиграл. Теперь пойдет третье состязание, олимпийское, в честь Олимпийского Зевса: заметь, что у всех, кроме человека разумного, удовольствия не вполне подлинны, скорее они напоминают теневой набросок; так, помнится, я слышал от кого-то из знатоков, — а ведь это означало бы уже полнейшее поражение.

— Еще бы! Но что ты имеешь в виду?

УДОВОЛЬСТВИЕ И СТРАДАНИЕ. ОТЛИЧИЕ ПОДЛИННОГО УДОВОЛЬСТВИЯ ОТ ПРОСТОГО ПРЕКРАЩЕНИЯ СТРАДАНИЙ

— Я это найду, если ты мне поможешь своими ответами.

— Задавай же вопросы.

— Скажи-ка, не говорим ли мы, что страдание противоположно удовольствию?

— Конечно.

— А бывает ли что-нибудь ни радостным, ни печальным?

— Бывает.

— Посредине между этими двумя состояниями будет какое-то спокойствие души в отношении того и другого? Или ты это называешь иначе?

— Нет, так.

— Ты помнишь слова больных — что они говорят, когда хворают?

— А именно?

— Они говорят: нет ничего приятнее, чем быть здоровым. Но до болезни они не замечали, насколько это приятно.

— Да, помню.

— И если человек страдает от какой-либо боли, ты слышал, как говорят, что приятнее всего, когда боль прекращается?

— Слышал.

— И во многих подобных же случаях ты замечаешь, я думаю, что люди, когда у них горе, мечтают не о радостях, как о высшем удовольствии, а о том, чтобы не было горя и наступил бы покой.

— Покой становится тогда, пожалуй, желанным и приятным.

— А когда человек лишается какой-нибудь радости, покой после удовольствия будет печален.

— Пожалуй.

— Стало быть, то, что, как мы сейчас сказали, занимает середину между двумя крайностями, то есть покой, бывает и тем и другим, и страданием и удовольствием.

— По-видимому.

— А разве возможно, не будучи ни тем ни другим, оказаться и тем и другим?

— По-моему, нет.

— И удовольствие, возникающее в душе, и страдание — оба они суть какое-то движение. Или нет?

— Да, это так.

— А то, что не есть ни удовольствие, ни страдание, разве не оказалось только что посредине между ними? Это — покой.

— Да, он оказался посредине,

— Так может ли это быть верным — считать удовольствием отсутствие страдания, а страданием — отсутствие удовольствия?

— Ни в коем случае.

— Следовательно, этого на самом деле не бывает, оно лишь таким представляется: покой только тогда и будет удовольствием, если его сопоставить со страданием, и, наоборот, он будет страданием в сравнении с удовольствием. Но с подлинным удовольствием эта игра воображения не имеет ничего общего: в ней нет ровно ничего здравого, это одно наваждение.

— Наше рассуждение это показывает.

— Рассмотри же те удовольствия, которым не предшествует страдание, а то ты, может быть, думаешь, будто ныне самой природой устроено так, что удовольствие — это прекращение страдания, а страдание — прекращение удовольствия.

— Где же существуют такие удовольствия и в чем они состоят?

— Их много, и притом разных, но особенно, если хочешь это понять, возьми удовольствия, связанные с обонянием: мы испытываем их вдруг, без всякого предварительного страдания, а когда эти удовольствия прекращаются, они не оставляют по себе никаких мучений.

— Сущая правда.

— Стало быть, мы не поверим тому, будто прекращение страдания — это удовольствие, а прекращение удовольствия — страдание.

— Не поверим.

— Однако так называемые удовольствия, испытываемые душой при помощи тела, — а таких чуть ли не большинство, и они едва ли не самые сильные, — как раз и относятся к этому виду, иначе говоря, они возникают как прекращение страданий.

— Это правда.

— Не так же ли точно обстоит дело и с предчувствием будущих удовольствий и страданий, иначе говоря, когда мы заранее испытываем радость или страдаем?

— Да, именно так.

— Знаешь, что это такое и на что это очень похоже?

— На что?

— Считаешь ли ты, что в природе действительно есть верх, низ и середина?

— Считаю, конечно.

— Так вот, если кого-нибудь переносят снизу к середине, не думает ли он, по-твоему, что поднимается вверх, а не куда-нибудь еще? А остановившись посредине и оглядываясь, откуда он сюда попал, не считает ли он, что находится наверху, а не где-нибудь еще, — ведь он не видел пока подлинного верха?

— Клянусь Зевсом, по-моему, такой человек не может думать иначе.

— Но если бы он понесся обратно, он считал бы, что несется вниз, и правильно бы считал.

— Конечно.

— С ним бы происходило все это потому, что у него нет опыта в том, что такое действительно верх, середина и низ.

— Это ясно.

БЕЗ ЗНАНИЯ ИСТИНЫ НЕВОЗМОЖНО ОТЛИЧИТЬ ПОДЛИННОЕ УДОВОЛЬСТВИЕ ОТ МНИМОГО

— Удивишься ли ты, если люди, не ведающие истины относительно многих других вещей, не имеют здравых мнений об этом? Насчет удовольствия, страдания и промежуточного состояния люди настроены так, что, когда их относит в сторону страдания, они судят верно и подлинно страдают, но, когда они переходят от страдания к промежуточному состоянию, они очень склонны думать, будто это способствует удовлетворению и радости. Можно подумать, что они глядят на серое, сравнивая его с черным и не зная белого, — так заблуждаются они, сравнивая страдание с его отсутствием и не имея опыта в удовольствии.

— Клянусь Зевсом, меня это не удивило бы, скорее уж если бы дело обстояло иначе.

— Вдумайся вот во что: голод, жажда и тому подобное — разве это не ощущение состояния пустоты в нашем теле?

— Ну и что же?

— А незнание и непонимание — разве это не состояние пустоты в душе?

— И даже очень.

— Подобную пустоту человек заполнил бы, приняв пищу или поумнев.

— Конечно.

— А что было бы подлиннее: заполнение более действительным или менее действительным бытием?

— Ясно, что более действительным.

— А какие роды [вещей] считаешь ты более причастными чистому бытию? Будут ли это такие вещи, как, например, хлеб, напитки, приправы, всевозможная пища, или же это будет какой-то вид истинного мнения, знания, ума, вообще всяческого совершенства? Суди об этом вот как: то, что причастно вечно тождественному, подлинному и бессмертному, само тождественно и возникает в тождественном, не находишь ли ты более действительным, чем то, что причастно вечно изменчивому и смертному, само таково и в таком же и возникает?

— Вечно тождественное много действительнее.

— А сущность не-тождественного разве более причастна бытию, чем познанию?

— Вовсе нет.

— Что же? А истине она больше причастна?

— Тоже нет.

— Если же она меньше причастна истине, то не меньше ли и бытию?

— Непременно.

— Значит, всякого рода попечение о теле меньше причастно истине и бытию, чем попечение о душе?

— Гораздо меньше.

— Не думаешь ли ты, что то же самое относится к самому телу сравнительно с душой?

— По-моему, да.

— Значит, то, что заполняется более действительным и само более действительно, в самом деле заполняется больше, чем то, что заполняется менее действительным и само менее действительно?

— Как же иначе?

— Раз бывает приятно, когда тебя наполняет что-нибудь подходящее по своей природе, то и действительное наполнение чем-то более действительным заставляло бы более действительно и подлинно радоваться подлинному удовольствию, между тем как добавление менее действительного наполняло бы менее подлинно и прочно и доставляло бы менее достоверное и подлинное удовольствие.

— Это совершенно неизбежно.

— Значит, у кого нет опыта в рассудительности и добродетели, кто вечно проводит время в пирушках и других подобных увеселениях, того, естественно, относит вниз, а потом опять к середине, и вот так они блуждают всю жизнь. Им не выйти за эти пределы: ведь они никогда не взирали на подлинно возвышенное и не возносились к нему, не наполнялись в действительности действительным, не вкушали надежного и чистого удовольствия; подобно скоту они всегда смотрят вниз, склонив голову к земле... и к столам: они пасутся, обжираясь и совокупляясь, и из-за жадности ко всему этому лягают друг друга, бодаясь железными рогами, забивая друг друга насмерть копытами — все из-за ненасытности, так как они не заполняют ничем действительным нн своего действительного начала, ни своей утробы.

— Великолепно, — сказал Главкон, — словно прорицатель, изображаешь ты, Сократ, жизнь большинства.

— И разве не неизбежно примешиваются к удовольствиям страдания? Хотя это только призрачные образы подлинного удовольствия, при сопоставлении с ним оказывающиеся более бледными по краскам, тем не менее они производят сильное впечатление, приводят людей в неистовство, внушают безумцам страстную в них влюбленность и служат предметом раздора: так, по утверждению Стесихора, сражались под Троей мужи лишь за призрак Елены, не ведая правды.

— Да, это непременно должно было быть чем-то подобным.

— Что же? Разве не вызывается нечто подобное и яростным началом нашей души? Человек творит то же самое либо из зависти — вследствие честолюбия, либо прибегает к насилию из-за соперничества, либо впадает в гнев из-за своего тяжелого нрава, когда бессмысленно и неразумно преследует лишь одно: насытиться почестями, победой, яростью.

— И в этом случае все это неизбежно.

— Так что же? Отважимся ли мы сказать, что даже там, где господствуют вожделения, направленные на корыстолюбие и соперничество, если они сопутствуют познанию и разуму и вместе с ними преследуют удовольствия, проверяемые разумным началом, они все же разрешатся в самых подлинных удовольствиях, поскольку подлинные удовольствия доступны людям, добивающимся истины? Это были бы соответствующие удовольствия, ибо что для кого-нибудь есть наилучшее, то ему всего более и соответствует.

Да, соответствует всего более.

САМЫЕ ПОДЛИННЫЕ УДОВОЛЬСТВИЯ — У ДУШИ, СЛЕДУЮЩЕЙ ЗА ФИЛОСОФСКИМ НАЧАЛОМ

— Стало быть, если вся душа в целом следует за своим философским началом и не бывает раздираема противоречиями, то для каждой ее части возможно не только делать все остальное по справедливости, но и находить в этом свои особые удовольствия, самые лучшие и по мере сил самые истинные.

— Совершенно верно.

— А когда возьмет верх какое-нибудь другое начало, то для него будет невозможно отыскать присущее ему удовольствие, да и остальные части будут вынуждены стремиться к чуждому им и не истинному.

— Это так.

— И чем дальше отойти от философии и разума, тем больше это будет происходить.

— Да, намного больше.

 

Платон
ЭТИЧЕСКИЕ ВЫВОДЫ ИЗ УЧЕНИЯ О ДУШЕ[2]

— А теперь, друзья, — продолжал Сократ, — нам нужно бы поразмыслить еще вот над чем. Если душа бессмертна, она требует заботы не только на нынешнее время, которое мы называем своей жизнью, но на все времена, и, если кто не заботится о своей душе, впредь мы будем считать это грозной опасностью. Если бы смерть была концом всему, она была бы счастливой находкой для дурных людей: скончавшись, они разом избавлялись бы и от тела, и — вместе с душой — от собственной порочности. Но на самом-то деле, раз выяснилось, что душа бессмертна, для нее нет, видно, иного прибежища и спасения от бедствий, кроме единственного: стать как можно лучше и как можно разумнее. Ведь душа не уносит с собою в Аид ничего, кроме воспитания и образа жизни, и они-то, говорят, доставляют умершему либо неоценимую пользу, либо чинят непоправимый вред с самого начала его пути в загробный мир.

Рассказывают же об этом так. Когда человек умрет, его гений, который достался ему на долю еще при жизни, уводит умершего в особое место, где все, пройдя суд, должны собраться, чтобы отправиться в Аид с тем вожатым, какому поручено доставить их отсюда туда.

Если душа умеренна и разумна, она послушно следует за вожатым, и то, что окружает ее, ей знакомо. А душа, которая страстно привязана к телу, как я уже говорил раньше, долго витает около него — около видимого места, долго упорствует и много страдает, пока наконец приставленный к ней гений силою не уведет ее прочь. Но остальные души, когда она к ним присоединится, все отворачиваются и бегут от нее, не желают быть ей ни спутниками, ни вожатыми, если окажется, что она нечиста, замарана неправедным убийством или иным каким-либо из деяний, какие совершают подобные ей души. И блуждает она одна во всяческой нужде и стеснении, пока не исполнятся времена, по прошествии коих она силою необходимости водворяется в обиталище, какого заслуживает. А души, которые провели свою жизнь в чистоте и воздержности, находят и спутников, и вожатых среди богов, и каждая поселяется в подобающем ей месте. А на Земле, как меня убедили, есть много удивительных мест, и она совсем иная, чем думают те, кто привык рассуждать о ее размерах и свойствах.

 

Аристотель

МОТИВЫ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ. ОПРЕДЕЛЕНИЕ УДОВОЛЬСТВИЯ[3]

Аристотель(384—322 до н.э.) – древнегреческий философ и ученый. Ученик Платона. Основатель перипатетической школы, создатель собственного философского учебного заведения – Ликея. Воспитатель Александра Македонского. Cоздатель психологической системы, которая обобщила достижения античной мысли и стала на столетия основой для дальнейшего развития представлений о душе. Основные психологические взгляды изложены в трактате «О душе», хотя ряд других положений содержится в таких сочинениях, как «Никомахова этика», «Риторика», «Метафизика» и др. Душу Аристотель рассматривал не как особую субстанцию, независимую и отделимую от тела, но как «форму» тела или способ его организации, принцип жизни и развития. Душа имеет ряд иерархически выстроенных функций (способностей): вегетативную (связанную с питанием и ростом организма), животную (заключающую в себе способности к восприятию, воображению, запоминанию, а также к движению) и разумную. Движущей силой поведения Аристотель считал стремление, выражающее внутреннюю активность организма и сопряженное с чувством удовольствия или неудовольствия. Действия, повлекшие за собой удовольствие, организм стремится вновь воспроизвести. Однако полный спектр факторов, стоящих за человеческим поведением и поступками, формирующими в конечном итоге характер человека, значительно сложнее. В нижеследующем отрывке Аристотель, наряду с анализом удовольствия как важного фактора управления поведением, пытается подойти к классификации мотивов человеческой деятельности.

Сочинения: «О душе», «Метафизика», «Риторика», «Поэтика», «Органон», «Никомахова этика», «О возникновении животных» и др. В рус. пер. см. Собрание сочинений в 4 томах: Т.1 (1975), Т.2 (1978), Т.3 (1981), Т.4 (1984).

 

Поступки произвольные и непроизвольные. — Мотивы всей человеческой деятельности. — Понятие случай­ности, естественности, насильственности, привыч­ности. — Совершаемое по соображению, под влиянием раздражения, под влиянием желания.

 

Все люди делают одно непроизвольно, другое произвольно, а из того, что они делают непроиз­вольно, одно они делают случайно, другое по не­обходимости; из того же, что они делают по не­обходимости, одно они делают по принуждению, другое — согласно требованиям природы. Таким образом, все, что совершается ими непроизвольно, совершается или случайно, или в силу требований природы, или по принуждению. А то, что делается людьми произвольно и причина чего лежит в них самих, делается ими одно по привычке, другое под влиянием стремления, и притом одно под влиянием стремления разумного, другое — неразумного. Хо­тение есть стремление к благу, потому что всякий испытывает желание лишь в том случае, когда счи­тает объект своего желания благом. Стремления же неразумные — это гнев и страсть. Итак, все, что люди делают, они делают по семи причинам: слу­чайно, согласно требованиям природы, по принуж­дению, по привычке, под влиянием размышления, гнева и страсти. Бесполезно было бы присоеди­нять сюда классификацию таких мотивов, как воз­раст, положение и т. п., потому что если юно­шам свойственно быть гневливыми или страстны­ми, то они совершают несправедливые поступки не по своей молодости, но под влиянием гнева и страсти. И не от богатства и бедности люди по­ступают несправедливо. Случается, конечно, бед­ным вследствие их нужды желать денег, а богатым вследствие избытка средств желать наслаждений, в которых нет необходимости, но и эти люди будут поступать известным образом не от богатства или бедности, но под влиянием страсти. Равным обра­зом люди справедливые и несправедливые и все те, поступки которых объясняютих душевными ка­чествами (exeiz), действуют под влиянием тех же вышеуказанных мотивов — соображений рассудка или страсти, причем одни руководятся добрыми нравами или страстями, а другие — нравами и страстями противоположного характера. Случается, конечно, что с такими-то душевными качествами связаны такие-то последствия, а с другими дру­гие: так, у человека умеренного, именно вследствие его умеренности, правильные мнения и желания относительно наслаждений, а у человека невоздер­жанного относительно того же мнения противопо­ложные.

Вследствие этого следует оставить в стороне по­добные классификации и рассмотреть, какие след­ствия связаны обыкновенно с какими душевными свойствами, потому что, если человек бел или че­рен, велик или мал, отсюда нельзя еще выводить никаких заключений, если же, напротив, человек молод или стар, справедлив или несправедлив, то это уже разница. То же можно сказать и относи­тельно всего того, что производит разницу в нравах людей, как, например, считает ли человек себя бо­гатым или бедным, счастливым или несчастливым. Но об этом мы будем говорить после, а теперь же коснемся остальных [ранее намеченных] вопросов. Случайным называется то, причина чего неопреде­ленна, что происходит не ради какой-нибудь опре­деленной цели, и не всегда, и не по большей части, и не в установленном порядке. Все это очевидно из определения понятия случайности (tuchz). Естественным (jusei) мы называем то, причина чего подчинена известному порядку и заключается в са­мой вещи, так что эта вещь одинаковым образом случается или всегда, или по большей части. Что же касается вещей противоестественных, то нет никакой нужды выяснять, происходят ли подобные вещи сообразно с какими-нибудь законами приро­ды или по какой-нибудь другой причине; может показаться, что причиной подобных вещей бывает и случай.

Насильственным называется то, что делается на­ми самими, но вопреки своему желанию и доводам рассудка. Привычным (hqei) называется то, что люди делают вследствие того, что часто это делали. По соображению (dia logismon) [совершается] то, что кажется нам полезным из перечисленных нами благ, или как цель, или как средство, ведущее к цели, когда такая вещь делается ради приносимой ею пользы, потому что иногда и люди невоздержан­ные делают полезные вещи, но не для пользы, а ради удовольствия. Под влиянием раздражения (dia qumon) и запальчивости (dia orghn) совершаются дела мести. Между местью и наказанием есть раз­ница: наказание производится ради наказуемого, а мщение ради мстящего, чтобы утолить его гнев. Что такое гнев, это будет ясно из трактата о страстях. Под влиянием желания делается все то, что кажется нам приятным; к числу вещей приятных относится и то, с чем мы сжились и к чему привыкли, потому что люди в силу привычки с удовольствием делают многое из того, что по своей природе не представ­ляет ничего приятного.

Таким образом, в результате всего сказанного мы получаем, что все то, что люди делают сами собою, все это — благо, или кажущееся благо, или прият­но, или кажется приятным. Но так как все то, что люди делают сами собой, они делают добровольно, а недобровольно они поступают не сами по себе, то все то, что люди делают добровольно, можно отнести к числу действительных или кажущихся благ, к числу вещей, действительно приятных или кажущих­ся таковыми. К числу благ я отношу также избав­ление от действительного или кажущегося зла, рав­но как и замену большего зла меньшим, потому что подобные вещи в некотором отношении представ­ляются желательными; точно так же я причисляю к приятным вещам избавление от неприятного или от чего-нибудь кажущегося неприятным или замену более неприятного менее неприятным. Итак, следует рассмотреть полезные и приятные вещи — сколько их и каковы они.

ОПРЕДЕЛЕНИЕ УДОВОЛЬСТВИЯ — РАЗЛИЧНЫЕ
КАТЕГОРИИ ПРИЯТНОГО

Определим удовольствие (hdonh) как некото­рое движение души и как быстрое и ощутительное водворение ее в ее естественное состояние; неудо­вольствие же определим как нечто противоположное этому. Если же все подобное есть удовольствие, то очевидно, что приятно и все то, что создает выше­указанное нами душевное состояние, а все то, что его уничтожает или создает душевное состояние противоположного характера, все это неприятно. От­сюда необходимо следует, что по большей части приятно водворение в свое природное состояние, и особенно в том случае, когда возвратит себе свою природу то, что согласно с нею происходит. [При­ятны и] привычки, потому что привычное уже как бы получает значение природного, так как привычка несколько подобна природе: понятие «часто» близко к понятию «всегда», природа же относится к поня­тию «всегда», а привычка — к понятию «часто». Приятно и то, что делается не насильно, потому что насилие противно природе; на этом-то основа­нии все необходимое тягостно, и справедливо гово­рится, что

Всякая необходимость по своей природе тягостна.

Разумные желания — те, которые являются под влиянием убеждения, потому что мы жаждем увидеть и приобрести многие вещи, о которых мы слы­шали и [в… Приятно человеку, избегшему гибели,

Вспоминать свои несчастья.

И:

Радость даже в страданиях есть, раз они миновали,

Для человека, кто много скитался и вытерпел много.

Много слаще, чем мед, стекает он в грудь человека, потому что мы не гневаемся на того, кого считаем недоступным нашей мести, и на… С большей частью желаний связано некоторое удовольствие: мы испытываем его, или вспоминая, как наше желание было…

Так говорил, и у всех возбудил он желание плакать.

Почет и добрая слава принадлежат к числу наи­более приятных вещей, потому что каждый вообра­жает, что он именно таков, каков бывает человек хороший,… Друг также принадлежит к числу приятных [ве­щей], потому что, с одной стороны,… Так как приятно все согласное с природой, а все родственное соответствует друг другу по природе, то по большей части…

В котором сам себя превосходит.

Марк Аврелий НАЕДИНЕ С СОБОЙ[4] Марк Аврелий Антонин (Marcus Aurelius Antoninus) (121—180) — римский император…  

Представляют ли люди особую опасность? Лоренц также был убежден, что агрессивный инстинкт оказывает на людей более серь­езное влияние, чем на животных. В отличие от людей, заявлял он, у многих видов животных есть инстинктивные механизмы, контроли­рующие и сдерживающие их от нападения на себе подобных. Легче всего наблюдать эти сдерживающие процессы у животных, которые легко могут уничтожить друг друга. Так, утверждает Лоренц, львы, волки и даже собаки обладают чем-то вроде естественного «выклю­чателя», автоматически сдерживающегоих нападение на противника, когда активизируется запрещающий механизм. Этот механизм удерживает их от уничтожения врагов из своего вида. Согласно Ло­ренцу, таким эффектом обладают жесты умиротворения. Когда два животных одного вида дерутся, через некоторое время более слабое животное, которому грозит смерть, подчиняется победителю и пока­зывает жест умиротворения. Так, волк, жестоко дерущийся с другим волком и проигрывающий схватку, изображает покорность, повернув­шись на спину и выставляя незащищенное брюхо. Жест умиротво­рения быстро блокирует агрессию победителя и тем самым мешает животному добить жертву. Люди, писал Лоренц, не имеют инстинктивных преград, мешающих им убивать своих собратьев. Их нападе­ния на других нельзя так же легко и быстро «выключить». Вслед­ствие этого человеческий агрессивный драйв намного опаснее, чем агрессивный драйвживотного.

Существует ли потребность в «безопасном выходе»? Лоренц в дей­ствительности не думал, что все обстоит настолько безнадежно, даже если люди не обладают природными сдерживающими механизмами своих жестоких наклонностей. Так же как Фрейд и ортодоксальная психоаналитическая теория, он утверждал, что можно изменить век­тор агрессивного драйва, направить егона другую, неагрессивную деятельность и тем самым разрядить скопившуюся агрессивную энергию. Лоренц считал, что общество должно обеспечить своих чле­нов социально приемлемыми способами разрядки агрессивных сил, неизбежно накапливающихся у людей, иначе это грозит неконтроли­руемыми вспышками насилия. По мнению Лоренца и других уче­ных, присоединившихся к его точке зрения, цивилизованные люди страдают в наше время от недостаточного высвобождения аккуму­лированныхв них агрессивных стремлений.

Рассмотрим данное понятие более тщательно, поскольку в той или иной форме оно до сих пор разделяется многими специалистами. Тезис Лоренца утверждает, что определенные группы людей облада­ют особенно сильными инстинктивными драйвами из-за влияния своей наследственности. Предполагается, что для данных групп лю­дей важно найти подходящий выход их внутренней агрессивной энергии. Например, Лоренц утверждал, что высокая степень неприс­пособленности, неврозы и даже склонность попадать в аварийные ситуации, распространенные среди нынешних индейцев юта с запад­ных равнин Северной Америки, являются следствием неспособности индейцев разрядить веками вырабатывавшуюся у них интенсивную тягу к агрессии [6, р. 244—245]. Также Лоренц полагал, что причиной серьезных разногласий и ссор, возникающих между членами экспедиций в отдаленные местности, является изоляция от других людей. Людям в экспедиции не хватает специфических ми­шеней за пределами группы для разрядки накопившихся у них аг­рессивных побуждений. Они конфликтуют с другими членами своей экспедиции из-за все возрастающих деструктивных прессов. Лоренц предлагал несколько советов людям, попадающим в подоб­ные ситуации: «восприимчивый человек может найти выход в том, чтобы, выбравшись незаметно из барака (палатки или иглу), разбить какой-нибудь недорогой предмет с таким звоном и треском, как того заслуживает случай» [6, р. 55—56] .

Здесь мы снова видим знакомый аргумент в пользу «очищающей разрядки» предположительно сдерживаемой агрессивной энергии. Такую разрядку часто защищают психологи и работники, специа­лизирующиеся в сфере ментального здоровья с психодинамической ориентацией. Не все они разделяют веру Лоренца и Фрейда в су­ществование спонтанно возникающего побуждения к насилию. Фактически многие считают более правдоподобной мысль о том, что влечение к агрессии возрастает в течение жизни вместе с ростом фрустрации и накапливающимся стрессом. Однако, так же как Фрейд и Лоренц, они защищают необходимость периодической раз­рядки накапливающихся агрессивных побуждений. Если влечение к агрессии не переключено на подменные действия, такие, как конку­ренция или стремление к мастерству, и не разряжается в искусственных формах агрессии, подобных рекомендованному Лоренцом би­тью ваз, то вспышки неконтролируемой ярости неизбежны.

Литература

2. Beer, C. G. (1968). Instinct. In D. L. Sills (Ed.), Encyclopedia of the social sciences. Vol. 7. New York: Free Press.

3. Darwin, С. (1871/1948) The descent of man. New York: Modem Library

4. Eibl-Eibesfeldt, I. (1979) The biology of peace and war. New York: Viking.

5. Freud, S. (1920/1961). Beyond the pleasure principle. In J. Strachey (Ed.), The standard edition of the complete psycho­logical works of Sigmund Freud, Vol. 21. London: Hogarth Press.

6. Hinde, R. A. (1960). Energy models of motivation. Symposia of Society of Experimental Biology, 14, 199—213.

7. Lorenz, К. (1966). On aggression. New York: Harcourt, Brace & World.

8. Siann, С. (1985). Accounting for aggression: Perspectives on aggression and violence. Boston: Alien & Unwin.

 

 

Пьер Жане
ШОКОВЫЕ ЭМОЦИИ[39]

Жане (Janet) Пьер Мари Феликс(1859—1947)[40] — французский психолог, философ, психиатр. Получил образование в Высшей Нормальной Школе и двенадцать лет преподавал философию в лицеях Шатору, Гавра, Парижа. В 1889 защитил диссертацию по философии («Психический автоматизм. Экспериментальное исследование низших форм психической деятельности»), а в 1893 — по медицине («Психическое состояние истериков»). С 1902 по 1934 занимал пост профессора экспериментальной психологии в Коллеж де Франс; был членом Неврологического, Медико-Психологического и Психологического обществ, Академии Моральных и Политических наук. Известность Жане принесли уже ранние работы в области психического автоматизма, исследование и терапия неврозов. С 1910-х годов Жане начал развивать теорию психологии как науки о поведении, систему иерархических функций психики. В ней нашли отражение практически все психологические феномены, начиная от простых рефлекторных реакций до сложных, специфически человеческих форм активности. Центральным в этой теории является понятие действия. Восприятие, память, мышление и другие психологические процессы и явления связаны с действием и появляются в связи с эволюцией действия. Это верно и относительно чувств. Они возникают на третьем уровне иерархической системы поведения (после рефлекторной и перцептивной стадий), на стадии социально-персональных действий и выполняют регулятивную функцию. Жане различал чувства и эмоции (шоковые эмоции). Последние отличаются дезорганизующим характером, их действие Жане связывал с трудностью адаптации к ситуации, приводящей к возвращению к более ранним способам реагирования.

Сочинения: Les Medications psychologiques, Paris, 1919; De l’Angoisse á l’extase, tome 1 (1926), tome 2 (1928), Paris; L’évolution de la mémoire et de la notion du temps (1928); L’evolution psychologique de la personnalité (1929); L’intelligence avant le langage (1936) и др. В рус. пер.: Неврозы и фиксированные идеи (1903); Неврозы (1911); Психический автоматизм (1913); Подсознательное (сб. Новые идеи в философии, 1914).

 

Эмоция появляется вслед за восприятием некоторого внешнего происшествия, цепочки событий, в которую оказывается вовлечен человек. Исследователи часто пытаются объяснять эмоции, исходя из характера этих обстоятельств. Несомненно, провоцирующее событие может вполне восприниматься как определяющее эмоциональную реакцию, когда оно вызывает эмоции, рассматриваемые нами как нормальные и оправданные. Приведем классический пример Джеймса: на повороте дороги мы нос к носу сталкиваемся с огромным медведем и переживаем эмоциональное потрясение, мы внезапно узнаем о смерти близкого человека, теряем все свое состояние, работу — эти ситуации вызывают острую эмоциональную реакцию у большинства людей. Но наблюдения показывают, что эмоциональные расстройства могут случаться и когда обстоятельства не кажутся нам провоцирующими такое поведение, что утверждает нас в необходимости искать условие возникновения эмоций отнюдь не только во внешней ситуации.

Девушка 23 лет, Ib, сидела за столом со своим отцом, когда он вдруг почувствовал себя плохо и пожаловался, что левая рука стала тяжелой: «Неужели я буду парализован?», — сказал он. Девушка вскрикнула, зарыдала, заметалась по комнате, у нее начались конвульсии. Она пришла в себя через два часа в своей постели, перенесенная в комнату отцом. Позже она сказала: «То, что произошло со мной, вполне естественно: моего отца парализовало, затем он умирает, для меня это большое несчастье и одиночество, я не могу ничего сделать, все бесполезно, конечно же, у меня было сильное эмоциональное потрясение». У девушки некоторое время еще оставалась слабость и безразличие, и восстановление длилось достаточно долго.

Вот пример более сложной эмоции. Gib, 23 года, присутствовала при попытке самоубийства своих родителей, выбросившихся из окна. Она вскрикнула, у нее начались судороги, и в течение нескольких минут продолжалось временное помутнение рассудка, судя по произносимым ею несвязным словам. Впоследствии в течение пятнадцати дней она чувствовала себя хорошо, казалось, что расстройство миновало. Но по истечении этого времени начались систематические конвульсивные кризы, сомнамбулические расстройства, нарушения воли и памяти.

Iren, девушка 26 лет, присутствовала при трагической смерти матери. У нее сразу случились конвульсии и временное помешательство, позже состояние несколько восстановилось, оставаясь, однако, странным, и через неделю возникли состояние безразличия и чувство пустоты, а также ретроградная амнезия на события нескольких последних месяцев. Время от времени повторялись периоды конвульсий и бредовые состояния, при которых Iren снова и снова воспроизводила события смерти матери. Это тяжелое расстройство тянулось в течение нескольких лет[41].

В эволюции эмоционального расстройства прослеживаются три стадии. Первая группа поведенческих расстройств появляется сразу или почти сразу после события, например, после слов отца в случае Ib. Эта первая фаза обычно непродолжительна и длится от нескольких минут до одного-двух дней. Во второй период эмоциональное равновесие, казалось бы, более или менее полностью восстанавливается; этот инкубационный этап может протекать от нескольких дней до нескольких недель (иногда месяцев). Разворачивающееся в третий период эмоциональное расстройство уже не является эмоцией в полном смысле этого слова; оно может длиться годами.

На протяжении многих лет меня неизменно поражали те особенности эмоций, которые могут быть выявлены при изучении неврозов. Я описывал их во многих работах, но, полагаю, необходимо обращать больше внимания, придавать большее значение теории эмоций. В работах, касающихся психического состояния истериков (1892), я подчеркиваю тот факт, что эмоции больных все время одни и те же, они не обнаруживают адаптации к обстоятельствам, они просты, сильны и имеют разрушительное влияние на более сложные, тонкие чувства, осознание чувств, память, произвольные решения. Эмоция, видимо, играет роль, обратную воле и вниманию, которые способствуют синтетической активности, созданию все более сложных образований при участии мышления. Эмоции же, напротив, представляют собой дезорганизующую силу.

С давних пор люди замечали, что человек, охваченный эмоцией, становится как бы ниже самого себя: психическое состояние, образование, моральное воспитание могут существенно меняться под влиянием эмоции. Laycock в 1876 году говорил о любопытном случае человека, который в эмотивном состоянии начинал снова говорить на местном наречии. Я приводил множество подобных примеров, а также и случаев, когда человек терял орфографические навыки. Иногда эмоция полностью подавляет речь, но чаще всего разрушаются лишь определенные ее формы, адаптированные к тем или иным обстоятельствам: затрудняется доклад на конференции, ответ на экзамене, не находится нужное в данный момент слово. Могут меняться и голосовые особенности: голос становится выше или ниже обычного, появляется заикание, икота, всхлипывания.

Многие наблюдения за обыденной жизнью подтверждают эти замечания: удивление, неожиданность, необходимость быстрого реагирования, играющие существенную роль в эмоциях, часто вынуждают нас перейти от высокоуровневых, точных к более общим и простым формам поведения. Так, обычно мы одеваемся аккуратно, но если мы боимся опоздать на поезд, ни о какой тщательности и изощренности речи быть уже не может. Мы удерживаемся от мести и не ударяем противника, но, когда опасность действительно велика, мы защищаемся всеми возможными средствами. Подобная подмена более сложных, совершенных действий более грубыми часто встречается в случае эмоций. Они приводят к исчезновению действия, которое необходимо было выполнить в сложившихся обстоятельствах, и замене его на более элементарные реакции. Ib, услышав жалобу отца, должна была бы встать из-за стола, подойти к отцу, расспросить, осмотреть руку, позаботиться о нем, помочь. Она, безусловно, была способна на все эти действия и не раз ухаживала за отцом и матерью, когда они болели. Но ничего подобного она не сделала в тот момент, что характерно для всех ситуаций, когда человек охвачен эмоцией. Именно эти процессы убеждают нас в мысли, что эмоция развивается по поводу событий, к которым человек оказывается не готов и не может адаптироваться. Конечно, мы не можем быть идеально адаптированы ко всему потоку новых обстоятельств, с которыми нам приходится сталкиваться, но мы что-то меняем, ищем новые способы поведения. Охваченный же эмоцией человек «отказывается» от всякого рода подобных попыток — впадает в ступор, засыпает, бьется в истерике, производит множество бесполезных движений. Здесь мы сталкиваемся с исчезновением актов адаптации, любых ее попыток, с диффузной активностью всего организма, возвращением к примитивным формам поведения. В ситуации эмоционального криза мы сталкиваемся с одними и теми же древними, старыми действиями, не соответствующими изменчивости настоящего момента. Больной снова и снова проигрывает, воспроизводит сцену насилия или смерть матери — события, произошедшие годы назад.

Рассматривая эмоции с точки зрения иерархии форм поведения, можно сказать, что неотъемлемой характеристикой эмоций является регрессия к низшим формам поведения. «Эмоция, — говорю я в Obsessions, — представляет собой существенное изменение уровня психического, приводящее не только к потере синтетической функции и сведению поведения к автоматическому, что ярко видно в случаях истерии, но и к подавлению высших форм поведения и снижению психического напряжения до уровня низших реакций» (Janet, Obsessions, I, p. 523). К наиболее примитивным проявлениям психического относятся конвульсивные движения, и еще ниже располагаются изменения дыхания и кровообращения. В связи с этим сильная эмоция приводит к конвульсивными реакциям или висцеральным изменениям. Эти процессы могут быть как косвенным следствием подавления высших функций, так и следствием непосредственного возбуждения, которое испытывает организм. Эта регрессия частично объясняет последующее состояние истощения. Активированные в эмоциях тенденции являются примитивными тенденциями самосохранения, нападения или бегства. Они всегда обладают большим энергетическим зарядом и склонны к прекращению действия только при полной разрядке.

Эмоциональные трудности и регрессию к более примитивным формам поведения часто описывают как механическое следствие обстоятельств. Так происходит при исследовании эмоциональных расстройств у солдат, прошедших войну, проблем, вызванных разного рода потрясениями. Но само по себе событие не объясняет тех трудностей, которые можно наблюдать. Событие приобретает эмотивный статус, поскольку за ним следует аффективная реакция. Само по себе оно не имеет этой характеристики, и в тех же обстоятельствах многие другие люди не испытывают затруднений. Эмоция не является простым следствием события, но должна рассматриваться как активная реакция человека.

Сегодня мы говорим об эмоции как о проявлении трудностей регуляции поведения, но, возможно, это не всегда было так. Все регуляторы действия имеют свое развитие, свою эволюцию. Они не нужны в простой механической системе, отвечающей каждый раз одним и тем же движением на одну и ту же стимуляцию и не реагирующей на стимульные воздействия, на которые она непосредственно не настроена. Высшие акты появлялись очень постепенно, они были вначале немногочисленны и трудны для реализации. При благоприятных обстоятельствах могли осуществляться эти изящные и в чем-то более совершенные формы поведения, но в случае опасности не было ли благоразумнее вернуться к более элементарным актам, пусть более грубым, примитивным, но обеспечивающим немедленную защиту? Эти примитивные поведенческие акты сослужили добрую службу нашим предкам, при некоторых обстоятельствах человек снова обращается к ним. Рефлекторное поведение, простые реакции использовались веками. Не естественно ли то, что в какой-то момент, человек, находящийся на более высокой стадии развития, но по той или иной причине не способный воспользоваться высшими формами поведения, инстинктивно возвращается к этим примитивным актам? Они обладают огромным энергетическим зарядом. Для примитивного существа важны были не усовершенствования, не усложнения действия, не надстройки и «излишества», но его сила, что отражает способ преодоления трудности путем задействования сильных и многочисленных движений всего тела, вместо движения небольшого, но верного и точного. Эмоция подавляет усложненные и часто рискованные, ненадежные формы поведения и заменяет их множеством простых действий, ценность которых ограничена, но надежность несомненна. Она подменяет качество количеством и на мгновение создает иллюзорное ощущение силы. Возвращение назад связано также с уничтожением проблемы, поставленной внешними обстоятельствами. Стимуляция действия является сама по себе частью действия. Так, для существа, не имеющего речевой функции, вопрос не является стимуляцией к сложному действию, вопрос — ничто, его не существует. Это происходит и при аффективной реакции, когда исчезают вопросы приличия или благопристойности, а также многие другие социальные проблемы; это способ разрешения вопроса путем его ликвидации.

Таким образом, регрессия поведения, которую мы наблюдаем в случае эмоции, может быть полезной в определенного рода обстоятельствах, а дезорганизация высших форм поведения не может рассматриваться как просто реакция на событие, но служит проявлением активности человека. Эмоциональная регуляция может рассматриваться как примитивная форма регуляции поведения, характеризующаяся полной энергетической разрядкой. Позднее появятся возможности сделать ее более точной и не такой жесткой и прямолинейной. Предпосылки к эмоциональным формам реагирования находятся скорее не в ситуации, но в самом человеке, в его поведении, реакции на ситуацию.

 

 

Уильям С. Буллит, Зигмунд Фрейд

ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О МОТИВАХ И ЛИЧНОСТИ В ПСИХОАНАЛИЗЕ[42]

Фрейд (Freud) Зигмунд (1856—1939) — австрийский врач и психолог, основоположник психоана­лиза. Подробнее см. биографическую справку к статье З. Фрейда «Печаль и меланхолия».

Буллит (Bullit) Уильям(1891—1967) — американский дипломат. С 1933 по 1936 г. — первый посол США в СССР, затем был послом США во Франции и представителем США на Ближнем Востоке. Сотрудничал с З. Фрейдом с 1930 г. в связи с изучением биографии президента США Томаса Вудро Вильсона.

 

Мы начинаем с аксиомы о том, что в психической жизни каждого человека с момента его рождения дей­ствует активная сила, которую мы называем либидо и определяем как энергию Эроса.

Либидо должно где-то размещаться. Мы полагаем, что оно «наполняет» определенные области и части на­шего аппарата психики, как электрический ток запол­няет батарейку или «аккумулятор»; что, подобно элект­рическому заряду, либидо подвержено количествен­ным изменениям; что при задержке разрядки оно вызывает напряжение, пропорциональное количеству заряда, и ищет выхода; далее, что оно постоянно пита­ется и снова поставляется физическими генераторами.

Либидо вначале накапливается в любви к себе — нарциссизме. Эта фаза хорошо видна у младенца. Его интерес ограничен актами и продуктами своего тела. Он находит все источники удовольствия в себе. Конеч­но, даже неотнимаемый от груди, ребенок имеет объ­ект любви, материнскую грудь. Он может, однако, пу­тем интроекции сделать этот объект частью себя и от­носиться к нему как к части себя.

Мы противопоставляем нарциссизму объектную лю­бовь. Иногда состояние, сходное с нарциссизмом ново­рожденного, сохраняется взрослым, который в этом случае кажется нам ужасным эгоистом, неспособным любить кого-либо или что-либо, кроме себя; но обычно в ходе жизни часть либидо направляется на внешние объекты. Другая часть продолжает прочно держаться себя. Нарциссизм является первым пристанищем либи­до и остается его самым гостеприимным домом. У раз­ных индивидов пропорция между нарцисстической и объектной любовью очень сильно варьирует; основной заряд либидо может размещаться в себе или в объек­тах, но ни один человек не обходится полностью без любви к себе.

Наша вторая теорема гласит: все человеческие су­щества являются бисексуальными. Каждый индивид, является ли он мужчиной или женщиной, состоит из элементов мужественности и женственности. Психо­анализ установил этот факт так же прочно, как химия установила наличие кислорода, водорода, углерода и других элементов во всех телах органического проис­хождения.

Когда приходит конец первой фазе чистого нарцис­сизма и объектная любовь начинает играть свою роль, либидо начинает наполнять три «аккумулятора»: нар­циссизм, мужественность и женственность. Под выра­жением женственности мы понимаем все те желания, которые характеризуются пассивностью, основной по­требностью быть любимым и склонностью подчиняться другим, что находит свое выражение в мазохизме, же­лании, чтобы тебе причиняли боль другие. С другой сто­роны, мы называем мужественными все желания, кото­рые служат проявлением активности характера, подо­бно желанию любить и желанию достичь власти над другими людьми, контролировать внешний мир и изме­нять его в соответствии со своими желаниями. Поэтому мы связываем мужественность с активностью, а женст­венность — с пассивностью.

Основными объектами любви, которые ребенок на­ходит, являются его мать и отец или их заместители. Его самые ранние отношения с родителями являются пассивными по своей природе: ребенок нянчится и лас­кается ими, управляется согласно их желаниям и нака­зывается ими. Либидо ребенка сначала разряжается че­рез эти пассивные отношения. Затем можно наблюдать реакцию со стороны ребенка. Он желает стать актив­ным по отношению к ним, ласкать их, командовать ими и отомстить им за себя. Вследствие этого, вдобавок к нарциссизму, для его либидо открыты четыре выхода: через пассивность к своему отцу и матери и через ак­тивность по отношению к ним. Из этой ситуации разви­вается Эдипов комплекс.

Для того чтобы объяснить Эдипов комплекс, мы должны ввести аксиому психоанализа, предположение из теории инстинктов, которое объявляет, что в психи­ческой жизни человека два основных инстинкта явля­ются активными: Эрос, то есть любовь в самом широ­ком смысле этого слова, чью энергию мы назвали либи­до, и второй инстинкт, который мы назвали, в соответствии с его конечной целью, инстинктом смер­ти. Инстинкт смерти представляется нам как импульс к разрушению. Он является противником Эроса, который всегда пытается создавать все большие и большие объ­единения, совместно связанные либидо. Оба инстинкта с самого начала одновременно наличествуют в психиче­ской жизни и редко когда-либо проявляются в чистом виде, а являются, как правило, перемешанными в раз­личных пропорциях.

Поэтому то, что представляется нам мужественно­стью или женственностью, никогда не состоит из чисто­го либидо, а всегда несет с собой добавочный элемент желания нападать и разрушать. Мы предполагаем, что этот дополнительный элемент является намного сильнее в случае мужественности, чем в случае женственности.

Позвольте нам еще раз подчеркнуть тот факт, что каждая зарядка либидо приносит с собой некоторую долю агрессии. И возвращение к Эдипову комплексу. Мы будем, однако, обсуждать лишь Эдипов комплекс мальчика.

Мы отмечали, что либидо ребенка заполняет 5 «акку­муляторов»: нарциссизм, пассивность по отношению к матери, пассивность по отношению к отцу, активность по отношению к матери и активность по отношению к отцу — и начинает разряжаться через эти желания. Кон­фликт между этими различными течениями либидо по­рождает Эдипов комплекс маленького мальчика. Вначале ребенок не ощущает никакого конфликта: он находит удовлетворение в разрядке всех своих желаний и не обеспокоен их несовместимостью. Но постепенно для маленького мальчика становится затруднительным примирять свою активность по отношению к отцу и ма­тери со своей пассивностью по отношению к ним либо из-за возрастания интенсивности его желаний, либо из-за возникающей потребности объединить, или синтези­ровать, все эти расходящиеся потоки либидо.

Для маленького мальчика особенно трудно прими­рить свою активность по отношению к матери с пассив­ностью по отношению к отцу. Когда он желает полно­стью выразить свою активность по отношению к мате­ри, он встречает на своем пути отца. Тогда он желает избавиться от отца как от помехи, мешающей облада­нию матерью; но, с другой стороны, заряд либидо, размещенный в пассивности по отношению к отцу, заставляет его желать подчиниться отцу, даже вплоть до желания стать женщиной, своей собственной матерью, чье место по отношению к отцу он желает занять. Из этого источника развивается впоследствии отождеств­ление с матерью, которое становится постоянным инг­редиентом в бессознательном поведении мальчика.

Желание маленького мальчика избавиться от отца становится несовместимым с его желанием быть пас­сивным по отношению к отцу. Эти желания ребенка вступают в конфликт. Поэтому нарушается разрядка либидо изо всех этих «аккумуляторов», за исключени­ем нарциссизма, и ребенок находится в состоянии кон­фликта, который мы называем Эдиповым комплексом.

Разрешение Эдипова комплекса является самой трудной проблемой, с которой лицом к лицу сталкива­ется мальчик в своем психическом развитии. В случае маленького мальчика страх поворачивает большую часть либидо от матери к отцу, и его основной пробле­мой становится несовместимость его желания убить от­ца с его в равной степени сильным желанием полно­стью подчиниться ему.

Все лица мужского пола используют один метод ре­шения основной дилеммы Эдипова комплекса: отожде­ствление с отцом. Будучи в равной степени неспособен убить отца или полностью подчиниться ему, маленький мальчик находит выход, который примерно равен уст­ранению отца и одновременно уходу от убийства. Он отождествляет себя с отцом. Вследствие этого он удов­летворяет как свои нежные, так и враждебные жела­ния по отношению к отцу. Он не только выражает лю­бовь к отцу и восхищение им, но также устраняет отца путем включения его в себя, как если бы он совершил акт каннибализма. С этого времени он сам становится великим обожаемым отцом.

Этот ранний шаг отождествления с отцом делает по­нятным более позднее честолюбивое стремление пре­взойти отца и стать более великим, чем отец, которое мы столь часто наблюдаем в юности. Тот отец, с кото­рым маленький мальчик отождествляет себя, не являет­ся тем отцом, каков он есть в реальной жизни и каким он признается позднее сыном, но является отцом, чье могущество и добродетели достигли громадных разме­ров, а чьи слабости и ошибки отрицаются. Он является таким отцом, каким он представлялся маленькому маль­чику. Позднее по сравнению с этой идеальной фигурой действительный отец неизбежно будет казаться малой пешкой; и когда юноша желает превзойти отца, он просто поворачивает от реального отца к отцовской фигуре своего детства.

Этот всемогущий, всемудрый, обладающий всеми добродетелями отец детства в результате его интроецирования ребенком становится внутренней психической силой, которую в психоанализе мы называем Идеал-Эго или Супер-Эго.

Супер-Эго проявляет себя на протяжении всей по­следующей жизни мальчика через свои приказы и за­преты. Его негативная запрещающая функция хорошо известна всем нам как совесть. Его позитивная управ­ляющая сторона является, возможно, менее заметной, но определенно более важной. Она находит выраже­ние через все сознательные и бессознательные чаяния индивида. Так из неудовлетворенного желания мальчи­ка убить отца возникает отождествление с отцом, Идеал-Эго и Супер-Эго.

Конечно, образование Супер-Эго не решает все трудности Эдипова комплекса, но оно порождает «ак­кумулятор» для определенного количества оттока части либидо, которое первоначально заряжало агрессив­ность по отношению к отцу. Однако в обмен на это Су­пер-Эго становится источником новых трудностей, с которыми, начиная с этих пор, приходится иметь дело Эго. Ибо Супер-Эго на всем протяжении оставшейся жизни предостерегает, запрещает, вытесняет и пытает­ся изолировать и отвести от целей все те либидинозные желания, которые не удовлетворяют его идеалам. Во многих людях эта борьба в Эго между либидо и Супер-Эго не является жестокой либо из-за того, что либидо является слабым и легко подчиняется Супер-Эго, либо из-за того, что Супер-Эго является столь слабым, что оно может лишь смотреть, в то время как либидо идет своим путем, или из-за того, что идеалы Супер-Эго не превышают возможностей человеческой природы и тем самым не требуют от либидо большего, чем свойст­венно либидинозным влечениям данного индивида. По­следняя разновидность Супер-Эго приятна для челове­ка, обладающего им; но она имеет тот недостаток, что порождает очень заурядных людей. Супер-Эго, кото­рое не требует многого от либидо, получает немногое; человек, ожидающий от себя немногого в жизни, полу­чает это немногое.

В качестве противоположной крайности выступает Супер-Эго, идеалы которого столь грандиозны, что оно требует от Эго невозможного. Супер-Эго такого рода порождает мало великих людей, но много психотиков и невротиков. Тот путь, каким развивается такое Супер-Эго, легко понятен. Мы отмечали, что у каждого ребен­ка имеется преувеличенное представление о величии и мощи отца. Во многих случаях такое преувеличение столь велико, что тот отец, с которым маленький маль­чик отождествляет себя, образ которого становится его Супер-Эго, превращается в самого всемогущего Отца — Бога. Такое Супер-Эго постоянно требует от Эго не­возможного. Не имеет значения, чего Эго может дейст­вительно достичь в жизни. Супер-Эго никогда не удов­летворяется достигнутым. Оно постоянно требует: ты можешь сделать невозможное возможным! Ты явля­ешься любимым сыном Отца! Ты сам являешься Отцом! Ты — Бог!

Супер-Эго такого сорта не является редкостью. Психоанализ может подтвердить, что отождествление отца с Богом является обычным, если не общим, явле­нием в психической жизни. Когда сын отождествляет себя с отцом, а своего отца — с Богом и делает такого отца своим Супер-Эго, он чувствует, что внутри него есть Бог, что он сам станет Богом. Все, что он делает, должно быть справедливым, так как сам Бог делает это. То количество либидо, которое заполняет эту иденти­фикацию с Богом, становится столь огромным у неко­торых людей, что они теряют способность признавать существование фактов в мире реальности, которые противоречат такому отождествлению. Они кончают в сумасшедших домах. Но тот человек, Супер-Эго кото­рого построено на этом предположении, который с уважением относится к фактам и реальности, может, если он обладает достаточными способностями, совершить великие де­ла в мире. Его Супер-Эго требует многого и получает многое.

Примирение себя с миром реальности является, ес­тественно, одной из основных задач каждого человека. Эта задача нелегка для ребенка. Ни одно из влечений его либидо не может найти полного удовлетворения в реальном мире. Каждому человеку (который живет в мире) приходится достигать такого примирения с ми­ром реальности. Тот, кому абсолютно не удается выполнить эту задачу, впадает в психоз, слабоумие. Тот, кто может достичь только частичного и потому нена­дежного решения конфликта, становится невротиком. И только тот человек, который достигает полного примирения, становится нормальным здоровым человеком. Конечно, мы должны добавить, что такое разрешение конфликта никогда не является настолько полным, что оно не может быть разрушено, если на человека обрушится достаточное количество внешних несчастий. Поэтому мы вполне можем сказать, что все люди являются более или менее невротичными. Тем не менее, у некото­рых людей разрешение этого конфликта покоится на таком прочном фундаменте, что они могут выдержать огромные несчастья, не впадая в невроз, в то время как для других достаточна лишь малая толика невзгод, что­бы вынудить их развить невротические симптомы.

Каждое человеческое Эго является результатом по­пытки примирения всех этих конфликтов: конфликтов между противоречивыми влечениями либидо и влече­ниями либидо с требованиями Супер-Эго и с фактами реального мира человеческой жизни. В конечном счете, устанавливаемый тип примирения определяется отно­сительной интенсивностью врожденной мужественно­сти и женственности у данного индивида и зависит от тех переживаний, которым он подвергается в детстве. Конечным продуктом всех этих попыток примирения является характер.

Объединение влечений либидо друг с другом и с требованиями Супер-Эго, а также с требованиями внешнего мира является, как мы уже сказали, нелегкой задачей для Эго: все влечения должны быть удовлетво­рены тем или другим образом. Супер-Эго настаивает на своих требованиях, и нельзя избежать адаптации к ре­альности. Для выполнения этой задачи Эго применяет, когда непосредственное удовлетворение либидо невоз­можно, три механизма: вытеснение, отождествление и сублимацию.

Вытеснение является способом отрицания сущест­вования инстинктивного желания, которое требует удовлетворения, обращаясь с ним, как если бы оно не существовало, изгоняет его в бессознательное и забы­вает о нем.

Отождествление пытается удовлетворить инстинк­тивное влечение, трансформировать само Эго в желае­мый объект, так что Эго представляет одновременно и желающего субъекта, и желаемый объект.

Сублимация является способом дать инстинктивно­му влечению частичное удовлетворение путем замены недостижимого для него объекта родственным объек­том, который не отвергается Супер-Эго или внешним миром: таким образом, инстинктивное влечение перено­сится со своей приносящей наибольшее удовлетворе­ние, но недопустимой цели или объекта на такую цель или объект, которые, возможно, приносят меньшее удовлетворение, но более легко достижимы.

Вытеснение является наименее эффективным из этих способов достижения желаемого примирения конфликта, так как невозможно, в конечном счете, игно­рировать инстинктивные влечения. В конце концов, дав­ление либидо становится слишком большим, вытесне­ние рушится и либидо прорывается наружу. Более того, давление вытесненного либидо очень сильно возраста­ет вследствие вытеснения, так как ему не только не да­ют разрядки, но также удаляют от смягчающего воз­действия рассудка, который считается с реальностью. Вытеснение может иметь успех в том, что либидо, в ко­нечном счете, не разряжается по пути к своей первона­чальной цели, но вынуждено пробивать новый выход, и извергается на другой объект.

Например, мальчик, полностью вытеснивший свою враждебность к отцу, не освобождается, таким образом, от инстинктивного желания убить отца. Наоборот, под влиянием плотины вытеснения его агрессивность про­тив отца возрастает до тех пор, пока не становится слишком сильной для сдерживания. Вытеснение рушит­ся, его враждебность к отцу прорывается наружу и с силой направляется либо против отца, либо против за­местителя отца.

Враждебность по отношению к отцу неизбежна для любого мальчика, который претендует хоть на малейшую мужественность. А если мужчина в де­тстве полностью вытеснил этот инстинктивный им­пульс, он неизбежно в более поздней жизни будет развивать враждебные отношения с представителями отца. Он будет проявлять свою враждебность безот­носительно к тому, заслуживают это представители отца или нет. Они будут вызывать его гнев из-за ка­кой-либо мелочи, которая тем или иным образом на­помнит ему об отце. В таких случаях его враждебность проистекает почти исключительно от него самого и почти не имеет внешнего источника. Если же случается так, что у него вдобавок имеется реальная причина для враждебности, то его эмоцио­нальная реакция становится чрезмерной и его враж­дебность превышает всякую соразмерность с внешней причиной. Как правило, для такого человека трудно поддерживать дружеские отношения с други­ми мужчинами равного положения, способностей и власти. Для него будет невозможно сотрудничать с людьми, стоящими выше его по положению, способ­ностям и власти: он вынужден ненавидеть таких лю­дей.

Мы не можем закончить обсуждение темы вытесне­ния, не обратив внимания на то, какие способы применя­ет Эго для проведения индивидуальных актов вытеснения. Для этой цели Эго использует реактивные образования, обычно путем усиления влечений, которые противостоят тем влечениям, которые требуется вытес­нить. Так, например, из вытеснения пассивности к отцу может развиться чрезмерная мужественность, которая может проявлять себя в самонадеянном отвержении каждого представителя отца. Психическая жизнь муж­чины является крайне сложной вещью. Реактивные обра­зования против вытесненных инстинктивных влечений играют огромную роль в конструировании характера, определяемого двумя основными отождествлениями с отцом и матерью.

Тот способ отождествления, который применяет Эго для удовлетворения влечений либидо, является очень полезным и многократно используемым меха­низмом. Мы уже объясняли, как отождествление с отцом и Супер-Эго развиваются из агрессивности по отношению к отцу; множество других отождеств­лений осуществляется каждый день всеми людьми. Ребенок, у которого отняли котенка, может компен­сировать свою потерю этого объекта любви путем отождествления себя с котенком: он будет ползать, мяукать и есть с пола, как котенок. Ребенок, который привык «кататься» на плечах отца, «играя в ло­шадку», может (если отец долгое время отсутствует) посадить на плечи какую-нибудь куклу и носить ее, как его носил отец, таким образом, представляя себя отцом. Мужчина, потерявший любимую женщину, мо­жет (пока не найдет новой любви) пытаться заменить потерянный объект любви собой. Мужчина, чья пассивность по отношению к отцу не может найти непосредственной разрядки, ча­сто помогает себе путем двойной идентификации. Он отождествляет себя со своим отцом и находит моло­дого человека, которого отождествляет с собой; за­тем он начинает проявлять по отношению к этому молодому человеку такую любовь, которую заставля­ет желать от своего отца его неудовлетворенная пас­сивность по отношению к отцу. Во многих случаях мужчина, пассивность которого по отношению к отцу не находит какого-либо непосредственного выхода, разряжает себя посредством отождествления с Иисусом Христом. Психоанализ обнаружил, что та­кое отождествление имеется у абсолютно нормаль­ных лиц.

Есть еще один путь окончательного разрешения проблемы отца в Эдиповом комплексе, который ве­дет через двойное отождествление. Когда мальчик становится мужчиной и отцом сына, он отождествля­ет сына с собой ребенком, а себя — с отцом. Его пассивность по отношению к отцу находит тогда разрядку посредством его отношений с сыном. Он проявляет к сыну ту любовь, которую страстно же­лал получить в детстве от отца. Такое решение ос­новной дилеммы Эдипова комплекса является единственным нормальным решением, предлагаемым природой; но для него требуется, чтобы у мужчины был сын. Таким образом, пассивность по отношению к отцу добавляется во все другие мотивы, питающие желание иметь сына.

Мы уже упоминали о том, что отождествление с ма­терью возникает от пассивности по отношению к отцу. Теперь мы должны обратить внимание на усиление такого отождествления, которое имеет место, когда во время расщепления Эдипова комплекса на составляю­щие мальчик отказывается от матери как от объекта любви. Он переносит часть своих активных и пассив­ных желаний по отношению к матери на других женщин, которые являются ее заместителями; но эти жела­ния никогда полностью не удовлетворяются, и отожде­ствление с матерью является результатом накопления этого неудовлетворенного либидо. Используя уже опи­санный нами выше механизм, ребенок компенсирует потерю им своей матери путем отождествления себя с ней. Затем, на всем протяжении своей последующей жизни, он будет проявлять по отношению к другим мужчинам, которые напоминают ему о его собственном детстве, большее или меньшее количество любви, кото­рую ребенком желал получить от матери.

Сублимация, третий способ, применяемый Эго для примирения своих конфликтов, включает в себя, как мы уже отмечали, замену первоначальных объектов ли­бидо другими, которые не подвергаются осуждению со стороны Супер-Эго или общества. Такая замена дости­гается посредством перенесения заряда либидо с одно­го объекта на другой. Например, мальчик поворачивает часть своего либидо от матери к своим сестрам или по­дружкам сестер, а затем — к женщинам вне его семьи, в которых он влюбляется, до тех пор, пока, следуя этим путем, он в конечном счете не находит себе жену. Чем больше его жена напоминает ему о матери, тем большим будет отток его либидо в этот брак; но многие инстинктивные садистские импульсы, которые имеют тенденцию разрушить брак, также сопутствуют таким «материнским» взаимоотношениям.

Человеческие индивиды применяют многочислен­ные сублимации для разрядки либидо, и этим сублима­циям мы обязаны всеми высшими достижениями циви­лизации. Неудовлетворенные сублимированные жела­ния либидо породили искусство и литературу. Само человеческое общество скрепляется сублимированным либидо; пассивность мальчика по отношению к отцу трансформируется в любовь к своим приятелям и в же­лание служить человечеству. Если бисексуальность че­ловеческих чувств и индивидов временами представля­ется огромным несчастьем и источником бесчисленных трудностей, мы должны помнить, что без нее человече­ское общество вообще не могло бы существовать. Если бы мужчина являлся олицетворением только агрессив­ной деятельности, а женщина — только пассивной, че­ловеческий род уже давным-давно прекратил бы свое существование, так как мужчины взаимно истребили бы друг друга.

Перед тем, как мы завершим краткое представле­ние фундаментальных принципов психоанализа, пред­ставляется разумным описать еще некоторые из открытий.

Каждое препятствие в разрядке либидо вызывает накопление психической энергии, и возрастание давле­ния в затрагиваемом «аккумуляторе» может распрост­раниться на другие «аккумуляторы». Либидо всегда ищет места для накопления и разрядки, оно не может сдерживаться постоянно или когда его заряд превыша­ет определенный предел. Если оно не может найти ме­ста для накопления или разрядки путем использования одного «аккумулятора», оно размещает себя и разря­жается посредством использования других «аккумуля­торов».

Интенсивность, или, продолжая наше сравнение, ко­личество либидо, сильно варьирует у разных индивидов. Некоторые из них обладают очень могущественным ли­бидо, другие — очень слабым. Либидо отдельных инди­видов может быть сравнимо с электрической энергией, порождаемой крупной электростанцией, в то время как либидо других может напоминать слабый ток, порожда­емый магнето автомобиля.

Либидо всегда будет отказываться от иного выхода, если свободен выход, лежащий ближе к первоначаль­ным инстинктивным влечениям, при условии, что со­противление Супер-Эго и внешнего мира не является большим, чем в случае иного выхода. Например, оно всегда готово отказаться от сублимации, если может найти другой объект, более близкий к первоначально­му объекту либидо.

Закономерно то, что человек переносит значитель­ную долю ненависти на лицо, к которому он наиболее привязан, а любви на лицо, которое ненавидит. То или другое из этих антитетических инстинктивных влече­ний вытесняется либо целиком, либо частично в бессознательное. Мы называем это принципом амбивален­тности.

Рождение меньшего брата вызывает определенную реакцию у маленького мальчика: он чувствует себя «преданным» отцом и матерью. Укор за такое «преда­тельство» и ненависть по отношению к своим родите­лям могут затем быть им трансформированы либо пол­ностью, либо частично по отношению к брату. Ребенок, развивающийся нормально, освобождается от такой ненависти и чувства «предательства», совершенного по отношению к нему, путем типичной идентификации: он как бы становится отцом появившегося ребенка, а его «превращает» в себя. Но при менее нормальном разви­тии упрек в «предательстве» продолжает оставаться и относиться к брату, таким образом, старший брат на протяжении всей своей жизни продолжает опасаться, что те из его друзей, которые напоминают ему меньше­го брата, повторят по отношению к нему акты «преда­тельства».

Чувство «предательства», описанное выше, происте­кает от обманутых надежд в отношении удовлетворе­ния как активных, так и пассивных влечений либидо; но из вытеснения пассивности по отношению к отцу мо­жет возникнуть нечто, намного более серьезное. Оно может привести мужчин к форме преследования, свой­ственной паранойе: мании преследования. Как правило, страдающий от мании преследования верит в то, что он преследуется и «предается» тем лицом, которого боль­ше всего любит. Мания предательства и преследования часто не имеет никакой фактической основы, а про­истекает единственно из потребности убежать от лю­бимого человека, так как тот возбуждает, но не удов­летворяет пассивность данного индивида. Если страда­ющий верит в то, что лицо, которое он любит, «предает» и преследует его, тогда на смену любви при­ходит ненависть, и он способен убежать от любимого человека. Легко проследить все случаи неоправданного недоверия и мании преследования к вытесненной пас­сивности по отношению к отцу.

Всевозможные крушения планов и несчастья имеют тенденцию вновь возвращать либидо к прежним мес­там обитания, например, возвращать либидо от сублимаций к его первоначальным объектам влечения. Мы называем это регрессией.

В ходе человеческой жизни психическое развитие вместо продолжения своей эволюции может внезап­но останавливаться и заканчиваться. В таком случае некоторое травматическое переживание заполняется либидо, загоняя его в те «аккумуляторы», которых оно придерживается вплоть до самой смерти или ду­шевного распада личности. Мы называем это фикса­цией.

 

 

Б.В. Зейгарник

ПОНЯТИЯ КВАЗИПОТРЕБНОСТИ И ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО ПОЛЯ В ТЕОРИИ
К. ЛЕВИНА[43]

Зейгарник Блюма Вульфовна (1900–1988) – российский советский психолог, доктор психологических наук. Окончила психологическое отделение философского факультета Берлинского университета, ученица Курта Левина. При подготовке диссертации в лаборатории Левина впервые описала эффект преимущественного запоминания незавершенных действий, получивший в мировой литературе название «эффект Зейгарник» (работа была завершена в 1924 году). Вернувшись в Москву, работала с Л.С. Выготским, А.Р. Лурия. С 1949 года преподавала психологию в Московском Университете. Активно участвовала в создании кафедры нейро- и патопсихологии на факультете психологии МГУ. Создатель отдельной научной дисциплины – экспериментальной патопсихологии.

Сочинения: Нарушения мышления при психических заболеваниях (1957); Патология мышления (1962); Введение в патопсихологию (1969); Личность и патология деятельности (1971); Основы патопсихологии (1973); Теория личности К. Левина (1981); Теории личности в зарубежной психологии (1982); Патопсихология (1986) и др.

 

По мнению Левина, движущей силой человеческой деятельности является по­требность. В его терминологии это звуча­ло: «Потребнос-
ти — мотор (механизм) че­ловеческого поведения». Что же понимал К. Левин под потребностью?

Под потребностью К. Левин понимал динамическое состояние (активность), ко­торое возникает у человека при осуществ­лении какого-нибудь намерения, действия. Так, например, студент слушает лекцию. Причины, заставившие его прийти на лек­цию, могут быть различны. Одни пришли, чтобы изучать данный предмет, другие по­тому, что хотят послушать данного лектора, третьи, чтобы записать конспект для экза­мена. Но сам тот факт, что субъект сейчас слушает лекцию, означает собой соверше­ние намеренного действия, свидетельствую­щее о наличии квазипотребности. Обозна­чение потребности как квазипотребности означало для Левина подчеркивание ее со­циальной обусловленности, т. е. того, что по своей природе она не врожденная и не биологическая, подчеркивание ее динами­ческой характеристики. Иными словами, со­вершение какой-нибудь деятельности озна­чает порождение динамической заряженной системы, возникающей в данной ситуации в данный момент; она не носит ни врожден­ного, ни биологического характера; она со­циальна по своему происхождению.

Однако подчеркнем, что социальное не означало для Левина общественно обуслов­ленное. Социальное означало лишь, что по­требность возникала в данный конкретный момент. При этом К. Левин подчеркивал отличие квазипотребности, возникшей в данный момент, от устойчивых, по его вы­ражению, «истинных» потребностей, как потребность к труду (в терминологии К. Ле­вина профессиональная потребность, пот­ребность к самоутверждению). При этом К. Левин подчеркивал, что по своему строе­нию и механизмам квазипотребность не от­личается от истинных потребностей. Зако­номерности протекания и действия истинных и квазипотребностей одни и те же; больше того, Левин предпочитал говорить о действиях и поступках, побуждаемых квазипотребностями, так как именно они и являются механизмами нашей повседневной деятель­ности и потому, что они иерархически свя­заны с истинными [потребностями] (по терминологии Леви­на, между обоими видами потребностей существует коммуникация).

… [Например], эксперимент приобретает [для испытуемого] реальный смысл именно потому, что возникает подобная напря­женная система. Она может реа­лизоваться по разным причинам, например, один человек приходит в качестве испытуемого, потому что он хочет оказать услугу экспе­риментатору, другой потому, что ему само­му интересно проверить себя. Но само на­мерение «быть испытуемым» является меха­низмом, порождающим квазипотребность.

Следует подчеркнуть, что содержанию потребности К. Левин не придавал значе­ния. Определяющим для него был лишь ее динамический аспект: ее сильная или сла­бая напряженность, коммуникация с други­ми потребностями. Содержание же совер­шенно выпадало из поля его зрения.

Как всякая потребность, квазипотреб­ность стремится к удовлетворению. Удов­летворение же квазипотребности состоит в разрядке ее динамического напряжения. Следовательно, квазипотребность, по Леви­ну, это некая напряженная система (наме­рение), которая возникает в определенной ситуации, обеспечивает деятельность чело­века и стремится к разрядке (удовлетворе­нию).

Доказательству этого положения были посвящены опыты М. Овсянкиной [9].

Эксперимент состоял в следующем: испы­туемому дается некое задание — довольно элементарное, например, сложить фигуру из разрезанных частей, нарисовать предмет, решить головоломку. Испытуемый начина­ет выполнять это задание. То обстоятельст­во, что субъект принял задание, означает, по Левину, возникновение намерения, нап­ряженной системы (квазипотребности). По мере того как человек выполняет это зада­ние, т. е. осуществляет свое намерение, эта система разряжается. Завершение выполне­ния задания означает разрядку системы. Как же это доказать?

Примерно в середине действия, ближе к его концу М. Овсянкина прерывала испы­туемого и просила выполнить его другое действие со словами: «пожалуйста, сделай­те это». Испытуемые иногда спрашивали: «А то что, оставить?». Экспериментатор делал вид, что он не расслышал вопроса, и не отвечал на него. Испытуемый брался за второе действие, которое было по своей структуре иным, совершенно непохожим на первое, и заканчивал его. Но в это время, когда испытуемый занимался вторым зада­нием, экспериментатор должен был как-то искусно скрыть остатки материала первого задания, например, положить газету на этот материал. При окончании второго дей­ствия экспериментатор делал вид, что он чем-то занят, искал что-то в столе, подхо­дил к окну, писал якобы и в то же время наблюдал за поведением испытуемого. Ока­залось, что в 86% испытуемые возвраща­лись к прежнему, прерванному действию.

Иногда они просто сбрасывали газету и принимались за неоконченное действие, иногда просили разрешение закончить, иног­да спрашивали, надо ли закончить первое действие или нет? И К. Левин поставил та­кой вопрос: «Ну, почему же взрослые люди, начав такую «глупую» работу, как склады­вание фигур, хотят вернуться к ней? Ведь никакого интереса к задаче нет! И отвечал: сам факт, что субъект стал испытуемым, выполнял задание, приводил к возникнове­нию некой квазипотребности. А так как работа не завершена — система не разря­жена. И обращение к этому прерванному действию означает, что система, оставаясь заряженной, стремится к разрядке».

В дальнейшем К. Левин пришел к выво­ду, что если поведение человека определя­ется формированием квазипотребности, то ее влияние сказывается и в других видах психической деятельности, например, мнестической. Поводом послужил следующий факт. Левин сидел со своими студентами в кафе и обсуждал эксперименты, неожидан­но он подзывает официанта и спрашивает: «Скажите, пожалуйста, вон в том углу си­дит парочка — что они заказали у вас?» Официант, даже не посмотрев в свою запис­ную книжечку, отвечает: «Это и это». — «Хорошо. А вон та парочка выходит. Что они ели?». И официант начинает неуверен­но называть блюда, задумывается. Левин задает своим студентам вопрос: как объяс­нить, что официант лучше запомнил заказ, который еще не выполнен? Ведь по закону ассоциации официант должен был лучше запомнить то, что было заказано ушедшими людьми: он им подавал, они уплатили (была большая цепочка ассоциаций), а официант лучше запомнил, что заказано, но еще не подано?

И Левин отвечает: «Потому что у офи­цианта нет потребности запоминать то, что заказали уходящие люди. Он их обслужил, они заплатили, а эти только заказали, он их не обслужил, у него есть потребность к запоминанию заказа».

Было задумано проверить, является ли квазипотребность действительно движущей силой, в данном случае, мнестической дея­тельности. Были проведены следующие опы­ты [10]. Испытуемому давалось последовательно 18—20 заданий, половина из них прерывалась, а половина была завер­шена. Когда испытуемый кончал последнее действие, экспериментатор предлагал ему еще одно и при этом просил, как бы невзна­чай, сказать, какие задания он выполнил. Испытуемый называл выполненные зада­ния. Вначале они как бы спонтанно, «пото­ком» вспоминались, а потом испытуемый начинал перебирать в памяти активно. Экс­периментатора интересовали именно эти, спонтанно, потоком репродуцированные действия. Оказалось воспроизведение (В) незавершенных (Н) действий было значи­тельно больше, чем воспроизведение завер­шенных (З), в среднем это отношение име­ет следующий вид:

ВН/ВЗ = 1,9

На основании этих экспериментов было выдвинуто предположение, что механизмом воспроизведения может служить неразря­женная система. Иными словами, мнестическая деятельность определяется не зак­репившимися в прошлом опыте ассоциаци­ями, не количеством повторений, а наличи­ем квазипотребности, намерения. Намере­ние, представляющее собой некую напря­женную динамическую систему, является механизмом любой формы деятельности.

Следует отметить, что проведение подобного рода эксперимента наталкивалось на ряд трудно­стей. Прежде всего, было очень сложно прервать большое число заданий (9—10) так, чтобы у испы­туемого не сложилось впечатления о «сумбурном» характере экспериментальной ситуации. Вначале так и было. Испытуемые с недоверием относились к эксперименту: «что это вы все забираете, отни­маете, хаос какой-то, а не работа». Пришлось экс­периментатору поработать изрядно над стратегией эксперимента, над своей моторикой, интонацией. (Вообще экспериментаторы школы К. Левина дол­жны были научиться «играть определенную роль» — роль экспериментатора определенного типа, что не сразу и не всем удавалось).

Лучшее запоминание незавершенных действий свидетельствует о том, что наме­рение (квазипотребность), возникшая «в данной ситуации и в данный момент», вклю­чено в широкие целостные внутрипсихические области; намерение по своей сути нап­равлено на будущее, и наличие именно нап­ряженной (заряженной) системы, направ­ленной на выполнение действия в будущем, приводило к установлению цели и обуслов­ливало реальную деятельность данного мо­мента — воспроизведения.

Об этом свидетельствуют факты, указы­вающие, что при изменении цели лучшее воспроизведение незавершенных действий не наступает. Такое изменение цели вызы­валось следующим образом. Вместо обыч­ной инструкции, которая, как мы говорили выше, произносится как бы невзначай, дает­ся жесткая инструкция: «Перечислите, по­жалуйста, какие задания вы выполнили. Я хочу проверить вашу память». При такой инструкции эффект воспроизведения неза­вершенных действий перестает действовать

(ВН / ВЗ = 1,2).

В понятийном аппарате левиновской теории это означает, что намерение выполнить незавершенное действие перес­тавало существовать, возникла новая нап­ряженная система, сформировался новый энергетический резервуар. Возникла необ­ходимость выполнение нового намерения. Интересно отметить, что при этом менялось и само поведение испытуемых: если при первой инструкции, где воспроизведение шло как бы сплошным потоком, взор испы­туемых был направлен на экспериментато­ра, при второй же инструкции выражение лица испытуемых становилось напряжен­ным, они с энергичным выражением лица начинали воспроизводить действия, но вско­ре их глаза начинали блуждать по стенам, столу, ища «опору» для воспроизведения, нередко они восклицали: «А, вот что, да, не думал я, что надо будет запомнить» или «что же вы сразу не сказали мне; хитрая вы, убрали все остатки работы».

Закон лучшего воспроизведения незавер­шенных действий не действовал также при усталости испытуемых. Если эксперимент проводился с людьми, проработавшими ночь или весь день, то лучшее воспроизведение незавершенных действий тоже не наступа­ло; энергетического состояния у уставших испытуемых не возникало.

В этих же экспериментах обнаружилась еще одна особенность: были выделены раз­ные типы испытуемых: одни были готовы делать все, о чем просит экспериментатор (так называемые «чистые» испытуемые), и другие, которые выполняли задания ради самого задания («деловые» испытуемые).

Главным для К. Левина было положе­ние, что намерение основывается на реаль­ных потребностях. Часто таковыми могут быть более общие потребности, различные у разных людей, например, потребность «в реализации принятого однажды решения», которое является естественным следствием определенного жизненного идеала. К. Левин подчеркивал, что действенные потребно­сти — это те, из которых исходит намере­ние, т. е. потребности, которые приводят человека к принятию решения в проблем­ной ситуации. В качестве такой потребно­сти может выступить потребность понра­виться экспериментатору, или более об­щая потребность понравиться человеку, которому было обещано сотрудничество.

Если утверждение, что действенной яв­ляется потребность, которая ведет к выполнению соответствующего действия в проб­лемной ситуации, то в ситуации эксперимента это выступает, как потребность подчиниться инструкции экспериментатора. Такое подчинение было свойственно «чис­тым» испытуемым. Единственной причиной, по которой человек рисует «соты» по образ­цу или занимается отсчитыванием чисел в обратном порядке — это требование экспе­риментатора. Другие же испытуемые вы­полняют большинство из предложенных заданий из-за интереса к ним.

Вне специфичного экспериментального (и социального) контекста, в котором ис­пытуемому предъявляются задания, не воз­никает вопроса о каком-либо намерении выполнить большинство из этих действий, если, конечно, они не включаются в более значимое целое.

В приведенных работах [10, 9] впервые было высказано положение, что сама экспериментальная си­туация может породить мотив к действию. Правильность этого положения выступила совершенно очевидно в патопсихологических исследованиях [1, 2], когда было показано, что си­туация патопсихологического эксперимента выступает в виде «мотива экспертизы». Но это было значительно позже и в условиях психоневрологической клиники. В 20-е же годы, когда проводились исследования шко­лы К. Левина, принято было считать, что ситуация эксперимента должна быть макси­мально «стерильной», что экспериментатор должен быть максимально пассивен. К. Ле­вин восстал против этого, считая, что толь­ко при активной роли экспериментатора может быть смоделирована реальная ситуация.

Таким образом, феномен возвращения к прерванному действию и лучшего воспро­изведения незавершенных действий послу­жил Левину доказательством того, что для природы наших психических процессов су­щественным является их динамика, возни­кающая в данной ситуации.

Динамическое состояние, напряжение является решающим, а главное, детермини­рующим фактором психической деятельнос­ти человека. Именно динамическая сторона намерения, а не его содержательная сторона обус­ловливает выполнение намерения. Не слу­чайно сам Левин назвал свою теорию лич­ности «динамической».

Понятие гештальтпсихологии — психи­ческое явление возникает «здесь и теперь» — было перенесено Куртом Левиным и на детерминацию человеческого поведения.

Понятие возникающей в данный момент квазипотребности как детерминанты челове­ческого поведения выдвинуло две пробле­мы: 1) проблему удовлетворения потребнос­ти; 2) проблему психологической ситуации — «поля».

Объявив, что источником человеческого поведения является потребность, К. Левин неминуемо пришел к проблеме ее удовлет­ворения. Ведь в самом понятии «потреб­ность» уже заложено понятие нужды в чем-то. В чем видел Левин удовлетворение пот­ребности? Исследования М. Овсянкиной и Б. Зейгарник выявили, что удовлетворение потребности состоит в ее разрядке, в изме­нении динамики состояния. Но на этом K. Левин не мог остановиться, и вот почему. Левин подчеркивал, что возможность фор­мирования квазипотребностей, «потребнос­тей данного момента», является свойством, которое характеризует человеческую дея­тельность. У животных не может внезапно сформироваться потребность — у них она заложена генетически, а у человека — нет. Известный психолог Гельб афористично говорил, что, по Левину, «бессмысленное дей­ствие может осуществить только человек». Величие человека, его специфическая ха­рактеристика и состоит в том, что он может сделать то, что для него биологически без­различно. При этом К. Левин подчеркивал особенную важность того, что содержание квазипотребности может быть различным. Именно эта характеристика является важ­ной. Внезапное формирование квазипотребности, любой по содержанию, — это спе­цифически человеческое свойство. А если это так, то и удовлетворение потребности у человека происходит иначе, чем у животных, закономерность удовлетворения человечес­кой потребности должна быть иная. Точно так же, как потребность у животного зафик­сирована, так же у него жестко определены и способы ее удовлетворения. Например, хищное животное скорее погибнет, чем ста­нет есть сено, и наоборот, лошадь не будет (во всяком случае, в обычных условиях су­ществования) кормиться при голоде мясом. Способ же удовлетворения квазипотребнос­ти у человека носит гибкий характер. Курт Левин неоднократно указывал на то, что хотя удовлетворение потребности представ­ляет собой процесс разрядки, однако сам процесс этой разрядки совершается разны­ми путями и зависит от многих условий. Об этом свидетельствовал уже косвенным образом феномен лучшего воспроизведения незавершенных действий, а также опыты Г. В. Биренбаум «О забывании намерений» [3], которые заключались в следующем. Испытуемый выполняет ряд заданий в письменном виде на разложенных перед ним листочках. При этом предлагается под­писать каждый лист своим полным именем. Важно, чтобы инструкция о подписи четко подчеркивалась, чтобы создать впечатление, что подпись в данной ситуации важна. Под­пись — было то намерение, забывание или выполнение которого подлежало исследо­ванию. Среди разнообразных заданий, кото­рые выполнялись, было задание нарисовать собственную монограмму.

Забывание или выполнение подписи (на­мерения) зависело от многих факторов. Г. В. Биренбаум были выделены следую­щие факторы, влияющие на действенность намерения:

1) значимость намерения; 2) эмоцио­нальная окрашенность намерения; 3) сте­пень связи с основной деятельностью; 4) наличная ситуация (психологическое поле); 5) личностные особенности испы­туемых.

Значимость намерения, прежде всего, за­висит от тех истинных потребностей, кото­рые лежат в основе возникновения квазипотребностей, являются их источником. Было показано, что в зависимости от силы и направленности такого источника и от наличия противоположно направленных истин­ных потребностей зависит успешность вы­полнения намерения.

Намерения могут отличаться по степени связи с основной деятельностью испытуемого, которая в эксперименте была представ­лена выполнением главного задания. Если намерение самым тесным образом связано с основной деятельностью, является ее необ­ходимым компонентом, то оно не забыва­ется почти никогда. Будет ли система намерения изолирована или включена в общую область, зависит от структуры внутрипсихических систем, соответствующих главному заданию. Так, если следующие друг за другом главные задания родственны по содержанию, то обычно образуется обширная, динамически относительно единая общая область (со­ответствующая, например, «задачам со спичками»), в которую обычно включается также напряженная система намерения. Ес­ли же ситуация такова, что новое задание не является частью общей области, то на­мерение забывается. Экспериментами пока­зано, что при переходе к новому по содер­жанию заданию или неожиданной дополни­тельной паузе намерение забывается. Так, Г.В. Биренбаум отмечает, что намерение — подпись почти всегда забывалось при выполнении монограммы, т. е. при выполне­нии родственного действия. При этом инте­ресен следующий нюанс: если монограмма приобретала характер художественного выполнения (когда испытуемые старались, на­пример, нарисовать красивую монограмму), подпись не забывалась. Она забывалась, если монограмма означала лишь начальные буквы имени. Намерение — подпись — за­нимает уже другое место в этой структуре.

Фактически намерение по своим дина­мическим свойствам приближается здесь к автоматизированному действию. Для авто­матизированного действия характерно рас­падение при деструкции условий деятель­ности. Интересно, что значимыми оказы­ваются для выполнения намерения — под­писи — такие условия, как сохранение того же цвета и величины листа, определенного промежутка времени. При нарушении лю­бого из этих условий резко ухудшается вы­полнение подписи. Все это говорит о том, что из относительно самостоятельной цели, действенность которой зависит от силы со­ответствующей истинной потребности, наме­рение превращается в подчиненную опера­цию, к тому же логически не связанную с выполнением основной деятельности. Поэто­му при деструкции деятельности происхо­дит забывание намерения. Это положение Г.В. Биренбаум имеет, на наш взгляд, большое значение для многих теоретичес­ких и практических вопросов психологии.

ПОНЯТИЕ ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО «ПОЛЯ»

Введение категории психологического «поля» сыграло большую роль не только в системе самого К. Левина, но и в системе социальной психологии. Уже само порож­дение намерения, квазипотребности стано­вится возможным, если человек что-то со­вершает в реальной окружающей его ситуа­ции (испытуемый возвращается к прерван­ному действию, если он его реально выпол­нял)[44]. Иными словами, К. Левин подчеркивал связь квазипотребности с предметом. В формули­ровке Левина это звучало так: вокруг нас существует мир предметов, которые обла­дают определенной валентностью.

Прежде чем перейти к критическому анализу психологического поля, которое представляет собой не объективную реаль­ность, а феноменологический мир, придавая тем самым субъективный характер объективной реальности, опишем эксперименты, с помощью которых К. Левин доказывал существование психологического «поля» и валентности вещей.

Именно при объяснении этого понятия «психологического поля» К. Левин применяет понятие топологии и годологии.

Первые его положения о существовании мира вещей с положительной и отрицатель­ной валентностью были отражены в науч­ном фильме «Ханна садится на камень» (1928). В нем рассказывается о маленькой полуторагодовалой девочке, которая предпринимает тщетные попытки сесть на ка­мень. Девочка кружится вокруг камня, при­жимается к нему, хлопает по нему ручками, даже лижет его, но не садится. К. Левин объясняет: камень, на который хочет сесть ребенок, имеет для него положительный характер, т. е. притягивает его, а для того, чтобы сесть на камень, надо совершить дей­ствие, обратное этой положительной валент­ности, т. е. отвернуться от камня. Ребенок не может сесть на камень, потому что не в состоянии преодолеть притягивающую силу. Графически К. Левин изображает ситуацию следующим образом:

[+] Камень

P­ Ребенок

Были проведены и другие опыты для до­казательства наличия валентности вещей. Заключались они в следующем: испытуе­мый приглашался в комнату, в которой на столе были разложены различные предметы: колокольчик, книга, карандаш, шкаф­чик, закрытый занавеской из свисающих гирлянд бисера, распечатанное письмо и другие объекты.

Испытуемого, которого пригласили яко­бы с целью исследования его «интеллекта» или «памяти», просили минуточку подо­ждать. «Я забыл, что мне необходимо по­звонить», — говорил экспериментатор, выхо­дил из комнаты, а сам наблюдал (через стекло Гизела) за тем, что будет делать ис­пытуемый, оставшись наедине. Все без исключения испытуемые (а это были не толь­ко студенты, но и сотрудники берлинского института психологии — профессора, доцен­ты) производили какие-то манипуляции с предметами: некоторые перелистывали кни­гу, трогали «шкафчик», проводя пальцем по бисерной занавеске; все без исключения по­званивали колокольчиком (автор данной книги тоже не составил исключения). К. Ле­вин задался вопросом, почему же взрослые, серьезные люди совершали подобные мани­пуляции: и отвечал, что в ситуации, в кото­рой субъект не занят осмысленным дейст­вием (а для К. Левина это означало, что в данной ситуации у людей не формировалось дифференцированного намерения), поведе­ние становилось «ситуативно обусловлен­ным», «полевым». Это ситуативное, в тер­минологии Левина, «полевое» поведение носило в данном случае мимолетный ха­рактер: позвонив в колокольчик, человек занимался своим делом; некоторые выни­мали газету и читали, другие просматри­вали лежащую книгу, третьи предавались ожиданию. Но для К. Левина было важ­но установить, что окружающее психологи­ческое «поле», окружающая ситуация таят в себе возможность вызвать действие в на­правлении предмета с положительной ва­лентностью или уйти от предмета с отри­цательной валентностью. Это означает, что субъект с его внутренними заряженными системами и окружающая ситуация («пси­хологическое окружение») составляют еди­ный континуум.

Вводя понятия «субъект» и «окруже­ние», К. Левин подчеркивал, что здесь нет двух аспектов для рассмотрения: один — внутренняя субъективная система намере­ний, потребностей и другая — внешняя. Хотя К. Левин писал о двух существующих уни­версумах — «психологическом» и «физикальном» — он предлагал их рассматривать не изолированно, а как единое целое. Конечно, не раскрывая социально-общественного ха­рактера «окружения», К. Левин оставался неминуемо на позиции взаимодействия и гомеостаза. Но он хотел показать, что вся­кая потребность (квазипотребность) связа­на с окружающим миром. В своих лекциях он часто говорил о том, что нет потребнос­ти без предмета, способного ее удовлетво­рить (в его терминологии, физикальные предметы приобретают валентность благо­даря существованию или возможности су­ществования потребности). Поэтому он и предложил говорить не отдельно о дейст­вующем субъекте и о психологическом ок­ружении, а о включающем и то, и другое «жизненном пространстве» индивида.

Конкретное поведение человека является реализацией его возможностей в данном жизненном пространстве. Механизм реали­зации этих возможностей понимается как психологическая причинность. Именно пото­му, что поведение человека вытекает из жизненного пространства, в котором чело­век находится, возможна предсказуемость его поведения.

Разработка понятия «психологического поля» шла в разных руслах. Прежде всего, следовало определить, какова роль полево­го момента в функционировании потребнос­ти, в разворачивании действия. Ведь если механизмом намерения, деятельности объяв­ляется потребность, а, с другой стороны, эта же потребность может функционировать только в связи с особенностями валентнос­ти предмета в «поле», то следует опреде­лить роль и значение этой валентности. К. Левин считал, что взаимодействие ва­лентных объектов и потребностей должно быть таково, что валентность вещи должна соответствовать смыслу потребности. Если человек подчиняется в основном смыслу потребности — это действие намеренное. Если же человек подчиняется валентности вещей, за которой не стоит потребность, т. е. если происходит как бы «отщепление» ва­лентности вещи от потребности, то такое поведение не намеренное, не волевое, оно «полевое». К. Левин продемонстрировал это на анализе двух экспериментально соз­данных ситуаций. Первая из них состояла в следующем. Испытуемый приглашался для «исследования» памяти. Он входил в комнату, в которой помещался стол, накры­тый для еды (при этом пища была обильная и изысканная, сервировка стола была тоже хорошей). Экспериментатор обращался к испытуемому со словами: «Нам придется несколько подождать, а пока я вас попрошу сесть за стол и покушать, а я буду наблю­дать за вами и записывать». Как правило, реакция испытуемых была отрицательной: люди стеснялись, отказывались, некоторые возмущенно уходили; лишь некоторые из них садились и ели. Одни после заявляли: «Мне никогда не приходилось так вкусно питаться. Раз уж представилась возмож­ность — воспользуюсь и наемся вдоволь вкусных вещей». Другие говорили: «Я по­нял, что это какая-то ловушка, ведь, конеч­но, никого не интересует, как я ем — ну, что же, воспользуюсь и вдоволь поем того, что я в своем студенческом рационе никог­да не вижу».

В другом эксперименте участвовали де­вушки-студентки, играл патефон. Инструк­ция гласила: «Пожалуйста, пригласите да­му и потанцуйте — а я буду записывать». Реакция испытуемых была различной: большинство из них смущались, отказыва­лись, некоторые выполняли инструкцию, «они танцевали неуклюже, наступали на ноги девушкам. Однако были и такие испытуе­мые, которые всматривались в «дам», выби­рали хорошенькую девушку и с удовольст­вием пускались в пляс.

Выводы, к которым пришел К. Левин при анализе экспериментов: часть испытуе­мых могли стать «над полем» и выполняли действие, намеренное, опосредованное. Те же испытуемые, которые испытывали на се­бе власть «поля», подчинялись ему, были не в состоянии «стать над ним» — не могли совершить намеренного, волевого действия.

Признаки «полевого поведения» часто выступают и в обыденной жизни: например, если вы заметите у стоящего перед вами человека в троллейбусе белую нитку на тем­ном костюме, вы захотите ее снять, хотя, как правило, вы не выполните этого жела­ния. Чаще всего подобные явления выступа­ют в аффективно окрашенных состояниях, когда случайные вещи «лезут в глаза». По­добные факты описаны и в художественной литературе. Вспоминается рассказ Леонида Андреева «Рассказ о семи повешенных». Народовольцев ведут на казнь, на висели­цу, а их руководителя — Сашу страшно бес­покоит, раздражает закопченный фонарь. Еще один пример из романа Л. Н. Толсто­го — Анну Каренину стали раздражать уши Каренина. Следовательно, у взрослых лю­дей может наступить ситуация, когда воз­никает «полевое поведение», когда предме­ты незначимые, не играющие никакой роли, приобретают побудительный характер. Но для этого должна быть ситуация аффектив­ного напряжения. Анну Каренину стали раздражать уши мужа в ситуации отчаяния. До ее драмы с Вронским эти уши ее не раз­дражали. Вещи начинают «лезть в глаза», привлекать к себе внимание и в иных состояниях, например, при большой усталости. К. Левин говорит, что окружающий мир или «поле», в котором существуют предметы с положительной или отрицательной ва­лентностью, тесно связан с квазипотребнос­тями, с их формированием. Это чрезвычай­но важное положение, о котором Левин много говорил и писал и которому он поз­же, в американский период, придавал ог­ромное значение. Валентность предметов, взаимодействуя с квазипотребностями, фор­мирует человеческое поведение. Проблема воли, намеренного, волевого действия (для Левина не было понятия осознанного дей­ствия) сводится для Левина к проблеме преодоления сил, существующих в поле. Та­ким образом, волевое действие, по мнению Левина, это такое, которое совершается не под влиянием «поля». В возможности «стать над силами поля» К. Левин усматривал во­левое поведение. В своем докладе «Разви­тие экспериментальной психологии воли и психотерапия», сделанном на Конгрессе психотерапевтов в Лейпциге в 1929 г., К. Левин подчеркивал, что ни ассоциативная теория, ни Вюрцбургская школа не смогли разрешить теории воли, что эта проблема может быть разрешена только в категориях динамической теории. Курт Левин выска­зывает мнение, что надо отказываться от противопоставления воли «разуму», «по­буждению» и от них ее отграничивать, что термином «воля» реально обознача­ются весьма различные, накопленные в пси­хологии факты и проблемы, например: ре­шение, намерение, самообладание, отграни­чение от окружающего мира, собранность, выдержка, сложное или дифференцирован­ное строение целей, целостность структуры действий и многое другое. К. Левин считал, что развитие динамической теории приводит к совершенно другой группировке отнесе­ния тех или иных явлений в единый класс «процессов воли». Для этого необходимо, прежде всего, экспериментальное исследова­ние волевых процессов как моментов обще­го вопроса о «душевных силах» и их зако­нах. Для волевого, намеренного действия важно возникновение «душевных сил нап­ряжения», которое в силу их динамического родства с настоящими потребностями К. Ле­вин обозначил как квазипотребности. К. Ле­вин подчеркивает, что намерение может вы­звать в известных обстоятельствах соответ­ствующее действительное перераспределе­ние душевных динамических отношений. Но как раз самые важные реальные переструктуирования душевных систем проис­ходят в основном непосредственно под влиянием внешней и внутренней динамиче­ской ситуации. «Внезапно приняв реше­ние», человек часто только по совершении действия понимает, что эти внутренние пе­рераспределения (о которых до того он ни­чего не знал) действительно имели место.

Литература

1. Зейгарник Б. В. Личность и патология деятель­ности. М., 1971.

2. Соколова Е. Т. Мотивация и восприятие в нор­ме и патологии. М., 1976.

3. Birenbaum G. Das Fergessen einer Fornahme.— «Psych. Forschung», 1931.

4. Lewin K. Vorsatz, Wille und Bedurfnis Berlin, 1926.

5. Lewin K. A dynamic theory of personality. N. Y.—London, 1935.

6. Lewin K. Principles of topological psychology. N. Y., 1936.

7. Lewin K. The conflict between Aristotelian and Galilean modes of thought in contemporary psy­chology. N. Y., 1927.

8. Lewin K. Die phychologische situation bei Zohn und Strafe. Leipzig, 1931.

9. Owsiankina M. Die Wiederaufnahme unterbrochenen Handlungen.—«Psych. Forsch.», 1928, Bd 10.

10. Zeigarnik B. Uber das Behalten erledigter und unerlegiter Handlungen.— «Psych. Forsch.», 1927, Bd 9.

 

Гордон У. Олпорт
ФУНКЦИОНАЛЬНАЯ АВТОНОМИЯ МОТИВОВ[45]

Олпорт (Allport) Гордон Уиллард(1897—1967) — американский психолог, один из основателей гуманистической психологии. После получения психологического образования год преподавал в Стамбуле, затем получил научную степень в Гарвардском Университете, после чего еще несколько лет учился в Берлине, Гамбурге и Кембридже. В возрасте 22 лет побывал в Вене, встречался там с Зигмундом Фрейдом, который пытался проинтерпретировать его, казалось бы, поверхностный рассказ о случае в автобусе, чем заставил молодого Олпорта усомниться в истинных возможностях психоанализа — так, как незадолго до этого он усомнился в возможностях бихевиоризма. Стал главным интерпретатором немецкой психологии в Америке более чем на 10 лет. С 1930 по 1967 г. был профессором Гарвардского Университета, вел активную преподавательскую деятельность, занимался разработкой собственной теории личности, личностных тестов и ряда социально-психологических проблем. За время свойе научной карьеры удостоился практически всех профессиональных почестей, доступных для американского психолога. Автор бесчисленного множества монографий, статей и обзоров. Сформулировал один из принципов, оказавших значительное влияние на современную психологию личнос-
ти — принцип функциональной автономии, согласно которому мотивы, возникая на биологической основе, могут стать независимыми от нее и функционировать самостоятельно.

Сочинения: Personality: Psychological Interpretation (1937), Pattern and Growth in Personality (1965), The Person in Psychology (1968), The Nature of Prejudice (1954) и др. В рус. пер.: Личность в психологии (1998).

 

В течение 50 лет этот журнал служил в равной степени богатым хранилищем исследований и необыкновенно чувствительным документом психологического духа времени. Сложно переоценить историческое значение обеих функций. А поскольку нет причин сомневаться в том, что Американский Психологический Журнал сохранит свою лидирующую позицию в будущем, было бы интересно узнать, какие интересующие психологию направления его страницы будут отражать в грядущей половине века. Какими проблемами будут прежде всего обеспокоены психологи? Какие открытия они сделают? Какие типы научных формулировок предпочтут?

Чтобы точно предсказать хотя бы одно из этих, направлений не нужно быть ясновидящим. Повсеместно мы наблюдаем подъем интереса к проблемам личности. Всего несколько лет назад ими интересовалась разве что сравнительно изолированная область клинической психологии; теперь же не менее глубоко заинтересованы теоретическая и экспериментальная психология. Традиционный портрет «обобщенной человеческой психики», как никогда ранее, подвергается проверке тем жизненным многообразием, на основе которого он создается. При сравнении с отдельными носителями психики обнаружено, что ему недостает самосознания, органичного характера, взаимопроникновения частей — всего того, что существенно для личности. Если только я не делаю грандиозной ошибки, грядущая половина века станет свидетелем множества попыток заместить абстрактно данное (психику-вообще) конкретным (психикой-в-частности), даже под угрозой революционных разрушений понятийного аппарата психологии как науки.

Некоторые из наиболее известных определений психологии, сформулированных за прошедшие пятьдесят лет, послужили явному признанию индивидуальности психики, то есть ее зависимости от субъекта. Но эти определения до сих пор заметно не повлияли на абстрагирующую тенденцию психологических исследований — даже на самих авторов этих исследований. Примерами служат Вундт, Джеймс и Титченер. Первый писал: «Она [психология] изучает общее содержание опыта в отношении к субъекту». Второй: «Психология — наука о конечных индивидуальных сознаниях», а третий: «Психология — изучение субъективного опыта в его зависимости от определенного человека». Ни один из этих авторов не разрабатывал представлений о психической жизни в соответствии с собственным определением. В оформлении этих определений ими вело как будто бы некое смутное ощущение специфики психического; они знали, что психика (как психологически данное) существует только в конечных и личных формах. Однако их исторические позиции — дух того времени, в котором они работали — не дали им последовать собственным определениям до конца. Если бы хоть один из них сделал это, у психологии личности были бы ранние и знаменитые крестные отцы.

В рамках того, что я считаю направлением эволюции психологии будущего, я рискну представить статью, посвященную, как мне кажется, одному из вопросов, отделяющих исследования психики-вообще от исследований психики-в-частности. Мотивация — это особая тема, но использованный мною принцип проникает во все щели и закоулки развивающейся науки о личности[46].

ДВА ВИДА ДИНАМИЧЕСКОЙ ПСИХОЛОГИИ

Любой тип психологии, имеющей дело с мотивами и, следовательно, пытающейся ответить на вопрос, почему люди ведут себя таким-то образом, называется динамической психологией. Но по самой своей природе она не может быть просто описательной психологией, довольствующейся изображением «что» и «как» человеческого поведения. Дерзость динамической психологии в поисках причин ярко контрастирует с робкой, «более научной» позицией, которая стремится не к чему иному, как к выявлению математической функции отношения между некоторым искусственно простым стимулом и столь же искусственной и простой реакцией. Если психология личности должна быть чем-то большим, чем вопросом коэффициента корреляции, она должна быть также динамической психологией и стремиться прежде всего к прочной и адекватной теории, выявляющей природу индивидуальных особенностей человека (dispositions).

Принимаемый почти повсеместно тип динамической психологии, хотя и приемлемый с точки зрения абстрактных мотивов человеческой психики, не может обеспечить достаточно прочного фундамента, который выдержал бы вес единственной полноценной личности. Причина заключается в том, что господствующие динамические доктрины связывают любой сформированный мотив личности с лежащими в его основе первичными инстинктами, желаниями или потребностями, общими для всех людей. Так, преданность концертного исполнителя своей музыке иногда «объясняется» его инстинктом самоутверждения или потребностью в ощущениях, либо рассматривается как симптом подавленной энергии либидо. Гормическая психология Макдауголла, к примеру, в явном виде постулирует, что перводвигателями могут быть только инстинкты или наклонности. Будучи весьма растяжимы (как с рецептивной, так и с исполнительной стороны), они, однако, крайне малочисленны, общи для всех людей и заданы от рождения. Полный энтузиазма коллекционер старинных вещей черпает свой энтузиазм из родительского инстинкта; то же самое характерно и для доброго старого филантропа, и для матери семейства. Неважно, сколь разными могут казаться интересы этих троих: они черпают энергию из одного и того же источника. Основной принцип заключается в том, что очень незначительного числа базовых мотивов достаточно для объяснения бесконечного разнообразия человеческих интересов. Психоаналитики придерживаются той же сверхупрощенной теории. Число человеческих интересов, которые они рассматривают как множество разветвлений энергии одного базового сексуального инстинкта, бессчетно.

Авторы, принадлежащие к этому типу динамической психологии, обеспокоены только психикой-вообще. Они стремятся к классификации общих и базовых мотивов, через которые можно было бы объяснить как нормальное, так и невротическое поведение в любом индивидуальном случае. (Это верно, несмотря на то, что они могут рассматривать собственный список как лишь эвристический или даже как вымышленный.) Однако план в действительности не работает. Сам факт того, что эти списки составлены столь по-разному, предполагает — и это довольно-таки очевидно наивному наблюдателю — что мотивы у разных людей почти бесконечно варьируют, причем не только по форме, но и по существу. Ни четыре желания, ни восемь пристрастий, ни любое их возможное сочетание, даже с расширениями и вариациями, не представляются достаточными для объяснения бесконечного разнообразия целей, к достижению которых стремится множество смертных .

Второй тип динамической психологии, который я буду защищать здесь, рассматривает мотивы взрослого человека как бесконечно разнообразные и самоподдерживающиеся функциональные системы. Они вырастают из предшествующих систем, но функционально независимы от них. Здесь происходит то же, что и с развивающимся ребенком: ребенок постепенно отказывается от зависимости от своих родителей, проявляет собственную волю, становится самостоятельным, действует по собственному усмотрению и живет дольше родителей — то же верно и для мотивов. Каждый мотив имеет вполне определенное происхождение, лежащее, возможно, в инстинктах либо, что более вероятно, в органических потребностных состояниях младенчества. С хронологической точки зрения, можно выявить эти первоисточники всех целей взрослого человека в младенчестве, но когда человек взрослеет, связь рвется. Если и остаются какие-то узы, то разве что исторические, но не функциональные.

Подобная теория явным образом противостоит психоанализу и любому другому генетическому объяснению, которое приписывает негибкость исходным целям и жизненным побуждениям. (Фрейд утверждает, что структура Оно никогда не изменяется!) Эта теория не признает, что энергия взрослой личности по природе своей инфантильна или архаична. Мотивация всегда современна. Жизнь современных Афин продолжает жизнь древнего города, но ни в каком смысле не зависит от ее прежнего «хода». Жизнь дерева продолжает жизнь семечка, но семечко более не питает и не поддерживает целое выросшее дерево. Более ранние цели приводят к более поздним, но человек отказывается от них в пользу последних.

Уильяму Джеймсу принадлежит занятная доктрина, которая до сих пор вызывает невероятное удивление — доктрина временности (преходящести) инстинктов. Согласно этой теории — не такой уж и старомодной, как о ней иногда думают — всякий инстинкт появляется только один раз за всю жизнь, после чего сразу же исчезает, превращаясь в привычку. Если инстинкты и существуют, то нет никаких сомнений в их судьбе: ни один инстинкт не может сохранить в неприкосновенности свою побудительную силу после того, как он абсорбирован и переработан под влиянием обучения. Таково рассуждение Джеймса, и такова логика функциональной автономии. Психология личности должна быть психологией постинстинктивного поведения.

Вудвортс говорил о преобразовании «механизмов» в «драйвы» [1]. Механизм Вудвортс определяет как любую линию поведения, которая осуществляет приспособление. Драйв — любой нервный процесс, запускающий механизмы, особенно связанные с завершенными реакциями. В процессе научения должны были развиться многие подготовительные механизмы, чтобы произошло полное достижение исходной цели. Такие механизмы — фактическая причина активности каждого последующего механизма, обслуживающего драйв на каждой очередной стадии их последовательности. Исходно все механизмы были чисто инструментальными и выступали только в качестве связей в длинной цепи процессов, участвующих в достижении инстинктивной цели. Со временем, в ходе развития, в процессе интеграции и совершенствования, многие из этих механизмов стали активироваться напрямую, устанавливая состояние желания или напряжения для видов деятельности или объектов, более не связанных с исходным импульсом. Виды деятельности и объекты, которые ранее вступали в игру только в качестве средств на пути к цели, теперь сами становятся целями.

Хотя выбор Вудвортсом квази-неврологической терминологии нельзя признать особенно удачным, его доктрина, или любая другая подобная доктрина, необходима для рассмотрения бесконечного числа фактических мотивов, возможных в жизни человека, и их отрыва от рудиментарных желаний раннего детства. Дальнейшее обсуждение действия этого принципа и критика позиции Вудвортса будут более уместны после обзора свидетельств в пользу данного принципа.

СВИДЕТЕЛЬСТВА В ПОЛЬЗУ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ АВТОНОМИИ

Мы начнем с позиций здравого смысла. Бывший моряк страстно стремится к морю, музыкант жаждет вернуться к своему инструменту после вынужденного перерыва, горожанин тоскует по своим родным холмам, а скряга продолжает собирать бесполезный хлам. Так вот, моряк, возможно, впервые обрел любовь к морю случайно, пытаясь заработать на жизнь. Море было просто условным стимулом, связанным с удовлетворением его «страсти к насыщению». Но теперь бывший моряк — возможно, успешный банкир. Исходный мотив разрушен; однако же, жажда моря не ослабевает и даже возрастает по интенсивности, все более удаляясь от «питательного сегмента». Музыкант, когда-то стремился к освоению инструмента, будучи задет за живое или унижен критикой за плохое исполнение. Но сейчас он уже счастливо вышел из поля действия этих насмешек и оценок; компенсировать больше ничего не нужно; теперь он любит свой инструмент больше всего на свете. Возможно, нынешний городской житель как-то раз действительно связал холмы, окружающие его гору, с пищевым или эротическим удовлетворением, но то же самое удовлетворение он получает теперь в родном городе, а не в горах; откуда же тогда вся его жажда гор? Скряга, вероятно, обрел свою привычку к бережливости в условиях крайней нужды, а может быть, его бережливость была симптомом сексуального извращения (как заявил бы Фрейд). Однако скупость остается и даже усиливается с годами, даже после того, как нужда либо причина невроза устранены.

Хороший пример функциональной автономии — мастерство. Квалифицированный мастер чувствует, что он вынужден делать работу как следует, хотя его финансовая стабильность и внешнее признание уже обеспечены. Вообще говоря, в дни повсеместной халтуры его стандарты качества могут привести к тому, что он окажется в экономически невыгодном положении. Однако даже в этом случае он не сможет халтурить. Мастерство — не инстинкт, но его власть над человеком может оказаться чрезвычайно сильной. Вот почему Веблен[47] ошибочно принял мастерство за инстинкт. Бизнесмен, давно уже достигший экономической стабильности, доводит себя работой до полусмерти, а иногда и до нищеты, ради осуществления своих планов. То, что некогда было инструментальной техникой, становится мотивом мастерства.

Ни необходимость, ни разум не могут сделать человека постоянно удовлетворенным на необитаемом острове или на изолированной ферме после того, как он приспособился к активной и энергичной городской жизни. Обретенные привычки представляются достаточными для того, чтобы побуждать человека к бешеным жизненным темпам, даже если разум и здоровье требуют более простой жизни.

Литературные занятия, развитие хорошего вкуса в одежде, использование косметики, приобретение автомобиля, прогулки в городском парке или зимние каникулы в Майами — все это может служить, допустим, сексуальным интересам. Но любой из этих инструментальных видов деятельности может стать самостоятельным интересом, удерживаемым в течение всей жизни, еще долго после того, как эротический мотив был отправлен в сундук с нафталином. Люди часто обнаруживают потерю преданности своим исходным целям по причине намеренного предпочтения способов их достижения.

В качестве итоговой иллюстрации можно привести материнское чувство. Многие молодые матери неохотно заводят детей, страшась мыслями о предстоящей тяжелой и нудной работе по их воспитанию. Поначалу они могут быть совершенно безразличны к собственным детям и даже ненавидеть их; похоже, что «родительский инстинкт» у них совершенно отсутствует. Единственным мотивом, заставляющим такую мать не бросать заботу о ребенке, может стать страх перед законом, перед тем, что будут говорить критически настроенные соседи, привычка выполнять хорошо любую работу или, возможно, смутная надежда на то, что ребенок обеспечит ей спокойную старость. Однако, сколь пошлыми ни были бы эти мотивы, они достаточны для того, чтобы заставить ее работать, пока через практику рвения ее тяжкое бремя не станет радостью. С ростом любви к ребенку прежние практические мотивы забываются. В более поздние годы любой из этих исходных мотивов может перестать быть действенным. Ребенок может вырасти неудачным, иметь преступные наклонности, быть позором для нее, он может быть далек от того, чтобы стать опорой для нее в преклонные годы, может продолжать вытягивать из нее ресурсы и жизненные соки; соседи могут критиковать ее за то, что она слишком балует своего ребенка; суд может снять с нее ответственность в случае его преступных действий... Конечно же, она не чувствует гордости за такого ребенка; тем не менее, она привязана к нему. Устойчивость материнского чувства в таких обстоятельствах вошла в пословицу.

Подобные примеры из повседневного опыта можно приумножать до бесконечности. Опыт, однако, оказывается значительно более выпуклым, когда подтверждается экспериментальными и клиническими исследованиями. В каждом из нижеследующих примеров некая новая функция появляется из предшествующих функций как самостоятельно структурированная единица. Активность этих новых единиц не зависит от продолжения активности тех единиц, из которых они возникли.

(1) Круговая реакция. Каждому доводилось наблюдать практически бесконечное повторение детьми определенных действий. Добродушный родитель, поднимающий ложку, которую ребенок снова и снова бросает на пол, устает от этого занятия гораздо быстрее, чем его чадо. Такое повторяемое поведение, которое проявляется также в ранней вокализации (лепете) и в других ранних формах игры, обычно приписывается механизму круговой реакции [2]. Это элементарный пример функциональной автономии, поскольку любая ситуация, где завершение действия обеспечивает адекватную стимуляцию для повторения того же самого действия, не требует никакого отслеживания предшествующих мотивов; действие поддерживает себя само до тех пор, пока не будет заторможено новой активностью или утомлением.

(2) Мотивационная персеверация. Множество экспериментов демонстрирует, что незавершенные действия создают напряжение, которое заставляет человека продолжать работать до тех пор, пока они не выполнены до конца. Не нужно предполагать здесь самоутверждение, соревнование либо любую другую базовую потребность. Осуществление действия само по себе стало квазипотребностью с собственной динамической силой. Показано, например, что прерванные действия запоминаются лучше, чем завершенные [3], что человек, остановленный при выполнении задачи, стремится к ней вернуться, даже если ему препятствуют в этом [4], что даже банальные задачи, принятые по случаю, могут обладать почти что навязчивым характером до тех пор, пока их выполнение не завершено [5].

Мотивационная персеверация такого порядка сильнее, если за периодом работы следует незаполненный временной интервал: это показывает, что мотив, будучи предоставлен сам себе, без тормозящего влияния других видов активности, становится сильнее. Это утверждение доказывается экспериментами Кендига и Смита [6]. Последний продемонстрировал, что условная реакция страха гасится лучше всего, если процесс размыкания условной связи начинается немедленно. После двадцатичетырехчасовой задержки страх становится фиксированным, и искоренить его очень трудно. Отсюда логичный совет водителям или пилотам, попавшим в аварию: начать водить немедленно, чтобы преодолеть связанный с аварией шок, пока страх не зафиксировался в виде постоянной фобии. Похоже, что, согласно этому правилу, любой эмоциональный шок, не будучи специально заторможен и при наличии времени для фиксации, с большой вероятностью обретет навязчивый и автономный характер.

(3) Условные рефлексы, не требующие подкрепления. Простой условный рефлекс с легкостью угасает, если условный стимул не будет время от времени подкрепляться безусловным стимулом. У собаки перестает выделяться слюна на звонок, если хотя бы иногда звонок не сопровождается чем-нибудь съедобным. Но в человеческой жизни есть множество примеров, когда единственная ассоциация, никогда более не подкрепленная, образует динамическую систему, действующую на протяжении всей жизни. Опыт, связанный единожды с тяжелой утратой, несчастным случаем или военным сражением, может стать центральным звеном постоянной фобии или комплекса с рецидивами исходного шока.

(4) Корреляты в поведении животных. Вообще говоря, валидность того или иного принципа в психологии человека не может зависеть от наличия или отсутствия сходных фактов в жизни животных. Тем не менее, было бы интересно найти функциональную автономию у них. Например, крысы, которые сначала заучивают определенную привычку только под действием некоего потребностного состояния — такого, как голод — затем, после научения, часто начинают выполнять привычное действие, даже будучи накормлены до пресыщения [7].

Другой эксперимент показывает, что крысы, наученные перемещаться по долгому и трудному пути, в течение некоторого времени продолжают использовать этот путь, даже когда открыт короткий и легкий путь к цели и даже после того, как этот более легкий путь заучивается [8]. У крыс, как и у человека, старые и бесполезные привычки имеют собственную силу и права.

Олсон изучал устойчивость искусственно усвоенной двигательной привычки у крыс. Уши животного намазывались коллодием, который вызывал устраняющие и очищающие движения. Четыре дня спустя процедура повторялась. С этого времени животные производили значимо большее число очищающих движений, чем контрольные животные. Через месяц после начала эксперимента, когда на ушах животных не оставалось ни малейшего следа клея, что было проверено под микроскопом, число соответствующих движений было все еще очень велико. Осталась ли эта заученная привычка навсегда, не говорится [9].

(5) Ритм. Крыса, активность которой явным образом определена привычным ритмом подачи пищи (достигает пика непосредственно перед кормежкой и среднего уровня между двумя такими периодами), даже в режиме вынужденного голодания будет демонстрировать аналогичную периодическую активность. Приобретенный ритм остается в силе вне зависимости от исходной периодической стимуляции пищей [10].

Даже моллюск, привычка которого зарываться в песок и выбираться назад зависит от приливов и отливов, будучи перенесен с побережья в лабораторию, продолжает в течение нескольких дней существовать в том же ритме без приливов и отливов. Точно так же некоторые виды животных, для которых характерны поведенческие ночные ритмы, способствующие избеганию врагов, добыче пище или предотвращению чрезмерного испарения с поверхности тела, могут сохранять эти ритмы в лаборатории с постоянным освещением, влажностью и температурой [11].

Подобные примеры, когда привычный ритм обретает динамический характер, есть и в жизни человека. Больные, страдающие неврозом навязчивых состояний, впадают в состояние фуги[48] или устраивают дебош определенно не под влиянием специфической стимуляции, а потому, что «пришло время». Алкоголик, находящийся в заключении и месяцами лишенный своего алкоголя, описывает жестокость повторяющейся жажды (очевидно приобретенной) следующим образом:

Эти приступы желания случаются через регулярные промежутки времени, каждые три недели, и длятся несколько дней. Это не капризы и не повод для насмешек. Если их не утолить спиртным, они превращаются в проклятье физической и душевной боли. У меня изо рта течет слюна, кажется, что желудок и кишки сжимаются, я становлюсь раздражительным, меня мутит и трясет нервная дрожь [12].

В таких состояниях наркотической зависимости, равно как и в состоянии голода, вожделения или утомления, определенно присутствует физическое побуждение, но ритмы побуждения частично приобретены и всегда усилены психическими привычками, ассоциированными с ними. Например, прием пищи согласно нашему цивилизованному образу жизни происходит всякий раз не потому, что физически голод наступает обычно трижды в день, но в соответствии с привычными ритмами ожидания. Привычка курить — значительно большее, чем просто потребность в наркотическом эффекте табака; это также и потребность в определенном моторном ритуале и переключении.

(6) Неврозы. Откуда берутся приобретенные тики, заикание, сексуальные извращения, фобии и тревожность, столь неподатливые и столь часто неизлечимые? Даже психоанализ, с его глубинным зондированием, редко преуспевает в полном излечении подобных случаев, даже если пациент чувствует, что освободился или, по крайней мере, примирился со своими проблемами в результате лечения. Причина, скорее всего, в том, что эти феномены, именуемые обычно «симптомами», в действительности представляют собой нечто большее. Они вступают в права как независимые мотивационные системы. Простое выявление их корней не изменяет их независимой активности.

(7) Отношение между способностями и интересом. Психометрические исследования показали, что способности и интерес всегда связаны прямо пропорционально, и иногда связь особенно ярко выражена. Человеку нравится делать то, что у него хорошо получается. Обнаруживается вновь и вновь, что умение, освоенное по той или иной внешней причине, превращается в интерес и становится самодвижущим, даже если исходная причина исчезает. Студент, избравший в колледже ту или иную дисциплину потому, что это ему было рекомендовано, либо доставляло удовольствие его родителям, либо даже занятия приходились на удобные часы, часто заканчивает тем, что оказывается полностью, возможно на всю жизнь, поглощен самим предметом. Без него нет в жизни счастья. Исходные мотивы полностью утеряны. То, что было средством, ведущим к цели, становится собственно целью.

Рассмотрим еще случай гения. Здесь мастерство обретает власть над человеком. Никакая примитивная мотивация не нужна для объяснения постоянной, все поглощающей деятельности. Это — альфа и омега жизни выдающейся личности. Невозможно представить себе, чтобы забота о здоровье, хлебе насущном, сне или семье была для Пастера источником его преданности работе. На долгое время он совершенно забывал о них, теряя голову в белой горячке исследовательской работы, которой он когда-то овладевал и к которой затем обрел непреодолимый и всепоглощающий интерес.

(8) Приобретенные побуждения в противопоставлении инстинктам. Всякий раз, когда посредством строгого анализа можно продемонстрировать, что некий мнимый инстинкт на самом деле не врожден, а приобретен, эта демонстрация выступает как свидетельство в пользу функциональной автономии. Не вызывает сомнения, что материнское поведение, стадное чувство, любопытство, мастерство и т.д. имеют стойкость и непреодолимую силу, присущие инстинктам. Если это не инстинкты, то они должны быть автономными образованиями со столь же динамическим характером, какой приписывается инстинктам. Нет необходимости излагать здесь все аргументы в поддержку рассмотрения таких мнимых инстинктов как приобретенных побуждений.

(9) Динамический характер личных ценностей. Как только система интересов сформирована, она не только создает некоторое напряженное состояние, которое легко актуализируется и приводит к внешне наблюдаемому поведению, удовлетворяющему интерес. Она действует также как неявный посредник, который определяет избирательность восприятия и поведения. Возьмем людей с явно выраженным эстетическим интересом. Эксперименты с использованием теста словесных ассоциаций показали, что такие люди отвечают быстрее на стимулы-слова, связанные с их интересами, чем на нейтральные слова [13]. Сходным образом, просматривая газету, они заметят и запоминают больше статей, связанных с искусством; они также в значительно больше интересуются одеждой, чем не-эстеты, а когда их просят оценить достоинства других людей, они высоко ставят эстетические качества. В двух словах, наличие твердо установившегося интереса оказывает направленное и определяющее влияние на поведение — ровно так, как ожидалось бы от любой динамической системы. Количество свидетельств может быть приумножено за счет других интересов, помимо эстетического [14].

КРИТИКА ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ АВТОНОМИИ^[49]

Можно ожидать возражений принципу автономии с двух сторон. Бихевиористы снова предпочтут понятие органического побуждения (драйва) с его разнообразными возможностями обусловливания любыми стимулами, а интенционалисты (purposivists) не захотят принять плюрализм этого принципа, который, казалось бы, в значительной степени отдает мотивы на откуп научению.

Бихевиорист вполне удовлетворяется мотивацией в терминах органического побуждения и обусловливания, поскольку верит, что имеет заслуживающую доверия опору в физиологической структуре. (И чем ближе бихевиорист подходит к физиологической структуре, тем более он счастлив.) Однако истинное положение дел заключается в том, что нейрофизиология органического побуждения и обусловливания развита не лучше, чем нейрофизиология того типа сложных автономных единиц мотивации, который описан здесь.

Гормический психолог … не примет автономности новых мотивационных систем. Если механизмы могут превратиться в драйвы, спросит он, почему привычки и навыки, будучи развиты до совершенства, не обретают постоянно возрастающей побудительной силы [15]? Нельзя сказать, что механизмы прогулок, разговоров и одевания оснащены собственной мотивационной силой. Человек гуляет, разговаривает или одевается, чтобы удовлетворить мотив, абсолютно внешний по отношению к этим заученным навыкам[50].

Эта критика достаточно убедительна для того, чтобы поставить под вопрос принцип в той форме, как он был выдвинут Вудвортсом, а именно: «механизмы могут стать драйвами». Однако это не вполне адекватная формулировка.

Если мы еще приблизимся к проблеме, то окажется, что побуждающую силу обретают не доведенные до совершенства талант или автоматическая привычка, а несовершенный талант или привычка на стадии становления. Ребенок, который только учится говорить, ходить или одеваться, действительно вовлечен в эти виды деятельности, скорее всего, ради них самих — точно так же, как взрослый, который имеет дело с незавершенной задачей. Он помнит о ней, возвращается к ней и испытывает чувство фрустрации, будучи лишен возможности ее завершить. Мотивы всегда представляют собой вид стремления к своего рода завершенности; это неразрешенные состояния напряжения, требующие «замыкания» текущей активностью. Активный мотив угасает, когда его цель достигнута, либо, если речь идет о двигательном навыке, когда последний, наконец, автоматизируется. Новичок в автовождении имеет бесспорный импульс к усовершенствованию своего навыка. Однако, будучи освоен, этот навык переходит на уровень инструментальной готовности и активируется только для обслуживания какого-нибудь другого актуального (неудовлетворенного) мотива.

Так вот, в случае постоянных интересов личности все происходит точно так же. Человек, мотив которого состоит в том, чтобы чему-то научиться или усовершенствовать свое мастерство, никогда не будет удовлетворен тем, чего он достиг. Его задачи никогда не оказываются решенными до конца, а навык никогда не представляется совершенным. Устойчивые интересы — бесконечные источники неудовлетворенности, и именно из своей незавершенности они черпают последующий импульс к действию. Искусство, наука, религия, любовь никогда не доводятся до «совершенства». Двигательные навыки, напротив, часто достигают совершенства, и за пределами этой стадии они редко сохраняют собственную побудительную силу. Таким образом, в качестве драйвов могут выступать только становящиеся (то есть находящиеся в процессе совершенствования) механизмы. С этой поправкой позиция Вудвортса оказывается скорректированной и может противостоять возражению Макдауголла[51].

СЛЕДСТВИЯ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ АВТОНОМИИ

Принцип функциональной автономии объясняет — в отличие от того, что доступно любому другому принципу динамической психологии — конкретные импульсы, лежащие в основе индивидуального поведения. Таким образом, это первый шаг в формировании основы для более реалистичного изучения уникальных и индивидуальных форм личности. «Но каким образом, — могут воскликнуть традиционалисты, — каким образом мы вообще можем создать науку об уникальных явлениях? Наука должна обобщать». Конечно же, должна, но было бы явной ошибкой допустить, что общий мотивационный принцип должен предполагать постулирование абстрактных или общих мотивов. Те, кто стал бы возражать, забывают о том, что общий закон может быть законом, указывающим, откуда происходит уникальность. Принцип функциональной автономии является достаточно общим для того, чтобы удовлетворять потребностям науки, но достаточно частным, чтобы объяснять уникальность индивидуального поведения. Его характерные преимущества могут быть суммированы следующим образом:

(1) Он проясняет путь к динамической психологии личностных черт, отношений, интересов и чувств, которые теперь могут быть рассмотрены как конечные и истинные предрасположенности зрелой личности.

(2) Он избегает абсурдности рассмотрения жизненной энергии в настоящем как состоящей из ранних архаичных форм (инстинктов, доминантных рефлексов или вечно неизменного Оно). Научение привносит в жизнь новые системы интересов точно так же, как новые способности и навыки. На любой стадии развития эти интересы самостоятельно актуальны; они - то что побуждает сейчас.

(3) Он свергает с престола стимул. Мотив более не рассматривается как механический рефлекс, полностью зависящий от капризов появления условных стимулов. В очень точном смысле слова функциональная структура предрасположенности избирает стимулы, на которые индивид будет реагировать, если некий стимул вообще необходимы для ее активации.

(4) Он с легкостью признает законность других принципов роста. Функциональная автономия отдает должное продуктам дифференциации, интеграции, созревания, упражнения, имитации, внушения, обусловливания, травмы и всех прочих процессов развития и допускает, в отличие от каждого из них, рассмотренных по отдельности, сохранение этих продуктов в значимых мотивационных структурах.

(5) Он рассматривает под должным углом зрения проблемы происхождения поведения, устраняя фетиш генетического метода. Он отнюдь не предполагает, что исторический подход к поведению не важен для полного понимания личности. Но там, где задействованы мотивы, более значим динамический анализ. Поскольку мотивы всегда действуют в настоящем, они должны изучаться в их нынешней структуре. Возможно, в неспособности к подобному подходу и кроется главная причина столь большого числа неудач психоанализа, равно как и всех прочих терапевтических схем, которые полагаются единственно на глубинные мотивы раннего детства.

(6) Он объясняет силу маний, фобий и разнообразных видов навязчивого и неадаптивного поведения. Можно было бы ожидать, что человек откажется от таких неэффективных способов приспособления к окружающей среде, как только они обнаружат свою несостоятельность. И интуиция, и закон эффекта должны были бы устранить их — тем не менее, слишком часто они обретают подавляющую власть над человеком.

(7) Наконец, мы можем адекватно объяснить социализированное и цивилизованное поведение. Обсуждаемый принцип предполагает, что в ошибочное bellum omnium contra omnes[52] следует внести поправку. Входя в жизнь и будучи абсолютно эгоистичным существом, ребенок действительно оставался бы совершенным волчонком или поросенком в течение всей своей жизни, если бы не происходила истинная трансформация мотивов. А поскольку мотивы всецело изменчивы, догма Эгоизма оказывается незрелой и поверхностной философией поведения, а то и вовсе бесполезной.

(8) Он объясняет также, почему человек часто становится тем, чем он изначально только прикидывался: улыбающаяся профессиональная официантка, которая нежно полюбила свою некогда докучливую роль и теперь будет несчастлива, если лишится ее; человек, который так долго симулировал чувства уверенности в себе и оптимизма, что теперь всегда готов преодолевать трудности; заключенный, который начинает любить свои оковы. Такие Персоны, как заметил Юнг, часто превращаются в истинное Я. Маска становится Анимой[53].

(9) Объяснена сила, которая движет гением. Одаренные люди настойчиво стремятся к упражнении своего таланта, даже если впереди их не ожидают никакие другие награды. В меньшей степени такую же автономность демонстрируют различные хобби, художественные и интеллектуальные интересы любого человека.

(10) Итак, принцип функциональной автономии — декларация независимости для психологии личности. Будучи сам по себе общим законом, он в то же самое время позволяет рассматривать не абстрактную мотивацию обезличенной психики-вообще, но конкретные, жизнеспособные мотивы психики-в-частности всех и каждого.

Литература

1. Woodworth R. S., Dynamic Psychology, 1918.

2. Holt E. B., Animal Drive and the Learning Process, 1931, главы VII and VIII.

3. Zeigarnik B., Uber das Behalten von erledigten und unerledigten Handlungen, Psychol. Forsch., 9, 1927, 1—86.

4. Ovsiankina M., Die Wiederaufnahme unterbrochener Handlungen, ibid., 11, 1928, 302—379.

5. Kendig I., Studies in perseveration, J. Psychol., 3, 1936, 223—264.

6. Smith C. E.. Change in the apparent resistance of the skin as a function of certain physiological and psychological factors. A thesis deposited in the Harvard College Library, 1934.

7. Dodgson J. D., Relative values of reward and punishment in habit formation, Psychobiol., 1, 1917, 231—276.

8. Gilhousen H. C., Fixation of excess distance patterns in the white rat, J. Comp. Psychol., 16, 1933, 1—23.

9. Olson W. C., The Measurement of Nervous Habits in Normal Children, 1929, 62—65.

10. Richter C. P., A behavioristic study of the activity of the rat, Comp. Psychol. Monog., 1, 1922, No.2, 1—55.

11. Crawford S. C., The habits and characteristics of nocturnal animals, Quart. Rev. Biol., 9, 1934, 201—214.

12. Inmate Ward Eight, Beyond the Door of Delusion, 1932, 281.

13. Cantril H., General and specific attitudes, Psychol. Monog., 42, 1932, (no. 192), 1—109.

14. Cantril H. and Allport G. W., Recent applications of the study of values, J. Abnorm. & Soc. Psychol., 28, 1933, 259—273.

15. McDougall W., Motives in the light of recent discussion, Mind, 29, 1920, с.277—293.

 

 

Леон Фестингер
ВВЕДЕНИЕ В ТЕОРИЮ ДИССОНАНСА[54]

Фестингер (Festinger) Леон(1919–1989) – американский социальный психолог, автор теории когнитивного диссонанса. Родился в семье эмигрантов из России, изучал психологию в Нью-Йорке, затем работал у Курта Левина в университете штата Айова. Последовал за своим учителем, когда тот основал исследовательский центр групповой динамики в Массачусетском Технологическом Институте. После смерти Левина преподавал психологию в различных американских университетах, получил ряд наград от Американской Психологической Ассоциации и других общественных организаций, был избран в Национальную Академию Наук.

Сочинения: Research Methods in Behavioral Sciences (co-auth. Daniel Katz, 1953); Theory of Cognitive Dissonance (1957); When Prophecy Fails (1956; соавт. H. Rieken, S. Schachter) и др. В рус. пер.: Теория когнитивного диссонанса (1999).

 

Давно замечено, что любой человек стремится к сохранению достигнутой им внутренней гармонии. Его взгляды и установки имеют свойство объединяться в систему, характеризующуюся согласованностью входя­щих в нее элементов. Конечно, не трудно найти ис­ключения из этого правила. Так, некий человек может полагать, что чернокожие американцы ничем не хуже белых сограждан, однако этот же человек предпочел бы, чтобы они не жили с ним в ближайшем соседстве. Или другой пример: некто может считать, что дети долж­ны вести себя тихо и скромно, однако он же испыты­вает явную гордость, когда его любимое чадо энергич­но привлекает внимание взрослых гостей. Подобные факты несоответствия между убеждениями и актуаль­ным поведением (а оно порой может принимать доста­точно драматичные формы) представляют научный ин­терес главным образом потому, что они резко контрас­тируют с распространенным мнением о тенденции к внутренней согласованности между когнитивными эле­ментами. Тем не менее — и это достаточно твердо уста­новленный самыми разными исследованиями факт — связанные между собой установки человека стремятся именно к согласованности.

Существует согласованность также между тем, что человек знает и чему он верит, и тем, что он делает.

Например, человек, убежденный в том, что универ­ситетское образование — это образец наиболее качест­венного образования, будет всячески побуждать своих детей поступать в университет. Ребенок, который зна­ет, что вслед за проступком неминуемо последует на­казание, будет стараться не совершать его или, по край­ней мере, попытается скрыть содеянное. Все это на­столько очевидно, что мы принимаем примеры такого поведения как должное. Наше внимание, прежде всего, привлекают различного рода исключения из последо­вательного в целом поведения. Человек может созна­вать вред курения для своего здоровья, но продолжать курить; многие люди совершают преступления, полно­стью отдавая себе отчет в том, что вероятность наказа­ния за эти преступления весьма высока.

Принимая стремление индивида к внутренней со­гласован-ности как данность, что же можно сказать о подобного рода исключениях? Очень редко случаи не­согласованности признаются самим субъектом как про­тиворечия в его системе знаний. Гораздо чаще индивид предпринимает более или менее успешные попытки ка­ким-либо образом рационализировать подобное проти­воречие. Так, человек, который продолжает курить, зная, что это вредно для его здоровья, может рационализиро­вать свое поведение несколькими способами. Он может считать, что удовольствие, которое получает от куре­ния, слишком велико, чтобы его лишиться, или что из­менения здоровья курильщика не столь фатальны, как утверждают врачи, ибо он все еще жив и здоров. И, наконец, если он бросит курить, то может прибавить в весе, а это тоже плохо для здоровья. Таким образом, привычку к курению он вполне успешно согласует со своими убеждениями. Однако люди не всегда столь успешны в попытках рационализации своего поведения; по той или иной причине попытки обеспечить согласо­ванность могут быть неудачными. Здесь-то и возникает противоречие в системе знаний, что неизбежно ведет к появлению психологического дискомфорта.

Итак, мы подошли к тому, чтобы сформулировать ос­новные положения теории. Однако, прежде чем сделать это, я хотел бы уточнить некоторые термины. Прежде всего, да­вайте заменим слово несоответствие термином меньшей логической коннотации, а именно: термином диссонанс.

Аналогичным образом вместо слова соответствие я буду употреблять более нейтральный термин консонанс. Формальное определение этих понятий будет дано ниже.

Итак, основные гипотезы я хочу сформулировать следующим образом.

1. Возникновение диссонанса, порождающего психологический дискомфорт, будет мотивировать индивида к попытке уменьшить степень диссонан­са и по возможности достичь консонанса.

2. В случае возникновения диссонанса, поми­мо стремления к его уменьшению, индивид будет активно избегать ситуаций и информации, которые могут вести к его возрастанию.

Прежде чем перейти к подробному анализу теории диссонанса, необходимо разъяснить природу диссонан­са как психологического феномена, характер концеп­ции, с ним связанной, а также возможности ее приме­нения и развития. Сформулированные выше основные гипотезы являются хорошей отправной точкой для это­го. Их трактовка имеет предельно общее значение, поэтому термин диссонанс можно свободно заменить на иное понятие сходного характера, например, на голод, фрустрацию или неравновесие. При этом сами гипотезы будут полностью сохранять свой смысл.

Я предполагаю, что диссонанс, то есть существова­ние противоречивых отношений между отдельными эле­ментами в системе знаний, сам по себе является моти­вирующим фактором. Когнитивный диссонанс может пониматься как условие, приводящее к действиям, на­правленным на его уменьшение (например, голод вызы­вает активность, направленную на его утоление). Это — совершенно иной вид мотивации, чем тот, с которым привыкли иметь дело психологи. Но, как мы увидим далее, это чрезвычайно сильный побудительный фактор.

Под термином знание я буду понимать любое мнение или убеждение индивида относительно окружающего мира, самого себя, своего собственного поведения.

ВОЗНИКНОВЕНИЕ И УСТОЙЧИВОСТЬ ДИССОНАНСА

Когда и почему возникает диссонанс? Почему люди совершают поступки, которые не соответствуют их мыслям, которые противоречат убеждениям, входящим в их систему ценностей? Ответ на этот вопрос может быть найден при анализе двух наиболее типичных си­туаций, в которых возникает хотя бы сиюминутный диссонанс со знанием, мнением или представлением человека относительно собственного поведения.

Во-первых, это ситуации, когда человек становит­ся очевидцем непредсказуемых событий или когда ему становится известна какая-либо новая информация.

Например, некий субъект планирует поездку на пикник в полной уверенности, что погода будет теплой и солнечной. Однако перед самым его выездом может начаться дождь. Так, знание о том, что идет дождь, будет противоречить его планам съездить за город.

Или другой пример. Представьте себе, что человек, совершенно уверенный в неэффективности автома­тической коробки передач, случайно наталкивается на статью с убедительным описанием ее преимуществ. И снова в системе знаний индивида пусть на короткое мгновение, но возникнет диссонанс.

Даже в отсутствие новых, непредвиденных собы­тий или информации диссонанс, несомненно, является феноменом каждодневным. Очень мало на свете ве­щей полностью черных или полностью белых. Очень мало в жизни ситуаций настолько очевидных, чтобы мнения о них не были бы до некоторой степени смесью противоречий. Так, некий американский фермер-рес­публиканец может быть не согласен с позицией его партии по поводу цен на сельскохозяйственную продук­цию. Человек, покупающий новый автомобиль, может отдать предпочтение экономичности одной модели и в то же время с вожделением смотреть на дизайн другой. Предприниматель, желающий выгодно вложить свобод­ные денежные средства, хорошо знает, что результат его капиталовложения зависит от экономических ус­ловий, находящихся вне пределов его личного кон­троля. В любой ситуации, которая требует от человека сформулировать свое мнение или сделать какой-либо выбор, неизбежно создается диссонанс между осозна­нием предпринимаемого действия и теми известными субъекту мнениями, которые свидетельствуют в пользу иного варианта развития событий. Спектр ситуаций, в которых диссонанс является почти неизбежным, до­вольно широк, но наша задача состоит в том, чтобы исследовать обстоятельства, при которых диссонанс, однажды возникнув, сохраняется какое-то время, то есть ответить на вопрос, при каких условиях диссо­нанс перестает быть мимолетным явлением. Для этого рассмотрим различные возможные способы, с помо­щью которых диссонанс может быть уменьшен. А в качестве примера используем случай с заядлым куриль­щиком, который однажды столкнулся с информацией о вреде курения.

Возможно, он прочитал об этом в газете или жур­нале, услышал от друзей или от врача. Это новое зна­ние будет, конечно, противоречить тому факту, что он продолжает курить. Если гипотеза о стремлении умень­шить диссонанс верна, то каким в этом случае будет поведение нашего воображаемого курильщика?

Во-первых, он может изменить свое поведение, то есть бросить курить, и тогда его представление о сво­ем новом поведении будет согласовано со знанием того, что курение вредно для здоровья.

Во-вторых, он может попытаться изменить свое зна­ние относительно эффектов курения, что звучит достаточно странно, но зато хорошо отражает суть проис­ходящего. Он может просто перестать признавать то, что курение наносит ему вред, или же он может попы­таться найти информацию, свидетельствующую о неко­ей пользе курения, тем самым уменьшая значимость информации о его негативных последствиях. Если этот индивид сумеет изменить свою систему знаний каким-либо из этих способов, он может уменьшить или даже полностью устранить диссонанс между тем, что он де­лает, и тем, что он знает.

Достаточно очевидно, что курильщик из приведен­ного выше примера может столкнуться с трудностями в попытке изменить свое поведение либо свое знание. И именно это является причиной того, что диссонанс, однажды возникнув, может достаточно долго сохра­няться. Нет никаких гарантий того, что человек будет в состоянии уменьшить или устранить возникший дис­сонанс. Гипотетический курильщик может обнаружить, что процесс отказа от курения слишком болезнен для него, чтобы он мог это выдержать. Он может попы­таться найти конкретные факты или мнения других людей о том, что курение не приносит такого уж боль­шого вреда, однако эти поиски могут закончиться и неудачей. Тем самым, этот индивид окажется в таком положении, когда он будет продолжать курить, вместе с тем хорошо сознавая, что курение вредно. Если же подобная ситуация вызывает у индивида дискомфорт, то его усилия, направленные на уменьшение сущест­вующего диссонанса, не прекратятся.

ОПРЕДЕЛЕНИЯ ПОНЯТИЙ: ДИССОНАНС И КОНСОНАНС

Оставшаяся часть этой главы будет посвящена бо­лее формальному представлению теории диссонанса. Я буду стараться формулировать положение этой теории в максимально точных и однозначных терминах. Но так как идеи, которые лежат в основе этой теории, до сих пор еще далеки от окончательного определения, некоторые неясности будут неизбежны.

Термины диссонанс и консонанс определяют тот тип отношений, которые существуют между парами «эле­ментов». Следовательно, прежде чем мы определим характер этих отношений, необходимо точно опреде­лить сами элементы.

Эти элементы относятся к тому, что индивид знает от­носительно самого себя, относительно своего поведения и относительно своего окружения. Эти элементы, следо­вательно, являются знаниями. Некоторые из них относятся к знанию самого себя: что данный индивид делает, что он чувствует, каковы его потребности и желания, что он вообще представляет собой и т.п. Другие элементы зна­ния касаются мира, в котором он живет: что доставляет данному индивиду удовольствие, а что — страдания, что является несущественным, а что — важным и т. д.

Термин знание использовался до сих пор в очень широком смысле и включал в себя явления, обычно не связываемые со значением этого сло-ва, — например, мнения. Человек формирует какое-либо мнение только в том случае, если полагает, что оно истинно и, таким образом, чисто психологически не отличает­ся от «знания», как такового. То же самое можно сказать относительно убеждений, ценностей или установок, которые служат достижению определенных целей. Это ни в коем случае не означает, что между этими разнородными терминами и явлениями нет никаких важных различий. Некоторые из таких различий будут приведены ниже. Но для целей формального определения все эти явления — суть «элементы знания», и между парами этих элементов могут существовать отношения консонанса и диссонанса.

Другими словами, элементы знания соответствуют по большей части тому, что человек фактически дела­ет или чувствует, и тому, что реально существует в его окружении. В случае мнений, убеждений и ценностей реальность может состоять в том, что думают или дела­ют другие; в иных случаях действительным может быть то, с чем человек сталкивается на опыте, или то, что другие сообщают ему.

НЕРЕЛЕВАНТНЫЕ ОТНОШЕНИЯ

Два элемента могут просто не иметь ничего общего между собой. Иными словами, при таких обстоятель­ствах, когда один когнитивный элемент нигде не пересекается с другим элементом, эти два элемента являют­ся нейтральными, или нерелевантными, по отношению друг к другу.

В центре нашего внимания будут находиться только те пары элементов, между которыми возникают отношения консонанса или диссонанса.

РЕЛЕВАНТНЫЕ ОТНОШЕНИЯ: ДИССОНАНС И КОНСОНАНС

Два элемента являются диссонантными по отношению друг к другу, если по той или иной причине они не соответствуют один другому.

Сейчас мы можем перейти к тому, чтобы сделать попытку более формального концептуального опреде­ления.

Давайте рассмотрим два элемента, которые сущест­вуют в знании человека и релевантны по отношению друг к другу. Теория диссонанса игнорирует сущест­вование всех других когнитивных элементов, которые являются релевантными к любому из двух анализируе­мых элементов, и рассматривает только эти два эле­мента отдельно. Два элемента, взятые по отдельности, находятся в диссонантном отношении, если отрицание одного элемента следует из другого. Можно сказать, что Х и Y находятся в диссонантном отношении, если не-Х следует из Y. Так, например, если человек знает, что в его окружении находятся только друзья, но, тем не менее, испытывает опасения или неуверенность, это означает, что между этими двумя когнитивными эле­ментами существует диссонантное отношение. Или другой пример: человек, имея крупные долги, приоб­ретает новый автомобиль; в этом случае соответствую­щие когнитивные элементы будут диссонантными по отношению друг к другу. Диссонанс может существо­вать вследствие приобретенного опыта или ожиданий, либо по причине того, что считается приличествую­щим или принятым, либо по любой из множества дру­гих причин.

Побуждения и желания также могут быть фактора­ми, определяющими, являются ли два элемента диссонантными или нет. Например, человек, играя на день­ги в карты, может продолжать играть и проигрывать, зная, что его партнеры являются профессиональными игроками. Это последнее знание было бы диссонантным с осознанием его собственного поведения, а имен­но того, что он продолжает играть. Но для того чтобы в данном примере определить эти элементы как диссонантные, необходимо принять с достаточной степенью вероятности, что данный индивид стремится выиграть. Если же по некоей странной причине этот человек хо­чет проиграть, то это отношение было бы консонант­ным.

Приведу ряд примеров, где диссонанс между двумя когнитивными элементами возникает по разным при­чинам.

1. Диссонанс может возникнуть по причине ло­гической несовместимости. Если индивид полага­ет, что в ближайшем будущем человек высадится на Марс, но при этом считает, что люди до сих пор не в состоянии сделать космический корабль, при­годный для этой цели, то эти два знания являются диссонантными по отношению друг к другу. Отри­цание содержания одного элемента следует из со­держания другого элемента на основании элемен­тарной логики.

2. Диссонанс может возникнуть по причине культурных обычаев. Если человек на официаль­ном банкете берет рукой ножку цыпленка, знание того, что он делает, является диссонантным по отношению к знанию, определяющему правила формального этикета во время официального бан­кета. Диссонанс возникает по той простой причи­не, что именно данная культура определяет, что при­лично, а что нет. В другой культуре эти два эле­мента могут и не быть диссонантными.

3. Диссонанс может возникать тогда, когда одно конкретное мнение входит в состав более об­щего мнения. Так. если человек — демократ, но на данных президентских выборах голосует за рес­публиканского кандидата, когнитивные элементы, соответствующие этим двум наборам мнений, яв­ляются диссонантными по отношению друг к дру­гу, потому что фраза «быть демократом» включа­ет в себя, по определению, необходимость поддер­жания кандидатов демократической партии.

4. Диссонанс может возникать на основе про­шлого опыта. Если человек попадает под дождь и, однако, надеется остаться сухим (не имея при себе зонта), то эти два знания будут диссонантными по отношению друг к другу, поскольку он знает из про­шлого опыта, что нельзя остаться сухим, стоя под дождем. Если бы можно было представить себе человека, который никогда не попадал под дождь, то указанные знания не были бы диссонантными.

Этих примеров достаточно для того, чтобы проил­люстри-ровать, как концептуальное определение дис­сонанса может использоваться эмпирически, чтобы ре­шить, являются ли два когнитивных элемента диссо­нантными или консонантными. Конечно, ясно, что в любой из этих ситуаций могут существовать другие эле­менты знания, которые могут быть в консонантном отношении с любым из двух элементов в рассматрива­емой паре. Тем не менее, отношение между двумя эле­ментами является диссонантным, если, игнорируя все остальные элементы, один из элементов пары ведет к отрицанию значения другого.

СТЕПЕНЬ ДИССОНАНСА

Один очевидный фактор, определяющий степень диссонанса, — это характеристики тех элементов, меж­ду которыми возникает дисонантное отношение. Если два элемента являются диссонантными по отношению друг к другу, то степень диссонанса будет прямо про­порциональна важности данных когнитивных элемен­тов. Чем более значимы элементы для индивида, тем больше будет степень диссонантного отношения меж­ду ними. Так, например, если человек дает десять цен­тов нищему, хотя и видит, что этот нищий вряд ли по-настоящему нуждается в деньгах, диссонанс, возника­ющий между этими двумя элементами, довольно слаб. Ни один из этих двух когнитивных элементов не явля­ется достаточно важным для данного индивида. На­много больший диссонанс возникает, например, если студент не стремится подготовиться к очень важному экзамену, хоть и знает, что уровень его знаний являет­ся, несомненно, неадекватным для успешной сдачи эк­замена. В этом случае элементы, которые являются дис­сонантными по отношению друг к другу, гораздо бо­лее важны для данного индивида, и, соответственно, степень диссонанса будет значительно большей.

Достаточно уверенно можно предположить, что в жизни очень редко можно встретить какую-либо сис­тему когнитивных элементов, в которой диссонанс пол­ностью отсутствует. Почти для любого действия, кото­рое человек мог бы предпринять, или любого чувства, которое он мог бы испытывать, почти наверняка найдется, по крайней мере, один когнитивный элемент, на­ходящийся в диссонантном отношении с этим «пове­денческим» элементом.

Даже совершенно тривиальные знания, как, напри­мер, осознание необходимости воскресной прогулки, весьма вероятно, будут иметь некоторые элементы, дис­сонирующие с этим знанием. Человек, вышедший на прогулку, может сознавать, что дома его ждут какие-либо неотложные дела, или, например, во время про­гулки он замечает, что собирается дождь, и так далее. Короче говоря, существует так много других когни­тивных элементов, релевантных по отношению к лю­бому данному элементу, что наличие некоторой степе­ни диссонанса — самое обычное дело.

Давайте рассмотрим теперь ситуацию самого об­щего рода, в которой может возникнуть диссонанс или консонанс. Принимая на время в рабочих целях то, что все элементы, релевантные по отношению к рас­сматриваемому когнитивному элементу, одинаково важ­ны, мы можем сформулировать общую гипотезу. Сте­пень диссонанса между данным конкретным элемен­том и всеми остальными элементами когнитивной сис­темы индивида будет прямо зависеть от количества тех релевантных элементов, которые являются диссонантными по отношению к рассматриваемому элементу. Таким образом, если подавляющее большинство реле­вантных элементов являются консонантными по отно­шению к, скажем, поведенческому элементу когнитив­ной системы, то степень диссонанса с этим поведенче­ским элементом будет небольшой. Если же доля эле­ментов, консонантных по отношению к данному пове­денческому элементу, будет гораздо меньшей, нежели доля элементов, находящихся в диссонантном отноше­нии с данным элементом, то степень диссонанса будет значительно выше. Конечно, степень общего диссонанса будет также зависеть от важности или ценности тех релевантных элементов, которые имеют консонант­ные или диссонантные отношения с рассматриваемым элементом.

УМЕНЬШЕНИЕ ДИССОНАНСА

Существование диссонанса порождает стремление к тому, чтобы уменьшить, а если это возможно, то и полно­стью устранить диссонанс. Интенсивность этого стрем­ления зависит от степени диссонанса. Другими словами, диссонанс действует ровно таким же образом, как мотив, потребность или напряженность. Наличие диссонанса при­водит к действиям, направленным на его уменьшение, точ­но так же, как, например, чувство голода ведет к действи­ям, направленным на то, чтобы устранить его. Чем больше степень диссонанса, тем больше будет интенсивность дей­ствия, направленного на уменьшение диссонанса, и тем сильнее будет выражена склонность к избеганию любых ситуаций, которые могли бы увеличить степень диссонанса.

Чтобы конкретизировать наши рассуждения отно­сительно того, каким образом может проявиться стрем­ление к уменьшению диссонанса, необходимо проана­лизировать возможные способы, с помощью которых возникший диссонанс можно уменьшить или устранить. В общем смысле, если диссонанс возникает между двумя элементами, то этот диссонанс может быть устранен посредством изменения одного из этих элементов. Су­щественным является то, каким образом эти измене­ния могли бы быть осуществлены. Существует множе­ство возможных способов, с помощью которых этого можно достичь, что зависит от типа когнитивных эле­ментов, вовлеченных в данное отношение, и от обще­го когнитивного содержания данной ситуации.

ИЗМЕНЕНИЕ ПОВЕДЕНЧЕСКИХ КОГНИТИВНЫХ ЭЛЕМЕНТОВ

Когда диссонанс возникает между когнитивным элементом, относящимся к знанию относительно окру­жающей среды, и поведенческим когнитивным элементом, то он может быть устранен только посредст­вом изменения поведенческого элемента таким обра­зом, чтобы он стал консонантным с элементом среды. Самый простой и легкий способ добиться этого со­стоит в том, чтобы изменить действие или чувство, которое этот поведенческий элемент представляет. Принимая, что знание является отражением реально­сти, полагаем, что если поведение индивида изменя­ется, то когнитивный элемент (или элементы), соот­ветствующий этому поведению, меняется аналогичным образом. Этот способ уменьшения или устранения диссонанса является очень распространенным. Наши поведение и чувства часто изменяются в соответствии с полученной новой информацией. Если человек вы­ехал за город на пикник и заметил, что начинается дождь, он вполне может просто вернуться домой. Су­ществует достаточно много людей, бесповоротно от­казавшихся от табака, как только они узнали, что это очень вредно для здоровья.

Однако далеко не всегда бывает возможным устра­нить диссонанс или даже существенно его уменьшить, только изменяя соответствующее действие или чувст­во. Трудности, связанные с изменением поведения, могут быть слишком велики, либо же, например, само это изменение, совершенное с целью устранения неко­его диссонанса, может, в свою очередь, породить це­лое множество новых противоречий. Эти вопросы ниже будут рассмотрены более подробно.

 

ИЗМЕНЕНИЕ КОГНИТИВНЫХ ЭЛЕМЕНТОВ ОКРУЖАЮЩЕЙ СРЕДЫ

Точно так же как можно изменить поведенческие когнитивные элементы, изменяя поведение, которое они отражают, иногда возможно изменить когнитивные элементы среды посредством изменения соответствующей им ситуации. Конечно, этот процесс является более трудным, чем изменение поведения, по той простой причине, что для этого нужно иметь достаточную сте­пень контроля над окружающей средой, что встречает­ся достаточно редко.

Изменить среду с целью уменьшения диссонанса гораздо проще в том случае, когда диссонанс связан с социальным окружением, чем тогда, когда он свя­зан с физической средой.

Если изменяется когнитивный элемент, а некая ре­алия, которую он представляет в сознании индивида, остается неизменной, то должны использоваться сред­ства игнорирования или противодействия реальной ситуации.

Например, человек может изменить свое мнение о неком политическом деятеле, даже если его поведение и политическая ситуация остаются неизмен­ными. Обычно для того, чтобы это могло произойти, человеку бывает достаточно найти людей, которые со­гласятся с ним и будут поддерживать его новое мне­ние. Вообще, для формирования представления о со­циальной реальности необходимы одобрение и под­держка со стороны других людей. Это один из основ­ных способов, с помощью которого знание может быть изменено. Легко заметить, что в случаях, когда бывает необходима подобная социальная поддержка, наличие диссонанса и, как следствие, стремление изменить ког­нитивный элемент приводят к различным социальным процессам.

ДОБАВЛЕНИЕ НОВЫХ КОГНИТИВНЫХ ЭЛЕМЕНТОВ

Итак, мы установили, что для полного устранения диссонанса необходимо изменение определенных ког­нитивных элементов. Понятно, что это не всегда воз­можно. Но даже если полностью устранить диссонанс нельзя, всегда можно его уменьшить, добавляя новые когнитивные элементы в систему знаний индивида.

Например, если существует диссонанс между когни­тивными элементами, касающимися вреда курения и от­каза бросить курить, то общий диссонанс можно умень­шить добавлением новых когнитивных элементов, согла­сующихся с фактом курения. Тогда при наличии подоб­ного диссонанса от человека можно ожидать активного поиска новой информации, которая могла бы уменьшить общий диссонанс. При этом он будет избегать той ин­формации, которая могла бы увеличить существующий диссонанс. Легко догадаться, что данный индивид полу­чит удовлетворение от чтения любого материала, ставя­щего под сомнение вред курения. В то же время он кри­тично воспримет любую информацию, подтверждающую негативное воздействие никотина на организм.

СОПРОТИВЛЕНИЕ УМЕНЬШЕНИЮ ДИССОНАНСА

Если бы никакие когнитивные элементы системы знаний индивида не оказывали сопротивления изменению, то не было бы и оснований для возникно­вения диссонанса. Мог бы возникнуть кратковремен­ный диссонанс, но если когнитивные элементы данной системы не сопротивляются изменениям, то диссонанс будет немедленно устранен. Рассмотрим главные источ­ники сопротивления уменьшению диссонанса.

ПРЕДЕЛЫ УВЕЛИЧЕНИЯ ДИССОНАНСА

Максимальный диссонанс, который может сущест­вовать между любыми двумя элементами, определяется величиной сопротивления изменению наименее стой­кого элемента. Как только степень диссонанса достиг­нет своего максимального значения, наименее стой­кий когнитивный элемент изменится, тем самым устра­няя диссонанс.

Это не означает, что степень диссонанса часто бу­дет приближаться к этому максимально возможному значению. Когда возникает сильный диссонанс, сте­пень которого меньше, чем величина сопротивления изменениям, свойственного любому из его элементов, уменьшение этого диссонанса для общей когнитивной системы вполне может быть достигнуто за счет добавления новых когнитивных элементов. Таким образом, даже в случае наличия очень сильного сопротивления изменениям общий диссонанс в системе может сохра­няться на довольно низком уровне.

Рассмотрим в качестве примера человека, который истратил значительную сумму денег на приобретение нового дорогого автомобиля. Представим себе, что после совершения этой покупки он обнаруживает, что двигатель этого автомобиля работает плохо и что его ремонт обойдется очень дорого. Более того, оказыва­ется, что эксплуатация этой модели гораздо дороже, чем эксплуатация других автомобилей, и вдобавок ко всему, его друзья утверждают, что этот автомобиль про­сто безвкусен, если не сказать уродлив. Если степень диссонанса станет достаточно большой, то есть соот­носимой с величиной сопротивления изменению наименее стойкого элемента (который в данной ситуации, скорее всего, будет элементом поведенческим), то этот индивид может, в конце концов, продать автомобиль, несмотря на все неудобства и финансовые потери, свя­занные с этим.

Теперь давайте рассмотрим противоположную ситу­ацию, когда степень диссонанса для индивида, купив­шего новый автомобиль, была достаточно большой, но все-таки меньше, чем максимально возможный диссо­нанс (то есть меньше величины сопротивления измене­нию, свойственного наименее стойкому к изменениям когнитивному элементу). Ни один из существующих ког­нитивных элементов, следовательно, не изменился бы, но этот индивид мог бы сохранять степень общего дис­сонанса достаточно низкой посредством добавления но­вых знаний, являющихся консонантными с фактом владения новым автомобилем. Этот индивид мог бы прий­ти к заключению, что мощность и ходовые характерис­тики автомобиля более важны, нежели его экономич­ность и дизайн. Он начинает ездить быстрее, чем обыч­но, и совершенно убеждается в том, что способность развивать высокую скорость является самой важной ха­рактеристикой автомобиля. С помощью подобных зна­ний этот индивид вполне мог бы преуспеть в поддержи­вании диссонанса на незначительном уровне.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

1. Основная суть теории диссонанса, которую мы опи­сали, довольно проста и в краткой форме состоит в следующем:

2. Могут существовать диссонантные отноше­ния или отношения несоответствия между когни­тивными элементами.

3. Возникновение диссонанса вызывает стрем­ление к тому, чтобы его уменьшить и попытаться избежать его дальнейшего увеличения.

4. Проявления подобного стремления состоят в изменении поведения, изменении отношения или в намеренном поиске новой информации и новых мнений относительно породившего диссонанс суж­дения или объекта.

 

В.П. Симонов

ОТРАЖАТЕЛЬНО-ОЦЕНОЧНАЯ ФУНКЦИЯ ЭМОЦИЙ[55]

Симонов Павел Васильевич(род. 1926) — российский физиолог, академик Российской Академии Наук, директор Института высшей нервной деятельности и нейрофизиологии РАН (Москва), автор информационной теории эмоций, ряда работ по психологии творчества. Редактор и соредактор большого числа сборников по физиологии ЦНС и психофизиологии.

Сочинения: Болезнь неведения (Введение в психофизиологию неврозов) (1968); Теория отражения и психофизиология эмоций (1970); Эмоциональный мозг (1981); Мотивационный мозг (1987); Созидающий мозг: нейробиологические основы творчества (1993); Лекции о работе головного мозга. Потребностно-информационная теория высшей нервной деятельности (1998) и др.

 

«Первые понятия, с которых начинается какая-нибудь нау­ка, — писал Н. И. Лобачевский, — должны быть ясны и приве­дены к самому меньшему числу. Тогда только они могут служить прочным и достаточным основанием учения» [1, с. 39]. Суммируя результаты собственных опытов и дан­ные литературы, мы пришли в 1964 г. к выводу о том, что эмо­ция есть отражение мозгом человека и животных какой-либо актуальной потребности (ее качества и величины) и вероятности (возможности) ее удовлетворения, которую мозг оценивает на основе генетического и ранее приобретенного индивидуального опыта.

В самом общем виде правило возникновения эмоций можно представить в виде структурной формулы:

Э = f [П, (И_н - И_с), …. ],

где Э — эмоция, ее степень, качество и знак; П — сила и каче­ство актуальной потребности; (И_н - И_с) — оценка вероятности (возможности) удовлетворения потребности на основе врожден­ного и онтогенетического опыта; И_н — информация о средствах, прогностически необходимых для удовлетворения потребности; И_с —информация о средствах, которыми располагает субъект в данный момент.

Разумеется, эмоция зависит и от ряда других факторов, одни из которых нам хорошо известны, а о существовании других мы, возможно, еще и не подозреваем. К числу известных относятся:

— индивидуальные (типологические) особенности субъекта, прежде всего, индивидуальные особенности его эмоциональности, мотивационной сферы, волевых качеств и т. п.;

— фактор времени, в зависимости от которого эмоциональная реакция приобретает характер стремительно развивающегося аффекта или настроения, сохраняющегося часами, днями и не­делями;

— качественные особенности потребности. Так, эмоции, воз­никающие на базе социальных и духовных потребностей принято именовать чувствами. Низкая вероятность избегания нежела­тельного воздействия породит у субъекта тревогу, а низкая ве­роятность достижения желаемой цели — фрустрацию.

Но все перечисленные и подобные им факторы обусловливают лишь вариации бесконечного многообразия эмоций, в то время как необходимыми и достаточными являются два, только два, всегда и только два фактора: потребность и вероятность (воз­можность) ее удовлетворения.

Во избежание недоразумений остановимся на уточнении употреб­ляемых нами понятий. Термин «информация» мы используем, имея в виду ее прагматическое значение, т.е. изменение вероят­ности достижения цели (удовлетворения потребности) благодаря получению данного сообщения [2]. Таким образом, речь идет не об информации актуализирующей потребность (например, о возникшей опасности), но об информации, необхо­димой для удовлетворения потребности (например, о том, как эту опасность избежать). Под информацией мы понимаем отра­жение всей совокупности средств достижения цели: знания, ко­торыми располагает субъект, совершенство его навыков, энер­гетические ресурсы организма, время достаточное или недоста­точное для организации соответствующих действий и т. п. Спра­шивается, стоит ли в таком случае пользоваться термином «ин­формация»? Мы полагаем, что стоит, и вот почему. Во-первых, мозг, генерирующий эмоции, имеет дело не с самими навыками (куда входит и тренировка периферического исполнительного аппарата), не с самими энергетическими ресурсами организма и т.д., а с афферентацией из внешней и внутренней среды организ­ма, то есть с информацией об имеющихся средствах. Во-вторых, все многообразие сведений о необходимом для удовлетворения возникшей потребности и реально имеющемся в данный момент у субъекта трансформируется мозгом в единый интегральный по­казатель — в оценку вероятности достижения цели (удовлетворе­ния потребности). Оценка же вероятности по самой природе сво­ей есть категория информационная.

Термин «потребность» мы употребляем в его широком понимании, отнюдь не сводимом к одному лишь сохране­нию (выживанию) особи и вида. «Дай человеку то лишь, без чего не может жить он, — ты его сравняешь с животным», — писал Шекспир в «Короле Лире», но и потребности животных не огра­ничиваются самосохранением. Нередко потребность квалифицируют как нужду в чем-либо, но подобное определение есть не более чем игра в синонимы. По нашему мне­нию, потребность есть избирательная зависимость живых орга­низмов от факторов внешней среды, существенных для самосо­хранения и саморазвития, источник активности живых систем, побуждение и цель их поведения в окружающем мире. Соответ­ственно поведение мы определим как такую форму жизнедея­тельности, которая может изменить вероятность и продолжи­тельность контакта с внешним объектом, способным удовлетво­рить имеющуюся у организма потребность.

К понятию «потребность» наиболее тесно примыкает феномен мотивации. Хорошее представление об истории изучения мотива­ции дает коллекция статей, собранная В.А. Расселлом [3]. Мотивация представляет второй этап организации целе­направленного поведения по сравнению с актуализацией потреб­ности, ее можно рассматривать как «опредмеченную потребность». Не существует мотиваций без потребностей, но впол­не возможно встретить потребность, не ставшую мотивацией. Так, человек может испытывать острейшую потребность в витаминах и не быть мотивированным, поскольку он не знает о причине своего состояния. Собака, лишенная коры больших полушарий головного мозга, под влиянием голода (потребности в пище) приходит в состояние сильнейшего двигательного возбуждения. Тем не менее говорить о пищевой мотивации здесь нельзя, по­скольку собака не прикасается к пище, лежащей у нее под но­гами. Итак, мотивация есть физиологический механизм активирования хранящихся в памяти следов (энграмм) тех внешних объектов, которые способны удовлетворить имеющуюся у орга­низма потребность, и тех действий, которые способны привести к ее удовлетворению.

Вернемся к анализу следствий, вытекающих из «формулы эмоций». Низкая вероятность удовлетворения потребности (И_н больше, чем И_с) ведет к возникновению отрицательных эмоций. Возрастание вероятности удовлетворения по сравнению с ранее имевшимся прогнозом (И_с больше, чем И_н) порождает положи­тельные эмоции.

Информационная теория эмоций справедлива не только для сравнительно сложных поведенческих и психических актов, но для генеза любого эмоционального состояния. Например, поло­жительная эмоция при еде возникает за счет интеграции голодового возбуждения (потребность) с афферентацией из полости рта, свидетельствующей о растущей вероятности удовлетворения данной потребности. При ином состоянии потребности та же афферентация окажется эмоционально безразличной или гене­рирует чувство отвращения.

Литература

1. Лобачевский Н.И. О началах геометрии. // Наука и жизнь. 1976. т.5. С.39.

2. Харкевич А.А. О ценности информации. // Проблемы кибернетики. 1960. т.4. С.53.

3. Russell W.A. (Ed.) Milestones in Motivation. N.Y.: Appleton-Cen-tury-Crofts, 1970.

 

Ричард Лазарус
ОБ ОЦЕНКЕ: КОРОТКО И В ДЕТАЛЯХ[56]

Лазарус (Lazarus) Ричард (род. 1922) — американский психолог, заслуженный профессор факультета психологии Университета Беркли (Калифорния, США). Научную степень получил в 1948 году в Университете Питтсбурга. Специалист в области психологии личности и эмоций, психологического стресса и адаптации, психологического здоровья. Среди научных интересов — роль эмоций в адаптации человека, связь эмоций с индивидуальными ценностями. В 1970-х годах провел получившие широкую известность полевые исследования процессов оценки и совладания (преодоления) в сферах морали, социальных отношений и физического здоровья. Развил понимание психодинамики эмоций как средства предотвращения или снижения степени психологических и физических дисфункций. Автор ряда шкал и опросников, широко применяемых в исследованиях эмоциональных состояний. Обозреватель множества журналов.

Сочинения: Fundamental Concepts in Clinical Psychology (with G. W. Shafler) (1952), Psychological Stress and the Coping (1966), Toward a cognitive theory of emotion // In Arnold (ed.), Feelings and Emotions (with J. R. Averill and E. M. Opton, Jr.) (1970), Stress, Appraisal and Coping (with S. Folkman) (1984), Stress and Coping: An Anthology (ed. with A. Monat) (1985) и др.

КОГНИТИВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ «ЗНАЧИМОСТИ»[57]

Тема минимально необходимых когнтивных предпосылок эмоций подводит к вопросу о количестве и виде информации относительно субъектно-средовых отношений, необходимых для возникновения эмоции. Эмоция всегда сообщает о существенных особенностях отношений между субъектом и средой. Хотя такие отношения могут быть и с физическим миром, большинство эмоций возникают между двумя людьми, которые находятся во временных или постоянных значимых взаимоотношениях. Эти взаимоотношения оказываются личностно значимыми (и, следовательно, порождающими эмоции) в том случае, если в них затрагивается благополучие одного или обоих партнеров. По существу, здесь каждый партнер имеет собственные личные цели. Взаимоотношение может принести либо вред (например, унижение, угрозу достижению цели), либо пользу. Конкретными видами вреда или пользы определяются детали значимости, которую должны ощутить один или оба партнера, чтобы возникла эмоция.

Заметьте, что вред и польза — очень простые идеи, которые означают нечто важное для одного или обоих партнеров, то есть соответствие (или несоответствие) их целям. Однако «значимость» относится к сочетанию двух условий: цели, присутствующей во взаимоотношениях, и действий (или не-действий) партнера, которые влияют на судьбу этой цели. Оба события объединяются в понятии значимости, которая должна быть оценена субъектом как значимый вред (потенциальный или актуальный) или значимая польза, чтобы возникла эмоция. И это все, что понимается под значимостью.

Для эмоционального реагирования субъект также должен различать вредность или полезность ситуации внешнего окружения. Если отношение со средой оценено как вредное, налицо основа негативной эмоции, например, гнева, тревоги, вины, стыда, печали, зависти, ревности или отвращения. Если отношение со средой оценено как полезное, создается основа позитивной эмоции: например, счастья, гордости, облегчения или любви. Для каждой негативной эмоции вред различен, также как для каждой позитивной эмоции польза другая. Оба вида информации — условия окружения и цели субъекта — интегрируются в оценку, которая одновременно оказывается когнитивной базой эмоции. Такая оценка и есть значимость.

В основе каждой эмоции лежит своя специфическая значимость, которую я называю «сущностно-значимой темой» (core relational theme). Например, гнев есть результат унижающего оскорбления меня и принадлежащего мне; тревога — это встреча с неопределенной угрозой моему существованию; печаль — результат невосполнимой утраты; гордость — возвышение в собственных глазах по поводу достижения или обладания ценным объектом; облегчение — изменение негативных условий в сторону улучшения. Если сущностно-значимая тема кажется применимой к данному случаю, ассоциированная с ней эмоция наступает неизбежно.

КОГНИТИВНЫЕ СОДЕРЖАНИЯ ОЦЕНКИ

Все сказанное выше относится к минимальному когнитивному содержанию каждой эмоции на молярном уровне анализа. Это содержание достигается через ряд оценочных решений на более молекулярном уровне. Соединяясь, они образуют когнитивный профиль каждой сущностно-значимой темы. Я предложил рассматривать шесть оценочных компонентов: три первичных и три вторичных, которые формируют когнитивной профиль каждой эмоции [6]. Все первичные оценочные компоненты касаются мотивационных переменных, все вторичные оценочные компоненты относятся к доступным вариантам совладания с ситуацией. В условиях сущностно-значимых тем происходит синтез отдельных оценочных компонентов в конкретную значимость.

Если представить процесс оценки как дерево решений, то мы будем двигаться от наиболее общей к более конкретной эмоции. Например, возникнет или нет эмоция вообще — это зависит от присутствия цели; будет ли это негативная или позитивная эмоция — зависит от оценки ситуации — ее соответствия или несоответствия цели. В конце концов, добавляя другие компоненты оценки, мы получим конкретную негативную или позитивную эмоцию. (Замечу в скобках, что, в отличие от Шерера [13], я не считаю, что процесс оценки проходит в определенной последовательности. Я говорю о дереве решений только из дидактических соображений, не имея в виду описание конкретного хода обращения к каждому оценочному компоненту и включения его в общий профиль.)

Итак, первый исходный когнитивный момент для возникновения эмоции — это наличие цели. Если нет цели, и она не возникла при встрече с ситуацией, нет никакой возможности для появления эмоции. На каком-то уровне, сознаваемом или неосознаваемом, субъект должен почувствовать присутствие цели, чтобы возникла эмоция. Использование слова «цель», а не «драйв», позволяет говорить о средствах достижения цели и характеризует этот первичный оценочный компонент как когнитивный.

Таким образом, ответ на вопрос о когнитивном содержании отдельных оценочных компонентов состоит в следующем: минимальной когнитивной предпосылкой эмоции, любой эмоции, является ощущение того, что нечто в окружении имеет отношение к моим целям. Однако, если мы хотим предсказать, окажется ли эмоция отрицательной или положительной, а не просто эмоцией, то нам нужно знать, будут ли условия оценены как благоприятные или неблагоприятные. И, наконец, для того, чтобы еще более сузить ответ до конкретной эмоции, необходимы дополнительные когнитивные уточнения: например, насколько вовлечена самооценка, есть ли вина или доверие к другому, и если есть вина — в чем именно она заключаются, каковы возможности совладания с ситуацией и ожидания на будущее. Иными словами, по мере движения от эмоции вообще к конкретной эмоции увеличиваются и усложняются минимальные требования к необходимой информации.

Я разберу более детально пример гнева, чтобы проиллюстрировать некоторые нюансы когнитивно сложной эмоции.

СОДЕРЖАНИЕ ОЦЕНОК ПРИ ЭМОЦИИ ГНЕВА

Выше я заметил, что оценочные профили для некоторых эмоций более сложны, чем для других, особенно если речь идет о сопоставлении эмоций взрослого и ребенка. Поскольку этот момент существенен для обсуждения вопроса о минимальных и максимальных когнитивных предпосылках эмоций, позвольте мне описать содержание главных оценок в случае типичного гнева взрослого человека, которые, по моему мнению, являются довольно сложными. Затем я порассуждаю о той же эмоции у ребенка.

Как и все другие эмоции, гнев зависит от наличия цели и ситуационного соответствия или несоответствия ей. Несоответствие означает наличие препятствия или угрозы реализации цели. Я полагаю, что специальный аспект включенности «Я», а именно, тенденция поддержания и повышения самооценки, также существенна для гнева взрослого человека. Напомню, что сущностно-значимая тема для гнева была определена как «унижающее оскорбление меня и принадлежащего мне». Что нас приводит в гнев — это действия другого, которые обнаруживают неуважение или злонамерение по отношению к нам.

Такая оценка базируется на обвинении кого-то другого, а не самого себя за личное унижение, и обвинение составляет наиболее важный компонент вторичной оценки в эмоции гнева. Обвинение предполагает, во-первых, что действие исходит от другого человека, и, во-вторых, что тот другой мог бы поступить иначе, если бы захотел. Если же виновник неприятности находится внутри меня, то эмоцией будет либо гнев на себя, либо чувство вины, либо стыда. Если другой человек (якобы несущий ответственность) не мог поступить иначе, причины для гнева исчезают. Напротив, гневу способствует усмотрение возможности встречно атаковать обидчика, и тем самым восстановить задетую самооценку (см. более подробный анализ в работе [6]).

Представьте себе, что Вы пришли в магазин за покупкой, и продавщица заставляет Вас долго ждать, разговаривая по телефону по личным делам. Вы внутри постепенно накаляетесь, наконец, делаете язвительное замечание — и тут же узнаете, что продавщица разговаривала по телефону с медсестрой школы по поводу того, что ее ребенок получил травму и отправлен в больницу. Ваш гнев моментально исчезает и, возможно, уступает место чувству вины или стыда. Вы обнаруживаете, что продавщица никак не могла вести себя иначе, и ее вовсе не стоило обвинять в пренебрежительном отношении к Вам.

В действительности, здесь вообще не было никакого пренебрежения, хотя фрустрация у Вас остается. С этой фрустрацией, вызванной вынужденным ожиданием, все равно придется что-то делать — например, найти кого-то, на кого можно свалить вину. Можно, к примеру, обвинить себя за выбор неудачного времени для похода в магазин, либо администрацию магазина за слишком малое количество продавцов, либо вообще всю систему торговли. Последнее обвинение будет вполне абстрактным, но, тем не менее, может поддержать самооценку или даже восполнить причиненный ей ущерб. В социальной ситуации психологический процесс, при котором человек чувствует себя задетым или униженным, обвиняет за это кого-то и решает прямо высказаться — или сдержаться, чрезвычайно сложен, хотя гнев может быть также фило- и онтогенетически простым и элементарным.

При таком представлении о гневе возникает серьезный вопрос о развитии эмоций. Если мы утверждаем, что для возникновения гнева существенны, грубо говоря, четыре оценочных компонента, то, чтобы мы могли рассуждать о гневе у ребенка, эти оценочные компоненты должны соответствовать его когнитивным возможностям.

Стернберг и Кэмпос в 1990 году [16] вызывали у младенцев от 3 до 7 месяцев состояние, которое было похоже на гнев, путем ограничения движений их рук. В 3 месяца младенец демонстрировал недовольство, но в 4 месяца это был, безусловно, гнев. Ребенок боролся за свое освобождение — значит, он был способен понять, что его цель — иметь свободу движений рук — подвергается ограничениям. В 4 месяца он также смотрел на руку, удерживавшую его — значит, понимал, что причина неприятности находится вовне. В 7 месяцев он смотрел в лицо экспериментатору и даже на мать, если та находилась рядом, из чего можно заключить, что он понимал: источник неприятности — именно экспериментатор, и искал помощи у матери.

Чувствовал ли младенец в этой ситуации, что его самооценке нанесен ущерб? И что можно сказать о столь же важных компонентах, как приписывание ответственности и оценка намеренности причиняемого вреда, которые, как я говорил выше, являются критическими для обвинения у взрослого человека? Что касается самооценки, то вопрос о том, когда у ребенка появляется ощущение самоидентичности, не решен. Стерн [15] утверждает, что это постепенный процесс, который начинается с момента рождения. Льюис и Михальсон [10] считают, что ощущение себя появляется значительно позже; исследование Барика и Уотсона [1] показало, что ребенок в 5 месяцев улавливает связь между собственными движениями и тем, как они выглядят на телеэкране, т.е. что у него уже имеется некое чувство себя как отличного от других. Не будет слишком фантастичным предположить, что четырехмесячный младенец может как-то чувствовать, что с ним плохо обходятся, когда удерживают его руки, но мне трудно представить, что намеренность причинения вреда улавливается на этой стадии жизни.

Итак, если в случае взрослого человека обвинение зависит от оценки ответственности [обидчика], то четырехмесячный младенец показывает способность судить об источнике неприятностей (он смотрит на удерживающую руку), а в 7 месяцев смотрит в лицо другому. Но я как-то сомневаюсь, что в этом возрасте ребенок способен заключить о намерении другого лица, либо о том, властен ли тот остановить свои действия или нет.

Что все это значит относительно гнева четырехмесячного младенца по сравнению с гневом взрослого? Возможно, по причине того, что у нас нет ясных свидетельств о способности младенца чувствовать ущерб самооценке или приписать другому лицу вину за умышленное причинение вреда, мы должны прийти к выводу, что его гнев был не таким, как гнев взрослого. Ведь некоторые ключевые моменты процесса оценки отсутствовали.

Тогда должны ли мы называть реакции младенца гневом? Может быть, да, если признать, что существует много форм гнева, некоторые из которых более когнитивно сложны и типичны, чем другие. Я лично считаю, что важно признать более чем один вид гнева и отнести вариации за счет определенных оценочных компонентов. В одной из своих работ [6] я уделил большое внимание двум специальным формам [гнева], которые, как я считаю, зависят от компонентов вторичной оценки, связанных с совладанием с ситуацией. Эти формы можно обозначить как «надутые губы» и «злорадство». Они служат прекрасной иллюстрацией вида, который могут приобретать разные формы гнева.

Человек, который дуется, чувствует, что некто, от кого зависит его благополучие, не уделяет ему достаточного внимания. «Надутые губы» — это смягченный упрек, выражающий разочарование по поводу того, что от другого лица не получено столько, сколько ожидалось. Такой зависимый человек не может позволить себе открытого нападения на другого, он должен приглушать, затушевывать свое недовольство, чтобы вообще не лишиться поддержки.

С другой стороны, злорадствующий человек, судя по всему, испытывает удовольствие, нападая на другого и наблюдая его неудачи, он как бы получает компенсацию, восстанавливая свою самооценку за счет другого. Он со злой ухмылкой высмеивает другого. Он может позволить себе открытый выпад, ибо ощущает свое превосходство.

На поверхности разница между «дующимся» и «злорадствующим» предстает как функция от силы или слабости [субъекта] и выражается во вторичном оценочном компоненте, а именно, в потенциале совладания с ситуацией. «Дующийся» чувствует себя слабым и зависимым, «злорадный» переживает свое превосходство. Я говорю «на поверхности», потому что Уитмен и Александер [19] с психоаналитической точки зрения охарактеризовали «злорадных» как «обиженных победителей». По их мнению, в этом виновата история их детства: они росли рядом с более успешными братьями или сестрами и завидовали им. Таким образом, «злорадствующий» поддерживает иллюзию своего превосходства, которая на самом деле является защитой от лежащего в глубине подсознания противоположного чувства — неадекватности и приниженности. Хотя «дующийся» и «злорадствующий» могут иметь больше общего, чем лежит на поверхности, тем не менее, первый признает свою зависимость, тогда как второй прячет ее за своей защитой. Нам следует понимать связь между личностными чертами, которые выражаются, в частности, в разных формах проявления гнева, — и личностной историей.

Заметьте, что в этом примере, где фигурировало множество целей, восприятий и бессознательных защит, я перешел от обсуждения минимальных когнитивных предпосылок эмоции к почти максимальным. Каждый из рассмотренных случаев содержал множество тонких различий, которые касались другого лица, собственных ресурсов, взаимоотношений с другим и противоречивых тенденций (включая защиты) — и все это внутри эмоционального переживания. Говорить здесь только о «минимальных когнитивных предпосылках эмоции» означало бы пройти мимо всей этой богатой когнитивной активности, наполненной значимыми отношениями и элементами личностной истории.

Важно также учесть, что все эти процессы при повторении сокращаются и автоматизируются, что приводит к оценкам на основе минимума информации. Таким образом, когда мы снова сталкиваемся с важными проблемами адаптации, нам не приходится заново проходить через набор когнитивных решений, чтобы опознать соответствующую сущностно-значимую тему. Поскольку в прошлом мы уже приходили к таким решениям, теперь нам достаточен для этого очень ограниченный набор ключевых признаков.

КОГНИТИВНЫЙ ПРОЦЕСС ФОРМИРОВАНИЯ ЗНАЧИМОСТИ

В социальных науках широко распространено мнение, что животные и человек способны к автоматическим неосознаваемым оценкам, в отличие от произвольных и сознательных способов определения значимости. Ле Ду [7, 8] говорит об этих автоматических оценках как о подкорковых процессах (происходящих не выше миндалины).

Другие авторы используют различные образы и метафоры для описания сходных, хотя не идентичных процессов, говоря, например, о доступных возможностях [2], резонансах [14], интерсубъективности [17], встроенном интеллекте [11] и неявном знании [12]. Сюда же можно добавить хайдеггеровское различение между бытием-в-ситуации и наблюдением себя со стороны (см. [5]). Недавно Варела, Томпсон и Рош [18] выразили сожаление по поводу того, что в когнитивной психологии при изучении мышления и процессов оценки не учитываются субъективные переживания человека. Я тоже должен заметить, что различия между автоматическими и произвольными формами формирования значения давно отмечались авторами, разрабатывавшими теории эмоций [3, 4, 9, 13].

Главный пункт здесь состоит в том, что мы интуитивно ощущаем фундаментальные признаки ситуации, выражающие ее значимость для нашего благополучия, без детальной и произвольной оценки ситуации, и даже не осознаем этого.

Вместе с тем, мы должны быть осторожны с выводом о том, что «автоматическое» означает простое или примитивное, потому что оценка значимости предполагает учет двух часто сложных наборов переменных: целей субъекта и отвечающих им внешних сил, таких как требования, ограничения, возможности и т.п. То, что мы ощущаем, может иметь знаковый характер и быть абстрактным и сложным, а не простым и конкретным. Когнитивные предпосылки для эмоций предполагают процесс, в котором — каким бы автоматическим и примитивным он ни был — мы должны одновременно совместить оба эти фактора [цели и воздействия]. Четырехмесячный ребенок ощущает не только ограничение свободы движений, но также наличие внешней силы, ответственной за это ограничение.

Чтобы у людей возникла эмоциональная реакция, они должны ощущать, что происходящее имеет отношение к их существованию и что оно позитивно или негативно. Мы не останавливаемся на поспешной и неполной когнитивной оценке: это означало бы незавершенность задачи, решение которой человек или животное стремится продолжить, пока происходящее не будет понято как то, что требует определенных усилий для совладания. Хотя начальная оценка может быть поспешной и ограниченной, если существует возможность для дальнейшего исследования, нормальное существо не остановится, пока не будет достигнуто полное понимание обстановки.

Эмоция может возникнуть поспешно, но если она конкретизировалась в гнев, тревогу, вину, позор, печаль, зависть, ревность или отвращение — будучи негативной, или в счастье, гордость, облегчение или любовь — будучи позитивной, то безусловно необходимы существенные дополнительные оценки. Таким образом, после всего сказанного я не склонен переоценивать значение вопроса о минимальных когнитивных предпосылках для возникновения эмоции. В конце концов, мы должны уделять внимание и содержанию, и самому процессу [оценивания], с учетом как минимальных, так и максимальных, предпосылок. Однако, по моему мнению, гораздо важнее исследовать те фундаментальные когнитивные процессы, которые приводят к великому разнообразию эмоций взрослого человека.

Литература

1. Bahrik, R. E. & Watson, J. S. (1985). Detection of intermodal proprioceptive-visual contingency as a potential basis of self-perception in infancy. Developmental Psychol­ogy 21, 963—973.

2. Baron, R. M. & Boudreau, L. A. (1987). An ecological perspective on integrating personality and social psychology. Journal of Personality and Social Psychology, 53,1222—1228.

3. Buck, R. (1985). Prime theory: An integrated view of motivation and emotion. Psychological Review, 92, 389—413.

4. Ekman, P. (1977). Biological and cultural contributions to body and facial movement. In J. Blacking (Ed.), A. S. A. Monograph 15, The anthropology of the body (pp. 39—84). London: Academic Press.

5. Guignon, С. (1984). Moods in Heidegger's being and time. In C. Calhoun & R. C. Solomon (Eds.), What is an emotion? Classical readings in philosophical psychology (pp. 230—243). New York: Oxford University Press.

6. Lazarus, R. S. (1991с). Emotion and adaptation. New York: Oxford University Press.

7. LeDoux, J. E. (1986). Sensory systems and emotion: A model of affective processing. Integrative Psychiatry, 4, 237—248.

8. LeDoux, J. E. (1989). Cognitive-emotional interactions in the brain. Cognition and Emotion, 3, 267—289.

9. Leventhal, H. (1984). A perceptual motor theory of emotion. In K. R. Scherer & P. Ekman (Eds.), Approaches to emotion (pp. 271—292). Hillsdale, NJ: Lawrence Erlbaum.

10. Lewis, M. & Michalson, L. (1983). Children's emotions and moods: Developmental theory and measurement. New York: Plenum.

11. Merleau-Ponty, M. (1962). Phenomenology of perception (С. Smith, Trans.). London: Routledge & Kegan Paul.

12. Polanyi, M. (1966). The tacit dimension. Garden City, NY: Doubleday.

13. Scherer K. R. (1984b).On the nature and function of emotion: A component process approach. In K. R. Scherer & P. Ekman (Eds.), Approaches to emotion (pp. 293—318). Hillsdale, NJ: Lawrence Erlbaum.

14. Shepard, R. N. (1984). Ecological constraints on internal representation: Resonant kinematics of perceiving, imagining, thinking, and dreaming. Psychological Review, 91, 417—447.

15. Sternberg, С. R., & Campos, J. J. (1990). The development of anger expressions in infancy. In N. Stein, B. Leventhal, & T. Trabasso (Eds.), Psychological and biological approaches to emotion (pp. 247—282). Hillsdale, NJ: Lawrence Erlbaum.

16. Trevarthen, С. (1979). Communication and cooperation in early infancy. A description of primary intersubjectivity. In M. Bullowa (Ed.), Before speech: The beginnings of human communication. London: Cambridge University Press.

17. Varela, F. J., Thompson, R., & Rösch, E. (1991). The embodied mind. Cambridge, MA:The MIT Press.

18. Whitman, R., & Alexander, J. (1968). On gloating. International Journal of Psycho-analysis, 49, 732—738.

 

Абрахам Г. Маслоу
ТЕОРИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ МОТИВАЦИИ[58]

Маслоу (Maslow) Абрахам Гарольд(1908–1970) – американский психолог. Получив научную степень в Висконсинском Университете за работу по изучению поведения приматов, переехал в Нью-Йорк, где работал с Э. Торндайком. В течение 14 лет преподавал в Бруклинском колледже, где общался с многими известными психоаналитиками и гештальтпсихологами, эмигрировавшими в США из нацистской Германии. С 1951 года работал с Куртом Гольдштейном, у которого позаимствовал идею самоактуализации. Тогда же начал разрабатывать оригинальную концепцию мотивации, став одной из наиболее выдающихся фигур в гуманистической психологии. Один из основателей «Журнала гуманистической психологии», в котором опубликовал множество статей.

Сочинения: Motivation and Personality (1954); Toward a psychology of being (1968) и др. В рус. пер.: Психология бытия (1997); Дальние пределы человеческой психики (1997); Мотивация и личность (1999); Новые рубежи человеческой природы (1999).

ВВЕДЕНИЕ

В этой главе я попытаюсь сформулировать позитивную теорию мотивации, которая удовлетворяла бы теоретическим требованиям и вместе с тем соответствовала бы уже имеющимся эмпирическим данным, как клиническим, так и экспериментальным. Моя теория во многом опирается на клинический опыт, но в то же самое время, как мне представляется, достойно продолжает функционалистскую тра­дицию Джеймса и Дьюи; кроме того, она вобрала в себя лучшие черты холизма Вертхаймера, Гольдштейна и гештальтпсихологии, а также ди­намический подход Фрейда, Фромма, Хорни, Райха, Юнга и Адлера. Я склонен назвать эту теорию холистическо-динамической по названиям интегрированных в ней подходов.

БАЗОВЫЕ ПОТРЕБНОСТИ

Физиологические потребности. За отправную точку при создании мотивационной теории обычно принима­ются специфические потребности, которые принято называть физиологичес­кими позывами (drives). В настоящее время мы стоим перед необходимостью пере­смотреть устоявшееся представление об этих потребностях, и эта необходимость продиктована результатами последних исследований, проводившихся по двум направлениям. Мы говорим здесь, во-первых, об исследованиях в рамках концепции гомеостаза, и, во-вторых, об исследованиях, посвященных проблеме аппетита (предпочтения одной пищи другой), продемонстрировавших нам, что аппетит можно рассматривать в качестве индикатора актуальной потребности, как свидетельство того или иного дефицита в организме.

Концепция гомеостаза предполагает, что организм автоматически со­вершает определенные усилия, направленные на поддержание постоянства внутренней среды, нормального состава крови. Кэннон [4] описал этот процесс с точки зрения: 1) водного содержания крови, 2) солевого баланса, 3) содержания сахара, 4) белкового баланса, 5) содержания жи­ров, 6) содержания кальция, 7) содержания кислорода, 8) водородного показателя (кислотно-щелочной баланс) и 9) постоянства температуры крови. Очевидно, что этот перечень можно расширить, включив в него другие минералы, гормоны, витамины и т.д.

Проблеме аппетита посвящено исследование Янга [16, 17], он по­пытался связать аппетит с соматическими потребностями. По его мнению, если организм ощущает нехватку каких-то химических веществ, то индиви­дуум будет чувствовать своеобразный, парциальный голод по недостающему элементу, или, иначе говоря, специфический аппетит.

Вновь и вновь мы убеждаемся в невозможности и бессмысленности создания перечней фундаментальных физиологических потребностей; совершенно очевидно, что круг и количество потребностей, оказавшихся в том или ином перечне, зависит лишь от тенденциозности и скрупулез­ности его составителя. Пока у нас нет оснований зачислить все физио­логические потребности в разряд гомеостатических. Мы не располага­ем достоверными данными, убедительно доказавшими бы нам, что сексуальное желание, зимняя спячка, потребность в движении и мате­ринское поведение, наблюдаемые у животных, хоть как-то связаны с гомеостазом. Мало того, при создании подобного перечня мы оставляем за рамками каталогизации широкий спектр потребностей, связанных с чувственными удовольствиями (со вкусовыми ощущениями, запахами, прикосновениями, поглаживаниями), которые также, вероятно, являются физиологическими по своей природе и каждое из которых может быть целью мотивированного поведения. Пока не найдено объяснения пара­доксальному факту, заключающемуся в том, что организму присущи од­новременно и тенденция к инерции, лени, минимальной затрате усилий, и потребность в активности, стимуляции, возбуждении.

Физиологическую потребность, или позыв, нельзя рассматривать в качестве образца потребности или мо­тива, она не отражает законы, которым подчиняются потребности, а служит скорее исключением из правила. Позыв специфичен и имеет вполне опре­деленную соматическую локализацию. Позывы почти не взаимодействуют друг с другом, с прочими мотивами и с организмом в целом. Хотя после­днее утверждение нельзя распространить на все физиологические позывы (исключениями в данном случае являются усталость, тяга ко сну, мате­ринские реакции), но оно неоспоримо в отношении классических разно­видностей позывов, таких, как голод, жажда, сексуальный позыв.

Считаю нужным вновь подчеркнуть, что любая физиологическая по­требность и любой акт консумматорного поведения, связанный с ней, могут быть использованы для удовлетворения любой другой потребности. Так, человек может ощущать голод, но, на самом деле, это может быть не столько потребность в белке или в витаминах, сколько стремление к комфорту, к безопасности. И наоборот, не секрет, что стаканом воды и парой сигарет можно на некоторое время заглушить чувство голода.

Вряд ли кто-нибудь возьмется оспорить тот факт, что физиологические потребности — самые насущные, самые мощные из всех потребностей, что они препотентны по отношению ко всем прочим потребностям. На прак­тике это означает, что человек, живущий в крайней нужде, человек, обде­ленный всеми радостями жизни, будет движим, прежде всего, потребностя­ми физиологического уровня. Если человеку нечего есть и если ему при этом не хватает любви и уважения, то все-таки в первую очередь он будет стремиться утолить свой физический голод, а не эмоциональный.

Если все потребности индивидуума не удовлетворены, если в организ­ме доминируют физиологические позывы, то все остальные потребности могут даже не ощущаться человеком; в этом случае для характеристики такого человека достаточно будет сказать, что он голоден, ибо его сознание практически полностью захвачено голодом. В такой ситуации организм все свои силы и возможности направляет на утоление голода; структура и взаимодействие возможностей организма определяются одной-единствен­ной целью. Его рецепторы и эффекторы, его ум, память, привычки — все превращается в инструмент утоления голода. Те способности организма, которые не приближают его к желанной цели, до поры дремлют или отми­рают. Желание писать стихи, приобрести автомобиль, интерес к родной истории, страсть к желтым ботинкам — все эти интересы и желания либо блекнут, либо пропадают вовсе. Человека, чувствующего смертель­ный голод, не заинтересует ничего, кроме еды. Он мечтает только о еде, он вспоминает только еду, он думает только о еде, он способен воспринять только вид еды и способен слушать только разговоры о еде, он реагирует только на еду, он жаждет только еды. Привычки и предпочтения, избира­тельность и привередливость, обычно сопровождающие физиологические позывы, придающие индивидуальную окраску пищевому и сексуальному поведению человека, настолько задавлены, заглушены, что в данном слу­чае (но только в данном, конкретном случае) можно говорить о голом пищевом позыве и о чисто пищевом поведении, преследующем одну-единственную цель — цель избавления от чувства голода.

В качестве еще одной специфической характеристики организма, подчиненного единственной потребности, можно назвать специфическое изменение личной философии будущего. Человеку, измученному голодом, раем покажется такое место, где можно до отвала наесться. Ему кажется, что если бы он мог не думать о хлебе насущном, то он был бы совершен­но счастлив и не пожелал бы ничего другого. Саму жизнь он мыслит в терминах еды, все остальное, не имеющее отношения к предмету его вож­делений, воспринимается им как несущественное, второстепенное. Он считает бессмыслицей такие вещи, как любовь, свобода, братство, уважение, его философия предельно проста и выражается присказкой: «Любовью сыт не будешь». О голодном нельзя сказать: «Не хлебом единым жив чело­век», потому что голодный человек живет именно хлебом и только хлебом.

Приведенный мною пример, конечно же, относится к разряду экстре­мальных, и, хотя он не лишен реальности, все-таки это скорее исключение, нежели правило. В мирной жизни, в нормально функционирующем обще­стве экстремальные условия уже по самому определению — редкость. Несмотря на всю банальность этого положения, считаю нужным остано­виться на нем особо, хотя бы потому, что есть две причины, подталкиваю­щие нас к его забвению. Первая причина связана с крысами. Физиологи­ческая мотивация у крыс представлена очень ярко, а поскольку большая часть экспериментов по изучению мотивации проводится именно на этих животных, то исследователь иногда оказывается не в состоянии противо­стоять соблазну научного обобщения. Таким образом выводы, сделанные специалистами по крысам, переносятся на человека. Вторая причина свя­зана с недопониманием того факта, что культура сама по себе является инструментом адаптации, и что одна из главных ее функций заключается в том, чтобы создать такие условия, при которых индивидуум все реже и реже испытывал бы экстремальные физиологические позывы. В боль­шинстве известных нам культур хронический, чрезвычайный голод являет­ся скорее редкостью, нежели закономерностью. Во всяком случае, сказан­ное справедливо для Соединенных Штатов Америки. Если мы слышим от среднего американца «я голоден», то мы понимаем, что он скорее испы­тывает аппетит, нежели голод. Настоящий голод он может испытать толь­ко в каких-то крайних, чрезвычайных обстоятельствах, не больше двух-трех раз за всю свою жизнь.

Если при изучении человеческой мотивации мы ограничим себя эк­стремальными проявлениями актуализации физиологических позывов, то мы рискуем оставить без внимания высшие человеческие мотивы, что не­избежно породит однобокое представление о возможностях человека и его природе. Слеп тот исследователь, который, рассуждая о человеческих целях и желаниях, основывает свои доводы только на наблюдениях за поведением человека в условиях экстремальной физиологической депривации и рассматривает это поведение как типичное. Перефразируя уже упомянутую поговорку, можно сказать, что человек и действительно живет одним лишь хлебом, но только тогда, когда у него нет этого хлеба. Но что происходит с его желаниями, когда у него вдоволь хлеба, когда он сыт, когда его желудок не требует пищи?

А происходит вот что — у человека тут же обнаруживаются другие (более высокие) потребности, и уже эти потребности овладева­ют его сознанием, занимая место физического голода. Стоит ему удовлет­ворить эти потребности, их место тут же занимают новые (еще более высокие) потребности, и так далее до бесконечности. Именно это я и имею в виду, когда заявляю, что человеческие потребности организованы иерархически.

Такая постановка вопроса имеет далеко идущие последствия. Приняв наш взгляд на вещи, теория мотивации получает право пользоваться, наряду с концепцией депривации, не менее убедительной концепцией удовлетворения. В соответствии с этой концепцией удовлетворение потребности освобождает организм от гнета потребностей физиологического уровня и открывает дорогу потребностям социального уровня. Если физиологичес­кие потребности постоянно и регулярно удовлетворяются, если достижение связанных с ними парциальных целей не представляет проблемы для орга­низма, то эти потребности перестают активно воздействовать на поведение человека. Они переходят в разряд потенциальных, оставляя за собой право на возвращение, но только в том случае, если возникнет угроза их удовлет­ворению. Удовлетворенная страсть перестает быть страстью. Энергией обладает лишь неудовлетворенное желание, неудовлетворенная потребность. Например, удовлетворенная потребность в еде, утоленный голод уже не играет никакой роли в текущей динамике поведения индивидуума.

Этот тезис в некоторой степени опирается на гипотезу, суть которой состоит в том, что степень индивидуальной устойчивости к депривации той или иной потребности зависит от полноты и регулярности удовлетворения этой потребности в прошлом.

Потребность в безопасности. После удовлетворения физиологических потребностей их место в мотивационной жизни индивидуума занимают потребности другого уровня, ко­торые в самом общем виде можно объединить в категорию безопасности (потребность в безопасности; в стабильности; в зависимости; в защите; в свободе от страха, тревоги и хаоса; потребность в структуре, порядке, законе, ограничениях; другие потребности). Почти все, что говорилось выше о физиологических позывах, можно отнести и к этим потребностям, или желаниям. Подобно физиологическим потребностям, эти желания также могут доминировать в организме. Они могут узурпировать право на орга­низацию поведения, подчинив своей воле все возможности организма и, нацелив их на достижение безопасности, и в этом случае мы можем с полным правом рассматривать организм как инструмент обеспечения бе­зопасности. Так же, как в случае с физиологическим позывом, мы можем сказать, что рецепторы, эффекторы, ум, память и все прочие способности индивидуума в данной ситуации превращаются в орудие обеспечения безопасности. Так же, как в случае с голодным человеком, главная цель не только детерминирует восприятие индивидуума, но и предопределяет его философию будущего, философию ценностей. Для такого человека нет более насущной потребности, чем потребность в безопасности (иногда даже физиологические потребности, если они удовлетворены, расценива­ются им как второстепенные, несущественные). Если это состояние на­бирает экстремальную силу или приобретает хронический характер, то мы говорим, что человек думает только о безопасности.

Несмотря на то, что мы предполагаем обсуждать мотивацию взросло­го человека, мне представляется, что для лучшего понимания потребности в безопасности имеет смысл понаблюдать за детьми, у которых потребно­сти этого круга проявляются проще и нагляднее. Младенец реагирует на угрозу гораздо более непосредственно, чем взрослый человек, воспитание и культурные влияния еще не научили его подавлять и сдерживать свои реакции. Взрослый человек, даже ощущая угрозу, может скрыть свои чувства, смягчить их проявления настолько, что они останутся незамеченными для стороннего наблюдателя. Реакция же младенца целостна, он всем существом реагирует на внезапную угрозу — на шум, яркий свет, грубое прикосновение, потерю матери и прочую резкую сенсорную стимуляцию.

Потребность в безопасности у детей проявляется и в их тяге к посто­янству, к упорядочению повседневной жизни. Ребенку явно больше по вкусу, когда окружающий его мир предсказуем, размерен, организован. Всякая несправедливость или проявление непоследовательности, непосто­янства со стороны родителей вызывают у ребенка тревогу и беспокойство. Вопреки расхожему мнению о том, что ребенок стремится к безгра­ничной свободе, вседозволенности, детские психологи, педагоги и психоте­рапевты постоянно обнаруживают, что некие пределы, некие ограничения внутренне необходимы ребенку, что он нуждается в них. Или, если сформу­лировать этот вывод более корректно, — ребенок предпочитает жить в упорядоченном и структурированном мире, его угнетает непредсказуемость.

Реакция испуга у детей, окру­женных надлежащей заботой, возникает только в результате столкнове­ния с такими объектами и ситуациями, которые представляются опасны­ми и взрослому человеку.

Потребность в безопасности здорового и удачливого представителя нашей культуры, как правило, удовлетворена. В нормальном об­ществе, у здоровых людей потребность в безопасности проявляется только в мягких формах, например, в виде желания устроиться на работу в компа­нию, которая предоставляет своим работникам социальные гарантии, в попытках откладывать деньги на «черный день», в самом существовании различных видов страхования (медицинское, страхование от потери рабо­ты или утраты трудоспособности, пенсионное страхование).

Потребность в безопасности и стабильности обнаруживает себя и в консервативном поведении, в самом общем виде. Большинство людей склонно отдавать предпочтение знакомым и привычным вещам [11]. Мне представляется, что тягой к безопасности в какой-то мере объясня­ется также исключительно человеческая потребность в религии, в миро­воззрении, стремление человека объяснить принципы мироздания и опре­делить свое место в универсуме. Можно предположить, что наука и философия как таковые в какой-то степени мотивированы потребностью в безопасности (позже мы поговорим и о других мотивах, лежащих в основе научных, философских и религиозных исканий).

Потребность в безопасности редко выступает как активная сила, она доминирует только в ситуациях критических, экстремальных, побуждая орга­низм мобилизовать все силы для борьбы с угрозой. Критическими или экстремальными ситуациями мы называем войны, болезни, стихийные бед­ствия, вспышки преступности, социальные кризисы, неврозы, поражения мозга, а также ситуации, отличающиеся хронически неблагоприятными, уг­рожающими условиями.

Некоторые взрослые невротики в своем стремлении к безопасности уподобляются маленьким детям, хотя внешние проявления этой потребно­сти у них несколько отличаются от детских. Все неизвестное, все неожи­данное вызывает у них реакцию испуга, и этот страх обусловлен не физи­ческой, а психологической угрозой. Невротик воспринимает мир как опасный, угрожающий, враждебный. Невротик живет в неотступном пре­дощущении катастрофы, в любой неожиданности он видит опасность. Неизбывное стремление к безопасности заставляет его искать себе за­щитника, сильную личность, на которую он мог бы положиться, которой он мог бы полностью довериться или даже подчиниться, как мессии, вождю, фюреру.

Логично было бы предположить, что неожи­данно возникшая угроза хаоса у большинства людей вызывает регресс мотивации с высших ее уровней к уровню безопасности. Естественной и предсказуемой реакцией общества на такие ситуации бывают призывы навести порядок, причем любой ценой, даже ценой диктатуры и насилия.

Потребность в принадлежности и любви. После того, как потребности физиологического уровня и потребности уровня безопасности достаточно удовлетворены, актуализируется потреб­ность в любви, привязанности, принадлежности, и мотивационная спираль начинает новый виток. Человек как никогда остро начинает ощущать не­хватку друзей, отсутствие любимого, жены или детей. Он жаждет теплых, дружеских отношений, ему нужна социальная группа, которая обеспечила бы его такими отношениями, семья, которая приняла бы его как своего. Именно эта цель становится самой значимой и самой важной для челове­ка. Он может уже не помнить о том, что когда-то, когда он терпел нужду и был постоянно голоден, само понятие «любовь» не вызывало у него ничего, кроме презрительной усмешки. Теперь же он терзаем чувством одиноче­ства, болезненно переживает свою отверженность, ищет свои корни, род­ственную душу, друга.

Приходится признать, что у нас очень мало научных данных об этой потребности, хотя именно она выступает в качестве центральной темы ро­манов, автобиографических очерков, поэзии, драматургии, а также новейшей социологической литературы. Эти источники дают нам самое общее пред­ставление о деструктивном влиянии на детскую психику таких факторов, как частые переезды семьи с одного места жительства на другое; индус­триализация и вызванная ею общая гипермобильность населения; отсут­ствие корней или утрата корней; утрата чувства дома, разлука с семьей, друзьями, соседями; постоянное ощущение себя в роли приезжего, при­шельца, чужака. Мы еще не привыкли к мысли, что человеку крайне важно знать, что он живет на родине, у себя дома, рядом с близкими и понятными ему людьми, что его окружают «свои», что он принадлежит определенному клану, группе, коллективу, классу.

Мне думается, что стремительное развитие так называемых групп встреч и прочих групп личностного роста, а также клубов по интересам, в какой-то мере продиктовано неутоленной жаждой общения, потребностью в бли­зости, в принадлежности, стремлением преодолеть чувство одиночества У меня складывается впечатление, что цементирующим составом какой-то части подростковых банд — я не знаю, сколько их и какой процент они составляют от общего числа — стали неутоленная жажда общения, стремление к единению перед лицом врага, причем врага неважно какого. Само суще­ствование образа врага, сама угроза, которую содержит в себе этот образ, способствуют сплочению группы.

Невозможность удовлетворить потребность в любви и принадлежнос­ти, как правило, приводит к дезадаптации, а порой и к более серьезной патологии. В нашем обществе сложилось амбивалентное отношение к любви и нежности, и особенно к сексуальным способам выражения этих чувств; почти всегда проявление любви и нежности наталкивается на то или иное табу или ограничение. Практически все теоретики психопатоло­гии сходятся во мнении, что в основе нарушений адаптации лежит неудов­летворенная потребность в любви и привязанности. Этой теме посвящены многочисленные клинические исследования, в результате которых мы зна­ем об этой потребности больше, чем о любой другой, за исключением разве что потребностей физиологического уровня. Вынужден оговориться, что в нашем понимании «любовь» не являет­ся синонимом «секса». Сексуальное влечение как таковое мы анализируем при рассмотрении физиологических позывов. Однако, когда речь идет о сексуальном поведении, мы обязаны подчеркнуть, что его определя­ет не одно лишь сексуальное влечение, но и ряд других потребностей, и первой в их ряду стоит потребность в любви и привязанности. Кроме того, не следует забывать, что потребность в любви имеет две стороны: человек хочет и любить, и быть любимым.

Потребность в признании. Каждый человек (за редкими исключениями, связанными с патологией) постоянно нуждается в признании, в устойчивой и, как правило, высокой оценке собственных достоинств, каждому из нас необходимы и уважение окружающих нас людей, и возможность уважать самого себя. Потребности этого уровня подразделяются на два класса. В первый входят желания и стремления, связанные с понятием «достижение». Человеку необходимо ощущение собственного могущества, адекватности, компетентности, ему нужно чувство уверенности, независимости и свободы. [14] Во второй класс потребностей мы включаем потребность в репутации или в престиже (мы определяем эти понятия как уважение окружающих), потребность в завоевании статуса, внимания, признания, славы. Вопрос об этих потребностях лишь косвенно поднимается в работах Альфреда Адлера и его последователей и почти не затрагивается в работах Фрейда. Однако сегодня психоаналитики и клинические психологи склонны придавать большее значение потребностям этого класса.

Удовлетворение потребности в оценке, уважении порождает у индиви­дуума чувство уверенности в себе, чувство собственной значимости, силы, адекватности, чувство, что он полезен и необходим в этом мире. Неудовлетворенная потребность, напротив, вызывает у него чувство униженности, слабости, беспомощности, которые, в свою очередь, служат почвой для уныния, запускают компенсаторные и невротические механизмы.

Потребность в самоактуализации. Даже в том случае, если все вышеперечисленные потребности человека удовлетворены, мы вправе ожидать, что он вскоре вновь почувствует неудовлетворенность, неудовлетворенность оттого, что он занимается совсем не тем, к чему предрасположен. Ясно, что музыкант должен заниматься музыкой, художник — писать картины, а поэт — сочинять стихи, если, конечно, они хотят жить в мире с собой. Человек обязан быть тем, кем он может быть. Человек чувствует, что он должен соответствовать собствен­ной природе. Эту потребность можно назвать потребностью в самоактуа­лизации.

Термин «самоактуализация», изобретенный Куртом Гольдштейном [6], употребляется в несколько более узком, более специ­фичном значении. Говоря о самоактуализации, я имею в виду стремление человека к самовоплощению, к актуализации заложенных в нем потен­ций. Это стремление можно назвать стремлением к идиосинкразии, к идентичности.

Очевидно, что у разных людей эта потребность выражается по-разно­му. Один человек желает стать идеальным родителем, другой стремится достичь спортивных высот, третий пытается творить или изобретать. [16] Похоже, что на этом уровне мотивации очертить пределы индивидуальных разли­чий почти невозможно.

Как правило, человек начинает ощущать потребность в самоактуализа­ции только после того, как удовлетворит потребности нижележащих уров­ней.

Предпосылки для удовлетворения базовых потребностей. Можно назвать ряд социальных условий, необходимых для удовлетворения базовых потребностей; ненадлежащее исполнение этих условий может са­мым непосредственным образом воспрепятствовать удовлетворению базо­вых потребностей. В ряду этих условий можно назвать: свободу слова, сво­боду выбора деятельности (то есть человек волен делать все, что захочет, лишь бы его действия не наносили вреда другим людям), свободу самовыра­жения, право на исследовательскую активность и получение информации, право на самозащиту, а также социальный уклад, характеризующийся спра­ведливостью, честностью и порядком. Несоблюдение перечисленных усло­вий, нарушение прав и свобод воспринимается человеком как личная угроза. Эти условия нельзя отнести к разряду конечных целей, но люди часто ставят их в один ряд с базовыми потребностями, которые имеют исключи­тельное право на это гордое звание. Люди ожесточенно борются за эти права и свободы именно потому, что, лишившись их, они рискуют лишиться и возможности удовлетворения своих базовых потребностей.

Если вспомнить, что когнитивные способности (перцептивные, интел­лектуальные, способность к обучению) не только помогают человеку в адаптации, но и служат удовлетворению его базовых потребностей, то становится ясно, что невозможность реализации этих способностей, любая их депривация или запрет на них автоматически угрожает удовлетворе­нию базовых потребностей. Только согласившись с такой постановкой вопроса, мы сможем приблизиться к пониманию истоков человеческого любопытства, неиссякаемого стремления к познанию, к мудрости, к от­крытию истины, неизбывного рвения в разрешении загадок вечности и бытия. Сокрытие истины, цензура, отсутствие правдивой информации, запрет на коммуникацию угрожают удовлетворению всех базовых потребностей.

Потребность в познании и понимании. Мы мало знаем о когнитивных импульсах, и в основном оттого, что они мало заметны в клинической картине психопатологии, им просто нет места в клинике, во всяком случае, в клинике, исповедующей медицинско-тера­певтический подход, где все силы персонала брошены на борьбу с болез­нью. В когнитивных позывах нет той причудливости и страстности, той интриги, что отличает невротическую симптоматику. Когнитивная психо­патология невыразительна, едва уловима, ей часто удается ускользнуть от разоблачения и представиться нормой. Она не взывает к помощи.

До сих пор мы лишь походя упоминали когнитивные потребности. Стремление к познанию универсума и его систематизации рассматривалось нами либо как средство достижения базового чувства безопасности, либо как разно­видность потребности в самоактуализации, свойственная умным, образо­ванным людям. Обсуждая необходимые для удовлетворения базовых по­требностей предпосылки, в ряду прочих прав и свобод мы говорили и о праве человека на информацию, и о свободе самовыражения. Но все, что мы говорили до сих пор, еще не позволяет нам судить о том, какое место занимают в общей структуре мотивации любопытство, потребность в по­знании, тяга к философии и эксперименту и т.д., — все наши суждения о когнитивных потребностях, прозвучавшие раньше, в лучшем случае можно счесть намеком на существование проблемы.

У нас имеется достаточно оснований для того, чтобы заявить: в основе человеческой тяги к знанию лежат не только негативные детерми­нанты (тревога и страх), но и позитивные импульсы, импульсы per se, потребность в познании, любопытство, потребность в истолковании и пони­мании [11].

1. Феномен, подобный человеческому любопытству, можно наблюдать и у высших животных. Обезьяна, обнаружив неизвестный ей предмет, стара­ется разобрать его на части, засовывает палец во все дырки и щели — одним словом, демонстрирует образец исследовательского поведения, не связанного ни с физиологическими позывами, ни со страхом, ни с поиском комфорта. Эксперименты Харлоу [8] также можно счесть аргументом в пользу нашего тезиса, достаточно убедительным и вполне корректным с эмпирической точки зрения.

2. История человечества знает немало примеров самоотверженного стремления к истине, наталкивающегося на непонимание окружающих, на­падки и даже на реальную угрозу жизни. Бог знает, сколько людей повторили судьбу Галилея.

3. Всех психологически здоровых людей объединяет одна общая осо­бенность: всех их влечет навстречу хаосу, к таинственному, непознанному, необъясненному. Именно эти характеристики составляют для них суть привлекательности; любая область, любое явление, обладающее ими, представляет для этих людей интерес. И наоборот — все известное, разло­женное по полочкам, истолкованное вызывает у них скуку.

4. Немало ценной информации могут дать нам экстраполяции из об­ласти психопатологии. Компульсивно-обсессивные невротики (как и не­вротики вообще), солдаты с травматическими повреждениями мозга, опи­санные Гольдштейном, эксперименты Майера [10] с крысами — во всех случаях мы имеем дело с навязчивой, тревожной тягой ко всему знакомому и ужас перед незнакомым, неизвестным, неожиданным, непри­вычным, неструктурированным.

5. Складывается впечатление, что фрустрация когнитивных потребно­стей может стать причиной серьезной психопатологии [11, 13]. Об этом также свидетельствует ряд клинических наблюдений.

6. В моей практике было несколько случаев, когда я вынужден был признать, что патологическая симптоматика (апатия, утрата смысла жизни, неудовлетворенность собой, общая соматическая депрессия, интеллектуаль­ная деградация, деградация вкусов и т.п.) у людей с достаточно развитым интеллектом была вызвана исключительно одной лишь необходимостью прозябать на скучной, тупой работе. Несколько раз я пробовал воспользо­ваться подходящими случаю методами когнитивной терапии (я советовал пациенту поступить на заочное отделение университета или сменить рабо­ту), и, представьте себе, это помогало.

Мне приходилось сталкиваться со множеством умных и обеспеченных женщин, которые не были заняты никаким делом, в результате чего их интеллект постепенно разрушался. Обычно я советовал им заняться хоть чем-нибудь, и если они следовали моему совету, то я наблюдал улучшение их состояния или даже полное выздоровление, и это еще раз убеждает меня в том, что когнитивные потребности существуют.

7. Потребность знать и понимать проявляется уже в позднем младен­честве. У ребенка она выражена, пожалуй, даже более отчетливо, чем у взрослого человека. Детей не нужно учить любопытству. Детей можно отучить от любопытства, и мне кажется, что именно эта трагедия разворачивается в наших детских садах и шко­лах [5].

8. И, наконец, удовлетворение когнитивных потребностей приносит человеку — да простят мне эту тавтологию! — чувство глубочайшего удовлетворения, оно становится источником высших, предельных пережи­ваний. Очень часто, рассуждая о познании, мы не отличаем этот процесс от процесса обучения, и в результате оцениваем его только с точки зрения результата, совершенно забывая о чувствах, связанных с постижением, озарением, инсайтом. А между тем, доподлинное счастье человека связано именно с этими мгновениями причастности к высшей истине. Осмелюсь заявить, что именно эти яркие, эмоционально насыщенные мгновения только и имеют право называться лучшими мгновениями человеческой жизни.

Эстетические потребности. Об этих потребностях мы знаем меньше, чем о каких-либо других, но обойти вниманием эту неудобную (для ученого-естествоиспытателя) тему нам не позволяют убедительные аргументы в пользу ее значимости, которые со всей щедростью предоставляют нам история человечества, этнографичес­кие данные и наблюдения за людьми, которых принято называть эстетами. Я предпринял несколько попыток к тому, чтобы исследовать эти потребно­сти в клинике, на отдельных индивидуумах, и могу сказать, что некоторые люди действительно испытывают эти потребности, у некоторых людей они на самом деле проявляются. Такие люди, лишенные эстетических радос­тей в окружении уродливых вещей и людей, в буквальном смысле этого слова заболевают, и заболевание это очень специфично. Лучшим лекар­ством от него служит красота. Такие люди выглядят изнеможденными, и немощь их может излечить только красота [13]. Эстетические потребнос­ти обнаруживаются практически у любого здорового ребенка. Те или иные свидетельства их существования можно обнаружить в любой культуре, на любой стадии развития человечества, начиная с первобытного человека.

ДРУГИЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ БАЗОВЫХ ПОТРЕБНОСТЕЙ

Мера жесткости иерархической структуры. Когда мы говорим об иерархии препотентности, может сложиться впечат­ление, что речь идет о некой жестко фиксированной структуре потребнос­тей. Но в действительности иерархия потребностей вовсе не так стабиль­на, как это может показаться на первый взгляд. Базовые потребности большинства исследованных нами людей, в общем виде, подчинялись опи­санному порядку, но были и исключения из этого правила.

1. У некоторых людей, например, потребность в самоутверждении про­являет себя как более насущная, чем потребность в любви. Это самый распространенный случай реверсии, и в основе его лежит представление о том, что сильные, властные люди, люди, которые вызывают уважение и даже страх, люди, уверенные в себе, ведущие себя наступательно и агрессивно, заслуживают большей любви или, по крайней мере, с большим правом пользуются ее плодами. Именно в силу этого представления человек, кото­рому недостает любви и который ищет ее, может демонстрировать самоуве­ренное, агрессивное поведение. Но в данном случае самоуважение не яв­ляется конечной целью, оно выступает как средство удовлетворения другой потребности. Такие люди занимают активную, наступательную позицию не ради самоутверждения как такового, а для того, чтобы добиться любви.

2. Креативные потребности людей с ярко выраженным творческим потенциалом выглядят более важными, более значимыми, чем любые дру­гие. Надо отдать должное таким людям — испытываемая ими потреб­ность в актуализации творческого потенциала не всегда вызвана насы­щением базовых потребностей, очень часто они творят вопреки неудовлетворенности.

3. Человек может навсегда остаться на одном, достаточно низком уровне мотивационной жизни, он может смириться со своими «земными» потребностями, забыть о самом существовании высших целей человечес­кого бытия или отказаться от них. Например, человек, некогда терпевший лишения, например, бывший безработный, до конца своих дней может радоваться только тому, что он сыт.

4. Психопат — еще один образчик утраты потребности в любви. Как показывают клинические исследования, психопат, в раннем детстве испытавший недостаток любви, навсегда утрачивает желание и способ­ность получать и дарить любовь (подобно тому, как у животных угасают сосательный и клевательный рефлексы, если в первые дни жизни они не получают достаточного подкрепления).

5. Еще один пример подмены потребностей можно обнаружить в тех случаях, когда человек, не встречая никаких преград на пути удовлетворе­ния своих желаний, не постигает всей ценности дарованного ему. Люди, которые не знают, что такое голод, насколько жестокому испытанию подвергается голодный человек, со всей убежденностью считают еду чем-то неважным, несущественным.

6. Очень может быть, что видимость реверсии возникает еще и потому, что мы пытаемся говорить об иерархии препотентности скорее в терминах осознаваемых желаний и стремлений, нежели в терминах поведения. Из­вестно, что поведение не всегда отражает стоящие за ним мотивы. Говоря об иерархии потребностей, мы утверждаем лишь, что человек, у которого не удовлетворены две потребности, предпочтет сначала удовлетворить более базовую, а, следовательно, и более насущную потребность. Но это ни в коем случае не означает, что поведение этого человека будет определяться именно этой потребностью. Считаю нужным еще раз подчеркнуть, что потребности и желания человека — не единственные детерминанты его поведения.

7. Из всех случаев реверсии, пожалуй, самую высокую ценность имеют те, что связаны с высшими социальными нормами, с высшими идеалами и ценностями. Люди, преданные таким идеалам и ценностям, готовы ради них терпеть лишения, муки и даже пойти на смерть. Мы сможем лучше понять чувства этих людей, если согласимся с основополагающей концеп­цией (или гипотезой), которую в кратком изложении звучит следующим образом: удовлетворение базовых потребностей в раннем детстве закла­дывает основы повышенной фрустрационной толерантности. Можно пред­положить, что у людей, которые большую часть жизни, и особенно в ран­нем детстве, были удовлетворены в своих базовых потребностях, развивается особый иммунитет к возможной фрустрации данных потребностей.

Мера удовлетворенности потребности. Боюсь, что наши рассуждения могут подтолкнуть мысль читателя в лож­ном направлении. Может показаться, что иерархия пяти описанных нами групп потребностей обозначает конкретную зависимость — стоит, мол, удовлетворить одну потребность, как тут же ее место занимает другая. Отсюда может последовать следующий ошибочный вывод — возникнове­ние потребности возможно только после стопроцентного удовлетворения нижележащей потребности. На самом же деле, почти о любом здоровом представителе нашего общества можно сказать, что он одновременно и удовлетворен, и неудовлетворен во всех своих базовых потребностях. Наше представление об иерархии потребностей будет более реалистичным, если мы введем понятие меры удовлетворенности потребностей и скажем, что низшие потребности всегда удовлетворены в большей мере, чем высшие. Если в целях наглядности воспользоваться конкретными цифрами, пусть и условными, то получится, что у среднестатистического гражданина фи­зиологические потребности удовлетворены, например, на 85 %, потреб­ность в безопасности удовлетворена на 70 %, потребность в любви — на 50 %, потребность в самоуважении — на 40 %, а потребность в самоак­туализации — на 10 %.

Термин «мера удовлетворенности потребности» позволяет нам лучше понять тезис об актуализации более высокой потребности после удовлет­ворения более низкой. Особо следует подчеркнуть, что процесс актуализа­ции потребностей не внезапный, не взрывной, скорее следует говорить о постепенной актуализации более высоких потребностей, о медленном про­буждении и активизации. Например, если потребность А удовлетворена только на 10 %, то потребность В может не обнаруживаться вовсе. Одна­ко, если потребность А удовлетворена на 25 %, то потребность В «про­буждается» на 5 %, а когда потребность А получает 75 %-ое удовлетво­рение, то потребность В может обнаружить себя на все 50 % и так далее.

Неосознаваемый характер потребностей. О базовых потребностях нельзя однозначно сказать, что они бессозна­тельные или, наоборот, сознательные. Однако, как правило, у среднестати­стического человека они все же имеют бессознательную природу. Не думаю, что было бы разумным приводить здесь все то огромное множе­ство клинических данных, которые свидетельствуют о чрезвычайно важ­ной роли бессознательной мотивации. Потребности, которые мы называ­ем базовыми, большинством людей либо совсем не осознаются, либо осознаются отчасти, хотя, разумеется, особо утонченные, особо чувстви­тельные люди способны и к полному осознанию. Есть ряд специальных техник, предназначенных именно для того, чтобы помочь человеку осознать свои бессознательные потребности.

Потребности и культура, общее и особенное. Предложенная выше классификация основывается на представлении об универсальном характере базовых потребностей и представляет собой попытку преодоления тех видимых, поверхностных различий, которые об­наруживаются в конкретных желаниях представителей разных культур.

Наша классификация ба­зовых потребностей обусловлена стремлением найти то общее, что объеди­няет всех людей независимо от цвета их кожи, национальности, стиля жизни, привычек, манеры держаться и прочих внешних вещей. Мы не готовы со всей уверенностью заявить, что наша классификация — истина в после­дней инстанции, что она универсальна абсолютно для всех культур. Мы утверждаем лишь, что базовые потребности являются гораздо более универсальной характеристикой человека, чем его сознательные желания.

Множественная мотивация поведения. Ни одна из упомянутых нами потребностей почти никогда не становится единственным, всепоглощающим мотивом поведения человека. Подтвер­ждением этому могут стать исследования таких форм поведения, которые принято называть физиологически мотивированными, например, исследова­ния пищевого или сексуального поведения. Клиническим психологам дав­но известно, что посредством одного и того же поведенческого акта могут выражаться самые разные импульсы. Иначе говоря, практически любой поведенческий акт детерминирован множе­ством мотивов. Если говорить о мотивационных детерминантах, то поведе­ние, как правило, детерминировано не одной отдельно взятой потребнос­тью, а совокупностью нескольких или всех базовых потребностей. Если мы сталкиваемся с поведенческим актом, в котором мы можем выявить единственную детерминанту, единственный мотив, то нужно понимать, что мы имеем дело с исключением. Человек ест для того, чтобы избавиться от чувства пустоты в животе, но это не единственная причина. Человек ест также и потому, что стремится к комфорту, к безопасности или пытается таким образом удовлетворить иные свои потребности. Человек занимается любовью не только под воздействием сексуального влечения. Для одного половой акт служит способом мужского самоутверждения, для дру­гого это возможность властвовать, почувствовать себя сильным, третий, занимаясь любовью, ищет тепла и сочувствия.

Множественная детерминация поведения. Базовые потребности не предопределяют все поведение человека. Мож­но сказать даже, что не за всяким поведенческим актом обязательно стоит какой-то мотив. Есть и иные, кроме мотивов, детерминанты поведения. В роли одной из важнейших детерминант выступает внешняя среда, или так называемое поле. Все поведение человека может, по крайней мере, теоре­тически предопределяться влияниями среды или даже каким-то одним, специфическим, изолированным внешним стимулом, и такое поведение мы называем ассоциативным или условно-рефлекторным. Если в ответ на стимульное слово «стол» в моей голове мгновенно возникает картинка стола или стула, то, очевидно, что эта реакция никак не связана с моими базовыми потребностями.

Необходимо также учитывать различия между экспрессивным и фун­кциональным (или целенаправленным) поведением. Эспрессивное пове­дение не имеет цели, оно не более чем отражение личности, индивидуаль­ности. Глупец ведет себя глупо не потому, что хочет выглядеть дураком или старается вести себя так, а просто потому, что он таков, каков он есть. То же самое можно сказать о певце, который поет басом, а не тенором или сопрано. Спонтанные движения здорового ребенка, улыбка, озаряющая лицо счастливого человека, бодрая, пружинистая походка молодого, здоро­вого мужчины, его всегда расправленные плечи — все это примеры экспрессивного, нефункционального поведения. Общий стиль, манера по­ведения, — как мотивированного, так и немотивированного, — сами по себе могут считаться экспрессивным поведением [3, 15].

Антропоцентризм против зооцентризма. За отправную точку в данной теории мотивации мы взяли человека, а не какое-нибудь низшее, более простое животное. Мы поступили так потому, что слишком многие выводы, сделанные на основании экспериментов с животными, бесспорные по отношению к животным, оказываются совер­шенно неприемлемыми, когда мы пытаемся распространить их на человека. Я не понимаю, отчего многие исследователи, желающие исследовать моти­вацию человека, начинают с экспериментов над животными. Причем логика, а вернее нелогичность этой всеобщей погони за псевдопростотой навя­зывается нам не только учеными-естественниками, ей зачастую следуют философы и логики. Если согласиться с тем, что изучению человека обя­зательно должно предшествовать изучение животных, то несложно сделать и следующий шаг и заявить, что, прежде чем браться за психологию, нужно досконально изучить, например, математику.

МОТИВАЦИЯ И ТЕОРИЯ ПСИХОПАТОГЕНЕЗА

Итак, мы оцениваем содержание осознанной мотивации как более или менее важное в зависимости от того, в какой мере оно связано с базовыми целями. Желание съесть мороженое может быть косвенным выражением потребности в любви, и в этом случае оно является чрезвычайно важной мотивацией. Но если причина вашей потребности в мороженом исклю­чительно внешняя, если вам жарко и вы просто-напросто хотите чего-нибудь прохладного или у вас неожиданно разыгрался аппетит, то это желание можно отнести к разряду несущественных. Я призываю отно­ситься к повседневным осознанным желаниям лишь как к симптомам, как к внешним проявлениям иных, более базовых потребностей и жела­ний. Если же мы будем принимать их за чистую монету, если мы при­мемся оценивать мотивационную жизнь индивидуума по этим внешним, поверхностным симптомам, поленимся искать их подоплеку, мы можем очень сильно ошибиться.

Преграды, встающие на пути удовлетворения внешних, несуществен­ных желаний, не грозят человеку ничем существенным, но если неудовлет­воренными окажутся важные, базовые потребности, ему угрожает психопа­тология. А потому любая теория психопатогенеза должна иметь в своей основе верную теорию мотивации. Конфликт или фрустрация не обяза­тельно приводят к патологии, но они становятся серьезными патогенными факторами тогда, когда угрожают удовлетворению базовых потребностей или тех парциальных желаний, которые тесно связаны с базовыми потреб­ностями.

ЧТО ОСТАЕТСЯ ОТ ПОТРЕБНОСТИ ПОСЛЕ ЕЕ УДОВЛЕТВОРЕНИЯ

Я почти готов утверждать, что человек, удовлетворив свою базовую потребность, будь то потребность в любви, в безопасности или в самоуважении, лишает­ся ее. Если мы и предполагаем за ним эту потребность, то не более чем в метафизическом смысле, в том же смысле, в каком сытый человек голо­ден, а наполненная вином бутылка — пуста. Если нас интересует, что в действительности движет человеком, а не то, чем он был, будет или может быть движим, то мы должны признать, что удовлетворенная потребность не может рассматриваться как мотив. С практической точки зрения пра­вильно было бы считать, что этой потребности уже не существует, что она угасла. Считаю необходимым особо подчеркнуть этот момент, так как во всех известных мне теориях мотивации его либо обходят стороной, либо трактуют совершенно иначе.

На основании всего вышеизложенного я со всей прямотой и резкос­тью заявляю, что человека, неудовлетворенного в какой-либо из базовых потребностей, мы должны рассматривать как больного или, по меньшей мере «недочеловеченного» человека. Нас ничто не останавливает, когда мы называем больными людей, страдающих от нехватки витаминов и мик­роэлементов. Но кто сказал, что нехватка любви менее пагубна для орга­низма, чем нехватка витаминов? Зная о патогенном влиянии на организм неразделенной любви, кто возьмется обвинить меня в ненаучности на том лишь основании, что я пытаюсь ввести в сферу научного рассмотрения такую «ненаучную» проблему, как проблема ценностей? Терапевт, столк­нувшись с цингой или пеллагрой, рассуждает о роли витаминов, с тем же правом психолог говорит о ценностях. Следуя этой аналогии, можно ска­зать, что главной движущей силой здорового человека является потребность в развитии и полной актуализации заложенных в нем способностей.

Если человек постоянно ощущает влияние иной потребности, его нельзя считать здоровым человеком. Он болен, и эта болезнь так же серьезна, как нарушение солевого или кальциевого баланса.

Может быть, это заявление покажется вам парадоксальным. В таком случае спешу заверить вас, что этот парадокс — лишь один из множества, которые ожидают нас при исследовании глубин человеческой мотивации. Невозможно понять сущность человека, не задав себе вопроса: «Что нуж­но этому человеку от жизни, чего он ищет в ней?»

ФУНКЦИОНАЛЬНАЯ АВТОНОМИЯ

Гордон Олпорт [1, 2] сформулировал и ввел в научный обиход принцип, гласящий, что средство достижения цели может подменить собой цель и само по себе стать источником удовлетворения, то есть может стать самоцельным в сознании индивидуума. Этот принцип лишний раз убеждает нас в том, что обучение играет важнейшую роль в мотивации человека. Но не это существенно, а то, что он заставляет нас заново пересмотреть все изложенные выше законы человеческой мотивации. Парадокс Олпорта ни в коем случае не противоречит им, он дополняет и развивает их. Вопрос о том, насколько уместно рассматривать эти средства-цели в качестве базовых потребностей и насколько они удовлетворяют выдвинутым выше критериям отнесения потребности в разряд базовых, остается открытым и требует специальных исследований.

Как бы то ни было, мы уже убедились в том, что на базовые потреб­ности, удовлетворяемые достаточно постоянно и достаточно длительное время, уже не оказывают такого существенного влияния ни условия, необ­ходимые для их удовлетворения, ни сам факт их удовлетворения или неудовлетворения. Если человек в раннем детстве был окружен любовью, вниманием и заботой близких людей, если его потребности в безопасности, в принадлежности и любви были удовлетворены, то, став взрослым, он будет более независим от этих потребностей, чем среднестатистический человек. Я склоняюсь к мнению, что так называемый сильный характер является самым важным следствием функциональной автономии. Силь­ный, здоровый, автономный человек не боится осуждения окружающих людей, он не ищет их любви и не заискивает перед ними, и эта его способ­ность обусловлена чувством базового удовлетворения. Испытываемые им чувство безопасности и причастности, его любовь и самоуважение функци­онально автономны или, говоря другими словами, не зависят от факта удов­летворения потребности, лежавшей в их основе.

Литература

1. Allport, G., Pattern and Growth in Personality, New York: Holt, Rinehart Winston. 1961.

2. Allport, G., Personality and Social Encounter, Boston: Beacon, 1960.

3. Allport, G., and Vemon, P. E., Studies in Expressive Movement, New York: Macmillan, 1933.

4. Cannon, W.G.. Wisdom of the Body. New York: Norton, 1932.

5. Goldfarb, W., Psychological privation in infancy and subsequent adjustment. Am. J. Orthopsychiat., 1945, 15, 247—255.

6. Goldstein, K., The Organism, New York: American Book, 1939.

7. Harlow.H.F., Leaming motivated by a manipulation drive. J. exptl. Psychol., 1950 40, 228—234.

8. Honey, К., The Neurotic Personality of Our Time, New York: Norton, 1937.

9. Honey, К., Neurosis and Human Growth, New York: Norton, 1950.

10. Maier, N.R.F., Studies of Abnormal Behavior in the Rat, New York: Harper & Row, 1939.

11. Maslow, A.H., Toward a Psychology of Being, 2nd ed., New York: Van Nostrand Reinhold, 1968.

12. Maslow, A.H., The influence of familiarization on preference, J. Exptl. Psychol. 1937, 21, 162—180,

13. Maslow, A. H., A theory of metamotivation: the biological rooting of the value-life, J. humanistic Psychol, 1967, 7, 93—127.

14. Rand, A., The Fountainhead, Indianapolis: Bobbs-Merrill, 1943.

15. Wolff, W., The Expression of Personality, New York: Harper & Row, 1943.

16. Young, Р.Т., Appetite, palatability and feeding habit; a critical review, Psychol. Bull., 1948, 45, 289—320.

17. Young, P.Т., The experimental analysis of appetite, Psychol. Bull., 1941, 38, 129—164.

 

 

Виктор Франкл

САМОТРАНСЦЕНДЕНЦИЯ КАК ФЕНОМЕН ЧЕЛОВЕКА[59]

Франкл (Frankl) Виктор(1905—1997) — австрийский психолог, психотерапевт. В 1930 году получил степень доктора медицины. Во время войны побывал в четырех концентрационных лагерях, где погибли все члены его семьи, пережил Холокост. Создатель особого направления в психотерапии — логотерапии, а также целого ряда особых терапевтических приемов. Автор 32 книг по экзистенциальному анализу и логотерапии, переведенных на 26 языков; предисловия к его книгам писали Г. Олпорт, К. Лоренц и другие выдающиеся ученые. С 1945 по 1960 год — профессор неврологии и психиатрии в Венском Университете, где преподавал до 85-летнего возраста, с 1961 года — профессор ряда американских университетов (Гарварда, Стэнфорда и др.).

Сочинения: Aerztliche Seelsorge (1946); Ein Psycholog erlebt das Konzentrationslager (1946); Die Existenzanalyse und die Probleme der Zeit (1947); Zeit und Verantwortung (1947); Die Psychotherapie in der Praxis (1947); Der unbewusste Gott (1948); Der unbedingte Mensch (1949); Homo patiens (1950); Pathologie des Zeitgeistes (1955); Theorie und Therapie der Neurosen (1956); Psychotherapie fuer den Alltag (1971); Der Wille zum Sinn (1972); Der Mensch auf der Suche nach Sinn (1972); Der leidende Mensch (1975); Das Leiden am sinnlosen Leben (1977); Die Sinnfrage in der Psychotherapie (1981); Logotherapie und Existenzanalyse (1987); Was nicht in meinen Buechern steht. Lebenserinnerungen (1995); Sinn als anthropologische Kategorie (1996) и др. В рус. пер.: Человек в поисках смысла (1990); Доктор и душа (1997); Психотерапия на практике (2000).

 

Я уже писал, что человек открыт миру. Этим он отли­чается от животных, которые не открыты миру, а привя­заны к среде, специфической для каждого вида. В этой сре­де содержится то, что отвечает набору инстинктов, прису­щих данному виду. Напротив, человеческое существова­ние характеризуется преодолением границ среды обита­ния вида Homo sapiens. Человек стремится и выходит за ее пределы, в мир, и действительно достигает его — мир, наполненный другими людьми и общением с ними, смы­слами и их реализацией.

Эта позиция принципиально противостоит тем тео­риям мотивации, которые основываются на принципе гомеостаза. Эти теории изображают человека таким, как если бы он был закрытой системой. Согласно этим тео­риям, человек в основном озабочен сохранением или вос­становлением внутреннего равновесия, для чего ему в свою очередь необходима редукция напряжения. В ко­нечном счете именно это и рассматривается как цель осу­ществления влечений и удовлетворения потребностей. Как справедливо отметила Шарлотта Бюлер, «с самых первых формулировок принципа наслаждения у Фрейда и до новейших вариантов разрядки напряжения и принци­па гомеостаза, неизменной конечной целью всей активно­сти на протяжении жизни индивида полагалось восста­новление его внутреннего равновесия» [1].

Принцип наслаждения служит принципу гомеостаза; в свою очередь принципу наслаждения служит принцип реальности. Согласно утверждению Фрейда, цель принци­па реальности — обеспечить наслаждение, пускай отсро­ченное.

Фон Берталанфи смог показать, что даже в биологии уже нельзя опираться на принцип гомеостаза. Гольдштейн, опираясь на материалы изучения мозговой пато­логии, представил подтверждения своего тезиса о том что стремление к гомеостазу является не характеристикой нормального организма, а признаком патологии. Лишь при заболеваниях организм стремится любым путем из­бежать напряжения. В психологии против теории гомеостаза выступил Олпорт, указавший, что ей «не удалось по­нять природу истинного влечения», характерной чертой которого «является его сопротивление равновесию: на­пряжение не редуцируется, а поддерживается» [2]. Сход­ные возражения выдвинули Маслоу [3] и Шарлотта Бюлер [4]. В более поздней работе Шарлотта Бюлер утверждает, что, «согласно фрейдовскому принципу гомеостаза, ко­нечной целью является достижение такого полного удов­летворения, которое привело бы к восстановлению равно­весия, сведя все желания индивида к нулю. Под этим углом зрения все творения человеческой культуры оказы­ваются лишь побочными продуктами стремления к лич­ному удовлетворению» [5]. И даже позднейшие перефор­мулировки психоаналитической теории вызывают у Шар­лотты Бюлер сомнение, поскольку, как она отмечает, «психоаналитическая теория, несмотря на все попытки ее обновить, не в состоянии уйти от своей основной гипоте­зы, гласящей, что конечной целью любого влечения является гомеостатическое удовлетворение. Создание ценностей и достижение — это вторичные цели, связанные с преодолением “Оно” со стороны “Я” и “Сверх-Я” и в конечном счете опять-таки служащие удовлетворению». В противоположность этому Шарлотта Бюлер выдвигает понимание человека, «жизнь которого имеет направлен­ность, или, иными словами, цель. Эта цель—придать жи­зни смысл... Человек... хочет создавать ценности». Более того, человек «по своей природе изначально направлен на созидание и на ценности» [6].

Таким образом, принцип гомеостаза не может слу­жить достаточным основанием для объяснения человече­ского поведения. В частности, этот подход оказывается слеп к таким феноменам человека, как творчество, уст­ремленность к ценностям и смыслу.

Что касается принципа наслаждения, то я пойду в моей критике еще дальше. По моему убеждению, принцип наслаждения, в конечном счете, разрушает сам себя.Чембольше человек стремится к наслаждению, тем больше он удаляется от цели. Другими словами, само «стремление к счастью» мешает счастью. Это разрушительное стремление к наслаждению лежит в основе многих сексуальных неврозов. Снова и снова психиатру приходится наблюдать, как и оргазм, и потенция нарушаются, когда они превращаются в цель. В особенности это слу­чается тогда, когда, как нередко бывает, чрезмерное жела­ние сочетается с чрезмерным вниманием. Гиперинтенция и гиперрефлексия, как я их называю, с большой вероятно­стью порождают невротические паттерны поведения.

В норме наслаждение никогда не является целью чело­веческих стремлений. Оно является и должно оставаться результатом, точнее, побочным эффектом достижения це­ли. Достижение цели создает причину для счастья. Други­ми словами, если есть причина для счастья, счастье выте­кает из нее автоматически и спонтанно. И поэтому неза­чем стремиться к счастью, незачем о нем беспокоиться, если у нас есть основание для него.

Более того, стремиться к нему нельзя. В той мере, в какой человек делает счастье предметом своих устре­млений, он неизбежно делает его объектом своего внима­ния. Но тем самым он теряет из виду причины для сча­стья, и счастье ускользает.

Акцент, который фрейдистская психология делает на принципе наслаждения, можно сопоставить с акцентом, который адлерианская психология делает на потребности в социальной позиции. И это стремление, однако, тоже оказывается саморазрушительным, поскольку человек, который выражает и проявляет свою потребность в со­циальном статусе, рано или поздно будет лишен его и уво­лен как карьерист.

Одно переживание из моего личного опыта может по­мочь иллюстрировать эту мысль. Если хоть одна из моих двадцати трех книг имела успех, то это была та, которую я вначале собирался опубликовать анонимно. Лишь после завершения рукописи мои друзья убедили меня разре­шить издателю поставить на титульном листе мое имя[60].

Не удивительно ли, что именно эта книга, которую я пи­сал с убеждением, что она не принесет, не может принести мне успеха и славы, именно эта книга действительно име­ла успех. Пусть это служит иллюстрацией и назиданием молодым авторам прислушиваться к своей научной или писательской совести и не думать об успехе. Успех и сча­стье должны прийти сами, и чем меньше о них думать, тем это более вероятно.

В конечном счете, потребность в социальной позиции или стремление к власти, с одной стороны, и принцип наслаждения, или, как его можно было бы назвать, стремление к наслаждению, с другой стороны, являются лишь производными от первичного, главного интереса человека — его стремления к смыслу. Это одно из трех базовых понятий, на которых строится логотерапия. То, что я на­зываю стремлением к смыслу, можно определить как ба­зовое стремление человека найти и осуществить смысл и цель.

По какой же причине я называю стремление к власти и стремление к наслаждению всего лишь производными от стремления к смыслу? Просто наслаждение, не будучи целью человеческих устремлений, действительно является следствием осуществления смысла. А власть, не являясь самоцелью, действительно выступает как средство дости­жения этой цели: чтобы человек пронес через жизнь свое стремление к смыслу, необходимой предпосылкой для этого, вообще говоря, является определенная степень мо­гущества, например финансовые возможности. Лишь если исходное стремление к осуществлению смысла фрустрировано, человек либо довольствуется властью, либо наце­ливается на наслаждение.

И счастье, и успех — это лишь суррогаты осуществле­ния, поэтому принцип наслаждения, равно как и стремле­ние к власти, — это лишь производные от стремления к смыслу. Поскольку их развитие основано на невротиче­ском искажении первичной человеческой мотивации, по­нятно, что основатели классических школ в психотерапии, которым приходилось иметь дело с невротиками, создали свои теории мотивации, взяв за основу те типично невро­тические стремления, которые они наблюдали у своих па­циентов.

Таким образом, гипертрофированная тяга к наслажде­нию может быть прослежена до своего источника — фрустрации другого, более фундаментального мотива. Я хотел бы проиллюстрировать это анекдотом. Человек встречает на улице своего домашнего врача. «Как поживаете, мистер Джонс?» — спрашивает врач. «Что вы сказа­ли?» «Как поживаете?» —спрашивает врач еще раз. «Ви­дите ли — отвечает человек, — я стал хуже слышать». «Вы, наверное, слишком много пьете, — говорит ему доктор. Бросьте пить, и вы опять будете лучше слышать». Через несколько месяцев они снова встречаются. «Как поживае­те, мистер Джонс?» — «Не надо кричать, доктор. Я вполне хорошо слышу». — «Так вы бросили пить?» — «Да, док­тор, бросил». Еще через несколько месяцев они встреча­ются в третий раз. Врач вынужден опять повысить голос, чтобы быть услышанным. «Так вы опять начали пить?» — спрашивает он своего клиента. «Слушайте, док-
тор, — отвечает тот .— Сначала я пил, и мой слух ухудшился. За­тем я бросил пить и стал слышать лучше. Но то, что я услышал, было хуже, чем виски».

Этот человек был фрустрирован тем, что ему при­шлось услышать, и поэтому он вновь начал пить. По­скольку то, что он слышал, не давало ему оснований быть счастливым, он стал стремиться к счастью как таковому. Счастье было результатом того, что обходным биохими­ческим путем, с помощью алкоголя, он получал удоволь­ствие. Как мы знаем, удовольствия нельзя достичь, прямо стремясь к нему. Но, как мы видим, оно вполне может быть получено биохимическими средствами.Не имея ос­нований для удовольствия, человек создает себе причину, следствием которой оно выступает. В чем различие между причиной и основанием? Основание всегда имеет психоло­гическую или ноологическую природу. Причина, напро­тив, — это всегда что-то биологическое или физиологиче­ское. Когда вы режете лук, у вас нет оснований плакать, тем не менее ваши слезы имеют причину. Если бы вы бы­ли в отчаянии, у вас были бы основания для слез. Другой пример: если альпинист, взобравшись на высоту десять тысяч футов, чувствует себя подавленно, это чувство мо­жет иметь либо основание, либо причину. Если он знает, что он плохо экипирован или недостаточно подготовлен, его тревога имеет под собой основание. Но возможно, что она имеет всего лишь причину — недостаток кислорода.

Вернемся теперь к идее стремления к смыслу. Это по­ложение во многом сходно с идеей базовых тенденций по Шарлотте Бюлер [4]. Согласно ее теории, осуществление выступает как конечная цель, а четыре базовые тенденции служат этой цели, причем под осуществлением имеется в виду осуществление смысла, а не осуществление себя или самоактуализация.

Самоактуализация — это не конечное предназначение человека. Это даже не его первичное стремление. Если превратить самоактуализацию в самоцель, она вступит в противоречие с самотрансцендентностью человеческого существования. Подобно счастью, самоактуализация является лишь результатом, следствием осуществления смысла. Лишь в той мере, в какой человеку удается осуще­ствить смысл, который он находит во внешнем мире, он осуществляет и себя. Если он намеревается актуализиро­вать себя вместо осуществления смысла, смысл самоак­туализации тут же теряется.

Я бы сказал, что самоактуализация — это непреднаме­ренное следствие интенциональности человеческой жизни. Никто не смог выразить это более лаконично, чем вели­кий философ Карл Ясперс, сказавший: «Человек стано­вится тем, что он есть, благодаря делу, которое он де­лает своим».

Мое утверждение о том, что человек теряет смысл своей самоактуализации, если он стремится к ней, пре­красно согласуется с точкой зрения самого Маслоу, по­скольку он признает, что «дело самоактуализации» может быть сделано лучше всего «через увлеченность значимой работой» [7].

По моему мнению, чрезмерная озабоченность самоак­туализацией может быть следствием фрустрации стремле­ния к смыслу. Подобно тому, как бумеранг возвращается к бросившему его охотнику, лишь если он не попал в цель, так и человек возвращается к самому себе и обращает свои помыслы к самоактуализации, только если он про­махнулся мимо своего призвания... [8].

Что верно по отношению к наслаждению и счастью, сохраняет силу и для предельных переживаний, описан­ных Маслоу. Они тоже являются и должны оставаться лишь следствиями. К ним также нельзя стремиться. Сам Маслоу согласился бы с таким утверждением, поскольку он сам отмечал, что «охота за предельными переживания­ми немного напоминает охоту за счастьем» [9]. Более то­го, он признает, что «понятие „предельные переживания“ представляет собой обобщение» [10]. Но это слишком слабое утверждение, потому что его понятие больше чем просто обобщение. В определенном смысле это сверх­упрощение. И то же самое верно по отношению к другому понятию — «принцип наслаждения». В конечном счете наслаждение всегда одинаково, вне зависимости от его причины. Счастье всегда одно и то же, вне зависимости от его оснований. Маслоу признает, что «наши внутренние ощущения счастья очень похожи вне зависимости от того, что их вызвало» [9]. Наконец, что касается предельных переживаний, он делает аналогичное замечание, отмечая их однотипность. Хотя «стимулы совсем различны: ими может быть рок-н-ролл, наркотик и алкоголь», все же «субъективные переживания очень похожи».

Очевидно, что, имея дело с однотипными формами переживания, а не с их различным содержанием, мы тем самым необходимо исключаем из рассмотрения само­трансцендентность человеческого существования. Одна­ко, как утверждает Олпорт, «в любой момент сознание че­ловека управляется определенной интенцией» [11]. Шпигельберг также указывает на интенцию как на «свойство предметно направленного акта» [12].

Он опирается на положение Брентано о том, что «лю­бой психический феномен характеризуется содержатель­ной отнесенностью, направленностью на объект» [13]. Да­же Маслоу признает интенциональность человеческих переживаний, о чем свидетельствует его утверждение, что «реальный мир таков, что нельзя просто покраснеть, не имея для этого повода», иными словами, покраснеть мо­жно «только в контексте» [13].

Отсюда мы можем видеть, насколько важно в психо­логии рассматривать явление «в контексте», в частности, рассматривать такие феномены, как удовольствие, сча­стье, предельные переживания, в общем контексте с их со­ответствующими предметами, то есть с основаниями, ко­торые человек имеет для счастья, и с основаниями, кото­рые он имеет для того, чтобы испытывать наслаждение и предельные переживания. Отбрасывание, исключение из рассмотрения тех предметов, с которыми соотносятся эти переживания, неизбежно приводит к обеднению психоло­гии. Именно поэтому человеческое поведение не может быть полностью понято в рамках гипотезы о том, что че­ловек стремится к наслаждению и счастью независимо от того, чем они будут вызваны. Такая теория мотивации ставит на одну доску совершенно различные причины, благо они приводят к одним и тем же следствиям. В дей­ствительности человеком движет не наслаждение и сча­стье как таковые, а скорее то, что порождает их, будь то осуществление личного смысла или общение с другим че­ловеком. Это относится также и к общению с богом. От­сюда понятен тот скепсис, который мы должны сохранять по отношению к тем разновидностям предельных пережи­ваний, которые вызываются ЛСД или другими видами интоксикации. Если духовные основания подменяются хи­мическими причинами, то следствия оказываются лишь артефактами. Прямой путь кончается тупиком.

К группе тех явлений, которые могут быть лишь след­ствием чего-либо, но не объектом устремлений, относятся также здоровье и совесть. Если мы хотим иметь чистую совесть, это означает нашу неуверенность в том, что она у нас такова. Это обстоятельство превращает нас в фари­сеев. А если мы делаем здоровье основной своей заботой, это значит, что мы заболели. Мы стали ипохондриками.

Говоря о саморазрушении, которое заключено в стремлении к наслаждению, счастью, самоактуализации, предельным переживаниям, здоровью и чистой совести, я невольно вспомнил историю о том, как Господь предло­жил Соломону высказать любое свое желание. Подумав немного, Соломон сказал, что он хотел бы стать мудрым судьей своему народу. Тогда Господь сказал: «Хорошо, Соломон, я выполню твое желание и сделаю тебя мудрей­шим из когда-либо живших людей. Но так как ты не ду­мал о долгой жизни, здоровье, богатстве и власти, я да­рую их тебе в придачу к тому, что ты попросил, и сделаю тебя не только мудрейшим из людей, но и самым могуще­ственным из когда-либо живших царей». Таким образом, Соломон получил именно те дары, которые он не стре­мился получить специально.

В принципе имеет под собой основания утверждение А.Унгерсмы, что фрейдовский принцип удовольствия является ведущим принципом поведения маленького ре­бенка, адлеровский принцип могущества — подростка, а стремление к смыслу является ведущим принципом по­ведения зрелой личности взрослого человека. «Таким образом, — отмечает он, — развитие трех венских психоте­рапевтических школ может рассматриваться как отраже­ние онтогенетического развития индивида от детства к зрелости» [14]. Такая последовательность основывается на том обстоятельстве, что на ранних стадиях развития мы не обнаруживаем проявлений стремления к смыслу. Но это затруднение исчезает, как только мы осознаем, что жизнь представляет собой временной гештальт и тем са­мым обретает целостность лишь при завершении жизнен­ного пути. Поэтому определенный феномен может высту­пать для человека как конституирующий его специфич­ность и тем не менее проявляться лишь на относитель­но поздних этапах развития.

Возьмем другую присущую только человеку способность — способность созда­ния и употребления символов. Нет сомнения, что это спе­цифически человеческая способность, хотя никто не ви­дел новорожденного младенца, владеющего речью.

Я говорил, что человека интересуют не наслаждение и счастье как таковые, а те причины, которые их поро­ждают. Это наиболее наглядно в ситуации несчастья. Представьте себе, что человеку, переживающему смерть любимого или любимой, предлагают успокоительные та­блетки, которые могут принести ему облегчение от де­прессивного состояния. Если не принимать во внимание случаи невротического эскапизма[61], мы можем быть увере­ны, что он откажется таким способом избавиться от свое­го горя. Он скажет, что этим ничего нельзя изменить, нельзя оживить того, кого уже нет. Другими словами, со­хранится основание для депрессии. Если он не невротик, то волнует его именно основание, причина его депрессии, а не депрессия как таковая. Ему хватит реалистичности понять, что закрыть глаза на какое-либо событие не зна­чит уничтожить само это событие. И, я думаю, ученый должен быть, по меньшей мере, столь же реалистичным, что и обыкновенный человек, и изучать поведение челове­ка в контексте его предметной отнесенности.

Эмпирическое подтверждение концепции стремления к смыслу дают Крамбо и Махолик [15], которые утвер­ждают, что «данные наблюдений и экспериментов скло­няют в пользу подтверждения существования у человека описанного Франклом гипотетического влечения». Здесь, однако, встает вопрос, оправданно ли говорить о стре­млении к смыслу в терминах «влечения человека». Я по­лагаю, что нет. Ведь если бы мы в стремлении к смыслу видели лишь еще одно влечение, человек вновь выступил бы как существо, стремящееся к сохранению внутреннего равновесия. В этом случае он бы реализовывал свой смысл ради того, чтобы удовлетворить свое влечение к смыслу, восстановить внутреннее равновесие. Тем са­мым он будет реализовывать смысл не ради него самого, а ради себя.

Но если и не соглашаться с принципом гомеостаза, представление первичного человеческого побуждения в терминах влечений было бы просто неточным описа­нием истинного полoжeния дел. Непредубежденное на­блюдение за тем, что происходит в человеке, когда он на­правлен на некоторый смысл, откроет нам фундаменталь­ное различие между влечением к чему-либо, с одной сто­роны, и стремлением — с другой. Непосредственный жи­зненный опыт говорит нам, что влечения толкают челове­ка, а смысл его притягивает. Это означает, что всегда в его воле решить, хочет он или нет реализовать данный смысл. Таким образом, осуществление смысла всегда включает в себя принятие решения.

Итак, я говорю о стремлении к смыслу, чтобы преду­предить его неправильное толкование в терминах влече­ния к смыслу. Использование мной этого термина ни в коей мере не обусловлено влиянием волюнтаризма. Ролло Мэй [16] справедливо утверждал, что «экзистенциаль­ный подход вновь ставит принятие решения и волю в центр всей картины» и что с тех пор, как экзистенциаль­но ориентированные психотерапевты «занялись пробле­мами воли и принятия решения как центральными про­блемами психотерапевтического процесса», «тот камень, который презрели строители, встал во главу угла». Но я хотел бы добавить, что нужна осторожность, чтобы не вернуться к проповеди силы воли, к воспитанию волюнта­ризма. Стремление не может возникнуть по просьбе, ко­манде или приказу. Нельзя стремиться к стремлению. А чтобы обнаружить стремление к смыслу, необходимо выявить сам смысл.

Шарлотта Бюлер [1] считает, что «функционирование здорового организма обусловлено чередованием разряд­ки и поддержания напряжений». Я полагаю, что этому че­редованию в онтогенезе соответствует аналогичное в фи­логенезе. В истории человечества также можно наблю­дать периоды усиления и ослабления напряжения. Эпоха Фрейда была периодом напряжения, вызванного подавлением сексуальных проявлений в массовом масштабе. Сей­час мы живем в эпоху ослабления напряжения, и в част­ности в сексуальной сфере. Люди, жившие в англосаксон­ских странах, из-за господства пуританизма страдали от массового подавления секса особенно долго. То, что сде­лал для них Фрейд, превратило их в его пожизненных дол­жников. Этим чувством благодарности навеки вполне можно объяснить во многом иррациональное сопротивление но­вым подходам в психиатрии, которые выходят за рамки психоанализа.

Сегодня люди избавлены от напряжения. Этим они обязаны, прежде всего, той утрате смысла, которую я опи­сываю как экзистенциальный вакуум, или фрустрацию стремления к смыслу.

В какой степени образование поддерживает экзистен­циальный вакуум и способствует отсутствию напряже­ния? Образование, которое основывается на гомеостатической теории, руководствуется тем принципом, что к мо­лодежи следует предъявлять как можно меньше требова­ний. Это верно, что молодежь не должна подвергаться чрезмерным требованиям. Мы должны, однако, прини­мать во внимание то обстоятельство, что, по крайней мере, сегодня, в век общества изобилия, большинство людей страдают не от избытка, а от недостатка требований. Об­щество потребления — это общество с пониженными тре­бованиями, которое лишает людей напряжения.

Люди, лишенные напряжения, склонны к тому, чтобы создавать его, и это может принимать либо здоровые, ли­бо нездоровые формы. Что касается здоровых форм, то функция спорта как раз и видится мне в том, чтобы позво­лить людям реализовать свою потребность в напряжении, добровольно предъявляя к самим себе требования, кото­рых они лишены нетребовательным обществом. Более то­го, спорт, как мне кажется, включает в себя некоторую до­лю аскетизма. Таким образом, нет оснований вместе с не­мецким социологом Арнольдом Геленом [17] сожалеть о том, что не существует современного светского аналога добродетели аскетизма, бытовавшей в средние века.

Что касается нездоровых форм создания напряжения, в частности, молодыми людьми, можно обратиться к то­му типу людей, которых называют битниками и хулига­нами. Эти люди рискуют своей жизнью так же, как и те, которые увлекаются серфингом и с этой целью уходят из школы и прогуливают занятия, как на западном побе­режье США. Само собой разумеется, что я имею здесь в виду только тех, кто действительно пристрастился к этим вещам. Люди, пристрастившиеся к ЛСД, принимают его с той же самой целью — получить кайф или встряску. В Англии «моды» и «рокеры» враждуют друг с другом. В Осло с вандализмом успешно борются бывшие ванда­лы. Каждую ночь дюжина добровольцев в возрасте от че­тырнадцати до восемнадцати охраняют бассейн во Фрогнер-парке и ездят на городских трамваях, чтобы предот­вратить порезы сидений. Больше половины из них — это бывшие хулиганы. «Быть на стороне закона, — говорится в соответствующем отчете, — оказывается для них таким же захватывающим делом, как и быть против него». Ины­ми словами, они искали возбуждения и напряжения, того напряжения, которого лишило их общество.

Система образования избегает сталкивать молодых людей с идеалами и ценностями. От них держатся в сторо­не. Есть одна особенность американской культуры, кото­рая поражает европейца. Я имею в виду паническую бо­язнь быть авторитарным, даже директивным. Эта черта может быть связана с пуританизмом — моральным и эти­ческим авторитаризмом и тоталитаризмом. Боязнь стал­кивать молодежь с идеалами и ценностями может быть реактивным образованием.

Массовый панический страх того, что смысл и цель могут быть нам навязаны, вылился в идиосинкразию по отношению к идеалам и ценностям. Таким образом, ребе­нок оказался выплеснутым вместе с водой, и идеалы и ценности были в целом изгнаны. Лишь недавно заве­дующий отделением психиатрии, неврологии и наук о по­ведении Медицинской школы Университета штата Окла­хома Л. Дж. Уэст [18] сказал: «Наша молодежь может позволить себе быть идеалиста­ми[62], потому что это первое поколение общества изоби­лия. И они не могут позволить себе быть материалиста­ми — диалектическими либо капиталистическими, — потому что это первое поколение, которое действительно может увидеть конец света. Наши юноши и девушки до­статочно образованны, чтобы понять, что только идеал братства людей может спасти их мир и их самих».

По-видимому, действительно достаточно. Я хочу лишь про­цитировать результаты опроса общественного мнения, сделанного профсоюзами Австрии. Оказалось, что из по­лутора тысяч опрошенных молодых людей 87 процентов выразили убеждение в том, что важно иметь идеалы. Для разнообразия процитирую вместо очередного глубинного психолога вершинного психолога—Джона Гленна[63]: «Идеалы—это основа выживания» [19].

В противоположность теории гомеостаза напряжение не является чем-то, чего нужно безусловно избегать, а внутренняя гармония, душевный покой не является чем-то, что нужно безоговорочно признавать. Здоровая доза напряжения, такого, например, которое порождается смыслом, который необходимо осуществить, является не­отъемлемым атрибутом человечности и необходима для душевного благополучия. Прежде всего человеку нужно то напряжение, которое создается его направленностью. Фрейд [20] сказал однажды, что «люди сильны до тех пор, пока они отстаивают сильную идею». Действительно, это нашло подтверждение в японских и северокорейских лаге­рях для военнопленных (исследования соответственно Нардини [21] и Лифтона [22]), а также в концентрационных ла­герях. Даже в нормальных условиях сильная ориентация на смысл способствует сохранению здоровья, продлению, если не сохранению, жизни. Она содействует не только физическому, но и психическому здоровью.

Я бы хотел сослаться на события, которые имели ме­сто в прошлом году в студенческом лагере Калифорнийского универси­тета в Беркли. Когда там стали возникать пикеты, число пациентов, поступающих в психиатрическое отделение студенческой клиники, резко упало. И оно вновь подско­чило, как только пикетирование завершилось. На несколь­ко месяцев студенты обрели смысл в движении за сво­боду слова.

Поскольку речь зашла о свободе, расскажу об одном случае, который был со мной, когда я читал лекции в од­ном из американских университетов. Знаменитый амери­канский психоаналитик, комментируя мое выступление, рассказал, что он только что вернулся из Москвы. Он об­наружил, что неврозы встречаются там реже, чем в Соеди­ненных Штатах. Он добавил также, что это может объяс­няться тем, что в коммунистических странах, по его мне­нию, люди чаще сталкиваются с необходимостью выпол­нения определенного дела. «Это говорит в пользу вашей теории, — заключил он, — гласящей, что направленность на смысл и ориентация на дело являются важным факто­ром душевного здоровья».

Год спустя польские психиатры попросили меня сде­лать им доклад по логотерапии. В своем докладе я проци­тировал этого американского психоаналитика. «У вас меньше неврозов, чем у американцев, — сказал я им, — потому что перед вами стоит больше дел». Они довольно улыбнулись. «Но не забывайте, — добавил я, — что у аме­риканцев остается также свобода выбирать свои дела, сво­бода, в которой, как мне кажется иногда, вам отказано». Они перестали улыбаться.

Как было бы прекрасно синтезировать Восток и Запад, объединить дело и свободу. Тогда свобода могла бы по­лучить полное развитие. Пока это в большей степени не­гативное понятие, которое требует позитивного дополнения[64].

Этим позитивным дополнением является ответ­ственность. Ответственность интенционально соотносится с двумя вещами: со смыслом, за осуществление которого мы ответственны, и с тем, перед кем мы несем эту ответ­ственность. Поэтому здоровый дух демократии будет вы­глядеть однобоко, если понимать его как свободу без от­ветственности.

Свобода, если ее реализация не сопряжена с ответ­ственностью, угрожает выродиться в простой произвол. Я люблю говорить, что статуя Свободы на восточном по­бережье США должна быть дополнена статуей Ответ­ственности на западном побережье.

Литература

1. Charlotte Buhler. Basic Tendencies in Human Life: Theoretical and Clinical Considerations. — In Sein and Sinn. editer by R. Wisser. Tubingen, 1960.

2. Gordon W. Allport. Becoming: Basic Considerations for a Psychology of Personality, Yale UniversityPress. New Haven, 1955.

3. Abraham H. Maslow. Motivation and Personality, Harper & Brothers. New York, 1954.

4. Charlotte Buhler. Theoretical Observations about Life's Basic Tendencies, American Journal of Psychotherapy 13, 561, 1959.

5. Charlotte Buhler. The Human Course of Life in its Goal Aspects. Journal of Humanistic Psychology 4:1,1964.

6. Charlotte Buhler. Some Observations on the Psychology of the Third Force. Journal of Humanistic Psychology 5: 54, 1965.

7. Abraham H. Maslow. Eupsychian Management: A Journal, R. Irwin, Homewood. Illinois, 1965, p. 136.

8. Viktor E. Frankl. Psychoterapy and Existentialism: Selected Papers on Logotherapy, Washington Square Press. New York, 1967.

9. Abraham H. Maslow. Lessons from the Peak-Experiences. Journal of Humanistic Psychology 2: 9, 1962.

10. Abraham H. Maslow. Fusion of Facts and Values. Lecture read before the Association for the Advancement of Psychoanalisis on March 28, 1963.

11. Gordon W. Allport. Personality and Social Encounter, Beacon Press. Boston, 1960, p. 60.

12. Herbert Spiegelberg. The Phenomenological Movement, Nijhoff, The Hague, 1960, p. 719.

13. Franz Brentano. Psychologie vom empirischen Standpunkt. Meiner, Leipzig, 1924, p. 60.

14. Aaron J. Ungersma. The Search for Meaning: A New Approach to Paychoterapy and Pastoral Psychology. Foreword by Victor E. Frankl, The Westminster Press. Philadelphia, 1961.

15. James С. Crumbaugh and Leonard Т. Maholick. The Case for Frankl's 'Will to Meaning'. Journal of Existential Psychiatry 4: 43, 1963.

16. Rollo May. Will, Decision and Responsibility. Review of Existen­tial Psichology and Psichiatry 1: 249, 1961.

17. Arnold Gehlen. Anthropologische Forschung. Rowohit, Hamburg, 1961.

18. Louis Jolyon West. Psychiatry, 'Brainwashing,' and the American Character. American Journal of Psychiatry 120: 842, 1964.

19. John H. Glenn. The Detroit News, Febriary 20, 1963.

20. Sigmund Freud. Gesammelte Werke, Vol. 10, p. 113.

21. J. E. Nardini. Survival Factors in American Prisoners of War. American Journal of Psychiatry 109: 244, 1952.

22. Robert J. Lifton. Home by Ship: Reaction Patterns of American Prisoners of War Repatriated from North Korea. American Journal of Psyc­hiatry 110: 732, 1954.

А.Н. Леонтьев

СОПОДЧИНЕНИЕ МОТИВОВ: ФЕНОМЕН ГОРЬКОЙ КОНФЕТЫ[65]

В ходе развития субъекта отдельные его деятельности вступают между собой в иерархи­ческие отношения. На уровне личности они отнюдь не образуют простого пучка, лучи ко­торого имеют свой источник и центр в субъекте. Представление о связях между деятельностями как о коренящихся в един­стве и целостности их субъекта является оправданным лишь на уровне индивида. На этом уровне (у животного, у младенца) со­став деятельностей и их взаимосвязи не­посредственно определяются свойствами су­бъекта — общими и индивидуальными, вро­жденными и приобретаемыми прижизненно. Например, изменение избирательности и смена деятельности находятся в прямой за­висимости от текущих состояний потребно­стей организма, от изменения его биологиче­ских доминант.

Другое дело — иерархические отношения деятельностей, которые характеризуют лич­ность. Их особенностью является их «отвязанность» от состояний организма. Эти иерархии деятельностей порождаются их собственным развитием, они-то и образуют ядро личности.

Иначе говоря, «узлы», соединяющие от­дельные деятельности, завязываются не дей­ствием биологических или духовных сил субъекта, которые лежат в нем самом, а за­вязываются они в той системе отношений, в которые вступает субъект.

Наблюдение легко обнаруживает те пер­вые «узлы», с образования которых у ребен­ка начинается самый ранний этап формиро­вания личности. В очень выразительной форме это явление однажды выступило в опытах с детьми-дошкольниками. Экспери­ментатор, проводивший опыты, ставил перед ребенком задачу — достать удаленный от него предмет, непременно выполняя пра­вило не вставать со своего места. Как только ребенок принимался решать задачу, экспериментатор переходил в соседнюю ком­нату, из которой и продолжал наблюдение, пользуясь обычно применяемым для этого оптическим приспособлением. Однажды пос­ле ряда безуспешных попыток малыш встал, подошел к предмету, взял его и спокойно вернулся на место. Экспериментатор тотчас вошел к ребенку, похвалил его за успех и в виде награды предложил ему шоколадную конфету. Ребенок, однако, отказался от нее, а когда экспериментатор стал настаивать, то малыш тихо заплакал.

Что лежит за этим феноменом? В процессе, который мы наблюдали, можно выделить три момента: 1) общение ребенка с эксперимен­татором, когда ему объяснялась задача; 2) ре­шение задачи и 3) общение с эксперимента­тором после того, как ребенок взял предмет. Действия ребенка отвечали, таким образом, двум различным мотивам, т. е. осуществляли двоякую деятельность: одну — по отношению к экспериментатору, другую —по отноше­нию к предмету (награде). Как показывает наблюдение, в то время, когда ребенок до­ставал предмет, ситуация не переживалась им как конфликтная, как ситуация «сшиб­ки». Иерархическая связь между обеими деятельностями обнаружилась только в мо­мент возобновившегося общения с экспери­ментатором, так сказать, post factum: кон­фета оказалась горькой, горькой по своему субъективному, личностному смыслу.

Описанное явление принадлежит к самым ранним, переходным. Несмотря на всю наив­ность, с которой проявляются эти первые соподчинения разных жизненных отношений ребенка, именно они свидетельствуют о на­чавшемся процессе формирования того особого образования, которое мы называем лич­ностью. Подобные соподчинения никогда не наблюдаются в более младшем возрасте, зато в дальнейшем развитии, в своих несоизме­римо более сложных и «спрятанных» формах они заявляют о себе постоянно. Разве не по аналогичной же схеме возникают такие глу­боко личностные явления, как, скажем, уг­рызения совести?

Развитие, умножение видов деятельности индивида приводит не просто к расширению их «каталога». Одновременно происходит центрирование их вокруг немногих главней­ших, подчиняющих себе другие. Этот слож­ный и длительный процесс развития лично­сти имеет свои этапы, свои стадии. Процесс этот неотделим от развития сознания, само­сознания, но не сознание составляет его первооснову, оно лишь опосредствует и, так сказать, резюмирует его.

Итак, в основании личности лежат отно­шения соподчиненности человеческих деятельностей, порождаемые ходом их развития. В чем, однако, психологически выражается эта подчиненность, эта иерархия деятельностей? В соответствии с принятым нами опре­делением мы называем деятельностью про­цесс, побуждаемый и направляемый моти­вом — тем, в чем опредмечена та или иная потребность. Иначе говоря, за соотношением деятельностей открывается соотношение мо­тивов. Мы приходим, таким образом, к необ­ходимости вернуться к анализу мотивов и рассмотреть их развитие, их трансформации, способность к раздвоению их функций и те их смещения, которые происходят внутри системы процессов, образующих жизнь чело­века как личности.

 

Б.И. Додонов
ЭМОЦИЯ КАК ЦЕННОСТЬ[66]

Додонов Борис Игнатьевич (1922—1985) — российский советский психолог, доктор психологических наук, профессор. В течение 25 лет преподавал психологию и вел научные исследования в Симферопольском педагогическом институте. Научные интересы охватывают широкий спектр проблем эмоциональной регуляции поведения и деятельности человека. Разработал оригинальную типологическую концепцию эмоциональной направленности личности и ряд методик для ее выявления и прогнозирования. Автор 56 печатных работ.

Сочинения: Эмоция как ценность (1978); В мире эмоций (1987) и др.

1. ЭМОЦИИ И ИХ ФУНКЦИИ

Эмоции, подобно мышлению, в своих сопоставлениях нередко опираются на продукты своего прежнего функционирова­ния. Если мышление создает понятия, то пе­режитые эмоции ведут к возникновению эмоциональных обобщений. У детей и так на­зываемых «первобытных народов» эти обоб­щения еще плохо разграничены с понятия­ми и часто смешиваются с ними. Когда ма­ленький мальчик, увидев пьяного, с испу­гом бежит к матери, крича ей: «бик!» (бык), то он пользуется именно таким обобщением.

Равным образом, как отметил известный исследователь «первобытного мышления» Люсьен Леви-Брюль, у нецивилизованных племен их «представления, не приобретшие формы правильных понятий, вовсе не обя­зательно лишены всякой общности. Общий эмоциональный элемент может некоторым образом заменить логическую общность» [5, с. 262].

В этом случае общность заключается «не в каком-то неизменном или повторяющемся признаке... а скорее в окраске или, если угодно, в тональности, общей определенным представлениям и воспринимающейся субъ­ектом как нечто присущее всем этим представлениям» (там же, с.21—22).

Эмоции и мышление современного человека — это, образно говоря, два ответв­ления одного дерева; эмоции и мышление имеют одни истоки и тесно переплетаются друг с другом в своем функционировании на высших уровнях.

Почему же эмоции и после возникнове­ния мышления не были «сняты» им, а про­должают сохранять свое самостоятельное значение?

Чтобы ответить на этот вопрос, надо, прежде всего, вспомнить о двойственной, психофизиологической природе эмоций. Они не просто отражают соответствие или несо­ответствие действительности нашим потребностям, установкам, прогнозам, не просто дают оценки поступающей в мозг информа­ции о реальном. Они одновременно функ­ционально и энергетически подготавливают организм к поведению, адекватному этой оценке. По словам П. К. Анохина, «решаю­щей чертой эмоционального состояния явля­ется его интегративность. Эмоции охватыва­ют почти весь организм... производя почти моментальную интеграцию (объединение в одно целое) всех функций организма». Благодаря эмоциям «организм непрерывно оста­ется в русле оптимальных жизненных функций»[67].

Даже так называемые астенические эмо­ции, снижающие уровень органической жиз­недеятельности, отнюдь не лишены целесо­образности. Человек, например, может «оце­пенеть от ужаса». Но ужас как субъектив­ное явление есть своего рода оценка, кото­рую словами можно было бы выразить при­близительно так: «Передо мной враг, от которого не спастись ни нападением, ни бегст­вом». В таких случаях неподвижность — единственный шанс на спасение: можно не обратить на себя внимание или быть приня­тым за мертвого (так, между прочим, слу­чилось с известным исследователем Африки Ливингстоном, которого с разочарованием оставила напавшая было на него львица, по­скольку он, парализованный «эмоциональ­ным шоком», не оказал ей никакого сопро­тивления) .

Конечно, все вегетативные и «телесные» реакции при эмоциях «рассчитаны» на био­логическую, а не на социальную целесооб­разность поведенческого воплощения эмо­циональной «оценки». Отсюда нередкие «из­держки» этих реакций, о чем немало пишет­ся в медицинской литературе. Но в целом «физиологические сдвиги» при эмоциях — важный положительный фактор и в органи­зации человеческой деятельности.

Поэтому деятельность, поддерживаемая эмоциями че­ловека, протекает, как правило, много ус­пешней, чем деятельность, к которой он се­бя принуждает одними «холодными довода­ми рассудка».

Сохранив у современного человека в ос­новном свое прежнее физиологическое зна­чение, в психологическом плане человечес­кие эмоции радикальным образом изменили свое «природное лицо». Прежде всего, «став на службу» социальным потребностям лич­ности, они приобрели совершенно иное предметное содержание. Огромное место в эмоциональной жизни субъекта стали зани­мать нравственные чувства, а также целый ряд других переживаний, недоступных не только животному, но и древнему прачеловеку.

Дело, однако, не только в этом, а в том, что произошли существенные изменения, если можно так выразиться, в самой архи­тектонике эмоций. Прежде всего, надо по­лагать, что в человеческих эмоциях чрезвы­чайно возросла роль и выраженность их субъективного компонента.

Можно думать, что этот компонент — «аффективное волнение» — в жизни живот­ных отнюдь не имеет того значения, которое он приобретает для людей: некоторые фак­ты эмоционального реагирования самого че­ловека в специальных условиях позволяют сделать именно такой вывод.

Кому случалось, будучи погруженным в свои мысли, встретиться с неожиданной опасностью (например, заметить идущую навстречу автомашину), тот знает, какой утрированной бывает в таких случаях дви­гательная эмоциональная реакция и как при этом слабо выражен ее «чувственный» компонент. Метнувшись «как ошпаренный» в сторону, много быстрее и энергичнее, чем того требовали обстоятельства, человек, од­нако, впоследствии не может припомнить никакого субъективно пережитого страха или, самое большее, припоминает его как мгновенный «аффективный толчок», от ко­торого ничего не осталось к тому времени, когда реакция была осознана. На этом осно­вании некоторые зарубежные психологи во­обще считают, что субъективное эмоцио­нальное состояние возникает лишь в том случае, если поведенческий акт оказывается задержанным. Думается, что такой вывод — преувеличение. Субъективное переживание при эмоции в норме должно быть всегда, но длительность субъективной оценки факта, очевидно, действительно бывает тем мень­шей, чем быстрее она реализуется в поведе­нии. Поведенческая импульсивность и субъ­ективная эффективность эмоций, должно быть, явления противоположные друг другу, подтверждение чему дают уже наблюдения за маленькими детьми. Это оправдано и «логически»: субъективная оценка стано­вится излишней после того, как она реали­зовалась.

Особенностью сознательного человека является, однако, то, что эмоции не опреде­ляют его поведение ни единолично, ни сра­зу. Формирование «решения к действию» есть отдельный, сложный акт, в процессе ко­торого тщательно взвешиваются все обстоя­тельства и мотивы. Но для того чтобы такое «взвешивание» могло полноценно осущест­вляться, необходима более отчетливая представленность в сознании личности всех субъективных аргументов «за» и «против» той или иной линии поведения. Поэтому эмоциональные оценки должны «звучать» долго и отчетливо. Но и это еще не все.

Главной особенностью эмоциональной деятельности человека, как мы думаем, яв­ляется то, что она не только «производит» «аффективные волнения» как форму оценки факта, но сплошь и рядом включает эти свои «продукты» в новый «цикл» сопостав­лений и оцениваний. Это создает своеобраз­ную «многоэтажность» эмоциональных про­цессов у человека, причем если их первый, «подвальный этаж» в основном скрыт от самонаблюдения и объективируется разве что в своих готовых «продуктах» — оценках, то все другие «этажи» более или менее от­крыты для нашей интроспекции.

Хорошей иллюстрацией к сказанному может послужить стихотворная миниатюра «Отчего» М. Ю. Лермонтова.

Мне грустно, потому что я тебя люблю,

И знаю: молодость цветущую твою

Не пощадит молвы коварное гоненье.

За каждый светлый день иль сладкое мгновенье

Слезами и тоской заплатишь ты судьбе.

Мне грустно... потому что весело тебе.

Абстрагируемся от «художественного статуса» стихотворения и взглянем на него просто как на документ об одном из момен­тов «душевной жизни» поэта. Тогда нетруд­но будет воссоздать картину некоего психо­логического процесса. Исходный момент процесса — актуально переживаемое чувство любви автора к молодой девушке и наблю­дение за ее весельем. Следующий момент— побуждаемое любовью размышление о судь­бе девушки, приводящее к мысли о той «расплате» за беспечность и веселье, кото­рая ее ожидает. Наконец, завершающий мо­мент — «рассогласование» этого знания с любовью, рождающее у поэта глубокую грусть. Схема этого последнего момента, представляющего собой акт возникновения новой эмоции, такова: люблю (продукт пре­дыдущих эмоциональных оцениваний) —> знаю (продукт мышления) —> грустно (про­изводный эмоциональный продукт).

Раскрытая в стихотворении эмоция гру­сти поэта носит, как выражается А. Н. Леонтьев, идеаторный характер; она выступает как завершающий момент сложного эмоцио­нального переживания, начинающегося с эмоциональной оценки и кончающегося так­же ею. Но «внутри» этого переживания функционирует мысль.

Эмоциональное переживание человека, таким образом, отнюдь не синоним простого «аффективного волнения», хотя последнее и является специфической чертой любой эмо­ции.

В эмоциональном переживании «аффективные волнения» сме­няют друг друга и сливаются друг с другом в один цельный поток, скрепленный мыслью, не по законам физиологии, а по психологи­ческим закономерностям человеческой дея­тельности.

На психологическом уровне анализа эмо­ций можно поэтому рассматривать эмоцио­нальный процесс, в известной мере отвлека­ясь от звучащих в глубине мозга «древних струн» и сосредоточивая внимание на «са­модвижении» взаимодействующих друг с другом «психологических продуктов», глав­ное направление которого определяют моти­вы и программы личности. Реально психолог имеет дело не с отдельными эмоциональны­ми актами, а с целостной психической деятельностью, которую он называет пере­живанием в том случае, когда она предель­но насыщена чувственными оценочными мо­ментами и рассматривается им с точки зре­ния этих моментов.

Каждый из подклассов эмоциональ­ных явлений обладает своими специфиче­скими особенностями. Но их объединяет то, что все они выполняют аксиологическую функцию, являясь «с точки зрения интере­сов человека своего рода оценкой того, что происходит вне и внутри нас» [11, с. 167].

В этой своей функции они, несомненно, включены в мотивацию нашего поведения, но сами по себе мотивами не являются, как и не определяют единолично принятия ре­шения о развертывании той или иной дея­тельности.

Наряду с функцией оценок, имеющей лишь служебную ценность, неко­торые эмоции обладают и другой функцией: они выступают и в качестве положительных самостоятельных ценностей. Этот факт до­статочно хорошо осознан и вычленен жи­тейской психологической интуицией, четко разграничившей случаи, когда человек что-либо делает с удовольствием и когда он чем-либо занимается ради удовольствия. Однако с теоретическим осмыслением указанному факту явно не повезло. С самого начала на него легла тень некоторых ошибочных фи­лософских и психологических концепций, критика которых, как это часто бывает, «выплеснула вместе с грязной водой и са­мого ребенка».

При таком положении дел в теории име­ет смысл взглянуть на интересующее нас явление глазами людей, не озабоченных со­зданием каких-либо специальных философ­ских или психологических концепций, и рассмотреть относящийся к этому явлению «живой» материал. Обратимся в первую оче­редь к наблюдательности писателей: если, как говорится, соответствующие факты име­ют место, они едва ли могли ускользнуть от их внимания. И в самом деле, в произведениях писателей, поэтов, моралистов мы на­ходим многократные свидетельства того, что эмоция действительно может выступать не только в качестве оценки, но и в качестве самодовлеющей ценности, мотива поведения, самоцели.

Писатели недвусмысленно утверждают, что любовь может быть как потребностью человека в «другом», только реализуемой че­рез «механизм» эмоций, так и потребностью в самих этих эмоциях. Следовательно, в пер­вом случае любовные переживания выступают как оценки, а во втором на первый план выдвигается их функция ценностей (функция оценок, конечно, при этом не исчезает: нельзя наслаждаться «самое лю­бовью», если «другой» совсем не будет до­рог) .

Из художественной литературы психолог может извлечь, однако, не одни только от­влеченно сформулированные результаты на­блюдений писателей над особенностями функционирования чувств. В лирических высказываниях поэтов, а также в автобио­графических текстах разнообразных авторов содержится и непосредственный «живой» материал, подкрепляющий и расширяющий такие наблюдения. Когда мы читаем, напри­мер, у Лермонтова уже цитированные стро­ки: «Мне грустно, потому что я тебя люб­лю», то здесь грусть поэта, безусловно, вы­ступает как оценка ситуации, скрытый дра­матизм которой он осознает. Но у того же М. Ю. Лермонтова мы встречаем и такое, например, признание: «Я жить хочу! хочу печали», где печаль (семантически—сино­ним грусти) выступает уже не в качестве оценки, а в качестве признаваемой поэтом ценности. При этом заслуживает специаль­ного внимания следующее характерное об­стоятельство. Выступая в своей оценочной функции, печаль (грусть) всегда представ­ляет собой отрицательную оценку действи­тельности. И в то же время, оказывается, она же может выступать в качестве положи­тельной ценности. Эта возможность корен­ного расхождения «личностного смысла» одной и той же эмоции в роли оценки и в роли ценности лучше всего демонстрирует необходимость различения этих ее ролей.

Вот еще два фрагмента на ту же тему.

О господи, дай жгучего страданья

И мертвенность души моей рассей...

(Ф.И. Тютчев)

Пошли мне бури и ненастья,

Даруй мучительные дни, —

Но от преступного бесстрастья,

Но от покоя сохрани!

(И.С. Аксаков)

Положительную ценность для личности может образовать и пара полярных эмоций; читаем у М. Ю. Лермонтова:

...Я праздный отдал бы покой

За несколько мгновений

Две противоположных эмоциональных оценки (блаженство и мучение) здесь вы­ступают в качестве сходных, «взаимозаме­няемых» эмоциональных ценностей. … Примеры легко можно продолжить, од­нако подчеркнем: вполне законный в других… 2. ПРОБЛЕМА ЦЕННОСТИ ЭМОЦИЙ И ГЕДОНИСТИЧЕСКИЕ ТЕОРИИ ПОВЕДЕНИЯ

Таблица 1.

 

	Счастлив, %
Эгоистичен, %		Да	Нет
Да	3,9	37,0
Нет	41,6	17,5

Источник: [30]

Замечено, что плохое рас­положение духа или отрица­тельное эмоциональное со­стояние тоже может привес­ти к повышенному желанию оказать помощь, но совер­шенно по другим мотивам. Испытуемые, находящиеся в плохом настроении, выража­ют готовность помочь, если верят, что их настроение может из­мениться [25], или если зат­рачиваемые ими усилия невелики [37]. Многие ис­следования доказали, что оказание помощи другим действительно способствует повышению настроения. Люди, на­ходящиеся в хорошем расположении духа, также считают, что помощь другим является компенсирующей и полезной акцией, способствующей сохранению положительного эмоционального состояния. Однако все равно эти люди склонны оказать боль­шую помощь, чем те, которые находятся в контрольной группе, даже если им навязывается мнение о нерегулируемости их на­строений [25] независимо от вознаграждений и усилий [37] и даже если оказыва­емая ими помощь анонимна и не может быть оценена (напри­мер, в отношении маленьких детей). Есть все основания утверждать, что счастливые люди оказывают помощь вовсе не из желания повысить свое настроение, как это характерно для тех, чье состояние окрашено в грустные, печальные тона.

Почему же хорошее настроение и большая готовность ока­зать помощь взаимосвязаны? Хорошее настроение рождает по­добные мысли, включая, по всей видимости, размышления о по­ложительном и доброжелательном поведении. В хорошем на­строении люди более расположены друг к другу, и, таким образом, компенсация за помощь несколько увеличивается. Как показы­вают наблюдения, люди, находящиеся в счастливом расположе­нии духа и замечающие расхождение между своим собственным состоянием и состоянием других, стараются каким-то образом сбалансировать это неравенство [14]. Испытуемые, у которых было продуцировано хорошее настроение, оказывают помощь с большей готовностью, если их просят сконцентри­роваться на себе. Это, возможно, происходит потому, что такая концентрация делает их более чувствительными к соображени­ям равенства. Характерно, что опечаленные люди оказывают помощь с большей готовностью, если их просят сосредоточить внимание на других [32].

Симпатии по отношению к окружающим. Многие про­веденные исследования говорят в пользу того, что люди, нахо­дящиеся в хорошем настроении, склонны более положительно оценивать свое окружение. В результате одного эксперимента было установлено, что хорошее настроение, вызванное про­смотром комедийных фильмов или изложением позитивных са­моутверждающих фактов, ведет к повышению симпатий по от­ношению к вымышленным людям, представленным лишь сооб­щением об их жизненных позициях [16]. Экспери­ментально установлено, что на взаимоотношения людей значи­тельное влияние оказывает и окружающая обстановка, например уютная комната, более располагает к проявлению симпатий, не­жели убого обставленная комната [27].

Литература

1. Apter, M. J. The Experience of Motivation. London: Acade­mic Press, 1982.

2. Apter, M. J. Reversal theory and personality: a review. Journal of Research in Personality. 1984. 18: 265—288.

3. Ax, A. F. The physiological differentiation of fear and anger in humans. Psychosomatic medicine. 1953. 15: 433—442.

4. Batson, D., Coke, J. S., Chard, F., Smith, D. and Taliaferrol, A. Generality of the Glow of Goodwill: effects of mood on helping and information acquisition. Social Psychology Quarterly. 1979. 42: 176—9.

5. Bower, G.H. Mood and memory. American Psychologist. 1981. 36: 129—148.

6. Bower, G.H. Affect and cognition. Philosophical Transactions of the Royal Society, 1983, B302, 387—402.

7. Buck, R. The Communication of Emotion. New York: Guilford, 1984.

8. Chalip, L., Csikszentmihalyi, M., Kleiber D. and Lar­son, R. Variations of experience in formal and informal sport. Research Quarterly for Exercise and Sport. 1984. 55: 109—116.

9. Clark, D. M. and Teasdale, J. D. Diurnal variation in clinical depression and accessibility to memories of positive and negative experiences. Journal of Abnormal Psychology. 1982. 91: 87—95.

10. Clark, M. S. and Isen, A. M. Toward understanding the relationship between feeling states and social behavior. In A. Hastorf and A. M. Isen (eds.) Cognitive Social Psychology. New York: Elsevier, 1982.

11. Csikszentmihalyi, M. Toward a psychology of optimal experience. Review of Personality and Social Psychology. 1982. 3: 13—36.

12. Cunningham, M.R. Weather, mood and helping behavior: quasi experiments with the sunshine Samaritans. Journal of Personality and Social Psychology. 1979. 37: 1947—56.

13. Daly, E. M., Lancee, W. J. and Polivy, J. A conical model for the taxonomy of emotional expression. Journal of Personality and Social Psychology. 1983. 45: 443—57.

14. Dovidio, J. F. Helping behavior and altruism: an empirical and conceptual overview. Advances in Experimental Social Psychology. 1984. 17: 362—427.

15. Forgas, J.P., Bower, G.H. and Krantz, S.E. The in­fluence of mood on perceptions of social interaction. Journal of Experi­mental Social Psychology. 1984. 20: 497—513.

16. Gouaux, C. Induced states and interpersonal attraction. Journal of Personality and Social Psychology. 1971. 20: 37—43.

17. Наrre, R., Clarke, D.D. and De Carlo, N. Motives and Mechanisms. London: Methuen, 1985.

18. Isen, A.M., Johnson, M.M.S., Mertz, E. and Robinson, G.F. The influence of positive affect on the unusualness of word association. Journal of Personality and Social Psychology. 1985. 48: 1413—26.

19. Isen, A.M. and Means, B. The influence of positive affect on decision-making strategy. Social Cognition. 1983. 2: 18—31.

20. Isen, A.M., Schalker, Т.Е., Clark, M. and Karp, L. Affect, accessibility of material in memory, and behavior: a cognitive loop? Journal of Personality and Social Psychology. 1978. 36: 1—12.

21. Izar,.C.E. Human Emotions. New York and London: Plenum, 1977.

22. Laird, J.D. The real role of facial response in the experience of emotion: a reply to Tourangeau and Ellsworth, and others. Journal of Personality and Social Psychology. 1984. 47: 909—17.

23. Lanzetta, Cartwrght-Smith & Kleck, 1976

24. Lloyd, G.G. and Lishman, W.A. Effect of depression on the speed of recall of pleasant and unpleasant experiences. Psychological Medicine. 1975. 5: 173—180.

25. Manucia, G.K., Baumann, D.J. and Cialdini, R.B. Mood influences on helping: direct effects or side effects? Journal of Personality and Social Psychology. 1984. 46: 357—364.

26. Maslow, A.H. Toward a Psychology of Being. Princeton: Van Nostrand, 1968.

27. Mintz, N. Effects of esthetic surroundings. Journal of Psycho­logy. 1956. 41: 459—466.

28. O' Malley, M. N. and Andrews, L. The effects of mood and incentives on helping: are there some things money can't buy? Motivation and Emotion. 1983. 7: 179—189.

29. Public Opinion. 1981. Oct/Nov issue.

30. Rimland, В. The altruism paradox. Psychological Reports. 1982. 51 521—522.

31. Rolls, E. T. Effects of electrical stimulation of the brain on behavior. Psychology Surveys 2: 151—169. London: Allen & Unwin, 1979.

32. Rosenhan, D. L., Salovey, P. and Hargis, K. The joys of helping: focus of attention mediates the impact of positive affect on altruism. Journal of Personality and Social Psychology. 1981. 40: 899—905.

33. Russell, J. A. Pancultural aspects of the human conceptual organization. Journal of Personality and Social Psychology. 1983. 45: 1281—8.

34. Schachter, S. and Singer, J. Cognitive, social and physiolo­gical determinants of emotional state. Psychological Review. 1962. 69: 379—399.

35. Teasdale, J.D. and Russell, M.L. Differential effect of induced mood on the recall of positive, negative, and neutral words. British Journal of Clinical Psychology. 1983. 22: 163—171.

36. Watson, D. and Tellegen, A. Toward a consensual structure of mood. Psychological Bulletin. 1985. 98: 219—235.

37. Weyant, J. M. Effects of mood states, costs and benefits on helping. Journal of Personality and Social Psychology. 1978. 36: 1169—76.

38. Zajonc, R.B. Emotion and facial efference: a theory reclai­med. Science. 1985. 228: 15—21.

39. Zuckerman, M. Sensation Seeking: Beyond the Optimal Level of Arousal. Hillsdale, NJ: Halsted, 1979.

 

Карл Роджерс
ЭМПАТИЯ [100]

Роджерс (Rogers) Карл Рэнсон(1902—1987) – американский психолог, один из лидеров гуманистической психологии, создатель так называемой недирективной, или «центрированной на клиенте», психотерапии, при которой терапевт, вступая в глубоко личностный контакт с «клиентом», видит в нем не больного, но другую столь же полноценную личность, способную взять на себя ответственность за решение собственных проблем путем активизации творческого начала своего «Я». После завершения психологического образования 12 лет работал в Центре помощи детям в г. Рочестере, где и начал складываться его недирективный подход к психотерапии. В 1939 г. был приглашен занять пост профессора в Университете Огайо, в 1945 г. создал собственный консультативный центр при Университете Чикаго, с 1957 г. стал преподавать психологию и психиатрию в Висконсинском Университете. С 1964 – директор Центра по изучению личности в Ла-Джолла (Калифорния). Автор 16 книг и более 200 статей, переведенных на многие языки мира. За год до смерти, в 1986 г., выступал перед психологами в Москве, проводил терапевтические занятия. В своей теории личности различает две системы регуляции поведения: организм, стремящийся сохранить и усилить себя, и «Я» — особую область в поле опыта индивида, складывающуюся из системы восприятий и оценок личностью своих черт и отношений к миру. При жесткой структуре «Я» не согласующийся с ней опыт воспринимается как угроза личности и при своем осознании либо подвергается искажению, либо отрицается. Цель недирективной психотерапии – так перестроить структуру «Я» личности, чтобы она стала гибкой, открытой по отношению ко всему опыту.

Сочинения: Client-centered therapy (1951); Psychotherapy and personality change (с соавт., 1954); On becoming a person (1964);On personal power (1977) и др. В рус. пер.: Взгляд на психотерапию. Становление человека (1994); О групповой психотерапии (1993); Консультирование и психотерапия (1999) и др.

 

Есть много попыток определить понятие «эмпатия», и мне самому принадлежит несколько. Более чем двадцать лет назад я предложил одно из определений в ходе систематизированного изложения моих взглядов [2]. Оно заключается в следующем.

Быть в состоянии эмпатии означает воспринимать внутренний мир другого точно, с сохранением эмоциональных и смысловых оттенков. Как будто становишься этим другим, но без потери ощущения «как будто». Так, ощущаешь радость или боль другого, как он их ощущает, и воспринимаешь их причины, как он их воспринимает. Но обязательно должен оставаться оттенок «как будто»: как будто это я радуюсь или огорчаюсь.

Если этот оттенок исчезает, то возникает состояние идентификации.

Для формулировки моего современного представления я буду опираться на понятие непосредственного опыта, или переживания (experiencing), как оно было введено Гендлиным [1]. Это понятие обогатило мое представление в целом ряде пунктов.

Суммируя кратко, Гендлин считает, что в любой момент времени человек испытывает состояния, к которым он может многократно обращаться в процессе поиска их смысла. Они служат своего рода субъективным ориентиром в этом поиске.

Эмпатичный терапевт проницательно улавливает смысл состояния, переживаемого пациентом в данный конкретный момент, и указывает на этот смысл, чтобы помочь пациенту сконцентрироваться на нем и побудить пациента к дальнейшему более полному и беспрепятственному переживанию.

Небольшой пример может пояснить как само понятие переживания, так и его отношение к эмпатии.

Один участник психотерапевтической группы довольно негативно высказался в адрес своего отца. Ведущий говорит: «Создается впечатление, что ты сердит на своего отца». Тот отвечает: «Нет, я не думаю». — «Может быть, ты не удовлетворен им?» — «Ну, может быть» (с сомнением). — «Может быть, ты разочаровался в нем?». Следует быстрый ответ: «Да, я разочаровался тем, что он слабый человек. Я думаю, я давно разочаровался в нем, еще в детстве».

С чем этот человек сверялся, устанавливая правильность разных предлагавшихся слов? Гендлин считает, и я согласен с ним, что это было некое наличное психофизиологическое состояние. Обычно оно субъективно достаточно определено, и человек может хорошо пользоваться им для сравнения с подбираемыми обозначениями. В нашем случае «сердит» не подходит, «неудовлетворен» — оказывается ближе, и слово «разочарован» — вполне точно. Будучи найдено, оно, как это часто бывает, побуждает к дальнейшему течению переживаний.

На основе изложенного позвольте мне попробовать описать эмпатию более удовлетворительным для меня сейчас образом. Я больше не говорю «состояние эмпатии», потому что думаю, что это скорее процесс, чем состояние. Попытаюсь описать его суть.

Эмпатический способ общения с другой личностью имеет несколько граней. Он подразумевает вхождение в личный мир другого и пребывание в нем, «как дома». Он включает постоянную чувствительность к меняющимся переживаниям другого — к страху, или гневу, или растроганности, или стеснению, одним словом, ко всему, что испытывает он или она. Это означает временную жизнь другой жизнью, деликатное пребывание в ней без оценивания и осуждения. Это означает улавливание того, что другой сам едва осознает. Но при этом отсутствуют попытки вскрыть совершенно неосознаваемые чувства, поскольку они могут оказаться травмирующими. Это включает сообщение ваших впечатлений о внутреннем мире другого, когда вы смотрите свежим и спокойным взглядом на те его элементы, которые волнуют или пугают вашего собеседника. Это подразумевает частое обращение к другому для проверки своих впечатлений и внимательное прислушивание к получаемым ответам. Вы доверенное лицо для другого. Указывая на возможные смыслы переживаний другого, вы помогаете ему переживать более полно и конструктивно. Быть с другим таким способом означает на некоторое время оставить в стороне свои точки зрения и ценности, чтобы войти в мир другого без предвзятости. В некотором смысле это означает, что вы оставляете свое «Я». Это могут осуществить только люди, чувствующие себя достаточно безопасно в определенном смысле: они знают, что не потеряют себя в порой странном или причудливом мире другого и что смогут успешно вернуться в свой мир, когда захотят.

Может быть, это описание делает понятным, что быть эмпатичным трудно. Это означает быть ответственным, активным, сильным и в то же время тонким и чутким.

Литература

1. Gendlin Е. Т. Experiensing and the creation of meaning. N. Y., 1962.

2. Rogers C. R. A theory of therapy, personality and interpersonal relationships as developed in the clientcentered framework//Koch S. (ed.). Psychology: A study of a science. V. 3. N. Y., 1959.

 

 

НАПРАВЛЕНИЯ ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНОГО ИССЛЕДОВАНИЯ МОТИВАЦИИ И ЭМОЦИЙ

 

Кэролл Эллис Изард
МЕТОДЫ ИЗУЧЕНИЯ ЭМОЦИЙ[101]

Изард (Izard) Кэрролл Эллис(род. 1923) — американский психолог, профессор клинической психологии факультета психологии университета Делавэр. Специалист в области развития эмоций и их понимания у детей, регуляции эмоций, эмоциональной и социальной компетентности, невербальной коммуникации и поведенческих расстройств. Создатель дифференциальной теории эмоций, предполагающей рассмотрение эмоции в трех аспектах: феноменологическом, нейрофизиологическом и нервно-мышечном. В качестве исходной предпосылки принимает ведущую роль эмоций в мотивации поведения, организации познания и действия.

Сочинения: The psychology of emotions (1991); Four systems for emotion activation: Cognitive and noncognitive processes (Psychological Review, 1993) и др. В рус. пер: Эмоции человека (1980); Психология эмоций (2000).

ЧТО ТАКОЕ ЭМОЦИИ?

Как определяются эмоции? В большинстве теорий экспли­цитно или имплицитно допускалось, что эмоция — это не простой феномен. Целостное определение эмоции должно принимать во внимание три аспекта или компонента, характеризующие это явление: а) переживаемое или осознаваемое ощущение эмоции; б) процессы, происходящие в нервной, эндокринной, дыхатель­ной, пищеварительной и других системах организма; в) поддаю­щиеся наблюдению выразительные комплексы эмоции, в частно­сти те, которые отражаются на лице.

МЕТОДЫ ИЗУЧЕНИЯ ЭМОЦИЙ

Понятия и факты ак­центируют представление об эмоции как о сложном феномене, имеющем нервный, выразительный и переживательный компонен­ты. Следовательно, изучение эмоции может происходить на любом из трех уровней, соответствующих одному из основных компонен­тов эмоционального процесса. Методы и приемы исследования диктуются в наибольшей степени тем, какой из компонентов изу­чается.

ИССЛЕДОВАНИЯ НА НЕЙРОФИЗИОЛОГИЧЕСКОМ УРОВНЕ

Исследования роли мозга и центральной нервной системы в эмоции являются основными в прогрессе науки об эмоциях. Хотя в изучении соотношения мозга и поведения достигнуты значитель­ные успехи, относительно мало ра­бот было проведено в контексте изучения мозга и эмоций. Неко­торые из основных методов и приемов, используемых в изучении эмоций на нейрофизиологическом уровне, будут кратко описаны и проиллюстрированы с помощью конкретных экспериментов.

Хирургические удаления и поражения. По этическим причи­нам, которые совершенно очевидны, систематический анализ хи­рургических удалений и поражений проводился только на живот­ных. Это ограничивает широту приложения полученных данных, особенно если в эксперименте использовались низшие животные (например, мыши, крысы, насекомые). Однако некоторые факты имеют, по-видимому, межвидовую ценность и вносят вклад в по­нимание функций мозговых механизмов эмоций и эмоционально обусловленного поведения.

Исследователь делает предположение о роли конкретного моз­гового механизма эмоции и проверяет свою гипотезу, удаляя эту область мозга или выводя ее из строя, т. е. либо используя ней­рохирургию, либо тщательно дозированный электрический шок, подаваемый через микроэлектроды, имплантированные в избран­ные ткани мозга. После такой операции или воздействия исследователь наблюдает влияние удаления или поражения на различные типы поведения. Многолетние исследования такого рода позволили выявить различные ограничения этого подхода. Одна из наиболее серьезных проблем — относительная неточность удалений или по­ражений, поскольку иногда очень небольшая зона мозга облада­ет различными и сложными функциями. Чем больше неточность, тем труднее сделать вывод о связи отдельных зон мозга со спе­цифическим эмоциональным ответом или же об ее отсутствии.

Вживление микроэлектродов для прямой стимуляции мозга. Этот прием стал возможным в связи с прогрессом технологии, по­зволившей экспериментатору вводить крохотные иглы электродов в специфические зоны мозга. Введение электродов причиняет ми­нимальное разрушение, и таким образом этот прием открывает возможность изучения реакций на стимуляцию здорового интактного мозга. В исследовании, основанном на стимуляции мозга, целью является не разрушение отдельной зоны или механизма для изучения последующих изменений, а попытка установить последст­вия стимуляции высокоспецифичных участков мозга. Так как мик­роэлектроды могут быть имплантированы со значительной точно­стью, выводы о роли отдельных зон мозга в двигательных, когнит­ивных и эмоциональных реакциях могут делаться со зна­чительно большей уверенностью, чем в случае удалений и разру­шений.

Существует, правда, одна сложность, которая делает резуль­таты этих исследований трудными для интерпретации. Это то, что даже минутная стимуляция очень небольшой зоны может вызвать комплексные эффекты. Несмотря на это, часть результатов таких исследований являются не только интересными, но и указы­вают на некоторые надежные связи между стимуляцией специфи­ческих участков мозга и отдельных эмоционально обусловленных ответов.

Работа Дельгадо [3] подтвердила данные Хесса [9], первым продемонстрировавшего, что электро­стимуляция мозга может вызывать угрожающее и атакующее поведение у кошки. Когда он возбуждал перивентрикулярное се­рое вещество, кошка демонстрировала возбуждение (шерсть на спине и на хвосте вставала дыбом), шипела, выпускала когти и царапала ими; зрачки кошки расширялись, а уши прижимались. Дельгадо предположил, что электростимуляция мозга может ис­пользоваться для получения двух типов ответов, которые класси­фицируются как эмоциональные. Во-первых, стимуляция передне­го отдела гипоталамуса вызывает «ложную ярость» — угрожаю­щее поведение, направленное прямо против других животных. Да­же атакованное другими кошками стимулированное животное не отвечало тем же или пыталось убежать. Наоборот, стимуляция латерального отдела гипоталамуса кошки вызывала агрессивное поведение, направленное на других животных, причем стимулиро­ванная кошка нападала лишь на подчиненных животных, остере­гаясь атаки более сильных, выбирала момент нападения, меняла тактики и приспосабливала свои движения к моторным реакциям своего противника.

Дельгадо предпринял другую серию исследований, чтобы посмотреть, будут ли эффекты, наблюдавшиеся на кошках, рас­пространяться на высших приматов. Он использовал макак-резу­сов, которые, как и многие другие приматы, живут в группах-ко­лониях и образуют иерархию социального доминирования, которая остается относительно устойчивой. Дельгадо выбрал самку мака­ка по имени Лина и затем в целях эксперимента разделил коло­нию, к которой она принадлежала, на три группы. В первой груп­пе из четырех животных она была низшей в иерархии доминиро­вания, во второй — третьей, и в третьей группе — второй. Дельгадо вживил электроды в заднелатеральные ядра таламуса и использовал дистанционные контролирующие радиосигналы для стимуляции мозга Лины. Стимуляция производилась дважды в каждой из трех групп по утрам, в течение часа. Сигналы посту­пали каждую минуту и длились по пять секунд. В каждой группе стимуляция вызывала некоторые общие эффекты — беготню и лазание вверх, облизывание и издавайте звуков. Однако агрессив­ное поведение менялось соответственно статусу обезьяны в груп­пе. Там, где она была на последнем месте, она пыталась атаковать другую обезьяну лишь однажды, но сама становилась объектом угрозы и нападения 24 раза. Во второй группе, где она была третьей из четырех членов группы, она предприняла 24 агрессив­ных нападения, а была атакована лишь 3 раза. В третьей группе, где она была второй, она нападала на других обезьян 79 раз, а сама ни разу не становилась объектом угрозы [3].

Использование электростимуляции мозга в качестве лечебно­го приема неврологических и психиатрических расстройств дало ряд интересных фактов. Так, стимуляция височной доли привела к ощущению страха [16]; стимуляция правой мин­далины вызывала ярость и вербальную агрессию [10]. Дельгадо утверждал также, что с помощью стимуляции можно вызвать положительные эмоции. Он описал случай депрессивного больного, который менял очень печальное выражение лица на улыбку вслед за краткой стимуляцией ростральной части мозга.

Психофизиологические исследования. В последние годы большинство исследователей психофизиологического выражения эмоций человеком учитывают деятельность различных органов или систем, иннервируемых автономной нервной системой. Исследова­ния часто включают экспериментальный стресс и измерение та­ких функций, как частота сердцебиения, электрокожное сопро­тивление или частота дыхания. С использованием этих методов получена надежная информация о висцеральных функциях при различного типа стрессовых условиях.

ИЗУЧЕНИЕ ЭКСПРЕССИВНОГО КОМПОНЕНТА ЭМОЦИИ

Термин «экспрессия» используется для описания того компо­нента эмоции, который проявляется в основном в мимических комплексах, а также в позе и речи. Этот термин не относится к инструментальным, двигательным или локомоторным реакциям на внутриличностные эмоциональные процессы. Число исследований, в которых используются экспериментальные приемы, направлен­ные на регистрацию выразительного поведения, быстро увеличи­вается. Уверенность в надежности и по­лезности таких методов значительно возросла, благодаря совре­менным исследованиям письменных и дописьменных культур, под­тверждающим предположение Дарвина об универсальности и врожденности определенных фундаментальных выражений эмоций.

В данном же обзоре методов будут кратко обсуждены и проиллюстрированы два типа исследований эмоциональной экспрессии: исследования собственно выражения эмоции (ее кодирования) и исследования узнавания (декодирования) знаков или признаков выражения эмоции.

Методики для изучения эмоциональной экспрессии. Исследо­вания экспрессии имеют два основных направления: изучение (а) произвольной экспрессии и (б) непроизвольной, или спонтан­ной[102]. Произвольному выражению, или способности демонстриро­вать определенное выражение эмоции, посвящено очень мало ис­следований. Хотя некоторые авторы [7, 14] показали, что выражения лица у слепорожденных детей раз­виваются приблизительно так же, как в норме, Дьюмас [4, 5] указал, что степень произвольности экспрессии у сле­пых от рождения значительно ниже, чем у здоровых индивидов. В одной из работ [11] проверялась способность детей вы­полнять некоторые мимические движения. Детям описывалось и показывалось каждое движение, многие из которых были компо­нентами отдельных эмоций. Было выяснено, что детская способ­ность произвольно осуществлять требуемые мимические движения развивается поступательно от четырех до четырнадцати лет. С детьми младше четырехлетнего возраста эксперимент не про­водился.

Экман, Фрайзен и Томкинс [6] разработали детальный метод анализа мимического выражения (FAST — Facial Affect Scoring Technique). Этот метод может быть использован для оценки фотографий и видеомагнитофонной записи. Он помогает оценить выражение в каждой из трех зон лица: а) брови — надбровная зона, б) глаза — веки, в) низ лица, включающий щеки, нос, рот, подбородок. Для определения выра­жения в каждой зоне лица применяются фотографии, поскольку они более объективны и надежны, чем вербальные описания.

При использовании FAST эксперт рассматривает некоторое выражение лица, причем только одну его зону, и сравнивает ее с моделью из атласа выразительных фотографий FAST. Эксперт не оценивает, какая выражена эмоция, а просто относит ее к оп­ределенному классу. Тип эмоции определяется по формуле, кото­рая может включать в себя оценки одного эксперта или не­скольких. FAST производит оценивание шести эмоций: радость (сча­стье), удивление, горе (печаль), гнев, отвращение и страх.

Узнавание или различение эмоциональных выражений. Иссле­дование Экмана, Фрайзена и Томкинса, описанное кратко в пре­дыдущем разделе, использовало объективную оценивающую тех­нику для анализа выражений лиц в терминах эмоциональных ка­тегорий. Оценивающая техника применялась наблюдателями, ко­торые могли просматривать видеомагнитофонные записи столько раз, сколько было необходимо для того, чтобы подобрать к име­ющимся в записи выражениям лиц выражения модели в атласе фотографий FAST. Другой тип изучения экспрессии — исследование способности людей узнавать или различать характеристики различных эмоциональных категории.

Большое количество проведенных исследовании было связано с оценками узнавания эмоций. Леви-Шоен [12] провела серию экспериментов, направленных на сравнение роли мимических выражений и деталей одежды в восприятии детьми других людей. Она тестировала по 30 детей десяти возрастных групп, начиная с четырех лет и кончая тринадцатью годами. Фо­тографии, предъявляемые ею детям, включали три выразительные категории: удовольствие или счастье (улыбчивость), нейтральные выражения и неудовольствие (нахмуренность). Она просила де­тей решить, какие две картинки в наборе из четырех наиболее сходны между собой. Ребенок мог выбирать похожую пару на основе элементов одежды (например, два человека с серьгами) или на основе эмоциональных выражений (например, двое с улыб­ками). Большинство детей до восьмилетнего возраста осуществляли свои выборы, ориентируясь на одежду, от одиннадцати лет и дальше дети осуществляют выборы на основании сходства ми­мики. А от восьми до десяти лет их выборы приходились поровну на одежду и эмоциональное выражение.

Естественное наблюдение эмоциональной экспрессии. Метод естественного наблюдения имеет определенные ограничения. Хаггард и Айсакс [8] показали, что некоторые различимые эмоциональные выражения длятся примерно одну восьмую секунды и остаются незамеченными опытными психиат­рами, выступающими в роли наблюдателей. Плюс к этому наблю­датель может следить одновременно за ограниченным числом ис­пытуемых. Количество индивидов, которое может быть в одно и то же время объектом наблюдения, зависит от разработанности шкалы наблюдения.

Кроме шкал, метод естественного наблюдения использует ви­деомагнитофонную запись или кинофильм. Видеомагнитофонная запись выражений лица, движений головы, жестов и других эмо­ционально-выразительных характеристик может обеспечить исчер­пывающую и точную фиксацию этих явлений. Тренированные на­блюдатели могут затем многократно прокручивать запись, класси­фицируя реакции или кодируя их с помощью стандартных шкал.

Другим подходом к изучению поведения в обыденных жиз­ненных ситуациях является этология [например: 1, 2, 13, 15]. Этологи — это зоологи, изучающие поведение животных в естест­венных условиях. Ныне некоторые из них обратили свое внимание на изучение человека. Современные этологи описывают и класси­фицируют небольшие или легко обнаруживаемые единицы пове­дения. Они не делают на основании отдельных наборов вырази­тельных движений или жестов выводов о том, какую эмоцию ощу­щает субъект, а просто фиксируют экспрессию и движения без какого-либо заключения о субъективном переживании.

МЕТОДЫ ИЗУЧЕНИЯ ЭМОЦИОНАЛЬНОГО ПЕРЕЖИВАНИЯ (ФЕНОМЕНОЛОГИЯ ЭМОЦИЙ)

Обычно, когда кто-то изучает эмоцию на нейрофизиологическом или на экспрессивном уровне, он также изучает и эмо­циональный процесс, т.е. «ощущение эмоции» или эмоциональное переживание.

Для получения непосредственных самоотчетов об эмоциональ­ных переживаниях используются некоторые списки определений или шкалы, которые предназначены, как пра­вило, для студенческого возраста, однако некоторые из них при­меняются и на старшеклассниках.

Шкала представляет собой список общеупотребительных определений, которые в то же время стандартизированы и переводят индивидуальное описание эмоционального переживания в отдельные категории эмоций.

РЕЗЮМЕ

Существуют методы для изучения каждого компонента эмо­ции, хотя некоторые методики дают надежные данные обо всех компонентах сразу, или об эмоции как о целом. Метод хирургиче­ских удалений и разрушений теряет свою популярность в изучении нейрофизиологического компонента, так как прогресс технологии делает возможным более тонкий прием — вживление микроэлек­тродов. В области психофизиологии многообещающей и обладаю­щей большими возможностями выглядит электромиография раз­личных аффективных состояний.

Экспрессивный компонент эмоции изучается в понятиях про­извольных и непроизвольных выражений. Экман, Фрайзен и Томкинс разработали детальный метод для изучения мимических вы­ражений. Естественное наблюдение как метод изучения эмоциональных вы­ражений в реальной жизненной ситуации содержит большие воз­можности для понимания континуума выражений в различных со­циальных ситуациях.

Немало методик разработано для изучения эмоционального переживания или феноменологии эмоций. Они по необходимости основываются на самоотчете, и поэтому при их применении необ­ходимы взаимный интерес и сотрудничество испытуемого и экс­периментатора.

Литература

1. Blurton Jones N.G. Ethological studies of child behavior. New York, Cambridge University Press, 1972.

2. Вlurton Jones N.G. & Konner M. J. Sex differences in behavior of London and Bushmen children — In: R. P. Michael & J. H. Crook (Eds.). Comparative ecology and behavior of primates. London, Academic Press, 1973.

3. Delgado J.M.R. Physical control of the mind: Toward a psychocivilized so-ciety. New York, Harper and Row, 1971.

4. Dumas G. La mimique des aveugles.— Bulletin de L'Académie ae Médcin. Paris, 1932, 107, 607—610.

5. Dumas G. Là vie affective. Paris, Presses Universitaires de France, 1948.

6. Ekman P., Friesen W. V. & Tomkins S. S. Facial affect scoring technique: A first validity study — Semiotica, 1971, l, 37—53.

7. Goodenough F. L. Expressions of emotions in a blind-deaf child.— Journal of Abnormal and Social Psychology, 1932, 27, 328—333.

8. Haggard E. A. & Isaacs F. S. Micromomentary facial expressions as indicators of ego mechanisms in psychotherapy.— In: L. A. Gottschalk & A. H. Averback (Eds.). Methods of research in psychotherapy. New York, Appleton-Century-Crofts, 1966, p. 154—165.

9. Hess W.R. Stammganglien-Reizversuche (Verh. Dtsch. Phys. Ges., Sept.-1927).—Ber. Gesamte Physiol. Exp. Pharmakol., 1928, 42, 551—555.

10. King H.E. Psychological effects of excitation in the limbic system.— In: D.E. Sheer (Ed.). Electrical stimulation of the brain. Austin, University of Texas Press, 1961.

11. Kwint L. Ontogeny of motility of the face. — Child Development, 1934, 5, 1—12.

12. Lévy-Shoen A. L'image d'autrui chez l'enfant. Paris, Presses Universitaires de France, 1964.

13. MсGrew W.С. An ethological study of children's behavior. New York, Acade­mic Press, 1972.

14. Thompson J. Development of facial expression of emotion in blind and see­ing children.—Archives of Psychology, 1941, 37, 5—47.

15. Tinbergen N. The animal in its world. Vol. 2: Laboratory experiments and general papers. London, Allen & Unwin, 1972.

16. Van Buren J. M. Sensory, motor and autonomic effects of mesial temporal stimulation in man. — Journal of Neurosurgery, 1961, 18, 273—288.

 

 

Януш Рейковский
ИССЛЕДОВАНИЯ ВЫРАЖЕНИЯ ЭМОЦИЙ[103]

Рейковский (Reikowski) Януш (род. 1929) — польский психолог, профессор психологии Варшавского Университета (с 1972 года), там же в 1959 году получил докторскую степень. После 1980 года возглавлял ряд научных институтов, в том числе Институт Психологии Польской Академии Наук, с 1972 года был главным редактором польского журнала «Психологические исследования» (Studia Psychologiczne). Член нескольких польских и международных психологических ассоциаций. Автор множества публикаций по психологии мотивации, эмоций, личности и стресса, в основном на польском языке.

Сочинения: Методологические проблемы современной психологии (1964), Деятельность личности в условиях психологического стресса (1966), Проблемы психологии мотивации (1970), Экспериментальная психология эмоций (1974; в рус. пер. — 1979) и др.

СПОНТАННОЕ ВЫРАЖЕНИЕ ЭМОЦИЙ.

Исследование подлин­ных эмоций сталкивается со значительными трудностя­ми. Действительно, как получить достаточно большое число различных фотографий подлинных эмоциональных реакций? Как вызвать у человека реальное пережива­ние эмоций, не вторгаясь в его жизнь? Стремясь преодо­леть подобные затруднения, некоторые психологи прибе­гали к весьма драматическим методам. К наиболее из­вестным из такого рода исследований относятся экспери­менты Лэндиса [1, гл. VII].

Лэндис проводил свои эксперименты в 20-х годах (результаты их опубликованы в 1924 г.). Это были, не­сомненно, очень жестокие эксперименты. Так, чтобы выз­вать сильные отрицательные эмоции, за спиной испыту­емого неожиданно раздавался выстрел; испытуемому приказывали отрезать большим ножом голову живой белой крысе, а в случае отказа экспериментатор сам у него на глазах совершал эту операцию; в других случаях испы­туемый, опуская руку в ведро, неожиданно находил там трех живых лягушек и одновременно подвергался удару электрического тока и т. д. Но именно поэтому в экс­перименте Лэндиса удавалось вызывать подлинные эмоции.

На протяжении всего эксперимента испытуемых фото­графировали. Чтобы облегчить объективное измерение мимических реакций, основные группы мышц лица обво­дились углем. Это позволяло впоследствии — на фотогра­фиях — измерять смещения, которые происходили при различных эмоциональных состояниях в результате со­кращения мышц.

Попытки установить, какие группы мышц участвуют в выражении отдельных эмоциональных состояний, дали отрицательные результаты. Вопреки ожиданиям оказа­лось невозможным найти мимику, типичную для страха, смущения или других эмоций (если считать типич­ной мимику, характерную для большинства людей).

Следует подчеркнуть, что типичные мимические кор­реляты не были найдены не только для ситуаций, которые классифицировались как вызывающие страх, смущение и т. д., но и для тех эмоциональных состояний, которые определялись так самими испытуемыми (т.е. для тех случаев, когда последние утверждали, что они испыты­вали страх, отвращение и т. п.).

Вместе с тем было установлено, что у каждого испы­туемого есть некоторый характерный для него репертуар мимических реакций, повторяющихся в различных си­туациях: закрывать или широко раскрывать глаза, морщить лоб, открывать рот и т. д.

Эти результаты противоречат как данным, получен­ным в других исследованиях, так и повседневному опыту.

Некоторый свет на причину такого несоответствия другим исследованиям проливают данные дополнительных опытов, проведенных Лэндисом с тремя из его испытуе­мых. Он просил их попытаться изобразить некоторые эмоции, испытанные ими в эксперименте (религиозные чувства, отвращение, страх и т. д.). Оказалось, что мими­ческая имитация эмоций соответствовала общепринятым формам экспрессии, но совершенно не совпадала с выражением лиц тех же самых испытуемых, когда они переживали подлинные эмоции. Таким образом, следует различать общепринятую, конвенциональную мимику как признанный способ выражения эмоций и спонтанное проявление эмоций.

Представление о том, что по выражению лица можно судить об испытываемых человеком эмоциях, верно, если оно относится к конвенциональным мимическим реакци­ям, к тому своеобразному языку мимики, которым пользу­ются люди для преднамеренного сообщения о своих уста­новках, замыслах, чувствах. Возможно, что это представ­ление верно и в отношении спонтанной мимики, но при условии, что имеются в виду хорошо знакомые люди. Когда нам приходится долго общаться с человеком, мы узнаем, что такое-то выражение лица означает у него раздражение, тогда как другое — восторг. Помимо общего языка эмоций, необходимо знать еще язык индивидуаль­ный, т.е. язык мимики конкретного человека. Обыч­но мы постигаем язык эмоций лишь близких нам людей.

Исследования Лэндиса указывают на необходимость различения непроизвольных мимических реакций, кото­рые являются автоматическим следствием переживаемых эмоций, и произвольных выразительных действий, возни­кающих в результате намеренного сокращения мышц лица. Об этом же говорят данные исследований, посвя­щенных изучению развития мимики ребенка.

У младенцев мимика является сравнительно бедной. Гудинаф обнаружила у десятилетней слепоглухой девоч­ки хорошо сформированные мимические схемы почти всех видов, описываемых шкалой Вудвортса и Шлосберга. Это значит, что мимические схемы являются врожденны­ми. Согласно наблюдениям других авторов, у слепых де­тей плохо формируются произвольные мимические реакции, но спонтанное выражение чувств не отличается от зрячих; с возрастом мимика зрячих становится все более выразительной и богатой, тогда как мимика сле­пых детей либо не изменяется, либо становится еще более бедной (цит. по: [4], с. 130— 131).

Таким образом, на формирование мимического выражения эмоции оказывают влияние три фактора:

· врожденные видотипичные мимические схемы, со­ответствующие определенным эмоциональным состоя­ниям;

· приобретенные, заученные, социализированные спосо­бы проявления чувств, подлежащие произвольному конт­ролю;

· индивидуальные экспрессивные особенности, придаю­щие видовым и социальным формам мимического выра­жения специфические черты, свойственные только данно­му индивиду.

Следует отметить, что такая индивидуальная специфика может быть как более, так и менее выраженной. Так, например, в группе из 12 испытуемых Колмен выделил только двух, у кого мимика была выразительной и обнаруживалась устойчивая связь между эмоциями и их выражением (там же, с. 120).

ПАНТОМИМИКА, ВЫРАЖЕНИЕ ЭМОЦИЙ ГОЛОСОМ.

Исследо­вания жестов и голоса выявляют влияние аналогичных факторов. Так, эксперименты, в которых эмоции опреде­лялись по заснятым на кинопленку движениям рук опытного актера, показали, что уровень точности оценок является примерно таким же, как при определении эмо­ций по выражению лица.

В состоянии эмоционального возбуждения обычно возрастает сила голоса, а также значительно изменяются его высота и тембр. Отдельные интонационные колебания высоты могут охватывать целую октаву.

Неоднократно предпринимались попытки выявить при помощи звукозаписи вызываемые эмоциями изменения голоса. Однако в виду множества факторов, от которых зависят особенности записи, эти попытки до сих пор не увенчались успехом.

Выражение эмоций голосом, так же как и мимическое выражение, имеет как врожденные видотипичные компо­ненты, так и приобретен-
ные — социально обусловленные и формирующиеся в процессе индивидуального развития компоненты. Врожденными механизмами обусловлены та­кие проявления, как изменение силы голоса (при измене­нии эмоционального возбуждения) или дрожание голоса (под влиянием волнения). При усилении эмоционального возбуждения возрастает количество функциональных еди­ниц, актуализированных к действию, что оказывает влияние на усиление активации мышц, участвующих в го­лосовых реакциях.

Иногда сильное возбуждение может, напротив, прояв­ляться в уменьшении силы голоса (можно говорить шипящим от ярости голосом). Эта форма является след­ствием сочетания врожденной тенденции к усилению го­лоса под влиянием эмоций и приобретенной способности не издавать слишком сильных звуков.

Что касается движений всего тела — пантомимики, то здесь удалось выявить одну отчетливую комплексную реакцию, возникающую в ответ на сильный внезапный раздражитель, прежде всего звуковой. Это так называ­емая реакция вздрагивания (startle pattern).

Некоторые авторы считают, что эта реакция пред­шествует собственно эмоциональным реакциям. К по­следним можно относить лишь более развитые ее формы. Эти более развитые формы носят явный отпечаток со­циальной обусловленности.

МЕЖКУЛЬТУРНЫЕ РАЗЛИЧИЯ В ВЫРАЖЕНИИ ЭМОЦИЙ.

Исследования поведения людей, принадлежащих к раз­ным культурам, обнаружили, что в сфере выражения эмоций встречаются как универсальные типы реакций, так и специфические для отдельных исследовавшихся культур. Это можно проиллюстрировать данными Кляйнберга [2], который провел анализ китайской литера­туры с точки зрения описания выражения эмоций.

Он установил, что для описания страха, например, используются следующие выражения: «Все дрожали, а их лица были цвета глины»; «Волосы стали дыбом, и по телу побежали мурашки»; «Холодный пот покрыл его тело; он беспрерывно дрожал»; «Ее ноги будто приросли к земле; она готова была кричать, но уста ее были немы». Все приведенные здесь описания вполне понятны евро­пейцу, что указывает на сходство выражения страха в разных культурах.

Для описания гнева используются такие выражения: «Он заскрежетал зубами, стирая их в порошок»; «Его глаза широко раскрылись и стали круглыми» (что у нас означает, скорее, удивление или страх); «Был так раз­гневан, что несколько раз лишался чувств». У нас, ско­рее, сказали бы «лишился чувств от потрясения» или «лишился чувств от страха»[104]. Такое выражение, как «высунул язык», означает удивление, «потирал ухо и щеку» — удовлетворение, тогда как «хлопнул в ладо­ши» — беспокойство или неудовлетворение. Китаянка постукивает пальцем по затылку своего ребенка, выражая таким способом неудовлетворение, и потирает пальцем щеку, вместо того чтобы сказать «стыдно».

Таким образом, принимая во внимание те формы вы­ражения эмоций, описания которых встречаются в худо­жественной литературе разных культур, можно отметить, что язык эмоции содержит как общие элементы, сходные для разных культур, так и элементы, специфические для определенных культур. Возникает вопрос: какие именно формы выражения имеют универсальный характер и ка­кие — специфический? Чтобы ответить на этот вопрос, полезно познакомиться с данными, собранными социаль­ными антропологами, этнографами и путешественниками. Рассмотрим, что именно в отдельных культурах означают определенные эмоциональные реакции. При этом будем опираться на обзор Кляйнберга [3].

Слезы являются почти универсальным признаком печали. Однако нормы культуры оказывают влияние на эти формы реакций, определяя, когда, каким образом и как долго следует плакать. Так, в Черногории на погре­бальной церемонии женщины и мужчины должны пла­кать в разное время. Мексиканские индейцы плачут во время некоторых религиозных церемоний, а после их завершения возвращаются к типичному для них радост­ному настроению. Андаманцы, например, плачут при встрече с людьми, которых они давно не видели, а также после установления мира между воюющими сторонами; родственники, не видевшиеся несколько недель или ме­сяцев, при встрече обнимаются, усаживаются рядом и обливаются слезами (там же, с. 185).

Смех является довольно распространенным признаком радости и удовлетворения. Нередко с помощью смеха выражается также презрение и насмешливое отношение. В Китае смех может означать гнев, а в более давние вре­мена он был также формой поведения, предписываемой слуге, который, например, сообщал господину о своем несчастье с улыбкой, чтобы уменьшить значение несчастья и не беспокоить им почтенное лицо. В Японии проявление печали и боли в присутствии лиц более высокого поло­жения рассматривалось как демонстрация неуважения. Поэтому человек, которому делается выговор, должен улыбаться, однако следует помнить, что смех, при ко­тором обнажаются задние зубы, также является оскор­бительным для вышестоящего лица.

В некоторых приведенных примерах смех является формой, предписываемой нормами культуры, чтобы скрыть отрицательные эмоции. Такую же функцию смех может выполнять и в нашей культуре; так, у детей смех довольно часто бывает реакцией на ситуацию, вызыва­ющую отрицательные эмоции.

Более значительные различия наблюдаются в выра­жении радости. Так, например, на Таити для выраже­ния радости люди иногда причиняют себе боль. Уилсон (цит. по: [3], с. 194) приводит пример старой женщины, которая, неожиданно встретив сына, от радости исцарапала себя до крови. Подобные формы проявления радости наблюдались среди аборигенов Австралии.И все же самой распространенной формой выражения ра­дости является смех.

Рассматривая отдельные эмоции и разные формы их выражения, можно заметить, что некоторые из них по­нятны людям разных культур, тогда как другие можно понять только в рамках определенной культуры. Это раз­личие, как предполагает Кляйнберг, отчасти связано с тем, что эмоции различаются своими социальными функ­циями. Некоторые эмоции, например, гнев, любовь, заин­тересованность, презрение, явно направлены на окружаю­щих и являются формой взаимодействия между челове­ком и его социальной средой. Другие же (например, страх, печаль) имеют более эгоцентрический характер и являются ответом на то, что произошло с человеком. Правда, и эгоцентрические эмоции имеют социальное значение (люди, например, хотят показать, что они пе­чалятся из-за чужого несчастья, что кого-то боятся), но это является их вторичной функцией.

Все, что касается отношений между людьми, как пра­вило, предполагает четкие нормы, обязательные для всех членов данной культуры, поэтому эмоции, направленные на других, в большей степени, чем эгоцентрические эмо­ции, подвержены влиянию культуры. Понятно, что эмо­ции, направленные на окружающих, характеризуются более значительными межкультурными различиями. Эго­центрические эмоции, поскольку они выполняют функцию передачи информации о личных отношениях, также под­вергаются регулирующему влиянию культуры. Таким образом, обычной реакцией в состоянии печали является плач, но особые правила устанавливают, при каких об­стоятельствах, в какой степени и как долго можно пла­кать. Обычным проявлением удовлетворения является смех, но особые правила определяют, когда и каким об­разом можно смеяться.

ВЗАИМОЗАВИСИМОСТЬ ЭМОЦИЙ И ИХ ВЫРАЖЕНИЯ.

Рас­смотренные данные говорят о том, что связь между эмо­циональными процессами и их выражением (мимическим, вокальным, пантомимическим) является весьма сложной. У новорожденных все эти три формы реакций характе­ризуются слабой организацией. Сравнительно хорошо организованными являются реакции лицевых мышц и некоторых органов (сосудодвигательные реакции, напри­мер покраснение). По мере развития формируются опре­деленные комплексы реакций, охватывающие мышцы лица и всего тела. Организация такого рода реакций но­сит, по-видимому, врожденный характер (как это следует из наблюдений над слепорожденными). Возмож­но, что при очень сильных эмоциях организация реак­ции существенно нарушается; в результате исчезают диф­ференцированные мимические схемы и возникают силь­ные сокращения отдельных групп мышц либо некоторые мышцы внезапно перестают действовать, что проявляет­ся в форме специфических гримас, характерных для ин­дивида, но не зависящих от вида переживаемых эмоций (см. эксперимент Лэндиса).

Некоторые эмоции связаны с достаточно определенны­ми тенденциями к реакциям, которые хотя спонтанно и не становятся полностью организованными, но под влиянием научения возникают легче, чем другие. Так, эмоция страха способствует, видимо, научению реакции убегания, а эмоция гнева — реакции нападения. Малень­кий ребенок не умеет ни убегать, ни нападать, но, по всей видимости, он сравнительно легко научится убегать, когда испытает страх.

Таким образом, можно предположить, что у человека существует готовность к определенного рода реакциям, или, иначе говоря, готовность к более легкому научению определенным способам поведения. Научение направ­ляется социальными нормами; благодаря научению воз­никают также и такие реакции, которые могут не иметь никакой «природной» связи с той или иной эмоцией.

Благодаря научению выражение эмоций становится организованным, а вместе с тем и относительно однород­ным у всех членов данной культуры. Кроме того, оно создает возможность намеренного выражения эмоций, а также контроля над этим выражением. В результате вы­разительные движения приобретают характер специфи­ческого «языка», при помощи которого люди раскрывают друг другу свои позиции и отношения, сообщают то, что они переживают.

Таким образом, в обществе, помимо членораздельного языка, выполняющего функции накопления, организа­ции и передачи опыта, существует еще язык выразитель­ных движений, функция которого заключается в непо­средственном выражении того, что чувствует человек. Этим языком в совершенстве овладевают актеры, приоб­ретая способность пластически передавать эмоции, вызы­ваемые произвольно.

Литература

1. Crafts L. W., Sсhneirlа Т. С., Robinson E. E., Gil­bert R. W. Recent Experiments in Psychology. New York, McGraw Hill, 1938.

2. Klineberg O. Emotional Expression in Chineese Literature. J. of Abn. and Social Psychology, 33, 1938.

3. Klineberg O. Social Psychology. New York, Holt, 1948.

4. Woodworth R. S., Schlosberg H. Experimental psycho­logy. New York, Holt. 1955.

 

 

Януш Рейковский
ЭМОЦИИ И ПОЗНАНИЕ[105]

ИЗБИРАТЕЛЬНОЕ ВЛИЯНИЕ ЭМОЦИЙ НА ВОСПРИЯТИЕ

Как известно, восприятие — сложное явлени­е. Оно включает такие процессы, как выделение фигуры из фона, оценку величины, яркости и удаленности вос­принимаемого предмета, выделение деталей, из которых состоит предмет. Каждый из этих процессов может под­вергаться изменениям под влиянием эмоциональных факторов.

Влияние эмоционального опыта на выделение фигуры из фона. Процесс выделения фигуры из фона играет в восприятии существенную роль ([17], гл. XI). Среди факторов, детерминирующих этот процесс, в пер­вую очередь обычно указывают на организацию перцеп­тивного материала. Однако оказалось, что на ход и ре­зультат этого процесса оказывают влияние также и факторы эмоциональной природы.

Об этом говорят, в частности, исследования Шафера и Мэрфи [6]. Испытуемым при­мерно на 1/3 сек показывали контур лица (см. рис. 1) и предлагали запомнить одновременно предъявляемые названия.

 

 

Рис. 1. Профили, предъявлявшиеся в эксперименте Шафера и Мэрфи.

 

Лица предъявлялись многократно, причем два из них постоянно подкреплялись вознаграждением — после их экспозиции испытуемый получал 2 или 4 цента, за экспо­зицией остальных лиц регулярно следовало наказание — испытуемый сам должен был платить 2—4 цента. Каждое лицо экспонировалось 25 раз; вознаграждения и наказа­ния распределялись таким образом, чтобы в конце эксперимента испытуемые могли немного заработать (примерно 15 центов). Критический момент эксперимента состоял в предъявлении двойственной фигуры, получае­мой путем сочетания двух профилей (см. рис. 2).

 

 

Рис. 2. Профили, соединенные в двойствен­ные фигуры.

 

Испытуемые должны были сказать, какое лицо они видят на этом двойственном рисунке. Оказалось, что из общего числа 67 предъявлений в 54 случаях испытуемые воспринимали лицо, которое сопровождалось положитель­ным подкреплением. Другими словами, из фона выделя­лась та конфигурация раздражителей, с которой был свя­зан положительный эмоциональный опыт.

Следует подчеркнуть, что испытуемым не сообщали, за что они получали вознаграждение или наказание. Тенденция к восприятию того, что получало положитель­ное подкрепление, проявлялась как бы автоматически.

Влияние эмоционального опыта на восприятие свойств предмета. Известно, что многие раздражители имеют естественную эмоциональную значимость, обусловленную тем, что в опыте человека установилась связь между ними и жизненно важными событиями. Это использовали в своих исследованиях Брунер и Гудмен. Они просили исследуемых детей, манипулируя регулятором проектора, высвечивать на экране кружок, соответствующий по размеру образцу (один раз уменьшая, другой — увеличивая кружок на экране). В качестве образцов использовались монеты и равные им по величине картонные кружки.

Как можно было предвидеть, при оценке величины предметов дети совершали ошибки, однако эти ошибки при воспроизведении размеров картонных кружков и мо­нет не были идентичными; величина монеты казалась детям больше величины соответствующих кружков. Та­ким образом, обнаружилась тенденция к переоценке величины предметов, имеющих для ребенка определенную ценность. Степень переоценки была тем значительнее, чем большего достоинства была монета, другими словами, двадцатицентовую монету дети переоценивали сильнее, чем пятицентовую ([1], с. 65—80).

Аналогичные исследования проводились со студента­ми. Испытуемые должны были воспроизводить величину пластмассовых кружков с нарисованными на них разны­ми символами: позитивным (знак доллара), негативным (свастика) и нейтральным (геометрическая фигура).

 

Рис. 3. Переоценка величины значимых пред­метов.

 

Рис. 3 иллюстрирует две установленные в этом ис­следовании зависимости: точность восприятия зависит, во-первых, от величины предмета — при оценке более крупных кружков ошибка была больше (тенденция к переоценке), и, во-вторых, от эмоциональной значимости символа — кружки со знаком доллара и со свастикой оценивались как более крупные, чем равные им по величине кружки с геометрическим рисунком; кроме того, кружок с положительным символом оценивался как более круп­ный, чем кружок с отрицательным символом ([4], гл. XXXII).

Таким образом, целый ряд данных указывает на то, что предметы, имеющие эмоциональную значимость, воспринимаются несколько иначе, чем нейтральные пред­меты, и что они (по терминологии Брунера и Постмана) акцентируются, что приводит к переоценке их величины, лучшему выделению из фона и т.п. Однако все ли эмоциональные раздражители приводят к такому акцен­тированию?

Психологи-клиницисты приводят ряд фактов, сви­детельствующих о совершенно противоположном: неко­торые эмоциональные раздражители перцептивно как бы игнорируются, как будто человек защищается от них. Эта мысль нашла свое выражение в признании сущест­вования так называемой перцептивной защиты.

Существует ли перцептивная защита? Перцептивное игнорирование некоторых раздражителей было обнару­жено во время клинических наблюдений и в естественных условиях, однако возникает вопрос: можно ли вызвать этот феномен в контролируемых экспериментальных усло­виях? Одной из первых и наиболее известных попыток проверить эти наблюдения был эксперимент, который провел в 40-х годах Мак-Гиннис. Он экспонировал тахистоскопически 18 слов, среди которых были так называе­мые слова-табу (непристойные слова). Показателем перцептивных действий было минимальное время предъявления, необходимое для распознавания слова. Для опре­деления эмоционального влияния, которое оказывают слова, измерялась кожно-гальваническая реакция (КГР). Мак-Гиннис установил три основных факта:

· для распознавания слов-табу требуется более длитель­ная экспозиция;

· КГР при этих словах была большей;

· испытуемые считали, что распознавали слова-табу так же быстро, как и другие слова (цит. По [13]).

Таким образом, оказалось, что эмоционально значи­мые слова труднее распознавать, чем нейтральные, при­чем эти затруднения могут субъектом и не осознаваться. Эти данные были признаны экспериментальным подтвер­ждением феномена перцептивной защиты. Однако такой вывод был преждевременным.

Возражения против него представили Хауэс и Соломон (там же). Прежде всего они обратили внимание на то, что, согласно теории восприя­тия, время распознавания слова зависит от частоты его употребления в языке. Слова-табу появляются в печати, несомненно, реже (либо вовсе не появляются), тогда как нейтральные слова встречаются часто, и это различие будет влиять на легкость (время) распознавания слов. Такое представление получило экспериментальное под­тверждение: для контрольного эксперимента Постман и его сотрудники выбрали одинаково часто употребляемые слова табу и нейтральные слова (на основе частотного словаря английского языка). В этом случае оказалось, что время распоз­навания слов-табу не отличалось от времени распознава­ния нейтральных слов ([14], с. 73).

Основываясь на этих данных, исследователи не могли решить спор окончательно. Мак-Гиннис повторил свой эксперимент, подобрав на этот раз слова с одинаковой частотой употребления и использовав в качестве испы­туемых, помимо нормальных людей, еще и психически больных. В этом эксперименте Мак-Гиннис снова обнару­жил различия во времени распознавания слов. Они отчет­ливо проявились у больных; у нормальных же испыту­емых они были значительно меньше по сравнению с предыдущим исследованием (там же, с. 73—74).

Стало быть, если феномен перцептивной защиты и существует, то он не является слишком сильным и всеобщим; у разных людей он проявляется с различной силой.

Попытки исследовать перцептивную защиту в эмоцио­нально значимых ситуациях дали обнадеживающие ре­зультаты. Так, Карпентер и его сотрудники провели анализ протоколов психологических исследований ина этом основании разделили испытуемых на две группы: тех, кто обнаружил особую чувствительность к словесному материалу, касающемуся агрессивных или сексуаль­ных импульсов, и тех, у кого наблюдалась тенденция к избеганию такого материала. Затем испытуемым обеих групп предложили распознавать предъявляемые с помо­щью тахистоскопа слова с явным агрессивным, сексуаль­ным и нейтральным содержанием. Авторы установили, что у испытуемых второй группы порог распознавания слов с агрессивным и сексуальным содержанием гораздо выше, чем нейтральных слов (цит. по: [18], с. 31).

Аналогичные результаты получили и другие авторы, применявшие подобную процедуру; так, Лазарус, Эриксен и Фонда, использовав тест незаконченных предложе­ний, выделили у испытуемых эмоционально значимые сферы и установили, что при предъявлении слов, каса­ющихся этих сфер, у испытуемых обнаруживается тен­денция либо к акцентированию (то есть лучшему вос­приятию), либо к искажению (то есть худшему восприя­тию) [8].

Возможно, что тенденция не замечать угро­жающие пли нежелательные факты не является общей особенностью людей. Клинические примеры так называе­мой истерической слепоты, при которой пациенты не ви­дят, несмотря на отсутствие нарушений зрения, наводят на мысль, что склонность к перцептивной защите может быть свойственна только определенному типу личности (или только некоторому состоянию). На это указывает также и упомянутый эксперимент Карпентера и его со­трудников. Много систематических данных, свидетельст­вующих о том, что существуют индивидуальные разли­чия, которые можно описывать на оси «склонность к вы­теснению — чувствительность», было собрано Берном [5]. Сопоставляя ли­тературные данные, а также результаты собственных исследований, он пришел к выводу, что перцептивная за­щита свойственна людям, характеризующимся общей тенденцией к использованию механизмов вытеснения и от­рицания.

Восприятие и эмоциональное состояние. На содержание восприятия могут оказывать влияние эмоции, вызванные ранее действовавшими факторами, независимо от того, воспринимает ли человек предмет, имеющий для него значение, или же относительно нейтральный пред­мет. Это влияние проявляется прежде всего в изменении значения воспринимаемого содержания.

Одной из первых попыток экспериментального изуче­ния этого влияния, предпринятой еще в 30-х годах, было исследование Меррея, проведенное с пятью одиннадцати­летними девочками. Испытуемые должны были оценить по девятибалльной шкале фотографии незнакомых им людей. Предлагались две серии (А и Б) фотографий, по 15 в каждой. Оценки производились три раза: в суб­боту днем, после возвращения с прогулки (серия А), в субботу вечером, после «страшной игры в убийцу», вы­зывавшей сильное возбуждение и страх (серии А и Б), и в воскресенье днем, после возвращения с прогулки (се­рия Б). Девочки должны были оценить, насколько хорошими или плохими кажутся им предъявленные лица. Сравнивая баллы, которые были поставлены лицам из серий А и Б в двух ситуациях (нейтральной и возбуж­дающей), можно было оценить влияние эмоционального возбуждения, одновременно исключая влияние фактора очередности предъявления. Результаты исследования по­казали, что состояние возбуждения вызывало изменение оценок; в 70% случаев эти изменения были негативны­ми, то есть под влиянием возбуждающей игры девочки оценили лица как «более плохие». Следует, однако, от­метить, что этот эффект не был сильно выраженным: изменение оценок составило в среднем около 0,5 балла по девятибалльной шкале [11].

Постман и Брунер установили, что состояние фрустрации способствует появлению у испытуемых ошибок восприятия, состоящих в превращении нейтральных слов в слова агрессивного или тревожного содержания (таких, как «взрыв», «уничтожение» и т. п.) [15].

Однако к направленному изменению восприятия при­водят не только временные эмоциональные состояния, но и устойчивые эмоциональные установки. Так, в серии исследований, в которых были использованы прожективные тесты, установлено, что испытуемые с высоким уров­нем тревоги обнаруживают повышенную склонность к восприятию в предъявляемых ситуациях элементов угро­зы. Другими словами, под влиянием эмоциональной установки проявлялась тенденция к восприятию боль­шего числа раздражителей как раздражителей, вызываю­щих негативную реакцию (тенденция к более широкой генерализации) ([18], с. 30).

Приведенные данные свидетельствуют о том, что эмо­циональный процесс является одним из факторов, который оказывает влияние на формирование перцептивного образа; это влияние состоит в проторении путей для тех перцептивных процессов, содер­жание которых соответствует содержа­нию эмоции.

ФАКТОРЫ, ОПРЕДЕЛЯЮЩИЕ ИЗБИРАТЕЛЬНОЕ ВЛИЯНИЕ ЭМОЦИЙ НА ПОЗНАВАТЕЛЬНЫЕ ПРОЦЕССЫ

Рассмотренные данные свидетельствуют о том, что под влиянием эмоций все виды познавательных процессов — восприятие, воображение, память, мышление — подвер­гаются определенным модификациям. В результате таких модификаций они приобретают, прежде всего, избиратель­ность и направленность.

Изменения, происходящие в познавательных процес­сах, связаны с содержанием протекающего эмоциональ­ного процесса: агрессивные эмоции способствуют агрес­сивным мыслям, ревность — тому, что человек замечает даже мельчайшие признаки неверности, удовлетворенный человек вспоминает, прежде всего, приятные минуты жизни и т. п.

Однако для более детальной характеристики этой зависимости необходимо подробнее остановиться на поня­тии содержания эмоций. Говоря об этом, мы имеем в виду своеобразную организацию мозговых процессов, спе­цифические особенности которой можно определить при помощи указания на троякое отношение этой организации к внешнему миру: отношение к обстоятельствам, которые приводят ее в активное состояние; отношение к действию (какой вид поведения она вызывает), а также ее отраже­ние в сознании субъекта. Эмоция является своеобразной, специфически организованной активностью мозга, а различия в ее содержании — это различия в организации[106].

Когда такая организованная активность актуализиру­ется, происходят изменения тех ориентировочных (позна­вательных) действий, которые близки ей по значению. Иначе говоря, возникающий эмоциональный процесс можно сравнивать с волной активации, избирательно за­хватывающей все те познавательные структуры человека, которые связаны с данным процессом по своему значе­нию. Какие именно познавательные действия будут мо­дифицированы данным эмоциональным процессом, опре­деляется индивидуальной структурой значений.

Признав, что определенное эмоциональное состояние вызывает функциональные изменения во всей структуре значений, с которой связана данная эмоция, мы должны выяснить, каковы эти изменения.

Весьма обобщенно можно сказать, что эмоции избира­тельно способствуют одним познавательным процессам и тормозят другие. Более точное определение условий, от которых зависит влияние эмоций на познавательные процессы, требует анализа тех факторов, которые детерминируют это влияние. Существующие данные поз­воляют сделать вывод, что модифицирующее влияние эмоций зависит, во-первых, от их силы, во-вторых, от особенностей познавательного процесса и, в-третьих, от особенностей субъекта, т.е. от его специфических и относительно устойчивых черт. Рассмотрим эти факторы по порядку.

Интенсивность эмоции и изменения познавательных процессов. Поскольку пока еще не существует специаль­ной шкалы для измерения интенсивности эмоций, мы не можем определить ее с достаточной точностью. Однако, основываясь на качественных критериях, можно выделить уровни интенсивности эмоций, связывая с ними опреде­ленные изменения в познавательных процессах:

· нейтральное состояние: отсутствие явно выраженного эмоционального процесса;

· умеренный уровень эмоции: эмоция уже достаточно отчетлива, чтобы осознаваться, однако еще не настолько сильна, чтобы нарушить протекание действий; появляют­ся выразительные реакции;

· высокий уровень интенсивности эмоций: эмоция на­правляет действия человека, человек ведет себя эмоцио­нально, проявляет гнев, радость, нежность, тревогу; такой высокий уровень интенсивности может получить выра­жение либо в острой форме, т.е. в виде аффекта (в этом случае активность человека полностью подчиняет­ся разрядке данной эмоции), либо в хронической форме, когда человек длительное время чувствует себя «во власти эмоции» (в этом случае его поведение является более дифференцированным, так как он совершает разные дей­ствия, однако определенное эмоциональное состояние со­храняется и беспрерывно вмешивается в ход выполня­емой деятельности; в такой форме часто проявляются тоска, обида, самодовольство, сексуальное возбуждение, голод и т.д.);

· очень высокий (максимальный) уровень интенсивно­сти эмоции: полное отключение всех неэмоциональных механизмов, регулирующих поведение. Так проявляются ярость, паника, экстаз, неистовство, отчаяние и т.п.

Человек, находящийся в нейтральном состоянии, реа­гирует на предметы дифференцированно, в зависимости от их значимости. Как отрицательные, так и положительные значимые раздражители воспринимаются лучше, чем индифферентные; органы отражения приспособлены к лучшему выделению в окружении тех явлений, которые важны для субъекта (явление акцептирования). Это про­является в тенденции к переоценке свойств, облегчающих идентификацию значимых предметов (их величины, яр­кости, выделенности из фона и т.п.). Чем важнее для субъекта тот или иной фактор (предмет, раздражитель), как вообще, так и в данный момент, тем сильнее эффект акцептации. Дети из бедных семей в эксперименте Брунера и Гудмена обнаруживали тенден­цию к большей переоценке величины монет по сравнению с детьми из богатых семей (см. также [3]). Если фактор утрачивает свою значимость, тенденция к акцептации ослабевает. Так, склонность обследованных детей к переоценке величины жетонов, за которые можно было получить конфеты в автомате, исчезала, когда они переставали что-либо получать [7].

Это относится также и к готовности воспроизведения мнемического материала. В нейтральном состоянии не­сколько лучше припоминаются события, которые в прош­лом были связаны с эмоциональным переживанием. При­чем у большинства людей положительные эмоции, по-ви­димому, в большей мере способствуют познавательным действиям, чем отрицательные. Таким образом, у человека в нейтральном состоянии проявляется акцептирующая роль значимых для него раздражителей. В некоторых случаях восприятие и при­поминание материала, связанного в прошлом с отрица­тельной эмоцией, может быть затруднено. Это имеет место тогда, когда восприятие или воспоминание влечет за собой наказание (перцептивная защита, вытеснение).

Из этого утверждения следуют некоторые практические выводы диагностического характера. Оно означает, что, исследуя в нейтральных условиях перцептивную актив­ность, можно получить некоторые диагностические харак­теристики личности.

Влияние эмоций умеренной интенсивности на позна­вательные процессы проявляется более отчетливо; в ус­ловиях лабораторного эксперимента этот уровень обычно достигается, когда, например, предъявление повышенных требований вызывает чувство неудачи, когда между испы­туемыми организуется соревнование и т.п.; к данному классу (а точнее, к верхней его границе) можно отнести также эмоции, которые возникают в типичных психоло­гических экспериментах, проводимых в естественных условиях: например, когда курсантам сообщается об от­мене отпусков, студентам — об угрозе не сдать зачет и т.п. Во всех этих случаях у испытуемых возникают осоз­нанные эмоциональные реакции. Они являются недоста­точно сильными, чтобы вызвать более живое проявление недовольства, злости, агрессии и т.п. Другими словами, это эмоции, сила которых не отражается на способности к обычному самоконтролю.

Эмоции такой интенсивности вызывают отчетливые изменения в познавательных процессах. Можно наблю­дать ошибки восприятия, заключающиеся в «согласова­нии» воспринимаемого материала с содержанием эмоции. Такое «согласование» проявляется в искажении воспри­нимаемых слов в зависимости от характера переживаемой эмоции, а также в более легком заучивании материала, который соответствует данной эмоции. На практике не всегда можно определить, что соответствует и что не соответствует переживаемой эмоции. Познавательное со­держание, соответствующее таким эмоциям, как страх, гнев, голод и т. д., выделить сравнительно легко, а таким, как скука, унижение, чувство вины, — труднее.

Особенно отчетливое влияние оказывают эмоции на ассоциативные процессы, воображение и фантазии. Эксперименты показывают, что фантазии могут служить хорошим индикатором эмоционального состояния испытуемого. Поэтому проективные методики, основанные на «снятии проб фантазии», достаточно хо­рошо отражают актуальное эмоциональное состояние испытуемого.

Подверженность того, что устанавливается при помо­щи проективных методик, влиянию ситуативных эмоци­ональных факторов затрудняет их применение для диаг­ностики устойчивых черт личности. Использование таких методик требует особых мер предосторожности и применения специальных методов анализа для отделения того, что является результатом влияния ситуативных эмоций, от того, что выражает устойчивые тенденции личности.

Эмоции высокой степени интенсивности не являются, как правило, предметом специальных исследований. Зна­ния о них накоплены главным образом благодаря клини­ческим наблюдениям или анализу биографий. Только в единичных экспериментах авторы позволяли себе созда­вать такие условия, которые вызывали действительно ин­тенсивный эмоциональный эффект. К таким эксперимен­там относятся, например, экспери­менты Лэндиса[107], эксперимент с длительным голоданием. Данные, полу­ченные в последнем эксперименте, свидетельствуют о том, что в условиях продолжительного и сильного эмоциональ­ного напряжения, вызванного голодом, существенно повы­шается чувствительность ко всему, что связано с едой, зна­чительно усиливается фантазирование, содержание кото­рого часто носит характер «удовлетворения желаний».

Как показывают клинические наблюдения, в данном состоянии проявляется сильная тенденция к восприятию, припоминанию и т.д. только того, что соответствует до­минирующей эмоции. Здесь обнаруживается явление, имеющее характер «порочного круга». Содержание, акту­ализи-руемое в воспринимаемом и мнемическом материа­ле, так же как и являющееся объектом мышления, уси­ливает и упрочивает эмоцию, что в свою очередь еще больше укрепляет тенденцию к сосредоточению на содер­жании, связанном с эмоцией. Человек, которого глубоко задело пережитое унижение, не только постоянно мыслен­но к нему возвращается, но и вспоминает другие униже­ния, испытанные в прошлом, сосредоточивает внимание на том, что существует угроза дальнейших унижений в будущем и т.п. Такой процесс, разумеется, приводит к усилению прошлого переживания. Так, человек в состоя­нии глубокого беспокойства замечает в себе и вокруг себя все новые поводы для тревоги, в состоянии обиды — все новые поводы для того, чтобы почувствовать себя оскорбленным, влюбленный — все новые проявления до­стоинств обожаемого лица, а человек, охваченный чув­ством вины,— все больше подтверждений своей «греховности».

Если в состоянии аффекта развитие эмоции имеет взрывной характер, в связи с чем тенденция к искажен­ному восприятию быстро исчезает вместе со снижением уровня эмоционального возбуждения, то длительная эмо­ция большой интенсивности может усилить эту тенден­цию.

Именно поэтому, как правило, безуспешными оказываются попытки повлиять на сильные эмоции при помо­щи уговоров, объяснений и других способов рациональ­ного воздействия. Безуспешность таких попыток обуслов­лена тем, что уговоры, дискуссии, информация не дают человеку ничего такого, что позволило бы ему разорвать «эмоциональный порочный круг», так как из всей сообщаемой ему информации он выбирает, воспринимает, за­поминает, учитывает только то, что соответствует доми­нирующему эмоциональному процессу.

Всякие попытки убедить человека в том, что не стоит огорчаться, что обида не столь уж велика, что предмет любви не заслуживает испытываемых к нему чувств, бы­вают безуспешными и могут вызвать у убеждаемого лишь чувство, что его не понимают. Поэтому, когда клиницист видит, что пациент находится в состоянии сильного воз­буждения или во власти сильных чувств, он старается, прежде всего, помочь ему разрядить эмоцию, т.е. со­здать такие условия, при которых наиболее полное выра­жение эмоции снижает на некоторое время ее интенсив­ность. Когда же интенсивность эмоции несколько осла­бевает, появляется возможность устранить источник эмоции и предупредить ее повторение.

Другой способ выхода из «эмоционального порочного круга» — образование нового эмоционального очага, доста­точно сильного, чтобы затормозить прежнюю эмоцию. Такого рода эффекта трудно добиться в условиях клини­ки. В естественных условиях, однако, случается так, что человек, который под влиянием внутреннего конфликта или неудовлетворенных желаний постоянно пребывает в состоянии тревоги или печали, внезапно исцеляется от них, оказавшись перед лицом реальной физической угро­зы. Таким образом, военные условия излечивали некото­рых людей от длительных неврозов.

Иногда сильные эмоции приводят к парадоксальному эффекту «блокирования» всего, что с ними связано. В та­ком случае человек начинает не замечать явлений, вызывающих эти эмоции, забывать связанные с ними собы­тия, направлять как можно дальше от них поток ассоци­аций; наблюдаются такие феномены, как вытеснение, перцептивная защита, отрицание. Эти явления отчетливо проявились в упомянутых ранее исследованиях голодав­ших людей или беженцев из фашистской Германии. По-видимому, они возникают, прежде всего, тогда, когда че­ловек оказывается не в состоянии найти эффективные способы разрешения ситуации. Особенно часто они встре­чаются у лиц, страдающих неврозами, так как у послед­них источник эмоций находится в них самих, в дефектах структуры личности, и потому ускользает от рациональ­ного контроля. Эти феномены наблюдаются также у лиц, жизненная ситуация которых оказалась настолько безысходной, что они потеряли всякую надежду справить­ся с нею. Такое состояние наблюдалось у некоторых уз­ников концлагерей [2], у хронических безработных и т. п.

Образование такого рода «блокировок», затрудняющих или исключающих познавательные действия, которые относятся к определенному кругу проблем, влечет за со­бой важные последствия. Люди, у которых часто наблю­даются проявления перцептивной защиты и вытеснения, испытывают трудности при интеграции своих действий и мыслей.

Иногда у людей, у которых определенные темы оказа­лись полностью вытесненными, происходит ничем не объяснимое повышение настроения — полуэйфорическое состояние. В основе такого состояния лежит ирреалистическое восприятие ситуации и доминирование «мышления желаний». Другими словами, в данном случае имеет место глубокая дезорганизация способности к сознатель­ному самоконтролю и контролю наличной ситуации. Такие реакции нередко наблюдаются у людей с аномали­ями физического развития (более подробно они описаны в [12]).

Когда блокирование сферы, связанной с отрицатель­ными эмоциями, не является столь основательным, чело­век живет как бы в постоянной тревоге перед их актуа­лизацией. В результате возникает хроническое напряже­ние, причин которого субъект не понимает.

Что происходит с познавательными процессами, когда эмоции достигают очень высокой (максимальной) степени интенсивности? Как уже говорилось, в таких случаях наступает отключение почти всех неэмоциональных меха­низмов регуляции. Иллюстрацией такого явления может служить пример, приведенный Рапапортом [16].

Безработный после бурной ссоры с женой вышел из дому. Через восемь часов его задержал полицейский на берегу реки Гудзон (в 45 минутах ходьбы от дома) в связи с подозрением в покушении на самоубийство. Доставлен­ный в больницу, он обнаружил полную дезориентацию: не знал, кто он такой, как оказался в больнице, не пом­нил своего прошлого. Такая дезориентация стала прохо­дить спустя 10 дней, когда во время наркоанализа (при помощи изоамилэтилбарбитуровой кислоты) он вспомнил ссору с женой. Однако он по-прежнему не знал, что про­исходило с ним в течение восьми часов между уходом из дому и задержанием у реки. Через две недели он вспом­нил и эти восемь часов и рассказал, что находился тогда во власти ярости, чувства вины и мысли: «Надо с этим, наконец, покончить». Никакие другие мысли не приходили ему в голову, он плохо осознавал, куда и зачем идет, лишь это «покончить» как-то смутно связывалось у него с рекой Гудзон.

Анализируя этот случай, Рапапорт выделяет в состоя­нии пациента три фазы:

· первые восемь часов: сознание сужено до единствен­ной мысли и сопровождающего ее аффекта; в это время пациент был не способен к систематической ориентации, не знал, кто он такой и что с ним происходит;

· следующие десять дней: упорядоченное и организован­ное поведение, пациент способен правильно выполнять тестовые задания, но не может разобраться в том, что связано с его идентификацией,— с момента встречи с полицейским он начал отдавать себе отчет в том, что он не знает, кто он. Наблюдается также состояние некоторой оглушенности, которая усиливается, когда больной пы­тается найти ответ на вопрос: «Кто я такой?»;

· последние две недели: полная ориентация, за исклю­чением воспоминаний, касающихся первых восьми часов.

По мнению Рапапорта, такого рода анализ раскры­вает некоторые особенности функционирования психики. В данном случае наблюдается организованное влияние эмоций — эмоциональные факторы не вызвали общей дезорганизации психической деятельности, а действовали избирательно; то, что выпадало из сознания в очередных фазах, составляло связанную структуру, а не случайный набор элементов.

Фактором, обусловливающим эту связанность реак­ций, были процессы, лежащие в основе побуждений; то, что выступало в сознании на первой фазе и что не могло осознаваться на третьей, было содержанием, связанным с агрессивным побуждением, направленным на самого себя.

Возникает вопрос: влияют ли положительные эмоции на психический процесс таким же образом, как и отри­цательные? Большинство данных, накопленных в психо­логических экспериментах, относится к отрицательным эмоциям, связанным с ситуацией стресса или с неудовлетворением потребностей. В экспериментальных условиях очень трудно доставить человеку истинное удо­вольствие, а клинические наблюдения касаются в основ­ном людей, для которых положительные эмоции являют­ся большой редкостью. Поэтому в этой области мы рас­полагаем лишь весьма разрозненными наблюдениями, относящимися к повседневной жизни.

Что касается первых двух уровней — нейтрального со­стояния и эмоций умеренной интенсивности, — то, как уже упоминалось, они изучаются экспериментально и вызывают последствия, аналогичные тем, которые вызы­ваются отрицательными эмоциями. Впрочем, возможно, что перцептивные или мнемические эффекты положитель­ных эмоций несколько больше, чем эффекты отрицатель­ных эмоций. Положительные эмоции большой интенсив­ности обладают, по-видимому, такой же способностью концентрации познавательных процессов в сфере «эмоци­онального очага», как и отрицательные эмоции. Есть, од­нако, и некоторое различие: положительные эмоции не сопровождаются перцептивной защитой; существует ли какой-либо аналог этому явлению, неизвестно.

В случае максимально интенсивных эмоций изменения в психической деятельности не зависят от «знака» эмоции. Люди, «опьяненные счастьем» или в состоянии экстаза, по-видимому, в такой же мере отключены от реальности, как люди, «обезумевшие от горя» или «не помнящие себя от ярости».

Особый вид положительных эмоций очень большой интенсивности описывается в психологической литерату­ре как «крайнее переживание» (peak experience[108]). Это момент «полного безоблачного счастья, когда приходит конец всяким сомнениям, опасениям, затруднениям, сла­бостям... Исчезают всякие барьеры и всякая отдаленность от мира, ощущается полное слияние с миром, принадлежность к нему...» [10]. При таких пережива­ниях происходят также изменения в перцептивной дея­тельности. Среди перечисленных Маслоу характеристик можно отметить такие, как тенденция к целостному, неопосредствованному восприятию предмета, максимальная концентрация на воспринимаемом предмете (отсутствие сравнения, сопоставления), потеря ориентации во време­ни и пространстве и др. [9].

Литература

1. Брунер Дж. Психология познания. М., «Прогресс», 1977.

2. Bettelheim B. Individual and Mass Behavior in Extreme Situation. In: Maccoby E. a. o., 1958.

3. Bruner J.S. Social Psychology and Perception. In: Mассоbу E. а. о., 1958.

4. Bruner J.S., Postman L. Symbolic Value as an Organizing Factor in Perception. In: Stасеу С. L., De Martino M. F., 1958.

5. Bуrne D. The Repression — Sensitization Scale: Rationale, Reliability and Validity. J. of Personality, 29, N 3, 1961.

6. Hall С.S., Lindzeу G. Theories of Personality. New York, Wiley, I960.

7. Lambert W.W., Solomon R.D., Watson R. D. Reinfor­cement and Extinction as Factors in Size Estimation. J. of Experi­mental Psychology, 39, 1949.

8. Lazarus R.S., Eriksen C.W., Fonda G.P. Personality Dynamics and Auditory Perceptual Recognition. J. of Personality, 19, 1951.

9. Maslow A. H. Cognition of Being in the Peak Experiences. J. of Genetic Psychology, 1959.

10. Maslow A. H. Lessons from the Peak-Experiences. J. of Humanistic Psychology, 2, 1962.

11. Murray H. A. The Effect of Fear upon Estimates of the Maliciousness of Other Personalities. In: Stасеу С. L., De Martino M. F., (eds.), 1958.

12. Obuсhowski K. Struktura osobowosci kartow przysadkowych. Przegląd Psychologiczny, 14, 1967.

13. Osgооd С. E. Method and Theory in Experiniental Psychology, New York, Oxford Univ. Press, 1953.

14. Postman L. The Experimental Analysis of Motivational Factors in Perception. In: Jones M. (ed.), Neb. Symp. on Motivati­on. Lincoln Univ. of Nebraska Press, 1953.

15. Postman L., Bruner J.S. Personal Values as Selective Factors in Perception. J. of Abn. and Soc. Psychol., 43, 1948.

16. Rapaport D. Cognitive Structures. In: Bruner J. a. o. (ed.). Contemporary Approaches to Cognition. Cambridge Mass, Harvard Univ. Press, 1957.

17. Szewczuk Wt. Teoria postaci I psychologia postaci. Warszawa, 1951.

18. Sесоrd P. F., Васkman С. W. Social Psychology. New York, McGraw Hill. 1964.

Стенли Шахтер, Джером Э. Зингер

КОГНИТИВНЫЕ, СОЦИАЛЬНЫЕ И ФИЗИОЛОГИЧЕСКИЕ ДЕТЕРМИНАНТЫ ЭМОЦИОНАЛЬНОГО СОСТОЯНИЯ[109]

Шахтер (Schachter) Стенли(1922—1997) – выдающийся американский социальный психолог. Один из немногих социальных психологов, ставших членами Американской Национальной Академии Наук. Наиболее известен своими работами по психологии эмоций, где показал зависимость эмоций как от физиологического состояния, так и от его когнитивной интерпретации, а также работами в области социальной психологии, посвященными исследованию взаимодействия между физиологическими и социальными детерминантами поведения, проблемам каузальной атрибуции, пагубных привычек и мн.др. Студентом работал в Йельском Университете с Кларком Халлом, одним из создателей теории научения. Затем вошел в состав научной группы Центра групповой динамики в Массачусетском Технологическом Институте под руководством Курта Левина. После смерти Левина группа перебралась в Мичиганский Университет, где в 1949 г. Шахтер получил научную степень по психологии, защитив диссертацию под научным руководством Леона Фестингера. Начал работать в Университете Миннесоты, затем стал профессором Колумбийского университета, где работал с 1961 г. вплоть до ухода на пенсию в звании почетного профессора в 1992 г.

Сочинения: Social Pressures in Informal Groups (1950, соавт. L. Festinger etc.); Theory and Experiment in Social Communication (1950, соавт. L. Festinger etc.); When Prophecy Fails (1956; соавт. L. Festinger, H. Rieken); The Psychology of Affiliation: Experimental Studies of the Sources of Gregariousness (1959), Emotion, Obesity and Crime (1971); Obese Humans and Rats (1974, соавт. J. Rodin); A Distinctive Approach to Psychological Research: The Influence of Stanley Schachter (1987, ред. совм. с N.E. Grunberg) и др.

Зингер (Singer) Джером Эверетт(род. 1934) – американский психолог. Изучал социальную антропологию в Мичиганском университете, научную степень по психологии получил в университете Миннесоты. Почетный профессор факультета медицинской и клинической психологии Uniformed Services University (Мэриленд, США). Член Национальной Академии Наук и Академии медицинских исследований поведения США. Редактор-консультант журнала «Прикладная социальная психология». Среди научных интересов – лабораторные и полевые исследования проблем физиологического и психологического стресса в городской среде, влияние на уровень стресса психологических факторов субъективной управляемости стрессовых воздействий; улучшение производительности человека, приложение социальной и экологической психологии к проблемам болезни и здоровья, а также к социальным проблемам.

Сочинения: Enhancing Human Performance: Issues, Theories, and Techniques (с соавт., 1988); Attempting to explain why the good die Young (Psychological Inquiry, 1991, Vol.2; соавт. N.E.Grunberg); In the Mind's Eye: Enhancing Human Performance (с соавт., 1991); Biochemical measurements in the study of emotion (Psychological Science, 1992, Vol.3; с соавт.) и др.

 

Вопрос о том, какие именно признаки — как внешние, так и внутренние — позволяют человеку назвать и опознать собственное эмоциональное состояние, не оставлял нас с тех пор, как Джеймс [5] впервые выдвинул свою доктрину, согласно которой «телесное возбуждение следует непосредственно за восприятием вызвавшего его факта, и сознавание нами этого возбуждения в то время, как оно совершается, и есть эмоция» (с.449)[110]. Поскольку мы осознаем все разнообразие чувств и эмоциональных состояний, из утверждения Джеймса должно следовать, что различным эмоциям должны соответствовать различные — и различимые друг от друга — телесные состояния. Вслед за манифестом Джеймса было предпринято внушительное количество исследований, посвященных поиску физиологических компонентов, которые позволили бы дифференцировать эмоции. Результаты этих ранних исследований оказались почти полностью неутешительными. Все экспериментально вызываемые эмоциональные состояния характеризовались общим паттерном возбуждения симпатической нервной системы, однако не было выявлено ни одного физиологического показателя, который отчетливо отличал бы одну эмоцию от другой. Эти результаты столь устойчиво воспроизводились от эксперимента к эксперименту, что Кэннон [1] предположил — и его предположение стало одним из главных пунктов критики теории Джеймса-Ланге — что «одни и те же висцеральные изменения имеют место в самых разных эмоциональных состояниях, равно как и в неэмоциональных состояниях» (с.351).

Более поздние исследования дали возможность говорить о таких дифференцирующих элементах. Таким образом, вопрос остается открытым. Результаты ряда недавних работ показали, что подобные различия в лучшем случае предельно тонки и что всему многообразию эмоций, настроений и чувств никоим образом не соответствует такое же разнообразие висцеральных реакций.

Эта довольно-таки неоднозначная ситуация заставила Ракмика [8], Ханта, Коула и Райса [4], а также Шахтера [9] и других предположить, что главными детерминантами эмоциональных состояний могут быть когнитивные факторы. Принимая идею общего паттерна симпатического возбуждения и некоторых различий в нем при разных эмоциональных состояниях, исследователи предположили, что человек обозначает, интерпретирует и опознает свое возбужденное состояние на основе характеристик ситуации, в которую он попал, и его собственной апперципирующей массы. Отсюда следует, что эмоциональное состояние можно рассматривать как функцию от состояния физиологического возбуждения и соответствующих ему когнитивных факторов. Познание в каком-то смысле выполняет функцию рулевого. Восприятие текущей ситуации и ее интерпретация становится основой для понимания и обозначения человеком собственных чувств. Именно познание определяет, будет ли состояние физиологического возбуждения обозначено как «гнев», «радость», «страх» или как-то еще.

Чтобы понять следствия из этого положения, необходимо рассмотреть, как эти два элемента — состояние физиологического возбуждения и когнитивные факторы — будут взаимодействовать в разнообразных ситуациях. Конечно, в большинстве ситуаций, вызывающих эмоции, эти переменные тесно взаимосвязаны. Представим себе, что человек прогуливается по темной аллее, и вдруг откуда ни возьмись появляется фигура с ружьем. Восприятие «фигуры с ружьем» каким-то образом вызывает состояние физиологического возбуждения; это состояние возбуждения интерпретируется на основе знания о темных аллеях и ружьях, и возбуждение обозначается как «страх». Сходным образом студент, узнавший, что что он принят в общество Phi Beta Kappa[111], может испытать состояние возбуждения, которое он обозначит как «радость».

Рассмотрим теперь обстоятельства, в которых оба эти элемента — физиологический и когнитивный — в известной степени независимы друг от друга. Во-первых, достаточно ли только лишь физиологического возбуждения для того, чтобы вызвать эмоцию? Большинство данных указывает на то, что недостаточно. Мараньон [7] в замечательном исследовании, результаты которого были впоследствии воспроизведены Кантрилом и Хантом [2], а также Лэндисом и Хантом [6], делал 210 испытуемым укол адреналина и просил их понаблюдать за собой. 71% испытуемых описали просто физиологические симптомы без каких бы то ни было эмоциональных оттенков; 29% испытуемых реагировали определенно эмоционально. В последней группе большинство испытуемых описывало свои чувства в манере, которую Мараньон обозначил как «холодные» или «как если бы» эмоции. Иными словами, они говорили нечто вроде: «Я чувствую себя так, как если бы я был испуган» или «как если бы меня ожидало великое счастье». Это особый вид эмоционального «deja vu»[112]; испытуемые ни испуганы, ни счастливы, но чувствуют себя так, «как если бы» были испуганы или счастливы. Наконец, только в очень незначительном числе случаев испытуемые давали отчет об истинных эмоциональных переживаниях. Однако, чтобы вызвать такую реакцию, Мараньон [7], как правило, пользовался следующим приемом:

Человеку предлагалось вспомнить о чем-то, что достаточно сильно аффективно окрашено, однако не настолько сильно, чтобы вызвать эмоцию в нормальном состоянии. Например, в нескольких случаях мы разговаривали с испытуемыми до укола об их больных детях или умерших родителях, и испытуемые беседовали на эти темы спокойно. Однако те же самые темы, будучи подняты позднее, в состоянии адреналинового возбуждения, оказывались достаточными для того, чтобы вызвать эмоцию. Это адреналиновое возбуждение ставит испытуемого в ситуацию «аффективной угрозы» (с.307—308).

Таким образом, Мараньон, стремясь вызвать у испытуемых неподдельную эмоциональную реакцию, вынужден был снабдить этих испытуемых адекватной интерпретацией.

Хотя Мараньон [7] не излагает процедуры своего эксперимента во всех подробностях, его испытуемые, несомненно, знали, что им делают укол, и, по всей вероятности, были проинформированы, что это укол адреналина, а также, возможно, имели кое-какие сведения о его возможных эффектах. Короче говоря, хотя они и испытывали определенный паттерн растормаживаниясимпатической нервной системы, общий для всех сильных эмоциональных состояний, у них было удовлетворительное объяснение того, почему они так себя чувствуют. Мы рискнем предположить, что именно поэтому так мало испытуемых Мараньона отчитывались о возникновении эмоционального переживания.

Теперь представьте себе человека в состоянии физиологического возбуждения, для которого он не имеет удовлетворительного объяснения. Такое состояние может возникнуть, если тайным образом ввести испытуемому адреналин или дать выпить какое-либо симпатомиметическое лекарство (например, эфедрин), не сообщая о действии этого препарата. В таких условиях испытуемый будет осознавать сильное сердцебиение, тремор, приток крови к лицу и целый ряд других симптомов, связанных с растормаживаниемсимпатической нервной системы. Однако, в отличие от испытуемых Мараньона [7], он совершенно не будет знать, почему он так себя чувствует. Каковы могут быть последствия подобного состояния?

Шахтер [9] предположил, что именно такое состояние приведет к актуализации «потребности в оценке» [3], иными словами, индивид будет находиться под гнетом необходимости понять и как-то обозначить свои телесные ощущения. Его телесное состояние чрезвычайно похоже на то, которое ранее сопровождало эмоциональное возбуждение. Как же он обозначит свои ощущения? Предполагается, конечно, что для этого он воспользуется знанием о ситуации, в которой находится в данный момент. Если он с красивой женщиной, то может решить, что безумно в нее влюблен или, во всяком случае, испытывает сексуальное возбуждение. Если он спорит со своей женой, то может воспылать яростью и ненавистью. А если ситуация совершенно не годится для такого решения, он может подумать, что возбужден чем-то, что недавно с ним случилось, или что он просто болен. В любом случае, мы исходим из нашего основного предположения, что эмоциональные состояния суть результат взаимодействия подобных когнитивных процессов и состояния физиологической активации.

Этот ход мысли приводит нас к следующим предположениям:

1. Индивид, который находится в состоянии физиологического возбуждения и не может его непосредственно объяснить, обозначит это состояние и опишет свои чувства с опорой на доступные его познанию явления. Поскольку когнитивные факторы служат потенциальными детерминантами эмоциональных состояний, можно предвидеть, что, в зависимости от знаний о ситуации, в точности одно и то же состояние физиологической активации может быть обозначено как «радость», «ярость», «ревность» или любая другая эмоция.

2. У индивида, который находится в состоянии физиологического возбуждения, но обладает полностью удовлетворительным объяснением этого состояния (напр., «Я чувствую себя так потому, что только что получил инъекцию адреналина»), не будет возникать «потребности в оценке», и этот человек не будет склонен искать альтернативных объяснений в окружающей ситуации.

Наконец, рассмотрим случай, когда вызывающие эмоцию когнитивные факторы наличествуют, а состояние физиологического возбуждения отсутствует. Например, индивид может полностью осознавать, что он в большой опасности, но по какой-либо причине (например, в результате лекарственного или хирургического воздействия) на физиологическом уровне останется спокоен. Будет ли он испытывать эмоцию «страха»? Из нашего определения эмоции как функции от состояния физиологического возбуждения и соответствующих когнитивных факторов следует, что не будет, и это приводит нас к последнему утверждению:

3. В одних и тех же обстоятельствах, доступных познанию, индивид будет реагировать эмоционально или описывать свои переживания как эмоции только в том случае, если он находится в состоянии физиологического возбуждения.

Методика. Экспериментальная проверка этих предположений требовала (а) экспериментального управления состоянием физиологического возбуждения, (б) контроля за наличием у субъекта удовлетворительного или подходящего объяснения своего телесного состояния и (в) создания таких ситуаций, которые дадут испытуемому возможность найти объяснение того, что с ним происходит.

Чтобы эксперимент удовлетворял первым двум требованиям, он проводился под видом исследования влияния витаминной добавки, названной «Супроксином», на зрение. В зависимости от экспериментального условия испытуемый получал одну из двух форм «супроксина» — эпинефрин или плацебо.

Эпинефрин, или адреналин, — симпатомиметический препарат, действие которого практически полностью совпадает с эффектом растормаживания симпатической нервной системы. Вскоре после инъекции значительно возрастает систолическое кровяное давление, несколько увеличивается частота сердечных сокращений, приток крови к коже уменьшается, в то время как приток крови к мускулатуре и мозгу усиливается, возрастает концентрация в крови сахара и молочной кислоты, слегка увеличивается частота дыхания. Главные субъективные симптомы — сердцебиение, дрожь, иногда испарина и учащенное дыхание. При подкожной инъекции эпинефрина в дозах, подобранных для наших испытуемых, подобные эффекты обычно начинаются в течение 3-5 минут после инъекции и длятся от 10 минут до часа. У большинства испытуемых эти эффекты постепенно проходят в течение 15-20 минут после инъекции.

Испытуемые, участвовавшие в условии Плацебо, получали подкожную инъекцию физиологического раствора объемом 0,5 кубического сантиметра. Это, разумеется, нейтральный состав, не дающий никаких побочных эффектов.

УПРАВЛЕНИЕ УДОВЛЕТВОРИТЕЛЬНОСТЬЮ ОБЪЯСНЕНИЯ ТЕЛЕСНОГО СОСТОЯНИЯ

Под «удовлетворительным объяснением» мы имеем в виду наличие у индивида надежного и недвусмысленного объяснения своего телесного состояния. Так, мы считаем, что полностью удовлетворительное объяснение будет у испытуемого, которому врач объяснит, что вследствие инъекции тот почувствует сердцебиение, дрожь и т.п. Испытуемый, получивший информацию только о том, что инъекция не повлечет за собой побочных эффектов, не будет иметь удовлетворительного объяснения своего состояния. Эта переменная «удовлетворительности объяснения» варьировалась в трех экспериментальных условий, которые в дальнейшем будут обозначаться следующим образом: информированность об эпинефрине (Эпи/Инф), отсутствие информации об эпинефрине (Эпи/Наив), дезинформация об эпинефрине (Эпи/Дезинф).

Условие информированности об эпинефрине. Сразу же после того, как испытуемый давал согласие на инъекцию, и перед тем, как в помещение входила врач, экспериментатор, непринужденно разговаривая с испытуемым, рассказывал ему следующее:

Я должен Вас предупредить, что у некоторых из наших испытуемых супроксин давал побочные эффекты. Это непродолжительные побочные эффекты, они длятся около 15 или 20 минут. Может случиться так, что Ваши руки начнут дрожать, сердце колотиться, а лицо может покраснеть и покрыться испариной. Еще раз повторю, что это побочные эффекты, не более чем на 15-20 минут.

Делая укол, врач сообщала испытуемому, что этот укол совершенно безболезнен и безвреден, и повторяла уже приведенное описание симптомов, которые могли возникнуть вследствие инъекции. Таким образом, в данном условии испытуемые имели полностью удовлетворительное объяснение своего телесного состояния. Они точно знали, что они почувствуют и почему.

Отсутствие информации об эпинефрине. В этом условии, как только испытуемый соглашался на инъекцию, экспериментатор не говорил ничего, что имело бы отношение к побочным эффектам, а просто покидал комнату. Врач, делая испытуемому укол, говорила ему, что это безболезненно, безвредно и не вызовет побочных эффектов. Итак, в этом случае процедура эксперимента не предполагала объяснения телесного состояния испытуемого.

ДЕЗИНФОРМАЦИЯ ОБ ЭПИНЕФРИНЕ

Я также должен Вам сказать, что у некоторых из наших испытуемых супроксин давал побочные эффекты. Это непродолжительные побочные эффекты, они длятся около 15 или 20 минут. Может случиться так, что Ваши ноги онемеют, Вы почувствуете зуд в разных частях тела и легкую головную боль. Еще раз повторю, что это побочные эффекты, не более чем на 15-20 минут.

И снова врач повторяла описание симптомов, пока делала испытуемому укол.

Конечно же, ни один из этих симптомов не является следствием инъекции эпинефрина, и в результате данной инструкции испытуемому не предоставлялось удовлетворительного объяснения его телесных ощущений. Это условие было введено в качестве контрольного: описание побочных эффектов в условии Эпи/Инф могло привести испытуемого к всматриванию в себя, самопроверке и может быть, к легкому беспокойству. Тогда различия между значениями зависимой переменной в условиях Эпи/Инф и Эпи/Наив могли быть вызваны скорее подобными побочными факторами, чем различиями в удовлетворительности объяснения. Описание ложных симптомов в условии Эпи/Дезинф могло аналогичным образом настроить испытуемого на самонаблюдение и т.п., однако в этом условии инструкция не предоставляет субъекту удовлетворительного объяснения его состояния.

Во всех описанных выше условиях испытуемым вводился эпинефрин. В последнем из условий — Плацебо — испытуемым вводился физиологический раствор, и они проходили точно такую же процедуру, как в условии Эпи/Наив.

ОРГАНИЗАЦИЯ ПРОЦЕССА ПОЗНАНИЯ, ВЫЗЫВАЮЩЕГО ЭМОЦИЮ

Согласно нашей исходной гипотезе, при возникновении состояния физиологического возбуждения, для которого у человека нет адекватного объяснения, знакомство с ситуацией может привести его к обозначению своих чувств любым из многообразных «ярлыков», служащих для различения эмоций. Чтобы проверить эту гипотезу, было решено вызывать в эксперименте такие эмоциональные состояния, как эйфория и гнев, поскольку их можно считать совершенно различными. Существует, разумеется, множество способов вызвать эти состояния. В нашей исследовательской программе внимание уделяется, главным образом, социальным детерминантам эмоциональных состояний, и мы уже продемонстрировали в других работах, что люди действительно оценивают собственные чувства, сравнивая себя с окружающими [9, 11]. В данном эксперименте мы вновь попытались использовать социальные средства для управления эмоциональным состоянием. Испытуемый помещался вместе с «подсадной уткой» — помощником экспериментатора, обученным в одной части условий изображать эйфорию, а в другой — гнев.

Эйфория. Сразу же после того, как врач, сделав испытуемому укол, выходила из комнаты, экспериментатор возвращался со своим помощником, которого представлял как еще одного испытуемого и говорил:

Вам обоим сделали укол супроксина, и вы оба будете проходить одни и те же зрительные тесты. Сейчас я хотел бы попросить вас подождать 20 минут. Это необходимо просто для того, чтобы супроксин разошелся от места укола по кровеносной системе. По истечении 20 минут, когда мы будем уверены, что супроксин подействовал, мы начнем зрительные тесты.

Комната, в которой все это произносилось, была специально приведена в состояние легкого беспорядка. Выходя, экспериментатор добавлял извиняющимся тоном:

Кажется, я должен попросить у вас прощения за состояние комнаты. У меня просто не было времени на уборку. Так что, если вам понадобится бумага для набросков, ластик или карандаш, пожалуйста, возьмите их сами. Я вернусь через 20 минут, и мы начнем зрительные тесты.

Как только экспериментатор выходил, его помощник снова представлялся испытуемому, отпускал ряд стандартных комментариев, чтобы растопить лед, и приступал к своим номерам. Его действия были разбиты на ряд стандартных единиц, отделяемых друг от друга изменением рода деятельности или стандартным комментарием. Порядок действий помощника экспериментатора был следующим:

1. Тянется к листу бумаги и начинает что-то рисовать, приговаривая: «Они же сказали, что это для набросков, так ведь?» В течение примерно 30 секунд пытается нарисовать рыбку, а затем говорит:

2. «Этот клочок бумаги не так уж хорош для набросков», после чего комкает бумагу и пытается закинуть ее в мусорную корзину в дальнем углу комнаты. Ему это не удается, однако приводит к тому, что он затевает игру в «баскетбол»: комкает и другие листы бумаги и обстреливает ими еще несколько корзин для мусора, время от времени произнося: «Два очка!» Затем встает и делает бросок в прыжке, сопровождая его словами: «Старый прыгун сегодня в отличной форме».

3. Если испытуемый не втягивается в игру, помощник экспериментатора кидает бумажный мячик в испытуемого со словами: «Эй, попробуй-ка теперь ты!»

4. Продолжает играть, говоря: «С бумажными мячиками одна большая проблема — они не очень-то управляемы».

5. Продолжает играть в баскетбол, а потом наконец оставляет это занятие со словами: «У меня сегодня замечательный день. Я снова чувствую себя ребенком. Не сделать ли мне самолетик?» Делает бумажный самолет и говорит: «Пожалуй, я сделаю еще один подлиннее».

6. Пускает самолетик, встает и подбирает его. Пускает снова и т.п.

7. Запускает самолетик в испытуемого.

8. Запуская самолетик, говорит: «Даже когда я был ребенком, я не получал от этого столько удовольствия».

9. Отрывает часть самолетика со словами: «Может быть, он и не летает, но, в конце концов, на что-нибудь сгодится». Скатывает из бумаги шарики, делает рогатку из резинки и начинает стрелять.

10. Стреляя, говорит: «Они [бумажные снаряды] стреляют лучше, если их удлинить. Когда просто скатываешь шарики, получается не так, как надо».

11. Во время стрельбы замечает на столе небрежно сваленные картонные папки. Строит башню из этих папок, затем отходит в противоположный угол комнаты и обстреливает башню из рогатки.

12. Несколько раз промахивается, затем наконец попадает и радуется тому, как башня рушится. Отправляется собирать папки.

13. Собирая папки, замечает за переносной доской пару обручей, обвитых черной лентой. Добирается и до них, берет один, а другой откладывает в сторону — так, чтобы он попал в пределы досягаемости испытуемого. Пробует покрутить обруч, приговаривая: «Это не так-то просто, как кажется».

14. Лихо вращает обруч на руке, говоря: «Эй, взгляни-ка сюда — это же так здорово!»

15. Кладет обруч на место и садится с ногами на стол. Вскоре после этого в комнату возвращается экспериментатор.

Вся эта последовательность была абсолютно стандартной, хотя ее ход, конечно, зависел от реакций испытуемого, от степени, в которой тот подключался к этому бедламу, и от того, насколько испытуемый начинал какие-то собственные действия. Все отклонения, которые могли случиться, бывали вызваны только испытуемым. Если испытуемый сам начинал какую-то бессмыслицу и хотел, чтобы помощник экспериментатора к нему присоединился, последний именно так и поступал. И, разумеется, он отвечал на все реплики испытуемого.

Испытуемые подвергались данному воздействию во всех трех условиях «удовлетворительности объяснения» и в условии Плацебо. Помощник экспериментатора не знал, к какому условию относится испытуемый.

Гнев. Сразу же после укола экспериментатор приводил своего помощника в комнату, знакомил его с испытуемым и, после объяснения необходимости 20-минутной задержки для того, «чтобы супроксин разошелся от места укола по кровеносной системе», говорил: «Мы просим вас использовать эти 20 минут для заполнения опросника». Затем, выдавая опросники, произносил: «Я вернусь через двадцать минут, заберу опросники, и мы начнем зрительные тесты».

Перед тем как ознакомиться с опросником, помощник экспериментатора говорил испытуемому:

Я действительно хотел сегодня принять участие в эксперименте, но, по-моему, с их стороны нечестно было делать нам уколы. В конце концов, должны же они были предупредить нас об уколах, когда звали сюда; однако неловко отказываться, тем более когда ты уже здесь.

Опросник, длиной в пять страниц, начинался с невинных общих вопросов, однако затем вопросы становились все более личными и оскорбительными. Помощник экспериментатора, сидящий строго напротив испытуемого, подгонял свои ответы таким образом, чтобы они оба всякий раз работали над одним и тем же вопросом. Определенные вопросы помощник экспериментатора сопровождал стандартными комментариями. Эти комментарии, поначалу довольно-таки невинные, становились все более агрессивными, и в конце концов он впадал в ярость. По ходу заполнения опросника высказывания были следующими:

1. Перед началом работы над опросником помощник экспериментатора пролистывает его до конца со словами: «Ну надо же, какой длинный».

2. Вопрос 7: «Перечислите блюда, которые обычно составляют Ваш дневной рацион». Комментарий: «Господи, что же я ел сегодня утром на завтрак?»

3. Вопрос 9: «Слышите ли Вы иногда звон? _____ Насколько часто? _____» Помощник экспериментатора замечает: «Взгляните-ка на девятый. Они что, издеваются? Я слышу звон всякий раз, когда заканчивается лекция».

4. Вопрос 13: «Перечислите детские болезни, которые Вы перенесли, и укажите возраст, в котором Вы ими болели». Комментарий: «Что-то меня злит этот вопрос о детских болезнях. Я не могу припомнить, какими детскими болезнями я болел, не говоря уже о возрасте. А Вы?»

5. Вопрос 17: «Каков средний годовой доход Вашего отца?». Комментарий: «Нет, меня это определенно возмущает. Какое им дело до того, сколько получает мой отец? Я оставляю этот вопрос без ответа».

6. Вопрос 25 представляет собой длинный ряд утверждений, таких как «Моется или умывается нерегулярно»; «Скорее всего, нуждается в психиатрической помощи» и т.п. От отвечающего требуется пометить, кому из членов его семьи в наибольшей степени подходит то или иное утверждение. В вопросе особо оговаривается, что ответ «Ни к кому» недопустим, и что каждый пункт должен быть заполнен. Помощник экспериментатора восклицает: «Будь я проклят, если я заполню этот 25-й пункт!» «Моется или умывается нерегулярно» — это же форменное оскорбление!» И он сердито вычеркивает весь вопрос.

7. Вопрос 28: «Сколько раз в неделю вы вступаете в половые сношения? 0-1 _____ 2-3 _____ 4-6 _____ 7 и более _____». Помощник экспериментатора взрывается: «К дьяволу! Я вообще не обязан им обо всем этом рассказывать».

8. Угрюмо сидит в течение еще нескольких минут, затем разрывает опросник на части, комкает обрывки и швыряет их на пол со словами: «Хватит тратить время! Я забираю свои книги и ухожу» — и демонстративно покидает комнату.

9. В опроснике остается еще восемь вопросов, в последнем из которых спрашивается: «Со сколькими мужчинами (помимо Вашего отца) у Вашей матери были внебрачные связи? 4 и менее _____ 5-9 _____ 10 и более _____».

В этой побуждающей к «гневу» серии участвовали испытуемые, относящиеся к условиям Эпи/Наив, Эпи/Инф и Плацебо. Помощник экспериментатора и здесь не знал, к какому условию принадлежит испытуемый.

В целом, в эксперименте было организовано семь условий, которые позволили на материале двух разных эмоциональных состояний (а) оценить влияние «удовлетворительности объяснения» на возникновение эмоции и (б) подойти к оценке влияния симпатической активации на возникновение эмоции. В схематической форме эти условия можно обозначить следующим образом:

 

ЭЙФОРИЯ	ГНЕВ
Эпи/Инф	Эпи/Инф
Эпи/Наив	Эпи/Наив
Эпи/Дезинф	Плацебо
Плацебо

 

Условие Эпи/Дезинф не использовалось в серии «Гнев». Исходно оно было задумано как контрольное, и нам показалось достаточным введение его в качестве средства оценки возможных побочных эффектов информирования испытуемых только в условии «Эйфории».

Показатели. Использовались два основных показателя эмоционального состояния. Во-первых, это были данные стандартизированного наблюдения за поведением испытуемого через стекло Гезелла. Насколько эйфорично или гневно он действовал? Поведение испытуемого может быть сочтено в известном смысле «полуприватным» показателем настроения, поскольку, как считал испытуемый, его эмоциональное поведение мог наблюдать только еще один человек, находившийся в комнате — предположительно, тоже студент. Второй показатель — данные самоотчета, в котором, посредством целого ряда шкал, испытуемый описывал свое настроение в каждый конкретный момент. Такой показатель может быть сочтен «публичным» индикатором настроения, открытым и экспериментатору, и его помощникам.

НАБЛЮДЕНИЯ

Эйфория. По каждому из 14 пунктов стандартизированной активности помощника экспериментатора наблюдатель вел протокол, где фиксировал, что сделал и что сказал испытуемый. Поведение испытуемого расписывалось по следующим категориям:

Категория 1: «Присоединяется к деятельности». К этой категории относились случаи, когда испытуемый включался в действия помощника экспериментатора: например, делал или пускал самолетики, бросал бумажные мячики в корзину, крутил обруч и т.п.

Категория 2: «Начинает новую деятельность». Сюда относились случаи «творческой эйфории», когда испытуемый сам затевал новые типы действий, отличные от действий помощника экспериментатора. Например, один испытуемый распахнул окно и, смеясь, бросал бумажные мячики в прохожих; другой вспрыгнул на стол и стал крутить обручи на ноге и на шее.

Категории 3 и 4: «Игнорирует помощника экспериментатора или просто смотрит на него».

Для проверки достоверности отнесения к категориям оно осуществлялось двумя независимыми наблюдателями. Полное совпадение между ними достигалось в 88% случаев.

Гнев. По каждому из пунктов поведения помощника экспериментатора наблюдатель вел протокол в соответствии со следующей схемой:

Категория 1: «Соглашается». В ответ на комментарии помощника экспериментатора испытуемый делает замечание, указывающее, что он соглашается с помощником и что его тоже раздражает тот или иной пункт опросника. Например, на комментарий относительно вопроса о «доходах отца» испытуемый отзывается: «Я тоже не люблю такие личные вопросы».

Категория 2: «Не соглашается».

Категория 3: «Нейтрален».

Категория 4: «Сам выдает комментарии по поводу опросника, соответствующие или противоречащие комментариям помощника экспериментатора». В данном случае испытуемый действует независимо от помощника экспериментатора.

Категория 5: «Наблюдает».

Категория 6: «Игнорирует».

САМООТЧЕТЫ О НАСТРОЕНИИ И ФИЗИЧЕСКОМ СОСТОЯНИИ

Когда сеанс с участием помощника экспериментатора подходил к концу, экспериментатор возвращался в комнату, измерял участникам эксперимента пульс и произносил:

Перед тем как мы начнем тесты зрения, нам понадобится еще один вид информации. Мы установили, как нетрудно себе представить, что на остроту зрения может повлиять еще целый ряд факторов, помимо супроксина. Насколько Вы голодны, насколько устали, какое у Вас сейчас настроение — чувствуете ли Вы радость или, напротив, раздражение в момент тестирования — все это может повлиять на результат. Чтобы понять полученные данные, мы должны различить, какие эффекты вызваны этими причинами, а какие — супроксином.

Единственный для нас способ получить эти данные о Вашем физическом и эмоциональном состоянии — спросить об этом Вас. Я раздам Вам опросники и попрошу отвечать как можно точнее. Разумеется, чем точнее будет описание Вашего душевного и физического состояния, тем лучше мы сможем проинтерпретировать результаты зрительных тестов.

В соответствии с этим объяснением опросник содержал некоторое число отвлекающих вопросов о голоде, утомлении и т.п., а также вопросы, имеющие более непосредственное отношение к эксперименту. Для измерения настроения или эмоционального состояния использовались два следующих критических вопроса:

1. Как Вам кажется, насколько раздраженным или раздосадованным Вы чувствуете себя в данный момент?

2. Как Вам кажется, насколько довольным и счастливым Вы чувствуете себя в данный момент?

Для измерения эффектов эпинефрина и определения того, привел ли укол к требуемому телесному состоянию, задавались следующие вопросы:

1. Чувствовали ли Вы сердцебиение (осознавали ли удары собственного сердца)?

2. Ощущали ли Вы тремор (непроизвольное дрожание рук и ног)? [113]

В дополнение к этим шкалам испытуемых просили заполнить два опросника с открытыми вопросами, которые затрагивали другие возможные телесные и эмоциональные ощущения во время эксперимента. Окончательной мерой телесного состояния был пульс, измерявшийся врачом или экспериментатором дважды: непосредственно перед уколом и сразу же после сеанса с «подсадной уткой».

После того как испытуемый заполнял все эти опросники, экспериментатор объявлял, что эксперимент окончен, устраивал разоблачение «обмана», подробно отвечал на вопросы испытуемых и призывал их к соблюдению секретности. Затем испытуемые заполняли краткий опросник, касавшийся их переживаний, если таковые имели место, предварительных знаний либо возникших подозрений о процедуре эксперимента. Никто из испытуемых ранее не слышал об эксперименте, но 11 человек оказались настолько подозрительны в отношении деталей эксперимента, что их данные были автоматически исключены из дальнейшего анализа.

Испытуемыми были здоровые молодые мужчины, студенты Миннесотского университета, посещавшие курс введения в психологию.

РЕЗУЛЬТАТЫ

Влияние экспериментальных манипуляций на эмоциональное состояние. Эйфория: данные самоотчетов. При сравнении значений по условиям Эпи/Дезинф и Эпи/Инф сразу же становится ясно, что экспериментальные различия не связаны с артефактами, вызванными информирующим характером инструкций. В обоих условиях испытуемый был предупрежден, что вследствие инъекции он может ожидать возникновения у себя ряда симптомов. В условии Эпи/Дезинф, где указанные симптомы не соответствовали телесному состоянию испытуемых, суммарный показатель оценки ими своего состояния как эйфорического почти вдвое превышал значение соответствующего показателя для условия Эпи/Инф, в котором симптомы полностью соответствовали телесному состоянию испытуемых. Таким образом, справедливо отнести различия между информированными испытуемыми и испытуемыми в прочих условиях на счет различий в заданной нами «удовлетворительности объяснения», а не приписать их действию артефактов, таких, как склонность к интроспекции и самопроверка.

Результаты со всей очевидностью показывают, что, в соответствии с нашими ожиданиями, испытуемые были более восприимчивы к настроению помощника экспериментатора и, следовательно, испытывали эйфорию в большей степени тогда, когда у них не было объяснения собственного телесного состояния, чем когда такое объяснение у них было. Средние значения по условиям Эпи/Наив и Эпи/Дезинф значимо выше, чем среднее по условию Эпи/Инф.

Интересно отметить, что испытуемые, участвовавшие в условии Эпи/Дезинф, испытывали эйфорию в несколько большей степени, чем испытуемые, принимавшие участие в условии Эпи/Наив. Мы относим этот результат за счет различий в «удовлетворительности объяснения». Хотя в условии Эпи/Наив испытуемому не предоставлялось объяснение его телесного состояния, он, возможно, находил его сам, причем в последнем случае — вне зависимости от поведения помощника экспериментатора. Скорее всего, он решал, что его самочувствие — результат инъекции. Если испытуемый так и сделает, он будет менее восприимчив к действиям помощника экспериментатора. Похоже, что в условии Эпи/Дезинф он будет менее предрасположен к случайному обнаружению такого объяснения, чем в условии Эпи/Наив, поскольку в условии Эпи/Дезинф и экспериментатор, и врач описывают ему последствия инъекции, совершенно не соответствующие тому, что он чувствовал на самом деле. Действие подобной инструкции, вероятно, состояло как раз в том, что испытуемому становилось труднее самостоятельно обнаружить вышеуказанное альтернативное объяснение.

Поведение. В условии Эпи/Дезинф испытуемые вели себя несколько более эйфорично, чем испытуемые в условии Эпи/Наив, которые, в свою очередь, вели себя более эйфорично, чем испытуемые в условии Эпи/Инф. Таким образом, результаты по всем показателям непротиворечивы и подтверждают, что в том случае, если у испытуемого нет другого объяснения своего телесного состояния, он перенимает эйфорическое состояние помощника экспериментатора.

Гнев. Мы должны были, разумеется, ожидать, что испытуемые в условии Эпи/Наив будут гневливее, чем испытуемые в условии Эпи/Инф. Именно такой результат и был получен.

Очевидно, что предоставление испытуемому удовлетворительного объяснения его телесного состояния значительно снижает тенденцию интерпретировать это свое состояние как гневное под влиянием наблюдаемого поведения помощника экспериментатора.

В условиях Эпи/Наив и Эпи/Дезинф некоторые испытуемые отвечая на открытые вопросы, четко приписывали свое физическое состояние действию инъекции, например: «Это от укола меня трясет». Таких испытуемых мы обозначили как «самоинформированных».

Получается, что воздействие эпинефрина в этом случае не вполне ясно, поскольку экспериментальная процедура укола предоставляет испытуемым альтернативную интерпретацию. Когда этот артефакт принят в расчет, данные определенно свидетельствуют о том, что состояние физиологического возбуждения — необходимый компонент эмоционального переживания. После исключения самоинформированных испытуемых данные внутренне согласованы и указывают на большую эмоциональность испытуемых, получавших эпинефрин, по сравнению с испытуемыми, получавшими плацебо.

[Таким образом, в целом были подтверждены исходные предположения, которые могут быть представлены следующими соотношениями:]

 

Эйфория:	Эпи/Дезинф ³ Эпи/Наив > Эпи/Инф = Плацебо
Гнев:	Эпи/Наив > Эпи/Инф = Плацебо

ОБСУЖДЕНИЕ

Подведем общие итоги эксперимента и проанализируем, насколько они поддерживают положения, выдвинутые нами в первой части работы. Во-первых, мы предположили, что индивид, оказавшийся в состоянии физиологического возбуждения и не обладающий его объяснением, будет склонен обозначить это состояние, опираясь на доступные его познанию явления. Из этого следует, что, манипулируя когнитивными процессами индивида в указанном состоянии, мы можем заставить его чувства развиваться в любом из множества возможных направлений. Это положение поддерживается экспериментальными данными, поскольку испытуемые, подвергшиеся инъекции эпинефрина и не имевшие объяснения возникшего телесного состояния, как показывают их поведение и самоотчеты, легко вошли в столь различные эмоциональные состояния, как эйфория и гнев.

Из этого первого предположения должно следовать, что индивид, находясь в состоянии физиологического возбуждения и обладая полностью удовлетворительным объяснением этого состояния, не будет интерпретировать его иными возможными способами. Экспериментальные данные подтверждают это предположение. В тех опытах, где испытуемые получали инъекцию эпинефрина и были точно проинформированы о том, что они будут чувствовать и почему, они оказались относительно устойчивы к любым попыткам повлиять на их интерпретацию. В условиях, провоцирующих гнев, такие испытуемые не отчитывались о гневе и не демонстрировали его; в условиях, вызывающих эйфорию, эти испытуемые отчитывались о гораздо менее счастливом настроении, нежели испытуемые с точно таким же телесным состоянием, но не имеющие адекватного знания о том, почему у них такое самочувствие.

Наконец, предполагалось, что при наличии одной и той же информации индивид будет реагировать эмоционально только в том случае, если он испытывает состояние физиологического возбуждения. За вычетом действия экспериментальных артефактов данные в пользу этого положения непротиворечивы, но предварительны. Если исключить отдельные случаи склонности к «самоинформированию» у испытуемых, получавших эпинефрин, и к «самовозбуждению» у испытуемых, получавших плацебо, данные прямо соответствуют и этому предположению.

Таким образом, результаты четко соответствуют теоретическим предсказаниям. Однако поскольку для того, чтобы исключить влияние экспериментальных артефактов, мы были вынуждены частично опираться на анализ внутренних переживаний испытуемых, наш вывод неизбежно делается предварительным. Чтобы исключить влияние этих артефактов, был проведен ряд дополнительных экспериментальных серий.

Для сравнения эпинефрина и плацебо в условиях, исключающих действие тенденции к «самоинформированию», были проведены эксперименты на крысах. В одном из них Зингер [10] продемонстрировал, что в условии, индуцирующем страх посредством одновременного предъявления громкого звонка, звука сирены и яркой вспышки света, крысы, которым был введен эпинефрин, были гораздо больше напуганы, чем крысы, которым вводилось плацебо. Крысы, находившиеся под действием эпинефрина, мочились, испражнялись и дрожали больше, чем крысы, которым вводилось плацебо. В контрольном условии (без вызванного страха) различий между группами с плацебо и эпинефрином не наблюдалось, и ни одна из групп не выказала проявлений страха.

В совокупности этот массив исследований действительно служит существенным подтверждением исходного предположения. Если вызывать у людей состояние симпатической активации, которому не дается немедленного удовлетворительного объяснения, они легко могут входить в состояния эйфории, гнева и веселья. Изменение интенсивности симпатической активации ведет к изменению интенсивности эмоциональных состояний как у крыс, так и у человека.

Давайте проанализируем возможные следствия нашего рассуждения и полученных результатов для более широкой области психологии эмоций. Мы отмечали во введении, что исследования физиологических характеристик, позволяющих различать эмоциональные состояния, взятые в совокупности, дают довольно противоречивые результаты. В большинстве из этих исследований, хотя и не во всех, не выявлено различий между разнообразными эмоциональными состояниями. Поскольку как люди, а не как ученые, мы не испытываем трудностей при опознании, обозначении и различении наших чувств, результаты этих исследований долгое время казались загадочными и парадоксальными. Вероятно, именно поэтому сложилась устойчивая тенденция рассматривать эти результаты как обязанные своим существованием неполноте научного знания или неадекватности исследовательских методов, с помощью которых они были получены, а следовательно, не принимать эти результаты в расчет и уделять гораздо больше внимания тем нескольким работам, в которых были продемонстрированы какие-то физиологические различия между эмоциональными состояниями, чем тому массиву работ, где вовсе не было продемонстрировано различий. Однако возможно, что эти результаты должны быть рассмотрены буквально, и тогда эмоциональные состояния на самом деле могут характеризоваться общим высоким уровнем симпатической активации при нескольких различиях в физиологическом состоянии для разных эмоций, если такие различия вообще существуют. Если сказанное верно, результаты данной работы могут помочь разрешить эту проблему. Очевидно, что настоящее исследование не исключает возможности физиологических различий между эмоциональными состояниями. Однако дело в том, что, вводя наших испытуемых в одно и то же состояние симпатической активации, вызванное эпинефрином, мы могли, управляя когнитивными факторами, ввести их в диаметрально противоположные состояния эйфории и гнева. Поэтому, скорее всего, когнитивные факторы — главные детерминанты выбора эмоциональных «ярлыков», которыми мы обозначаем обычные состояния физиологического возбуждения.

Литература

1. Cannon, W. B. Bodily changes in pain, hunger, fear and rage. (2nd ed.) New York: Appleton, 1929.

2. Cantril, H., & Hunt, W.A. Emotional effects produced by the injection of adrenalin, Amer. J. Psychol., 1932, 44, 300—307.

3. Festinger, L. A theory of social compari­son processes. Hum. Relat., 1954, 7, 114—140.

4. Hunt, J. McV., Cole, M.W., & Reis, E.E. Situational cues distinguishing anger, fear, and sorrow. Amer. J. Psychol., 1958, 71, 136—151.

5. James, W. The principles of psychology. New York: Holt, 1890.

6. Landis, C., & Hunt, W.A. Adrenalin and emotion. Psychol. Rev., 1932, 39, 467—485.

7. Marason, G. Contribution à l'étude de l'action émotive de l'adrenaline. Rev. Francaise Endocrinol.. 1924. 2. 301—325.

8. Ruckmick, C.A. The psychology of feeling and emotion. New York: McGraw-Hill, 1936.

9. Shachter, S. The psychology of affiliation. Stanford, Calif.: Stanford Univer. Press, 1959.

10. Singer, J.E. The effects of epinephrine, chlorpromazine and dibenzyline upon the fright responses of rats under stress and non-stress conditions. Unpublished doc­toral dissertation, University of Minnesota, 1961.

11. Wrightsman, L. S. Effects of waiting with others on changes in level of felt anxiety. J. abnorm. soc. Psychol., 1960, 61, 216—222.

 

Поль Фресс
ОПТИМУМ МОТИВАЦИИ[114]

Идея оптимума мотивации, в сущности, столь же стара, как и человеческая мысль, и моралисты всегда осуждали чрезмерные страсти, из-за которых человек терял контроль над собой.

Поэтому психологи разных стран признавали, что интенсив­ная стимуляция отрицательно сказывается на нашей эффектив­ности, точнее говоря, на адаптации к задачам, которые непре­рывно ставит перед нами среда. Как говорил в 1920 г. Пьерон, «объективно эмоция, видимо, характеризуется также довольно сильной диффузной реактивностью, которая выходит за рамки ответов, непосредственно соответствующих стимуляции» [3, 2, р. 149]. Даже психологи, признающие континуум активации, отмечают это нарушение адаптации, когда интен­сивность активизации становится слишком сильной. Так, Линдслей [1] показал, что, при чрезмерной активации эффективность человека ухудшается, появляются признаки дез­организации и ослабления контроля. Однако эксперименталь­ное доказательство существования оптимума мотивации было получено гораздо позже ввиду трудностей экспериментального изучения эмоций. Первые работы, в которых был выявлен этот оптимум, не касались собственно эмоции, но они установили за­висимость между показателем активации и качеством исполне­ния. Йеркс и Додсон [4] были первыми, кто обнаружил оп­тимум мотивации у животных. Однако их работы не сра­зу получили признание.

ВАРИАЦИИ ОПТИМУМА. ЗАКОН ЙЕРКСА — ДОДСОНА

Оптимум мотивации изменяется, очевидно, при каждой зада­че. Йеркс и Додсон провели в 1908 г. важный эксперимент, который дал одинаковые ре­зультаты на крысах, цыпля­тах, кошках и человеке. Задача состояла в различении двух яркостей, при этом сложность задачи варьировалась: всего предполагалось три уровня труд­ности различения. Кроме того, предусматривались три уровня мотивации, а имен­но: слабый, средний или сильный электрический удар как наказание за ошибки.

Общие результаты пред­ставлены на рис. 1. На абс­циссе отложены уровни силы электрического удара, на ординате — число проб, не­обходимых для достижения одного и того же критерия хорошего различения. Три кривые соответствуют трем уровням трудности задачи.

Рис. 1. Схема, иллюстрирующая закон Йеркса—Додсона
(по: [5], р. 307).

 

Они показывают, что в каждом слу­чае имеется оптимум мотивации, при котором научение явля­ется наиболее быстрым. Однако результаты свидетельствуют также о том, что этот оптимум зависит и от трудности задачи, поэтому закон Йеркса-Додсона можно сформулировать сле­дующим образом: «С увеличением трудности задачи интен­сивность наказания, определяющая оптимальную скорость научения, должна приближаться к пороговой величине». Это означает, что в случае трудной задачи оптимум достигается при слабой мотивации, тогда как при легкой задаче он соответствует сильной мотивации. Очевидно, что при легкой задаче избыточная мотивация не вызывает нарушений поведения, но такая возможность возникает при трудных зада­чах.

Еще одним подтверждением этого закона являются резуль­таты Патрика ([2]), полученные на человеке. Испытуемого помещали в кабину с 4 дверями, из которой он должен был как можно быстрее найти выход. Для этого нужно было опре­делить дверь, которая не запиралась, причем место искомой двери менялось в случайном порядке, но никогда не повторя­лось два раза подряд. Следовательно, логического решения за­дачи не существовало, однако испытуемый мог найти более или менее рациональную стратегию. Если усиливали мотива­цию испытуемого (в кабине сверху сыпались гвозди или пропус­кался слабый электрический ток через пол), решения станови­лись менее рациональными, более стереотипными и в конечном счете неэффективными.

Литература

1. Lindsley D. B. Emotions and the electroencephalogram. — In: Reymert M. L. Feelings and emotions, 1950.

2. Patrick J. R. Studies in rational behavior and emotional excitement: the effect of emotional excitement on rational behavior of human subjects, J. сотр. Psychol., 1934, 18, 153—195.

3. Piéron H. De l’actinie à l’homme, 2 vol. Paris, P.U.F., 1959.

4. Yerkes R. M., Dodson J. D. The relation of strength of stimulus to rapidity of habit formation, J. сотр. neurol. Psychol., 1908, 18, 458—482.

5. Young P. Т. Emotion in man and animal, New York, Wiley, 1943.

 

 

Жюль Нюттен

ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ ФРУСТРАЦИИ [115]

Нюттен (Nuttin) Жозеф (1909—1988) – бельгийский психолог, автор теории строения и развития мотивации человека в целостной структуре поведения. Создатель теории и метода исследования «временной перспективы личности». Первый декан психологического факультета университета г. Левена. Автор главы по психологии мотивации в многотомной «Экспериментальной психологии» под редакцией П. Фресса и Ж. Пиаже, откуда и извлечены нижеследующие описания экспериментальных исследований фрустрации, проведенных Т. Дембо с коллегами.

Сочинения: Psychanalyse et conception spiritualiste de l'homme: une theories dynamique de la personnalite normale (1950); La structure de la personnalite (1975); La perspective temporelle dans le comportement humain. Etude théorique et revue de recherches (1979); Théorie de la motivation humaine: du besoin au projet d'action (1985) и др.

 

Проблему фрустрации следует изучать в тесной связи с тем, что было сказано о конфликте, и с тем, что будет сказано о механизмах разрядки не­удовлетворенной мотивации. На многочисленные исследования в этой области оказали влияние главным образом две школы: школа Левина и школа Йельского университета. Работа Дембо, ученицы Левина, является фундаментальной для анализа ряда важных понятий.

1. БАРЬЕРЫ ВНУТРЕННИЕ И ВНЕШНИЕ

А) Задачи, не имеющие решения. Дембо [2] предлагала своим испытуемым — студентам университета — задачи, не имеющие решения, что, однако, не являлось очевидным с пер­вого взгляда. В экспериментах первого типа испытуемый сидел на расстоянии 3,5 м от стола, на котором стояли две бутылки. Испытуемый получал 10 деревянных колец диаметром 15 см. По инструкции от него требовалось набрасывать кольца на одну из бутылок до тех пор, пока ему не удастся набросить все 10 колец подряд. Предварительно экспериментатор установил, что в данных условиях решить эту задачу практически невоз­можно. В эксперименте второго типа испытуемый находился на огороженной квадратной площадке (со стороной 2,5 м) обра­зованной деревянными планками, лежащими на полу лаборато­рии. Внутри квадрата стоял стул. На расстоянии 120 см от квадрата находилась подставка (высотой 110 см), на которой лежал цветок. По инструкции требовалось достать цветок рукой таким образом, чтобы ноги все время оставались на квадрате. Испытуемый вскоре находил способ сделать это (встав на ко­лени). Тогда экспериментатор просил его найти второй способ. Часто испытуемый находил второе решение; он помещал стул между цветком и квадратом и доставал цветок, опираясь на стул и не отрывая ног от квадрата. Ободренный успехом, испы­туемый получал задание найти третий способ, хотя это было невозможно, несмотря на неоднократные требования экспери­ментатора. Таким образом создавалась новая для испытуемого ситуация неразрешимой задачи. Дембо ободряла испытуемого и, если это было необходимо, оказывала на него некоторое дав­ление, чтобы испытуемый продолжал поиски в течение одного-двух часов, а то и больше. В отдельных случаях опыт продол­жался даже 2–3 дня подряд. Такая ситуация, постепенно ста­новившаяся для испытуемого все более напряженной и невыно­симой, позволяла исследователю изучать процесс возникнове­ния гнева. Он мог быть иногда настолько силен, что вызывал бурные реакции по отношению к некоторым предметам и даже по отношению к экспериментатору.

Б) Новые понятия. В работе Дембо впервые были использо­ваны многие понятия, которые позднее стали предметом изу­чения в целом ряде экспериментальных исследований. Отме­тим, в частности, понятия уровня притязаний[116] в связи с пере­живанием успеха и неудачи, замещения (Ersatz), степени реальности и ирреальности действия, а также известные топо­логические схемы Левина, воспроизводящие различные структуры личности и социальных отношений.

Что касается препят­ствий, то Дембо описала ситуацию и реакцию испытуемого как конфликт между барьерами двух видов. К первому виду отно­сятся внутренние барьеры, препятствующие достижению цели. Такими барьерами могут быть материальные объекты, а также сложность задачи или неумение испытуемого. Внешние барьеры, согласно Дембо, — это барьеры, которые мешают ис­пытуемому уменьшить напряжение путем выхода из поля, то есть путем отказа от задачи; в данном случае таковыми явля­ются вся совокупность социальных отношений между экспери­ментатором и испытуемым, равно как и то, что последний при­нял задачу и должен, таким образом, выполнить ее. Конфликт, создававшийся в эксперименте Дембо, соответствовал такой без­выходной для человека ситуации, когда он в ходе бесплодных попыток обнаруживает, что не отвечает требованиям, кото­рые налагает на него задача и его социальные обязанности.

Рис. 1а и 1б. Топографические схемы школы Левина.

Над планом реального с его непроницаемыми барьерами (обозначенными сплошной линией) испытуемый помещает, в воображении, ситуацию в ирреальном плане, где и поле и барьер становятся проницаемыми (точечный рисунок), что позволяет испытуемому как приблизиться к предмету, так и выйти из поля [2].

 

Дембо отмечает в поведении испытуемого суетливое чередование приближений и удалений от барьера внутри поля, что сви­детельствует об амбивалентном характере препятствия и вызы­вает реакции невротического характера. Именно в та­кой все более мучительной для испытуемого ситуации можно изу­чать некоторые характерные процессы. Упомянем, прежде всего, уход в область ирреального, то есть отход испытуемого — с по­мощью познавательных способностей и воображения — от реальной ситуации, чтобы найти решения в воображении. В вооб­ражении внутренние и внешние барьеры становятся менее ригидными, то есть более преодолимыми для испытуемого. На рис. 1а,б представлены топографические схемы Левина. Над планом реального, где испытуемый оказывается внутри некото­рого поля действия и который отделен от объекта-цели (крест) сплошной линией, постепенно надстраивается план ирреального, в котором барьеры являются менее плотными (точечные ли­нии). Испытуемый может фактически оставаться внутри поля, но представлять себе путь к цели как менее сложный (см. план ирреального на рис. 1а с испытуемым внутри эллипса); слу­чается также — и это другой очень важный процесс, — что испытуемый «выходит из поля» (см. план ирреального на рис. 1б, где испытуемый находится за пределами поля). Испытуе­мый, например, может приступить к чтению газеты, после того как он пытался убедить экспериментатора закончить опыт. Но, даже выйдя из поля, испытуемый, тем не менее, еще не полно­стью освободился от задачи. В его поведении проявляется опре­деленная связь с полем: он не чувствует себя свободным и ждет новых инструкций.

Еще одним важным процессом, описанным Дембо, является разрушение поля. Структуры внутри поля и структуры личности деформируются, причем не только препятствия или барьеры приобретают отрицательную валентность, но и все поле, вклю­чая экспериментатора, становится враждебным миром; с дру­гой стороны, случается так, что испытуемый становится более откровенным (дезинтеграция психических структур).

2. ФРУСТРАЦИЯ И РЕГРЕССИЯ

А) Один из эффектов фрустрации состоит в регрессии пове­дения в смысле возврата к более примитивным его формам. Самым фундаментальным в этой области является экспериментальное исследование Баркера, Дембо и Левина [1]. Авторы, прежде всего, построили шкалу, показывающую по ме­сяцам развитие ребенка, как оно проявляется в игре. Действи­тельно, известно, что игровое поведение становится с возрастом все более организованным и структурированным, оно предпола­гает все более разнообразные, дифференцированные и детали­зированные действия, равно как и более богатую фантазию. В опыте 30 способных детей-дошкольников последовательно участвовали в 3 различных игровых ситуациях. Дети были раз­делены на три возрастные группы: в первую входило 10 детей в возрасте 2–3 лет со средним коэффициентом интеллекта[117] (IQ), равным 114,8; во вторую — 12 детей в возрасте 3–4 лет со средним IQ — 125,3; в третью —8 де­тей 4–5 лет со средним IQ — 125,6. В течение 30 мин каждый ребенок мог свободно один играть с игрушками в одной из половин комнаты, разделенной перего­родкой. На следующий день ему был открыт доступ и во вто­рую половину комнаты (перегородка поднималась), где он мог 15 мин играть с игрушками гораздо более привлекательными, чем в первый день. Затем без всяких объяснений эксперимен­татор прерывал игру и отводил ребенка в первую половину комнаты, где он мог продолжать играть в течение 30 мин с ме­нее привлекательными игрушками первого дня. Перегородка, разделявшая комнату, заменялась на этот раз прозрачной сет­кой, так что ребенок мог видеть сквозь нее все те прекрасные игрушки, которые были теперь ему недоступны.

Б) Результаты. Качество игры — то есть уровень ее органи­зации — измерялось в первый день с помощью упомянутой шкалы. Оно измерялось еще раз в ситуации фрустрации (30-ми­нутная игра с игрушками первого дня на заключительной ста­дии эксперимента). Таким образом, сравнивая полученные с по­мощью шкалы результаты каждого ребенка, можно вычислить разницу между уровнями развития игры, выраженными в ме­сяцах. Результаты показывают, что происходит регрессия, или «примитивизация», игры, выражающаяся в менее организован­ной и менее дифференцированной деятельности: действия и ин­тересы становятся более ограниченными, манипуляции — невыразительными, наблюдается меньшая степень отражения реаль­ности и временной перспективы. Более того, было отмечено, что регрессия глубже у детей с более выраженными признаками фрустрации. Десять детей, у которых наблюдалась меньшая фрустрация в результате прекращения игры с привле­кательными игрушками, были также и менее агрессивными.

Литература

1. Barker R., Dembo T., Lewin K. Frustration and regression: an experiment with young children. \\ Studies in topological and vector psychology, vol. II, Univ. Iowa Stud, Child Welf., 1941, 18, N 1,
p. 1–314.

2. Dembo T. Der Arger als dinamishes problem. Psychol. Forsch., 1931, 15, 144 p.

 

 

Курт Левин, Тамара Дембо, Леон Фестингер,
Роберт Сирс

УРОВЕНЬ ПРИТЯЗАНИЙ[118]

Дембо (Dembo) Тамара[119](1902–1993) – немецкий, а затем американский психолог, ученица и сотрудница Курта Левина. Относится к основателям реабилитологической психологии. Автор ряда классических экспериментальных исследований фрустрации, гнева, конфликта, уровня притязаний. Родилась и провела детство в Баку, в 1921 г. приехала учиться в Берлин, где стала учиться и работать вместе с другими выходцами из России – Б. Зейгарник, М. Овсянкиной и Г. Биренбаум – в Психологическом институте у К. Левина. Закончив учебу, выполнила диссертационное исследование «Гнев как динамическая проблема» под научным руководством К. Левина и В. Келера. В этом исследовании в качестве способа вызвать гнев в лабораторных условиях использовала нерешаемые задачи, применение которых позволило также описать различные реакции на фрустрацию. После защиты диссертации в 1930 г. переехала в Нидерланды, где стала работать в Университете Гронингена со знаменитым голландским зоопсихологом и основателем утрехтской феноменологической школы Ф. Бойтендайком, проводя работы по изучению интеллекта животных (прежде всего крыс) и пытаясь анализировать результаты с позиций топологической психологии К. Левина. Когда оставаться в Европе стало опасно, эмигрировала в США и продолжила свою научную карьеру в целом ряде университетов, среди которых – Корнель, Гарвард и Стенфорд. До смерти Левина в 1946 г. продолжала совместные с ним работы. С 1953 по 1980 г., работала в Университете Кларка, где принимала активное участие в создании реабилитологической психологии, но при этом оставалась верна своей теоретической ориентации.

Сочинения: Der Arger als dinamishes problem. (1931); Studies in topological and vector psychology (1941, соавт. Barker R.G., Lewin K.); Studies in adjustment to visible injuries: Social acceptance of the injured (Journal of Social Issues, 1948, Vol.4: соавт. Ladieu-Leviton G., Adler D.L.) и др.

Сирс (Sears) Роберт (1908-1989) – американский психолог, специалист в области психологии развития, психологии личности, психологии искусства. Научную степень получил в Йельском университете. Был председателем Американской Психологической Ассоциации (1951) и ряда научных советов и организаций США. С 1953 г. – профессор психологии Стэнфордского университета, с 1961 по 1971 год – декан факультета гуманитарных наук в Стэнфорде. В начале научной карьеры занимался проблемами психологии мотивации и психодинамики, затем через теорию научения перешел к исследованиям в области детской психологии (в частности, развития личности ребенка). После ухода в отставку с поста декана занимался изучением процессов старения, а также проводил историко-биографические исследования (в частности, опубликовал анализ биографии Марка Твена с психологической точки зрения).

Сочинения: Frustration and Aggression (1939, co-auth. Dollard, Doob, Miller, Mowrer); Patterns of Child Rearing (1957, co-auth. Maccoby and Lewin); Identification and Child Rearing (1965, co-auth. Rau and Alpert); The Seven Ages of Man (1973, ed. with Feidman) и др.

Сведения о биографии Курта Левина и Леона Фестингера см. в справках к соответствующим статьям в данной хрестоматии.

 

Почти любой комплекс психологических про­блем особенно в области мотивации и личности с необходимостью включает проблемы цели и це­ленаправленного поведения. Значимость пробле­мы цели поведения особенно велика примени­тельно к культуре с таким сильным элементом соперничества, как наша. До последнего време­ни, однако, было мало попыток изучения фено­мена цели как такового и влияния достижения или недостижения цели на поведение индивида. Концепция «уровня притязаний» Дембо [1] прояснила возможность изучения целевых уров­ней. Хоппе [3] провел первый эксперимент, направленный на анализ феномена уровня при­тязаний. К настоящему времени накопилось дос­таточно большое количество экспериментальных результатов.

1. Типичная последовательность событий. При обсуждении многих проблем и аспектов уровня притязаний полезно рассмотреть характерную последовательность событий. Человек выбил 6 оч­ков, стреляя в мишень, в центре которой нахо­дится 10. Он решает в следующий раз попробо­вать выбить 8. Он попадает в 5, сильно разочарован и решает в следующий раз снова выбить 6. Мы можем выделить в этой последовательности сле­дующие основные моменты:

1) предшествующее действие (в нашем при­мере «выбил 6 очков»);

2) установление уровня притязаний — реше­ние о цели следующего действия («попробовать выбить 8»);

3) исполнение действия («выбил 5»);

4) реакция на достигнутое, такая, как чув­ство успеха или неудачи («разочарования»), пре­кращение всей деятельности или продолжение ее с новым уровнем притязаний («попробовать снова выбить 6»).

Каждый из этих четырех моментов можно рас­сматривать в его отношении к другим. В случае, когда индивид начинает новую деятельность, прошлое действие, конечно, отсутствует, но у индивида может быть опыт в похожей деятельно­сти.

Каждый момент временной последовательно­сти представляет ситуацию, по отношению к ко­торой встают характерные проблемы. Для дина­мики уровня притязаний момент 2 (установление уровня притязаний) и момент 4 (реакция на достигнутое) особенно важны. Сразу возникают две проблемы:

а) чем определяется уровень притязаний;

б) каковы реакции на достижение или недо­стижение уровня притязаний.

2. Пояснение терминов. Прежде чем приступить к обсуждению экспериментальных данных, сле­дует прояснить некоторые термины и факторы, входящие в очерченную выше последовательность.

«Цель действия», «идеальная цель», «внутрен­нее несоответствие». Уровень притязаний пред­полагает цель, имеющую внутреннюю структуру. В нашем примере индивид не просто стреляет, а пытается попасть в мишень и даже в определен­ную область мишени. Но что он в действительно­сти хочет сделать, так это попасть в центр. Это его «идеальная цель». Зная, что это «слишком трудно», он ставит целью очередного действия «попасть в восьмерку». Это мы будем называть «целью действия». Уровень цели действия обычно берется как критерий уровня притязаний инди­вида в данное время. Франк, один из первых ис­следователей в этой области, определяет уровень притязаний как «уровень будущих действий при решении знакомой задачи, который индивид, знающий свой уровень прошлых действий в этой задаче, явно предполагает достичь» [2, с. 119].

Постановка цели в точке 2 временной последовательности не означает, что индивид оставил свою идеальную цель. Чтобы понять этот момент поведения, мы должны рассмотреть цель отдель­ного действия внутри всей целевой структуры индивида. Эта структура может включать несколько более или менее реальных целевых уровней. Целевые уровни внутри одной целевой структу­ры могут включать высокую цель мечты, несколь­ко более реалистичную цель намерения, далее — уровень, которого человек ожидает достигнуть, когда он пытается объективно оценивать ситуа­цию, и низкий уровень, который он достигнет, если счастье от него отвернется. Где-то на этой шкале будет расположено то, что можно назвать целью действия, т. е. то, что человек «пытается сделать в данное время»; где-то выше будет на­ходиться идеальная цель. Иногда индивид будет приближаться к этой идеальной цели, иногда же расстояние между идеальной целью и целью дей­ствия будет увеличиваться. Назовем это «внут­ренним несоответствием».

Другая характеристика целевой структуры — это несоответствие между уровнем цели действия и уровнем ожидаемого результата. Эта разница мо­жет быть прямо охарактеризована как «несоот­ветствие цель-ожидание». Это несоответствие бу­дет частично зависеть от уровня субъективной вероятности, которого индивид придерживается в отношении шансов достижения цели действия. Одно из выражений субъективной вероятности — уровень уверенности.

«Целевое несоответствие». Можно сравнить уровень притязаний, например, уровень цели дей­ствия в точке 2 нашей временной последователь­ности с уровнем прошлого действия — точка 1 той же последовательности. Разницу между этими дву­мя уровнями мы будем называть «целевым несо­ответствием». Целевое несоответствие считается положительным, если уровень цели выше уровня прошлого действия, в противоположном случае мы имеем дело с отрицательным целевым несо­ответствием.

Величина достижения; успех и неудача. Инди­вид установил свой уровень притязаний и затем произвел действие, имея в виду эту цель (точка 3 нашей временной последовательности). Результат этого действия можно назвать «величиной дос­тижения». Разница между уровнем притязаний и величиной достижения будет «несоответствием достижения». Оно считается положительным, если достижение выше уровня притязаний, и отрица­тельным, если достижение ниже уровня притя­заний.

Два главных фактора, от которых зависит чув­ство успеха или неуда-чи, — это знак и размер «не­соответствия достижений». Термины «успех» и «неудача» будут употребляться для обозначения субъективного (психологического) чувства успе­ха и неудачи, а не разницы между уровнями при­тязаний и достижения. В быту мы говорим об ус­пехе и неудаче в обоих смыслах, иногда относя их к разнице между точками 2 и 3 (уровень при­тязаний и новое действие), иногда же — к точке 4 (реакция на новое действие). Мы называем раз­ницу между точками 2 и 3 «несоответствием дос­тижений», а успехом или неудачей — реакцию на это несоответствие (точка 4 нашей последова­тельности).

Словесная цель и действительная цель. Как измерить или операционально определить различ­ные целевые уровни действия — на этот технический вопрос в разных исследованиях приходится отвечать по-разному. В эксперименте наблюдение или измерение уровня действия (точки 1 и 3 временной последовательности) обычно не составляет труда. Трудным оказывается измерение уровня притязаний и других точек психологической целевой структуры, таких, как идеальная цель и уровень ожидания.

Можно было бы использовать несколько реакций для косвенного определения уровня притязаний, если бы были известны его законы. Одним из лучших методов определения уровня притязаний, идеальной цели, а также уровня ожидания является пока прямое высказывание субъекта. Конечно, существует опасность, что словесное или письменное утверждение не будет на самом деле открывать «истинную цель» индивида или «истинное ожидание». Например, нельзя спрашивать индивида после действия в точке 4 нашей временной последовательности, каков был его уровень притязаний в точке 2 — после неудачи его словесное высказывание может быть рационализацией. Важно иметь словесное высказывание в ситуации, к которой оно относится. В случае, когда социальная атмосфера относительно благоприятна, прямое высказывание индивида является лучшим операциональным определением различных целевых уровней. При выборе задач с различной степенью трудности в качестве меры для определения цели действия может быть использовано поведение индивида.

Размер целевых единиц. Индивид может пытаться накинуть кольцо на стержень и при этом может достичь или не достичь своей цели. В другом случае цель может состоять в том, чтобы накинуть на стержень серию из пяти колец. Насколько высоко достижение (один промах, три промаха) — можно установить только после того, как брошены все пять колец. Реакция испытуемого на соответствующее достижение, сопровождающаяся чувством успеха или неуспеха, будет относиться в последнем случае к достижению в целом, а не к каждому броску в отдельности.

Размер единиц деятельности, к которой относится цель, является важным моментом, который нужно учитывать при обсуждении проблемы уровня притязаний. Максимальный размер и сложность единиц, к которым может относиться цель, — важные характеристики определенных возрастных групп детей. Чтобы избежать недоразумения, нужно всегда иметь в виду этот размер и характер единиц деятельности.

ОБЩЕЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Теоретические соображения показывают, что большинство ка­чественных и количественных результатов, относящихся к уровню притязаний, могут быть связаны с тремя факторами, а именно: с поиском успеха, стремлением избежать неудачи и с когнитивными факторами вероятностного ожидания. Действие этих сил определяет выбор будущей цели. Величина этих сил, а также величины, связанные с субъективной вероятностью, зависят от многих аспектов жизненного пространства индивида в данное время, в частности от того, каков его прошлый опыт и какова система ценностей, характе­ризующая его культуру и его личность.

В целом изучение уровня притязаний достигло той стадии, когда природа проблем и их отношений к другим областям достаточно ясны, чтобы направлять будущие исследования. Внутри области «целевого поведения» можно разделить проблемы «борьбы за цель» и проблемы «постановки цели». «Борьба за цель» — это поведение, направленное к уже существующей цели и тесно связан­ное с проблемами приближения к цели, разочарования, достижения цели и завершения поведения. Постановка цели связана с вопросом о том, какая цель появится и станет действующей после того, как будет достигнута или не достигнута другая цель. Внутри этого поля лежат, например, проблемы психологического пресыщения и большая часть проблем уровня притязаний. Последние, однако, тесно переплетены со всеми проблемами целевого поведения.

Литература

1. Dembo Т. Der arger als dynamisches problem. — Psychol. Forsch., 1931, bd. 15.—144p.

2. Frank J. Some Psychological determinants of the level of Aspiration //American Journal of Psychology. 1935. V.47

3. Hoppe F. Erfolg und Misserfolg // Psychol. Forsch. 1930, B.14.

 

 

Леонард Берковиц
ИЗУЧЕНИЕ АГРЕССИИ В ЛАБОРАТОРИИ[120]

СТАНДАРТНАЯ ПРОЦЕДУРА ЭКСПЕРИМЕНТА

Машина агрессии Басса

Сначала нам следует четко определить само понятие лаборатор­ного исследования. Приведу конкретный пример процедуры, использовавшейся во многих экспериментах: это хорошо известный метод лабораторного исследования физической агрессии — изобре­тенная Арнольдом Бассом (Arnold Buss) «машина агрессии»[121].

Эта техника использовалась Бассом для того, чтобы оценить степень аг­рессивности испытуемых в исследованиях, посвященных эффектам фрустрации. Тот же самый метод, подчас с минимальными мо­дификациями, применялся Бассом и в других его многочисленных работах.

У входа в лабораторию испытуемый встречал экспериментатора и свое­го коллегу-студента, играющего роль такого же испытуемого, а на самом деле — помощника ученого, проводившего эксперимент. (В подавляющем большинстве случаев оба, и испытуемый, и помощник экспериментатора, были мужчины.) Сперва экспериментатор излагал "легенду" — сообщал информацию о мнимой цели исследования. Он объяснял, что испытуемые будут участвовать в исследовании того, как наказания воздействуют на обучение, и что один из них будет играть роль учителя, а другой — ученика.

Наивный испытуемый как бы случайно выбирался учителем. Затем его отводили в контрольное помещение, где показывали «учебный материал», объясняли процедуру передачи материала ученику и порядок записи ответов. Испытуемому также объясняли, что после каждой проверки он должен дать «ученику» понять, был ли ответ правильным или нет.

Учителю разрешалось давать световой сигнал, если ученик даст верный ответ, и наказывать ученика за ошибки ударом тока. Испытуемому по­казывали аппарат, маленькую коробку с рядом из десяти кнопок — это и была «машина агрессии». Первая кнопка, как объяснял экспериментатор, — для нане­сения самого легкого удара тока, последующие кнопки служат для при­чинения все более сурового наказания, предел боли определяется кнопкой 10. Испытуемому говорили, что он должен наказывать ученика за каждую ошибку, но, будучи учителем, он может выбирать интенсив­ность удара, который хочет назначить. Затем экспериментатор демонстрировал применение ударов тока нескольких уровней, от 5-го и ниже, так чтобы у испытуемого сложилось некоторое впечатление о наказании, которое он применяет. (Кроме того, эти примеры убеждали испытуемого в реальности совершаемых им действий.) После этого «ученика» (помощ­ника экспериментатора) приводили в то же помещение и давали инструк­ции, касающиеся материала, который нужно было изучить. Наивного ис­пытуемого просили прикрепить электроды к пальцу ученика.

Затем начинали проведение тестирования. Помощник эксперимента­тора делал ошибки в заранее отмеченных местах, одних и тех же для каждого испытуемого. В стандартном эксперименте Басса после перво­начальной серии «разогревающих» упражнений испытуемый получал, например, возможность наказать ученика в двадцати шести случаях из шестидесяти. Степень агрессивности испытуемого оценивалась в зави­симости от интенсивности ударов тока, назначаемых им «ученику».

Разумеется, никакой «ученик» не подвергался болевому воздей­ствию, а испытуемый не производил никаких реальных ударов тока. Важно отметить, что с точки зрения испытуемого в эксперименте это были умышленные попытки причинить боль другому человеку.

МОДИФИКАЦИИ И ВАРИАНТЫ

Ряд исследователей видоизменили процедуру с машиной агрес­сии, так как все возрастающее число студентов, которых экспери­ментаторы брали в качестве испытуемых, уже зачастую слышали об использовании ударов током в работе психологов. Некоторые видо­изменения состояли лишь в том, что использовались другие стимулы неприятных ощущений. Например, испытуемым иногда говорили, что они будут применять к другому человеку воздействие резких звуков. В другой вариации той же самой процедуры, независимо от типа наказания, исследователи отмечали, сколько времени испытуе­мый держит руку на кнопке «машины агрессии», и агрессивность измерялась исходя из предположения, что длительность — еще один показатель тенденции испытуемого причинять боль другому чело­веку.

Узнав об исследованиях с использованием «машины агрессии», люди обычно задаются целым рядом вопросов. Один такой вопрос состоит в следующем: каким мотивом ру­ководствуются испытуемые, наказывая «ученика»? Несмотря на то, что исследователи рассматривают интенсивность наказания в качестве показателя силы желания причинить боль другому человеку, испытуемый может руководствоваться еще одним мотивом в применении наказания — возможным желанием помочь ученику. Может быть, испытуемый хочет заставить ученика показать более высокие результаты, а может быть им движет желание содействовать экспериментатору? Как мы можем выяснить, действительно ли испытуемый собирался причинить вред другому человеку? Чтобы свести к минимуму вероятную двусмысленность, некоторые исследователи указывают в «легенде», что наказание не окажет ученику помощи[122].

Другие процедуры с причинением физического ущерба.Другие процедуры также использовались в экспериментальном изучении аг­рессии, хотя они не были столь популярны, как изобретениеБасса. В частности, испытуемым предлагали нажимать на кнопку (или телеграфный ключ) определенное количество раз, а не выбирать интенсивность наказания.

Во многих из моих собственных ранних экспериментов я, например, часто давал испытуемым понять, что они оценивают выполнение студентом определенной задачи. Им говорили, что другой человек должен разрешить определенную проблему и знает, что его работа будет оцениваться. Каждому испытуемому по очереди показывали решение партнера и просили оценить «работника», назначив ему от одного до десяти ударов ударов тока (в более поздних экспериментах применялся неприятный звук). Один удар означал, что работа считалась очень хорошей, а десять ударов подразумевали неудовлетворительную оценку. Предполагалось, что так как все испытуемые оценивали одно и то же в чем-то двусмысленное решение, то те, кто в сумме назначал самое большое количество ударов, имели наиболее сильное желание причинить «ра­ботнику» боль (см., например: Berkowitz & LePage, 1967).

Существует ряд вариаций этого базового метода и некоторые другие техники, принципиально отличающиеся от парадигм Басса и Берковица. Интересная процедура использовалась Стюартом Тей­лором (Stuart Taylor) и его помощниками (см.: Taylor, 1967; Baron, 1977, р. 66—68). Это процедура соревнования на скорость реакции. В эксперименте такого типа субъекту внушали, что он и другой человек должны пройти ряд испытаний. По сигналу «вперед» каждый из них должен был как можно быстрее ударить током соперника. Испытуемым разрешалось варьировать силу шока, который они назначают сопернику во время каждого испыта­ния. Степень агрессии измерялась уровнем устанавливаемого испытуемым электроудара[123].

Какое значение имеют различия процедур? Поскольку лаборатор­ные методы широко варьируются, вы можете задаться вопросом, дей­ствительно ли все данные способы измерения агрессии отражают реальные агрессивные склонности субъекта. Схожи ли измерения, базирующиеся на интенсивности наказания, скажем, с теми, которые основаны на числе установленных наказаний? Свидетельствуют ли оба эти параметра об одном и том же виде агрессии?

Полагаю, что на этот счет я могу вас успокоить. Данные процедуры, в самом деле, имеют много общего. В каждом отдельном случае субъекты уверены в том, что умышленно причиняют боль другому человеку. Всякая агрессия подразумевает намеренное причинение вреда другому человеку, и в этом смысле данные параметры являются показателями агрессии (в большей или меньшей степени). Более того, исследования, использующие разные методы, часто демонстрируют сходные результаты (см.: Carlson, Marcus-Newhall & Niller, 1990).

Техники выбора интенсивности и числа наказаний все же различаются в одном важном отношении, и данное отличие иногда может быть достаточно существенным. По крайней мере, в некоторых экспериментах субъекты проявляют больше импульсивности и меньше осознают, что именно они делают: это происходит тогда, когдаимприходится нажимать на одну и ту же кнопку электрошока несколько раз, а не выбирать кнопку степени по интенсивности. Можно предположить, что сознательный выбор человека, насколько интенсивный удар тока он применит в данном случае, может определяться его мнением о социальной допустимости той или иной силы шока; это ограничение не срабатывает, когда определяется количество, а не сила ударов.

Литература

1. Baron, R.A. (1977). Human aggression. New York: Plenum.

 

 

Абу Али Ибн Сина
О ВЫЯВЛЕНИИ ПРЕДМЕТА СТРАСТНОЙ ЛЮБВИ[124]

Абу Али ибн Сина (Авиценна)(ок. 980—1037) – выдающийся ирано-таджикский мыслитель, врач и естествоиспытатель, один из величайших энциклопедистов в истории науки. Автор более чем 300 произведений, из которых около 50 посвящены философским вопросам. Создатель естественнонаучного учения о душе, обобщившего достижения античной философии и арабоязычной науки. В своем главном медицинском труде – «Каноне врачебной науки», который в течение нескольких веков использовался в качестве основного учебника на медицинских факультетах европейских университетов и служил настольной книгой как восточных, так и европейских врачей – заложил основы возрастной и дифференциальной психофизиологии, а также высказал ряд идей относительно воспитания. Ему приписываются и первые экспериментальные работы, посвященные психофизиологии эмоциональных состояний.

Сочинения (в рус. пер.): Избранные философские произведения (1980); Канон врачебной науки. В 3 частях (1994).

 

[Любовь] — заболевание вроде наваждения, похожее на меланхолию. Нередко человек навлекает ее на себя, подчиняя свои мысли восхищению образом и чертами, присущими [возлюбленной]; иногда этому способствует похоть, а иногда и не способствует. Признаки [этого заболевания] таковы: глаза [у больного] ввалившиеся, сухие, слезы появляются только при плаче, веки непрерывно двигаются, [больной] часто смеется, как будто видит что-то приятное или слышит радостную весть или шутит. Дыхание у него часто прерывается и возвращается снова, так что он постоянно вздыхает; слушая любовные стихи, он радуется и смеется или горюет и плачет, особенно при упоминании о разлуке и расставании. Все его органы, кроме век, худеют, а веки, хотя глазные яблоки и вваливаются, становятся большими и толстыми вследствие бессонницы и вздохов, [направляющих] пары в голову. В поведении его нет порядка, пульс — неровный, совершенно беспорядочный, словно пульс удрученных горем. Пульс и состояние его изменяются при упоминании о возлюбленной и особенно при внезапной встрече с нею; так что по пульсу можно определить, что это именно его возлюбленная, если [влюбленный] в этом не признается. Определение предмета любви есть одно из средств лечения. Это делается так: называют много имен, повторяя их неоднократно, а [руку] держат на пульсе. Если пульс очень изменяется и становится как бы прерывистым, то, повторяя и проверяя это несколько раз, ты узнаешь имя возлюбленной. Затем таким же образом называют улицы, дома, ремесла, роды работы, родословия и города, сочетая каждое с именем возлюбленной и следя за пульсом; если он изменяется при повторном упоминании какой-либо из этих [примет], ты собираешь из них сведения о возлюбленной, ее имени, уборах и занятиях и узнаешь, кто она. Мы испытывали такой способ и получали [сведения], помогающие установить [личность возлюбленной]. Затем, если ты не находишь другого лечения, кроме сближения между ними, дозволяемого верой и законом, — осуществи его.

Мы видели одного человека, кому это возвратило здоровье, и [на костях у него] снова появилось мясо после того, как он дошел до [полного] исхудания, перешел в этом [все пределы] и подвергся тяжким, длительным заболеваниям и продолжительным лихорадкам из-за ослабления сил от страстной любви. Когда же он почувствовал, что [скоро] встретится с возлюбленной после повторных отсрочек, то [выздоровел] в самое короткое время. И удивились мы этому и сделали вывод, что естество послушно внушениям души.

 

 

Карл Густав Юнг
ПОНЯТИЕ КОМПЛЕКСА[125]

Комплекс – это совокупность ассоциаций, своего рода картина более или менее сложной психологической природы; порой за этим стоит психологическая травма, порой же просто болезненность и повышенная напряженность. Довольно тяжело справиться со всем, что сопряжено с такой повышенной напряженностью. К примеру, собираясь сделать нечто для меня очень важное, я начинаю колебаться – вы, вероятно, заметили, что на заданный вами трудный вопрос я не могу ответить без промедления, ибо его предмет важен для меня; время реакции оказывается растянутым. Я начинаю запинаться, моя память не подает мне нужный мате­риал. Эти отклонения обусловлены комплексом, даже в том случае, если предмет разговора не связан с моими личными комплексами. Просто это дело для нас крайне важно, и что бы это ни было, коль скоро наши чувства накалены, с этим трудно что-либо поделать. Причина в том, что подобные содержания так или иначе связаны с физио­логическими реакциями, с процессами в сердце, с давлением, сос­тоянием кишечника, дыханием, иннервацией кожи. Всякий раз, когда мы имеем дело с повышенным тонусом, соответствующий комплекс как бы обретает собственное тело или находит свое место в нашем теле и становится неуправляемым – ведь то, что беспо­коит тело, просто так не отбросишь, его корни во мне, и оно не может не действовать на нервы. А то, что сопряжено со слабым тонусом и низкой эмоциональной значимостью, легко устранимо, ибо оно лишено корней. Оно не так цепко и ненавязчиво.

Если вы хотите что-то сказать или сделать, но, к несчастью, это намерение сталкивается с комплексом, вы говорите или делаете нечто отличное от того, что намеревались. Комплекс расстраивает ваши лучшие намерения; вам просто ме­шают, как если бы вы столкнулись с человеком или с внешними обстоятельствами. Исходя из этого, приходится признать, что комплексы обычно действуют так, как будто им присуща извест­ная доля волевой энергии.

Поскольку комплексам в определенной мере присуща воля, т.е. своего рода эго, мы обнаруживаем, что в состоянии шизоф­рении они настолько освобождаются из-под контроля сознания, что становятся видны и слышны. Они появляются в форме видений, говорят голосами, похожими на голоса определенных людей. Данная персонификация комплексов сама по себе не обязательно является патологическим состоянием. В снах, на­пример, наши комплексы часто появляются в персонифици­рованной форме. Кто-то может натренировать себя до такой степени, что они станут видны и слышны ему даже в состоянии бодрствования. В йоге имеется специальное упражнение по раскалыванию сознания на его компоненты, каждый из кото­рых обнаруживает себя как отдельная личность.

Комплексы – это автономные группы ассоциаций, движимые самостоятель­ными тенденциями, живущие своей жизнью, независимо от наших намерений. Я полагаю, что наше индивидуальное бессо­знательное, так же как и коллективное бессознательное, состоит из неопределенного (т.е. неизвестного) количества комплексов или фрагментарных личностей.

 

 

А. Р. Лурия
ДИАГНОСТИКА СЛЕДОВ АФФЕКТА[126]

Лурия Александр Романович (1902–1977) – российский психолог, действительный член АПН СССР, профессор, с 1966 по 1977 г. – заведующий кафедрой медицинской психологии психологического факультета Московского Университета. Окончил факультет общественных наук Казанского университета (1921), где выполнил работу в традициях психоанализа, посвященную феномену моды, и Первый Московский медицинский институт (1937). В 1924–1934 гг. вместе с Л.С. Выготским разрабатывал проблемы психического развития ребенка. Одновременно выполнил исследование аффективных процессов. Главная область исследований – нарушения высших психических функций человека при локальных поражениях головного мозга. На основе учения о системном строении высших психических функций разработал принципиально новый подход к проблеме их мозговой локализации. Один из основателей современной нейропсихологии и психолингвистики.

Сочинения: Этюды по истории поведения (совм. с Л.С. Выготским, 1930); The nature of human conflicts (1932); Травматическая афазия (1947); Восстановление функций мозга после военной травмы (1948); Высшие корковые функции человека и их нарушения при локальных поражениях мозга (1962); Мозг человека и психические процессы, в 2 томах (1963—1970); Нейродинамический анализ решения задач (совм. с Л.С. Цветковой, 1966); Основы нейропсихологии (1973); Основные проблемы нейролингвистики (1975); Язык и сознание (1979) и др.

 

Проблема объективного познания чужого «я», чужих мыслей занимала уже несколько поколений психологов.

К разрешению ее современная наука благодаря развившимся объективным методам подошла теперь уже настолько близко, что в целом ряде случаев экспериментальная диагностика скрываемых личностью содержаний сознания перестает казаться невозможной, а методы такой диагностики не сегодня-завтра смогут войти в повседневную практику. Конечно, прежде всего, в этом заинтересована судебная и следственная практика.

Мы знаем, что каждое сильное аффективное состояние сопровождается глубокими нарушениями функций в организме человека. Аффект нарушает всю энергетику организма, а так как корни всякого аффективного состояния сосредоточены, конечно, в деятельности его нервной системы, дающей ответы и на внешние, и на внутренние раздражители, то ясно, что максимальные отклонения при аффекте наблюдаются именно в высших нервно-психических процессах: мышлении, скорости и правильности ответов организма, распределении и устойчивости его внимания, закреплении и сохранении его навыков и т. д.

Совершенно понятно, что психологи именно здесь старались найти характеризующие аффект явления; ряд психиатров, работавших в школе Крепелина, и особенно ряд психологов школы Юнга[127] установили, что аффект, прежде всего, нарушает нормальное течение ассоциаций, что при сильном аффекте ассоциации обычно резко задерживаются.

Преступление всегда связано с сильным аффектом, который у лиц, совершивших его впервые, принимает, естественно, очень острый характер. Трудно предположить, чтобы от этого аффекта преступления в психике совершившего его человека не осталось никаких следов. Наоборот, многое убеждает нас в том, что психические следы после каждого преступления остаются в весьма заметной форме.

Опишем метод, применявшийся до сих пор исследователями для экспериментальной диагностики причастности к преступлению.

Задачи экспериментальной диагностики причастности сводятся к тому, чтобы уметь вызвать искомые аффективные следы и, с другой стороны, уметь их объективно проследить, зафиксировать.

Обе эти задачи осуществлялись в одном методе, который приобрел достаточное оправдание в диагностике аффективных следов, именно в методе ассоциативного эксперимента.

Метод этот состоит в том, что испытуемому предъявляется какое-нибудь слово, на которое он должен ответить первым словом, пришедшим ему в голову.

Это как будто легкая задача на самом деле не оказывается простой. В обычных случаях, правда, испытуемый легко отвечает своим словом на предъявленное ему; это ответное слово всегда оказывается строго детерминированным (соответственно особым ассоциативным законом) и обычно отнюдь не обнаруживает случайного характера.

Дело резко меняется, когда мы предъявляем испытуемому слово, возбуждающее у него то или иное аффективное воспоминание, тот или иной аффективный комплекс. В этих случаях ассоциативный процесс сильно тормозится; испытуемому или приходит в голову сразу много ответных слов, которые путают его обычный ход ассоциаций, или же ничего не приходит в голову, и он долго не может дать требуемой от него ассоциативной реакции. Когда же он эту реакцию все же дает, то самый поверхностный взгляд на нее часто обнаруживает ее своеобразную нарушенность: она проходит с заметными признаками возбуждения, заминками, многословием, и самая ее форма нередко бывает более примитивной, чем обычно.

Все это объясняется тем, что словесный раздражитель может провоцировать связанные с ним аффективные состояния, и эти аффективные моменты извращают дальнейший ход ассоциаций.

Если мы имеем перед собой преступника, аффективные следы которого мы хотим вскрыть с помощью этого метода, мы поступаем следующим образом.

Подробнейшим образом изучив по материалам следствия ситуацию преступления, мы выбираем из нее те детали, которые, по нашему мнению, достаточно тесно с ней связаны и вместе с тем пробуждают аффективные следы только у причастного к преступлению, оставаясь для непричастного совершенно безразличными словами.

Когда группа таких критических слов разработана, мы составляем список других, совершенно обычных, не имеющих отношения к преступлению, по всей вероятности, индифферентных слов, числом значительно больше, чем число критических, и распределяем эти критические слова по отдельности между индифферентными.

Предъявляя сидящему перед нами испытуемому одно за другим слова из составленного нами списка в качестве слов-раздражителей, мы просим его каждый раз отвечать любым первым пришедшим ему в голову словом; мы записываем данный им ответ и регистрируем в десятых (или сотых) долях секунды время, затраченное на этот ассоциативный процесс. В обычных случаях мы получаем уже описанную нами картину: при предъявлении критических раздражителей ассоциативный процесс резко тормозится, и самый ответ носит следы аффективной дезорганизации.

Иллюстрируем сказанное примером.

Испытуемый Ц-в обвиняется в том, что он украл из окна вентилятор, выломав решетку. Накануне кражи подозреваемого видели вместе с каким-то человеком около этого окна, причем он якобы рассматривал вентилятор. Испытуемый отрицает свою причастность.

В число слов-раздражителей включаются следующие входящие в ситуацию преступления слова: деньги, вентилятор, окно, сосед, ломать, инструмент.

Несколько примерных выдержек из протокола опыта показывают нам, как протекают реакции на эти слова.

15. Праздник—2,2"—идет.

16. Звонить—2,4"—телефон.

17. Ложка—2,0"—лежит.

18. Красный—3,4"—командир.

19. Деньги—4,2"—серебряные.

[…]

21. Булка—2,2"—пшеничная.

22. Земля—1,4"—черная.

26. Вентилятор—5,0"—не знаю.

27. Фуражка—3,6"—черная.

28. Окно—4,2"—большое.

29. Доска—3,2"—деревянная.

[…]

32. Сосед—9,2"—как? ...сосед? ...забыл соседей-то?...

33. Ломать—25,0"—ломать?.. чего ломать-то?

[…]

41. Рыба—2,8"—живет.

42. Снег—2,5"—идет.

43. Пьяный—3,4"—бежит.

44. Инструмент—20,0"—инструмент... не знаю... инструмент... как уже это сказать... не знаю... инструмент... стоит!

Мы видим, что реакции на раздражители, относящиеся к преступлению, не только протекают с резким замедлением, но и характеризуются иногда заметными нарушениями и самого процесса речевой реакции (N 26, 32, 33, 44).

С помощью только что описанного метода ассоциативного эксперимента работали большинство западноевропейских психологов, ставивших себе задачей экспериментальное изучение оставшихся в психике аффективных следов (Wertheimer, Gross, Jung, Heilbronner, Schnitzler, Ph. Stein, Ritterhaus).

При всех достоинствах этого метода, он, однако, имеет и некоторые недостатки, которые современная наука вполне в силах устранить.

Прежде всего, чистый ассоциативный эксперимент учитывает только состояние высшей ассоциативной деятельности, в то время как аффективные следы могут отражаться и на периферической деятельности, моторной сфере и др.

С другой стороны, и это гораздо важнее, простой ассоциативный эксперимент может установить лишь конечный, выявившийся этап ассоциативного процесса — слово-реакцию; что же делается в том периоде, в течение которого испытуемый молчит и еще не дает нам ответа, каковы механизмы, которыми испытуемый доходит до ответа, насколько этот процесс является напряженным, аффективно возбужденным — все это выпадает из возможностей простого ассоциативного эксперимента. Однако в нашем исследовании именно обнаружение этих механизмов и является весьма важным.

Поэтому естественно возникла мысль о том, что единственная возможность изучить механику внутренних «скрытых» процессов сводится к тому, чтобы соединить эти скрытые процессы с каким-нибудь одновременно протекающим рядом доступных для непосредственного наблюдения процессов поведения, в которых внутренние закономерности и соотношения находили бы себе отражение.

Изучая эти внешние, доступные отражению корреляты, мы имели бы возможность тем самым изучать недоступные нам непосредственно «внутренние» соотношения и механизмы.

В этом положении и заключаются основы сопряженной или отраженной методики.

Для того чтобы выявить скрытые при ассоциативном процессе механизмы, мы связываем словесный ответ с нажимом руки, регистрируемым очень точным способом. Оказывается, что состояние моторной сферы очень точно отражает нервно-психическое состояние испытуемого и дает объективную характеристику структуры протекающей реакции.

Каждое колебание испытуемого, столкновение различно направленных тенденций, возбуждение, задержка и вытеснение пришедшего в голову ответа — короче, все процессы, недоступные для непосредственного наблюдения, с достаточной резкостью отражаются именно на моторной сфере.

Именно изучение моторной сферы дает нам возможность поставить все исследование аффективных следов совершенно на новые рельсы, придать ему значительно большую степень объективности, чем это было до сих пор, и сильно расширить пределы доступных нашему эксперименту явлений.

Прежде всего мы получаем полную возможность объективно отличить нормальную, индифферентную реакцию (хотя бы и несколько замедленную) от реакции аффективной, конфликтной, обнаруживающей следы некоторого возбуждения. Дело в том, что моторная реакция, сопряженная с нормальным ассоциативным процессом, протекает обычно совершенно правильно и представляет собой простой правильный нажим; моторика ее аффективного процесса всегда дает нам признаки резкого возбуждения: кривая нажима становится конфликтной, изломанной, покрытой резкими дрожательными движениями. Наличие этих симптомов уже является достаточным признаком аффективности реакции.

Рис. 1 дает нам пример моторики нормальной и аффективно нарушенной ассоциации. Как мы видим, индифферентная реакция «книга—7,2"—белая» протекает у нашего испытуемого с некоторой замедленностью, вероятно, благодаря некоторой трудности этой ассоциации для малоразвитого испытуемого, но совершенно нормально: правая рука находится в спокойном положении и записывает ровную линию, в момент же речевой реакции дает нормальный, правильный нажим (BCD).

 

Рис. 1.

 

Другая реакция этого же испытуемого «полотенце—7,3"—холстинное» протекает с такой же задержкой и внешне дает совершенно нормальную реакцию. Однако по самой сути дела мы должны считать эту реакцию критической и могли бы ожидать заметных нарушений: дело в том, что испытуемый, о котором здесь идет речь, причастен к убийству (совершенному за 5 дней до опыта), во время которого жертва сопротивлялась и поранила ему руки. Чтобы остановить кровь, он должен был оторвать кусок висевшего тут полотенца и перевязать порезы; с этим куском полотенца он и был задержан.

Если мы теперь взглянем на сопряженную с этой реакцией моторную кривую, которая указывает и на характер самого ассоциативного процесса, мы увидим, насколько она принципиально отличается от моторики нормальной, индифферентной реакции. Время, предшествующее речевому ответу (латентный период), здесь занято своеобразными дрожаниями, нарушениями по форме нажима руки, отражающими своеобразный возбужденный характер соответствующего ассоциативного процесса. Этот возбужденный, конфликтный характер данного ассоциативного процесса будет вполне понятен нам, если мы вспомним, какие аффективные следы возбудило слово-раздражитель «полотенце»; в данном случае этот аффективный характер реакции не проявляется в речевом ответе, но вполне проявляется в сопряженной моторной деятельности.

Изучение сопряженной моторной сферы открывает нам глаза на серьезность происходящих перед нами процессов и тогда, когда испытуемый просто не отвечает на данное ему слово-раздражитель.

Обычно мы считали такие отказы от реакций признаком резкой аффективности процесса; теперь мы можем говорить об этом с уверенностью.

 

Рис. 2. Рис. 3.

 

Пример одной из реакций (рис. 2):

Испытуемый В-н обвиняется в убийстве из ревности. На данное ему слово «ревность» он в течение 30" не дает никакого ответа. Рис. 2 показывает, однако, что тотчас же после предъявления этого слова испытуемый впадает в состояние резкого возбуждения, что выражается в резких дрожательных движениях правой руки и говорит о сильной аффективности для него этой реакции.

Изучение моторной сферы дает нам здесь возможность непосредственно судить о степени аффективности самого ассоциативного процесса, а, следовательно, и о том, насколько резкие аффективные следы возбуждаются в психике испытуемого данным словом-раздражителем.

Существенным недостатком простого ассоциативного эксперимента является то, что он объективно не может сказать, является ли данная словесная реакция первой пришедшей в голову или же до нее были другие, задержанные, оттесненные звенья. В проблеме диагностики причастности ответ на такой вопрос является особенно важным.

Моторная методика дает нам и здесь некоторый выход из положения. Оказывается, что задача «нажимать пальцем» одновременно с речевым ответом так закрепляется у испытуемого, что даже с пришедшим в голову, хотя и невысказанным, ответом связывается легкий моторный нажим. Именно благодаря этому уже наличие на линии моторики легкого нажима, затем заторможенного, с полной объективностью говорит нам о наличии скрытого, невыявленного ассоциативного звена. Рис. 3 дает нам один из примеров такого проявления скрытых звеньев. Испытуемая М-ва причастна к убийству и ограблению, во время которого был взломан комод, где участники преступления думали найти ценные вещи.

Предъявив испытуемой слово «ломать», мы получили сильно задержанный ответ: «ломать — сделать надо» с признаками сильного речевого возбуждения, причем мы с уверенностью можем предположить, что ответ «сделать надо» подобран испытуемой искусственно и отнюдь не является первым, что пришло ей в голову, но лишь прикрывает вытесненные и скрытые ассоциативные звенья. Анализ сопряженной моторной кривой подтверждает это предположение: уже вскоре после подачи раздражения испытуемая производит ясный нажим рукой, который является признаком того, что какое-то ответное слово пришло ей в голову и что был налицо импульс им реагировать; этот импульс, однако, был заторможен (соответственно была заторможена и моторная попытка). Такой процесс повторился несколько раз и снова тормозился, пока испытуемая не нашла безразличной, не компрометирующей ее «прикрывающей» реакции.

Все эти случаи показывают нам, что с введением сопряженного ассоциативно-моторного метода перед нами открываются новые возможности: диагностика аффективных следов встает на путь значительно большей точности и объективности. Становится возможным за выявленной словесной реакцией наблюдать лежащие в ее основе механизмы, оценивать степень напряженности, возбужденности, нарушенности, а, следовательно, и степень аффективности проходящего перед нами процесса.

 

 

Ю. И. Холодный, Ю. И. Савельев

ПРОБЛЕМА ИСПОЛЬЗОВАНИЯ ИСПЫТАНИЙ НА ПОЛИГРАФЕ [128]

Холодный Юрий Иванович – один из ведущих отечественных полиграфологов, кандидат психологических наук, научный консультант международного общественного фонда правопорядка и безопасности. Живет и работает в Москве. Много лет занимается изучением и прикладным применением психофизиологического метода «детекции лжи».

Сочинения: Применение полиграфа при профилактике, раскрытии и расследовании преступлений (генезис и правовые аспекты) (2000) и др.

Савельев Юрий Иванович– доктор технических наук (Москва).

 

В ряде развитых зарубежных стран на протяжении десятилетий активно используется метод специальных психофизиологических исследований реакций человека с помощью полиграфа — более известный как метод испытаний или проверок на полиграфе (часто неверно называемом «Детектор лжи») — в тех случаях, когда необходимо установить причастность конкретного лица к со­бытиям, которую он пытается утаить.

Достаточно широкое применение проверок на полиграфе в интересах различного рода расследований и в целях кадрового отбора принимаемого на службу или работающего персонала, а также убедительные научные данные свидетельствуют, что в основе метода получения информации от человека в ходе его испытания на полиграфе лежит объективно существующий феномен, «являющийся одним из фундаментальных механизмов психофизиологии» [40, с. 744].

Десятилетиями в отечественной юридической литературе бытовало представ­ление о том, что испытания на полиграфе — «антинаучный метод» [7, с. 70], который «должен быть отвергнут решительно и безоговорочно» [26, с. 72]. И хотя такое мнение продолжает сохраняться у некоторых правоведов и поныне, по-видимому, настало время спокойно и непредвзято подойти к оценке природы и методологии специальных психофизиологических исследований (далее — СПФИ) с применением полиграфа.

1. ПСИХОФИЗИОЛОГИЧЕСКИЙ ПОДХОД К ДЕТЕКЦИИ ЛЖИ: ИЗ ИСТОРИИ НЕВОСТРЕБОВАННОГО МЕТОДА

Проблема обнаружения лжи, по-видимому, существует столько же, сколько и сам человек. Еще в глубокой древности правители народов и их суды прибегали к различным способам уличить лжеца и тем самым установить истину. Ис­торические хроники и литературные памятники свидетельствуют, что для этих целей были выработаны сложные ритуалы и изощренные ордалии, или «суды божьи».

Например, составленное в XI в. при Ярославе Мудром древнейшее собрание гражданских уставов Древней Руси, получившее название «Русская Правда», разрешало применение ордалий в тяжбах между гражданами, указывая, что «истец может... требовать, чтобы ответчик оправдался испытанием железа... а ежели иск стоит полугривны ... менее, то испытывать водою». Комментируя первый свод российских законов, историк Н. М. Карамзин отмечал:

«...древние россияне, подобно другим народам, употребляли железо и воду для изобличения преступников — обыкновение безрассудное и жестокое... Обвиняемый брал в голую руку железо раскаленное или вынимал ею кольцо из кипятка, после чего судьям надлежало обвязать и запечатать оную. Ежели через три дня не оставалось язвы или знака на ее коже, то невиновность была доказана. Ум здравый ... не мог истребить сего устава языческих времен... Народ думал, что богу легко сделать чудо для спасения невиновного; но хитрость судей пристрастных могла обманывать зрителей и спасать виновных» [4, с. 144].

Однако история донесла до нас и иные, менее жестокие способы поиска истины.

В далекие времена было подмечено, что при допросе человека, совершившего преступление, переживаемый им страх перед возможным разоблачением сопро­вождается определенными изменениями его физиологических функций. В част­ности, в древнем Китае подозреваемый в преступлении подвергался, например, испытанию рисом: то есть он должен был набрать в рот горсть сухого риса и выслушать обвинение. Полагалось, что, если рис оставался во рту сухим (от страха разоблачения приостанавливалось слюноотделение), вина подозреваемого считалась доказанной. Аналогичным по своей сути являлось испытание, приме­нявшееся в древней Индии, когда «подозреваемому называли нейтральные и критические слова, связанные с деталями преступления. Человек должен был отвечать первым пришедшим ему в голову словом и одновременно тихо ударять в гонг. Было отмечено, что ответ на критическое слово сопровождается более сильным ударом» [23, с. 128]. Необходимо подчеркнуть, что упоминания о подоб­ных процедурах встречаются у самых различных народов, живших в разные времена и вдали друг от друга. Известно, что такие испытания практиковались, например, в средневековой Англии и, пережив века, встречались в изолированных культурах примитивных племен еще в середине XX столетия.

Вот как описывает один из двух наблюдавшихся вариантов такой процедуры обнаружения виновного американский этнограф и путешественник Г. Райт, лично присутствовавший на рубеже 50-х годов при «детекции лжи» в одном из племен Западной Африки:

«...Колдун... указал на несколько человек, стоявших в стороне. Их вытолкнули в центр круга. Колдун повернулся к вождю и сказал:

— Один из этих людей вор.

...Колдун вышел вперед и протянул ближайшему из шести обвиняемых небольшое птичье яйцо. Его скорлупа была столь нежной, что казалась прозрачной. Было ясно, что при малейшем нажиме яйцо будет раздавлено. Колдун приказал подозреваемым переда­вать яйцо друг другу — кто виновен, тот раздавит его и тем самым изобличит себя. Когда яйцо дошло до пятого, его лицо вдруг свела гримаса ужаса, и предательский желток потек между пальцами. Несчастный стоял, вытянув руку, с которой на землю падала скорлупа, и его дрожащие губы бормотали признание» [21, с. 103].

Переосмысливая наблюдавшиеся Райтом ситуацию и описанные выше древ­некитайский или древнеиндийский способы, нетрудно заметить, что для выяв­ления виновного дознаватели прибегали к контролю за динамикой показателей отдельных физиологических процессов (слюноотделения, двигательной активности рук). При этом требовалось наличие достаточно чувствительных регистраторов физиологических изменений в организме людей при прохождении ими испытания. Роль таких регистраторов как раз и выполняли горсть риса, специально подобранное яйцо с хрупкой скорлупой, гонг или что-либо иное.

Понятно, что отзвук острых психических переживаний человека может прояв­ляться не только в упомянутых, но и во многих других физиологических процес­сах. В 1730 г. Д. Дефо опубликовал трактат «Эффективный проект непосредствен­ного предупреждения уличных ограблений и пресечения всяких иных беспоряд­ков по ночам». Великий романист обратил внимание на то, что «у вора существует дрожь (тремор) в крови, которая, если ею заняться, разоблачит его... Некоторые из них настолько закоснели в преступлении, что ...даже смело встречают прес­ледователя; но схватите его за запястье и пощупайте его пульс; и вы обнаружите его виновность» (цит. по [38, с. 681]). И хотя автор знаменитого «Робинзона Крузо» явился первым из европейцев, кто предложил применить анализ пульса в целях борьбы с преступностью, тем не менее, сам принцип диагностики психически значимого по пульсу был хорошо известен в кругу образованных людей того времени.

Несмотря на то, что высказанное Дефо предложение содержало плодотворную мысль, понадобилось почти полтора века, чтобы она начала приобретать свое материальное воплощение.

Используя «плетизмограф» (инструмент для измерения кровяного давления и изменений пульса), итальянский физиолог А. Моссо во время одного из экс­периментов в клинике наблюдал, как у пациентки

«...внезапно, без каких-либо видимых причин, возросли пульсации. Это поразило меня, и я спросил женщину, как она себя чувствует; ответ был — „хорошо“... Я тщательно проверил прибор, чтобы убедиться, что все в порядке. Тогда я попросил пациентку рассказать мне, о чем та думала минуты две назад. Она ответила, что, рассматривая отсутствующим взором книжную полку, висевшую напротив, остановила свой взгляд на черепе, стоявшем среди книг, и была напугана им, так как он (т. е. череп — Авт.) напомнил ей о ее болезни» (цит. по [44, с. 858—859]).

Аналогичные эксперименты, выполненные осенью 1877 г., навели Моссо на мысль о том, что «если страх является существенным компонентом лжи, то такой страх может быть выделен» (там же, с. 859). Эти идеи повлекли за собой прове­дение исследований с применением примитивных устройств, направленных на обнаружение скрываемой человеком информации, по психофизиологическим реакциям.

Известный итальянский криминалист Ч. Ломброзо первым поставил этот метод на службу полицейской практики, помогая устанавливать истину в ходе уголов­ных расследований. В 1895 г. он опубликовал книгу «Criminal Man», где впервые изложил результаты «использования сфигмографа и плетизмографа для допроса преступников». Позднее, в 1902 г., участвуя в расследовании убийства шестилет­ней девочки, в котором подозревался некий Тосетти, Ломброзо «применил плетизмограф и обнаружил незначительные изменения в пульсе, когда Тосетти делал в уме математические вычисления; однако, когда ему предъявлялись изоб­ражения израненных детей, регистрируемая запись пульса не показала никаких внезапных изменений, в том числе — и на фотографию убитой девочки. Резуль­таты последующего расследования убедительно доказали, что Тосетти был невиновен в этом преступлении» (там же, с. 863). Этот случай показателен тем, что явился, по-видимому, первым применением метода в отношении подозревае­мого лица, завершившимся оправдательным исходом. Тем самым было подтверж­дено, что контроль физиологических реакций человека может не только вести к выявлению скрываемой им информации, но, что не менее важно, и способствовать установлению невиновности подозреваемого.

В начале XX в. этот метод привлекает все большее внимание исследователей в различных странах. Среди ученых того периода необходимо отметить В. Марстона, американского психолога и юриста, который, помимо реального вклада в становление «инструментального метода обнаружения лжи», известен тем, что окрестил применявшийся в этих целях примитивный сфигмограф «детектором лжи». Термин оказался удивительно «прилипчивым»: подхваченный газетной прессой, он со временем прочно вошел не только в бытовую, но и научную лексику для условного обозначения прибора, обслуживающего такой раздел современной прикладной психофизиологии, как «Детекция лжи».

Активное развитие метода начинается в 20-е годы в США. Особая роль при этом принадлежит офицеру калифорнийской полиции Дж. Ларсону, который сконструировал устройство, обеспечивавшее непрерывную и одновременную регистрацию кровяного давления, пульса и дыхания. С помощью этого аппарата проведено большое количество проверок лиц, подозревавшихся в реальных уго­ловных преступлениях, и зафиксирована высокая степень правильности резуль­татов испытаний [41].

Однако решающий вклад в становление психофизиологического метода, бес­спорно, внес криминалист Л. Килер, помощник и ученик Ларсона. Он впервые сконструировал полиграф, специально предназначенный для выявления у чело­века скрываемой им информации (1933 г.), разработал методику испытаний на полиграфе (1935 г.), основал специализированную фирму для серийного выпуска этих приборов и школу по подготовке операторов полиграфа (1938 г.). Благодаря усилиям и настойчивости Л. Килера, Ф. Инбау, Дж. Рейда и других энтузиастов начиная с 30-х годов этот метод — не спеша, но прочно — вошел в практику работы правоохранительных органов и ряда федеральных ведомств США. В 50—60-е годы проверки на полиграфе активно проникают в сферу частного предпринимательства, и к середине 80-х годов в США уже насчитывалось более 5000 операторов полиграфа, осуществлявших ежегодно около 2 млн. испытаний различного целевого назначения. Проверки на полиграфе превратились в доход­ную и быстро развивающуюся отрасль частного бизнеса.

Распространение испытаний на полиграфе и эволюция взглядов общественности на данный метод в различных странах носят весьма поучительный характер.

Но, оставив эти вопросы в стороне, рассмотрим, как сложилась судьба метода «детекция лжи» в нашей стране. Поиск возможности применения методов психологии в целях выявления скрываемой информации при расследовании преступлений начался в СССР в 20-е годы. Инициатор этих работ — А. Р. Лурия, которому в ту пору едва минуло 25 лет. В основу исследований был положен широко приме­нявшийся в экспериментальной психологии ассоциативный метод, в дополнение к которому он предложил ввести запись на приборе быстроты реакции испытуемого на слова-раздражители [36]. Суть разрабатывавшейся идеи лучше всего иллюстрирует методика эксперимента, описанная ученым полвека спустя в его мемуарах:

«...Наш эксперимент состоял в следующем. Мой ассистент составлял рассказ, который прочитывался нескольким испытуемым. Один из рассказов, например, был о воре, залез­шем через окно в церковь и укравшем золотой подсвечник, икону и распятие. Испытуемым давалось задание запомнить рассказ, но скрывать, что он им известен. Затем их и других испытуемых, которые не слышали рассказа, просили принять участие в экс­перименте, в ходе которого требовалось ответить на список примерно из семидесяти слов, десять из которых являлись „критическими“. Испытуемые должны были нажимать правой рукой на ключ, отвечая при этом любым словом. В мою задачу входило определить на основе комбинированной записи двигательных и словесных ответов, какие из слов являлись „критическими“, кто из испытуемых был знаком с рассказом и кто не знал его, и каков был сам рассказ. Впоследствии эта методика нашла применение в судебной практике» [12, с. 20—21].

Работая в лаборатории экспериментальной психологии при Московской губерн­ской прокуратуре, Лурия имел уникальную возможность экспериментировать с лицами, подозреваемыми в совершении тяжких преступлений, в период между их арестом и судом, а также — после суда. Занимаясь исследованиями в этом направ­лении, ученый установил, что «состояние моторной сферы (т. е. двигательная активность человека в условиях проводимого наблюдения. — Авт.) очень точно отражает нервно-психическое состояние испытуемого и дает объективную харак­теристику структуры протекающей реакции» [10, с. 231]. Результаты исследо­ваний оказались весьма успешными, и уже в 1927 г. Лурия констатировал, что «экспериментально-психологический метод обнаружения причастности (к пре­ступлению. — Авт.) следует рассматривать как одну из — в будущем — серьез­нейших возможностей применения объективных методов в криминалистике» [11, с. 97]. За несколько лет работы ученому удалось получить богатый эксперимен­тальный материал более чем от полусотни человек, большинство из которых являлись убийцами или соучастниками убийств. Позднее он вспоминал, что «применяя эту процедуру сравнения реакций на различные типы слов у одного и того же испытуемого, мы часто обнаруживали действительного преступника среди других подозреваемых... Эта работа оказалась практически полезной для криминалистов, являясь ранней моделью детектора лжи» [12, с. 23].

Несмотря на то, что в своих работах Лурия пошел путем, отличным от американских исследователей, его идеи оставили свой след в зарубежной методо­логии испытаний на полиграфе. В частности, именно Лурия сформулировал гене­ральный принцип психофизиологических способов выявления у человека скрыва­емой им информации. Согласно этому принципу, «единственная возможность изучить механику внутренних „скрытых” процессов сводится к тому, чтобы со­единить эти скрытые процессы с каким-нибудь одновременно протекающим рядом доступных для непосредственного наблюдения процессов... в которых внут­ренние закономерности и соотношения находили бы свое отражение» [10, с. 231]. Оценивая разрабатываемый им метод, Лурия был уверен, что от метода можно «со временем ждать большой практической пользы». Но в то же время ученый пре­дупреждал: «...лучше еще несколько лет серьезной, вдумчивой лабораторной работы, чем один неосторожный и преждевременный шаг, один неспелый вывод, который может скомпрометировать это серьезное дело» [11, с. 100].

Наряду с экспериментальными работами Лурии, получившими широкую изве­стность в стране и за рубежом, отечественная психологическая наука тех лет, используя «кимограф», «пнеймограф», «сфигмограф», «плетизмограф» и «струн­ный гальванометр» (т. е. все инструментальные компоненты, которые находчивый Килер объединил, создав полевой полиграф), изучала «отражение эмоций на соматических реакциях» и пришла к выводу, что «с помощью этих точных аппа­ратов можно зарегистрировать выражения наших эмоций и аффектов, связанные с изменениями дыхания, пульса и кровенаполнения» [3, с. 155].

В целом проблема поиска эффективных психологических методов выявления скрываемой информации при расследовании преступлений определенно пред­ставляла интерес, и отечественная наука внимательно следила за развитием исследований в данной области [3, 5]. Но, невзирая на достигнутые обнадежива­ющие результаты, исследовательские работы в данном направлении вскоре были прекращены, и причиной тому послужили следующие обстоятельства.

В 20-е годы рост интереса к использованию методов экспериментальной психо­логии и психофизиологии при раскрытии преступлений в определенной мере был подкреплен появлением книги итальянского криминалиста Э. Ферри «Уголовная социология», в которой автор, поднимая вопрос о привлечении научных достижений в сферу «уголовно-судебных доказательств», предлагал использовать «сфигмограф» (прототип и составной элемент современного полиграфа) для про­верки показаний обвиняемых и свидетелей. Появление этой монографии совпало с развернувшейся в те годы разработкой советской юридической наукой теории доказательственного права, и главы книги, посвященные новым методам сбора и оценки доказательств, вызвали оживленные дискуссии среди правоведов и юристов. Одним из дискутантов был М. С. Строгович, который полагал, что «в рассуждениях Ферри имеется, безусловно, верная и ценная мысль: введение в судебную деятельность научных элементов... несомненно, является прог­рессивным фактором в развитии судебной деятельности... (но) что касается про­пагандируемого Ферри сфигмографа, фиксирующего по изменениям кровообра­щения волнение обвиняемого при разговоре о вменяемом ему преступлении, то этот способ по своей точности очень мало отличается от средневекового испы­тания огнем или водой» [25, с. 71-72].

Сейчас, спустя шесть десятилетий, уже трудно определить, был ли Строгович первым, кто публично изложил свое мнение о «пропагандируемом Ферри сфигмо­графе». Но именно на него десять лет спустя, в 1937 г., обрушился А.Я. Вышинский, выступая по проблеме оценки доказательств в советском уголовном процессе. В частности, Генеральный прокурор СССР заявил, что «вот этого Ферри, который рекомендовал открывать преступников при помощи сфигмографа, отмечающего изменения в кровообращении обвиняемого, т. Строгович рассматривает как ученого, открывшего «новые плодотворные пути» в науке доказательственного права... Эту галиматью проф. Строгович принял в 1927 г. за теорию, содержащую ценную и интересную мысль» [2, с. 25]. В итоге, расценив замечания ученого о новом и слабо изученном методе как покушение на основы советского процессуального права, Вышинский обвинил Строговича в приверженности взглядам Ферри и в попытках внедрить «сфигмограф» в процесс оценки доказательств.

Не удивительно, что после подобного заявления Генерального прокурора судь­ба экспериментального метода «детекции лжи» оказалась предрешенной. Вскоре и сам Строгович писал, что «под квазинаучной фразеологией здесь скрывается варварство и произвол, а „научные“ гнусности вроде аппаратов для чтения мыс­лей обвиняемого не могут быть расценены иначе как инквизиция на новый лад, как дикое надругательство над человеком, попавшим в руки буржуазному суду и превращенным в объект для расправы и истязаний» [24, с. 54].

При этом нельзя сказать, что работы зарубежных исследователей были неведомы отечественным правоведам-оппонентам «аппарата для чтения мыслей». Наоборот, оказалось известным и цитировалось, например, следующее мнение Килера:

«...такой вещи, как „детектор лжи“, не существует. Среди инструментов, записыва­ющих такие изменения в организме, как давление крови, пульс, дыхание или гальванический рефлекс, нет инструмента, который в большей мере заслуживал бы названия „детектор лжи“, чем стетоскоп, клинический термометр или аппарат для микроскопичес­кого исследования крови заслуживают называться „аппаратами для обнаружения ап­пендицита“. Однако ложь, виновность или невиновность могут быть диагносцируемы по известным симптомам так же, как аппендицит, паранойя и иные физические или душев­ные болезни. В каждом случае проводящий обследование должен ставить диагноз на основании осязательных симптомов, пользуясь при этом каким-либо механическим пособием, находящимся в его распоряжении» (цит. по [17, с. 116]).

Таким образом, негативное отношение к испытаниям (проверкам) на полигра­фе, сформировавшееся в предвоенные годы, не основывалось на каких-либо науч­ных данных (скорее, наоборот, формировалось вопреки им) и было обусловлено всецело идеологическими мотивами. При этом полагалось самоочевидным «ошибочное представление» о том, что якобы можно сделать «заключение по физическим симптомам о мимолетном умственном процессе, сопутствующем лжи» (там же, с. 119—120).

Первая из работ, появившаяся в послевоенный период по теме полиграфа [16], лишь укрепила существовавший негативизм. Последовавшее в начале 50-х годов резкое увеличение использования проверок на полиграфе в США не привлекло внимание отечественной юридической или психологической науки.

В середине 60-х годов начинает формироваться иная позиция в отношении испытаний на полиграфе, призывавшая специалистов (правоведов, юристов, криминалистов, психологов) более внимательно подойти к данной проблеме. В частности, сторонники такой позиции категорически возражали против того, чтобы контроль физиологических параметров организма человека в процессе его опроса голословно и бездоказательно объявлялся антинаучной и реакционной идеей, подлежащей всяческому осуждению (хотя никаких исследований по этой проблеме в СССР не проводилось).

Хроническое неприятие официальной юридической наукой данного метода прикладной психофизиологии повлияло на то, что естественнонаучная сторона процесса выявления информации у человека с помощью полиграфа на протя­жении трех-четырех десятилетий не попадала в сферу исследований отечествен­ных психологов или физиологов.

Первым (после Лурии), кто соприкоснулся с данной тематикой, был академик П. В. Симонов. Занимаясь разработкой информационной теории эмоций, в конце 60-х — начале 70-х годов он провел значительный объем экспериментальных исследований по психофизиологии эмоций и, в частности, внимательно изучил «метод обнаружения эмоциональных реакций на значимый для субъекта сигнал (так называемая лайдетекция, т. е. обнаружение лжи)». В результате этих работ, в интересующем нас аспекте, ученый пришел к выводу о том, что «эффективность современных способов выявления эмоционально значимых объектов не вызывает сомнений. Подобно медицинской экспертизе и следственному эксперименту, эти способы могут явиться вспомогательным приемом расследования, ускорить его и тем самым содействовать решению главной задачи социалистического право­судия: исключению безнаказанности правонарушений» [23, с. 130].

В начале 70-х годов группа ученых, возглавляемых профессором Л.Г. Ворониным, занимаясь в Институте биофизики АН СССР исследованиями механизмов памяти, использовала в качестве экспериментального средства «метод, на котором основан так называемый детектор лжи». По заявлению ученых, они «обратились к этому методу... потому, что... представляется перспективной любая методика, при помощи которой можно обнаружить изменения реакций, возникающих во время хранения... эмоционально окрашенных следовых явлений» [1, с. 88—89] памяти. И хотя исследователи обошли стороной вопрос о практиче­ском применении «детектора лжи», сославшись на его недостаточное «физиологическое обоснование» и отсутствие признания юридической наукой, сам факт проведенных ими экспериментов является лучшим свидетельством научной обоснованности и эффективности психофизиологического способа выяв­ления в памяти человека необходимой информации.

В целом «проблема полиграфа» в нашей стране мучительно проходила тот же путь, который прошли в послевоенные годы кибернетика и генетика. Гнет бездум­ного отрицания реальных фактов и стремление поставить «на пути научных исследований в области судебной психологии и криминалистики... надежный барьер различным лженаучным методам, которыми так богата буржуазная полицейская практика» [26, с.71], оказали заметное влияние на позицию отечест­венной психологической науки. На страницах научных изданий появились выска­зывания, например, о том, что

«детектор лжи — прибор, используемый буржуазной криминологией (?) или уличения во лжи путем записи ряда (физиологических функций, объективирующих эмоции... при ответах на вопросы в процессе допроса» [15, с. 23]. При этом категорично утверждалось, что этот прибор «научно не состоятелен (?), т. к. может улавливать только эмоциональную реакцию на обстановку и случайные мысли (?)» (там же). А так как «отличить „настоящие“ эмоции от „индуцированных“ (?) аппаратурными методиками невозможно» [6, с. 80] и «гарантии „лжи“ никакие варианты аппаратуры не дают» [19, с. 87], то это и служит «причиной многочисленных судебных ошибок (?), вызвавших негативное отно­шение к испытанию на детекторе лжи» [20, с. 97].

Существенные изменения в отношении к проверкам на полиграфе происходят в начале 90-х годов. Важную роль в этом сыграл «Закон об оперативно-розыскной деятельности в Российской Федерации» (1992 г.), который дал надежную право­вую основу практическому применению испытаний на полиграфе. Рево­люционным для полиграфа в России стал март 1993 г., когда Генеральная проку­ратура и Министерство юстиции России открыли путь применению психофизиологического метода «Детекция лжи» в деятельности федеральных органов, осуществляющих оперативно-розыскную деятельность [13, 14].

Прошло три года. Испытания на полиграфе все активнее внедряются в практику федеральных ведомств. В МВД состоялись две научно-практические конференции, посвященные анализу использования этого метода. В России появилось несколько фирм, освоивших выпуск компьютерных полиграфов.

И, тем не менее, отвергая все сделанное к концу XX в. за рубежом и в России в области психофизиологического метода детекции лжи, раздаются заявления о том, что «квалификация этих методов как варварских, средневековых имеет достаточное основание... Они направлены на то, чтобы получить от обвиняемого уличающую информацию вопреки его воле. А это и составляет суть средневеко­вого пыточного процесса» [8, с. 62].

2. ЗАРУБЕЖНЫЕ ТЕОРИИ ИСПЫТАНИЙ НА ПОЛИГРАФЕ

В течение всей столетней истории практического применения психофизиологического метода «детекции лжи» специалисты неоднократно предпринимали попытки дать естественнонаучное объяснение и теоретическое обоснование тех сложных процессов, которые происходят в психике и организме человека в ходе этой процедуры.

Существующие в настоящее время за рубежом теоретические концепции[129] мож­но разделить «на два основных класса: а) теории, опирающиеся на мотивационные и эмоциональные факторы, как важнейшие детерминанты психофизиологической дифференциации... и б) теории, базирующиеся на когнитивных факторах» [31, с.101].

По мнению экспертов Конгресса США, проводивших специальное изучение комплекса вопросов, связанных с использованием проверок на полиграфе, «наиболее признанная в настоящее время теория заключается в следующем: лицо, подвергаемое тестированию с помощью полиграфа, боится проверки, и этот страх порождает выраженные физиологические реакции в том случае, когда данное лицо отвечает ложно» [42, с. 6]. Данная теория, получившая наименование теории угрозы наказания и относимая к первому из указанных выше клас­сов, по-видимому, берет свое начало в упоминавшихся экспериментах Моссо.

Пытаясь полнее раскрыть суть этой теории, Линн Мэрси, бывший президент (1982—1984 гг.) Американской ассоциации операторов полиграфа (ААП), писал:

«...основная теория полиграфа заключается в том, что при определенных обстоятельствах вопросы, истина в отношении которых может иметь губительные последствия для конкретного субъекта, будут активизировать симпатическую нервную систему и вызывать физиологические изменения, которые могут быть зарегистрированы, измерены и проанализированы. По этой причине физиологическая реакция, выявляемая с помощью прибора, наступает независимо от содержания ответа. Иными словами, если субъекту задают вопрос: „Это Вы убили X..?», и он в это время осознает, что действительно убил X... физиологическая реакция будет зарегистрирована, даже если субъект признает себя виновным и ответит ут­вердительно...

Если же в ответ на вопрос субъект должен лживо отрицать свое соучастие в преступ­лении, страх раскрытия истины (поскольку он знает ее) вызовет изменения в функциях каждой из систем, измеряемых и фиксируемых полиграфом, и позволит наблюдать опера­тору физиологические реакции, которые (предполагаемые теоретические и де­монстрируемые эмпирически сотнями тысяч проверок на полиграфе) могут быть соотне­сены с ложью.

Если же субъект правдиво отрицает свое участие в преступлении, кризис сокрытия истины будет отсутствовать, и вопрос не будет стимулировать к действию симпатическую нервную систему организма...

Отсутствие реакции должно означать, что субъект говорит правду; в то время как наличие реакции означает, что он утаивает информацию, которая, как он полагает, имеет отношение к поставленному перед ним вопросу» (см. [39, с. 4—5]).

Несколько иную трактовку «теории угрозы наказания» дает Р. Дэвис. По его мнению:

«...ложь, по сути, есть реакция избегания со значительно меньшим, чем 100%, шансом на успех, но тем не менее это единственное, что вообще имеет надежду на успех. Физиологическая реакция будет следствием реакции избегания, которая имеет малую вероятность подкрепления, но не совсем низкую. Если эта теория имеет хоть какую-то обоснованность, то тогда следует допустить, что физиологическая реакция ассоциируется с состоянием неопределенности. Действительно, кажется, что ложь, произносимая с пол­ной уверенностью и определенностью, по-видимому, не вызывает сильную реакцию; однако, с другой стороны, имеются экспериментальные данные, что ложь, произносимая без всякой надежды на успех, выделяется также с трудом» [32, с. 163].

Нетрудно заметить, что «теория угрозы наказания» и обе представленные выше ее трактовки весьма уязвимы.

Во-первых, сама «теория угрозы наказания» вызывает скептическое отношение у противников использования полиграфа, которые полагают, что «согласно этой теории, полиграф скорее измеряет страх перед проверкой, чем ложь как таковую» [42, с.6].

Во-вторых, едва ли можно безоговорочно согласиться с точкой зрения Мэрси о единственно предопределяющей роли симпатической нервной системы в развитии психофизиологических реакций в ходе испытаний на полиграфе. Известно, что далеко не все изменения в организме, происходящие на психофизиологическом уровне, обусловлены действием именно этой составляющей вегетативной нерв­ной системы: например, часто наблюдаемое при испытании на полиграфе снижение частоты сердечных сокращений, возникающее в ответ на предъявление опрашиваемому лицу значимых для него вопросов, определяется реакциями не симпатической, а парасимпатической нервной системы [29].

В-третьих, «теория угрозы наказания» создает большие трудности в объяс­нении высокой результативности модельных исследований — например, про­водимых в лабораторных условиях тестов с отгадыванием задуманного числа или выбранной карты [28, с. 172; 34 и др.] — где полностью исключена угроза «губительных последствий» за сокрытие «лжи», утаиваемой от экспериментатора.

В-четвертых, из рассматриваемой теории следует, что выраженность психофизиологической реакции на тот или иной вопрос в процессе «детекции лжи» является функцией «реакции избегания угрозы наказания». Если бы это было так, то «у субъекта, которому было бы неведомо, что его реакции подверга­ются контролю, степень их проявления была бы минимальной» [30, с. 446]. Однако специально предпринятое экспериментальное исследование [43] показало несо­стоятельность этого предположения: в тех случаях, когда удавалось убедить испытуемых в отключении полиграфа (реакции регистрировались теле­метрически на вынесенный прибор), было установлено, что никакого существен­ного ослабления выраженности психофизиологических реакций не наблюдалось.

Кроме «теории угрозы наказания», к этому же классу «теорий полиграфа» (по американской терминологии) относят еще несколько концепций. В основу одной из них были положены хорошо известные отечественным психологам взгляды А.Р. Лурии, высказанные им в начале 20-х годов. Напомним, что, занимаясь изучением состояния аффекта у преступников и обобщив огромный эксперимен­тальный материал, он пришел к следующему выводу:

«...состояние психической травмы (в результате совершенного преступления.— Авт.), осложненное необходимостью скрывать ее и ограниченное страхом саморазоблачения, создает у преступника состояние острого аффектного напряжения; это напряжение весьма вероятно преувеличивается потому, что субъект находится под страхом раскрытия совер­шенного им преступления: чем серьезнее преступление, тем выраженнее аффект, и тем больше опасность его раскрытия, и, следовательно, тем сильнее этот комплекс подавляет­ся...

...Такое напряжение, несомненно, является одним из серьезнейших факторов в признании преступником своей вины. Признание служит преступнику средством избе­жать следов аффекта, найти выход из создавшегося напряжения и разрядить аф­фективный тонус, который порождает в нем невыносимый конфликт. Признание может уменьшить этот конфликт и возвратить личность в определенной степени к нормальному состоянию; именно в этом и заключается психофизиологическая значимость этого признания» [36, с.114].

Идеи Лурии были трансформированы американскими исследователями в так называемую теорию конфликта, согласно которой

«...сильные физиологические сдвиги будут иметь место тогда, когда две несовместимые тенденции реагирования будут активированы одновременно: тенденция говорить правду и тенденция лгать относительно рассматриваемого инцидента» [30, с. 446].

В целом «теория конфликта» согласуется с некоторыми экспериментальными данными. В частности, вытекающее из этой теории следствие о том, что «детекция будет осуществляться тем легче, чем сильнее проверяемый будет пытаться скрыть свою ложь» [32, с. 165], нашло свое подтверждение в работах ряда исследователей: в лабораторных экспериментах было продемонстрировано улучшение выделения скрываемых стимулов при стремлении испытуемых «обмануть прибор», т. е. при усилении «конфликта» [33].

Однако большинство специалистов признают, что «теория конфликта» доста­точно уязвима и предостерегают от далеко идущих выводов:

«...если конфликт является основой или причиной сильных реакций, которые обозна­чают ложь, то тогда существует определенная опасность впасть в заблуждение в связи с большими реакциями, вызываемыми личными эмоциональными проблемами... Является установленным тот факт, что слова, затрагивающие эмоционально значимые зоны, вызовут большие реакции, невзирая на ложь» [32, с. 165].

Более того, с позиции «теории конфликта» не поддается объяснению хорошо известный факт возникновения больших реакций при предъявлении психически значимых стимулов, когда от испытуемого вообще не требуются ответы (так называемый молчаливый тест — silent-test) и практически исключается сама воз­можность возникновения «конфликта противоборствующих тенденций» [35; 41, с. 150—164].

Завершает «мотивационно-эмоциональный класс» теоретических концепций условно-рефлекторная теория, фундаментом для которой послужили принципы, открытые И. П. Павловым при изучении высшей нервной деятельности. «Эта теория основана на том, что критические вопросы порождают дифференцированное физиологическое реагирование в силу того, что они обус­ловлены прошлым опытом проверяемого. Согласно такому подходу, чем серьез­нее преступление, тем сильнее реакции, которые будут вызваны этими критическими вопросами» [31, с. 102]. При внешней простоте и кажущейся очевидности, данная теоретическая концепция, по-видимому, еще более уязвима, чем «теория конфликта». Если согласиться с этой «теорией», то дать приемлемое объяснение психофизиологическим реакциям на ложь в ходе лабораторных экс­периментов, где процент детекции весьма высок (например, в экспериментах с идентификацией карты, которую выбрал и скрывает испытуемый),— не представ­лялось бы возможным.

Общим недостатком теорий «мотивационно-эмоционального класса», по мнению ведущих зарубежных специалистов, являются «сложности при объяс­нении значительной успешности детекции лжи в «мягких» условиях, когда у испытуемых нет высокой мотивации избегать обнаружения лжи, когда вообще не требуется лгать, когда испытуемые не пытаются скрывать значимую информацию и даже когда испытуемые не подозревают, что их реакции регистрируются полиграфом» (там же, с. 106—107).

В определенной мере указанный изъян пытаются устранить теории, основыва­ющиеся на «когнитивных факторах», связанных с восприятием и переработкой стимулов, предъявляемых испытуемому в тесте с применением полиграфа.

Так, четвертой из «теорий полиграфа» является так называемая теория активации, согласно которой «детекция происходит из-за различной активационной силы предъявляемых стимулов» [30, с. 447]. Для эксперименталь­ного обоснования этой теории привлекают введенное Д. Ликкеном в 1959 г. понятие «знания виновного». Его суть заключается в том, что признак преступ­ления «только для виновного субъекта будет иметь особое значение, "сигнализируя ценность", которая будет вести к ориентировочному рефлексу, более сильному, чем на другие... (признаки, не связанные с преступлением. — Авт.) ... Понятно, что для субъектов, которые не обладают "знаниями виновного", все темы равны и вызывают обыкновенные ориентировочные рефлексы, которые будут угасать при повторениях» [37, с. 728].

Именно этим и определяется «когнитивный» элемент теории активации, в силу которого «ударение делается скорее на том факте, что индивид что-то знает, чем на его эмоциях, страхах, обусловленных ответах или лжи» [31, с. 108].

В целом эта теория хорошо согласуется с результатами многих лабораторных исследований, проводимых в данной области. В частности, применение теории активации позволяет понять причины существенных различий в эффективности выделения психически значимых стимулов при различных уровнях мотивации [31, 40, 41]. (Необходимо упомянуть, что результаты экспериментальных исследо­ваний, направленные на подтверждение теории активации, основываются, как правило, на регистрации кожно-гальванического рефлекса (КГР) — единственно­го физиологического показателя, в отношении которого зарубежные исследова­тели могли применить объективную количественную оценку наблюдаемых реакций.)

Теория активации не нашла широкого признания у операторов полиграфа. По мнению ведущих специалистов в этой области Дж. Рейда и Ф. Инбау «"теория активации" может быть доминирующей в лабораторных экспериментах, но в полевых (т. е. реальных. — Авт.) условиях угроза наказаний подавляет эффект бдительности и внимания, найденный в лаборатории. Это различие используется операторами полиграфа для объяснения эффективности КГР в лабораторных условиях, но не в полевых» (см. [30, с. 447]).

Рассмотренными выше пятью «теориями полиграфа» не исчерпываются попытки зарубежных ученых и специалистов создать надежную теоретическую основу метода СПФИ. Ведущие специалисты Израиля и Канады Г. Бен-Шахар и Дж. Фюреди в 1990 г. констатировали, что «ни одна из теорий и ни один из теоретических подходов не способны охватить весь объем данных» [31, с. 113], наблюдаемых при использовании психофизиологического метода детекции лжи. Поэтому «соломоно­вым решением» в сложившейся к началу 90-х годов ситуации, по-видимому, следует признать мнение Девиса, который, исходя из того, что «обсуждавшиеся теории не противоречат друг другу», пришел к компромиссному заключению — «весьма воз­можно они все (т. е. теории. —Авт.) действительно в определенной мере работают в ситуации детекции лжи» [32, с. 168].

В целом разработка теории испытаний выдвигается на первое место среди вопросов, стоящих на современном этапе при применении полиграфа в специаль­ных целях: по оценке экспертов Конгресса США, сделанной еще в 1983 г., для создания всеобъемлющей «теории полиграфа» прежде всего, необходимо «прове­дение фундаментальных исследований, основанных на новейших достижениях психологии, физиологии, психиатрии, медицины и нейронаук» [42, с. 106].

Литература

1. Воронин Л.Г., Коновалов В.Ф. Электрографические следовые процессы и память. М.: Наука, 1976.

2. Вышинский А. Проблемы оценки доказательств в советском уголовном процессе//Проблемы уголовной политики. М.: Юрид. изд. НКЮ СССР, 1937, Кн. 4. С. 13—38.

3. Добрынин Н.Ф. Введение в психологию. М.: Гос. изд., 1929.

4. Карамзин Н.М. Предания веков. М.: Правда, 1988.

5. Коган Я.М. Ассоциативный эксперимент в применении к изучению личности преступника//Изучение преступности и пенитенциарная практика. Одесса, 1927.

6. Краткий психологический словарь/Под общ. ред. А. В. Петровского и М.Г. Ярошевского. М.: Политиздат, 1985.

7. Криминалистика/Под ред. И.Ф. Пантелеева и Н. А. Селиванова. М.: Юридическая литература, 1984.

8. Ларин А.М. Нетрадиционные методы раскрытия преступлений//Государство и право. 1995. N 9. С. 60—66.

9. Липпман О., Адам Л. Ложь в праве. Харьков: Юрид. изд. Украины, 1929.

10. Лурия А.Р. Диагностика следов аффекта//Психология эмоций. Тексты. М.: Изд. МГУ, 1984. С. 228—234.

11. Лурия А.Р. Экспериментальная психология в судебно-следственном деле//Советское право. 1927. N 2(26). С. 84—100.

12. Лурия А.Р. Этапы пройденного пути. Научная биография. М.: Изд. МГУ, 1982.

13. Митричев В., Холодный Ю. Полиграф как средство получения ориентирующей криминалистической информации/Записки криминалистов. М.: Изд. «Юрикон», 1993. Вып. I. С. 173—180.

14. Митричев В., Холодный Ю. Правовые аспекты применения полиграфа в оперативно-розыскной деятельности//Записки криминалистов, М.: Изд. «Юрикон», 1995. Вып. 5. С. 218—223.

15. Платонов К.К. Краткий словарь системы психологических понятий. М.: Высшая школа, 1984.

16. Полянский Н. Доказательства в иностранном уголовном процессе. Вопросы и тен­денции нового времени. М.: Юрид. изд. МЮ СССР, 1946. С, 63—76.

17. Полянский П. Проблема «механизации» уголовного процесса в США//Советское государство и право. 1941. N I. С. 115—121.

18. Порубов П. И. Допрос в советском уголовном процессе и криминалистике. Минск: Вышэйшая школа, 1968.

19. Психологический словарь/Под ред. В. В. Давыдова, А. В. Запорожца, Б. Ф. Ломова и др. М.: Педагогика, 1983.

20. Психология. Словарь/Под общ. ред. А. В. Петровского и М.Г. Ярошевского. М.: Политиздат, 1990.

21. РайтГ.Д. Свидетель колдовства. М.: Молодая гвардия, 1971.

22. Розовский Б. Г. Об использовании технических средств в допросе//Криминалистика и судебная экспертиза. Киев: РИО МООП УССР, 1967. Вып. С. 139—144.

23. Симонов П. В. Высшая нервная деятельность человека (мотивационно-эмоциональные аспекты). М.: Наука, 1975.

24. Строгович М. Внутреннее судейское убеждение и оценка доказательств в уголовном процессе//Проблемы уголовной политики. М.: Юрид. изд. НКЮ СССР, 1937. Кн. 4. С. 39—55.

25. Строгович М. Теория доказательств в уголовном процессе//Советское право. 1927. N 2 (26). С. 58—83.

26. Строгович М.С., Пантелеев И.Ф. Укрепление социалистической законности в уголовном судопроизводстве//Советское государство и право. 1978. N 6. С. 67—73.

27. Холодный Ю.И. И познаешь истину//Служба безопасности. 1993. N 4. С. 23—26.

28. Хэссет Дж. Введение в психофизиологию. М.: Мир, 1981.

29. Яниг В. Вегетативная нервная система//Физиология человека. Нервная система. М.: Мир, 1985. Т. 1.С. 167—219.

30. Borland G.Н., Raskin D.C. Detection of deception //Electrodernial activity in psychological research. N. Y.: Acad. Press, 1973. P. 419—477.

31. Ben-Shkuftar G., Furedy J. Theories and applications in (he detection of deception. A psychophysiological and international perspective. N. Y. Inc.: Springer-Verlag, 1990.

32. Davis R.С. Physiological responses as a means of evaluating information //The manipulation of human behavior/Eds. A. D. Bidermanm, Н. Zimmer. N. Y.: Wiley, 1961. P. 142—168.

33. Gustafson L., Orne М. Effects of heightened motivation on the detection of deception //J. Applied Psychology. 1963. V. 47. P. 408—411.

34. Horneman С., O'Gorman J. Detectability in the card test as a function of the subject's verbal response //Psychophysiology. 1985. V. 22. N 3. V. 330—333.

35. Hovrath F. Reid J. The polygraph silent answer test//J. Criminal Law, Criminology and Police Science. 1972. V. 63. P. 285—293.

36. Luria A.R. The nature of human conflicts. N. Y.: Liverwright, 1932. P. 77—127.

37. Lykken D. Psychology and the lie detection industry //Amer. Psychologist. 1974. V. 29. P. 725—739.

38. Lykken D.T. Polygraphic interrogation //Nature. 1984. V. 307. N 5952. P. 681—684.

39. Nagle D.E. The polygraph in employment: applications and legal considerations //Polygraph. 1985. V. 14. N 1. P. 1—33.

40. Orne М.Т.. Theckrey R.I., Paskevitz D.L. On detection of deception. A model for the study of physiological effects of psychological stimuli //Handbook of psychophysiology. N. Y.: Holt Inc., 1972. P. 743—785.

41. Reid J., Inbau F. Truth and deception. The polygraph («lie-detector») technique. Baltimore; The Williams and Wilkins Co., 1977. (2-nd edit.).

42. Scientific validity of polygraph testing: a research review and evaluation — a technical memorandum. Washington, DC: U. S. Congress, Office of Technology Assessment, 1983.

43. Thackray R., Orne M. A comparison of physiological indices in detection of deception //Psychophysiology. 1968. V. 4. P. 329—339.

44. Trovillo P.V. A history of lie detection //J. Criminal Low and Criminology. 1939. V. 29. N 6. P. 848—881.

 

ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ ЗДОРОВЬЕ И ПСИХОЛО-ГИЧЕСКАЯ ЗАЩИТА. ПСИХОТЕРАПЕВТИЧЕСКИЕ И ИНДИВИДУАЛЬНО-ЛИЧНОСТНЫЕ АСПЕКТЫ ПСИХОЛОГИИ МОТИВАЦИИ И ЭМОЦИЙ

Абрахам Маслоу

ПСИХОЛОГИЯ ЗДОРОВЬЯ. ПРЕОДОЛЕНИЕ ДЕФИЦИТА И СТРЕМЛЕНИЕ К РАЗВИТИЮ
– ДВА ТИПА МОТИВАЦИИ[130]

Эрих Фромм в своей чрезвычайно важной книге Man for Himself [5] подверг резкой критике классическую идею Фрейда о суперэго как совершенно произвольную и релятивистскую. То есть Фрейд предполагал, что ваше су­перэго, или сознание, представляет собой, прежде всего, интериоризацию желаний, запросов и идеалов ваших от­ца и матери, кем бы они ни были. А если они являются преступниками? Что у вас за сознание в этом случае? Или если ваш отец — отчаянный морализатор, ненавидящий веселье? Или психопат? Такое сознание существует — Фрейд был прав. Мы действительно создаем себе куми­ров под влиянием старших, а не берем их из прочитанных позднее школьных учебников. Но в сознании есть и дру­гой элемент или, если хотите, существует другой тип со­знания, который, в большей или меньшей степени, присущ всем нам. Это и есть внутренне присущее нам созна­ние. Основой его является бессознательное и предсознательное восприятие нашей собственной природы, нашей судьбы, или наших способностей, нашего призвания в жизни. Оно настойчиво требует, чтобы мы были честны по отношению к нашей внутренней природе и то ли из сла­бости, то ли ради удобства, то ли по какой-то другой при­чине не отрицали ее существование. Тот, кто переступает через свой талант, — прирожденный художник, торгующий носками, глупо проживающий жизнь умный человек, че­ловек, знающий истину и молчащий об этом, человек, от­давший предпочтение трусости перед мужеством, — все эти люди в глубине души понимают, что изменили самим себе, и презирают себя за это. Из этого самобичевания может проистекать невроз, но оно может также привести к возрождению мужества, праведного гнева, самоуваже­ния, если за ним последует совершение правильного пос­тупка; короче говоря, боль и конфликт могут вылиться в развитие и совершенствование.

Короче говоря, если вы мне скажете, что у вас есть личностные проблемы, то пока я не познакомлюсь с вами поближе, я не буду уверен в том, что мне сказать вам: «Хо­рошо!» или «Очень жаль». Это зависит от многих причин. И эти причины, похоже, могут быть хорошими или плохи­ми.

ПРЕОДОЛЕНИЕ ДЕФИЦИТА И СТРЕМЛЕНИЕ К РАЗВИТИЮ — ДВА ТИПА МОТИВАЦИИ

Понятие «основные потребности» можно определить через те вопросы, на которые оно отвечает, и те подходы, благодаря которым оно было открыто [12]. Моим самым исходным вопросом был вопрос о психопатогенезе. «Что делает людей невротиками?» Если кратко, то я ответил так: мне представляется, что невроз — по самой своей сути и с самого начала — явля­ется «болезнью нуждающихся»; его порождает неудовлет­воренность, которую я связываю с определенными пот­ребностями, в том смысле, в каком мы говорим о потреб­ности в воде, аминокислотах и кальции, отсутствие кото­рых приводит к заболеванию. Большинство неврозов вы­звано, наряду с другими сложными детерминантами, не­удовлетворенной потребностью в безопасности, в сопричастии, в любви, уважении и признании. Свои «данные» я собирал на протяжении двенадцати лет психотерапевти­ческой и исследовательской работы и двадцати лет изу­чения личности. Целью одного откровенно контрольного исследования (проводимого параллельно с одним и тем же материалом) была результативность терапии «замеще­ния». Это сложное исследование показало, что с преодо­лением недостаточности болезнь, как правило, исчезает.

Ниже приводятся характеристики пролонгированной недостаточности. Речь идет об основной или инстинкто-образной потребности, если:

1) неудовлетворение ее порождает болезнь;

2) удовлетворение — предотвращает болезнь;

3) восстановление удовлетворенности излечивает от болезни;

4) в определенных (сложно обусловленных) ситуациях, предполагающих свободу выбора, человек предпочитает преодоление этой недостаточности удовлетворению всех других потребностей;

5) у здорового человека эта недостаточность функцио­нально отсутствует или незаметна.

И последнее, к вопросу об определении. Множество проблем, с которыми сталкивались пишущие на эту тему авторы, когда они пытались определить мотивацию и обозначить ее границы, является следствием стремления использовать исключительно бихевиористские, внешне наблюда­емые критерии. Изначальным критерием мотива­ции, и поныне приемлемым для всякого человеческого су­щества, за исключением психологов-бихевиористов, явля­ется субъективный критерий. Мотивация — это мое стремление к чему-то, или моя потребность в чем-то, или моя жажда чего-то, или мое желание чего-то, или мое ощущение нехватки чего-то. До сих пор не обнаружено никакого объективно наблюдаемого состояния, которое в достаточной мере совпадало бы с этими субъективными показателями, то есть пока не существует толкового бихевиористского определения мотивации.

Разумеется, мы должны продолжать искать объективные корреляты субъективных состояний. В тот день, когда мы откроем общезначимый внешний коррелят удовольствия, тревоги или желания, психология шагнет вперед на целое столетие. Но пока мы его не открыли, мы не должны внушать себе обратное. И не следует пренебрегать имеющимися в нашем распоряжении субъективными дан­ными. К сожалению, нельзя попросить крысу, чтобы она рассказала нам о своих субъективных ощущениях. Но, к счастью, мы можем попросить об этом человеческое су­щество, и не существует никаких причин не делать этого, покуда у нас не появится более надежный источник ин­формации.

«Дефицитарными» я называю те потребности, неудовлетво­рение которых создает в организме, так сказать, «пусто­ты», которые должны быть заполнены во имя сохранения здоровья организма, и более того, должны быть заполне­ны извне, не самим субъектом, а другими человеческими существами. Это определение я сформулировал для того, чтобы противопоставить эти потребности совершенно другому типу мотивации.

Никому не придет в голову усомниться в том, что мы «испытываем потребность» в йоде или витамине С. Я хочу напомнить читателю, что наша «потребность» в любви сто­ит в том же ряду потребностей.

В последние годы все больше и больше психологов сталкиваются с необходимостью определить основания развития или самосовершенствования, в дополнение к понятиям равновесия, гомеостазиса, снятия напряжения, защиты и прочих форм мотивации, направленной на самосохранение.

Наблюдения за детьми все с большей и большей ясностью показывают, что здоровые дети получают удовольствие от своего развития и движе­ния вперед, обретения новых навыков и способностей. Это прямо противоречит теории Фрейда, согласно кото­рой каждый ребенок отчаянно жаждет приспособиться и достичь состояния покоя или равновесия. На основании этой теории, ребенка как существо неактивное и консер­вативное следует постоянно подгонять вперед, выталки­вая из предпочтительного для него уютного состояния по­коя в новую пугающую ситуацию.

Хотя клиницисты утверждают, что эта Фрейдова кон­цепция верна в отношении переживших испуг и неуверен­ных в себе детей и, отчасти, в отношении всех человечес­ких существ, тем не менее, в отношении здоровых, счас­тливых, уверенных в себе детей она практически неверна, У таких детей мы ясно видим стремление к росту, взрос­лению, желание сбросить с себя старое состояние, как старую одежду. Особенно ясно мы видим у них, наряду с желанием обрести новые навыки, явное наслаждение от постоянного удовлетворения этого желания. Карл Бюлер назвал это явление Funktionslust (удовольствие функционирования) [3].

Для представляющих различные группы авторов, осо­бенно для Фромма [5], Хорни [6], Юнга [7], Ш. Бюлер [4], Ангьяла [1], Роджерса [10]. Олпорта [11], Шахтеля [16], Линда [9] и, с недавнего времени, для некоторых католических психологов [2, 14], рост, индивидуация, автономность, самоактуализация, саморазвитие, продуктивность, самопознание являются, в большей или меньшей степени, синонимами, обозначающими скорее смутно представляемую область, чем четко сформулированное понятие. Я придерживаюсь мнения, что в настоящее вре­мя четко обозначить эту область не представляется воз­можным. Это и нежелательно, поскольку определение, ко­торое не рождается легко и естественно из хорошо извес­тных фактов, скорее искажает реальную картину, чем по­могает понять ее, ибо, если оно создается усилием воли, на априорных основаниях, то оно вполне может оказаться неточным или ошибочным. Кроме того, мы изучили про­цессы развития еще не настолько хорошо, чтобы быть в состоянии дать точное его определение.

Смысл этого понятия можно скорее обозначить, чем определить, отчасти указав на его положительное направ­ление, отчасти через его отрицание, то есть, указав на то, что развитием не является. Например, развитие — это не то же самое, что равновесие, гомеостазис, снятие напря­жения и т.д.

Теперь я хотел бы обсудить некоторые различия, замечен­ные мною в мотивации здоровых людей и «остальных», то есть различия в мотивации людей, которыми движет пот­ребность в развитии, и людей, которыми движет стремле­ние удовлетворять основные потребности.

Если речь идет о «мотивационном статусе», то здоро­вые люди уже в достаточной степени удовлетворили свои основные потребности в безопасности, сопричастности, любви, уважении и самоуважении и потому могут руководствоваться, прежде всего, стремлением к самоактуали­зации. Последняя понимается как непрерывная реализация потен­циальных возможностей, способностей и талантов, как свершение своей миссии, или призвания, судьбы и т.п., как более полное познание и, стало быть, приятие своей собственной изначальной природы, как неустанное стремление к единству, интеграции, или внутренней синергии личности.

Однако это общее определение во многом уступает описательному и функциональному определению, которое я уже приводил в своей предыдущей книге [12], где здо­ровые люди определяются посредством их клинически наблюдаемых характеристик. Вот эти показатели:

1. Высшая степень восприятия реальности.

2. Более развитая способность принимать себя, других и мир в целом такими, какие они есть.

3. Повышенная спонтанность.

4. Более развитая способность сосредоточиваться на проблеме.

5. Более выраженная отстраненность и явное стремле­ние к уединению.

6. Более выраженная автономность, т.е. не-приобщение к какой-то одной культуре.

7. Большая свежесть восприятия и богатство эмоцио­нальных реакций.

8. Более частые прорывы к пик-переживаниям.

9. Более полное отождествление себя со всем родом человеческим.

10.Изменения (клиницисты сказали бы «улучшения») в межличностных отношениях.

11.Более демократичная структура характера.

12.Высокие творческие способности.

13.Определенные изменения в системе ценностей.

Основная сложность заключается в несколько статич­ном характере рассматриваемой концепции. Поскольку я наблюдал самоактуализацию, главным образом, у людей старшего возраста, то она представлялась мне высшим пределом, далекой целью, а не динамичным процессом, не активной и насыщенной жизнью; то есть Бытием, а не Становлением.

Если мы определим развитие как совокупность различ­ных процессов, приводящих личность к полной самоактуа­лизации, это будет больше соответствовать тому очевидно­му факту, что оно продолжается на протяжении всей жиз­ни. Это опровергает концепцию «поэтапного» или «скачко­образного» смещения мотивации в сторону самоактуа­лизации (согласно этой концепции, сначала поочередно полностью удовлетворяются все основные потребности, а потом в сознание проникает следующая потребность более высокого порядка). Мы рассматриваем развитие не только как прогрессирующее удовлетворение основных потребностей вплоть до их «полного исчезновения», но также как специфическую форму мотивации роста над этими основными потребностями, например, развитие талантов, способностей, творческих наклонностей, врожденного потенциала. Благодаря этому мы можем также понять, что основные потребности и самоактуализация противоречат друг другу ничуть не больше, чем противоречат друг другу дет­ство и зрелость. Одно переходит в другое и является его обязательным условием.

Специфика потребности в развитии, которую мы будем здесь ис­следовать, выявлена в результате клинического наблюде­ния качественных различий в жизни людей, испытывающих потребность в самоактуализации, и «остальных». Эти рас­сматриваемые ниже различия довольно точно выражены в понятиях «потребность в ликвидации дефицита» и «потреб­ность в развитии». Впрочем, это не идеально точные выра­жения. Например, далеко не все физиологические потреб­ности можно отнести к первой группе. Скажем, потреб­ность в сексе, выведении экскрементов, сне и отдыхе.

В любом случае, психологическая жизнь личности во многих ее аспектах проживается в одном ключе, когда личность зациклена на «ликвидации дефицита», и совер­шенно в другом, когда она руководствуется «метамотивацией», то есть сосредоточена на самоактуализации.

1. ОТНОШЕНИЕ К ИМПУЛЬСУ: СОПРОТИВЛЕНИЕ ИЛИ ПОДЧИНЕНИЕ

Если выражаться предельно кратко, то мысли­тели считали желание или импульс неприятностью или да­же угрозой и поэтому стремились либо избавиться от не­го, либо избегать его, либо просто отрицать его сущес­твование.

Иногда эта точка зрения соответствует точному описа­нию реальных явлений. Физиологические потребности, потребности в безопасности, в любви и уважении, в информации действительно зачастую причиняют неприят­ности людям, разрушая психику и создавая проблемы, особенно для тех, кому не удалось их удовлетворить, и тех, кто не может рассчитывать на их удовлетворение.

Однако даже применительно к указанным потребнос­тям это не всегда справедливо: человек может радостно осознавать их наличие и получать от них удовольствие, если (а) в прошлом ему успешно удавалось их удовлетво­рять и (б) если он может рассчитывать на их удовлетворе­ние в настоящем и будущем. Например, если человеку в принципе доставляет удовольствие прием пищи, и если в настоящий момент ему доступна хорошая еда, то появле­ние аппетита является приятным, а не болезненным ощу­щением. (Единственная проблема с едой состоит в том, что в результате я теряю аппетит.) Иногда то же самое верно относительно жажды, сна, секса, любви и какой-ли­бо привычной зависимости. Однако, гораздо более мощ­ным аргументом против теории потребностей как «непри­ятностей» является растущее осознание мотивации со­бственно развития (самоактуализации) и интерес к этой мотивации.

Вряд ли можно составить полный список всех специ­фических мотивов, относящихся к «самоактуализации», поскольку каждая личность обладает свойственными толь­ко ей талантами, способностями и воз­можностями. Но некоторые характеристики остаются для всех общими. Вот одна из них: появление импульса ожи­дается с радостью, доставляет удовольствие и наслажде­ние, так что человек жаждет его повторения, а не прекра­щения, а если импульс и создает напряжение, то напря­жение это — приятное. Творец, как правило, приветствует появление импульса к творчеству, а талантливый человек наслаждается, применяя и развивая свой талант.

В таком случае выражение типа «снятие напряжения» будет неточным, поскольку под ним понимается преодо­ление неприятного состояния. А речь идет о состоянии, которое никак не является неприятным.

2. ЭФФЕКТ УДОВЛЕТВОРЕНИЯ ПОТРЕБНОСТЕЙ

Отрицательное отношение к потребности почти всегда связано с концепцией, согласно которой первичной целью организма является избавление от раздражающей потребности и, тем самым, снятие напряжения, равновесие, гомеостазис, покой, избавление от боли.

Стремление или потребностное состояние требует ликвидировать самое себя. Его единственной целью является точка, где оно прекращается, где от него избавляются, — «состояние нежелания». Впадая во вполне логичную крайность, мы упираемся во фрейдово «стремление к смерти».

Как бы то ни было, когда мы изучаем людей, у которых преобладает мотивация развития личности, концепция «стремления к покою» становится совершенно бесполез­ной. У таких людей удовлетворение потребности усилива­ет, а не ослабляет мотивацию, обостряет, а не притупля­ет удовольствие. Их аппетиты разгораются. Такие люди поднимаются над самими собой и вместо того, чтобы хо­теть все меньше и меньше, хотят все больше и больше — знаний, например. Человек, вместо того, чтобы обрести покой, становится более активным. Утоление жажды раз­вития разжигает, а не ослабляет ее. Развитие, само по се­бе, является восхитительным и приносящим удовлетворе­ние процессом. В качестве примера можно указать на удовлетворение желания быть хорошим врачом; приобре­тение желанных навыков, типа игры на скрипке или резь­бы по дереву; развитие умения разбираться в людях, или во Вселенной, или в самом себе; применение творческо­го подхода в любой избранной профессии; наконец, са­мое главное — просто удовлетворение желания быть хо­рошим человеческим существом.

Эта внутренняя обоснованность жизни, самодостаточ­ность бытия отчасти объясняется изначальной радостью самого процесса развития, в той же мере, что и достиже­ние результатов. Но таким же внутренним основанием яв­ляется способность здоровых людей трансформировать деятельность (средства) в ощущение (цель), так что даже вспомогательная деятельность доставляет такое же на­слаждение, как и основная [12].

3. КЛИНИЧЕСКИЙ И СУБЪЕКТИВНЫЙ ЭФФЕКТЫ УДОВЛЕТВОРЕНИЯ ПОТРЕБНОСТИ

Удовлетворение, обусловленное ликвидацией дефици­та, и удовлетворение потребности в развитии личности имеют различное субъективное и объективное значение для личности. Если выразить одной общей фразой все мои смутные мысли по этому поводу, то можно сказать так: ликвидация дефицита предотвращает болезнь; удов­летворение стремления к развитию делает человека здо­ровым. Я вынужден признать, что в настоящий момент это обобщение вряд ли можно использовать в исследователь­ской работе. И все же существует реальное клинически наблюдаемое различие между ликвидацией угрозы или отражением нападения и положительным триумфом или достижением, между защитой или борьбой за выживание и стремлением к развитию, интересной жизни и совер­шенству. Я попытался выразить эту разницу, противопос­тавляя полноценную жизнь «подготовке» к полноценной жизни, процесс развития его результату.

4. ХАРАКТЕР УДОВОЛЬСТВИЯ

Эрих Фромм [5] сделал интересную и важную попытку провести черту между высокими и низкими удовольствиями. Многие до него уже пытались сделать это. Такое разграничение абсолютно необходимо для преодоления субъективной этической относительности и является предварительным условием создания научной теории ценностей.

Он проводит черту между радостью самосохранения и радостью самоотдачи, между «низкими» радостями от удовлетворения потребностей и «высшей» радостью творчества, созидания и озарения. Сытость, расслабленность и снижение напряжения, которые следуют за ликвидацией дефицита, могут, в лучшем случае, быть названы «облег­чением» в противоположность Funktionslust, экстазу, удовлетворенности, которые ощущает человек, чья жизнедея­тельность осуществляется легко, безупречно и в полную силу — так сказать, на пределе.

5. ДОСТИЖИМЫЕ (ЭПИЗОДИЧЕСКИЕ) И НЕДОСТИЖИМЫЕ ЖЕЛАЕМЫЕ СОСТОЯНИЯ

Удовлетворение от ликвидации дефицита, как правило, бывает эпизодическим и скоротечным. Наиболее часто встречается следующая схема: в начале имеет место по­буждающее, мотивирующее состояние, которое дает тол­чок мотивированному поведению, задача которого заклю­чается в достижении желаемого состояния, которое при постепенном и постоянном росте возбуждения и желания, в конце концов, достигает пика в момент успеха и свер­шения. С этой вершины кривая желания, возбуждения и удовольствия резко опускается на равнину покоя, рас­слабленности и отсутствия мотивации.

Эта схема, хотя и не является универсальной, явно не соответствует мотивации развития личности, для которого характерно отсутствие высшей точки или момента завер­шения, «оргазма», конечного состояния; здесь нет даже цели, если понимать ее как итог. Напротив, «развитие» — это постоянное, более или менее непрерывное, движение вперед или вверх. Чем больше индивид получает, тем большего ему хочется, поэтому желание такого рода — бесконечно и никогда не может быть удовлетворено.

6. ОБЩЕВИДОВЫЕ И ИНДИВИДУАЛЬНЫЕ ЦЕЛИ РАЗВИТИЯ

«Дефицитные» потребности присущи всем представи­телям рода человеческого и, в определенной мере, пред­ставителям всех остальных видов. Самоактуализация — уникальна, потому что каждый человек имеет свои осо­бенности. «Дефицит», или видовые потребности, должны быть вполне удовлетворены, чтобы могло осуществляться полное развитие истинной индивидуальности.

Точно так же, как деревьям нужны солнце, вода и пос­тупление питательных веществ из окружающей среды, так все люди от своего окружения хотят безопасности, любви и определенного статуса. Однако и в том, и в другом слу­чае именно с этого момента и может начаться развитие индивидуальности, поскольку, удовлетворив эти элемен­тарные, характерные для всего вида потребности, каждое дерево и каждый человек начинают развиваться неповто­римым образом, используя необходимые общевидовые условия в своих интересах. Теперь развитие, практически в буквальном смысле, зависит от внутреннего, а не внешнего состояния.

7. ЗАВИСИМОСТЬ И НЕЗАВИСИМОСТЬ ОТ ОКРУЖЕНИЯ

Потребность человека в безопасности, сопричастности, любви и уважении может быть удовлетворена только с помощью других людей, то есть только извне. Это означает существенную зависимость от окружения. Если человек находится в таком зависимом положении, то вряд ли мож­но сказать, что он настоящий хозяин своей судьбы. Он до­лжен держаться источников желаемого удовлетворения. Он вынужден подчиняться их правилам и законам, вынужден удовлетворять чьи-то желания и капризы, ибо в противном случае он рискует все потерять. Он обязан быть, в определенной степени, «ориентированным на других» и не может не зависеть от одобрения, расположения и доброй воли других людей. Иными словами, он вынужден быть гибким и внимательным, и вынужден приспосабливаться, подгоняя себя под внешнюю ситуацию. Он — это зависи­мая переменная; окружение — это жесткая, независимая переменная.

По этой причине, движимый стремлением к ликвида­ции дефицита, человек должен, скорее, опасаться своего окружения, поскольку оно всегда может его разочаровать или подвести. Теперь мы знаем, что такой вид «тревожной зависимости» является питательной средой для враждеб­ных чувств. Ко всему этому добавляется отсутствие свобо­ды, та или иная степень несвободы индивида по воле случая.

В самоактуализации, напротив, человек, по определе­нию, достигший удовлетворения основных потребностей, гораздо менее зависим и скован, более автономен и сам определяет направление своего движения. Самореализу­ющимся людям другие люди практически не нужны, зато могут становиться помехой. Я уже говорил [12] об особом пристрастии самореализующихся людей к раздумьям в одиночестве.

Такие люди гораздо более самостоятельны и самодос­таточны. Они подчиняются, прежде всего, внутренним, а не общественным детерминантам или детерминантам окру­жения. Этими детерминантами являются законы их со­бственной внутренней природы, их воз­можности и способности, их таланты, их скрытые ресур­сы, их творческие импульсы, их потребность познать са­мих себя и стать более целостными людьми, лучше по­нять, кем они являются на самом деле, чего они на самом деле хотят, в чем состоит их призвание или какой должна быть их судьба.

Поскольку они в меньшей степени зависят от других людей, они меньше боятся их, меньше им лгут, менее враждебны по отношению к ним, меньше нуждаются в их похвале и привязанности. Они меньше озабочены почетом, престижем и наградами.

Автономность или относительная независимость от окружения означают также стойкость перед лицом неблагоприятных внешних обстоятельств, типа невезения, ударов судьбы, трагедий, стрессов и лишений. Как подчерки­вал Олпорт, представление о человеческом существе, как по природе своей реактивном (мы можем назвать его че­ловеком стимула и реакции), которого приводят в действие внешние побуждающие факторы, в случае с самореализующимися людьми становится совер­шенно смехотворным и несостоятельным. Их-то приводят в действие скорее внутренние, чем внешние побуждения. Эта относительная независимость от внешнего мира, его требований и давления, разумеется, не означает отсутствия общения с ним или отсутствия уважения к его «требо­вательному характеру». Она означает только то, что эти контакты определяются, прежде всего, желаниями и планами самореализующейся личности, а не давлением окружения. Это то, что я называл психологической свободой, противопоставляя ее свободе «географической».

Яркое противопоставление Олпортом [11] «приспособленческого» поведения поведению «самостоятельному» очень близко нашему противопоставлению внешних детерминант внутренним. Оно также напоминает нам о единодушном согласии среди биологов-теоретиков относи­тельно развития автономности и независимости от стимулов окружения как определяющей характеристике полно­ты индивидуальности, истинной свободы, эволюционного процесса в целом [17].

8. ИНТЕРЕС К МЕЖЛИЧНОСТНЫМ ОТНОШЕНИЯМ И ЕГО ОТСУТСТВИЕ

В сущности, движимый стремлением к ликвидации де­фицита человек гораздо больше зависит от других людей, чем человек, сосредоточенный исключительно на саморазвитии. Он больше «заинтересован», больше скован в своих действиях, он в большей степени зависит от своих желаний и потребностей.

Эта зависимость придает определенную окраску межличностным отношениям и загоняет их в определенные рамки. Представлять, что люди исключительно ищут удов­летворения своих потребностей или являются источниками этого удовлетворения, означает идти по неверному пу­ти. В этом случае человек не воспринимается в его целос­тности, как сложная, уникальная индивидуальность, а рас­сматривается с точки зрения его полезности. Те аспекты, которые не связаны с нашими потребностями, либо упус­каются из виду, либо раздражают, либо пугают нас. Таково наше отношение к коровам, лошадям и овцам, а также к официантам, таксистам, швейцарам, полицейским и всем, кого мы «используем».

Совершенно бескорыстное и объективное восприятие другого человеческого существа ста­новится возможным только тогда, когда нам от него ниче­го не нужно, только когда сам он не есть нечто нужное нам. К идеографическому, эстетическому восприятию личности в ее целостности гораздо более способны люди, достигшие самоактуализации (или пребывающие в про­цессе самоактуализации). Более того, они гораздо более способны на одобрение, восхищение и любовь, в основа­нии которой лежит не столько благодарность за полезные качества той или иной личности, сколько постижение объ­ективных, внутренних ее качеств. Восхищение вызывают объективно достойные восхищения качества личности, а не то, что она отвечает на похвалу похвалой. Ее любят за то, что она достойна любви, а не за то, что она отвечает любовью на любовь.

9. ЭГОЦЕНТРИЗМ И ВЫХОД ЗА РАМКИ ЭГО

Пытаясь описать сложное отношение ориентированно­го на развитие личности индивида к своей самости, или эго, мы сталкиваемся с очень сложным парадоксом. Именно такой человек, эго которого находится на верши­не своего могущества, легче всего забывает о своем эго или поднимается над ним. Именно такой человек может забыть о своем «Я» и сосредоточиться на решении про­блемы, именно такая личность наиболее спонтанна в сво­их действиях, наиболее «гомономна», как сказал Ангьял [1]. Такие люди могут полностью погрузиться в воспри­ятие, действие, наслаждение и творчество.

Эта способность думать больше о мире, чем о самом себе, отрешаться от эгоцентризма и мыслей об удовлетво­рении своих потребностей слабеет прямо пропорциональ­но усилению стремления к ликвидации дефицита. Чем больше мотивация личности направлена на развитие, тем сильнее она способна сосредоточиваться на решении проблемы и тем больше она способна выходить за рамки самосознания в своем отношении к объективному миру.

10. МЕЖЛИЧНОСТНАЯ ПСИХОТЕРАПИЯ И ВНУТРИЛИЧНОСТНАЯ ПСИХОЛОГИЯ

Главной отличительной чертой людей, которые обращаются за помощью к психотерапевту, является некогда пережитый или ныне существующий дефицит удовлетво­рения основных потребностей. Невроз может рассматри­ваться как порождение дефицита. Поскольку это так и есть, то основной метод лечения заключается в том, что­бы дать пациенту недостающее или предоставить ему возможность самому ликвидировать дефицит. Поскольку это невозможно без других людей, то обычно практикуемая терапия не может не быть межличностной.

Однако этот факт не стоит чрезмерно обобщать. Дей­ствительно, люди, удовлетворившие свои основные пот­ребности и сосредоточенные исключительно на самораз­витии, ни в коей мере не застрахованы от конфликтов, не­удовлетворенности, тревоги и смятения. В такие моменты они тоже вполне склонны к поискам помощи и могут обра­щаться к межличностной терапии. И все же не следует за­бывать о том, что чаще всего проблемы и противоречия ориентированной на развитие личности разрешаются ею самостоятельно с помощью медитации — обращения внутрь самой себя. То есть, такой индивид «ищет себя», а не того, кто станет ему помогать. Более того, многие зада­чи самоактуализации являются в принципе внутриличностными. К ним относятся планирование, самораскрытие, отбор потенциальных возможностей развития, выработка жизненной позиции.

12. МОТИВИРОВАННОЕ ДЕФИЦИТОМ И МОТИВИРОВАННОЕ САМОРАЗВИТИЕМ ВОСПРИЯТИЕ

Пожалуй, наиболее важным отличием достигших «пога­шения» дефицита людей является их близость к царству Бытия [18]. До сих пор психологам не удавалось втор­гаться в эти загадочные владения философов, «окутанные туманом», но, тем не менее, несомненно, имеющие реаль­ную почву. Но сейчас подобное проникновение становит­ся более вероятным. Его можно осуществить на основа­нии изучения самоактуализации личности, которое откро­ет нам глаза на всякого рода глубинные озарения, так на­зываемые инсайты, которые уже давно известны филосо­фам и которые мы только сейчас начинаем познавать.

Например, я думаю, что наше понимание восприятия и, соответственно, воспринимаемого мира в значительной степени изменится и расширится, если мы тщательно изучим разницу между заинтересованным и незаинтере­сованным, с точки зрения потребностей или желаний, восприятием. В силу того, что последнее гораздо более конкретно и менее абстрактно и избирательно, обладаю­щий им индивид может с большей легкостью проникнуть в суть природы воспринимаемого объекта. Кроме того, он может одновременно воспринимать полярно противопо­ложные вещи, противоречащие друг другу и несовмести­мые друг с другом [12, с. 232]. Менее развитый человек словно живет в Аристотелевом мире, в котором классы и концепции имеют четко обозначенные границы и являются взаимоисключающими и несовместимыми друг с другом, например, мужское — женское, корысть — бескорыстие, взрослый — ребенок, добрый — жестокий, хороший – плохой. А есть А, и согласно логике Аристотеля все остальное – это не-А, и вместе им не сойтись. Но на пути самоактуализаций человек постигает, что А и не-А прони­кают друг в друга и составляют одно целое, что любой индивид является одновременно хорошим и плохим, мужчи­ной и женщиной, взрослым и ребенком. Нельзя всю лич­ность представить одним абстрактным аспектом этой лич­ности. Совокупность ни с чем не соизмерима.

Мы можем не осознавать «корыстности» нашего вос­приятия. Но мы очень хорошо осознаем эту «корыстность», когда сами становимся объектом такого восприятия, на­пример, когда кто-то от нас зависит в отношении денег, пищи, гарантий безопасности, или если мы выполняем ра­боту официанта или другого безликого служащего, короче говоря, являемся «средством». Когда это происходит с на­ми, нам это совсем не нравится. Мы хотим, чтобы нас вос­принимали такими, какие мы есть на самом деле, как сложные и целостные индивидуальности. Нам неприятно, когда нас воспринимают, как «полезный объект» или «ору­дие». Нам неприятно, когда нас «используют».

Поскольку самореализующиеся люди, как правило, не выделяют те качества объекта, которые могут удовлетво­рить их потребности, и не рассматривают человека как «орудие», они более способны не оценивать и не судить других людей, не вмешиваться в их дела, занять по отно­шению к ним бескорыстную позицию «неизбирательного понимания» [8]. В результате они способны на более яс­ное и более глубокое восприятие и понимание объекта. Такого рода ясное, беспристрастное и отстраненное вос­приятие должен освоить каждый хирург и терапевт. Самореализующиеся люди овладевают им безо всяких усилий.

Эта разница в стиле восприятия приобретает наиболь­шее значение, когда воспринимаемый индивид или объ­ект отличается сложной, тонкой и неоднозначной структу­рой. В этом случае воспринимающий должен проявить особое уважение к природе объекта. Здесь восприятие должно быть осторожным, деликатным, незаданным, неагрессивным, способным пассивно подстроиться под природу вещей, подобно тому, как вода исподволь проникает в любые трещинки.

Литература

1. Angyal A. Foundations for a Science of Personality. Commonwealth Fund, 1941.

2. Arnold M., and Gasson, J. The Human Person. Ronald, 1954.

3. Buhler K. Die geistige Entwickling des Kindes, 4^th ed. Jena: Fisches, 1924.

4. Buhler С. Maturation and motivation, Dialectica, 1951, 5, 312—361.

5. Fromm E. Man, For Himself. Rinehart, 1947.

6. Horney K. Neurosis and Human Growth. Norton, 1950.

7. Jung С.G. Modem Man in Search of a Soul. Harcourt, 1933.

8. Krishnamurti J. The First and Last Freedom. Harper, 1954.

9. Lynd H. M. On Shame and the Search for Identity. Harcourt, 1958.

10. Maslow A. A theory of therapy, personality and interpersonal relation­ships as developed in the client-centered framework, in: Koch, S. (ed.). Psychology: A Study of a Science, Vol. III. McGraw-Hill, 1959.

11. Maslow A. Becoming. Yale Univ., 1955.

12. Maslow A. Motivation and Personality. Harper, 1954.

13. Maslow A. The reality principle, Amer. J. Psychother., 1954, 8,
626—647.

14. Nuttin J. Psychoanalysis and Personality. Sheed and Ward, 1953.

15. Ritchie B.F. Comments on Professor Farber's paper, in: Mar­shall R. Jones (ed.). Nebraska Symposium on Motivation. Univ. of Nebr., 1954, 46—50.

16. Schachtel E. Metamorphosis. Basic Books, 1959.

17. Sinott E.W. Matter, Mind and man. Harper, 1957.

18. Tillich P. The Courage To Be. Yale Univ. 1952.

19. Wertheimer M. Unpublished lectures at the New School for Social Research, 1935—6.

А.Б. Холмогорова, Н.Г. Гаранян

ПРИНЦИПЫ И НАВЫКИ ПСИХОГИГИЕНЫ ЭМОЦИОНАЛЬНОЙ ЖИЗНИ [131]

Холмогорова Алла Борисовна (род. 1954) – российский психолог, руководитель лаборатории клинической психологии и психотерапии Московского НИИ психиатрии, заведующая кафедрой клинической психологии и психотерапии Московского городского психолого-педагогического института. Закончила факультет психологии Московского Университета. Специалист в области психотерапии эмоциональных расстройств (депрессии, тревожных расстройств). В своей научной работе стремится к интеграции разных психотерапевтических подходов (когнитивного, психодинамического и др.). Автор цикла исследований семейных, социальных и культурных факторов расстройств аффективного спектра.

Гаранян Наталья Георгиевна (род. 1959) – ведущий научный сотрудник лаборатории клинической психологии и психотерапии Московского НИИ психиатрии. Закончила факультет психологии Московского Университета. Постоянный соавтор и со-терапевт А.Б. Холмогоровой. Специалист в области системной психотерапии, занимается изучением личностных факторов эмоциональных расстройств, а также факторов, препятствующих осуществлению процесса психотерапии.

Работы, выполненные А.Б. Холмогоровой и Н.Г. Гаранян в соавторстве: Интегративная психотерапия тревожных и депрессивных расстройств (Московский психотерапевтический журнал, 1996, N 3); Многофакторные модели депрессивных, тревожных и соматофорных расстройств (Социальная и клиническая психиатрия, 1998, N 1); Культура, эмоции и психическое здоровье (Вопросы психологии, 1999, N 2); Эмоциональные расстройства в современной культуре (Московский психотерапевтический журнал, 1999, N 2); Когнитивно-бихевиоральная психотерапия (Руководство по современной психотерапии, 2000) и др.

 

В эмоциональной жизни современного человека действуют две разнонаправленные тенденции. Первая тенденция характеризуется возра­станием интенсивности и частоты эмоциональных нагрузок, чему спо­собствует ряд особенностей современной жизни: стремительное изме­нение социальной и физической среды, повышение темпов жизни и ее стоимости, разрушение традиционных семейных структур, социальные и экологические катаклизмы. На это человек реагирует переживаниями страха, тревоги, беспомощности, тоски, отчаяния.

Вторая тенденция характеризуется негативным отношением к эмоциям, которым приписывается деструктивная, дезорганизующая роль, как в политической, так и в личной жизни отдельного человека. Эта тенденция связана с рядом ценностей, присущих XX веку: культом рационального, логического подхода к жизни, ценностью внешнего благополучия и успеха, культом «силы и мужественности», когда иде­алом человека, способного справляться с трудностями жизни, мыслится «непрошибаемый» супермен (в современном кинематографе такой иде­ал олицетворяют Сталлоне и Шварценеггер). Стремление выглядеть благополучным и процветающим у американцев доходит до абсурда. Так, американские врачи полушутя, полусерьезно жалуются на то, что традиционное «со мной все в порядке» не позволяет им добиться изло­жения жалоб даже от умирающих больных. Однако культ благополуч­ного внешнего «фасада» характерен не только для американского обще­ства. В консультативной практике нам очень часто приходится сталкиваться с тем, как, стремясь выглядеть в глазах окружающих бла­гополучными, люди тщательно скрывают свои проблемы и трудности. Например, безработные избегают контактов с людьми, опасаясь, что узнаютоб их «унизительном» положении. Мать тяжело больного ребен­ка тщательно скрывает факт болезни, таккак боится, что ее сочтут плохой матерью, недосмотревшейза ребенком. Таким образом, попав и без того в затруднительную ситуацию, люди жертвуют источниками возможной помощи ради картины внешнего благополучия. В нашей стране имитация эмоционального благополучия граждан превратилась еще и в государственную ценность, в результате чего, например, причины эмоциональных расстройств в форме депрессий сводились к чисто биологическим, а в учебниках по медицинской психологии отсутство­вали главы, посвященные психологии эмоциональных расстройств. В качестве причин суицидальных действий также рассматривались биологические факторы, а социальные и психологические чаще всего вообще не упоминались. Негативное отношение к определенным эмоциям связано также с традиционными ценностями христианства: ценностью терпения и мягкого, уступчивого поведения, исключающего проявления гнева, особенно у женщин. Вышеперечисленные культуральные тенденции формируют определенные полоролевые стереотипы эмоционального поведения: мужчине предписывается выдержанное, мужественное, решительное поведение (несовместимое с переживанием и проявлением страха и беспомощности), женщине — мягкость и уступчивость, несовместимые с гневом и агрессией. Все вышеперечисленные факторы приводят к недооценке важности и дей­ственности эмоциональной стороны жизни, игнорированию ее, утрате навыков психогигиены эмоциональной жизни. В индивидуальном соз­нании действие этих факторов преломляется в виде запрета на осоз­нание и выражение чувств. Человек утрачивает контакт со своими душевными состояниями и, соответственно, возможность их понимать и управлять ими. Это имеет ряд тяжелых последствий для физического и психического здоровья:

1. Возрастание числа психосоматических заболеваний. Согласно современным представлениям, одним из важных факторов психосо­матических заболеваний являются подавленные, неотреагированные во внешнем плане эмоции.

2. Возрастание числа тяжелых душевных состояний — тревоги, стра­ха, тоски, тревожно-депрессивных расстройств, которые все чаще встречаются в жизни, а не только в клинике, требуют амбулаторной, консультативной помощи. По некоторым данным, каждая пятая женщина страдает депрессией (материалы ВОЗ, 1990), а каждый деся­тый житель Соединенных Штатов страдает тревожным невротическим расстройством [6]. В их возникновении важ­ную роль также играет запрет на выражение и осознание негативных эмоций [3, 9].

3. Возрастание эмоциональных «взрывов» и конфликтов. Иг­нори-рование приводит к их накоплению по типу «парового котла без клапана».

4. Состояние неудовлетворенности собой и своей жизнью. Иг­норирование эмоций, презентирующих в сознании потребности, желания, мотивы, приводит к ложным жизненным выборам на основе внешних норм и требований, а не внутренней направленности личности.

5. Трудности установления теплых, доверительных контактов и получения социальной поддержки. Современный человек часто страда­ет от одиночества, так как именно открытое, безбоязненное проявление чувств служит основой подлинных и искренних отношений и сигналом о помощи для окружающих.

Большинство направлений современной психотерапии отводит работе с чувствами центральное место, тем самым компенсируя невротизирующее воздействие культуры. Знание основных закономерно­стей эмоциональной жизни и основ ее психогигиены необходимо как в практике психологического консультирования, так и в сфере воспитания.

Перечислим основные закономерности эмоциональной жизни:

1. Ее непрерывность — человек постоянно что-то чувствует. Это правило было установлено еще в интроспективной психологии В. Вундтом. В консультативной практике клиенты нередко затрудняются ответить на вопрос о том, что они чувствуют в те или иные моменты своей жизни («ничего не чувствую», «спокойствие», «нормальные чув­ства»). Это связано с привычкой обращать внимание на чувства только при их высокой интенсивности.

2. Потенциальная осознаваемость эмоций — человек способен осоз­нать то, что он чувствует. Основой осознавания эмоций является умение держать в фокусе внимания не только события и физические ощущения, но и свое душевное состояние. Эта особенность человека фактически положена Фрицем Перлзом в основу гештальттерапии.

3. Выражаемость эмоций — человек способен выразить то, что он чувствует, в понятной для окружающих форме. Основой этой способ­ности является наличие богатого эмоционального словаря. У современ­ного человека активный запас эмоциональных категорий речи резко снижен из-за редкого их использования. Ценность открытого спонтан­ного выражения чувств особенно акцентируется в гуманистической психотерапии.

4. Управляемость эмоций — «миф о неуправляемости эмоций» свя­зан с тем, что они осознаются многими только при их очень большой интенсивности, когда контролировать их уже практически невозможно.

5. Реципрокное соотношение телесного и психологического компо­нентов эмоций — чем меньше эмоция представлена и переработана на психологическом уровне в виде осознаваемых чувств гнева, печали, тревоги и т.д., тем сильнее звучит ее телесный компонент в виде серд­цебиений, потоотделения, одышки, мышечных зажимов, подчас ве­дущих к выраженным болевым ощущениям,

6. Суммирование эмоционального напряжения во времени — эмоциональное напряжение накапливается при отсутствии разрядки через осознавание эмоций, их выражение, а возможно, и реаль­ные жизненные изменения. Тогда хроническая неудовлетворенность жизнью, накопившееся раздражение, давно подавляемая тревога сигнализируют о себе в нейтральных ситуациях головными болями, ночными сердцебиениями, неадекватными и непропорциональными ситуации эмоциональными реакциями по типу взрыва.

Можно выделить два основных способа поведения человека по отно­шению к его собственным эмоциям:

1. Игнорирование собственных эмоций, когда человек практически не осознает свои эмоциональные состояния (тревогу, тоску, гнев), пока они не достигли высокой степени интенсивности, а при прямых вопро­сах отрицает их наличие. Этот способ поведения косвенно поощряется современной культурой, так как при этом человек выглядит внешне спокойным, сдержанным, воспитанным. Однако непосредственным результатом является усиление телесного компонента эмоций и возникновение всевозможных неприятных ощущений и даже органических изменений. Когда чувства достигают большой интенсивности, эмоциональный дискомфорт начинает ощущаться, и человек обращается к специалистам с жалобами не только на физичес­кое состояние, но и на то, что «принимает все слишком близко к сердцу», в которых имплицитно содержится запрос «научите меня не чувство­вать». Все это позволяет назвать современную культуру «психосо­матической». Игнорирование тесно связано с запретом на выражение чувств, нередко и положительных. В семьях это выражается в запрете на критику, требованиях неизменной вежливости, соблюдении всех норм приличий, осуждении любых конфликтов, скандалов и раз­ногласий, презрении к «телячьим нежностям». В таких семьях игнорирование эмоций проявляется также в очень бедном словаре для обозначения эмоциональных состояний, невозможности для родителей ответить на вопросы, касающиеся их собственных чувств или чувств ребенка в той или иной ситуации.

2. «Вскармливание» отрицательных эмоций, когда при первых же их проявлениях человек полностью подключается к полуавто­матическим мыслям негативного содержания, которые всегда сопро­вождают отрицательные эмоции [4], логически развивая и подкрепляя их. Например, начав тревожиться по поводу длительного отсутствия ребенка, мама начинает вспоминать все известные ей несча­стные случаи, всевозможные опасности, происшествия из теленовостей и прессы. В ходе этого процесса тревога может разрастаться до такой степени, что начинаются сердцебиение, головные боли и т.д. При склон­ности к тревожным реакциям по типу «вскармливания» нередко возникает так называемый «порочный круг тревоги», при котором неприятные физические ощущения, сопровождающие сильную трево­гу, начинают восприниматься как признаки грозного заболевания. Тогда начинается деятельность по прислушиванию к этим физическим ощущениям и возникает тревога уже по поводу них. По уже описанному механизму тревога ведет к усилению ощущений и так дальше, по кругу. Это уже фактически невроз — тревожное расстройство, требующее психиатрической и психотерапевтической помощи. В семье, где кто-то из родителей склонен к тревожным или депрессивным реакциям, «вскармливание» часто приводит к индуцированию отрицательных эмоций у ребенка или фиксации ребенка в его собственных отрицатель­ных переживаниях путем «присоединения» к ним. Так, склонность видеть угрозу в относительно нейтральных ситуациях, бесконечная «подготовка» ребенка к трудностям и опасностям путем предостере­жений, советов, увещеваний, стремлений все просчитать, «подстелить соломку» на все случаи, создает опасность закрепления болезненных механизмов эмоционального реагирования у ребенка.

Как следует из вышесказанного, именно сейчас перед психологами-консультантами и воспитателями-практиками особенно остро встает задача по воспитанию культуры чувств и противостоянию негативным для психического и физического здоровья тенденциям социальной сре­ды. Для этого необходимо знать не только закономерности эмоциональ­ной жизни, но и основные навыки ее психогигиены.

Основным условием здоровой эмоциональной жизни является изме­нение ценностного отношения к эмоциям и снятие запрета на чувства, понимание их важной, действенной и позитивной роли в жизни челове­ка, развенчание стереотипов обыденного сознания, принижающих и за­прещающих определенные эмоции: «следует полностью сдерживать гнев в общении», «плакать прилюдно стыдно и недостойно», «страх — признак слабости» и «бурное проявление радости неприлично», «девоч­ка должна быть вежливой и мягкой», «мальчик должен быть смелым и решительным» и т.д. Очень важно довести до сознания как взрослого, так и ребенка, что человек биологически устроен так, что эмоции неизбежны, и их испытывают абсолютно все люди. Важно научиться правильно обращаться со своими эмоциями. Для этого психолог и воспитатель должны хорошо знать аргументы в «защиту» эмоции, их позитивной роли в познавательной деятельности, общении, жизненном самоопределении. Так, эмоции играют важную роль в творческой дея­тельности, выполняя роль «эвристик» (сигналов верного направления поиска) в процессе решения сложных задач [2]. Наши чувства в контакте с разными людьми также являются важными сигналами, игнорирование которых может привести к ошибкам в оцен­ке людей, разочарованиям и разрывам отношений. Открытое прояв­ление чув-
ств — необходимое условие глубокого, доверительного, теп­лого эмоционального контакта. Люди, скупые в проявлениях чувств, но ожидающие этих проявлений от других, часто жалуются на одиночест­во, дефицит тепла, внимания, ласки. Самопонимание, которое невозможно без осознания собственных эмоций, является необходимым ус­ловием самоопределения, особенно в труд­ные моменты человеческой жизни, когда выбор решения во многом определяет судьбу человека. Например, в основание выбора профессии часто ложатся представления родителей и социальные стандарты, а не понимание собственных интересов и склонностей — того, что приносит удовлетворение самому человеку.

Важнейшим навыком эмоциональной психогигиены является осоз­нание чувств при их малой интенсивности. Для развития этого навыка необходимо научиться направлять фокус внимания на свои душевные состояния, а не на внешние события или телесные ощущения. Например, в процессе консультирования важно как можно чаще обра­щать клиента к его собственным чувствам, задавая вопрос — «А что вы чувствовали при этом событии (в той ситуации)?» — или эмпатически фокусируя эмоциональный подтекст высказывания — «При этом вы чувствовали тревогу (печаль, гнев)». Последнее особенно важно, когда вербализация чувств особенно затруднена из-за суженного эмоционального словаря.

Расширение эмоционального словаря чрезвычайно важно для развития следующего навыка эмоциональной психогигиены — вер­бализации чувств. Для совладания с чувством и понимания его сигналь­ного смысла необходимо «развернуть» его предметное содержание — обозначить словами не только само чувство, но и сопровождающие его полуавтоматические (непроизвольно текущие) мысли. Так, тревоге ча­сто сопутствуют следующие мысли: «Не справлюсь с задачами наступа­ющего дня. Дел очень много, справляться с ними нужно хорошо, а сил у меня нет», или «Жизнь сейчас очень трудная, каждый думает только о себе»; «Если что со мной случится — никто не поможет». Существует несколько приемов отыскания этого предметного содержания:

1. Пошаговое воспроизведение эмоциогенной ситуации в вообра­жении с проговариванием всех возникающих при этом мыслей вслух.

2. Гештальт-техника «пустые стулья» — клиент берет роль собствен­ного чувства, и, садясь на пустой стул, озвучивает это чувство, обраща­ясь к самому себе, например: («Я — твое чувство беспомощности. Ты никогда не сможешь ничего добиться в жизни, потому что ничего не можешь сделать один, без чужой помощи»). Затем он возвращается на свой стул, а терапевт берет роль чувства на себя и предлагает больному послушать собственное чувство. При этом больному дается инструкция внимательно наблюдать за эмоциональной реакцией, возникающей в ответ на прослушивание. Процедура повторяется с новым «пустым сту­лом». По мере вычленения отдельных конкретных эмоций в тяжелом диффузном состоянии растет количество стульев. Затем терапевт, пере­мещаясь с одного стула на другой, дает больному послушать «послание» каждого из чувств.

3. Техника дублирования используется, как правило, при явных трудностях вербализации чувств, при этом консультант, эмпатически вчувствуясь в клиента, подсказывает ему возможное содержание его автоматических мыслей.

4. Ведение дневника по особой форме — страница разбивается на три колонки — «ситуация», «чувство», «автоматические мысли», при этом клиенту дается инструкция на самонаблюдение в эмоциогенных ситу­ациях с последующим занесением в дневник его результатов.

Следующей задачей эмоциональной психогигиены является развитие навыка дифференциации чувств. Клиенты часто жалуются на аморфные, диффузные, субъективно труднообъяснимые эмоциональ­ные состояния— «напряжение», «скованность», «тяжесть», «волнение», «нервозность», за которыми, как правило, стоит целая гамма вполне конкретных эмоций с отчетливым предметным содержанием. Например, за напряжением могут стоять переживание тревоги за буду­щее, недовольство собой и беспомощность, раздражение на эксплуатативное окружение и т.д. Важно, чтобы каждый «парламентарий» в этом многоголосом парламенте чувств был поименно представлен и зазвучал в полный голос. Здесь опять наиболее уместна и эффективна техника «пустых стульев».

Повышение способности к осознанию, дифференциации и вер­бализации чувств позволяет поставить задачу управления ими. Дезадаптивные способы обращения со своими чувствами типа «игнорирования» и «вскармливания» замещаются на этом этапе работы навыками «дистанцирования» и «совладающего конструктивного диалога». Дистанцирование предполагает маркировку и остановку эмоционального процесса при малой его интенсивности («Стоп. Это мое обычное чувство — тревога»), и разведение с объективной реальностью («Моя тревога — не равна объективной реальности; это она окрашивает мир в темные тона, а вообще-то мир — разный»). В конструктивном диалоге вначале озвучивается «голос» тревоги или другого тяжелого чувства — тщательно выявляются и регистрируются все аргументы в пользу пред­ставления об «опасности мира» (или безвыходности ситуации, собствен­ной беспомощности и т.д.), а затем развивается альтернативная логика — клиент с помощью консультанта отыскивает аргументы в пользу противоположной точки зрения. Например, на основании собственного опыта клиента подсчитывается вероятность угрожающего события (как правило, она очень мала), отыскиваются эпизоды, когда клиент, воп­реки всем опасениям, был способен справиться с ситуацией, припоминаются светлые и радостные события, когда картина мира была иной и т.д. В процессе репетиции такого конструктивного диалога на сеансе роль дезадаптивного чувства берет на себя консультант, и озвучивая его порой в гротесковой форме — «Я твоя тревога, и всегда я буду с тобой, потому что ты меня хорошо вскармливаешь» — провоцирует клиента на стеническую эмоциональную реакцию протеста, что усиливает его энергетические ресурсы в борьбе с тяжелыми чувст­вами (принцип «updog» по Перлзу, [1]).

Техника колонок, заимствованная из когнитивной психотерапии (клиент заполняет специальный лист с пятью колонками — 1. Эмоциогенная ситуация. 2. Название самого чувства. 3. Предметное содержание чувства — мысли, его сопровождающие. 4. Аргументы в пользу дезадаптивных мыслей и чувств. 5. Аргументы против, — позво­ляет отрефлексировать и упорядочить дезадаптивные представления, без чего невозможен конструктивный, аргументированный отпор им.

Работа с такими таблицами, систематизация стрессогенных для дан­ного клиента ситуаций, его дезадаптивных мыслей и чувств позволяет выявить повторяющиеся темы и их общую основу — внутренние глубинные установки (типа «мир опасен, люди враждебны», «от меня ничего не зависит», «я ничего не стою, если нет одобрения от других или собственных достижений» и т.д.). Люди, которые склонны переживать тяжелые эмоциональные состояния, всегда имеют подобные дез­адаптивные установки и отличаются определенными чертами характе­ра: хрупкостью самооценки и ее зависимостью от внешних факторов (одобрения другими людьми, достижений) [7] скрытой враждебностью, экстернальностью [10], перфекционизмом (завышенными требованиями к себе в плане количества и качества работы) [8]. Однако описание глубинной психотерапии, которая предполагает работу с этими глубинными установками и личностными чертами, не входит в задачи данной статьи. Здесь мы ставили перед собой задачу позна­комить читателя с общими принципами и навыками здоровой эмоциональной жизни, а также с приемами совладания с неизбежными в жизни каждого человека тяжелыми эмоциональными состояниями.

Литература

1. Перлз Ф. Гештальттерапия. Практикум. М., 1995.

2. ТихомировO.K. Психология мышления.М.: МГУ, 1984.

3. Фрейд 3. Печаль и меланхолия. М., 1920.

4. Beck A.T. Cognitive psychotherapy and emotional disorders. New-York, 1984.

5. Depression in different cultures (WHO collaborative materials ed. by N. Sartorius). 1990.

6. Collraux J., Mollard E. Cognitive therapy of phobias // Cognitive psychotherapy, Theory and Practice (ed. by C.Perris). Berlin-Heidelberg-New-York, 1988.

7. Jacobson J. Depression. Comparative studies of normal, neurotic and psychotic conditions. New-York, 1971.

8. Matussek. P. Структура личности и психотерапия депрессивных пациентов. Nervenartz. 51:542—552,1980.

9. Miller J. (ed.) Stressful life events. New-York, 1989.

10. Seligmen М. Depressive attributional style. J-l of abnormal psychology, 88: 242—247, 1979.

 

 

Конрад Лоренц
ТЕПЛОВАЯ СМЕРТЬ ЧУВСТВА[132]

Еще в незапамятные времена мудрейшие из людей осознали, что, если человек очень уж успешно следует своему инстинк­тивному стремлению получать удовольствие и избегать неудовольствия, это никак не идет ему на пользу. Уже в древности люди высокоразвитых культур умели избегать всех ситуаций, причиняющих неудовольствие; а это может привести к опасной изнеженности, по всей вероятности, часто ведущей даже к гибели культуры. Люди очень давно обнаружили, что действие ситуаций, доставляющих удовольствие, может быть усиле­но ловким сочетанием стимулов, причем постоянное изменение их мо­жет предотвратить притупление удовольствий от привычки; это изоб­ретение, сделанное во всех высокоразвитых культурах, ведет к пороку, который, впрочем, едва ли когда-нибудь способствует упадку культуры в такой степени, как изнеженность. С тех пор как мудрые люди начали размышлять и писать, раздавались проповеди против изнеженности и порока, но с большим усердием всегда обличали порок.

Развитие современной технологии, и прежде всего фармакологии, как никогда прежде поощряет общечеловеческое стремление избегать неудовольствий. Современный «комфорт» стал для нас чем-то само собою разумеющимся до такой степени, что мы не сознаем уже, насколь­ко от него зависим.

Все более овладевая окружающим миром, современный человек неизбежно сдвигает «конъюнктуру» своей экономии удовольствия — не­удовольствия в сторону постоянного обострения чувствительности ко всем ситуациям, вызывающим неудовольствие, и столь же постоянного притупления чувствительности ко всякому удовольствию. А это по ряду причин ведет к пагубным последствиям.

Возрастающая нетерпимость к неудовольствию — в сочетании с убы­ванием притягательной силы удовольствия — ведет к тому, что люди теряют способность вкладывать тяжелый труд в предприятия, сулящие удовольствие лишь через долгое время. Отсюда возникает нетерпеливая потребность в немедленном удовлетворении всех едва зародившихся желаний. Эту потребность в немедленном удовлетворении (instant gratification), к сожалению, всячески поощряют производители и коммер­ческие предприятия, а потребители удивительным образом не видят, как их порабощают «идущие им навстречу» фирмы, торгующие в рассрочку.

По легко понятным причинам принудительная потребность в немед­ленном удовлетворении приводит к особенно вредным последствиям в области полового поведения. Вместе с потерей способности преследо­вать отдаленную цель исчезают все более тонко дифференцированные формы поведения при ухаживании и образовании пар — как инстинктив­ные, так и культурно запрограммированные, т.е. не только формы, возникшие в истории вида с целью сохранения парного союза, но и специфически человеческие нормы поведения, выполняющие аналогич­ные функции в рамках культуры. Вытекающее отсюда поведение — восх­валяемое и возводимое в норму во множестве современных фильмов немедленное спаривание — было бы неправильно называть «живот­ным», поскольку у высших животных нечто подобное встречается лишь в виде редчайшего исключения. Вернее уж было бы назвать такое поведе­ние «скотским», понимая под «скотом» домашних животных, у которых для удобства их разведения все высокодифференцированные способы поведения при образовании пар устранены человеком в ходе искусствен­ного отбора.

Поскольку механизму удовольствия — неудовольствия свойственна инерция и тем самым образование контраста, преувеличенное стремление любой ценой избежать малейшего неудово­льствия неизбежно влечет за собой исчезновение определенных форм удовольствия, в основе которых лежит именно контраст. Как говорится в «Кладоискателе» Гете, «веселым праздникам» должны предшество­вать «тяжкие недели»; этой старой мудрости угрожает забвение. И пре­жде всего болезненное уклонение от неудовольствия уничтожает ра­дость. Гельмут Шульце указал на примечательное обстоятельство: ни слово, ни понятие «радость» не встречаются у Фрейда. Он знает насла­ждение, но не радость. Когда, говорит Шульце, человек взбирается, вспотевший и усталый, с ободранными пальцами и ноющими мускула­ми, на вершину труднодоступной горы, собираясь сразу же приступить к еще более утомительному и опасному спуску, то во всем этом, вероят­но, нет наслаждения, но есть величайшая радость, какую можно себе представить. Во всяком случае, наслаждение можно еще получить, не расплачиваясь за него ценой неудовольствия в виде тяжкого труда; но прекрасная божественная искра Радости дается только этой ценой.Всевозрастающая в наши дни нетерпимость к неудовольствию превращает возникшие по воле природы вершины и бездны человеческой жизни в искусственно выровненную плоскость, из величественных гребней и провалов волн она делает едва ощутимую зыбь, из света и тени — однообразную серость. Короче, она создает смертную скуку.

Эта «эмоциональная тепловая смерть» особенно сильно угрожает, по-видимому, радостям и страданиям, неизбежно возникающим из наших общественных отношений, из наших связей с супругами и детьми, родителями, родственниками и друзьями. Высказанное Оскаром Гейнротом в 1910 году предположение, что «в нашем поведении по отношению к семье и чужим, при ухаживании и приобретении друзей действуют врожденные процессы, гораздо более древние, чем обычно принято думать», полностью подтверждено данными современной этологии человека. Эти чрезвычайно сложные способы поведения насле­дственно запрограммированы таким образом, что все они вместе и ка­ждый в отдельности приносят нам не только радости, но и много страданий. Вильгельм Буш выразил это стихами: «Хоть судят юноши превратно, что в наши дни любить приятно, но видят, против ожиданья, что и любовь несет страданья». Кто избегает страдания, лишает себя существенной части человеческой жизни. У ряда куль­турных групп стремление любой ценой избежать печали вызывает причудливое, поистине жуткое отношение к смерти любимого человека. У значительной доли населения Соединенных Штатов она вытесняется в смысле Фрейда: умерший внезапно исчезает, о нем не говорят, упоминать о нем бестактно — ведут себя так, как будто его никогда не было. Еще ужаснее приукрашивание смерти, которое заклеймил в своей книге «Возлюбленный» самый жестокий из сатириков, Ивлин Во. Мертвеца искусно гримируют, и считается хорошим тоном во­схищаться, как он прекрасно выглядит.

Далеко зашедшее стремление избегать неудовольствия действует на подлинную человечность таким уничтожающим образом, что по сравне­нию с ним столь же безграничное стремление к удовольствию кажется просто безобидным. Можно, пожалуй, сказать, что современный циви­лизованный человек слишком уж вял и пресыщен, чтобы развить в себе сколько-нибудь примечательный порок. Поскольку способность испы­тывать удовольствие исчезает главным образом из-за привычки к силь­ным и постоянно усиливающимся раздражителям, неудивительно, что пресыщенные люди охотятся за все новыми раздражениями. Эта «неофилия» охватывает едва ли не все отношения к предметам внешнего мира, на которые человек вообще способен. Для человека, пораженного этой болезнью культуры, любая принадлежащая ему вещь — пара ботинок, костюм или автомобиль — очень скоро теряет свою привлекательность, точно так же, как возлюбленная, друг или даже отечество. Примечатель­но, как легко распродают многие американцы при переезде весь свой домашний скарб, покупая потом все заново. Обычная рекламная при­манка всевозможных туристических агентств — перспектива «to make new friends»[133]. На первый взгляд может показаться парадоксальным и даже циничным, если я выражу уверенность, что сожаление, которое мы испытываем, выбрасывая в мусорный ящик верные старые брюки или курительную трубку, имеет некоторые общие корни с социальными связями, соединяющими нас с друзьями. И, тем не менее, когда я думаю о том, с какими чувствами я, в конце концов, продал наш старый автомобиль, с которым были связаны бесчисленные воспоминания о чу­десных путешествиях, я совершенно уверен, что это было чувство того же рода, как и при расставании с другом. Такая реакция, разумеется, ошибочная по отношению к неодушевленному предмету, по отношению к высшему животному — например, собаке, — не только оправдана, но может служить прямо-таки тестом богатства или бедности человеческой личности. Я внутренне отворачивался от многих людей, рассказывавших о своей собаке: «...а потом мы переехали в город, и ее пришлось отдать».

Явление неофилии в высшей степени желательно для крупных произ­водителей, эксплуатирующих его в широчайших масштабах для получения ком­мерческой выгоды. Как в моде на одежду, так и в моде на автомобили принцип «built-in obsoletion», «встроенного устаревания», играет весьма важную роль.

В заключение мне хотелось бы обсудить возможности терапе­втичес-кого противодействия изнеженности и тепловой смерти чувства. Сколь легко понять причины этих явлений, столь же трудно их устра­нить. Не хватает здесь, конечно, естественных препятствий, преодоле­ние которых закаляет человека, навязывая ему терпимость к неудоволь­ствию, и в случае успеха доставляет ему радость. Большая трудность состоит здесь в том, что препятствия эти, как уже сказано, должны быть естественными, вытекающими из природы вещей. Преодоление нарочно выдуманных затруднений никакого удовлетворения не дает. Курт Ган добивался крупных терапевтических успехов, направляя пресыщенных и скучающих юношей на приморские станции спасения утопающих. Эти ситуации испытаний, непосредственно воздействующие на глубокие слои личности, принесли подлинное исцеление многим пациентам.

Аналогич­ные способы применял Гельмут Шульце, ставивший своих пациентов в ситуации прямой опасности, «пограничные ситуации», как он их назы­вает, в которых, если выразить это совсем уж вульгарным языком, изнеженные люди так близко сталкиваются с настоящей жизнью, что это выбивает из них дурь.

Сколь бы ни были успешны такие методы лечения, независимо развитые Ганом и Шульце, они не дают общего решения проблемы. Ведь нельзя же устроить столько кораблекрушений, чтобы доставить всем нуждающимся в этом целебное переживание преодоления препятствий, нельзя посадить их всех на планеры и так напугать, чтобы они осознали, как прекрасна все-таки жизнь.

Замеча­тельным примером стойкого излечения могут служить не столь уж редкие случаи, когда скука от тепловой смерти эмоций приводит к по­пытке самоубийства, оставляющей более или менее тяжкие длительные повреждения. Много лет назад опытный учитель слепых из Вены рас­сказывал мне, что молодые люди, потерявшие зрение при попытке самоубийства выстрелом в висок, никогда не пытаются снова покончить с собой. Они не только продолжают жить, но удивительным образом созревают, превращаясь в уравновешенных и даже счастливых людей. Подобный же случай произошел с одной дамой, которая, будучи еще молодой девушкой, выбросилась в попытке самоубийства из окна и сло­мала себе позвоночник, но затем, с поврежденным спинным хребтом, вела счастливую и достойную жизнь. Без сомнения, все эти отчаявшиеся от скуки молодые люди смогли вернуть себе интерес к жизни, потому что столкнулись с труднопреодолимым препятствием.

У нас нет недостатка в препятствиях, которые мы должны преодо­леть, чтобы человечество не погибло, и победа над ними поистине достаточно трудна, чтобы поставить каждого из нас в надлежащую ситуацию преодоления препятствий. Довести до общего сведения суще­ствование этих препятствий — вот, безусловно, выполнимая задача, которую должно ставить себе воспитание.

 

 

Дэниэл Гоулмэн
ЭМОЦИОНАЛЬНАЯ КОМПЕТЕНТНОСТЬ[134]

Гоулмэн (Goleman) Дэниел (род. 1946) – американский психолог и журналист, пишущий на психологические темы. В течение многих лет вел раздел наук о мозге и поведении в газете New York Times. Был главным редактором журнала «Психология сегодня» (Psychology Today). Преподавал в Гарварде, там же получил научную степень в области клинической психологии, занимался проблемами развития личности. В Гарварде познакомился с профессором Д. Макклеландом, который и посоветовал ему заняться изучением эмоциональной компетентности. Учредитель ряда исследовательских центров, сопредседатель Консорциума по исследованиям эмоциональной компетентности в организациях. Много путешествует по миру и выступает с лекциями перед студентами и специалистами в области психологии. Автор ряда научных и популярных книг по психологии.

Сочинения: Varieties of the Meditative Experience (1977), Frames: Attentional Policies (1984), Vitalized Simple Truths: The Psychology of Self-deception (1985), The Meditative Mind (1988), The Creative Spirit (1992), Emotional intelligence (1995), Healing Emotions: Conversations with the Dalai Lama on Mindfulness, Emotions, and Health (1997) и др.

 

Чтобы лучше понять, как можно воспитывать эмоциональную компетентность, нам следует обратиться к работам теоретиков, которые идут вслед за Гарднером[135]. Прежде всего, это йельский психолог Питер Саловей, который подробнейшим образом описал способы, позволяющие сделать наши эмоции «интеллектуальными». Эта попытка не особенно нова; в течение многих лет даже наиболее ревностные теоретики IQ[136] скорее пытались от случая к случаю ввести эмоции в сферу действия интеллекта, чем рассматривали «эмоцию» и «интеллект» как неизбежно противоречащие друг другу термины. Так, Э.Л. Торндайк, выдающийся психолог, который многое сделал для популяризации понятия коэффициента интеллекта в 1920-х и 1930-г годах, опубликовал в журнале Harper’s Magazine статью, в которой утверждал, что один из аспектов эмоциональной компетентнос-
ти — «социальный интеллект», или способность понимать другого и «поступать мудро в сфере отношений между людьми» — сам по себе является составляющей личного IQ. Другие психологи того времени были склонны к более циничной точке зрения на социальный интеллект и рассматривали его как умение манипулировать другими людьми: заставлять их делать то, чего хочешь ты, вне зависимости от того, хотят ли этого они. Но ни одно из определений социального интеллекта не повлияло в значительной степени на представления теоретиков IQ, и где-то в 1960 году во влиятельном учебнике по тестам интеллекта социальный интеллект был назван «бесполезным понятием».

Но личностный интеллект так или иначе не мог быть оставлен в стороне, поскольку к введению этого понятия подталкивали и интуиция, и здравый смысл. Например, когда Роберт Стернберг, другой йельский психолог, просил своих испытуемых дать описание «умного человека» (intelligent person), среди основных перечисленных качеств присутствовали практические общечеловеческие умения. Проведенное Стернбергом более систематическое исследование вернуло его к выводу Торндайка: социальный интеллект отличается от академических способностей и является решающим среди факторов, которые позволяют людям действовать успешно в практических жизненных ситуациях. Среди практических способностей, которые, к примеру, столь высоко ценятся на рабочем месте, — особый род чувствительности, дающий возможность успешным менеджерам учитывать скрытую на первый взгляд информацию о партнерах по общению.

В течение последних лет все большее число психологов приходит к аналогичным выводам, которые согласуются и с идеей Гарднера: а именно, что старое понятие коэффициента интеллекта сосредоточено вокруг узкого круга языковых и математических способностей, а успешное прохождение теста на интеллект лучше всего предсказывает школьную успеваемость или успешную академическую карьеру, но в значительно меньшей степени — жизненный успех в далеких от науки областях. Эти психологи — и среди них Стернберг и Саловей — выработали более широкий взгляд на интеллект, попытавшись переопределить его через факторы, ведущие к жизненному успеху. И поиски снова ведут к пониманию того, насколько критическим оказывается здесь понятие «личностной», или эмоциональной, компетентности.

Саловей включает способности, составляющие гарднеровский «личностный интеллект», в базовое определение эмоциональной компетентности, разделяя эти способности на пять основных сфер:

1. Знание своих эмоций. Осознавание себя (self-awareness) — распознавание собственных чувств. Это краеугольный камень эмоциональной компетентности. Способность отслеживать чувства и их изменение от момента к моменту – основа психологической зрелости. Неспособность замечать истинные чувства отдает нас во власть им. В то же время люди, хорошо осведомленные о своих чувствах, лучше управляют собственной жизнью. Они более уверены в том, чтó им действительно необходимо, когда принимают жизненно важные решения, начиная от женитьбы и заканчивая выбором работы.

2. Управление эмоциями. Умелое обращение со своими чувствами основано на их осознании. Оно включает способности успокаивать себя, справляться с неистовствующей тревогой, унынием или раздражением. Каковы последствия недоразвития этих базовых эмоциональных навыков? Люди, у которых отсутствуют перечисленные способности, постоянно сталкиваются с ощущением дистресса, тогда как те, кто преуспел в их развитии, могут значительно быстрее прийти в себя после жизненных неполадок и неурядиц.

3. Мотивирование себя. Настройка эмоций на цель помогает организовать внимание, замотивировать себя на качественную работу и творчество. Эмоциональный самоконтроль — способность откладывать непосредственное получение удовольствия и сдерживать собственную импульсивность — лежит в основе любых достижений. А способность с головой уходить в «поток деятельности» приводит к выдающимся успехам во всех сферах деятельности. Люди, обладающие этой способностью, как правило, более продуктивны и эффективны во всем, за что бы они ни взялись.

4. Распознавание эмоций других людей. Эмпатия – еще одна способность, основанная на сознавании собственных эмоций. Это также фундаментальное «человеческое умение». Специальные исследования были посвящены корням эмпатии, социальным последствиям эмоциональной глухоты и причинным связям между эмпатией и альтруизмом. Эмпатичные люди лучше улавливают слабые сигналы, указывающие, в чем нуждаются или чего хотят другие. Это помогает им успешно действовать в таких профессиях, как социальный работник, преподаватель, продавец и менеджер.

5. Поддержание отношений. Значительная часть искусства выстраивания отношений состоит в умении учитывать эмоции других людей. Те специфические навыки, которые лежат в основе социальной компетентности, одновременно обеспечивают популярность, лидерство и эффективные межличностные взаимодействия. Люди, выделяющиеся в освоении этих умений, преуспевают во всем, что связано с недирективными взаимодействиями с другими людьми; они становятся социальными «звездами».

Конечно же, люди различаются по каждой из перечисленных способностей. Многие из нас, к примеру, могут весьма искусно справляться с собственной тревогой, но относительно неспособны успокоить кого-то другого. Уровень развития этих способностей определяется, вне всякого сомнения, особенностями нервной системы, но мозг удивительно пластичен и постоянно находится в процессе обучения. Упущения в развитии эмоциональных навыков могут быть устранены. В значительной степени каждая из перечисленных способностей представляет собой набор привычек и поведенческих реакций, которые, если будет приложено должное усилие, могут быть эффективно освоены.

ИНТЕЛЛЕКТ И ЭМОЦИОНАЛЬНАЯ КОМПЕТЕНТНОСТЬ: ЧИСТЫЕ ТИПЫ

Интеллект и эмоциональная компетентность – не противоположные, но скорее независимые способности. В каждом из нас определенным образом смешаны интеллектуальная и эмоциональная проницательность. Люди с высоким интеллектом, но с низкой эмоциональной компетентностью (или с низким интеллектом и высокой эмоциональной компетентностью) встречаются, вопреки распространенному мнению, сравнительно редко. Вообще говоря, между интеллектом и некоторыми аспектами эмоциональной компетентности есть небольшая корреляция, хотя и настолько незначительная, что можно говорить об их относительной независимости.

В отличие от всем знакомых тестов на интеллект, нет ни одного «бумажного» теста, который позволил бы получить «балл» эмоциональной компетентности. По крайней мере, нет до сих пор, а может быть, и никогда не будет. Несмотря на достаточное количество исследований по каждому из компонентов эмоциональной компетентности, некоторые из них, такие как эмпатия, легче всего оценить в ситуации решения практических задач — например, предлагая испытуемому определять чувства другого человека на видеозаписи по выражениям его лица.

Психолог из Калифорнийского университета в Беркли Джек Блок, используя тест свойства, обозначенного как «пластичность Я» (которое включает базовую социальную и эмоциональную компетентность), сравнил два теоретических чистых типа людей: с высоким интеллектом и с высокой эмоциональной компетентностью. Различия оказались более чем красноречивыми.

Чистый тип людей с высоким интеллектом (без учета эмоциональной компетентности) — почти карикатурное изображение интеллектуала, одаренного в сфере разума, но ничего не смыслящего в личностном плане. Описания мужчин и женщин несколько различаются. Мужчина с высоким интеллектом характеризуется — и это неудивительно — широким спектром интеллектуальных интересов и способностей. Он честолюбив и продуктивен, предсказуем и упорен, и при этом совершенно не озабочен собственными проблемами. Помимо этого, он склонен смотреть на других людей сверху вниз, критичен, привередлив, часто испытывает неловкость в плане сексуальных отношений и чувственного опыта; он невыразителен и беспристрастен, а также эмоционально сдержан и холоден.

Эмоционально компетентные мужчины, напротив, социально стабильны, общительны и жизнерадостны, не склонны к страхам и беспокойным размышлениям. Они отличаются преданностью людям и делу, способны взять на себя ответственность и смотрят на все с этической точки зрения; они относятся к людям сочувственно и заботливо. Их эмоциональная жизнь богата, но в меру; им комфортно с самими собой, другими и социальным окружением, в котором они живут.

Представительницы чистого типа женщин с высоким интеллектом демонстрируют интеллектуальную уверенность, легко выражают свои мысли, высоко ценят умные разговоры и имеют широкий спектр интеллектуальных и эстетических интересов. Они склонны к самонаблюдению, подвержены тревожности, раздумьям и переживанию вины, не решаются открыто выражать собственный гнев (хотя и делают это косвенно).

Эмоционально компетентные женщины, напротив, уверены в себе, склонны к прямому выражению своих чувств, ощущают собственную значимость; жизнь для них осмыслена. Как и мужчины, они разговорчивы и легки в общении, выражают свои чувства должным образом (а не, скажем, в форме вспышек, о которых впоследствии сожалеют), хорошо адаптированы к стрессу. Социальная уравновешенность позволяет им с легкостью сходиться с новыми людьми. Они чувствуют себя достаточно комфортно в отношении самих себя, позволяя себе быть шаловливыми, непосредственными и открытыми чувственному опыту. В отличие от чистого типа женщин с высоким интеллектом, они редко ощущают тревогу или вину и редко погружаются в тяжкие раздумья.

В этих портретах, конечно же, представлены некоторые крайности: в каждом из нас интеллект и эмоциональная компетентность смешаны в различных пропорциях. Но, с другой стороны, они весьма поучительны, поскольку дают возможность увидеть, что именно каждое из этих измерений в отдельности добавляет к качествам личности. В той степени, в которой человек компетентен и в познавательном, и в эмоциональном плане, эти картины смешиваются. Однако эмоциональная компетентность вносит несравненно больший вклад в те качества, которые делают нас в полной мере людьми.

 

 

Анна Фрейд
ПСИХОЛОГИЯ «Я» И ЗАЩИТНЫЕ МЕХАНИЗМЫ[137]

Фрейд (Freud) Анна (1895—1982) – австрийский психоаналитик. Дочь Зигмунда Фрейда, в течение трех лет, вопреки психоаналитической этике, проходила у него курс анализа. С 1918 года участвовала во всех международных конгрессах и заседаниях Венского Психоаналитического Общества, в которое вступила в 1922 году, а на следующий год открыла собственную практику в области детского психоанализа, который стал благодаря ей самостоятельным направлением в клинической практике. В 1938 году, убегая от нацистов, выехала с отцом и матерью в Лондон, где и работала всю оставшуюся жизнь. Много преподавала, вела частную практику. В 1973 году была избрана почетным президентом Международного Психоаналитического общества.

Сочинения: The Ego and the Mechanisms of Defense (1937); Normality and Pathology in Childhood (1966); Indicators for Child Analysis and Other Papers (1969); Studies in Child Psychoanalysis: Pure and Applied (1975); Psychoanalitic Psychology of Normal Development (1982) и др. В рус. пер.: Введение в технику детского психоанализа (1991); Психология «Я» и защитные механизмы (1993); Детская сексуальность и психоанализ детских неврозов (1997, совм. с З. Фрейдом).

 

ЗАЩИТНЫЕ ДЕЙСТВИЯ Я, РАССМАТРИВАЕМЫЕ КАК ОБЪЕКТ АНАЛИЗА

Отношение между Я и аналитическим методом. Задача аналитика заключа­ется в том, чтобы ввести в сознание все, что является бессознательным, независимо от того, какому психи­ческому образованию оно принадлежит. Аналитик объективно и равномерно распределяет свое внимание между бессознательными элементами всех трех обра­зований. Иначе говоря, когда он принимается за ра­боту по разъяснению, он выбирает себе позицию, равноудаленную от Оно, Я и Сверх-Я.

К сожалению, однако, различные обстоятельства препятствуют этой равноудаленности. Беспристраст­ность аналитика не встречает отклика; различные об­разования реагируют на его усилия по-разному. Мы знаем, что сами по себе импульсы Оно не склонны ос­таваться неосознанными. Они естественным образом устремлены вверх, постоянно пытаются проложить се­бе путь в сознание и тем самым достичь удовлетворе­ния или, по крайней мере, направить свои производ­ные на поверхность сознания. Как я показала, работа аналитика осуществляется в том же направлении и подкрепляет эту устремленную вверх тенденцию. Тем самым для подавленных элементов в Оно аналитик выступает как помощник и освободитель.

С Я и Сверх-Я дело обстоит иначе. В той мере, в какой образования Я стремятся ограничить импуль­сы Оно собственными способами, аналитик выступа­ет как возмутитель спокойствия. В ходе своей работы он уничтожает старательно созданные вытеснения и разрушает компромиссные образования, воздействие которых патологично, но форма которых полностью синтонна Я. Цель аналитика, заключающаяся во введении бессознательного в сознание, и усилия об­разований Я по овладению инстинктивной жизнью противоречат друг другу. Следовательно, за исклю­чением случаев понимания пациентом своей болез­ни, образования Я рассматривают цель аналитика как угрозу.

Мы должны описать отношение Я к рабо­те анализа как тройственное. Реализуя способность к самонаблюдению, Я делает общее с аналитиком дело; эта его способность нахо­дится в распоряжении аналитика, и Я передает ему картину других образований, созданную на основе их производных, вторгшихся на его территорию. Я анта­гонистично аналитику в том отношении, что в своем самонаблюдении оно ненадежно и тенденциозно. Со­знательно регистрируя и передавая одни факты, Я фальсифицирует и отбрасывает другие, препятствуя их освещению, а это полностью противоречит методам аналитического исследования, настаивающим на том, что рассмотрено должно быть все, что возникает, без всякой дискриминации. Наконец, Я само является объ­ектом анализа в том отношении, что постоянно осу­ществляемые им защитные действия реализуются бес­сознательно и могут быть введены в сознание лишь ценой значительных усилий, подобно бессознательной активности любого из вытесняемых инстинктивных им­пульсов.

Защита против инстинкта, проявляющаяся в форме сопротивления. В предыдущей главе я попыталась провести теоретическое различие между анализом Оно и Я, которые в нашей практической работе не­разрывно связаны друг с другом. Результат этой по­пытки еще раз подтвердил тот вывод, к которому при­вел нас опыт: в исследовании материал, помогающий анализировать Я, выступает в форме сопротивления анализу Оно. Факты настолько самоочевидны, что объяснение кажется почти излишним. Я в анализе ста­новится активным, когда оно пытается при помощи противодействия воспрепятствовать вторжению Оно. Поскольку цель анализа заключается в том, чтобы об­легчить доступ в сознание идеаторным представлениям подавленных инстинктов, т. е. способствовать вторжениям Оно, защитные действия Я против этих представлений автоматически приобретают характер активного сопротивления анализу. А поскольку для того, чтобы обеспечить соблюдение основного правила анализа, позволяющего этим представлениям всплы­вать в свободных ассоциациях пациента, аналитик ис­пользует свое личное влияние, то и защита, воздвигае­мая Я против инстинктов, приобретает форму прямого сопротивления самому аналитику. Враждебность по от­ношению к аналитику и усиление мер, которые долж­ны воспрепятствовать всплыванию импульсов Оно, совпадают друг с другом. Когда в определенные мо­менты анализа защита снимается, и инстинктивные представления могут беспрепятственно проявиться в форме свободных ассоциаций, отношение Я к анали­тику на это время освобождается от искажений.

Конечно, кроме этой конкретной формы сущест­вует множество других форм сопротивления в анали­зе. Как нам известно, помимо так называемых сопро­тивлений Я существуют перенесенные сопротивления, а также те противодействующие, с трудом преодоле­ваемые в анализе силы, чей источник лежит в навяз­чивом повторении. Таким образом, мы не можем ска­зать, что всякое сопротивление есть результат защит­ных действий со стороны Я. Но каждая такая защита против Оно, воздвигаемая в ходе анализа, может быть обнаружена лишь в форме сопротивления работе ана­литика. Анализ сопротивлений Я дает хорошую воз­можность наблюдать и вводить в сознание бессозна­тельные защитные действия Я.

Защита против аффектов. Помимо случаев столк­новения между Я и инстинктом у нас есть и другие возможности для наблюдения действий Я. Я находит­ся в конфликте не только с теми производными Оно, которые пытаются пробиться на его территорию, что­бы получить доступ к сознанию и достичь удовлетво­рения. Я не менее энергично и активно защищается также от аффектов, связанных с этими инстинктив­ными импульсами. Отвергая требования инстинктов, Я в первую очередь должно уладить дело с этими аф­фектами. Любовь, вожделение, ревность, разочаро­вание, страдание и печаль сопутствуют сексуальным желаниям; ненависть, гнев и ярость сопутствуют им­пульсам агрессии; если инстинктивные импульсы, с которыми они связаны, должны быть устранены, то эти аффекты должны подвергнуться всем тем различ­ным мерам, к которым прибегает Я в усилии овладеть ими, т. е. они должны претерпеть метаморфозу. Где бы ни происходила трансформация аффекта — в ана­лизе или вне его,— она является результатом работы Я, и нам предоставляется возможность исследовать его действия. Мы знаем, что судьба аффекта, связан­ного с инстинктивным требованием, не тождественна судьбе его идеаторного представления. Очевидно, од­нако, что одно и то же Я может иметь в своем распо­ряжении лишь ограниченное количество способов за­щиты. В отдельные периоды жизни и в соответствии со своей собственной конкретной структурой индиви­дуальное Я выбирает то один, то другой способ защи­ты — это может быть вытеснение, смещение, переста­новка и т. д.— и может использовать его как в своем конфликте с инстинктами, так и в защите от высво­бождения аффекта. Если мы знаем, как конкретный пациент стремится защититься от всплывания своих инстинктивных импульсов, т. е. какова природа его обычных сопротивлений Я, мы можем составить пред­ставление о его возможной установке по отношению к собственным нежелательным аффектам. Если же у ка­кого-либо пациента ярко выражены конкретные фор­мы трансформации аффектов, такие, как полное вы­теснение эмоций, отрицание и т. д., нас не удивит, ес­ли он применит те же самые способы для защиты от своих инстинктивных импульсов и свободных ассоциа­ций. Я остается одним и тем же, и во всех своих кон­фликтах оно более или менее последовательно в ис­пользовании имеющихся в его распоряжении средств.

Нам известно[138], что имеется постоянная связь между конкретными неврозами и особыми способами защиты, как, например, между истерией и вытесне­нием или между неврозом навязчивости и процессами изоляции и уничтожения.

Такую же постоянную связь между неврозом и защитным механизмом мы обнару­живаем, когда исследуем способы защиты, которые па­циент использует против своих аффектов, и форму со­противления, принятую его Я. Отношение конкретного индивида к его свободным ассоциациям в анализе и тот способ, при помощи которого, будучи предостав­лен самому себе, он овладевает требованиями своих инстинктов и отражает нежелательные аффекты, по­зволяют нам a priori определить природу форми­рования у него симптома. При этом исследование по­следнего позволяет нам a posteriori сделать заключе­ние относительно структуры его сопротивления и за­щиты от своих аффектов и инстинктов. Этот парал­лелизм наиболее знаком нам в случаях истерии и нев­роза навязчивости, где он отчетливо проявляется в со­отношении между симптомами пациента и формой его сопротивления. Формирование симптома истерических больных в их конфликте со своими инстинктами осно­вано главным образом на вытеснении: они исключа­ют из сознания идеаторные представления своих сек­суальных импульсов. Аналогична и форма их сопро­тивления свободным ассоциациям. Ассоциации, вызы­вающие защитную реакцию Я, попросту изгоняются. Все, что пациент ощущает, — это пустота в сознании. Он умолкает; можно сказать, что в потоке его ассо­циаций наступает такой же разрыв, как и в его ин­стинктивных процессах при формировании симптомов. Наряду с этим мы узнаем, что способом защиты, при­меняемым при формировании симптома Я человека, страдающего неврозом навязчивости, является изоля­ция. Я попросту вырывает инстинктивный импульс из контекста, хотя и сохраняет его при этом в сознании. Соответственно и сопротивление таких пациентов при­обретает иную форму. Пациент с навязчивостью не умолкает; он говорит, даже находясь в состоянии со­противления. Но при этом он разрывает связи между своими ассоциациями и изолирует мысли от аффек­тов, так что его ассоциации кажутся такими же бес­смысленными в малом масштабе, как его симптом — в большом.

ЗАЩИТНЫЕ МЕХАНИЗМЫ

Психоаналитическая теория и защитные механизмы.Термин «защита» является самым пер­вым отражением динамической позиции в психоана­литической теории.

Он впервые появился в 1894 г. в работе Фрейда «Защитные нейропсихозы» и был использован в ряде его последующих работ («Этиология истерии», «Даль­нейшие замечания о защитных нейропсихозах») для описания борьбы Я против болезненных или невыноси­мых мыслей и аффектов. Позже этот термин был ос­тавлен и впоследствии заменен термином «вытесне­ние». Отношения между двумя понятиями, однако, остались неопределенными. В приложении к работе «Торможения, симптомы и тревожность» (1926) Фрейд возвращается к старому понятию защиты, утверждая, что его применение имеет свои преимущества, «по­скольку мы вводим его для общего обозначения всех техник, которые Я использует в конфликте и которые могут привести к неврозу, оставляя слово «вытесне­ние» для особого способа защиты, лучше всего изу­ченного нами на начальном этапе наших исследова­ний». Здесь прямо опровергается представление о том, что вытеснение занимает среди психических процес­сов исключительное положение, и в психоаналитиче­ской теории отводится место другим процессам, слу­жащим той же цели, а именно «защите Я от инстинк­тивных требований». Значение вытеснения сведено до «особого метода защиты».

Это новое представление о роли вытеснения требу­ет исследования других конкретных способов защиты и сопоставления таких способов, открытых и описанных исследователями, работающими в психоаналити­ческой традиции.

В том же приложении к «Торможениям, симптомам и тревожности» высказывается предположение о том, что «дальнейшие исследования могут показать, что име­ется тесная связь между конкретными формами защи­ты и конкретными заболеваниями, как, например, между вытеснением и истерией». Регрессия и реактив­ное изменение Я (формирование реакции), изоляция и «уничтожение»—все они рассматриваются как за­щитные техники, используемые при неврозах навязчи­вости.

Двигаясь в этом направлении, нетрудно пополнить список защитных методов Я способами, описанными в других работах Фрейда. Например, в «Ревности, па­ранойе и гомосексуальности» (1922) интроекция, или идентификация, и проекция указываются как важные защитные способы, используемые Я при болезненных эмоциях данного типа, и характеризуются как «невро­тические механизмы». В своей работе по теории ин­стинкта (1915) Фрейд описывает процессы борьбы Я с самим собой и обращения, обозначая их как «изме­нения инстинкта». С точки зрения Я эти два последних механизма также могут быть зачислены в рубрику за­щитных средств, поскольку истоки всех превращений, которым подвергаются инстинкты, лежат в определен­ной активности Я. Если бы не вмешательство Я или внешних сил, которые представляет Я, каждый инстинкт знал бы только одну участь — удовлетворе­ние.

К девяти способам защиты, которые очень хорошо знакомы на практике и исчерпывающе описаны в теоретических работах по психоанализу (регрессия, вы­теснение, формирование реакции, изоляция, уничтоже­ние, проекция, интроекция, борьба Я с самим собой и обращение), мы должны добавить десятый, который относится, скорее, к изучению нормы, а не к неврозу: сублимацию, или смещение инстинктивных целей.

Насколько нам известно на данный момент, в сво­их конфликтах с производными инстинктов и аффек­тами Я имеет в своем расположении эти десять спосо­бов. Задачей практикующего аналитика является оп­ределить, насколько они эффективны в процессах со­противления Я и формирования симптома, которые он имеет возможность наблюдать у разных людей.

 

 

Джеймс Фейдимен, Роберт Фрейгер
ЗАЩИТНЫЕ МЕХАНИЗМЫ[139]

Фейдимен (Fadiman) Джеймс(род. 1939) — американский психолог, представитель трансперсональной психологии. Изучал психологию в Стэнфордском Университете, там же получил научную степень. Профессор Института трансперсональной психологии в Пало Альто, Калифорния. Работает в традиции суфизма, преподает психологию и эргономику, консультирует ряд корпораций в США. Автор и редактор ряда книг по целостному подходу к здоровью, теориям личности и т.д.

Фрейгер (Frager) Роберт— американский психолог. Получил научную степень по социальной психологии в Гарвардском Университете, более 30 лет преподавал психологию и не менее 20 лет изучал су-
физм — эзотерическое учение, в котором достиг степени шейха и звания «духовного проводника». Основатель, первый Президент, а ны-
не — профессор Института трансперсональной психологии в Пало Альто, Калифорния. До основания института семь лет преподавал психологию и религиозные дисциплины в университетах Беркли и Санта Круз. Автор и редактор ряда книг по психологии и преподаванию суфизма, теориям и типологиям личности.

Работы, выполненные Дж. Фейдименом и Р. Фрейгером в соавторстве: Essential Sufism (1997), Personality and Personal Growth (4-е изд. в США — 1998). В рус. пер.: Личность и личностный рост (1994, 2001).

 

СУБЛИМАЦИЯ

Сублимация — это процесс, посредством которого энергия, первона­чально направленная на сексуальные или агрессивные цели, перенаправ­ляется к другим целям, часто художественным, интеллектуальным или культурным. Сублимацию называют «успешной защитой» [1]. Первона­чальную энергию можно представить себе как разливающуюся реку, разрушающую дома и поля. Для предотвращения этого строится плотина. Непосредственная опасность предотвращена, но за плотиной накап­ливается давление, угрожающее еще большими разрушениями, если плотина будет прорвана. Сублимация в этой аналогии подобна отводным каналам, которые могут быть использованы для создания электроэнергии, обводнения сухих земель, создания парков и пр. Первоначальная энергия реки успешно обращается на социально приемлемые и культурно санк­ционированные цели.

«Силы, которые могут быть использованы в культурной деятельности, полу­чаемы, таким образом, благодаря подавлению того, что известно под именем извращенных элементов сексуальности» [5].

Сублимированная энергия создает то, что мы называем цивилизацией. Фрейд утверждает, что огромная энергия и значительная сложность цивилизации — это результат лежащего за ней стремления найти при­емлемые и удовлетворяющие пути для подавляемой энергии. Циви­лизация побуждает к преодолению первоначальных импульсов, и в не­которых случаях альтернативные цели могут быть более удовлетво­ряющими для Ид, чем выполнение первоначальных стремлений.

Сублимированная энергия уменьшает первоначальные побуждения. Эта трансформация «дает огромное количество сил в распоряжение ци­вилизованной деятельности; такое возможно благодаря способности этой энергии менять цели без материального уменьшения в интенсивности» [5, с.187].

МЕХАНИЗМЫ ЗАЩИТЫ

Основные «патогенные» механизмы защиты, которые мы здесь опи­шем, — это репрессия (подавление), отрицание, рационализация, реактив­ное образование, изоляция, проекция и регрессия [2], [1]. Сублимация, которая описана ранее, — это успешная защита, она в действительности разрешает и элиминирует напряжение. Все остальные защиты блокируют прямое выражение потребностей. Хотя любой из этих механизмов может быть найден в здоровом индивидууме, тем не менее их наличие обычно указывает на возможные невротические симптомы.

Репрессия (подавление). «Сущность подавления состоит просто в уда­лении чего-то из сознания и удержании на расстоянии от сознания» [6, с. 147]. Репрессия удаляет из сознания потенциально вызывающее тревожность со­бытия, идею или восприятие, препятствуя таким образом возможному разрешению. К сожалению, репрессированный элемент остается частью души, хотя и бессознательной, и по-прежнему остается проблемой. «Подавление не осуществляется раз и навсегда, оно требует постоянного расходования энергии для поддержания подавления, а подавляемое постоянно стремится найти выход» [1, с. 150]. Истерические симптомы часто оказываются вызванными ранним подавлением. Не­которые психосоматические заболевания, такие как астма, артрит и язва, могут быть связаны с подавлением. Преувеличенная вялость, фобии и импотенция или фригидность также могут быть производными подавляемых чувств. Если, например, человек испытывал сильные амбивалентные чувства к отцу, он может любить его и одновременно желать его смерти. Желание его смерти, соответствующие фантазии и возникающие из этого чувство вины и стыда могут быть бес­сознательными, поскольку эго и суперэго воспринимают все это как не­приемлемое. При смерти отца весь этот комплекс еще более ригидно подавляется. Принять эти чувства означало бы радоваться смерти отца, что еще более неприемлемо для суперэго, чем первоначальные обида и враждебность. В такой ситуации человек может казаться совершенно равнодушным к смерти отца, поскольку репрессия останавливает естест­венную печаль и чувство потери, так же как и невыражаемую враж­дебность.

Отрицание. Отрицание — это попытка не принимать в качестве реаль­ности событие, которое беспокоит эго. Взрослые имеют тенденцию «гре­зить», что определенные события не таковы, каковы они есть, или что они реально не происходили. Это бегство в фантазию может принимать различные формы. Некоторые из них кажутся абсурдными объективному наблюдателю.

Следующая история может быть примером отрицания. Женщина приведена в суд по жалобе соседки. Соседка обвиняет ее в том, что та взяла у нее ценную вазу и повредила ее. Защищаясь, женщина говорит сле­дующее: «Во-первых, я никогда не брала вазу. Во-вторых, она была повреждена, когда я взяла ее. Наконец, ваша честь, я вернула ее совер­шенно целой».

Примечательная способность неправильно вспоминать события — форма отрицания, которая наиболее часто встречается в практике пси­хотерапии. Пациент ясно припоминает версию события, а затем позже вспоминает это событие иначе и внезапно сознает, что первая версия была ложью, выдумкой.

Фрейд не утверждал, что его наблюдения были совершенно ориги­нальны. Он цитирует наблюдения Дарвина и Ницше над собой [3, с. 148]. Дарвин в своей автобиографии замечает: «В течение многих лет я следовал золотому правилу; а именно: когда я сталкивался с опуб­ликованным фактом, наблюдением или идеей, которые противоречили моим основным результатам, я незамедлительно записывал это; я обнаружил по опыту, что такие факты и идеи гораздо легче ускользают из памяти, чем благоприятные».

Ницше описывает другой аспект того же процесса: «Я сделал это», — говорит моя память. — «Невозможно, чтобы я сделал это», — говорит моя гордость и остается непреклонной. В конце концов память уступает».

Рационализация. Рационализация — это нахождение приемлемых при­чин или оснований для неприемлемых мыслей или действий. Человек представляет объяснения, которые логически убедительны или этически приемлемы, для отношения, действия, идеи или чувства, которые возникают из других мотивационных источников. Мы используем ра­ционализацию, чтобы оправдать наше поведение, когда в действитель­ности наши действия не похвальны. Следующие утверждения могут быть рационализациями, в то время как утверждения в скобках — возможными невыраженными основаниями:

1. «Я делаю это исключительно для твоего добра» (Я хочу сделать это тебе. Я не хочу, чтобы это было сделано мне. Я даже хочу, чтобы ты немного пострадал).

2. «Этот эксперимент был логическим продолжением моей предыдущей работы» (Он начинался как ошибка, но к счастью из этого что-то получилось).

3. «Мне кажется, что я люблю тебя» (Меня привлекает твое тело; я хочу, чтобы ты расслабилась и почувствовала притяжение ко мне).

Рационализация — это способ принять давление суперэго; она скры­вает наши мотивы, делает наши действия морально приемлемыми. Она препятствует росту, потому что не дает самому рационализирующему или кому-либо другому работать с истинными, менее похвальными мотиви­рующими силами.

Реактивные образования. Этот механизм подменяет поведение или чувствование таким, которое диаметрально противоположно действи­тельному желанию; это явная и обычно бессознательная инверсия желания.

Как и другие механизмы защиты, реактивные образования перво­начально формируются в детстве. «Когда ребенок сознает сексуальное возбуждение, которое не может быть реализовано, это сексуальное воз­буждение вызывает противоположные психические силы; чтобы эффек­тивно подавить это неудовольствие, создаются психические преграды, такие как отвращение, стыд и моральность» [4, с. 178]. Подавляется не только первоначальная идея, но также и любой стыд или самоосуждение, которое могло бы возникнуть от принятия таких мыслей, — они также исключаются из сознания.

К сожалению, побочные эффекты реактивных образований уродуют социальные отношения. Главная характеристика, по которой можно узнать реактивные образования, — преувеличение, ригидность и экстра­вагант-ность. Отрицаемая потребность должна затемняться снова, и снова, и снова.

«Человек, создавший в себе реактивное образование, не развивает опре­деленный защитный механизм, употребляемый в момент грозящей инстинк­тивной опасности; он изменил структуру своей личности таким образом, как будто эта опасность постоянно присутствует, так что он может быть готов, когда бы она ни появилась» [5].

Следующее письмо написано исследователю антививисекционистом. Это ясный пример того, как одно чувство — сострадание к живым существам — используется для маскирования другого чувства — побуж­дения наносить вред и мучить: «Я прочел (в журнальной статье)... про Вашу работу по алкоголизму... Я удивлен, что человек, столь образован­ный, как это необходимо для Вашего положения, может опуститься так низко, чтобы мучить беспомощных маленьких кошек ради цели излечения алкоголиков. ...Пьяница не хочет быть вылеченным — это слабоумный идиот, который нашел свое место в сточной канаве, и там его и следует оставить. Почему бы вместо того, чтобы мучить беспомощных маленьких кошек, не мучить пьяниц или, еще лучше, использовать Ваше вроде бы доброе намерение на то, чтобы добиться закона об уничтожении всех пьяных... Я от всей души желаю, чтобы на Ваш дом обрушились мучения в тысячи раз большие, чем те, которые Вы принесли и приносите ма­леньким зверушкам. Если Вы — пример того, каким должен быть зна­менитый психиатр, я радуюсь, что я — простой человек, без степеней и званий. Лучше я буду собой с чистой совестью, зная, что я не принес вреда ни одному живому существу, — я могу спать, не видя полных ужаса умирающих кошек — я знаю, что они должны умереть после того, как Вы кончите с ними свою работу. Нет наказания слишком большого для Вас, и я надеюсь, что доживу до того, что прочту о Вашем исковерканном, изуродованном теле и длительных страданиях перед смертью — и я буду долго и громко смеяться» [8, с. 38].

Реактивные образования можно видеть в любом преувеличенном поведении. Хозяйка, которая постоянно чистит и моет свой дом, может в действительности сосредоточивать свое сознание на пребывание в грязи и рассматривании ее. Родители, не принимающие упреки детей, может быть, «настолько вмешивались в их жизнь, под предлогом заботы об их благополучии и безопасности, что эта сверхзабота могла реально быть формой наказания» [7, с. 93]. Реактивные образования маскируют части личности и ограничивают способность человека реагировать на события; личность становится менее гибкой.

Проекция. Приписывание другому человеку, животному или объекту качеств, чувств или намерений, которые исходят от самого приписываю­щего, называется проекцией. Это механизм защиты, посредством кото­рого аспекты личности перемещаются изнутри индивидуума на внешнее окружение. Угроза, например, рассматривается как внешняя сила. Таким образом, человек может иметь дело с действительными чувствами, не принимая или не сознавая того факта, что пугающая его идея или поведение принадлежат ему самому. Следующие утверждения могут быть проекциями (утверждения в скобках могут быть действительными не­осознаваемыми чувствами):

1. «Все мужчины и женщины хотят одного и того же» (Я много думаю о сексе).

2. «Никогда нельзя верить итальяшкам, янки, ниггерам, белым, сту­дентам, женщинам, священникам...» (Я не чураюсь иной раз обмануть кого-нибудь).

3. «Скажу тебе, что ты от меня без ума» (Я от тебя без ума).

Когда мы характеризуем нечто «там снаружи» как дурное, опасное, извращенное и т.д., не замечая, что эти характеристики могут относиться также и к нам самим, мы, возможно, проецируем. Когда мы видим других сильными, привлекательными, способными и т.д., не признавая за собой подобных качеств, мы также проецируем. Критический момент в проецировании состоит в том, что мы не видим в себе того, что кажется ярким и очевидным в другом.

Исследование динамики предрассудков показывает, что люди, которые имеют тенденцию стереотипизировать других, обнаруживают одновре­менно мало понимания собственных чувств. Люди, отрицающие у себя определенную специфическую черту, более критичны к этой черте, когда они видят или проецируют ее в других [9].

Изоляция. Изоляция — это отделение вызывающей тревожность части ситуации от остальной сферы души. При таком отделении событие почти не вызывает эмоциональной реакции. В результате человек обсуждает проблемы, отделенные от остальной личности таким образом, что события не связываются ни с какими чувствами, как будто они случились с кем-то другим. Этот сухой подход может стать преобладающим стилем. Человек может все больше и больше уходить в идеи, все менее и менее соприкасаясь с собственными чувствами.

Дети могут играть в это, разделяя свою личность на хорошие и плохие части. Они могут, взяв игрушечную зверушку, «дать» ей делать и говорить все запрещенные вещи. Эта зверушка может быть тираничес­кой, невежливой, саркастической, безрассудной, неблагоразумной и пр. Через эту зверушку ребенок может проявить то поведение, которое родители не разрешили бы ему самому в обычных обстоятельствах.

Говоря об изоляции, Фрейд указывает, что ее нормальным прототипом является логическое мышление, которое тоже стремится отделить содер­жание от эмоциональной ситуации, в которой оно обнаружено. Изоляция становится механизмом защиты, только когда она используется для за­щиты Эго от принятия вызывающих тревожность аспектов ситуации или отношений.

Регрессия. Регрессия — это возвращение на более ранний уровень развития или к способу выражения, который более прост и более свойст­вен детям. Тревожность ослабляется здесь посредством ухода от реалис­тического мышления в поведение, которое в более ранние годы умень­шало тревожность.

Регрессия — более примитивный способ справляться с ситуацией. Уменьшая напряжение, она часто оставляет неразрешенными источники тревожности. Кальвин Холл дает длинный список регрессивных способов поведения; вы имеете возможность посмотреть, включает ли он те, которые свойственны вам: «Даже здоровые, хорошо приспособлен­ные люди позволяют себе время от времени регрессии, чтобы умень­шить тревожность или, как говорится, «спустить пар». Они курят, напи­ваются, переедают, выходят из себя, кусают ногти, ковыряют в носу, читают рассказы о таинственном, ходят в кино, нарушают законы, лепечут по-детски, портят вещи, мастурбируют, занимаются необычным сексом, жуют резинку или табак, одеваются как дети, ведут машину быстро и рискованно, верят в злых и добрых духов, любят вздремнуть среди бела дня, дерутся и убивают друг друга, делают ставки на тотализаторе, грезят, восстают против авторитета и подчиняются авторитетам, играют в азартные игры, прихорашиваются перед зеркалом, действуют по внушению импульса, ищут козла отпущения и делают тысячи других «детских» вещей. Многие из этих регрессий настолько общеприняты, что принимаются за признаки зрелости. В действительности все они — формы регрессии, используемые взрослыми» [7, с. 95—96].

Механизмы защиты в целом. Защиты, которые мы описали, — это спо­собы, которыми душа защищает себя от внутренних и внешних напря­жений. Защита избегает реальности (репрессия), исключает реальность (отрицание), переопределяет реальность (рационализация) или обращает реальность (реактивные образования). Защита помещает внутреннее чувство во внешний мир (проекция), разделяет реальность (изоляция) или уходит от реальности (регрессия). В каждом случае энергия либидо, необходимая для поддержания защиты, существенно ограничивает подвижность и силу Эго. «Они (защиты) связывают психическую энергию, которая могла бы быть использована в более полезных деятельностях Эго. Когда защита становится очень влиятельной, она начинает преобладать в Эго и уменьшает его подвижность и способность к адаптации. Наконец, если защита не может удержаться, Эго не имеет точки отступления и опоры и оказывается захваченным тревожностью» [7, с.96].

Литература

1. Fenchel, Otto. The psychoanalytic theory of neurosis. New York: Norton, 1945.

2. Freud, Anna. The ego and the mechanisms of defense. London: Hogarth Press, 1936.

3. Freud, Sigmund. The psychopathology of everyday life. 1901. Standard edition, vol. 6.

4. Freud, Sigmund. Three essays on the theory of sexuality. 1905. Standard edition, vol. 7.

5. Freud, Sigmund. “Civilized” sexual morality and modern nervous illness. 1908. Standard edition, vol. 9.

6. Freud, Sigmund. Repression. 1915. Standard edition, vol. 14.

7. Hall, Calvin S. A primer of Freudian psychology. New York: Mentor Books, 1954.

8. Masserman, Jules H. Principles of dynamic psychiatry. 2nd ed. Philadelphia: Saunders, 1961.

9. Sears, Robert T. Experimental studies of projection: I. attributions of traits. Journal of Social Psychology. 1936. 7: 151—163.

 

 

Ф. Е. Василюк
ПЕРЕЖИТЬ ГОРЕ[140]

Переживание горя, быть может, одно из самых таинст­венных проявлений душевной жизни. Каким чудесным об­разом человеку, опустошенному утратой, удастся возродиться и наполнить свой мир смыслом? Как он, уверенный, что навсегда лишился радости и желания жить, сможет восстановить душевное равновесие, ощутить краски и вкус жизни? Как страдание переплавляется в мудрость? Все это — не риторические фигуры восхищения силой челове­ческого духа, а насущные вопросы, знать конкретные ответы на которые нужно хотя бы потому, что всем нам рано или поздно приходится, но профессиональному ли долгу или по долгу человеческому, утешать и поддерживать го­рюющих людей.

Может ли психология помочь в поиске этих ответов? В отечественной психологии — не поверите! — нет ни од­ной оригинальной работы по переживанию и психотерапии горя. Что касается западных исследований, то в сотнях трудов описываются мельчайшие подробности разветвлен­ного дерева этой темы — горе патологическое и «хорошее», «отложенное» и «предвосхищающее», техника профессио­нальной психотерапии и взаимопомощь пожилых вдовцов, синдром горя от внезапной смерти младенцев и влияние видеозаписей о смерти на детей, переживающих горе, и т. д., и т. п. Однако когда за всем этим многообразием дета­лей пытаешься разглядеть объяснение общего смысла и направления процессов горя, то почти всюду проступают знакомые черты схемы 3. Фрейда, данной еще в «Печали и меланхолии» [3].

Она бесхитростна: «работа печали» состоит в том, чтобы оторвать психическую энергию от любимого, но теперь утраченного объекта. До конца этой работы «объект продолжает существовать психически», а по ее завершении «я» становится свободным от привязанности и может направлять высвободившуюся энергию на другие объекты. «С глаз долой — из сердца вон» — таково, следуя логике схемы, было бы идеальное горе по Фрейду. Теория Фрейда объясняет, как люди забывают ушедших, но она даже не ставит вопроса о том, как они их помнят. Можно сказать, что это теория забвения. Суть ее сохраняется неизменной и в современных концепциях. Среди формулировок основных задач работы горя можно найти такие, как «принять реаль­ность утраты», «ощутить боль», «заново приспособиться к действительности», «вернуть эмоциональную энергию и вложить ее в другие отношения», но тщетно искать задачу поминания и памятования.

А именно эта задача составляет сокровенную суть че­ловеческого горя. Горе — это не просто одно из чувств, это конституирующий антропологический феномен: ни одно самое разумное животное не хоронит своих собратьев. Хоронить — следовательно, быть человеком. Но хоро­нить — это не отбрасывать, а прятать и сохранять. И на психологическом уровне главные акты мистерии горя — не отрыв энергии от утраченного объекта, а устроение образа этого объекта для сохранения в памяти. Человеческое горе не деструктивно (забыть, оторвать, отделиться), а конст­руктивно, оно призвано не разбрасывать, а собирать, не уничтожать, а творить — творить память.

Исходя из этого, основная цель настоящего очерка состоит в попытке сменить парадигму «забвения» на парадигму «памятования» и в этой новой перспективе рассмотреть все ключевые феномены процесса пережи­вания горя.

Начальная фаза горя — шок и оцепенение. «Не может быть!» — такова первая реакция на весть о смерти. Харак­терное состояние может длиться от нескольких секунд до нескольких недель, в среднем к 7—9-му дню сменяясь по­степенно другой картиной. Оцепенение — наиболее замет­ная особенность этого состояния. Скорбящий скован, на­пряжен. Его дыхание затруднено, неритмично, частое же­лание глубоко вдохнуть приводит к прерывистому, судо­рожному (как по ступенькам) неполному вдоху. Обычны утрата аппетита и сексуального влечения. Нередко возникающие мышечная слабость, малоподвижность иногда сменяются минутами суетливой активности.

В сознании человека появляется ощущение нереаль­ности происходящего, душевное онемение, бесчувствен­ность, оглушенность. Притупляется восприятие внешней реальности, и тогда в последующем нередко возникают пробелы в воспоминаниях об этом периоде. А. Цветаева, человек блестящей памяти, не могла восстановить картину похорон матери: «Я не помню, как несут, опускают гроб. Как бросают комья земли, засыпают могилу, как служит панихиду священник. Что-то вытравило это все из памя­ти... Усталость и дремота души. После маминых похорон в памяти — провал» [4, с. 248]. Первым сильным чувством, проры­вающим пелену оцепенения и обманчивого равнодушия, нередко оказывается злость. Она неожиданна, непонятна для самого человека, он боится, что не сможет ее сдержать.

Как объяснить все эти явления? Обычно комплекс шо­ковых реакций истолковывается как защитное отрицание факта или значения смерти, предохраняющее горюющего от столкновения с утратой сразу во всем объеме.

Будь это объяснение верным, сознание, стремясь от­влечься, отвернуться от случившегося, было бы полностью поглощено текущими внешними событиями, вовлечено в настоящее, по крайней мере, в те его стороны, которые пря­мо не напоминают о потере. Однако мы видим прямо про­тивоположную картину: человек психологически отсутст­вует в настоящем, он не слышит, не чувствует, не вклю­чается в настоящее, оно как бы проходит мимо него, в то время как он сам пребывает где-то в другом пространстве и времени. Мы имеем дело не с отрицанием факта, что «его (умершего) нет здесь», а с отрицанием факта, что «я (го­рюющий) здесь». Не случившееся трагическое событие не впускается в настоящее, а само оно не выпускает настоящее в прошедшее. Это событие, ни в один из моментов не став психологически настоящим, рвет связь времен, делит жизнь на несвязанные «до» и «после». Шок оставляет че­ловека в этом «до», где умерший был еще жив, еще был рядом. Психологическое, субъективное чувство реально­сти, чувство «здесь-и-теперь» застревает в этом «до», в объективном прошлом, а настоящее со всеми его события­ми проходит мимо, не получая от сознания признания его реальности. Если бы человеку дано было ясно осознать, что с ним происходит в этом периоде оцепенения, он бы мог сказать соболезнующим ему по поводу того, что умершего нет с ним: «Это меня нет с вами, я там, точнее, здесь, с ним».

Такая трактовка делает понятным механизм и смысл возникновения и дереализационных ощущений, и душев­ной анестезии: ужасные события субъективно не наступи­ли; и послешоковую амнезию: я не могу помнить то, в чем не участвовал; и потерю аппетита и снижение либидо — этих витальных форм интереса к внешнему миру; и злость. Злость — это специфическая эмоциональная реакция на преграду, помеху в удовлетворении потребности. Такой по­мехой бессознательному стремлению души остаться с лю­бимым оказывается вся реальность: ведь любой человек, телефонный звонок, бытовая обязанность требуют сосре­доточения на себе, заставляют душу отвернуться от люби­мого, выйти хоть на минуту из состояния иллюзорной сое­диненности с ним.

Что теория предположительно выводит из множества фактов, то патология иногда зримо показывает одним ярким примером. П. Жане описал клинический случай девушки, которая долго ухаживала за больной матерью, а после ее смерти впала в болезненное состояние: она не мог­ла вспомнить о случившемся, на вопросы врачей не отве­чала, а только механически повторяла движения, в кото­рых можно было разглядеть воспроизведение действий, ставших для нее привычными во время ухода за умираю­щей. Девушка не испытывала горя, потому что полностью жила в прошлом, где мать была еще жива. Только когда на смену этому патологическому воспроизведению прошло­го с помощью автоматических движений (память-привыч­ка, по Жане) пришла возможность произвольно вспомнить и рассказать о смерти матери (память-рассказ), девушка начала плакать и ощутила боль утраты. Этот случай поз­воляет назвать психологическое время шока «настоящее в прошедшем». Здесь над душевной жизнью безраздельно властвует гедонистический принцип избегания страдания. И отсюда процессу горя предстоит еще долгий путь, пока человек сможет укрепиться в «настоящем» и без боли вспоминать о свершившемся прошлом.

Следующий шаг на этом пути — фаза поиска — отли­чается, по мнению С. Паркеса, который и выделил ее, нереалистическим стремлением вернуть утраченного и отрицанием не столько факта смерти, сколько посто­янства утраты. Трудно указать на временные границы этого периода, поскольку он довольно постепенно сме­няет предшествующую фазу шока и затем характерные для него феномены еще долго встречаются в последую­щей фазе острого горя, но в среднем пик фазы поиска приходится на 5—12-й день после известия о смерти.

В это время человеку бывает трудно удержать свое внимание во внешнем мире, реальность как бы покрыта прозрачной кисеей, вуалью, сквозь которую сплошь и ря­дом пробиваются ощущения присутствия умершего: звонок в дверь — мелькнет мысль: это он; его голос — оборачива­ешься — чужие лица; вдруг на улице: это же он входит в телефонную будку. Такие видения, вплетающиеся в кон­текст внешних впечатлений, вполне обычны и естествен­ны, но пугают, принимаясь за признаки надвигающегося безумия.

Иногда такое появление умершего в текущем настоя­щем происходит в менее резких формах. Р., мужчина 45 лет, потерявший во время армянского землетрясения любимого брата и дочь, на 29-й день после трагедии, рассказывая мне о брате, говорил в прошедшем времени с явными признаками страдания, когда же речь заходила о дочери, он с улыбкой и блеском в глазах восторгался, как она хорошо учится (а не «училась»), как ее хвалят, какая помощница матери. В этом случае двойного горя пережи­вание одной утраты находилось уже на стадии острого го­ря, а другой — задержалось на стадии «поиска».

Существование ушедшего в сознании скорбящего отли­чается в этот период от того, которое нам открывают пато­логически заостренные случаи шока: шок внереалистичен, поиск — нереалистичен; там есть одно бытие — до смерти, в котором душой безраздельно правит гедонистический принцип, здесь — «как бы двойное бытие» («Я живу как бы в двух плоскостях», — говорит скорбящий), где за тканью яви все время ощущается подспудно идущее другое существование, прорывающееся островками «встреч» с умершим. Надежда, постоянно рождающая веру в чудо, странным образом сосуществует с реалистической уста­новкой, привычно руководящей всем внешним поведением горюющего. Ослабленная чувствительность к противоре­чию позволяет сознанию какое-то время жить по двум не вмешивающимся в дела друг друга законам — по отноше­нию к внешней действительности по принципу реальности, а по отношению к утрате — по принципу «удовольствия». Они уживаются на одной территории: в ряд реалистиче­ских восприятий, мыслей, намерений («сейчас позвоню ей по телефону») становятся образы объективно утраченного, но субъективно живого бытия, становятся так, как будто они из этого ряда, и на секунду им удается обмануть реалистическую установку, принимающую их за «своих». Эти моменты и этот механизм и составляют специфику фазы «поиска».

Затем наступает третья фаза — острого горя, длящая­ся до 6—7 недель с момента трагического события. Иначе ее именуют периодом отчаяния, страдания и дезорганиза­ции и — не очень точно — периодом реактивной депрессии.

Сохраняются, и первое время могут даже усиливаться, различные телесные реакции — затрудненное укороченное дыхание; астения: мышечная слабость, утрата энергии, ощущение тяжести любого действия; чувство пустоты в желудке, стеснение в груди, ком в горле; повышенная чув­ствительность к запахам; снижение или необычное усиле­ние аппетита; сексуальные дисфункции, нарушения сна.

Это период наибольших страданий, острой душевной боли. Появляется множество тяжелых, иногда странных и пугающих чувств и мыслей. Это ощущения пустоты и бес­смысленности, отчаяние, чувство брошенности, одиночест­ва, злость, вина, страх и тревога, беспомощность. Типичны необыкновенная поглощенность образом умершего (по свидетельству одного пациента, он вспоминал о погибшем сыне до 800 раз в день) и его идеализация — подчеркива­ние необычайных достоинств, избегание воспоминаний о плохих чертах и поступках. Горе накладывает отпечаток и на отношения с окружающими. Здесь может наблюдаться утрата теплоты, раздражительность, желание уединиться. Изменяется повседневная деятельность. Человеку трудно бывает сконцентрироваться на том, что он делает, трудно довести дело до конца, а сложно организованная деятельность может на какое-то время стать и вовсе недоступной. Порой возникает бессознательное отождествление с умер­шим, проявляющееся в невольном подражании его поход­ке, жестам, мимике.

Утрата близкого — сложнейшее событие, затрагиваю­щее все стороны жизни, все уровни телесного, душевного и социального существования человека. Горе уникально, оно зависит от единственных в своем роде отношений с ним, от конкретных обстоятельств жизни и смерти, от всей непов­торимой картины взаимных планов и надежд, обид и радо­стей, дел и воспоминаний.

И все же за всем этим многообразием типичных и уни­кальных чувств и состояний можно попытаться выделить тот специфический комплекс процессов, который составляет сердцевину острого горя. Только зная его, можно на­деяться найти ключ к объяснению необыкновенно пестрой картины разных проявлений как нормального, так и пато­логического горя.

Обратимся снова к попытке З. Фрейда объяснить меха­низмы работы печали. «...Любимого объекта больше не существует, и реальность подсказывает требование отнять все либидо, связанное с этим объектом... Но требование ее не может быть немедленно исполнено. Оно приводится в исполнение частично, при большой трате времени и энер­гии, а до того утерянный объект продолжает существовать психически. Каждое из воспоминаний и ожиданий, в кото­рых либидо было связано с объектом, приостанавливается, приобретает активную силу, и на нем совершается осво­бождение либидо. Очень трудно указать и экономически обосновать, почему эта компромиссная работа требования реальности, проведенная на всех этих отдельных воспоми­наниях и ожиданиях, сопровождается такой исключитель­ной душевной болью» [3, с. 205].

Доверяя интуиции Фрейда, что именно здесь святая святых горя, именно здесь совершается главное таинство работы печали, стоит внимательно вглядеться в микро­структуру одного приступа острого горя.

Такую возможность предоставляет нам тончайшее наб­людение Анн Филип, жены умершего французского актера Жерара Филипа: «[1] Утро начинается хорошо. Я научи­лась вести двойную жизнь. Я думаю, говорю, работаю, и в то же время я вся поглощена тобой. [2] Время от времени предо мною возникает твое лицо, немного расплывчато, как на фотографии, снятой не в фокусе. [3] И вот в такие минуты я теряю бдительность: моя боль — смирная, как хорошо выдрессированный конь, и я отпускаю узду. Мгно­вение — и я в ловушке. [4] Ты здесь. Я слышу твой голос, чувствую твою руку на своем плече или слышу у двери твои шаги. [5] Я теряю власть над собой. Я могу только внут­ренне сжаться и ждать, когда это пройдет. [6] Я стою в оцепенении, [7] мысль несется, как подбитый самолет. Не­правда, тебя здесь нет, ты там, в ледяном небытии. Что слу­чилось? Какой звук, запах, какая таинственная ассоциа­ция мысли привели тебя ко мне? Я хочу избавиться от тебя, хотя прекрасно понимаю, что это самое ужасное, но именно в такой момент у меня недостает сил позволить тебе завла­деть мною. Ты или я. Тишина комнаты вопиет сильнее, чем самый отчаянный крик. В голове хаос, тело безвольно. [8] Я вижу нас в нашем прошлом, но где и когда? Мой двойник отделяется от меня и повторяет все то, что я тогда делала» [2, с.26—27].

Если попытаться дать предельно краткое истолкование внутренней логики этого акта острого горя, то можно ска­зать, что составляющие его процессы начинаются с [1] попытки не допустить соприкосновения двух текущих в душе потоков — жизни нынешней и былой; проходят через [4] непроизвольную одержимость минувшим; затем сквозь [7] борьбу и боль произвольного отделения от образа любимого; и завершаются [8] «согласованием времен» — возможностью, стоя на берегу настоящего, вглядываться в поток прошедшего, не соскальзывая туда, наблюдая себя там со стороны и потому, уже не испытывая боли.

Замечательно, что опущенные фрагменты [2—3] и [5—6] описывают уже знакомые нам по предыдущим фа­зам горя процессы, бывшие там доминирующими, а теперь входящие в целостный акт на правах подчиненных функциональных частей этого акта. Фрагмент [2] — это типич­ный образчик фазы «поиска»: фокус произвольного вос­приятия удерживается на реальных делах и вещах, но глу­бинный, еще полный жизни поток былого вводит в область представлений лицо погибшего человека. Оно видится расплывчато, но вскоре [3] внимание непроизвольно при­тягивается к нему, становится трудно противостоять иску­шению прямо взглянуть на любимое лицо, и уже, наоборот, внешняя реальность начинает двоиться, и сознание пол­ностью оказывается в [4] силовом поле образа ушедшего, в психически полновесном бытии со своим пространством и предметами («ты здесь»), ощущениями и чувствами («слышу», «чувствую»).

Фрагменты [5—6] репрезентируют процессы шоковой фазы, но, конечно, уже не в том чистом виде, когда они являются единственными и определяют собой все состоя­ние человека. Сказать и почувствовать «я теряю власть над собой» — это значит ощущать, как слабеют силы, но все же — и это главное — не впадать в абсолютную погру­женность, одержимость прошлым: это бессильная рефлек­сия, еще нет «власти над собой», не хватает воли, чтобы управлять собой, но уже находятся силы, чтобы хотя бы «внутренне сжаться и ждать», то есть удерживаться краешком сознания в настоящем и осознавать, что «это прой­дет». «Сжаться» — это удержать себя от действования внутри воображаемой, но кажущейся такой действитель­ной реальности. Если не «сжаться», может возникнуть состояние. Состояние оцепенения [6]. «Оцепе­нение» — это отчаянное удерживание себя здесь, одними мышцами и мыслями, потому что чувства — там, для них там — здесь.

Именно здесь, на этом шаге острого горя, начинается отделение, отрыв от образа любимого, готовится пусть пока зыбкая опора в «здесь-и-теперь», которая позволит на следующем шаге [7] сказать: «тебя здесь нет, ты там...».

Именно в этой точке и появляется острая душевная боль, перед объяснением которой остановился Фрейд. Как это ни парадоксально, боль вызывается самим горюющим: феноменологически в приступе острого горя не умерший уходит от нас, а мы сами уходим от него, отрываемся от него или отталкиваем его от себя. И вот этот, своими рука­ми производимый отрыв, этот собственный уход, это изгна­ние любимого: «Уходи, я хочу избавиться от тебя...» и наб­людение за тем, как его образ действительно отдаляется, растворяется и исчезает, и вызывают, собственно, душев­ную боль.

Но вот что самое важное в исполненном акте острого горя: не сам факт этого болезненного отрыва, а его про­дукт. В этот момент не просто происходит отделение, раз­рыв и уничтожение старой связи, как полагают все совре­менные теории, но рождается новая связь. Боль острого горя — это боль не только распада, разрушения и отмира­ния, но и боль рождения нового. Чего же именно? Двух но­вых «я» и новой связи между ними, двух новых времен, да­же — миров, и согласования между ними.

«Я вижу нас в прошлом...» —замечает А. Филип. Это уже новое «я». Прежнее могло либо отвлекаться от утра­ты — «думать, говорить, работать», либо быть полностью поглощенным «тобой». Новое «я» способно видеть не «те­бя», когда это видение переживается как видение в психо­логическом времени, которое мы назвали «настоящее в прошедшем», а видеть «нас в прошлом». «Нас» — стало быть, его и себя, со стороны, так сказать, в грамматически третьем лице. «Мой двойник отделяется от меня и повто­ряет все то, что я тогда делала». Прежнее «я» разделилось на наблюдателя и действующего двойника, на автора и ге­роя. В этот момент впервые за время переживания утраты появляется частичка настоящей памяти об умершем, о жизни с ним как о прошлом. Это первое, только-только ро­дившееся воспоминание еще очень похоже на восприятие («я вижу нас»), но в нем уже есть главное — разделение и согласование времен («вижу нас в прошлом»), когда «я» полностью ощущает себя в настоящем и картины прошлого воспринимаются именно как картины уже случившегося, помеченные той или другой датой.

Бывшее раздвоенным бытие соединяется здесь па­мятью, восстанавливается связь времен, и исчезает боль. Наблюдать из настоящего за двойником, действующим в прошлом, не больно.

Мы не случайно назвали появившиеся в сознании фигу­ры «автором» и «героем». Здесь действительно происходит рождение первичного эстетического феномена, появление автора и героя, способности человека смотреть на прожи­тую, уже свершившуюся жизнь с эстетической установкой.

Эстетическая установка способна видеть мир, не разлагая его на цели и средства, вне и без целей, без нуж­ды моего вмешательства. Когда я любуюсь закатом, я не хочу в нем ничего менять, не сравниваю его с должным, не стремлюсь ничего достичь.

Поэтому, когда в акте острого горя человеку удается сначала полно погрузиться в частичку его прежней жизни с ушедшим, а затем выйти из нее, отделив в себе «героя», остающегося в прошлом, и «автора», эстетически наблюдающего из настоящего за жизнью героя, то эта частичка оказывается отвоеванной у боли, цели, долга и времени для памяти.

В фазе острого горя скорбящий обнаруживает, что ты­сячи и тысячи мелочей связаны в его жизни с умершим («он купил эту книгу», «ему нравился этот вид из окна» «мы вместе смотрели этот фильм»), и каждая из них увлекает его сознание в «там-и-тогда», в глубину потока минув­шего, и ему приходится пройти через боль, чтобы вернуться на поверхность. Боль уходит, если ему удается вынести из глубины песчинку, камешек, ракушку воспоминания и рас­смотреть их на свету настоящего, в «здесь-и-теперь». Психологическое время погруженности, «настоящее в прошедшем» ему нужно преобразовать в «прошедшее в настоящем».

В период острого горя его переживание становится ве­дущей деятельностью человека. Напомним, что ведущей в психологии называется та деятельность, которая занимает доминирующее положение в жизни человека и через кото­рую осуществляется его личностное развитие. Например, дошкольник и трудится, помогая матери, и учится, запоми­ная буквы, но не труд и учеба, а игра — его ведущая дея­тельность, в ней и через нее он может и больше сделать, и лучше научиться. Она — сфера его личностного роста. Для скорбящего горе в этот период становится ведущей дея­тельностью в двух смыслах: оно составляет основное со­держание всей его активности и становится сферой разви­тия его личности. Поэтому фазу острого горя можно счи­тать критической в отношении дальнейшего переживания горя, а порой она приобретает особое значение и для всего жизненного пути.

Четвертая фаза горя называется фазой «остаточных толчков и реорганизации» (Дж. Тейтельбаум). На этой фазе жизнь входит в свою колею, восстанавливаются сон, аппетит, профессиональная деятельность, умерший пере­стает быть главным средоточением жизни. Переживание горя теперь не ведущая деятельность, оно протекает в виде сначала частых, а потом все более редких отдельных тол­чков, какие бывают после основного землетрясения. Та­кие остаточные приступы горя могут быть столь же остры­ми, как и в предыдущей фазе, а на фоне нормального су­ществования субъективно восприниматься как еще более острые. Поводом для них чаще всего служат какие-то да­ты, традиционные события («Новый год впервые без не­го», «весна впервые без него», «день рождения») или собы­тия повседневной жизни («обидели, некому пожаловаться», «на его имя пришло письмо»). Четвертая фаза, как правило, длится в течение года: за это время происходят практически все обычные жизненные события и в дальней­шем начинают повторяться. Годовщина смерти является последней датой в этом ряду. Может быть, не случайно поэтому большинство культур и религий отводят на траур один год.

За этот период утрата постепенно входит в жизнь. Че­ловеку приходится решать множество новых задач, свя­занных с материальными и социальными изменениями, и эти практические задачи переплетаются с самим пережи­ванием. Он очень часто сверяет свои поступки с нравствен­ными нормами умершего, с его ожиданиями, с тем, «что бы он сказал». Мать считает, что не имеет права следить за своим внешним видом, как раньше, до смерти дочери, по­скольку умершая дочь не может делать то же самое. Но постепенно появляется все больше воспоминаний, осво­божденных от боли, чувства вины, обиды, оставленности. Некоторые из этих воспоминаний становятся особенно ценными, дорогими, они сплетаются порой в целые расска­зы, которыми обмениваются с близкими, друзьями, часто входят в семейную «мифологию». Словом, высвобождае­мый актами горя материал образа умершего подвергается здесь своего рода эстетической переработке. В моем отно­шении к умершему, писал М. М. Бахтин, «эстетические моменты начинают преобладать... (сравнительно с нравст­венными и практическими): мне предлежит целое его жиз­ни, освобожденное от моментов временного будущего, це­лей и долженствования. За погребением и памятником сле­дует память. Я имею всю жизнь другого вне себя, и здесь начинается эстетизация его личности: закрепление и за­вершение ее в эстетически значимом образе.... Память есть подход с точки зрения ценностной завершенности; в известном смы­сле память безнадежна, но зато только она умеет ценить помимо цели и смысла уже законченную, сплошь наличную жизнь» [1, с. 94—95].

Описываемое нами нормальное переживание горя приблизительно через год вступает в свою последнюю фа­зу — «завершения». Здесь горюющему приходится порой преодолевать некоторые культурные барьеры, затрудняю­щие акт завершения (например, представление о том, что длительность скорби является мерой нашей любви к умер­шему).

Смысл и задача работы горя в этой фазе состоит в том, чтобы образ умершего занял свое постоянное место в про­должающемся смысловом целом моей жизни (он может, например, стать символом доброты) и был закреплен во вневременном, ценностном измерении бытия.

Литература

1. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. С. 94—95.

2. Филип А. Одно мгновение. М., 1966. С. 26—27.

3. Фрейд 3. Печаль и меланхолия. См. статью в настоящей хрестоматии.

4. Цветаева А. Воспоминания. М.. 1971. С. 248.

 

 

Эрих Линдеманн
КЛИНИКА ОСТРОГО ГОРЯ[141]

Линдеманн (Lindemann) Эриx(1900-1976) – немецко-американский психиатр, профессор психиатрии Гарвардской медицинской школы (с 1954), Стенфордского медицинского центра (с 1965). Родился и получил образование в Германии, в 1926 г. был удостоен степени доктора медицины в Гейдельбергском университете. С 1927 г. жил и работал в США. Представитель так называемой «социальной психиатрии». Основные исследования касаются проблем психиатрии, психологии и психопатологии восприятия, психофармакологии, межличностной коммуникации, а также практики и теории психотерапии и психоанализа. В честь Э. Линдеманна назван центр психического здоровья в г. Бостоне, США.

Сочинения: The relation of drug-induced mental changes to psychoanalytic theory (Bull. WHO, 1959, V. 21); Die Fieldstudien in der vorbeugenden Psychiatrie (Psychother., 1960, V. 5); Die sociale Organization der menschlichen Lebewesen (Prax. Psychother., 1961, V. 6) и др.

 

Основные положения настоящей работы состоят в следующем.

1. Острое горе — это определенный синдром с психологической и соматической симптоматикой.

2. Этот синдром может возникать сразу же после кризиса, он может быть отсроченным, может явным образом не проявляться или, наоборот, проявляться в чрезмерно подчеркнутом виде.

3. Вместо типичного синдрома могут наблюдаться искаженные картины, каждая из которых представляет какой-нибудь особый аспект синдрома горя.

4. Эти искаженные картины соответствующими методами могут быть трансформированы в нормальную реакцию горя, сопровождающуюся разрешением.

Мы наблюдали 101 пациента, среди которых были (1) невротики, утратившие родственника в период лечения, (2) родственники пациентов, умерших в клинике, (3) жертвы стихийного бедствия (лесного пожара), потерявшие близких, (4) родственники военнослужащих…

СИМПТОМАТОЛОГИЯ НОРМАЛЬНОГО ГОРЯ

Картина острого горя очень схожа у разных людей. Общим для всех является следующий синдром: периодические приступы физического страдания, длящиеся от двадцати минут до одного часа, спазмы в горле, припадки удушья с учащенным дыханием, постоянная потребность вздохнуть, чувство пустоты в животе, потеря мышечной силы и интенсивное субъективное страдание, описываемое как напряжение и душевная боль. Больные вскоре замечают, что очередной приступ наступает раньше обычного, если их кто-нибудь навещает, если им напоминают об умершем или выражают сочувствие. У них наблюдается стремление любой ценой избавиться от синдрома, поэтому они отказываются от контактов, которые могут ускорить очередной приступ, и стараются избежать любых напоминаний об умершем.

Наиболее выраженные черты: 1) постоянные вздохи; это нарушение дыхания особенно заметно, когда больной говорит о своем горе; (2) общие для всех больных жалобы на потерю силы и истощение: «почти невозможно подняться по лестнице», «все, что поднимаю, кажется таким тяжелым», «от малейших усилий я чувствую полное изнеможение»; (3) отсутствие аппетита.

Наблюдаются некоторые изменения сознания. Общим является легкое чувство нереальности, ощущения увеличения эмоциональной дистанции, отделяющей пациента от других людей (иногда они выглядят призрачно или кажутся маленькими), и сильная поглощенность образом умершего. Одному пациенту казалось, что он видит свою погибшую дочь, которая зовет его из телефонной будки. Он был так захвачен этой сценой, что перестал замечать окружающее, особенно же на него подействовала та ясность и отчетливость, с которой он услышал свое имя. Некоторых пациентов очень тревожат подобные проявления их реакции горя: им кажется, что они начинают сходить с ума.

Многих пациентов охватывает чувство вины. Человек, которого постигла утрата, пытается отыскать в событиях, предшествовавших смерти, доказательства того, что он не сделал для умершего всего, что мог. Он обвиняет себя в невнимательности и преувеличивает значение своих малейших оплошностей.

Кроме того, у человека, потерявшего близкого, часто наблюдается утрата теплоты в отношениях с другими людьми, тенденция разговаривать с ними с раздражением и злостью, желание, чтобы его вообще не беспокоили, причем все это сохраняется, несмотря на усиление старания друзей и родных поддержать с ним дружеские отношения.

Эти чувства враждебности, удивительные и необъяснимые для самих пациентов, очень беспокоят их и принимаются за признаки наступающего сумасшествия. Пациенты пытаются сдержать свою враждебность, и в результате у них часто вырабатывается искусственная, натянутая манера общения.

Заметные изменения претерпевает также повседневная деятельность человека, переживающего тяжелую утрату. Эти изменения состоят не в задержке действий или речи; наоборот, в речи появляется торопливость, особенно когда разговор касается умершего. Пациенты непоседливы, совершают бесцельные движения, постоянно ищут себе какое-нибудь занятие и в то же время болезненно не способны начинать и поддерживать организованную деятельность. Все делается без интереса. Больной цепляется за круг повседневных дел, однако они выполняются им не автоматически, как обычно, а с усилием, как если бы каждая операция превращалась в особую задачу. Он поражается тому, насколько, оказывается, все эти самые обычные дела были связаны для него с умершим и потеряли теперь свой смысл. Особенно это касается навыков общения (прием друзей, умение поддержать беседу, участие в совместных предприятиях), утрата которых ведет к большой зависимости скорбящего от человека, который стимулирует его к активности.

Эти пять признаков — (1) физическое страдание, (2) поглощенность образом умершего, (3) вина, (4) враждебные реакции и (5) утрата моделей поведения — представляются патогномическими для горя. Можно, впрочем, указать еще на шестую характеристику, проявляющуюся у пациентов, находящихся на границе патологического реагирования, которая не бросается в глаза, как предыдущие, но, тем не менее, достаточно выражена, чтобы окрасить всю картину в целом. Она состоит в появлении у пациентов черт умершего, особенно симптомов его последнего заболевания или манеры его поведения в момент трагедии. Сын обнаруживает, что походка у него стала, как у умершего отца. Он смотрит в зеркало, и ему кажется, что он выглядит точно так же, как умерший. Интересы больного могут сместиться в сторону последней деятельности умершего, и в результате он может посвятить себя делу, ничего общего не имеющему с его предшествующими занятиями. Например, вдова страхового агента после смерти мужа начала предлагать многим страховым компаниям свои услуги. Систематическое наблюдение за этими пациентами показывает, что описанная выше болезненная поглощенность образом умершего трансформируется у них в захваченность симптомами и личностными чертами утраченного человека, теперь локализованными в результате идентификации в их собственных телах и делах.

ХОД НОРМАЛЬНЫХ РЕАКЦИЙ ГОРЯ

Продолжительность реакции горя, очевидно, определяется тем, насколько успешно индивид осуществляет работу горя, а именно выходит из состояния крайней зависимости от умершего, вновь приспосабливается к окружающему, в котором потерянного лица больше нет, и формирует новые отношения. Одно из самых больших препятствий в этой работе состоит в том, что многие пациенты пытаются избежать сильного страдания, связанного с переживанием горя, и уклониться от выражения эмоций, необходимого для этого переживания. Жертвы лесного пожара во время первых бесед с психиатром были очень напряжены; они не могли расслабить закрепощенные мышцы лица, боясь, что иначе они «просто не выдержат». Пациенты должны принять необходимость переживания горя, и только тогда они будут способны смириться с болью тяжелой утраты. Иногда они проявляют враждебное отношение к психиатру, не желая ничего слышать об умершем и довольно грубо обрывая вопросы. Но в конечном итоге они решаются принять процесс горя и отдаются воспоминаниям об умершем. После этого наблюдается быстрый спад напряжения, встречи с психиатром превращаются в довольно оживленные беседы, в которых образ умершего идеализируется и происходит переоценка опасений относительно будущего приспособления.

БОЛЕЗНЕННЫЕ РЕАКЦИИ ГОРЯ

Болезненные реакции горя являются искажениями нормального горя. Трансформируясь в нормальные реакции, они находят свое разрешение.

а) Отсрочка реакции. Если тяжелая утрата застает человека во время решения каких-то очень важных проблем или если это необходимо для моральной поддержки других, он может почти или совсем не обнаружить своего горя в течение недели и даже значительно дольше.

Иногда эта отсрочка может длиться годы, о чем свидетельствуют случаи, когда пациентов, недавно перенесших тяжелую утрату, охватывает горе о людях, умерших много лет назад. 38-летняя женщина, у которой только что умерла мать и которая очень болезненно отреагировала на эту утрату, как оказалось, лишь в небольшой степени была сосредоточена на смерти матери; она поглощена мучительными фантазиями, связанными со смертью ее брата, трагически погибшего двадцать лет назад.

б) Искаженные реакции. Отсроченные реакции могут начаться после некоторого интервала, во время которого не отмечается никакого аномального поведения или страдания, но в котором развиваются определенные изменения поведения пациента, обычно не столь серьезные, чтобы служить поводом для обращения к психиатру. Эти изменения могут рассматриваться как поверхностные проявления неразрешившейся реакции горя. Можно выделить следующие виды таких изменений:

(1) повышенная активность без чувства утраты, а скорее с ощущением хорошего самочувствия и вкуса к жизни; предпринимаемая пациентом деятельность носит экспансивный и авантюрный характер, приближаясь по виду к занятиям, которым в свое время посвящал себя умерший;

(2) появление у пациента симптомов последнего заболевания умершего. Я обязан д-ру Ч. Джонсу, сообщившему мне о пациенте, у которого через две недели после смерти отца, последовавшей от болезни сердца, были обнаружены изменения кардиограммы, наблюдавшиеся в течение трех недель.

От такого рода формирования симптомов «посредством идентификации», которые могут рассматриваться как результат истерической конверсии, необходимо отличать другой тип расстройств, несомненно представляющих (3) вполне определенное заболевание, а именно ряд психосоматических состояний, к которым относятся в первую очередь язвенные колиты, ревматические артриты и астма. Лечение колитов, например, заметно улучшалось после того, как реакция горя получила свое разрешение в ходе психиатрического воздействия.

(4) Изменения в отношениях к друзьям и родственникам; пациент раздражен, не желает, чтобы его беспокоили, избегает прежнего общения, опасается, что может вызвать враждебность своих друзей своим критическим отношением и утратой интереса к ним. Развивается социальная изоляция, и пациенту, чтобы восстановить свои социальные отношения, нужна серьезная поддержка.

Хотя враждебность пациента распространяется на все отношения, может также иметь место (5) особенно яростная враждебность против определенных лиц; часто она направляется на врача, который ожесточенно обвиняется в пренебрежительном отношении к своим обязанностям. Такие пациенты, несмотря на то, что они много говорят о своих подозрениях и резко выражают свои чувства, в отличие от параноидных субъектов, почти никогда не предпринимают никаких действий против обвиняемых.

(6) Многие пациенты, сознавая, что развившееся у них после утраты близкого чувство враждебности совершенно бессмысленно и очень портит их характер, усиленно борются против этого чувства и скрывают его насколько возможно. У некоторых из них, сумевших скрыть враждебность, чувства становятся как бы «одеревеневшими», а поведение — формальным, что напоминает картину шизофрении.

Приведем один из типичных самоотчетов: «...Я выполняю все мои социальные функции, но это похоже на игру: реально это меня не затрагивает. Я не способна испытывать никакого теплого чувства. Если бы у меня и были какие-нибудь чувства, то это была бы злость на всех». Реакция этой пациентки на терапию характеризовалась возрастающей враждебностью по отношению к врачу. Ее лицо напоминало маску, она двигалась, как робот, без всякой эмоциональной выразительности.

(7) С этой картиной тесно связана дальнейшая утрата форм социальной активности. Пациент не может решиться на какую-нибудь деятельность; страстно стремясь к активности, он так и не начнет ничего делать, если кто-нибудь не подстегнет его.

Утрачены решительность и инициатива. Для пациента доступна только совместная деятельность, один он действовать не может. Ничто, как ему кажется, не сулит награды; делаются только обычные повседневные дела, причем шаблонно и буквально по шагам, каждый из которых требует от пациента больших усилий и лишен для него какого бы то ни было интереса.

(8) Встречается также картина, когда пациент активен, однако большинство его действий наносит ущерб его собственному экономическому и социальному положению. Такие пациенты с неуместной щедростью раздаривают свое имущество, легко пускаются в необдуманные финансовые авантюры, совершают серию глупостей и оказываются в результате без семьи, друзей, социального статуса или денег. Это растянутое самонаказание не связано, кажется, с осознанием какого-либо особого чувства вины.

(9) Это, в конце концов, приводит к такой реакции горя, которая принимает форму ажитированной депрессии с напряжением, возбуждением, бессонницей, с чувством малоценности, жесткими самообвинениями и явной потребностью в наказании. Такие пациенты могут совершать попытки самоубийства. Но даже если они не суицидоопасны, им может быть присуще сильное стремление к болезненным переживаниям, и поэтому они обычно предпочитают электрошоковую терапию другим видам лечения.

У 28-летней женщины, чей 20-месячный сын случайно задохнулся, развилось состояние острой ажитированной депрессии с самообвинениями, неспособностью чему бы то ни было радоваться, с чувством безнадежности, сильной враждебностью против мужа и его родителей, а также против психиатра. Она настаивала на электрошоковом лечении и обратилась в итоге к другому врачу. Ей стало намного лучше после курса электрошоковой терапии, и она почувствовала ослабление своего чувства вины.

ПРОГНОЗ

Наши наблюдения показывают, что в известных пределах тип и острота реакции горя могут быть предсказаны. У пациентов, склонных к навязчивым состояниям или страдавших ранее от депрессии, вероятнее всего, разовьется ажитированная депрессия. Острой реакции следует ждать у матери, потерявшей маленького ребенка. Большое значение для протекания реакции горя имеет интенсивность общения с умершим перед смертью. Причем такое общение не обязательно должно основываться на привязанности; смерть человека, который вызывал сильную враждебность, особенно враждебность, не находящую себе выхода вследствие его положения или требований лояльности, может вызывать острую реакцию горя, в которой враждебные импульсы наиболее заметны. Нередко, если умирает человек, игравший ключевую роль в некоторой социальной системе, его смерть ведет к дезинтеграции этой системы и к резким изменениям в жизни и социальном положении ее членов. В этих случаях приспособление представляет собой очень трудную задачу. Все эти факторы кажутся нам более важными, чем наличие у пациента склонности к невротическому реагированию. Так, наиболее явные формы болезненной идентификации были обнаружены у лиц, не склонных к невротическим реакциям.

ЛЕЧЕНИЕ

Специальная психиатрическая помощь при остром горе может предотвратить как серьезные нарушения социального приспособления пациента, так и возможное заболевание. Сущность задачи психиатра состоит в том, чтобы разделить с пациентом работу горя, а именно помочь ему избавиться от зависимости от умершего и найти новые модели вознаграждающего взаимодействия. Чрезвычайно важно заметить не только чрезмерные реакции человека на постигшее его несчастье, но и слабые реакции, чтобы предотвратить возможные отсроченные реакции, которые, будучи незаметными вначале, могут проявиться совершенно неожиданно и оказаться разрушительными.

Утратившему близкого оказывает поддержку церковь. Хотя она и помогает несчетному числу скорбящих, сам по себе внутренний комфорт, достигаемый при этом, не содействует осуществлению пациентом работы горя. Человек должен принять боль утраты. Он должен пересмотреть свои взаимоотношения с умершим и признать изменения своих собственных эмоциональных реакций. Его страх сойти с ума, его страх перед неожиданными изменениями своих чувств, особенно резко возросшего чувства враждебности, — все это должно быть переработано. Он должен найти приемлемую форму своего дальнейшего отношения к умершему. Он должен выразить свое чувство вины и должен найти вокруг себя людей, с которых он мог бы брать пример в своем поведении. На достижение этих целей требуется 8—10 бесед.

Особые методы нужны в случаях, когда наиболее заметной чертой реакции горя является враждебность. Она может быть направлена против психиатра, и пациент, чувствуя вину за свою враждебность, будет избегать дальнейших бесед с психиатром. Тогда необходимо, чтобы какое-нибудь официальное лицо, или священник, или, если их нет, член семьи убедил пациента продолжить встречи с психиатром. Остро ажитированная депрессивная реакция может сделать тщетными всякие попытки психотерапевтического лечения и в то же время хорошо поддаться лечению электрошоком.

ПРЕДВОСХИЩАЮЩИЕ РЕАКЦИИ ГОРЯ

Мы исследовали в первую очередь реакции на смерть близкого. Однако реакции горя — это также один из видов реакции на разлуку. Сначала мы были удивлены, обнаружив самые настоящие реакции горя у пациентов, перенесших не смерть близкого, а лишь разлуку с ним, связанную, например, с призывом сына, брата или отца в армию. Общая картина, возникающая при этом, до сих пор не рассматривалась как определенный синдром. Мы назвали его синдромом предвосхищающего горя. Одна пациентка была так сосредоточена на том, как она будет переживать смерть сына, если его убьют, что прошла через все стадии горя — депрессию, поглощенность образом сына, перебор всех форм смерти, которая могла постичь его, предвосхищение всех способов приспособления, которые оказались бы необходимыми в случае смерти. Хотя такого рода реакции могут хорошо предохранить человека от удара неожиданного известия о смерти, они могут стать помехой восстановлению отношений с вернувшимся человеком. Нам известно несколько случаев, когда солдаты, возвратившиеся с фронта, жаловались, что жены больше их не любят и требуют немедленного развода. В такой ситуации предвосхищающая работа горя, очевидно, проделывается так эффективно, что женщина внутренне освобождается от мужа. Это очень важно знать, чтобы, приняв профилактические меры, избежать многих семейных несчастий.

 

 

Н. В. Тарабрина, Е. Д. Соколова, Е. О. Лазебная, М. E. Зеленова

ПОСТТРАВМАТИЧЕСКОЕ СТРЕССОВОЕ РАССТРОЙСТВО[142]

Тарабрина Надежда Владимировна (род. 1941)— российский психолог, заведующая лабораторией психологии посттравматических состояний Института Психологии Российской академии наук, академик Нью-Йоркской академии наук. Специалист в области психологии личности и ее устойчивости к экстремальным воздействиям.

Сочинения: Методика изучения фрустрационных реакций (Иностранная психология, 1994, N 2); Психологические последствия войны (Психологическое обозрение, 1996, N 1); Посттравматическое стрессовое расстройство: опыт зарубежного этнопсихологического исследования (Психологическое обозрение, 1996, N 1; совм. с М.Ю. Щаповой); Психологические особенности посттравматического стрессового состояния у ликвидаторов последствий аварии на ЧАЭС (Психологический журнал, 1994, N 5; совм. с Е.О. Лазебной и М.Е. Зеленовой) и др.

Лазебная Елена Олеговна(род. 1951)— психолог, старший научный сотрудник лаборатории психологии посттравматических состояний Института Психологии Российской академии наук. Занимается проблемами психологической и психофизиологической диагностики посттравматических стрессовых расстройств.

Зеленова Марина Евгеньевна (род. 1953) — психолог, научный сотрудник лаборатории психологии посттравматических состояний Института Психологии Российской академии наук, работает в области психологической диагностики посттравматических изменений личности.

Работы, выполненные Е.О. Лазебной и М.Е. Зеленовой в соавторстве: Военно-травматический стресс: особенности посттравматической адаптации участников боевых действий (Психологический журнал, 1999, N 5).

 

Возрастающий интерес к пост­травматическим стрессовым расстройствам (ПТСР), т.е. к состоя­ниям, возникающим как затяжная или отставленная реакция на ситуа­ции, сопряженные с насилием, угро­зой жизни, катастрофами, обусловлен увеличением количества антропогенных катастроф, все большим количе­ством «горячих точек» в различных регионах планеты, захлестывающей мир эпидемией тяжких преступлений. Интенсивность стрессогенного воз­действия в этих случаях бывает столь велика, что личностные особенности или предшествующие невротические состояния уже не играют решающей роли в генезе ПТСР. Их наличие мо­жет способствовать его развитию, от­ражаться в течении или клинической картине. Однако ПТСР может раз­виться в катастрофических обстоя­тельствах практически у каждого че­ловека, даже при отсутствии явной личностной предрасположенности.

Знакомство с клиникой и терапией ПТСР тем более важно, что боль­ные нередко попадают в поле зрения врачей самого разного профиля в связи с полиморфностью симптомов, которые включаются в картину ПТСР (не­смотря на ее достаточно четкую очерченность), наличием в этой картине наряду с психопатологическими явлениями более или менее выраженных соматических нарушений.

Наблюдения за участниками военных действий (особенно в период 2-й мировой войны), жертвами пожаров, дорожных катастроф, наводнений и землетрясений дали основание выделять военный невроз, невроз истощения или хронической военной усталости, неврозы «пожаров», железнодорожных катастроф, землетрясений и т.п. [1, 4, 7, 11].

Психические нарушения, развившиеся у лиц, переживших травматичес­кое событие, в значительной степени совпадали и включали навязчивые и мучительные воспоминания о происшедшем, кошмарные сновидения, лич­ностные изменения. Аналогичные изменения были выявлены у узников концлагерей (KZ-синдром), у солдат, перенесших тяжелые страдания в плену [12]. Подобные расстройства наблюдались не только при массовых катастро­фах, но и у других жертв насилия, в частности, у изнасилованных [9, 13].

Отечественные исследования последнего времени базировались в основ­ном на изучении ПТСР у лиц, перенесших землетрясение в Армении, ава­рию на Чернобыльской АЭС, у ветеранов войны в Афганистане.

Общие закономерности возникновения и развития ПТСР не зависят от того, какие конкретные травматические события послужили этиологическим фактором, если эти события носили экстремальный характер, выходили за рамки обычных человеческих переживаний и вызывали интенсивный страх, ужас и ощущение беспомощности.

К ним относятся события, которые:

1. угрожают жизни человека или могут привести к серьезной физичес­кой травме, ранению;

2. связаны с восприятием ужасных картин смерти и ранений других людей, имеют отношение к насильственной или внезапной смерти близкого человека;

3. связаны с присутствием при насилии над близким человеком или получением информации об этом;

4. имеют отношение к воздействию губительных факторов внешней среды или информации о нем (радиации, отравляющих веществ и т.д.);

5. связаны с виной конкретного лица за смерть или тяжелую травму другого человека [5, 10], а также:

6. сопровождаются различными формами насилия над самим субъектом.

В качестве примера таких событий могут быть приведены: военные действия, непосредственно затрагивающие человека, разбойные нападения, стихийные катастрофы, пребывание в плену или концентрационном лагере, производственные и дорожные катастрофы, изнасилование, смертельно опасная болезнь.

Для возникновения ПТСР решающее значение имеет субъективная оценка степени угрозы и выраженность ее аффективного переживания. Такой под­ход подтверждается исследованием проблем, с которыми сталкиваются люди, пережившие опасность радиационного поражения. Радиационное воздейст­вие не воспринимается непосредственно органами чувств человека, оно так­же не вносит видимых изменений в окружающую среду, поэтому воспри­ятие и оценка возможных неблагоприятных последствий влияния радиации на организм человека базируется, с одной стороны, на рациональном знании о ее наличии, а с другой — на эмоциональных переживаниях (страха, трево­ги) по поводу поражающего действия радиации.

При обследовании лиц, принимавших участие в ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС показано [6], что ликвидаторы с ПТСР (около 20% из изученной выборки) оценивали себя как серьезно пострадавших от полученного ими во время дезактивационных работ радиационного облучения, хотя у них не выявлены признаки лучевой болезни или центрального органи­ческого поражения. Переживание этого состояния базировалось на основе по­явившегося после работы в аварийной зоне ощущения физического и психо­логического дискомфорта, представлений о личностной измененности, кото­рая проявлялась в изменениях настроения, поведения и отношения к жизни.

Субъективная оценка ликвидаторами с ПТСР радиационной опасности как высокой основывалась ими на том, что они работали в непосредственной близости от основного источника радиации, чаще, чем другие, выезжали туда на работу, им чаще, чем другим, приходилось находиться на радиационно-опасных участках больше установленного нормативами времени. Они чаще, чем осталь­ные, наблюдали последствия радиационного воздействия на окружающих (лу­чевые ожоги кожи, обмороки, кровотечения, головные боли и т.п.).

Эти лица испытывали во время пребывания в аварийной зоне интен­сивные негативные эмоции, ощущения напряженности, тревоги и страха за свое здоровье. У них сформировалась психологическая установка на ожидание негативных последствий радиационного воздействия в последующий период их жизни. В дальнейшем ликвидаторы с ПТСР чаще, чем остальные, ис­пользовали любую возможность обсудить состояние своего здоровья, актуа­лизируя тяжесть своих прошлых переживаний, чаще консультировались с врачами, беспокоясь по поводу возможных последствий радиационного воз­действия. Все эти данные подтверждают ведущую роль субъективного, лич­ностного фактора в возникновении и течении ПТСР после переживания радиационной опасности.

Кроме этих первичных стрессогенных факторов можно выделить еще ряд вторичных, к которым относятся: любое ухудшение здоровья, что по механизму формирования постстрессовых состояний субъективно связывает­ся с участием в дезактивационных работах; повышение тревожности в усло­виях трудовой деятельности из-за переоценки вероятности возникновения аварийных ситуаций и значения их последствий; психологические семейные проблемы, связанные в основном с деторождением.

Информация о том, что воздействие радиации может приводить к от­сроченным последствиям, поддерживала состояние постоянного напряжения и ожидание болезни. Многие из ликвидаторов, у которых в момент обследования не диагностировалось ПТСР, но уже наблюдались отдельные его симп­томы, отмечали, что с течением времени, особенно при недомоганиях, извес­тиях о заболевании или смерти тех, кто тоже работал в зоне аварии, у них возникали тревога и опасения, они часто вспоминали работу в Чернобыле и все происходившее в тот период. Психические и соматические симптомы (раздражительность, бессонница, колебания артериального давления и т.п.), неприятные события в жизни (например, развод) тоже связывались с Черно­былем. Чернобыль для ликвидаторов выступал как некая точка отсчета: вся жизнь делится на то, что происходило до него и то, что происходит после.

Течение ПТСР может быть острым (от 1-го до 3-х месяцев) или хрони­ческим, его возникновение может быть отставлено во времени после непо­средственного переживания травматического события на месяцы и даже годы.

Одна из самых важных особенностей ПТСР — неотступно повторяюще­еся переживание травматического события. В клинической картине это может проявляться в ярких воспоминаниях, в которых всплывают аффективно окра­шенные картины пережитого. Возможны также навязчивые мысли о травма­тическом событии с таким же ярким аффективным сопровождением.

Так, у ветерана-афганца навязчиво всплывал образ его товарища, разо­рванного снарядом; у ликвидаторов аварии навязчиво воспроизводились в памяти отдельные эпизоды работ в аварийной зоне; у больной, пережившей гибель мужа в автомобильной катастрофе, почти непрерывно стояла перед глазами сцена гибели мужа под колесами автомобиля. У ликвидаторов пос­ледствий аварии на ЧАЭС, страдающих ПТСР, постоянные повторяющиеся навязчивые воспоминания о травматическом событии наблюдались в 78,6% случаев [6].

События оживают и в повторяющихся кошмарных сновидениях. В них возникают те же переживания страха и беспомощности (например, один из наших больных регулярно переживал ужас и страх, когда видел во сне, что оказался в окружении афганских моджахедов без оружия). Особенностью ночных кошмаров при ПТСР является также и то, что во сне воспроизводят­ся не только пережитые эмоции, но также и их физиологические компонен­ты, и человек, страдающий такими кошмарами, просыпается с напряженны­ми мышцами, покрытый потом и т.п.

В просоночном состоянии могут возникать иллюзии, воспроизводящие травматическое событие. Такие эпизоды, при которых травматическое собы­тие, или его эпизод, воспроизводится в сознании «как будто наяву» (flashback-эффект), нередко отмечаются в состоянии алкогольного или наркоти­ческого опьянения, но также часто появляются в обычном состоянии. Так, один из ликвидаторов рассказывал, что, собирая ягоды в лесу (спустя два года после работы в зоне), он внезапно почувствовал, что находится в зоне аварии. Это яркое ощущение продолжалось несколько минут и сопровожда­лось страхом.

Описанные явления, как правило, провоцируются внешними стимула­ми, ассоциированными с травматической ситуацией: какие-то слова, образ, звук, запах, напоминающие о пережитом, провоцируют возникновение яр­ких картин прошлого, которые по стрессогенности воздействия сопоставимы с самим событием. Например, подобное состояние у одного из обследуемых ликвидаторов периодически возникало в те моменты, когда он готовил пищу (в Чернобыле он работал поваром). В другом случае обследуемый, занимаясь уборкой мусора во дворе автобазы, временами чувствовал себя так, словно он снова на станции и засыпает радиоактивный грунт в контейнер. Подобное состояние продолжалось 1-2 минуты. Мучительные переживания в ситуаци­ях, каким-либо образом связанных с аварией или напоминающих о ней, наблюдались у 71,4% ликвидаторов [6].

При оживлении травматической ситуации воспроизводятся и особен­ности поведения, характерные для пережитого события. Выработанные при участии в боевых действиях стереотипы поведения у ветеранов в мирной жизни могут выражаться реакцией «нападай или беги», что делает поведение такого человека небезопасным для окружающих.

Описанная клиническая симптоматика возникает на фоне выраженной тревоги, которая определяется клинически и с помощью психодиагностичес­ких методик (тест Спилбергера, MMPI и др.). Высокий уровень тревоги проявляется ощущением настороженности, постоянным ожиданием каких-либо угрожающих событий. Описывая это состояние, один из ликвидаторов говорил: «Все время чего-то ждешь, что-то должно произойти, случиться ... особенно невыносимо в выходные дни, когда не занят». Такое состояние постоянного ожидания отмечали у себя 64,3% ликвидаторов с ПТСР. Трево­га и эмоциональная напряженность обнаруживается в повышенной раздра­жительности, иногда доходящей до вспышек безудержного гнева по незна­чительному поводу.

С повышенным уровнем тревоги могут быть связаны трудности сосре­доточения внимания, нарушения сна, легко возникающие и гипертрофиро­ванные реакции страха. Страхи нередко приобретают навязчивый характер с формированием фобических явлений. В основе фобий может лежать также стремление к избеганию ситуаций, действий и взаимоотношений, которые по содержанию сходны с травматическим опытом.

Избегание стимулов, так или иначе связанных с травмой, и блокада эмоциональных реакций вообще характерны для ПТСР. Усилия по избега­нию разговоров, чувств, действий или людей, которые пробуждают воспо­минания о травме, чувство отстраненности от остальных людей сказываются на межличностных отношениях, приводят к конфликтам, разрушению се­мьи, профессиональной дезадаптации. Осознанные усилия по избеганию раз­мышлений или эмоциональных переживаний, ассоциирующихся с травмати­ческим событием, отмечены у 57,1%, страдающих ПТСР ликвидаторов, а усилия, направленные на избегание действий и ситуаций, пробуждающих воспоминание о нем, — у 42,9%.

Частичная или полная амнезия важных аспектов травматического собы­тия (которая у ликвидаторов отмечалась в 64,2% случаев) также может быть проявлением неосознаваемого стремления избегания травматических воспо­минаний.

В клинической картине ПТСР значительное место занимают депрессив­ные явления. Иногда они имеют более или менее замаскированный характер и проявляются преимущественно утратой способности переживать положи­тельные эмоции, испытывать радость, чувство любви, получать удовольст­вие от жизни. Депрессивные явления могут проявляться также в снижении интереса к различным аспектам жизни и чувством отсутствия перспективы. Потеря интереса к ранее важным вещам и занятиям, ощущение «укороченного будущего», «отсутствия завтрашнего дня» отмечалось у 71,4% ликви­даторов с ПТСР. В таком состоянии кажется бессмысленным строить жиз­ненные планы, касающиеся карьеры, семьи. Нередки самообвинения и само­упреки. Наблюдается чувство вины, либо из-за того, что выжил там, где погибли другие («вина выжившего»), либо из-за того, что чего-то не сделал для спасения других, или сам был причиной гибели другого, чувством, что что-то не так сделано в травматической ситуации. Подобные переживания характерны примерно для одной трети обследованных ликвидаторов.

При более тяжелых депрессивных состояниях все кажется бессмысленным, отмечается глубокая подавленность, отчаяние, беспомощность и беспросветность. Все это может сопровождаться суицидальными мыслями и тенденциями, неред­ко с конкретным планированием суицидальных действий. Отмечается значи­тельное количество завершенных суицидов в этих группах [5, 14].

При оценке восприятия травматической ситуации у лиц, страдающих ПТСР, отмечались: потеря чувства реальности, изменение чувства времени, когда течение события казалось ускоренным или замедленным, ощущение, что все происходящее наблюдается как бы со стороны, или, что происходя­щее с кем-то другим, происходит с самим субъектом. Среди ликвидаторов с ПТСР частота этих явлений составляла от 21,4% до 50,0%.

Клиническая картина ПТСР у детей имеет значительные особенности, которые касаются скорее формы проявлений, чем сути расстройства. Навяз­чивые воспоминания о событии обычно выражаются посредством стереотипно повторяющейся игры или фантазиями, содержание которых отражают травматическую ситуацию. Тяжелые сновидения о травматическом событии трансформируются в кошмарные сновидения более общего характера о страш­ных опасностях, угрозах, нередко с участием чудовищ, персонажей сказок.

Чувство отсутствия перспективы может отражаться в убеждении ребенка, что он никогда не станет взрослым, или в отсутствии каких-либо представле­ний о будущем, например, кем он будет, какая у него будет семья и т.п.

Симптомы тревоги и депрессии могут быть стертыми, выявляться толь­ко при тщательном опросе родителей, близких, учителей о поведении ребен­ка. Тревога у детей выражается часто в чрезмерной боязливости, немотивированных страхах или скрывается за теми или иными масками, например, за гиперактивным поведением. Депрессия приобретает форму сверхсерьезнос­ти, отказа от живых и подвижных игр. И тревога, и депрессия проявляются и утратой обычных детских интересов, рассеянностью, трудностями в учебе. В тяжелых случаях отмечается выраженный регресс, утрата ранее приобре­тенных навыков.

Наряду с изменениями в психической сфере в клиническую картину ПТСР включаются и физиологические изменения. В значительной степени они могут рассматриваться как физиологические корреляты тревоги и отра­жаться в вегетативно-гуморальных изменениях, постоянных или пароксизмальных. Физиологическая реактивность возникает и усиливается в ситуа­циях, которые внешне или внутренне символизируют различные аспекты травматического события. Сердцебиение, изменение ритма дыхания, потли­вость, сухость во рту и другие вегетативные реакции у ликвидаторов нередко вызывались даже простым упоминанием о Чернобыле, атомной энергетике, теле­визионными передачами о влиянии радиации, газетными статьями об этом. Такие реакции вызывались и конкретными ассоциациями. У одного из ликвидаторов сердцебиение возникало всякий раз, когда он видел людей в спецодежде, напоминающей ту, что носили в аварийной зоне.

При хроническом течении ПТСР чувство неспособности к деятельнос­ти, отчаяния или безнадежности, раздражительность и вспышки гнева, эпи­зоды агрессивного поведения, ослабление взаимосвязи с другими людьми могут быть причиной социальной дезадаптации, которая выражается в разрушении дружеских и семейных связей, утрате способности к систематичес­кой профессиональной деятельности, выключенностью из общества, желанием поддерживать контакты только с людьми, пережившими аналогичную трав­матическую ситуацию (например, неформальные объединения ветеранов Афганистана). Потребность снизить интенсивность посттравматических симп­томов и нарушение социальных связей способствует повышению риска раз­вития алкоголизма и наркомании.

В этой связи социальная поддержка, обеспечивающая включенность в социальный контекст и возвращение к утраченным нравственным и эти­ческим ценностям, является существенным фактором в лечении ПТСР и его профилактике. Важно отметить, что, если представление о моральной оправданности, высокой общественной ценности своих действий сохраняется в период пребывания в травматической ситуации, вероятность возникнове­ния ПТСР и последующей социальной дезадаптации значительно уменьша­ется. На это указывает, в частности, относительная редкость явлений ПТСР (тогда рассматривавшихся как неврозы военного времени) среди участников Великой Отечественной войны [1,2].

На основании вышеизложенного ПТСР можно диагностировать по сле­дующим критериям [3, 8].

ПТСР возникает после воздействия стрессогенного (травматического) события (ситуации), исключительно угрожающего или катастрофического характера. Речь идет о том, что человек пережил ситуацию, выходящую за рамки обычных человеческих переживаний, испытав при этом интенсив­ные эмоции страха, ужаса или беспомощности.

В клинической картине присутствуют:

· стойкие, повторяющиеся воспоминания о травматическом событии, проявляющиеся навязчивыми реминисценциями, яркими образами, повторя­ющимися кошмарными сновидениями, повторным переживанием при воз­действии обстоятельств, напоминающих травматическое событие или ассо­циирующихся с ним;

· тяжелые переживания (тревога, подавленность, горе, тоска);

· стремление избежать ситуаций и обстоятельств, напоминающих трав­матическое событие, частичная или полная психогенная амнезия травмати­ческого периода;

· снижение интереса к ранее значимым аспектам жизни, снижение способности к положительным переживаниям, чувство отстраненности и от­сутствие жизненной перспективы;

· стойкие симптомы повышения психологической чувствительности или возбудимости, которые проявляются нарушениями сна, затруднениями концентрации внимания, повышенным уровнем настороженности и ожиданием угрожающих событий, гипертрофированной реакцией страха, раздражитель­ностью или вспышками гнева.

Описанные расстройства возникают вскоре после окончания периода стресса, но могут быть отставлены на период до 6 месяцев и более.

ПТСР обычно вызывает нарушения в социальной, профессиональной и других важных сферах жизнедеятельности.

В лечении ПТСР можно выделить психотерапевтический, психофарма­кологический и реабилитационный аспекты.

В остром периоде ПТСР психотерапия включает методы, ориентиро­ванные на релаксацию, отреагирование эмоционального переживания, дистанцирование от травматического события, формирование ощущения поддержки. В этом периоде «инкапсуляция» травмы может способствовать умень­шению последствий стресса.

При развитии ПТСР осознание всех аспектов перенесенной психичес­кой травмы становится необходимым условием для восстановления интегри­рованной психической деятельности. В этом периоде психотерапия направ­ляется на создание новой когнитивной модели жизнедеятельности, пере­оценку травматического опыта, восстановление ощущения ценности собст­венной личности и возможности гармоничного существования в реальном мире, повышение собственных возможностей, позволяющих преодолевать последствия травматического события [2].

 

 

Литература

1. Гиляровский В.А., Старые и новые проблемы психиатрии. М., Медгиз, 1946.

2. Колодзин Б. Как жить после психи­ческого стресса. Пер. с англ. «Шанс», 1992.

3. МКБ-10. Классификация психичес­ких и поведенческих расстройств. Исследо­вательские диагностические критерии. ВОЗ, Женева, С-П., 1995.

4. Осипов В.П. Вопросы психиатричес­кой практики военного времени. М., Медгиз, 1941.

5. Тарабрина Н.В., Лазебная Е.О. Син­дром посттравматических стрессовых нарушений: современное состояние и пробле­мы // Психол. журн. 1992. Т. 13, N 2, с. 14—29.

6. Тарабрина Н.В., Лазебная Е.О.. Зеленова M.E. Психологические особеннос­ти посттравматических состояний у ликви­даторов последствий аварии на Чернобыль­ской АЭС // Психол. журн. 1994. Т. 15, N 5, с. 67—77.Adler A. Neuropsychiatric complication m victinis of Boston's Coconut Grove disaster. // J. of the American Medical Association. 1943. V. 123, p. 1098—1101.

7. American Psychiatric Association: Diag­nostic and Statistical Manual of Mental Disor­der, ed. 3. Washington, American Psychiatric As­sociation, 1980.

8. Burges A.W., Holmstrom L.L. Rape trau­ma syndrome. // American J. of Psychiatry. 1974, V. 131, p. 981—986.

9. Green B.L. Defining Trauma: Terminol­ogy and Generic Stressor Dimensions // J. Appl. Soc. Psychol. 1990, v. 20, p. 1632—1642.

10. Kardiner A. Traumatic neuroses of war. In S. Arietti (Ed), American handbook of psy­chiatry. N.Y.: Basic Book, 1969, p. 246—257.

11. Kepinski A. Rytm zycia. Wydawnict wo literackie, Krakow. 1973.

12. Kilpatric D.O., Veronen L.J. & Best C.L. Factors predicting psychological distress among rape victims. In C.R. Figley (Ed) Trauma and its wake: The study and treatment of posttraumatic stress disorder. N.Y.: Bruner/Mazel. 1985.

13. Post-Traumatic Stress Disorders: a hand­book for clinicians. T. Williams (Ed). Disabled American Veterans. 1987.

 

Карл Густав Юнг
ЭМОЦИОНАЛЬНЫЕ ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ТИПЫ[143]

В моей практической врачебной работе с нервнобольными я уже давно заметил, что помимо многих индивидуальных различий человеческой психики существует также типическое различие и, прежде всего, два резко различных типа, названные мной типом интроверсии и типом экстраверсии.

Каждый человек обладает обоими механизмами, экстраверсией и интроверсией, и только относительный перевес того или другого определяет тип. Нужно поэтому наложить сильную ретушь, чтобы придать картине необходимую рельефность, что уже ведет к более или менее невинному подлогу.

Интровертированную точку зрения можно было бы обозначить как такую, которая при всех обстоятельствах старается личность и субъективное психологическое явление поставить выше объекта и объективного явления или, по крайней мере, утвердить их по отношению к объекту. Экстравертированная точка зрения, наоборот, ставит субъект ниже объекта, причем объекту принадлежит преобладающая ценность. Субъект пользуется всегда второстепенным значением, субъективное явление кажется иногда только мешающим и ненужным придатком к объективно происходящему.

Мой опыт показал мне, что индивидуумов можно различать самым общим образом не только по универсальному различию экстраверсии и интроверсии, но и по отдельным основным психическим функциям. А именно в такой же мере, как внешние обстоятельства и внутреннее предрасположение вызывают господство экстраверсии или интроверсии, они благоприятствуют также господству в индивидууме определенной основной функции. Основными функциями, т. е. функциями, которые существенно отличаются от других функций, являются, по моему опыту, мышление, эмоции, ощущение и интуиция. Если привычно господствует одна из этих функций, то появляется соответствующий тип. Поэтому я различаю мыслительный, эмоциональный, сенсорный и интуитивный типы. Каждый из этих типов, кроме того, может быть интровертированным или экстравертированным, смотря по своему поведению по отношению к объекту, так как это было описано выше.

ЭКСТРАВЕРТИРОВАННЫЙ ТИП

Общая установка сознания. Как известно, каждый ориентируется на данные, которые ему доставляет внешний мир; но мы видим, что это может происходить более или менее решающим образом. Один, вследствие того, что на улице холодно, считает необходимым надеть пальто, другой находит это излишним для целей своего закаливания; один восхищается новым тенором потому, что все им восхищаются, другой не восхищается им не потому, что он ему не нравится, а потому, что он держится мнения, что то, чем все восхищаются, далеко еще не достойно удивления; один подчиняется данным отношениям, потому что, как показывает опыт, ничто другое невозможно, другой же убежден, что если уже тысячу раз случалось так, то в тысяча первый раз может произойти иначе и по-новому и т. д. Первый ориентируется на данные внешние факты, второй остается при мнении, которое становится между ним и объективно данным. Когда ориентировка на объект и на объективно данные перевешивает до того, что наиболее частые и главнейшие решения и поступки обусловлены не субъективными взглядами, а объективными отношениями, то говорят об экстравертированной установке. Если это бывает постоянно, то говорят об экстравертированном типе. Конечно, он имеет субъективные взгляды, но их детерминирующая сила меньше, чем сила внешних объективных условий.

Своей нормальности экстравертированный тип обязан, с одной стороны, тем обстоятельствам, что он относительно без трений применяется к данным отношениям и естественно не имеет других претензий, кроме выполнения объективно данных возможностей, например, избрать профессию, которая в данном месте и в данное время представляет многообещающие возможности, или делать или производить то, в чем в данный момент нуждается окружающая среда и чего она ждет от него, или воздерживаться от всяких нововведений, если только они уже сами собой не напрашиваются, или как-нибудь иначе превзойти ожидание окружающего. Но, с другой стороны, его нормальность основана еще на том важном обстоятельстве, что экстравертированный не считается с реальностью своих субъективных потребностей и нужд. Его слабый пункт заключается именно в том, что тенденция его типа в такой мере направлена вовне, что из всех субъективных фактов даже наиболее связанный с чувствами, а именно телесное здоровье, как слишком мало объективный, как слишком мало «внешний», недостаточно принимается в соображение, так что необходимое для физического благосостояния удовлетворение элементарных потребностей более не имеет места. Вследствие этого страдает тело, не говоря уже о душе. Экстравертированный обычно мало замечает это последнее обстоятельство, но оно тем заметнее для близких, окружающих его домашних. Потеря равновесия становится для него чувствительной лишь тогда, когда появляются ненормальные телесные ощущения.

Слишком экстравертированная установка может в такой степени не считаться с субъектом, что последний может быть весь принесен в жертву так называемым объективным требованиям, например постоянному увеличению предприятия только потому, что имеются заказы и что необходимо выполнить представляющиеся возможности.

Установка бессознательного.Я мыслю себе отношение бессознательного к сознательному как компенсаторное.

Установка бессознательного для действительного дополнения сознательной экстравертированной установки имеет свойство интровертирующего характера. Она концентрирует энергию на субъективном моменте, т.е. на всех потребностях и побуждениях, которые подавлены или вытеснены слишком экстравертированной сознательной установкой. Легко понять... что ориентировка на объект и на объективно данное насилует множество субъективных побуждений, мнений, желаний и необходимостей и лишает их той энергии, которая естественно должна принадлежать им. Эти тенденции (мысли, желания, аффекты, потребности, чувствования и т. д.) принимают, соответственно степени их вытеснения, регрессивный характер, т. е. чем менее они осознаны, тем более они становятся инфантильными и архаическими. Сознательная установка... оставляет им лишь ту энергию, которую она не может отнять. Таким образом, у каждой подавленной тенденции, в конце концов, остается значительная доля энергии, которая соответствует силе инстинкта; эта тенденция сохраняет свою действенность, хотя бы она стала бессознательной благодаря лишению энергии. Чем полнее сознательная экстравертированная установка, тем инфантильнее и архаичнее бессознательная установка. Грубый, сильно превосходящий детский и граничащий со злодейским эгоизм иногда характеризует бессознательную установку.

Тот факт, что установка бессознательного компенсирует установку сознания, обыкновенно выражается в психическом равновесии. Нормальная экстравертированная установка еще не означает, конечно, что индивидуум всегда и повсюду поступает по экстравертированной схеме. При всех обстоятельствах у того же индивидуума могут наблюдаться психические процессы, в которых является вопрос о механизме интроверсии. Экстравертированным мы называем только тот habitus, в котором механизм экстраверсии перевешивает. В этом случае наиболее дифференцированная функция постоянно подвергается экстравертированию, в то время как менее дифференцированные функции находятся в интровертированном употреблении. Иными словами, более полноценная функция наиболее осознана и подлежит контролю сознания и сознательного намерения, в то время как менее дифференцированные функции также и менее осознаны, resp. частью бессознательны и в гораздо меньшей степени подчинены сознательной воле.

Классическим примером этого является экстравертированный эмоциональный тип, который пользуется прекрасными отношениями с окружающими его, но которому иногда случается высказывать суждения беспримерной бестактности. Эти суждения происходят из его малодифференцированного и малосознательного мышления, которое лишь частично находится под его контролем и к тому же недостаточно обусловлено объектом и поэтому может действовать, совершенно ни с чем не считаясь.

Эмоции. Эмоции в экстравертированной установке ориентируются на объективно данное, т.е. объект является необходимым определителем рода чувствования. Они находятся в согласии с объективными ценностями. Кому знакомы эмоции только как субъективные состояния, тот не поймет непосредственной сущности экстравертированного чувствования, так как экстравертированное чувствование, насколько могло, освободилось от субъективного фактора и тем всецело подчинилось влиянию объекта. Даже там, где оно кажется независимым от качества конкретного объекта, оно все-таки находится во власти традиционной или какой-либо иной имеющей общее значение оценки. Я могу чувствовать, что меня влечет к предикату «красивый» или «хороший» не потому, что я из субъективного эмоционального переживания нахожу объект «красивым» или «хорошим», но потому, что подходит назвать его «красивым» или «хорошим»; и именно подходит постольку, поскольку противоположное суждение в той или иной мере нарушает общее положение эмоций. При таком применяющемся эмоциональном суждении дело идет вовсе не о симуляции или о лжи, но об акте приспособления. Так, например, картину можно назвать красивой, потому что вообще предполагается, что, вися в салоне, подписанная известным художником картина красива, или потому, что предикат «безобразный» может огорчить семью счастливого обладателя, или потому, что среди посетителей имеется намерение создать приятную эмоциональную атмосферу, для чего необходимо, чтобы все казалось приятным. Такие эмоции направлены согласно объективным определителям. Они как таковые подлинны и выражают всю наличную эмоциональную функцию. Точно так же, как экстравертированное мышление освобождается, насколько возможно, от субъективных влияний, экстравертированное чувствование должно пройти известный процесс дифференциации, пока оно не избавится от всякой субъективной примеси. Полученные через эмоциональный акт оценки соответствуют или непосредственно объективной ценности, или, по крайней мере, некоторым традиционным и повсюду распространенным мерилам ценности. Именно этому роду чувствований нужно приписать то, что столько людей посещают театры, или концерты, или церковь с правильно отмеренными позитивными эмоциями. Ему также обязаны своим существованием моды и, что гораздо более ценно, положительная и широко распространенная помощь социальным, филантропическим и прочим культурным предприятиям. В этих вещах экстравертированное чувствование проявляет себя как творческий фактор. Без этих эмоций немыслимо, например, хорошее и гармоническое общество. В этом отношении экстравертированное чувствование настолько же благодетельная и разумно действующая сила, как и экстравертированное мышление. Это благотворное влияние, однако, утрачивается всякий раз, как объект приобретает чрезмерное влияние. Именно в таком случае слишком сильно экстравертированное чувствование уводит личность в объект, т.е. объект ассимилирует личность, вследствие чего теряется личный характер эмоции, который составляет ее наиболее привлекательную черту. Именно благодаря этому чувствование становится холодным, объективным и не заслуживающим доверия. В нем обнаруживаются скрытые намерения, во всяком случае, оно вызывает такие подозрения у беспристрастного наблюдателя. Оно более не производит приятного и освежающего впечатления, которое всегда сопровождает подлинные эмоции, но чувствуется поза или комедиантство, когда эгоцентрические намерения еще, может быть, совершенно бессознательны. Такое преувеличенно экстравертированное чувствование хотя и оправдывает эстетические переживания, но перестает говорить сердцу, а говорит только чувству или, что еще хуже, рассудку. Оно может эстетически оправдать положение, но ограничивается этим и за пределы этого не выходит. Оно стало бесплодным. Если этот процесс идет вперед, то развивается замечательно противоречивая диссоциация чувствования: оно подчиняет себе каждый объект, эмоционально его оценивая, и завязываются многочисленные отношения, которые внутренне противоречат друг другу. Так как это не было бы возможно, если бы имелся хоть сколько-нибудь выраженный субъект, то последние остатки действительно личной точки зрения подавляются. Субъект в такой степени поглощается отдельными эмоциональными процессами, что наблюдатель получает впечатление, как будто имеется только процесс чувствования, а субъекта чувствования нет. Чувствование в этом состоянии совершенно теряет свою первоначальную человеческую теплоту, оно производит впечатление позы, легкомыслия, ненадежности и в худших случаях впечатление истерического.

Экстравертированный эмоциональный тип. Так как эмоциональное переживание, бесспорно, есть более явное свойство женской психологии, чем мышление, то самые выраженные эмоциональные типы находятся среди женского пола. Когда экстравертированное чувствование обладает первенством, то мы говорим об экстравертированном эмоциональном типе. Примеры, которые при упоминании этого типа встают передо мной, касаются почти исключительно женщин. Женщина этого рода живет под руководством своих эмоций. Ее эмоции, вследствие ее воспитания, развились в приспособленную и подвергнутую контролю сознания функцию. В случаях, которые не являются крайними, эмоции имеют личный характер, хотя субъективное уже в значительной степени подавлено. Личность кажется поэтому приспособленной к объективным отношениям. Эмоции соответствуют объективным положениям и общепринятым ценностям. Это сказывается особенно ясно в так называемом выборе объекта любви: любят «подходящего» человека, а не кого-нибудь другого; он подходит не потому, что вполне соответствует субъективной скрытой сущности женщины — об этом она по большей части ничего не знает, но потому, что он по своему званию, возрасту, состоянию, величине и почтенности своей семьи соответствует всем разумным требованиям. Такую формулировку как ироническую и унижающую можно было бы, конечно, отвергнуть, если бы я не был вполне уверен, что чувство любви у такой женщины вполне соответствует ее выбору. Это не умственное хитросплетение, а истина. Такие разумные браки существуют без числа, и они далеко не самые худшие. Такие жены хорошие подруги своим мужьям и хорошие матери, поскольку их мужья и дети обладают обычной для страны психической конституцией. «Правильно» чувствовать можно только тогда, когда ничто другое не мешает эмоциям. Ничто, однако, так сильно не мешает чувствованию, как мышление. Отсюда совершенно понятно, что мышление у этого типа подавляется насколько возможно. Это не должно значить, что такая женщина вообще не думает, напротив, она думает, может быть, очень много и очень умно, но ее мышление никогда не бывает sui generis[144], но всегда является эпиметической прибавкой к ее эмоциям. То, что она не может чувствовать, она также не может сознательно думать. «Ведь я не могу думать того, чего я не чувствую», — сказали мне однажды раздраженным тоном в подобном случае. Поскольку позволяют эмоции, она может очень хорошо думать, но каждое самое логическое заключение, которое могло бы помешать чувствованию, a limine[145] отвергается. О нем просто не думают. И, таким образом, ценят и любят все, что считается хорошим, согласно объективной оценке, все прочее, как кажется, просто существует само по себе, вне ее. Но эта картина меняется, когда значение объекта достигает еще более высокой степени. Как я уже объяснил выше, тогда происходит такая ассимиляция субъекта в объекте, что субъект чувствования более или менее исчезает. Чувствование теряет личный характер, оно становится чувствованием в себе, и получается впечатление, будто личность полностью растворяется во всякой эмоции. Но так как в жизни постоянно сменяются ситуации, которые дают место различным или друг другу противоречащим эмоциональным тонам, то личность растворяется в таком же количестве различных эмоций. Один раз становится одним, а другой раз чем-то совершенно другим — по видимости, потому что в действительности подобное многообразие личности невозможно. Основа личности остается все-таки идентичной самой себе и становится, поэтому в явную оппозицию к меняющимся эмоциональным состояниям. Вследствие этого наблюдатель более не воспринимает выставленную напоказ эмоцию как личное выражение чувствующего, но скорее как изменение личности, т.е. каприз. Смотря по степени диссоциации между личностью и временным эмоциональным состоянием, более или менее проявляются признаки несовместимости с самим собой, т.е. первоначально компенсирующая установка бессознательного становится в явную оппозицию. Это сказывается, прежде всего, в преувеличенном выражении эмоций, например в громких и навязчивых эмоциональных предикатах, которые, однако, нисколько не заслуживают доверия. Они звучат пусто и не убеждают. Они, напротив, заставляют уже допустить возможность, что этим слишком сильно компенсируется какое-то противодействие, и что поэтому такое эмоциональное суждение могло бы означать и нечто совсем иное. А немного позже оно и означает другое. Ситуация должна только немного измениться для того, чтобы тотчас вызвать противоположную оценку того же самого объекта. Результатом такого опыта является то, что наблюдатель не может принять всерьез ни одно, ни другое суждение. Он начинает сохранять за собой свое собственное суждение. Но так как для этого типа особенно важно установить интенсивное эмоциональное общение с окружающим, то нужны двойные усилия, чтобы преодолеть сдержанность окружающих. Это ухудшает положение в направлении circulus vitiosus[146]. Чем сильнее ставится ударение на эмоциональном отношении к объекту, тем сильнее выступает на поверхность бессознательная оппозиция.

Мы уже видели, что экстравертированный эмоциональный тип в большинстве случаев подавляет свое мышление, так как мышлению наиболее свойственно мешать эмоциям. На этом основании и мышление, когда оно стремится к сколько-нибудь чистым результатам, почти всегда исключает чувствование, потому что ничто так не способно помешать мышлению и извратить его, как эмоциональная оценка. Поэтому мышление экстравертированного эмоционального типа, поскольку оно является самостоятельной функцией, подавлено. Как я уже упоминал, оно подавлено не вполне, но лишь в той степени, в какой его неумолимая логика вынуждает к заключениям, не подходящим для эмоций. Но оно допускается как слуга эмоций, или, лучше сказать, их раб. Его позвоночный столб сломан, оно не может происходить самостоятельно, совершаться согласно своим собственным законам. Но так как все-таки существуют логика и неумолимо правильные заключения, то они где-то и происходят, но только вне сознания, а именно в бессознательном. Поэтому бессознательным содержанием этого типа является, прежде всего, своеобразное мышление. Это мышление инфантильно, архаично и негативно. Пока сознательное чувствование проявляет личный характер или, другими словами, пока личность не поглощается отдельными эмоциональными состояниями, бессознательное мышление действует компенсирующе. Но когда личность диссоциируется и растворяется в отдельных друг другу противоречащих эмоциональных состояниях, то идентичность личности теряется, субъект становится бессознательным. Так как субъект входит в бессознательное, он ассоциируется с бессознательным мышлением и иногда придает этим бессознательному мышлению сознательность. Чем сильнее сознательное эмоциональное отношение и чем более поэтому оно обезличивает чувствование, тем сильнее также бессознательная оппозиция. Это выражается в том, что как раз вокруг наиболее ценимого объекта собираются бессознательные мысли, которые безжалостной критикой лишают этот объект его ценности. Мышление в стиле «ничто иное как» здесь как раз на месте, потому что оно разрушает превосходство прикованных к объекту эмоций. Бессознательное мышление выступает на поверхность в форме причуд, часто навязчивого свойства, общий характер которых всегда негативный и обесценивающий. Поэтому у женщин этого типа бывают моменты, когда худшие мысли прикрепляются как раз к тому объекту, который чувствование ценит выше всего. Негативное мышление пользуется всякими инфантильными предрассудками или сравнениями, которые способны поставить под сомнение эмоциональную оценку, и привлекает все примитивные инстинкты, чтобы быть в состоянии объяснить эмоции как «ничто иное как».

Главной формой невроза этого типа является истерия с ее характерным инфантильно-сексуальным бессознательным миром представлений.

ИНТРОВЕРТИРОВАННЫЙ ТИП

Общая установка сознания. ...Интровертированный тип отличается от экстравертированного тем, что он преимущественно ориентируется не на объект и объективно данное как экстравертированный тип, но на субъективные факторы.

Интровертированное сознание, хотя видит внешние условия, но решающим избирает субъективные определители. Я считаю, что тот взгляд, согласно которому... можно было бы назвать эту установку... эгоцентрической, субъективистической или эгоистической, в своем принципе вводит в заблуждение и лишает это понятие ценности. Он соответствует предубеждению в пользу экстравертированной установки против сущности интровертированного. Никогда не следует забывать — экстравертированный образ мышления забывает это слишком легко, — что всякое восприятие и познание обусловлено не только объективно, но и субъективно. Субъективный фактор есть нечто так же непреклонно данное, как протяженность моря и радиус Земли. В этом отношении субъективному фактору принадлежит вся важность мироопределяющей величины, которую никогда и нигде нельзя сбросить со счета. Он является другим мировым законом, и кто на нем основывается, основывается с такой же достоверностью, с такой же твердостью и действительностью, как тот, кто ссылается на объект. Но как объект и объективно данное никогда не остается одним и тем же, так как он подвержен тлению и случайности, так и субъективный фактор подлежит изменчивости и индивидуальной случайности. И поэтому его ценность только относительна. Чрезмерное развитие интровертированной точки зрения в сознании ведет не к лучшему и более верному применению субъективного фактора, но к искусственному субъективированию сознания, которому нельзя не сделать упрека в том, что оно «только субъективно».

Установка бессознательного. Преимущественное положение субъективного фактора в сознании означает неполноценность объективного фактора. Объект не имеет того значения, которое ему в действительности надлежит иметь. Как в экстравертированной установке он играет слишком большую роль, так в интровертированной установке он имеет слишком мало значения. Но если сознательная личность стремится придать себе значение субъекта, то естественным образом, как компенсация, происходит бессознательное укрепление влияния объекта. Это изменение проявляется в том, что на иногда просто судорожное усилие обеспечить превосходство сознательной личности объект и объективно данное оказывают чрезвычайно сильное влияние, которое тем более непреодолимо, что оно овладевает индивидуумом бессознательно, и благодаря этому навязываются сознанию без всякого противодействия. Чем больше сознательная личность старается обеспечить себе всяческую свободу, независимость, свободу от обязанностей и превосходство, тем более попадает она в рабство объективно данного. Свобода духа привязывается на цепь постыдной финансовой зависимости, независимость поступков время от времени совершает робкое отступление перед общественным мнением, моральное превосходство попадает в трясину неполноценных отношений, стремление к господству кончается грустной тоскою по любви. Вследствие этого сознательная личность еще более старается отделить и преодолеть объект. В конце концов, сознательная личность окружает себя формальной системой предохранительных мер (как это верно изобразил Адлер), которые стараются оправдать, по крайней мере, призрак превосходства. Этим, однако, интровертированный вполне отделяет себя от объекта и совершенно изводит себя, с одной стороны, мерами защиты, а с другой — бесплодными попытками импонировать объекту и отстоять себя. Но эти старания всегда пресекаются преодолевающими впечатлениями, которые он получает от объекта. Против его воли объект постоянно ему импонирует, он вызывает у него неприятнейшие и продолжительнейшие аффекты и преследует его шаг за шагом. Ему всегда необходима огромная внутренняя работа для того, чтобы уметь «себя сдерживать».

Так как его сознательное отношение к объекту относительно подавлено, то оно идет через бессознательное, где оно наделяется качествами бессознательного. Эти качества, прежде всего, инфантильно-архаичны. Вследствие этого его отношение к объекту становится примитивным. ...Именно тогда кажется, что объект обладает магической силой. Посторонние, новые объекты возбуждают страх и недоверие, как будто они скрывают неведомые опасности.

Эмоции. Интровертированное чувствование определяется главным образом субъективным фактором. Это означает для эмоционального суждения настолько же существенное различие от экстравертированного чувствования, как интроверсия мышления от экстраверсии. Без сомнения, интеллектуальное изложение или даже приблизительное описание интровертированного эмоционального процесса относится к самым трудным вещам, хотя своеобразная сущность этого чувствования неизбежно бросается в глаза, если только вообще на него обращают внимание. Так как это чувствование подчиняется главным образом субъективным предварительным условиям и объект имеет для него второстепенное значение, то оно проявляется значительно меньше и обычно превратно понимается. Это чувствование, которое, по-видимому, лишает объект его значения, поэтому проявляется по большей части негативно. Существование негативных эмоций можно открыть, так сказать, только косвенным образом. Они стараются не приспособиться к объективному, но поставить себя выше его, так как они стараются осуществить лежащие в их основе образы. Они поэтому всегда стремятся к образу, которого в действительности нельзя найти и который в известной мере им являлся раньше. Они, видимо, скользят мимо объекта, который никогда не подходит для их цели, не обращая на него внимание. Они стремятся к внутренней интенсивности, для которой объекты являются только возбудителем. О глубине этих эмоций можно только догадываться, но ясно понять ее нельзя. Они делают человека молчаливым и труднодоступным, так как они свертываются, подобно мимозе, перед грубостью объекта, чтобы заполнить глубину субъекта. Для защиты они выдвигают негативные эмоциональные суждения и проявляют подчеркнутое равнодушие.

Первоначальные образы, как известно, являются настолько же идеями, как и эмоциями. Поэтому и основные идеи, как Бог, свобода и бессмертие, являются в такой же мере эмоциональными ценностями, в какой они имеют значение как идеи. Поэтому все то, что было сказано об интровертированном мышлении, можно перенести и на интровертированное чувствование, только здесь прочувствуется все то, что там продумывалось. Но тот факт, что мысли обычно могут быть выражены более понятно, чем эмоции, обусловливает при этом чувствовании необходимость необычной словесной или художественной способности выражения, для того чтобы только приблизительно внешне выразить или передать его богатство. Если субъективное мышление вследствие своей безотносительности лишь с трудом может вызвать адекватное понимание, то, может быть, еще в большей мере это имеет значение для субъективного чувствования. Чтобы сообщиться другому, оно должно найти внешнюю форму, которая способна, с одной стороны, соответственно, выразить субъективное чувствование, а с другой — так передать его ближнему, чтобы в нем возник параллельный процесс. Вследствие относительно большого внутреннего (как и внешнего) сходства людей этот эффект может быть достигнут, хотя чрезвычайно трудно найти соответствующую эмоциям форму, пока именно чувствование в действительности ориентируется главным образом на сокровищницу первоначальных образов. Если же благодаря эгоцентричности оно становится поддельным, то оно теряет симпатичность, так как в этом случае оно занимается преимущественно сознательной личностью. Тогда оно неизбежно производит впечатление сентиментального самолюбия, желания заинтересовать собой и даже болезненного самолюбования. Так же как субъективированное сознание интровертированного мыслителя стремится к абстракции абстракций и этим достигает только высочайшей интенсивности пустого в себе мыслительного процесса, так и эгоцентрическое чувствование углубляется до бессодержательной страсти, которая чувствует только самое себя. Эта ступень является мистически-экстатической и подготовляет переход к подавленным чувствованием экстравертированным функциям. Так же как интровертированному мышлению противополагается примитивное чувствование, которому объекты навязываются магической силой, так против интровертированного чувствования выступает примитивное мышление, которое находит себе выражение в конкретизме и рабском подчинении фактам. Чувствование все более эмансипируется от отношения к объекту и создает себе только субъективно связанную свободу действия совести, которая в данном случае расходится со всем обычно принятым. Но тем более бессознательное мышление попадает во власть объективного.

Интровертированный эмоциональный тип. Преобладание интровертированного чувствования я нашел главным образом среди женщин. Пословица «Тихая вода — глубока» касается этих женщин. Они по большей части молчаливы, труднодоступны, непонятны, часто скрываются за детской или банальной маской, часто также бывают меланхолического темперамента. Они не блистают и не выдвигаются вперед. Так как они руководятся преимущественно своими субъективно ориентированными эмоциями, то их истинные мотивы остаются по большей части скрытыми. Внешне они гармонически ничем не выделяются, проявляют приятное спокойствие, симпатический параллелизм, который не хочет принуждать другого, влиять на него или даже воспитывать и изменять его. Если эта внешняя сторона несколько более выражена, то появляется легкий оттенок индифферентности и холодности, который может усилиться до равнодушия к благополучию и несчастью другого. Тогда ясно чувствуется, как эмоции отворачиваются от объекта. У нормального типа этот случай, конечно, бывает только тогда, когда объект каким-нибудь образом слишком сильно воздействует. Гармоническая параллельность эмоций поэтому имеет место лишь до тех пор, пока объект при среднем состоянии эмоций двигается по своему собственному пути и не старается пересечь путь эмоций. Настоящие эмоции объекта не сопровождаются, а смягчаются и сдерживаются, или, лучше сказать, «охлаждаются» негативным эмоциональным суждением. Хотя всегда имеется готовность к спокойному и гармоничному протеканию рядом друг с другом, но по отношению к чужому объекту проявляется не любезность, не теплая предупредительность, но кажущееся индифферентным, холодное до пренебрежения отношение. Иногда начинают чувствовать ненужность собственного существования. По отношению к тому, в чем имеется порыв, энтузиазм, этот тип соблюдает сначала благожелательный нейтралитет, иногда с легким оттенком превосходства и критики, которые действуют расхолаживающе на впечатлительный объект. Но агрессивная эмоция может быть резко отражена с убийственной холодностью, если только случайно она не овладевает индивидуумом через бессознательное, т.е., другими словами, оживляет какой-нибудь первоначальный эмоциональный образ и тем захватывает в нем чувствование этого типа. В этом случае такая женщина почувствует просто мгновенный паралич, которому в дальнейшем будет оказано тем более сильное противодействие, поражающее объект в самое уязвимое место. Отношение к объекту по возможности сохраняется в спокойном и безопасном среднем состоянии эмоций, между упорным сдерживанием страсти и ее безграничностью. Выражение эмоций поэтому остается умеренным, и объект всегда чувствует свою недооценку, если он ее сознает. Это, конечно, случается не всегда, так как недостаточность очень часто остается неосознанной, но зато со временем, вследствие бессознательных притязаний эмоций, развиваются симптомы, которые принуждают к усиленному вниманию. Так как этот тип по большей части холоден и сдержан, то поверхностное суждение легко отказывает ему во всякой эмоции. Но это в основе ложно, так как эмоции хотя не экстенсивны, но интенсивны. Они развиваются в глубину. В то время, например, как экстенсивное чувство сострадания выражается в надлежащем месте словами и поступками и тотчас может снова освободиться от этого впечатления, интенсивное сострадание замыкается перед всяким выражением и достигает болезненной глубины, которая объемлет бедствие мира и потому немеет. Быть может, оно внезапно проявится в избытке и приведет к изумляющему поступку, так сказать, героического характера, к которому, однако, ни объект, ни субъект не могут найти правильного отношения. Внешне слепому глазу экстравертированного это сострадание кажется холодностью, так как оно не совершает ничего ощутимого, а в невидимые силы экстравертированное сознание не может верить. Это недоразумение является характерным событием в жизни этого типа и обычно учитывается как важный аргумент против всякого глубокого эмоционального отношения к объекту. Но о том, что составляет действительный предмет этого чувствования, даже нормальный тип может только догадываться. Перед самим собой он выражает свою цель и свое содержание, быть может, в скрытой и боязливо хранимой от глаз профана религиозности или в такой же не вызывающей изумления поэтической форме, не без тайного честолюбивого стремления осуществить этим превосходство над объектом. Женщины, которые имеют детей, вкладывают в них много от этого, тайно внушая им свою страстность.

Хотя у нормального типа указанная тенденция — явно и открыто поставить скрытую эмоцию выше объекта или насильно навязать ее ему — не играет роли помехи и никогда не ведет к серьезной попытке в этом направлении. Но все-таки кое-что от этого просачивается в личном действии на объект, в форме часто с трудом определяемого доминирующего влияния. Оно ощущается как угнетающее или удушающее чувство, которое отдаляет окружающее. Благодаря этому этот тип приобретает известную таинственную силу, которая может в высокой степени очаровать именно экстравертированного человека, потому что она затрагивает его бессознательное. Эта сила проистекает из прочувствованных бессознательных образов, но легко переносится с бессознательного на сознательную личность, благодаря чему влияние искажается в смысле личной тирании. Но когда бессознательный субъект идентифицируется с сознательной личностью, то и таинственная сила интенсивных эмоций превращается в банальное и высокомерное стремление к господству, в суетность и тираническое самодурство. Отсюда происходит тип женщины, которая известна с невыгодной стороны своим мнительным честолюбием и своей злобной жестокостью. Но такое направление ведет к неврозу.

Пока сознательная личность чувствует себя ниже высоты бессознательного субъекта, и эмоции заключают в себе более высокое и более могущественное, чем сознательная личность, — тип является нормальным. Бессознательное мышление, хотя архаично, но компенсирует, оказывая помощь уменьшением случайных попыток возвысить сознательную личность в субъект. Но если все-таки благодаря полному подавлению смягчающего влияния бессознательного мышления это случается, то бессознательное мышление становится в оппозицию и проецируется в объекты. Благодаря этому ставший эгоцентричным субъект начинает чувствовать силу и значение лишенного ценности объекта. Сознание начинает чувствовать, «что думают другие». Конечно, другие думают всевозможные низости, замышляют зло, тайно травят и интригуют и т.д. Субъект должен это предупредить тем, что сам заранее начинает интриговать и подозревать, выведывать и комбинировать. Над ним приобретают влияние слухи, и нужно употребить судорожные усилия, чтобы угрожающее подчинение превратить по возможности в превосходство. Появляются бесконечные соперничества, и в этих ожесточенных схватках не только не страшатся всякого плохого и низкого средства, но и добродетель употребляется во зло, лишь бы только сыграть козырем. Такое развитие ведет к истощению. Форма невроза менее истерична, чем неврастенична, у женщин часто с сильным участием соматических состояний, например анемии.

 

 

Фриц Риман
ОСНОВНЫЕ ФОРМЫ СТРАХА[147]

Риман (Riemann) Фриц(1902—1979) — немецкий психолог и психотерапевт. Окончил психологический факультет университета и получил психоаналитическое образование в Берлине и Лейпциге. Стал одним из основателей психотерапевтической и психологической школы в Мюнхене, где работал доцентом и имел собственную психоаналитическую практику. Почетный член Американской Академии Психоанализа в Нью-Йорке. В своих работах сочетал идеи глубинной психологии и философии экзистенциализма. Ниже приводится разработанная Риманом типология форм страха, которая давно признана классической как психологами, так и врачами.

Сочинения: Grundformen der Angst (1961) и др. В рус. пер.: Основные формы страха (1998).

 

ШИЗОИДНЫЕ ЛИЧНОСТИ

Как остаться собой среди множества,
среди толпы, которая кишит вокруг.

Шпиттелер

В этом разделе мы описываем личности, которые испытывают страх перед самоотдачей и находятся под влиянием импульсов, направленных на усиление самостоятель­ности. С психологической точки зрения жизнь этих людей связана с повышенным стремлением к само­сохранению.

Мы все испытываем желание не смешивать свою индивидуальность с другой, чувствительно реагиру­ем на искажение нашего имени; мы не желаем быть заменены на другого, мы хотим осознавать нашу единичность как индивидуальность. Стремление отделиться от других сочетается со своей противопо­ложностью — социальной сущностью принадлеж­ности к группе или коллективу. Мы отстаиваем наши личные интересы в партнерских связях, межчело­веческих отношениях и в вопросах ответственности. Как сказывается это на человеке, который предпо­читает уклониться от самоотдачи в пользу самосох­ранения?

Его стремления направлены прежде всего на со­хранение независимости и самоудовлетворение (ав­таркию). Быть независимым, не нуждаться ни в чьей помощи, не быть никому обязанным имеет для него решающее значение. Поэтому он дистанцируется от других людей, не позволяет приближаться к себе, стремится к отграничению.

Нарушение этой дистанции расценивается им как угроза его жизненному пространству, как опасность для его независимости и целостности его личности и вследствие этого пресекается. Так развивается типич­ный для шизоидной личности страх перед близос­тью в межчеловеческих связях. В связи с тем, что в реальной жизни от связей уклониться нельзя, он ищет такие защитные формы поведения, которые помогают ему отгородиться от жизни.

Прежде всего, в персонально-близких контактах шизоидные личности уклоняются от интимности и избегают ее. Они страшатся встречи с другой инди­видуальностью, с партнером и стремятся ограни­чить человеческие связи лишь деловыми отношени­ями. Они стремятся быть анонимными участниками группы или коллектива и все же переживают свою принадлежность к общественным интересам. Они предпочитают использовать сказочную «шапку-не­видимку», чтобы незамеченными принимать участие в жизни, и без нее отказываются от какой-либо активной общественной деятельности.

В отношениях с окружением они отстраненны, сдержанны, держатся на расстоянии, неразговор­чивы и индифферентны до холодности. Они часто кажутся странными, обособленными, непредсказуе­мыми в своих реакциях или вызывающими недоуме­ние. С ними можно быть давно знакомыми, но по-настоящему не знать их. Сегодня кажется, что мы имеем с этим человеком хороший контакт, а завтра он ведет себя так, будто мы с ним никогда не виде­лись: достигнутая ранее близость внезапно и резко прерывается, и появляется непонятная, необосно­ванная агрессивность или враждебность, оскорби­тельная для нас.

Избегание доверительной близости возникает из страха перед вами, перед открытостью самоотдачи и делает лиц с шизоидными чертами изолированны­ми и одинокими.Их страх перед близостью усилива­ется при необходимости приблизиться к другим или при приближении других. Чувство склонности, сим­патии, нежности и любви к другому в скором вре­мени оставляет этих людей и сменяется переживани­ем опасности. Это объясняет, почему они уклоняются от таких ситуаций близости, могущих вызвать у них враждебность, — они внезапно прекращают близ­кие отношения, прерывают достигнутый контакт с другим и возвращаются назад, не стремясь более к установленной связи.

Если мы попытаемся разде­лить их опасения и расспросить, почему попытка перейти к доверительной близости вызывает у них неуверенность и страх, то встретим лишь непони­мание. Такое участие они расценят как насмешку или признак того, что их принимают за сумасшед­ших.

Полные недоверия, вытекающего из их глубо­кой незащищенности, независимо от того, являет­ся ли она первичной или следствием недостаточности межчеловеческих контактов, лица с шизоидны­ми чертами характера развивают у себя такие функ­ции и способности, которые помогают им ориен­тироваться в мире. Это восприятие через познание сущности, интеллект, сознание, ра­циональность. Будучи неуверенными во всем, что связано с эмоциональностью и чувственным позна­нием, они стремятся к «чистому» познанию, чьи результаты тем выше, чем больше они могут от­решиться от непосредственного созерцания. Шизоиды стремятся к точным зна­ниям, которые гарантируют их безопасность и от­гороженность от источников субъективных пережи­ваний.

В противоположность развитию этой рациональ­ной стороны личности шизоидов, их эмоциональ­ная жизнь остается прежней — она относится как к взаимоотношениям с партнером, так и к эмоцио­нальным связям и взаимоотношениям. Для этих лю­дей часто характерно выдающееся интеллектуальное развитие при эмоциональной недостаточности: эмоциональные переживания неразвиты, а иногда — бедны и скудны.

Шизоидная личность и любовь. Встречающиеся в детстве трудности контактов в межчеловеческих отношениях, которые свидетель­ствуют о шизоидной проблематике и о которых ста­новится известно со слов родителей или воспитате­лей, могут быть по субъективным причинам усилены или смягчены и выявляются до того, как эти нару­шения становятся очевидными. Сюда относятся слу­чаи, когда у ребенка возникают трудности в контак­тах в детском саду или в школьном классе, когда он не находит себе товарищей, когда он держится особ­няком, предпочитает одиночество и испытывает неприязнь к другим; когда молодой человек в пубертатном периоде уклоняется от контактов с проти­воположным полом, когда он зарывается в книгу или пред­принимает другие действия для того, чтобы остаться одному; когда он переносит тяжелый мировоззрен­ческий кризис в период пубертата с раздумьями о смысле жизни без попытки разделить свои переживания с другими.Все это является сигналами тревоги, кото­рые заставляют родителей обращаться за советом к психиатру или психотерапевту.

Дополнительная проблематика беспокоит шизо­идных личностей в период наступления партнерс­ких отношений, возникающих под давлением пу­бертата. Это связано с тем, что любовь подразумевает взаимную душевную и телесную близость. В каждой любовной встрече нашей самости и нашей независимости в равной степени угрожает опасность из­лишне открыться партнеру, и это в той или иной степени требует защиты.

В основе описанного нарушения кон­тактов лежит нарастающая до достижения дан­ного возрастного периода неопытность в межлично­стных контактах, из которой проистекает особая тяжесть интеграции сексуальности. Им не хватает полутонов для самооценки и для того, чтобы пред­ставить себя партнеру привлекательным и пленитель­ным, чтобы решиться на совращение и самоотдачу. Нежность, вербальное или сентиментальное выра­жение склонности чуждо шизоиду, ему недостает чуткости и сопереживания, способности отождествить себя с другим.

Попытка разрешить конфликт между усиливаю­щимся стремлением к обладанию и страхом перед близостью в межличностных контактах принимает различные формы. Чаще всего это проявляется в ос­вобождении от любовного чувства и отщеплении от него сексуального влечения в чистом виде, т.е. в стрем­лении к сексуальной связи без любовного антуража. Партнер для него является лишь «сексуальным объек­том», лишь средством для достижения полового удов­летворения, во всем остальном он его не интересует. Однако вследствие такой эмоциональной безучастно­сти партнерские взаимоотношения легко заменяются. Это защищает шизоидов от глубокого проникнове­ния в их жизнь посторонних, свидетельствуя как об их полной беспомощности и неопытности в общеиз­вестных эмоциональных связях и отношениях, так и о том, что они предполагают, что партнер представ­ляет угрозу для их жизни.

Единственный, к кому шизоид прислушивается и кому доверяет, — это он сам. Отсюда его чрезвычай­ная чувствительность к действительной или вообра­жаемой угрозе его суверенитету и интегративности, к враждебному нарушению сохраняемой им дистанции. Он нуждается лишь в собственной поддержке, кото­рая не оставляет его. Естественно, любые отношения, связанные с атмосферой доверия и интимности, не свойственны ему и не возникают в его связях с парт­нерами. Свою любовь он ощущает как принудитель­ную связь, которую он должен прекратить, тогда как его партнер в такой связи ищет близости и теплоты. Его робость и нерешительность здесь может исходить из потребности избежать клятвы в верности и регист­рации брака.

Один молодой человек под давлением своей подруги, которая хотела этого в течение нескольких лет, наконец обручился с ней. Он пришел к ней с кольцом, и они вместе отпраздновали обручение. Как только он вышел из дома, он опустил в ее почтовый ящик письмо, в котором отменил только что совершенное обручение.

Подобное поведение не так уж редко встречается у шизоидов. Часто они предпочитают знакомство на расстоянии и высказывают свое предпочтение в пись­мах, но непосредственная персональная близость отталкивает их, и они отказываются от прежних намерений.

Нередко шизоидные личности своим цинизмом разрушают все нежные порывы партнера, не отказы­ваясь, однако, от связи с ним. С их точки зрения, влюбленность в них партнера объясняется лишь в последнюю очередь их душевными качествами, а в первую — их поведением и внешностью. Это отража­ется в склонности к иронии и насмешкам: «не строй такие собачьи преданные глаза», «если б ты знал, как ты смешно выглядишь» или «оставь эти дурацкие любовные нежности и давай, наконец, перейдем к существу дела».

В связи с тем, что шизоиды расценивают женствен­ность и женщин как угрозу своей жизни и относятся к ним с недоверием, у них нередко возникает влече­ние к собственному полу или они выбирают таких партнерш, которые благодаря своим квазимужским чертам выглядят не так, как другие, более женствен­ные и привлекательные. Такие связи часто выглядят как дружески-братские и содержат больше общих инте­ресов, чем связи, связанные с эротической привлека­тельностью противоположного пола.

Во всех случаях длительные связи тяжелы для шизоидов; раздельные спальни являются как бы само собой разумеющейся потребностью; партнеры долж­ны понимать это и соблюдать требуемую дистанцию, как для своей защиты, так и для сохранения отноше­ний.

Шизоидная личность и агрессия. Здесь я предпочитаю говорить о ненависти, так как агрессия является наиболее частым и оче­видным выражением ненависти в различных ее про­явлениях.

Страх и агрессия тесно связаны друг с другом; возможно, первоначальное протопатическое чувство неудовлетворенности и страх вызывают аг­рессию, причем это глубинное чувство неудовлет­воренности является предформой или архаической формой страха на ранних этапах нашего развития.

Агрессия шизоидов и их аффект остаются изо­лированными от общественной жизни, являются чисто инстинктивной реакцией отказа, не сплав­ленной с общими эмоциональными переживания­ми. С учетом недостатка чуткости и способности к сопереживанию, эти агрессивные разрядки практи­чески не уменьшают силы и активности шизоида. Агрессия переживается шизоидом лишь как осво­бождение от зависимости, неконтролируемое и ли­шенное чувства вины. Из этого следует, что шизоиды в своих взаимоотношениях с другими людьми не имеют ни малейшего представления о действии их аффектов и агрессии; они рассматривают это лишь как форму реагирования, и до посторонних им нет никакого дела. Поэтому они не знают, какими они могут быть резкими, оскорбляющими и грубыми. В одной газете было написано о том, как один подрос­ток убил мальчика. При расспросах о мотивах свое­го поступка он, пожав плечами, ответил, что не имел для этого особых оснований — просто этот мальчик чем-то мешал ему.

Выразительный при­мер шизоидного мировосприятия один пациент формулировал следующим образом: «Когда установ­ленная мной дистанция разрушается, я прихожу в ярость». Конрад Лоренц описывает агресссивные дейст­вия, напоминающие реакции дикого зверя при на­рушении границы его природного обитания («Так называемое зло»[148]).

Незащищенность в межчеловеческих отношени­ях и недостаточность связей, как и результирующая эти качества недоверчивость, заставляют шизоидов переживать приближение к ним других как угрозу. Вначале это вызывает страх, за которым в качестве ответной реакции следует и агрессия. Такое миро­восприятие шизоидов делает более понятными их необъяснимые реакции. Архаичная, неинтегрирован­ная с личностью отщепленная агрессивность при­водит к насилию, когда посторонние расценивают­ся как докучливые насекомые, досаждающие и преследующие шизоидов. Как все, что относится к не связанным с общественными установками отщеп­ленным инстинктам, такая агрессия может привести к асоциальным или криминальным последствиям.

Но даже если отвлечься от таких экстремальных обстоятельств, шизоидам нелегко контролировать свою агрессивность.

Агрессия может быть одной из форм самовыра­жения, напоминающей неудачные попытки сбли­жения с противоположным полом, характерной для пубертата. В данном случае мы представляем шизоида как смесь страха и преступления, скрытую эмоци­ональность, грубое, агрессивное обличье сокрытой нежности и нерешительности, страха опозориться. Отсюда готовность как можно скорее отказаться от попытки к сближению и симпатии и стремление прикрыться в своих взаимоотношениях с партнером цинизмом — при мнимой или действительной по­пытке партнера отказаться от взаимоотношений с шизоидом.

Из психотерапевтических работ нам известно, что если в течение длительного времени поддерживать с шизоидами постоянные контакты, исполненные симпатии и доброжелательности, пропасть в их меж­персональных связях постепенно заполняется, что дает возможность для интеграции их агрессивности и адекватного общения с ними.

Дополнительные соображения. Следует еще раз подчеркнуть, что шизоидные расстройства могут иметь различную интенсивность. Когда мы пытаемся выстроить в ряд шизоидные лич­ности от здоровых до больных, от менее тяжелых к более тяжелым расстройствам, то получаем следую­щую последовательность: легкая затрудненность кон­тактов — повышенная чувствительность — индивидуа­лизм — оригинальность — эгоизм — чудаковатость — странность — аутсайдерство (манера держаться особ­няком) — асоциальность — криминальность — психотические расстройства. Мы нередко встречаем сре­ди них лиц с гениальной одаренностью. Для ге­ниально одаренных шизоидов одиночество и незащищенность играют позитивную роль, так как делают их свободными от традиций и привязаннос­ти к прошлому, ограничивающих кругозор тех, кто связан с традициями и опирается на поддержку об­щества.

Профессиональная деятельность часто бывает для них далеко не самой существенной частью жизни, а лишь источником существования; их интересы ле­жат за пределами профессии и устремлены на раз­личные увлечения и хобби. Они охотно избирают профессии, которые связаны с уединением и требу­ют минимума межчеловеческих контактов. Нередко отмечается у них склонность заниматься животным миром, растениями или минералами в разнообразных формах. Некоторые из них становятся электриками или работниками транспорта, тем самым подсознательно и символически восполняя в абстрактной форме не­обходимость в контактах.

Шизоиды, освобождаясь от традиционных форм, часто являются пионерами и инициаторами новых направлений. Иногда их сомнения в целесообразно­сти человеческого существования становятся столь интенсивными, что их одиночество приобретает инфернальный[149] характер и приводит к исключитель­ным пограничным состояниям, от которых они не могут защититься.

Пожилые шизоиды становятся все более одино­кими и странными. Однако некоторые из них, по­нимая это, приобретают мудрость. В общем, можно сказать, что шизоиды иначе, чем другие, осмысли­вают для себя особенности возраста и, благодаря не­зависимости и изолированности от общества, легче переносят одиночество. Они уже давно построили для себя собственный мир, в котором живут, обхо­дясь без человеческого участия. Шизоиды меньше, чем другие, боятся смерти, относясь к ней стоичес­ки и без сантиментов, как к объективному факту. В связи с тем, что они так мало отдают миру и челове­честву, они меньше, чем другие, чувствуют свою покинутость и заброшенность; они держатся не столько за посторонних, сколько за самих себя и поэтому лег­че, чем другие, расстаются с внешним миром. Пози­тивной стороной шизоидов является, прежде всего, их суверенность и независимость, мужественность в отстаивании своей автономии и индивидуальности. Им свойственны острая наблюдательность, аффективно-холодная деловитость, критический, неподкупный взгляд на действительность, способность к объектив­ному отражению фактов без смягчения и украшатель­ства.

Для шизоидов очень важно в противовес их ав­таркии и стремлению к самоограничению развивать другую сторону их натуры и не пренебрегать пусть даже ограниченным намерением частично интегри­роваться с мас-
сой — в противном случае это может привести к полной болезненной изоляции, утрате всяких связей с окружением.

ДЕПРЕССИВНЫЕ ЛИЧНОСТИ

Забыв себя, тебя я не лишусь.

Гердер

Обратимся теперь ко второй основной форме страха, связанной с существованием единства и целостности «Я» и глубинным переживанием утраты безопасности. Основным импульсом у этих личностей является стремление объединить­ся с «большим центром», другими людьми, избежать поворота к самому себе. Мы определяем это качество как стремление к самоотдаче и расширению своего духовного содержания.

У депрессивных личностей преобладает стремле­ние к доверительным близким контактам, страстное желание любить и быть любимым, соотнесение сво­ей сущности и своего поведения с мерками и масштабами человеческого общества. В их любви превали­рует желание сделать любимого человека счастливым — они сочувствуют нам, догадываются о наших желани­ях, больше думают о нас, чем о себе, в порыве само­отдачи готовы забыть о себе и, по крайней мере в данный момент, готовы слиться с понятием «Мы», пренебрегая индивидуальными различиями.

Прообразом каждой любви являются отношения между матерью и ребенком, и, быть может, каждая любовь пытается восстановить то, что переживалось нами в раннем детстве: чувство безграничной и бе­зусловной любви к нам, к нам таким, какие мы есть, и ощущение того, что наше существование совмест­но с другими переживается как счастье. Мы прино­сим в жизнь нашу предрасположенность к любви и расцветаем, когда эта способность становится вос­требованной. Любовь воспринимается как чувство собственной ценности, и наша готовность любить возвращается к тому, кто принимает ее. Мы снова должны повторить, что это выглядит таким обра­зом, будто у человека преобладает самоотвержение и самоотдача в ущерб потребностям становления своего «Я».

Первым следствием этого является то, что парт­нер депрессивной личности становится сверхценным объектом. Любящая самоотверженность стремится посвятить себя партнеру и без связи своего суще­ствования с другим человеком невозможна. Отсюда устанавливается и распространяется зависимость, которая является центральной проблемой для лиц с депрессивными чертами характера: они больше, чем другие, зависят от партнера.Их способность любить и готовность любить вместе с их потребностью в любви — вот две стороны их натуры, которые Эрих Фромм в своей книге «Искусство любви» определил двумя фразами: «Я нуждаюсь в тебе, потому что люблю тебя» и «Я люблю тебя, потому что я в тебе нуждаюсь». Неся свою любовь каждому, поскольку не может не любить, депрессивная личность не ве­рит в возможность того, что ее потребность в любви будет реализована.

Когда один человек настоятельно нуждается в дру­гом, он стремится уменьшить дистанцию между ними. Ему причиняет страдание пропасть, разделяющая «Я» и «Ты», та дистанция, в которой безусловно нужда­ются шизоиды и которую они поддерживают в целях самозащиты. В противоположность этому депрессив­ные личности стремятся достичь максимальной бли­зости и, по возможности, удержать ее. У них так мало развиты эгоистические, направленные на обеспече­ние «Я» стремления, что любая дистанция, любое от­даление и разъединенность с партнером вызывают у них страх, и они делают попытки снять это дистанцирование. Отдаление от партнера означает для них оставленность, покинутость и заброшенность, что мо­жет привести к глубокой депрессии вплоть до отчая­ния.

Что делать, чтобы избежать мучительного разрыва и уйти от страха утраты? Единственный способ со­стоит в развитии такой степени самостоятельности и независимости, чтобы полностью освободиться от партнера. Но именно это очень тяжело для депрес­сивных личностей, у которых ослабление тесного контакта с другими тотчас же высвобождает страх утраты. Они делают попытки найти спасение в дру­гих людях, которые сняли бы подобные проблемы, но мы видим, что положение от этого лишь ухуд­шается.

Им кажется, что такую безопасность дает им зави­симость — и они ищут ее либо входя в зависимость от другого, либо поставив другого в зависимость от себя. При любом типе зависимости они нуждаются в обе­щании — пусть лживом — не оставлять их.

Как им, вероятно, кажется, связь с другим тем прочнее, чем выразительнее они демонстрируют бес­помощность и зависимость — ведь не может быть дру­гой человек столь жестоким и бессердечным, чтобы оставить их в таком положении. Другая возможность заключается в том, чтобы поставить другого в зависи­мость от себя, как это делают дети, в противополож­ность описанным выше действиям; но, в любом случае, мотивация депрессивных личностей остается той же и состоит в том, чтобы удержать зависимость.

Депрессивная личность становится спутником друго­го человека или делает другого человека своим спут­ником. Это может быть тихая, безропотная, обращен­ная в прошлое жизнь в качестве спутника партнера или стремление создать такую жизнь для другого. Страх может достигать высокой степени и осознаваться как боязнь утраты; страх остаться наедине с самим собой, с собственными проблемами продолжает оставаться неосознанным. Страхи депрессивных личностей, ка­сающиеся как собственных проблем, так и угрозы, которую несет самостоятельность партнера, при столк­новении с жизнью получают дальнейшее развитие и могут привести к реальной утрате связи с партнером, тем более что любая индивидуальность и самостоя­тельность требуют изоляции. Чем больше самости и самостоятельности мы проявляем, тем больше отли­чаемся от других и тем меньше общего имеем с ними. Индивидуализация означает, прежде всего, выход из системы безопасности, предписывающей «быть таким, как все», и связана с переживанием страха; «стадное влечение» этот страх уменьшает, и, вместе с тем, рас­творение в массе усиливает страх перед индивидуали­зацией. Для депрессивных личностей этот страх осо­бенно закономерен.

Можно констатировать, что страх ут­раты является обратной стороной слабости «Я». Если «Я» недостаточно развито, то такой человек нуждается в поддержке со стороны и вступа­ет в тем большую зависимость от другого, чем слабее он сам. Но при возникновении зависимости появля­ется постоянный страх лишиться этой поддержки — ведь он так много вложил в другого, так много деле­гировал ему полномочий, что не верит в возможность жизни без партнера, так как именно в нем, в другом, заключено его существование. Депрессивные личнос­ти ищут зависимости, которая сулит им безопасность; вместе с зависимостью, однако, возникает страх ут­раты, поэтому они прилагают все усилия для удержа­ния другого, панически реагируя даже на кратковре­менную разлуку. Таким образом, образуется типичный порочный круг, который может быть разорван только с риском для собственного существования, так как ав­тономия субъекта в данном случае разрушительна.

Если шизоидная личность защищает себя от раз­рушительной близости, придерживаясь мнения, что окружающие люди опасны и недостойны доверия, и избегая, таким образом, страха самоотдачи, то деп­рессивные личности ведут себя прямо противополож­ным образом: они идеализируют человека, с кото­рым стремятся сблизиться, считают его безобидным, прощают ему слабости или смотрят сквозь пальцы на темные стороны его характера. Депрессивные личности не проявляют тревоги и беспокойства по поводу возможных неприятных последствий, связанных с их доверчивостью. В связи с этим у них так мало выраже­ны фантазии, связанные с людской злобой в отноше­нии их самих и партнеров, они всецело доверяют дру­гим и не знают ограничений в любви; они подавляют сомнения и игнорируют критические замечания, не желая знать о том, какие трудности могут возникнуть на их пути, избегая споров и столкновений, поступая так, «как хочет любимый», и нередко тем самым со­здавая угрозу отдаления от них партнера.

Депрессивные личности идеализируют партнера и вообще думают об окружающих лучше, чем они есть на самом деле. Это создает опасность использования их в корыстных интересах, что чаще всего и происхо­дит. Их поведение отличается детскостью и затя­нувшейся наивностью. Они придерживаются страуси­ной политики и, уходя от жизненных трудностей, прячут голову в песок, веря, что их окружают «хорошие люди».

Для достижения гармонии и безмятежной близос­ти депрессивные личности, со своей стороны, долж­ны соответствовать идеалу «хорошего» — они стара­ются придерживаться альтруистических добродетелей: скромность, самоотверженность, доброжелательность, самоотречение, сочувствие и сострадание они назы­вают главными человеческими качествами. Эти каче­ства могут проявляться в различной степени — от чрезмерной скромности, когда для себя ничего не требуется, выраженной подчиняемости и приспособ­ляемости вплоть до самоотречения, а в экстремаль­ных случаях — в форме мазохистски-послушного по­ведения. Все приводится к общему знаменателю — с отказом от собственных желаний и собственного су­ществования, для того чтобы избежать страха перед одиночеством и уклониться от пугающей индивидуа­лизации.

При этом может возникнуть опасный самообман: дело в том, что описанные выше варианты поведения с соответствующей идеологией скрывают только мо­тивацию, исходящую от страха утраты, сами же деп­рессивные личности могут сознательно разделять дру­гие моральные ценности с меньшей скромностью, доброжелательностью и пр. Они (депрессивные лич­ности), на самом деле, добродетельны поневоле, пред­почитая отдавать и жертвовать тем, что у них так мало развито и что занимает так мало места в их жизни, — своим «Я».

Депрессивные лич­ности как бы попадают в положение Тантала, который видит воду и фрукты, но не может их вкусить или ему это не разрешено. Они не могут ничего потребовать и потому ничего не имеют, не могут проявить облегчаю­щую душу агрессию, не могут в достаточной степени оценить свое состояние из-за ограниченности само­оценки, и, с другой стороны, у них не хватает мужест­ва, чтобы сдерживать себя. Приведу один пример деп­рессивного поведения.

Одна молодая замужняя женщина говорила: «Мой муж часто развлекается с юной девушкой; я знаю, что она очень привлекательна, и моего мужа легко совратить. Я сижу дома и реву, но не знаю, что придумать и пред­принять. Если я буду его упрекать, он сочтет это за дет­скую ревность. Я боюсь, что мои нервы не выдержат, и он будет иметь право выгнать меня. Муж у меня един­ственный, и если я его люблю, то обязана смириться с происходящим, так уж положено».

Депрессивная личность и любовь. Любовь, стремление к любви, становление любовных отношений является самым главным в жизни депрес­сивных личностей. В этом направлении развиваются самые лучшие стороны их натуры, здесь же таится наибольшая опасность для их психики. Из приведен­ных выше описаний становится ясно, что именно в партнерских отношениях депрессивные личности при­ходят к кризису. Напряженность, столкновения, кон­фликты в таких отношениях мучительны и неперено­симы для них, они угнетают их больше, чем следует из объективных обстоятельств, потому что конфлик­ты активизируют страх утраты. Для депрессивных лич­ностей непонятно, почему их старания могут довести партнера до точки кипения, так как в судорожном цеплянии за него они находят облегчение. Депрессив­ные личности реагируют на кризис в партнерских отношениях паникой, глубокой депрессией; страх иногда приводит их к шантажированию партнера уг­розой или даже попытками самоубийства. Они не мо­гут себе представить, что партнер не столь нуждается в близости, как они сами, что душевная близость не доставляет ему удовольствия и радости. Потребность партнера в дистанцировании они расценивают как недостаточную склонность к ним или признак того, что их больше не любят.

У здоровых людей с депрессивной акцентуацией личностных черт имеется большая и искренняя спо­собность любить, готовность к самоотдаче и жерт­венности. Они охотно переносят жизненные труд­ности вместе с партнером, их личность внушает чувство безопасности, искренности и беспричинной расположенности.

При глубоких расстройствах у депрессивных лич­ностей в любовных отношениях преобладает страх утраты; он настолько непереносим и так значим для них, что фактически становится самым главным в партнерских взаимоотношениях.

Часто партнерские взаимоотношения у депрессив­ных личностей осуществляются по типу «если я тебя люблю, то я люблю все, что касается тебя». Это пре­красная попытка избежать страха утраты: партнер может вести себя как ему заблагорассудится — в кон­це концов, депрессивная личность любит свое чув­ство больше, чем себя самого, и в этом смысле он зависим от себя и своей любовной готовности, дости­гая таким образом вечной и нерасторжимой любви.

Более тяжелой является другая форма депрес­сивных партнерских взаимоотношений — так назы­ваемая шантажирующая любовь, или любовь-вы­могательство. Она охотно рядится в повышенную заботливость, за которой скрывается господствую­щее влечение бежать от страха утраты. Если это недо­стижимо, депрессивные личности прибегают к бо­лее сильным методам, направленным на пробуждение у партнера чувства вины, — например, к угрозе са­моубийства; если же и это не оказывает желаемого действия, они впадают в состояние глубокой де­прессии и отчаяния.

Формулировка «если ты меня больше не любишь, то я не хочу больше жить» побуждает партнера к ответным действиям, чтобы освободиться от тяжко­го бремени чужой жизни и изменить свои привя­занности. Даже если партнер достаточно мягок, скло­нен испытывать чувство вины и не догадывается о причинах трагедии, он все равно склонен устраниться от участия в трагедии, тогда как противоположная сторона все сильнее запутывается в своих проблемах. Таким образом, в глубине таких связей, где от парт­нера ожидают освобождения от страха, сострадания и чувства вины, тлеет ненависть и желание смерти. Болезнь также используется как один из видов шан­тажа и приводит к аналогичным трагедиям.

Мы можем снова констатировать, что страхи и конфликты депрессивных личностей имеют общие закономерности: чем глубже мы любим, тем больше боимся быть покинутыми, и при всей опасности человеческой любви мы надеемся найти в ней защи­ту. Мы видим также, что отказ от собственной инди­видуальности не дает нам никакой гарантии безо­пасности от страха утраты. Напротив, если мы уклоняемся или отказываемся от своей сущности, то в конечном итоге приходим к тому, чего пыта­лись избежать. Существование партнерских отноше­ний связано с созданием дистанции, которую оба партнера, по возможности, должны не только со­блюдать, но и развивать по отношению к себе само­му. Истинное партнерство возможно только между двумя самостоятельными индивидуумами, которые относятся друг к другу как к объекту любви, а не как к зависимому от другого придатку.Не доверяя само­стоятельности партнера, мы тем самым увеличиваем опасность утраты; зависимость и ничтожное внима­ние к себе самому увеличивают вероятность того, что партнер также потеряет интерес и найдет его на стороне, где не берут и не отдают так много.

В какой степени свободы или привязанности нуж­дается каждый, переносима или не переносима дан­ная связь, не может быть регламентировано: каждый ищет и находит свое решение этой проблемы. Каж­дый человек, его задатки, его биография и его соци­альная ситуация настолько различны и уникальны, что и требования, которые он ставит перед партне­ром, могут расцениваться как отклонения от нор­мы, фальшь или непотребство. Мы должны прояв­лять достаточно понимания и такта, чтобы уважать различные формы проявления любви, отдавая себе отчет в том, как легко осудить и наказать то, что в зрелом возрасте является компенсацией дефицита любви в детстве.

Депрессивная личность и агрессия. Из сказанного выше понятно, что для депрессив­ных личностей общение с окружением, с его агрес­сивностью и аффектами, представляет большую проблему. Как депрессивная личность может быть аг­рессивной, утверждать свое мнение и настаивать на своем, если такой человек полон страха утраты, если свою жизнь он проводит в системе зависимости, если он так привязан к предмету своей любви? Зависи­мость не может быть подвергнута нападению, так как депрессивная личность нуждается в ней — ведь это значит подпилить сук, на котором сидишь. С дру­гой стороны, агрессия и аффекты неизбежны, пока человек существует в мире; они так же естествен­ны, как мы сами. Что же делать с собственной аг­рессией, если она кажется депрессивной личности столь опасной?

Ее возможно избежать. Это становится достижи­мо с развитием идеологии миролюбия. Миролюбие принимается как противопоставление агрессивности и предназначается не только для самой депрессивной личности, но и для ее окружения. Тот, кто хочет ут­вердиться, должен критически отнестись к самому себе; тот, кто действительно хочет защитить себя, предельно заостряет ситуацию, чтобы объяснить ее и сделать безопасной, — трудно представить себе что-либо более действенное, чем превращение агрессив­ности в пустяк, чем понимание и прощение. В рамках такой идеологии нетрудно отказаться от своих наме­рений, сославшись на болезнь и беззащитность, не дать развиться собственному аффекту. Такое поведе­ние носит компенсаторный характер и вызывает чувст­во морального превосходства, которое есть не что иное, как сублимированная форма агрессии.

В равной степени подсознательная агрессия проявляется в часто встречающихся формах депрес­сивной агрессивности — причитаниях, жалобах и сетованиях. То, что это изматывает и изнуряет парт­нера, депрессивные личности не осознают. Они жа­луются на то, что на их долю выпало слишком много страданий, что люди так злы и беспощадны; они демонстрируют такое выражение лица, которое без слов вызывает у других чувство вины, принуждаю­щее их к участию и заинтересованности. Однако для партнера это может быть чрезмерным, и он, поняв ситуацию, освобождается от чувства вины, которое возлагает на него депрессивная личность.

Аффекты и агрессивность, не имеющие внешне­го выхода и клапана для их регуляции, могут не только вызывать страдания, но и приводят к общей слабо­сти побуждений вплоть до пассивности и аспонтанности, которые, являясь следствием подавления аг­рессивности, по типу обратной связи тормозят ее. Ненависть, ярость и зависть неизбежны в жизни ребенка, и они становятся особенно опасными, когда накапливаются в неотреагированном виде и стано­вятся основой для развития депрессии в будущем. Бессильная ярость, фрустрированная агрессивность, чувство ненависти и зависти, которые мы вынужде­ны подавлять, делают нас депрессивными, подав­ленными, т. е. похожими на детей, которые не могут проявить себя из-за своей зависимости и беспомощ­ности. Когда ребенок внешне проявляет свои аффек­ты и свою агрессивность, он одновременно учится избегать их в случаях, когда соответствующая ситуа­ция становится рискованной или когда она переста­ет быть актуальной. Если ребенок исключительно тих и покорен, если он скучает и при общении с окру­жающими от него нет никакого толку, если он не проявляет никакой инициативы и любая его актив­ность нуждается в подбадривании и стимулировании, если он не может чем-либо заниматься в одиночку и бурно реагирует на ситуацию, когда его оставляют одного, то все это является признаками начинающейся депрессии и требует особого внимания.

Переработка агрессии, приобретая зрелые формы, обогащает жизненный опыт. Здоровая и правильно использованная агрессивность является важнейшей составной частью чувства собственного достоинства, осознания ценности собственной личности и здоро­вой гордости. Ограничение самооценки депрессивных личностей является важным источником их нереши­тельности, их неиспользованной и извращенной аг­рессивности.

В качестве родителей и воспитателей люди с деп­рессивной личностной структурой проявляют общи­тельность и заботливость, они сочувствуют детям и понимают их. Опасность заключается в том, что в связи со страхом перед жизненными трудностями и бояз­нью отвержения депрессивные личности сильно при­вязываются к детям и привязывают их к себе; они чрезмерно заботливы и могут затруднить соответствую­щее возрасту свободное развитие, не соблюдая необ­ходимую дистанцию между собой и ребенком.

В профессиях, где необходима материнская забот­ливость, помощь, услужливость, расцветают их луч­шие способности и проявляются их терпеливость, жертвенность и умение сопереживать. Таким личнос­тям свойственна общественно-полезная медицинская и психотерапевтическая деятельность, связанная с социальной работой. Они умеют терпеть и ждать и являются в прямом и переносном смысле прекрасны­ми садовниками.

ЛИЧНОСТИ С НАВЯЗЧИВОСТЯМИ

Застыть однажды, как камень!
Однажды и навсегда!

Гессе

Страстное стремление к постоянству возникает в нас очень рано и глубоко укореняется в нашей душе. Все, что мы видим, является убедительным повторением пережитого и доверенного нам в детстве, и это чрез­вычайно важно для нашего развития. Возможно, в этом качестве проявляются специфические человеческие способности, наши чувства и наша психическая орга­низация, наша способность любить, дарящая нам дове­рительность и надежду. У шизоидных личностей, часто меняющих свои привязанности или потерявших в ран­нем периоде жизни человека, с которым ранее была установлена прочная взаимосвязь, мы обнаруживали подавление или искаженное развитие этого качества.

Определенная длительность психического состояния и повторяемость одинаковых впечатлений в равной сте­пени важны для нашего мышления, для приобретения знаний и опыта, вообще для нашей ориентировки в мире. Хаотический мир без узнаваемых и надежных законо­мерностей не дает возможности развернуться нашим способностям — внешний хаос соответствует хаосу внут­реннему.

Теперь мы должны приступить к описанию тре­тьей основной формы страха — страха перед преходя­щим. Мы встречаемся с ним тем чаще, чем чаще об­ращаем на него свое внимание.

Опишем вначале, какие возникают последствия, когда у человека усиливается страх перед временным характером своего существования, когда возрастает его стремление к продлению и безопасности.

Общим следствием такой склонности является стремление все оставить по-прежнему. Изменение при­вычного состояния напоминает о преходящем, об изменчивости, которую личности с преобладанием навязчивостей (обсессивные) хотели бы, по возмож­ности, уменьшить. В связи с этим они пытаются найти или восста­новить уже изведанное и проверенное.

Когда что-либо изменяется, они расстраиваются, становятся беспокойными, испытывают страх, пыта­ются отделаться от изменений, уменьшить или огра­ничить их, а если они происходят — помешать им или преодолеть их. Они противостоят тем изменени­ям, которые с ними происходят, занимаясь при этом сизифовым трудом, так как все мы находимся в пото­ке событий, «все течет и все изменяется» в непрерыв­ности возникновения и исчезновения, и никто не мо­жет остановить этот процесс.

Как вообще выглядят эти попытки? При таких состояниях мнения, опыт, установки, главные пра­вила и привычки удерживаются железной хваткой на основе действующего принципа и неизменного пра­вила — все настоящее превращать в «закон вечности». Новый опыт либо отклоняется, либо, если это невоз­можно, трактуется как уже давно известное и испы­танное. Это сознательно или подсознательно приво­дит к подтасовкам, вследствие которых некоторые детали нового упускаются, тенденциозно трактуются или просто аффективно отвергаются с тем обоснова­нием, что они неубедительны, преходящи, необъек­тивны. В качестве спасения человек держится за такие установки, которые никто не может поколебать. Ис­тория науки полна примеров подобных непродуктив­ных споров, основанных на упорном отстаивании сво­ей «правоты».

Отстаивание всего известного и привычного не­избежно приводит к готовности все новое встречать с предубеждением, к стремлению обезопасить себя от всего удивительного, непривычного и неизведанного. Это не только исключает возможность риска и по­пытки исследовать неизведанное с точки зрения наив­ной веры в прогресс, но и вызывает тенденцию за­тормозить, сдержать или даже предотвратить стрем­ление других людей к риску, к открытию нового, к развитию.

Основной проблемой людей с навязчивостями мы считаем также переоценку потребности в собствен­ной безопасности. Осторожность, предвидение — дол­госрочное целенаправленное планирование, вообще, установка на длительный период существования и продление существующего — все это связано с упо­мянутой потребностью. С точки зрения содержания страха данная проблема описывается как страх перед риском, перед изменениями, перед преходящим. Если провести аналогию с человеком, который вступает в воду, умея плавать, — это курс на сушу. Такие спосо­бы поведения и установки могут приобретать различ­ную степень выраженности и очень странные формы.

Тридцатилетний мужчина был одержим пополнением своей библиотеки. Между тем, он регулярно посещал публичную библиотеку и не читал собственных книг, обосновывая это тем, что если он однажды переедет в такое место, где нет библиотеки, что же он будет де­лать, когда прочтет все свои книги? В данном случае предвидение и предусмотрительность, а также связан­ный с ними страх приобретают действительно гротеск­ную форму.

Некоторые люди с навязчивыми расстройствами, имея полные шкафы одежды, носят исключительно старые вещи, создавая тем самым «резервы», — у них «сердце болит», если они вынуждены надевать новое, и они носят старомодную, проеденную молью одеж­ду. Новая вещь используется ими лишь тогда, когда старая совсем изнашивается, и то лишь для того, что­бы предотвратить окончательный ее распад. Все, что движется к окончанию, напоминает им о преходя­щем и, в конечном счете, о смерти.

Человек со склонностью к навязчивостям с тру­дом осознает, что область его жизнедеятельности не может быть абсолютизирована, что она не подчиня­ется неизменным принципам и не может быть зара­нее просчитана и определена. Он верит, что может привести все к единой системе, которую он в состо­янии полностью обозреть и которой может овладеть, т.е. хочет совершить насилие над природой. В связи с этим уместно привести высказывание Ницше о том, что стремление к систематизации всегда содержит в себе частицу неискренности, заключающуюся в стрем­лении насильственно упростить многообразие живого.

Навязчивое поведение сказывается на межчелове­ческих отношениях. Вольно или невольно, сознатель­но или подсознательно мы предписываем другим то, что нравится нам самим. Это особенно четко выявля­ется в партнерских связях, при уходе за детьми и ли­цами, зависимыми от нас.

Эти люди боятся, что без постоянного собствен­ного и постороннего контроля может наступить угро­жающий им хаос, что для наступления такой ужасаю­щей неупорядоченности достаточно лишь немного расслабиться, отпустить вожжи, стать более откры­тым чужим влияниям и более податливым. Они боят­ся, что их могут притеснить, вытеснить или обойтись без них, что их мнением могут пренебречь, и если это хоть раз произойдет, то все обрушится, наступит светопреставление; они уподобляются Гераклу, кото­рый бы уже заранее предвидел, что на месте одной срубленной головы у гидры вырастет по крайней мере две. Они боятся совершить первый шаг, так как пред­ставляют себе бесчисленные последствия этого поступ­ка. Они всегда стремятся достичь большей власти, приобрести больше знаний и навыков, чтобы пре­дотвратить возникновение нежелательного и непред­виденного, и живут по принципу «а что будет, ес­ли...», вследствие чего отвергают все возможные варианты поведения, так что их повышенная осто­рожность и предусмотрительность не находит при­менения в жизни.

Многие личности со склонностью к навязчивостям, исходя из предосторожности и предус­мотрительности, отличаются «вязкостью» суждений, за­стревают на деталях. Их поведение можно проиллюст­рировать удачной шуткой: «Один человек, попав на небо, увидел две двери с табличками: «Дверь в царст­вие небесное» и «Дверь на лекцию о царствии небес­ном». Он подумал и вошел во вторую дверь».

Можно представить себе, как ограничен и упрям, как принципиален и односторонен в своих выводах человек с такими установками, как «безжизненна» его жизнь, если он возводит в абсолют свои условия и добивается их исполнения.

Человек с обсессивным развитием личности осоз­нает лишь то, что он считает «правильным», т.е. то, что не несет в себе опасности риска и страха, с ним связанного.

Будучи принципиальными во всем, они [личности с навязчивостями] естествен­ный порядок доводят до педантичности, необходи­мую последовательность и рациональность — до не­исправимого упрямства, разумную экономность — до скупости, здоровое своеобразие — до исключитель­ного своенравия вплоть до деспотизма. Несмотря на то, что полнота жизни заменена у них жесткими пра­вилами, это все же не дает возможности полностью преодолеть страх, что приводит к развитию навязчи­вой симптоматики и навязчивого поведения. Навяз­чивые симптомы, первоначально предназначенные для связывания и устранения страха, постепенно стано­вятся внутренне необходимыми. Они «навязываются» личности, и человек не может от них отказаться, даже если не видит в них смысла. Навязчивое мытье рук, навязчивые сомнения, навязчивый счет, навязчивые воспоминания являются примером таких действий. Всегда, когда человек пытается избавиться от навязчивостей, высвобождается связываемый навязчивостями страх.

Сколь бы разнообразны ни были навязчивости, они, в конечном счете, представляют страх пред рис­ком, перед стихийной беспечностью, которая толка­ет нас на рискованные действия.

В простых примерах столь принципиальной пози­ции личностей с обсессивным развитием трагическое и комическое тесно переплетаются между собой — попробуйте хоть раз сделать вашу квартиру абсолют­но чистой, чтобы в ней не было ни пылинки. Трагич­ность данной ситуации заключается в том, что вы не можете удержать и зафиксировать чистоту, как не можете остановить время. Так как пыль всегда появляется вновь, какой бы чистоты мы ни достигли, вновь появляется стремление ее стереть, и эта проблема неразрешима, сколько бы ни повторялись наши попытки. В данном случае стремление к абсолютному избавлению от пыли несет в себе такой же смысл и таит в себе такую же опасность, как и попытки достичь абсолютной мо­ральной чистоты.

Личность с навязчивостями и любовь. Любовь, это иррациональное, безграничное, транс­цендентное чувство, которое может перерасти в опас­ную страсть, ввергает этих людей в глубокое беспо­койство. Они расценивают это чувство как нечто вторгающееся в их волю, как проникновение в их жизнь болезненного и невозможного; им кажется, что оно нарушает их собственные законы, и потому они снова и снова обращаются за помощью к разуму. Все это представляет тяжелое испытание для ощущения собственной безопасности личностей с обсессивным развитием и требует от них мобилизации их волевых качеств.

В связи с этим личности с навязчивой структурой пытаются «собрать в кулак» свои чувства, взять их под контроль. Несмотря на то что чувство любви не поки­дает их, субъективно они переживают его непостоян­ство и изменчивость. Страсть кажется им подозритель­ной, она не поддается расчету и рассудку и является, скорее всего, признаком слабости. Поэтому свою сим­патию они пытаются расчетливо дозировать, сдержи­вают свои чувства и проявляют мало понимания по отношению к партнеру. Неуместной деловитостью они пытаются отрезвить свои чувства.

К тому же во всех партнерских отношениях они проявляют повышенное чувство ответственности и отстаивают принятые раз и навсегда решения. Им не­легко признать равноправие партнера, они скорее склонны к «вертикальному порядку», им ближе соот­ношение «выше или ниже», быть «молотком над на­ковальней» для них предпочтительней, чем неизбеж­ное «или-или» — но кому же нравится быть «наковальней»? Таким образом, любая связь для них стано­вится борьбой за подчинение партнера. Как депрес­сивные личности в своих партнерских отношениях исходят из страха утраты и ставят себя в зависимость, так личности с навязчивым развитием исходят из по­требности властвовать, вследствие чего хотят форми­ровать партнерские отношения по своей воле. Это да­ется им тем тяжелее, чем сильнее партнер, которым они хотят обладать полностью, которого хотят сде­лать своей собственностью, подчинить своей воле. В партнерских отношениях нередки случаи, когда лич­ности с навязчивым развитием живут «по расчету», требуя от партнера, прежде всего, подчинения и по­корности. С другой стороны, связь представляется им чем-то «роковым». Будучи тяжеловесными и основа­тельными, они считают необходимым соблюдать вер­ность по вполне понятным экономическим причинам.

Нередко они вступают в брак по расчету; матери­альные соображения и прочие вопросы, касающиеся обеспечения условий жизни, играют для них нема­ловажную роль. Прежде чем вступить в связь, они пе­реживают длительный период сомнений, для них так­же характерно стремление увеличивать срок обручения и многократно откладывать бракосочетание. Вступив в связь, они считают эти узы нерасторжимыми, опи­раясь при этом на религиозные или этические моти­вы даже тогда, когда эта связь становится нежела­тельной и причиняет страдания обоим партнерам, и даже в тех случаях, когда сам человек с обсессивным развитием нуждается в расторжении этих от­ношений.

Когда одна дама спросила своего мужа, почему он не соглашается на развод, который она давно уже предла­гала ему, так как брак из-за отсутствия взаимного чув­ства стал непереносимым для обоих, он ответил: «По­тому что мы женаты», имея в виду, что раз брак заре­гистрирован, то он нерушим. Он сказал это не из рели­гиозных или каких-либо других понятных соображений, а просто потому, что, вступая в брак, он женился раз и навсегда.

Чем более выражен процесс навязчивого разви­тия личности, тем чаще брак рассматривается ею как юридический контракт со строгим распределением прав и обязанностей. Формальная сторона брачных отношений приобретает для них сверхценный харак­тер, и они всегда ссылаются на нее. Пока все остается в разумных пределах — «clara pacta — boni amici» («яс­ные договоры — лучшие друзья») — это не вызывает возражений. Если же эмоциональные отношения под­меняются формальностью, когда партнер настаивает на своем мнимом «праве» и в достижении своих прин­ципов доходит до садизма, то под маской корректнос­ти мы обнаруживаем враждебные чувства и претен­зии на власть.

В конфликтах и спорах лицам с обсессивным раз­витием недостает благоразумия, они с трудом согла­шаются с чем-либо, им тяжело признать свою непра­воту. Они цепляются за прошлое и скрупулезно, педантично перечисляют и подсчитывают все случаи, когда партнер, как им кажется, обманывал их. Во вре­мя конфликтов они высказывают странные предло­жения по устранению недостатков партнера, приводя при этом давно известные и избитые примеры. Если они не могут удержать чувства партнера, то разраба­тывают специальную программу поведения, пытаясь установить правила, которым должны следовать оба партнера. Если жена жалуется на то, что муж по вы­ходным занимается своими марками или поделками, а ей скучно и она предпочла бы делать все это вместе, он выдвигает целый ряд компромиссных предложе­ний и составляет программу, согласно которой жена каждое второе воскресенье может заниматься своими любимыми делами, в которых он также должен при­нимать участие. У таких личностей все запланировано — проявление симпатии, забота о партнере, близость с ним. Все это носит принужденный и, в конечном сче­те, фальшивый характер, так как они превращают в долг то, что должно исходить из чувства, и предпола­гают, что тем самым выполняется их часть партнерс­ких обязанностей. Человек с навязчивым развитием личности может быть очень удивлен и огорчен, если жена отказывается от «обязательной» совместной экс­курсии или не испытывает удовольствия от общения с ним, поскольку нуждается в участии и внимании, которых муж ей не дает.

Особую роль играет для таких личностей постоян­ство, обеспеченность, экономность и пунктуальность во взаимоотношениях; здесь их стремление к власти проявляется особенно выразительно. Пища должна быть подана на стол немедленно, деньги, предназна­ченные для ведения хозяйства, делятся и подсчиты­ваются до гроша, муж должен отдавать свою зарплату полностью и получает выговор за то, что оставляет себе карманные деньги, необходимость новых приоб­ретений превращается в настоящую трагедию, пред­стоящие покупки бесконечно дискутируются и, в конечном счете, являются показателем расточитель­ности партнера, особенно если он небрежно обра­щается с вещами. Денежные проблемы в таких браках являются одной из наиболее частых причин кон­фликтов.

Отношение к сексу, так же как и ко всем другим радостям жизни и возможностям наслаждения, по мере усиления навязчивостей становится все более и более сомнительным и спорным. Секс у личностей с обсессивным развити­ем делается все более «запланированным», а атмос­фера любовной жизни — все более трезвой и чуждой эротичности.

Молодой мужчина познакомился с девушкой, которая ему очень понравилась. После первой же встречи у нее дома он начал мучительно размышлять: «Какие послед­ствия может иметь эта связь (которая еще не состоя­лась!)? Из какой семьи эта девушка? Быть может, она уже знала многих мужчин? Здорова ли она? Какие у нее представления о любви? Как скоро она забереме­неет? Не больна ли она? У нее такой чувственный рот — быть может, она захочет спать с каждым встречным? И вообще, к чему мне с ней связываться? Кто может га­рантировать, что здесь все чисто? Что, собственно го­воря, случилось? Я еще молод, зачем мне нужно себя связывать? И вообще, нечего здесь обсуждать!»

Нередко лица с навязчивостями привносят свои волевые качества в сексуальность — половая связь слу­жит для испытания своих возможностей и потенции, а партнер — лишь объект проверки собственной сек­суальной пригодности. В немецком языке взаимосвязь между сексуальной и финансовой потенцией выра­жается в том, что они передаются одним и тем же словом «возможность», и лица с обсессивным развитием часто относятся к своей сексу­альной потенции, как к деньгам, — они хотят вновь и вновь доказывать, что они «могут», но одновремен­но скупятся «растратить» свою потенцию, лишиться ее совсем и пытаются распределять ее так, чтобы не «израсходовать весь порох».

Психически здоровые люди такого личностного типа, у которых навязчивые расстройства выражены незначительно, в общей своей массе не имеют каких-либо доставляющих им страдание нарушений любов­ных взаимоотношений, зато отличаются верностью и стабильностью в своих привязанностях. Они дарят парт­неру неизменную теплоту и вызывают у него ответ­ное чувство безопасности и стабильности. Они — за­ботливые супруги, их семьи производят впечатление здорового и крепкого содружества в самом позитивном смысле этого слова благодаря той внимательнос­ти, взаимной симпатии и ответственности, которые создают в них атмосферу стабильности.

Личность с навязчивостями и агрессия. Чаще всего они [личности с навязчивостями] очень осторожно обходят свои аффекты и свою агрессивность. Они долго колеблются и сомневаются в том, могут ли они проявить в дан­ной ситуации агрессию и имеют склонность ослаб­лять ее проявления, смягчать ситуацию или «перечер­кивать» ее, как в данном примере.

Когда один пациент во время сеанса психотерапевти­ческого лечения высказал замечание относительно по­ведения своей жены, которое давало ему право на раз­дражение и досаду, он тотчас же поправил себя: «То, что Вы услышали от меня, явно преувеличено. Я выска­зал свое мнение только для того, чтобы прояснить ситуа­цию. Пожалуйста, не поймите меня превратно, у Вас может создаться неправильное впечатление о наших вза­имоотношениях, мы во всем понимаем друг друга».

Для лиц с обсессивным развитием личности ха­рактерна идеология, связанная с повторными попыт­ками разрешения конфликтов и аффектов, которые они, однако, не могут реализовать. Для них отказ от аффекта сопровождается идеологизацией собственного могущества и собственной значимости: внешнее вы­ражение аффекта является признаком распущеннос­ти, неумения держать себя в руках, поведения, кото­рое кажется им недостойным.

Одной из возможностей придать «легитимность» своей агрессивности, не выражая ее вовне, и даже рассматривать ее как достоинство для лиц с навязчи­вым развитием является адекватный выбор профес­сии. В этом случае они приобретают право бороться со всем тем, что считают запретным для самих себя. Так появляются фанатики — неумолимые, бескомпромис­сные и беспощадные в своей борьбе в любых облас­тях, будь то гигиенические требования, подавление инстинктов, соблюдение морали или религиозность. В отличие от лиц с депрессивным складом личности, они направляют свою агрессию не на самих себя, но на внешние проявления и делают это с чистой со­вестью, будучи убеждены в том, что это необходимо. Можно себе представить, какую опасность может пред­ставить такая склонность искать и всегда находить клапан для выхода своей агрессии, ссылаясь при этом на собственные «убеждения».

Граница между психическим здоровьем и болез­нью здесь очень тонка, так как агрессия в данном слу­чае опирается на то, что считается нормой. Какие ка­тастрофические формы это может принять в случае, если коллектив ставит свою агрессивность на службу идеологии, мы видим на примере преследований ев­реев во времена Третьего рейха, всех войн, когда унич­тожение врагов возводится в ранг морали и даже санк­ционируется церковью.

Более мягким вариантом описанной выше «легитимной» агрессии является чрезмерная корректность, которая, кроме того, что она является формой подав­ления агрессивности у личностей с обсессивным раз­витием, представляет наиболее часто встречающуюся форму сознательного поведения. Возможности при­дать своей агрессивности корректность, доходящую до степени садизма, чрезвычайно разнообразны — это чиновник, который пунктуально, минута в минуту, закрывает окошко своей конторы, хотя легко мог бы еще кого-нибудь обслужить; учитель, подчеркиваю­щий малейшие отклонения в пунктуации или ошиб­ки, связанные с невнимательностью; экзаменатор, который считает правильным лишь ответ, ни на йоту не отличающийся от ожидаемого; судья, строго при­держивающийся буквы закона при оценке того или иного проступка и не принимающий во внимание мотивацию, и т. д. Некоторые личности выражают агрессивность в форме сверхкорректности, злоупотребляя своей вла­стью и скрывая мотивы своего поведения даже от са­мих себя, ссылаясь на нерушимость правил и значи­мость выполняемого ими долга. Особенно опасной становится такая агрессивность личностей с обсессив­ным развитием тогда, когда трудно решить, обосно­ваны ли предъявляемые ими требования, или они яв­ляются лишь проявлением их собственной воли. Естественно, что должен соблюдаться порядок, однако он должен быть живым, а не мертвенно-педантичным; нравственность имеет громадное значение, но она не должна быть человеконенавистнической и враждебной.

Агрессия навязчивых личностей служит власти, и власть, которой они обладают, служит агрессии. В связи с этим личности с навязчивым развитием предпочи­тают профессии, которые предоставляют им власть и одновременно дают возможность легализовать свою агрессивность во имя порядка, целесообразности, за­кона, авторитета и пр. Неудивительно, что к данной личностной структуре в той или иной степени отно­сятся многие политические деятели, военные, поли­цейские, чиновники, судьи, священнослужители, пе­дагоги и государственные защитники. От зрелости и интегративности личности зависит, как она исполь­зует данную ей власть и присущую ей агрессивность.

При попытке снова обрисовать линию перехода от здоровых личностей с определенными признаками навязчивой структуры к тяжелым навязчивостям и собственно болезни навязчивостей намечаются две возможности: от личностей с предрасположенностью, обсессивной личностной структурой идет линия до деловых, преисполненных чувства долга, надежных людей, преувеличенно трезвых и рассудительных, с честолюбивыми тенденциями, затем до неисправи­мых упрямцев и кверулянтов, тиранов, деспотов и автократов и — далее — до больных с навязчивыми расстройствами различной степени. Для навязчивых личностей с легкими витальными расстройствами характерны приспособительные механизмы, связанные с необходи­мостью оградить их от страха перед жизнью: скептики и излишне медлительные, педанты и придирчивые брюзги, подхалимы и «фанатики здоровья» — аскети­ческие ипохондрики — составляют эту линию личнос­тей, в конце которой стоят больные с навязчивостями в узком смысле этого понятия.

Здоровые люди с навязчивыми элементами в лич­ностной структуре отличаются стабильностью, инерт­ностью, терпеливостью и обязательностью. Они ста­рательны, целеустремленны, склонны к планиро­ванию своих действий; при ориентировании на выполнение долга и достижение текущих целей они интересуются большим, чем могут достичь и уже до­стигли, часто не удовлетворяясь существующим по­ложением. Со своей последовательностью, прилежно­стью, упорством, ответственностью и выдающимся чувством реальности эти личности могут многого до­стичь. Твердость, корректность, надежность, устой­чивость и аккуратность относятся к их нравственным добродетелям.

Они сдержаны в своих чувствах и склонны затяги­вать непривычные для них решения, с трудом отка­зываясь от запланированного. Их убеждения всегда серьезны, в своих мнениях и высказываниях они ста­раются быть добросовестными и объективными.

Негативные стороны этих людей могут быть свя­заны с их потребностью в целях собственной безопас­ности и предотвращения страха затягивать решения, а также некоторой односторонностью. Эти качества могут быть причиной определенной психологической фиксации. Интегрируя противоположные импульсы, связанные с изменчивостью жизни, они испытывают сомнение в том, следует ли на них реагировать или, в целях собственной безопасности, лучше остаться в прошедшем времени, воспринимая настоящее как недостойное внимания. Они больше хотят учиться и познавать, нежели отдавать и действовать. В рамках сохранения целостности они выполняют очень важ­ную роль поддержания и отстаивания традиций. В не­котором смысле они — «защитники общества», осо­бенно тогда, когда реализация их властных намерений и потребность в безопасности не являются сдержива­ющим фактором развития живительных и прогрессив­ных сил.

ИСТЕРИЧЕСКИЕ ЛИЧНОСТИ

И в каждом начале живет волшебство...

Гессе

Очарование нового, неизведанного, манящего давно известно; радость риска в такой же степени присуща нашему существованию, как жажда вечности и по­требность в безопасности. Авантюризм живет в нас, далекие страны привлекают; нам в равной степени свойственны тоска по дому и тяга к путешествиям, страстное желание интимных впечатлений и пережи­ваний, которые ломают рамки привычных представ­лений, обогащает нас, новые стороны бытия привле­кают и манят. Мы ищем встреч с новыми людьми, мы торопимся использовать и исчерпать все возможнос­ти нашей жизни, расширить, обогатить и осмыслить новые встречи.

В связи со сказанным переходим к описанию чет­вертой и последней основной формы страха — страха перед окончательностью, перед необходимостью и ограниченностью нашего стремления к свободе. Если личность с навязчивым развитием боится изменений, свободы и риска, то, приступая к описанию личнос­тей с истерической структурой, мы отмечаем у них нечто совершенно противоположное. Они явно стре­мятся к переменам и свободе, жаждут всего нового и рискованного, перед ними открыты шансы и возможности будущего. Они боятся всяких ограничений, тра­диций, закономерностей и порядка, которые так зна­чимы для лиц с навязчивым развитием.

Вспомним поговорки и пословицы, отражающие сущность этих людей: они живут по принципу «один раз не в счет», что означает отказ от привязанностей и обязанностей, от каких-либо претензий на неизменность действительности, на веч­ность. Прошлое уже прошло и больше их не интересу­ет. Оно имеет для них относительный интерес и не­сравнимо с красочным и живым настоящим; главным и важным для них является «сейчас», мгновение. Ла­тинская поговорка «carpe diem»— «пользуйся случаем», быть может, больше всего для них подходит. Будущее есть поле для возможного, однако они, по существу, ничего не планируют, так как это было бы связано с традициями и установками. Для них важно лишь то, что для них открыто и им является; они всегда готовы освободиться от данности, от сложившихся обстоятельств.

Действующие повсеместно и связанные с соблю­дением порядка положения они воспринимают, как правило, в аспекте ограничения свободы и по воз­можности уклоняются от их выполнения.Их стремле­ние к свободе — это, по преимуществу, стремление к свободе от чего-то, а не для чего-то.

Что же происходит, если действующие правила игры в межчеловеческих отношениях и естественный и необходимый для жизни порядок не воспринима­ются? В этом случае люди живут в мире, где законы и положения гибки, как каучук, где все уступает желае­мому и любимому в данный момент, где порядок не воспринимается всерьез, так как постоянна только изменчивость.

В каждой жизненной ситуации они ищут лазейку, для того чтобы в своем поведении уклониться от при­нятого порядка и последовательности. Законы каузаль­ности, т. е. взаимосвязь между причиной и следствием, столь необходимые при столкновении с физической природой, они не готовы применять и использовать; для них действительно лишь то, что применимо здесь и сейчас.

Естественно, в большинстве своем они боятся и, по возможности, избегают жестко установленных гра­ниц и ограничений — даже биологических даннос­тей, при которых необходимо быть либо мужчиной, либо женщиной, возрастных определений, упомина­ний о неизбежности смерти. Они стремятся играть все роли, которые предусмотрены в человеческом кол­лективе, и избегают всяческих предписаний и зако­ноположений. Резюмируя, можно сказать, что их стра­шит в жизни и окружающей среде все то, что свидетельствует об ограниченности и неизбежности, все то, что мы обозначаем и поддерживаем как реаль­ность. Однако мы приспосабливаемся к миру фактов и принуждены воспринимать, понимать и усваивать нашу зависимость от законов жизни.

Эту реальность, которая дает нам право не обра­щать внимания на случайные, мелочные проблемы, личности с истерическим развитием не признают и пытаются разрушить. Тем самым они обретают для себя призрачную свободу, которая со временем становит­ся все более опасной, так как они предпочитают жить в иллюзорном мире, где реальность не ограничивает их фантазию, возможности и желания. Они все более и более погружаются в псевдореальность, в «ложную действительность». Однако чем больше мы отдаляем­ся от реальности, чем больше возрастает степень на­шей кажущейся свободы, тем меньше мы ориентиру­емся в «действительной действительности» и тем меньше учитываем ее в своем поведении. Это приво­дит к тому, что попытки связаться с реальностью ста­новятся все более неудачными, приводят к разочаро­ваниям и возвращают этих людей назад в мир жела­ний. При этом пропасть между желаемым и действи­тельным растет, и это является настоящим порочным кругом для лиц с истерической личностной структу­рой.

Лица с истеричес­ким развитием не хотят отказываться от своих уста­новок, стремятся как можно дольше считаться деть­ми, которые не имеют никаких обязанностей, стре­мятся удержать молодость и не нести ответственности за те изменения, которые они вносят в окружающий мир или во взаимоотношения с другими. Ответствен­ность для них — неприятное и неудобное понятие, требующее соблюдения определенных условий, кото­рые напоминают им о законе причинности и неприят­ных последствиях и выводах с ним связанных. И воз­раст! Они находят различные причины, для того что­бы уклониться от ответов на вопросы о возрасте, ссылаясь на выражение «мне столько лет, на сколько я себя чувствую» и находя различные уловки, чтобы не отвечать на этот вопрос по существу. Им кажется, что, уклоняясь от того, чтобы сказать правду о своем возрасте, они достигают иллюзии вечной молодости. Начиная с одежды, в которой они придерживаются юношеского стиля, и кончая многочисленными кос­метическими средствами и даже косметическими опе­рациями, они прибегают к любым средствам, чтобы поддержать эту иллюзию молодости. Они пренебрега­ют заботами и волнениями, объясняя это тем, что они для них «непереносимы», а если уклониться нель­зя, то ссылаются на болезнь и тем самым избавляют­ся от хлопот и беспокойства.

С их точки зрения логика — это обременительная, докучливая реальность. Они все более и более отдаля­ются от реальности и от решения логически вытека­ющих из нее проблем — их собственная логика отли­чается от логики других людей тем, что в ней минимум логики. Когда посторонние находят в их мышлении непонятные прыжки и разрывы, за которыми они не поспевают, а их поведение определяют как немоти­вированное, сами истерики хорошо себя понимают и находят свои мысли и поступки вполне логичными.

Так развивается так называемая псевдологика, приводящая к сознательной или подсознательной лживости, в которой едва ли не каждый может ули­чить истерическую личность.

Что можно сделать, чтобы удачно избежать обяза­тельности и окончательности? Гарантирующим безопасность способом таким личностям представляется жизнь, при которой принимается во внимание лишь мгновение без всяких предыстории и последствий. Если я вчера совершил ошибку, наделал глупостей, то мне приходит в голову решение жить только сегодняш­ним днем, хвататься за настоящее, потому что завтра может и не наступить. Преодолевая временные и кау­зальные взаимосвязи, истерические личности дости­гают необычайной пластичности, они живут без ис­торических корней, без прошедшего. Они отвергают прошлое как несущественный балласт, что вносит в их жизнь пунктирность, ненадежность, фрагментар­ность и переливчатость. Они могут, как хамелеоны, приспособиться к каждой новой ситуации и, вместе с тем, проявляют так мало постоянства, такой дефи­цит «непрерывности«Я»«, что мы можем это считать для них характерным. Они кажутся непредсказуемы­ми и непостижимыми. Истерики могут играть разные роли в зависимости от данного момента и своих по­требностей, ориентироваться на партнера и тут же публично отказываться от своей привязанности, если эта роль больше их не устраивает. Так развивается не­последовательность и отсутствие четких контуров по­ведения, которые характерны для истерических лич­ностей.

Другой возможностью, которую приобретает страх, припирающий истериков к стенке, является так на­зываемый «поворот копья в другую сторону» («Spieß umzudrehen»), при котором вина за происшедшее пе­рекладывается на других. При этом упреки к самому себе заменяются претензиями к постороннему, что рефлекторно приводит к свойственной детям реак­ции, когда они на реплику «ты дурак» автоматически отвечают «сам дурак».

Истерическая личность и любовь. Истерические личности любят любовь. Они любят все, что может способствовать повышению их самооцен­ки — упоение, экстаз, страсть; любовь воспринима­ется ими как вершина их переживаний.

Если навязчивые личности рассматривают любов­ное томление как насилие, то истерические личности влекутся к безграничным любовным переживаниям, однако не в форме само­отдачи, как бывает у депрессивных личностей, а в плане распространения и расширения своего «Я», к апофеозу своего «Я». Если депрессивные личности стремятся перейти границы собственного «Я» для симбиотического слияния с другим, с партнером, и тем самым пытаются трансцендентировать себя вовне, то истерические личности пытаются усилить интенсив­ность своих переживаний, т. е. направляют любовные чувства вовнутрь, для удовлетворения своего «Я». В связи с этим любовные взаимоотношения истеричес­ких личностей характеризуются интенсивностью, стра­стностью и требовательностью. Они ищут в любви, прежде всего, подтверждения своего «Я», им нравит­ся упоение и опьянение, которые им дает партнер, они ожидают в связи с любовными отношениями куль­минации своей жизни. Для них эротическая атмосфе­ра — это нечто само собой разумеющееся, они при­бегают к различным способам очаровывания и соблазнения, часто являясь истинными мастерами эротики. Это подразумевает владение различными ин­струментами эротики — от флирта и кокетства до ов­ладения искусством обольщения во всех его нюансах. Истерики, как правило, считают, что партнер дол­жен поддерживать в них чувство собственной любов­ной привлекательности. Они обладают большой си­лой внушения, от которой трудно уклониться. В сознании своих достоинств и своей привлекательнос­ти они принуждают партнера поверить в это.

При установлении любовных отношений для них важна, прежде всего, сила желания. Эти люди берут крепость штурмом, не затягивая осаду, по принципу «veni-vidi-vici» — «пришел, увидел, победил». Они лег­ко вступают в контакт с противоположным полом; связь для них не бывает скучной и тягостной. Они любят любовь больше, чем партнера, им нравится зна­комство с различными способами и образцами люб­ви, так как они исполнены любопытства и любовно­го голода. Им нравится блеск и роскошь, праздники и торжества, они готовы праздновать по любому пово­ду, находясь при этом в центре внимания с помощью своего обаяния, темперамента, непосредственности и экстравагантной одежды. Они считают смертельным грехом, если партнер не нашел в них любовные каче­ства или не оценил их — такое они переносят с тру­дом и вряд ли могут простить. Для них предпочти­тельнее ситуация «лучше б уж украли коня», чем спокойная, без сантиментов жизнь. Скука для них смертельно непереносима, они всегда скучают, оста­ваясь наедине с собой. Они яркие, живые, изво­ротливые партнеры, спонтанные и непредсказуемые в своих чувственных проявлениях, способные к ин­тенсивной кратковременной любви. Они стремятся к наслаждениям, склонны к фантазированию и... часто проигрывают. К верности, по крайней мере, собствен­ной, они относятся пренебрежительно. Тайная, зап­ретная любовь для них особенно привлекательна, так как дает простор для романтических фантазий.

Чем более выражены специфические особенности истерической личностной структуры, тем более тре­бовательными становятся манеры, тем ярче проявля­ется требовательность в подтверждении собственной ценности. В таких случаях любовная связь имеет доми­нирующую установку на постоянное подтверждение собственной значимости, в связи с чем необходимо постоянное обновление любви, и усиливается прису­щее истерическим личностям непостоянство. Потреб­ность в повышении самооценки при этом приводит к новым попыткам удивить окружающих, создать не­обычную, праздничную атмосферу.

Нередко истерические личности обоих полов на­ходят для себя невзрачных и малозаметных партне­ров, чтобы возвыситься на их фоне и быть объектом их безусловного обожания. Это напоминает басню про павлина, который хотел жениться на простой кури­це: в книге актов гражданского состояния ворон с удивлением записал, что прекрасный павлин хочет зарегистрировать брак с невзрачной курицей в связи с тем, что, как он многозначительно заметил, «я и моя жена безумно меня любим». Такая сильная жажда постоянного подтверждения собственной ценности и значимости, естественно, не может быть утолена, ни один партнер не может полностью ее удовлетво­рить. В таком случае они ищут нового партнера, кото­рый мог бы играть возложенную на него истеричес­кой личностью роль. Отчаянные авантюристки и ловкие манипуляторы мужскими сердцами являются как бы коллекционерами скальпов, самооценка ко­торых зависит от числа их жертв и для которых лю­бовь есть игра, за которую приходится платить высо­кую цену.

Сколь велики их требования к любви, столь же велики и связанные с этими требованиями и надеж­дами разочарования: неудовлетворенность, капризы, дурное настроение и придирчивые обвинения после каждой новой любовной авантюры часто заканчива­ются финансовыми издержками и неприкрытым пре­следованием партнера, которого они рассматривают как свою собственность и который, по их мнению, не вправе играть самостоятельную роль. Поскольку самооценка истерических личностей связана исключи­тельно с доказательствами любви к ним, они нена­сытны в средствах и способах, с помощью которых добиваются этого: они постоянно сравнивают парт­нера с другими, «которые умеют любить по-настоя­щему», подразумевая при этом, что другие способны сделать для них все, что они пожелают; они устраива­ют сцены и страстно упрекают партнера в том, что он «мало их любит», бурно, катастрофически реагиру­ют, если партнер отдаляется от них. При этом наблю­дается такая смесь чувств и расчета, что партнер не может понять, в чем же дело.

Для партнерских взаимоотношений истери­ческих личностей характерны частые разрывы и при­мирения; в конце концов, они требуют возмещения за свое разочарование, в новых связях являются чрез­мерно требовательными, что становится источником новых неудач и провалов.

Особенно тяжело развиваются взаимоотношения между истериками и личностями с навязчивым развитием, являющимися как бы проти­воположными по структуре. Чем больше партнер с навязчивым развитием неумолимо-последовательно настаивает на своем и в сложившейся ситуации без­апелляционно доказывает свою правоту, тем больше уклоняется от такой последовательности истеричес­кий партнер, прибегая к непостижимой «логике», перескакивая от одной мысли к другой, что напоминает совершенно беспо­рядочное движение фигур на шахматной доске без установленных правил. При этом истерики, с одной стороны, имеют тенденцию избавляться от докучли­вого партнера, а с другой, хотят распоря­жаться им. Будучи достаточно гибкими, они не сжи­гают за собой мосты и оставляют открытой дорогу назад. Однако вместо этого партнер с навязчивым раз­витием остается припертым к стенке, безуспешно пы­таясь понять и истолковать переживания своего исте­рического партнера.

Шизоидные партнеры инстинктивно избегают ис­терических личностей, они легко их разгадывают и проявляют мало готовности восторгаться ими и под­тверждать их притязания. Поэтому истерические личности охотней избирают себе партнеров с депрессив­ным развитием, которые проявляют готовность и в дальнейшем выполнять повышенные требования ис­териков.

Связь между двумя истерическими партнерами удовлетворяет их лишь тогда, когда истерические черты не очень сильно выражены. В противном случае со­перничество и взаимное подкалывание является не­избежным подводным камнем таких взаимоотноше­ний.

Истерическая личность и агрессия. Специфическими формами агрессии, которые свой­ственны детям в возрасте от 4 до 6 лет, являются со­перничество и конкуренция. Несмотря на дальнейшее развитие, ранние формы агрессии сохраняются и поз­же. В специфических для данного пола формах эта аг­рессия в своей основе носит характер саморекламы и овладения или всеобщей борьбы за все, что укрепля­ет и увеличивает ценность истерической личности, и против всего, что этой самооценке угрожает. Агрес­сия, как правило, является следствием самооправда­ния и стремления к самозащите и проявляется в спо­рах и конкурентных взаимоотношениях, из которых истерические личности извлекают для себя пользу.

Чем больше выражены истерические расстройства, тем больше проявляется агрессивность; гибрид са­мовосхваления и аферизма может принять экстре­мальные формы, а необычная впечатлительность и чувствительность — привести к нарциссическому за­болеванию. Нередко наблюдается непомерное хвастов­ство, стремление к расточительству; они оттесняют других, для того чтобы играть первую скрипку и быть на первом плане; каждый однополый «другой» яв­ляется потенциальным соперником, и они всячес­ки стремятся унизить его и затмить собственным блеском.

У истериков часто встречается стремление импо­нировать, они хотят произвести безусловное, неиз­гладимое впечатление. Стремление быть в центре вни­мания и произвести впечатление может достигать весьма высокой степени из-за неумения проводить различие между кажущимся и действительным, же­лаемым и реальным.

В связи с недостаточностью самокритики и само­контроля агрессия у истерических личностей носит импульсивный характер, она легко возникает вслед­ствие их увлеченности, которая вообще преобладает у личностей такой структуры. При агрессии в отноше­нии партнеров для них характерны следующие обобще­ния: «все мужчины — тряпки», «все женщины — дуры».

Особой формой истерической агрессии является интриганство. Возникновение этой формы агрессии можно заметить в семейных отношениях: подсозна­тельно повторяется ситуация, когда ребенок стано­вится между родителями или, по крайней мере, меж­ду братом (сестрой) и родителями, когда он вынуж­ден лавировать между ними, настраивая одного родителя против другого или против брата (сестры), обыгрывая их привязанность к себе или другому. Та­кого рода давнишние семейные проблемы переносят­ся повзрослевшими истерическими личностями на новые объекты межперсональных отношений. Интри­ги, распускание слухов, унижающих достоинство дру­гих и уменьшающих их общественную значимость, мстительное поведение характерны для них. Сюда же относится половая ненависть, приобретающая иног­да формы экстремального влечения к мести. Истери­ческая агрессия склонна принимать сценические фор­мы, достигая при этом наибольшей выразительности, если имеется возможность проявить свои дарования публично. Пламенное негодование, патетические же­сты, страстные призывы и жалобы являются типич­ным проявлением истерической агрессии, которая может внезапно ослабеть, если публика больше эти сцены не созерцает.

Вот пример мужененавистничества и мстительно­сти у женщины с сильно выраженными истерически­ми нарушениями.

В связи с претензиями на внимание и уважение и ссы­лаясь на свои слабые нервы и хрупкое здоровье, жена требовала от своего мужа, чтобы он курил сигары на балконе, так как она не переносит дыма. Когда он смот­рел по телевизору футбольные матчи, она высмеивала перед детьми его примитивность, так что они не хоте­ли принимать участие в этом зрелище и не имели об­щих интересов с отцом. Он получил лучшее, чем она, образование, но, тем не менее, книги, которые он чи­тал, она находила скучными, потому что не понимала их и не хотела приложить каких-либо усилий, чтобы их понять. Ее сексуальные желания были ему непонятны и обставлялись чрезмерными требованиями, служивши­ми основанием для отказа от близости. Она унижала его во всех его проявлениях и отношениях, бессознательно мстя за разочарование, которое она испытала от отца, отдававшего предпочтение ее интеллектуальной сестре.

Дополнительные соображения. В политике истерические личности охотно пред­ставляют либеральные или революционные партии не в последнюю очередь из-за жажды сенсаций, а также в связи с некоторой неудовлетворенностью и неопре­деленными ожиданиями будущего. Они, однако, от­нюдь не такие жестокие и бескомпромиссные рево­люционеры, как шизоиды. Истерики иногда очень наивно верят в прогресс, надеясь, что новое уже тем хорошо, что оно отличается от настоящего. Этим они отличаются от лиц с навязчивым развитием, которые держатся за старое только потому, что оно известно и апробировано.

Будучи политиками, они являются также вдохно­венными, увлекающимися ораторами, которые мно­го и охотно обещают своим слушателям. Среди них часто встречаются натуры, склонные к лидерству, имеющие новые подходы и намечающие новые пути, но пренебрегающие рутинной, мелочной работой для претворения в жизнь своих идей. Они могут соблаз­нять и совращать своих избирателей, используя их для выполнения своих тайных желаний. В основе этих «вы­соких игр» лежит принцип «после нас хоть потоп». Они не жалеют о том, что произошло, часто напоми­ная игроков, ставящих ва-банк. Рискуя, они не разо­чаровываются при проигрыше и все начинают снача­ла, напоминая «ваньку-встаньку».

В социальных областях им подходят все профес­сии, которые требуют персонифицированного отно­шения, гибкого реагирования, мгновенной оценки ситуации, маневренности, умения наладить доброже­лательные контакты, способности приспособиться к быстро меняющимся обстоятельствам — короче гово­ря, они предупредительны и любезны там, где могут быть быстро реализованы их желания. Сюда относятся все виды деятельности, где они могут представитель­ствовать, где сан и звание предпочтительнее должнос­ти, так как символизируют почет и награды. При этом сан и должность для них связаны не столько с исполнением обязанностей и долгом, как у навязчивых личностей, сколько с теми возможностя­ми, которые могут возвысить их личность и сделать ее блистательной. Особенно их привлекают ордена и ти­тулы. Им подходит любая деятельность, при которой их способность к установлению контактов и потреб­ность в межчеловеческих отношениях соответствуют задаче удивить и обрадовать публику. Будучи предста­вителями фирмы или продавцами, они обладают боль­шой силой внушения и сбывают покупателю зале­жалый товар, представляя это как необыкновенно удачную покупку и заставляя покупателя приобрес­ти, к примеру, галстук, как будто это главная часть одежды. Они всегда занимают то место, где могут по­разить окружающих своей привлекательностью, представительностью, ловкостью и показной целеустрем­ленностью.

Искусство во всех его формах является преиму­щественным увлечением истерических личностей. Их творчество, несомненно, носит черты их личности. Иногда они склонны к настоящему эксгибициониз­му; они пишут прекрасные письма и автобиографии, в которых с пылкостью приукрашают себя. Красоч­ность, оригинальность и живость являются их силь­ными сторонами. Формальная сторона дела для них часто не имеет значения.

Попытка определить линию возрастания истери­ческих личностных особенностей от здоровых людей с отдельными истерическими чертами характера до легких и тяжелых расстройств этой структуры дает следующие градации: жизнерадостно-импульсивные, эгоистичные и напористые — люди с нарциссическими потребностями к самоутверждению и желанием быть в центре внимания — лица с чрезмерной напо­ристостью и влечением к контактам — папенькины доченьки и маменькины сыночки, которые никак не могут оторваться от «семейного романа» — истери­ческая лживость — театральность и бегство от реаль­ности вплоть до афер — «вечные подростки» — лица без четкой женской или мужской личностной струк­туры, не воспринявшие своей половой роли, нередко с гомосексуальными склонностями — так называемые «кастраты»: женщины с деструктивными тенденциями мужененавистничества и мужчины типа «дон-жуанов», чье поведение определяется жаждой мести женщи­нам — фобии — тяжелые истерические картины бо­лезни с психотической и соматической симптома­тикой, которая не может быть связана с поражением каких-либо органов или систем — лица с предпочти­тельно экстремальными проявлениями (признаки ис­терического паралича).

Здоровые люди с истерическими чертами в лич­ностной структуре с радостью идут на риск, пред­приимчивы, всегда готовы к восприятию нового; они гибки, пластичны, жизнерадостны, блестящи, увле­кают других своим жизнелюбием и спонтанностью, готовы все испытать и склонны к импровизации. Они заводилы в компаниях, никогда не скучают, им все­гда «чего-то не хватает», они любят все начинания и полны оптимистических ожиданий и представлений о жизни. Каждое начало содержит для них все шансы на успех, таит в себе волшебство. Они во все привносят движе­ние, сотрясают застоялые, устаревшие догмы, пре­одолевая их с помощью большой силы убеждения и сознательно используя свою привлекательность. Они ничего не воспринимают серьезно, за исключением, быть может, самих себя, потому что «Я» для них — единственная реальность в жизни.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Если ты познаешь других, то будешь ценить каждого, простишь его и избавишься от гордыни и высокомерия.

Хафиз

Четыре основных формы страха ставят перед нами общечеловеческие проблемы, которые все мы вынуж­дены разрешать.

Каждый из нас встречается со страхом перед са­моотдачей в его различных формах, которые, в об­щем, являются ощущением угрозы нашему существо­ванию, нашему личностному пространству или целостности нашей личности. Каждая попытка открыть душу, довериться другому, каждая симпатия и лю­бовь таят в себе угрозу, так как делают нас ранимыми и менее защищенными, как будто мы отдаем другому частицу нас самих. Поэтому всякий страх перед само­отдачей, самоотвержением связан со страхом утраты собственного «Я».

Каждый встречается также со страхом перед ста­новлением«Я», перед индивидуализацией, который в разнообразных формах встречается как общеиз­вестный страх одиночества. Процесс индивидуали­зации означает попытку спастись от поглощающей всеобщности и возвыситься над нею.Чем больше мы существуем сами по себе, тем больше отдаляем­ся от других и тем больше индивидууму угрожает изоляция.

Каждый встречается также со страхом перед пре­ходящим характером нашего существования, перед неизбежностью приближающегося конца и его вне­запностью. Чем больше мы держимся за жизнь и пы­таемся сохранить ее, тем больше расширяется этот страх, принимающий разнообразные формы всеоб­щего страха перед переменами.

И наконец, каждый из нас встречается со страхом перед необходимостью, перед суровостью и строгос­тью окончательного, который при всем разнообразии форм является общим страхом перед неуклонностью законов и сложившихся установок. Чем больше мы стремимся к неограниченной свободе, тем больше страшимся последовательности и реальности с ее оп­ределенными границами.

Таковы основополагающие страхи нашего суще­ствования, столь важные для нашего зрелого разви­тия, которые нельзя миновать и которые мстят нам за наши попытки их уменьшить или обойтись множе­ством маленьких банальных страхов. Эти невротичес­кие страхи могут быть практически преодолены, и, в конечном счете, от них можно избавиться тогда, ког­да мы проанализируем и узнаем, какой же страх ле­жит в их основе. Невротические страхи исполняют функцию замещения и обезвреживания, и вместе с тем они карикатурно искажают основной страх суще­ствования (экзистенциальный страх). При этом невро­тические страхи мучительны, они угнетают личность и кажутся лишенными смысла. Мы должны рассмат­ривать их как сигнал тревоги, как указание на то, что наш образ жизни в чем-то неправилен и что в заме­щенном, скрытом от сознания страхе кроется что-то, что необходимо истолковать. Встреча с эк­зистенциальным страхом является одним из аспек­тов духовной зрелости; перенос его на замещаю­щие невротические страхи не только тормозит или парализует нашу деятельность, но и отвлекает от разрешения важнейших задач нашей жизни, свиде­тельствующих о нашей принадлежности к челове­честву. Пережив и преодолев экзистенциальный страх, мы всегда предъявляем новые требования к жизни; в восприятии страха и попытке его преодолеть выявляются новые возмож­ности каждого человека. Преодоление страха — это победа, которая делает нас сильнее, каждое уклоне­ние от борьбы — это поражение, ослабляющее и уязв­ляющее нас.

 

ПРИЛОЖЕНИЕ: потребности, мотивы,
эмоции в философских и литературно-художественных текста

Платон
АПОЛОГИЯ СОКРАТА[150]

Но пожалуй, кто-нибудь скажет: «Не стыдно ли было тебе, Сократ, заниматься таким делом, которое грозит тебе теперь смертью?»

На это я по справедливости могу возразить: «Не­хорошо ты это говоришь, друг мой, будто человеку, который приносит хотя бы маленькую пользу, следует принимать в расчет жизнь или смерть, а не смотреть во всяком деле только на то, делает ли он что-то спра­ведливое или несправедливое, что-то достойное доб­рого человека или злого. Плохими, по твоему рассужде­нию, окажутся все те полубоги, что пали под Троей, в том числе и сын Фетиды. Он из страха сделать что-нибудь постыдное до того презирал опасность, что, когда мать его, богиня, видя, что он стремится убить Гектора, сказала ему, помнится, так: «Дитя мое, если ты отомстишь за убийство друга твоего Патрокла и убьешь Гектора, то сам умрешь: „Скоро за сыном Приама конец и тебе уготован“», — то он, услыхав это, не посмотрел на смерть и опасность — он го­раздо больше страшился жить трусом, не отомстив за друзей. „Умереть бы, — сказал он, — мне тотчас же, покарав обидчика, только бы не оставаться еще здесь, у кораблей дуговидных, посмешищем для народа и бременем для земли“. Неужели ты думаешь, что он остерегался смерти и опасности?»

Поистине, афиняне, дело обстоит так: где кто за­нял место в строю, находя его самым лучшим для себя, или где кого поставил начальник, тот там, по моему мнению, и должен оставаться, несмотря на опасность, пренебрегая и смертью, и всем, кроме позора. А если бы после того, как меня ставили в строй начальники, выбранные вами, чтобы распоряжаться мной, — так было под Потидеей, под Амфиполем и под Делием, — и после того как я подобно любому другому оставался в строю, куда они меня поставили, и подвергался смер­тельной опасности, — если бы теперь, когда меня бог поставил в строй, обязав, как я полагаю, жить, зани­маясь философией и испытуя самого себя и людей, я бы вдруг испугался смерти или еще чего-нибудь и по­кинул строй, это был бы ужасный проступок. И за этот проступок меня в самом деле можно было бы по справедливости привлечь к суду и обвинить в том, что я не признаю богов, так как не слушаюсь прорицаний, боюсь смерти и воображаю себя мудрецом, не будучи мудрым. Ведь бояться смерти, афиняне, — это не что иное, как приписывать себе мудрость, которой не об­ладаешь, то есть возомнить, будто знаешь то, чего не знаешь. Ведь никто не знает ни того, что такое смерть, ни даже того, не есть ли она для человека величайшее из благ, между тем ее боятся, словно знают наверное, что она — величайшее из зол. Но не самое ли позорное невежество — воображать, будто знаешь то, чего не знаешь? Я, афиняне, этим, пожалуй, и отличаюсь от большинства людей, и если я кому и кажусь мудрее других, то разве только тем, что, недостаточно зная об Аиде, я так и считаю, что не знаю. А что нару­шать закон и не повиноваться тому, кто лучше меня, будь то бог или человек, нехорошо и постыдно, это я знаю. Поэтому неизвестного, которое может оказать­ся и благом, я никогда не стану бояться и избегать больше, чем того, что заведомо есть зло.

Даже если бы вы меня теперь отпустили, не послу­шав Анита, который говорил, что мне с самого начала не следовало приходить сюда, а уж раз я пришел, то нельзя не казнить меня, и внушал вам, что если я избегну наказания, то сыновья ваши, занимаясь тем, чему учит Сократ, испортятся уже вконец все до еди­ного, — даже если бы вы сказали мне: «На этот раз, Сократ, мы не послушаемся Анита и отпустим тебя, с тем, однако, чтобы ты больше уже не занимался этими исследованиями и оставил философию, а если еще раз будешь в этом уличен, то должен будешь умереть», — так вот, повторяю, если бы вы меня отпустили на этом условии, то я бы вам сказал:

«Я вам предан, афиняне, и люблю вас, но слу­шаться буду скорее бога, чем вас, и, пока я дышу и остаюсь в силах, не перестану философствовать, уго­варивать и убеждать всякого из вас, кого только встречу, говоря то самое, что обыкновенно говорю: „Ты, лучший из людей, раз ты афинянин, гражданин величайшего города, больше всех прославленного муд­ростью и могуществом, не стыдно ли тебе заботиться о деньгах, чтобы их у тебя было как можно больше, о славе и о почестях, а о разуме, об истине и о душе своей не заботиться и не помышлять, чтобы она была как можно лучше?“ И если кто из вас станет спорить и утверждать, что он заботится, то я не отстану и не уйду от него тотчас же, а буду его расспрашивать, испытывать, уличать, и, если мне покажется, что в нем нет добродетели, а он только говорит, что она есть, я буду попрекать его за то, что он самое дорогое ни во что не ценит, а плохое ценит дороже всего. Так я буду поступать со всяким, кого только встречу, с молодым и старым, с чужеземцами и с вами — с вами особенно, жители Афин, потому что вы мне ближе по крови. Могу вас уверить, что так велит бог, и я думаю, что во всем городе нет у вас большего блага, чем это мое слу­жение богу. Ведь я только и делаю, что хожу и убеж­даю каждого из вас, и молодого, и старого, заботиться прежде и сильнее всего не о теле и не о деньгах, но о душе, чтобы она была как можно лучше: я говорю, что не от денег рождается добродетель, а от добродетели бывают у людей и деньги, и все прочие блага как в частной жизни, так и в общественной. Если такими речами я порчу юношей, то это, конечно, вредно. А кто утверждает, что я говорю не это, но что-нибудь другое, тот говорит ложь. Вот почему я могу вам сказать: „Афиняне, послушаетесь вы Анита или нет, отпустите меня или нет, но поступать иначе я не буду, даже если бы мне предстояло умирать много раз“.

Не шумите, афиняне, исполните мою просьбу: не шуметь, что бы я ни сказал, а слушать; я думаю, вам будет полезно послушать меня. Я намерен сказать вам и еще кое-что, от чего вы, пожалуй, подымете крик, только вы никоим образом этого не делайте.

Будьте уверены, что если вы меня, такого, каков я есть, казните, то вы больше повредите самим себе, чем мне. Мне-то ведь не будет никакого вреда ни от Мелета, ни от Анита — да они и не могут мне повредить, потому что я не думаю, чтобы худшему было позво­лено вредить лучшему. Разумеется, он может убить, или изгнать, или обесчестить. Он или еще кто-нибудь, пожалуй, считают это большим злом, но я не считаю: по-моему, гораздо большее зло то, что он теперь де­лает, пытаясь несправедливо осудить человека на смерть. Таким образом, афиняне, я защищаюсь теперь вовсе не ради себя, как это может казаться, а ради вас, чтобы вам, осудив меня на смерть, не лишиться дара, который вы получили от бога. Ведь если вы меня каз­ните, вам нелегко будет найти еще такого человека, который попросту — хоть и смешно сказать — пристав­лен богом к нашему городу, как к коню, большому и благородному, но обленившемуся от тучности и нуж­дающемуся в том, чтобы его подгонял какой-нибудь овод. Вот, по-моему, бог и послал меня в этот город, чтобы я, целый день носясь повсюду, каждого из вас будил, уговаривал, упрекал непрестанно. Другого та­кого вам нелегко будет найти, афиняне, а меня вы мо­жете сохранить, если мне поверите. Но очень может статься, что вы, рассердившись, как люди, внезапно разбуженные от сна, прихлопнете меня и с легкостью убьете, послушавшись Анита. Тогда вы всю остальную вашу жизнь проведете в спячке, если только бог, заботясь о вас, не пошлет вам еще кого-нибудь. А что я действительно таков, каким меня дал этому городу бог, вы можете усмотреть вот из чего: на кого из людей это похоже — забросить все свои собствен­ные дела и столько уж лет терпеть домашние неуря­дицы, а вашими делами заниматься всегда, подходя к каждому по-особому, как отец или старший брат и убеждая заботиться о добродетели? И если бы я при этом пользовался чем-нибудь и получал бы плату за свои наставления, тогда бы еще был у меня какой-то расчет, но вы теперь сами видите, что мои обвини­тели, которые так бесстыдно обвиняли меня во всем прочем, тут по крайней мере оказались неспособными к бесстыдству и не представили свидетеля, что я ко­гда-либо получал или требовал какую-нибудь плату. Я могу представить достаточного, я полагаю, свиде­теля того, что говорю правду, — мою бедность.

Л.Н. Толстой
ИСПОВЕДЬ[151]

Толстой Лев Николаевич (1828—1910) – русский писатель, граф. Почетный академик Петербургской Академии Наук, автор романов «Война и мир», «Анна Каренина», «Воскресение», целого ряда повестей, рассказов, эссе, философско-религиозных и публицистических работ. Одна из основных линий творчества позднего периода – поиск нравственного идеала в приобщении к естественной жизни народа.

 

I

[…] Я с шестнадцати лет перестал становиться на мо­литву и перестал по собственному побуждению ходить в церковь и говеть. Я перестал верить в то, что мне бы­ло сообщено с детства, но я верил во что-то. Во что я верил, я никак бы не мог сказать. Верил я и в Бога, или, скорее, я не отрицал Бога, но какого Бога, я бы не мог сказать; не отрицал я и Христа и его учение, но в чем было его учение, я тоже не мог бы сказать.

Теперь, вспоминая то время, я вижу ясно, что вера моя — то, что, кроме животных инстинктов, двигало моею жизнью, — единственная истинная вера моя в то время была вера в совершенствование. Но в чем было совершенствование и какая была цель его, я бы не мог сказать. Я старался совершенствовать себя умствен­но, — я учился всему, чему мог и на что наталкивала ме­ня жизнь; я старался совершенствовать свою волю — составлял себе правила, которым старался следовать; совершенствовал себя физически, всякими упражнени­ями изощряя силу и ловкость и всякими лишениями приучая себя к выносливости и терпению. И все это я считал совершенствованием. Началом всего было, ра­зумеется, нравственное совершенствование, но скоро оно подменилось совершенствованием вообще, то есть желанием быть лучше не перед самим собою или перед Богом, а желанием быть лучше перед другими людьми. И очень скоро это стремление быть лучше перед людь­ми подменилось желанием быть сильнее других людей, то есть славнее, важнее, богаче других.

II

Когда-нибудь я расскажу историю моей жизни — и трогательную и поучительную в эти десять лет моей молодости. Думаю, что многие и многие испытали то же. Я всею душой желал быть хорошим; но я был мо­лод, у меня были страсти, а я был один, совершенно один, когда искал хорошего. Всякий раз, когда я пытал­ся выказывать то, что составляло самые задушевные мои желания: то, что я хочу быть нравственно хорошим, я встречал презрение и насмешки; а как только я преда­вался гадким страстям, меня хвалили и поощряли. Чес­толюбие, властолюбие, корыстолюбие, любострастие, гордость, гнев, месть — все это уважалось. Отдаваясь этим страстям, я становился похож на большого, и я чув­ствовал, что мною довольны. […]

Без ужаса, омерзения и боли сердечной не могу вспомнить об этих годах. Я убивал людей на войне, вы­зывал на дуэли, чтоб убить, проигрывал в карты, про­едал труды мужиков, казнил их, блудил, обманывал. Ложь, воровство, любодеяния всех родов, пьянство, насилие, убийство... Не было преступления, которого бы я не совершал, и за все это меня хвалили, считали и считают мои сверстники сравнительно нравственным человеком.

Так я жил десять лет.

В это время я стал писать из тщеславия, корыстолю­бия и гордости. В писаниях своих я делал то же самое, что и в жизни. Для того чтобы иметь славу и деньги, для которых я писал, надо было скрывать хорошее и выка­зывать дурное. Я так и делал. Сколько раз я ухитрялся скрывать в писаниях своих, под видом равнодушия и даже легкой насмешливости, те мои стремления к до­бру, которые составляли смысл моей жизни. И я дости­гал этого: меня хвалили.

Двадцати шести лет я приехал после войны в Петер­бург и сошелся с писателями. Меня приняли как своего, льстили мне. И не успел я оглянуться, как сословные писательские взгляды на жизнь тех людей, с которыми я сошелся, усвоились мною и уже совершенно изглади­ли во мне все мои прежние попытки сделаться лучше. Взгляды эти под распущенность моей жизни подстави­ли теорию, которая ее оправдывала.

Взгляд на жизнь этих людей, моих сотоварищей по писанию, состоял в том, что жизнь вообще идет раз­виваясь и что в этом развитии главное участие принимаем мы, люди мысли, и из людей мысли главное влияние имеем мы — художники, поэты. Наше призвание — учить людей. Для того же чтобы не представился тот ес­тественный вопрос самому себе: что я знаю и чему мне учить, — в теории этой было выяснено, что этого и не нужно знать, а что художник и поэт бессознательно учат. Я считался чудесным художником и поэтом, и по­тому мне очень естественно было усвоить эту теорию. Я — художник, поэт — писал, учил, сам не зная чему. Мне за это платили деньги, у меня было прекрасное ку­шанье, помещение, женщины, общество, у меня была слава. Стало быть, то, чему я учил, было очень хорошо.

Вера эта в значение поэзии и в развитие жизни была вера, и я был одним из жрецов ее. Быть жрецом ее бы­ло очень выгодно и приятно. И я довольно долго жил в этой вере, не сомневаясь в ее истинности. Но на вто­рой и в особенности на третий год такой жизни я стал сомневаться в непогрешимости этой веры и стал ее ис­следовать. Первым поводом к сомнению было то, что я стал замечать, что жрецы этой веры не все были со­гласны между собою. Одни говорили: мы — самые хо­рошие и полезные учители, мы учим тому, что нужно, а другие учат неправильно. А другие говорили: нет, мы — настоящие, а вы учите неправильно. И они спо­рили, ссорились, бранились, обманывали, плутовали друг против друга. Кроме того, было много между ними людей и не заботящихся о том, кто прав, кто не прав, а просто достигающих своих корыстных целей с помо­щью этой нашей деятельности. Все это заставило меня усомниться в истинности нашей веры. […]

Но странно то, что хотя всю эту ложь веры я понял скоро и отрекся от нее, но от чина, данного мне этими людьми, — от чина художника, поэта, учителя — я не отрекся. Я наивно воображал, что я — поэт, художник и могу учить всех, сам не зная, чему я учу. Я так и делал.

Из сближения с этими людьми я вынес новый по­рок — до болезненности развившуюся гордость и су­масшедшую уверенность в том, что я призван учить лю­дей, сам не зная чему.

Теперь, вспоминая об этом времени, о своем настро­ении тогда и настроении тех людей (таких, впрочем, и теперь тысячи), мне и жалко, и страшно, и смешно — возникает именно то самое чувство, которое испытыва­ешь в доме сумасшедших. […]

III

[…] Так я жил, но пять лет тому назад со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали нахо­дить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терял­ся и впадал в уныние. Но это проходило, и я продолжал жить по-прежнему. Потом эти минуты недоумения ста­ли повторяться чаще и чаще и все в той же самой фор­ме. Эти остановки жизни выражались всегда одинако­выми вопросами: зачем? ну а потом?

Сначала мне казалось, что это так — бесцельные, неуместные вопросы. Мне казалось, что это все извест­но и что, если я когда и захочу заняться их разрешени­ем, это не будет стоить мне труда, — что теперь только мне некогда этим заниматься, а когда вздумаю, тогда и найду ответы. Но чаще и чаще стали повторяться во­просы, настоятельнее и настоятельнее требовались от­веты, и как точки, падая все на одно место, сплотились эти вопросы без ответов в одно черное пятно.

Случилось то, что случается с каждым заболеваю­щим смертельною внутреннею болезнью. Сначала по­являются ничтожные признаки недомогания, на кото­рые больной не обращает внимания, потом признаки эти повторяются чаще и чаще и сливаются в одно не­раздельное по времени страдание. Страдание растет, и больной не успеет оглянуться, как уже сознает, что то, что он принимал за недомогание, есть то, что для него значительнее всего в мире, что это — смерть.

То же случилось и со мной. Я понял, что это — не случайное недомогание, а что-то очень важное, и что если повторяются все те же вопросы, то надо ответить на них. И я попытался ответить. Вопросы казались таки­ми глупыми, простыми, детскими вопросами. Но только что я тронул их и попытался разрешить, я тотчас же убе­дился, во-первых, с том, что это не детские и глупые во­просы, а самые важные и глубокие вопросы в жизни, и, во-вторых, в том, что я не могу и не смогу, сколько бы я ни думал, разрешить их. Прежде чем заняться самар­ским имением, воспитанием сына, писанием книги, на­до знать, зачем я это буду делать. Пока я не знаю — за­чем, я не могу ничего делать. Среди моих мыслей о хо­зяйстве, которые очень занимали меня в то время, мне вдруг приходил в голову вопрос: «Ну хорошо, у тебя бу­дет 6000 десятин в Самарской губернии, 300 голов ло­шадей, а потом?..» И я совершенно опешивал и не знал, что думать дальше. Или, начиная думать о том, как я воспитаю детей, я говорил себе: «Зачем?» Или, рас­суждая о том, как народ может достигнуть благосостоя­ния, я вдруг говорил себе: «А мне что за дело?» Или, ду­мая о той славе, которую приобретут мне мои сочинения, я говорил себе: «Ну хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в ми­ре, — ну и что ж!..»

И я ничего и ничего не мог ответить.

IV

Жизнь моя остановилась. Я мог дышать, есть, пить, спать и не мог не дышать, не есть, не пить, не спать; но жизни не было, потому что не было таких желаний, удовлетворение которых я находил бы разумным. Если я желал чего, то я вперед знал, что, удовлетворю или не удовлетворю мое желание, из этого ничего не выйдет.

Если бы пришла волшебница и предложила мне ис­полнить мои желания, я бы не знал, что сказать. Если есть у меня не желания, но привычки желаний прежних, в пьяные минуты, то я в трезвые минуты знаю, что это — обман, что нечего желать. Даже узнать истину я не мог желать, потому что я догадывался, в чем она состояла. Истина была то, что жизнь есть бессмыслица.

Я как будто жил-жил, шел-шел и пришел к пропасти и ясно увидал, что впереди ничего нет, кроме погибели. И остановиться нельзя, и назад нельзя, и закрыть глаза нельзя, чтобы не видать, что ничего нет впереди, кроме обмана жизни и счастья и настоящих страданий и насто­ящей смерти — полного уничтожения.

Жизнь мне опостылела — какая-то непреодолимая сила влекла меня к тому, чтобы как-нибудь избавиться от нее. Нельзя сказать, чтоб я хотел убить себя. Сила, которая влекла меня прочь от жизни, была сильнее, полнее, общее хотенья. Это была сила, подобная преж­нему стремлению жизни, только в обратном отношении. Я всеми силами стремился прочь от жизни. Мысль о са­моубийстве пришла мне так же естественно, как прежде приходили мысли об улучшении жизни. Мысль эта бы­ла так соблазнительна, что я должен был употреблять против себя хитрости, чтобы не привести ее слишком поспешно в исполнение. Я не хотел торопиться только потому, что хотелось употребить все усилия, чтобы рас­путаться! Если не распутаюсь, то всегда успею, говорил я себе. И вот тогда я, счастливый человек, вынес шну­рок из своей комнаты, где я каждый вечер бывал один, раздеваясь, чтобы не повеситься на перекладине между шкапами, и перестал ходить с ружьем на охоту, чтобы не соблазниться слишком легким способом избавления себя от жизни. Я сам не знал, чего я хочу: я боялся жизни, стремился прочь от нее и между тем чего-то еще надеялся от нее.

И это сделалось со мной в то время, когда со всех сторон было у меня то, что считается совершенным сча­стьем: это было тогда, когда мне не было пятидесяти лет. У меня была добрая, любящая и любимая жена, хо­рошие дети, большое имение, которое без труда с моей стороны росло и увеличивалось. Я был уважаем близ­кими и знакомыми, больше чем когда-нибудь прежде был восхваляем чужими и мог считать, что я имею из­вестность, без особенного самообольщения. При этом я не только не был телесно или духовно нездоров, но, напротив, пользовался силой и духовной и телесной, ка­кую я редко встречал в своих сверстниках: телесно я мог работать на покосах, не отставая от мужиков; ум­ственно я мог работать по восьми-десяти часов подряд, не испытывая от такого напряжения никаких последст­вий. И в таком положении я пришел к тому, что не мог жить и, боясь смерти, должен был употреблять хитрос­ти против себя, чтобы не лишить себя жизни. […]

Я не мог придать никакого разумного смысла ни одному поступку, ни всей мо­ей жизни. Меня только удивляло то, как мог я не пони­мать этого в самом начале. Все это так давно всем изве­стно. Не нынче — завтра придут болезни, смерть (и приходили уже) на любимых людей, на меня, и ниче­го не останется, кроме смрада и червей. Дела мои, какие бы они ни были, все забудутся — раньше, позднее, да и меня не будет. Так из чего же хлопотать? Как может человек не видеть этого и жить — вот что удивительно! Можно жить только, покуда пьян жизнью: а как про­трезвишься, то нельзя не видеть, что все это — только обман, и глупый обман! Вот именно, что ничего даже нет смешного и остроумного, а просто — жестоко и глупо. […]

«Семья...» — говорил я себе; но семья — жена, де­ти, — они тоже люди. Они находятся в тех же самых условиях, в каких и я: они или должны жить во лжи, или видеть ужасную истину. Зачем же им жить? Зачем мне любить их, беречь, растить и блюсти их? Для того же отчаяния, которое во мне, или для тупоумия! Любя их, я не могу скрывать от них истины, — всякий шаг в познании ведет их к этой истине. А истина — смерть.

«Искусство, поэзия?..» Долго под влиянием успеха и похвалы людской я уверял себя, что это — дело, кото­рое можно делать, несмотря на то, что придет смерть, которая уничтожит все — и меня, и мои дела, и память о них; но скоро я увидал, что и это — обман. Мне бы­ло ясно, что искусство есть украшение жизни, заманка к жизни. Но жизнь потеряла для меня свою заманчи­вость, как же я могу заманивать других? […]

V

«Но, может быть, я просмотрел что-нибудь, не понял чего-нибудь? — несколько раз говорил я себе.— Не мо­жет же быть, чтоб это состояние отчаяния было свойст­венно людям». И я искал объяснения на мои вопросы во всех тех знаниях, которые приобрели люди. И я му­чительно и долго искал, и не из праздного любопытства, не вяло искал, но искал мучительно, упорно, дни и но­чи,— искал, как ищет погибающий человек спасенья,— и ничего не нашел. […]

Вопрос мой — тот, который в пятьдесят лет привел меня к самоубийству, был самый простой вопрос, лежа­щий в душе каждого человека, от глупого ребенка до му­дрейшего старца, — тот вопрос, без которого жизнь не­возможна, как я и испытал это на деле. Вопрос состоит в том: «Что выйдет из того, что я делаю нынче, что буду делать завтра ,— что выйдет из всей моей жизни?»

Иначе выраженный, вопрос будет такой: «Зачем мне жить, зачем чего-нибудь желать, зачем что-нибудь делать?» Еще иначе выразить вопрос можно так: «Есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожился бы неизбежно предстоящей мне смертью?»

На этот-то один и тот же различно выраженный во­прос я искал ответа в человеческом знании. И я нашел, что по отношению к этому вопросу все человеческие знания разделяются как бы на две противоположные по­лусферы, на двух противоположных вершинах кото­рых находятся два полюса: один — отрицательный, дру­гой — положительный; но что ни на том, ни на другом полюсе нет ответов на вопросы жизни.

Один ряд знаний как бы и не признает вопроса, но зато ясно и точно отвечает на свои независимо постав­ленные вопросы: это — ряд знаний опытных, и на край­ней точке их стоит математика; другой ряд знаний при­знает вопрос, но не отвечает на него: это — ряд знаний умозрительных, и на крайней их точке — метафизика. […]

VII

Не найдя разъяснения в знании, я стал искать этого разъяснения в жизни, надеясь в людях, окружающих меня, найти его, и я стал наблюдать людей — таких же, как я, как они живут вокруг меня и как они относятся к этому вопросу, приведшему меня к отчаянию.

И вот что я нашел у людей, находящихся в одном со мною положении по образованию и образу жизни.

Я нашел, что для людей моего круга есть четыре вы­хода из того ужасного положения, в котором мы все на­ходимся.

Первый выход есть выход неведения. Он состоит в том, чтобы не знать, не понимать того, что жизнь есть зло и бессмыслица. Люди этого разряда — большею частью женщины, или очень молодые, или очень тупые люди — еще не поняли того вопроса жизни, который представился Шопенгауэру, Соломону, Будде. […]

От них мне нечему научиться, нельзя перестать знать того, что знаешь.

Второй выход — это выход эпикурейства. Он со­стоит в том, чтобы, зная безнадежность жизни, пользо­ваться покамест теми благами, какие есть. Соломон выражает этот выход так:

«И похвалил я веселье, потому что нет лучшего для человека под солнцем, как есть, пить и веселиться: это сопровождает его в трудах во дни жизни его, которые дал ему Бог под солнцем.

Итак, иди ешь с веселием хлеб твой и пей в радости сердца вино твое... Наслаждайся жизнью с женщиною, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей, во все суетные дни твои, потому что это — доля твоя в жизни и в трудах твоих, какими ты трудишься под солнцем... Все, что может рука твоя по силам делать, делай, потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размы­шления, ни знания, ни мудрости».

Этого второго вывода придерживается большинство людей нашего круга. Условия, в которых они находятся, делают то, что благ у них больше, чем зол, а нравствен­ная тупость дает им возможность забывать, что выгода их положения случайна. Ту­пость же воображения этих людей дает им возмож­ность забывать про то, что не дало покоя Будде, — не­избежность болезни, старости и смерти, которая не нынче завтра разрушит все эти удовольствия. И этим людям я не мог подражать: не имея их тупости воображе­ния, я не мог ее искусственно произвести в себе. […]

Третий выход есть выход силы и энергии. Он состо­ит в том, чтобы, поняв, что жизнь есть зло и бессмыс­лица, уничтожить ее. Так поступают редкие сильные и последовательные люди. Поняв всю глупость шутки, какая над ними сыграна, и поняв, что блага умерших па­че благ живых и что лучше всего не быть, так и поступают и кончают сразу эту глупую шутку, благо есть средства: петля на шею, вода, нож, чтоб им проткнуть сердце, поезды на железных дорогах. И людей из на­шего круга, поступающих так, становится все больше и больше. И поступают люди так большею частью в са­мый лучший период жизни, когда силы души находятся в самом расцвете, а унижающих человеческий разум привычек еще усвоено мало. Я видел, что это самый до­стойный выход, и хотел поступить так.

Четвертый выход есть выход слабости. Он состоит в том, чтобы, понимая зло и бессмысленность жизни, продолжать тянуть ее, зная вперед, что ничего из нее выйти не может. Люди этого разбора знают, что смерть лучше жизни, но, не имея сил поступить разумно — поскорее кончить обман и убить себя, чего-то как буд­то ждут. Это есть выход слабости, ибо если я знаю луч­шее и оно в моей власти, почему не отдаться лучшему?.. Я находился в этом разряде. […]

Теперь я вижу, что если я не убил себя, то причиной тому было смутное сознание несправедливости моих мыслей. Как ни убедителен и несомненен казался мне ход моей мысли и мыслей мудрых, приведших нас к при­знанию бессмыслицы жизни, во мне оставалось неяс­ное сомнение в истинности исходной точки моего рас­суждения.

Оно было такое: Я, мой разум — признали, что жизнь неразумна. Если нет высшего разума (а его нет, и ничто доказать его не может), то разум есть творец жизни для меня. Не было бы разума, не было бы для меня и жизни. Как же этот разум отрицает жизнь, а он сам творец жизни? Или, с другой стороны: если бы не было жизни, не было бы и моего разума,— стало быть, разум есть сын жизни. Жизнь есть все. Разум есть плод жизни, и разум этот отрицает саму жизнь. Я чувствовал, что тут что-то неладно.

Жизнь есть бессмысленное зло, это несомненно, го­ворил я себе. Но я жил, живу еще, и жило и живет все человечество.Как же так? Зачем же оно живет, когда может не жить? […]

В самом деле, с тех давних, давних пор, как есть жизнь, о которой я что-нибудь да знаю, жили люди, зная то рассуждение о тщете жизни, которое мне показало ее бессмыслицу, и все-таки жили, придавая ей какой-то смысл. С тех пор как началась какая-нибудь жизнь лю­дей, у них уже был этот смысл жизни, и они вели эту жизнь, дошедшую до меня. Все, что есть во мне и около меня, все это — плод их знания жизни. Те самые орудия мысли, которыми я обсуждаю эту жизнь и осуждаю ее, все это не мной, а ими сделано. Сам я родился, воспитал­ся, вырос благодаря им. Они выкопали железо, научили рубить лес, приручили коров, лошадей, научили сеять, на­учили жить вместе, урядили нашу жизнь: они научили ме­ня думать, говорить. И я-то, их произведение, ими вскормленный, вспоенный, ими наученный, их мыслями и словами думающий, доказал им, что они — бессмыслица!

«Тут что-то не так,— говорил я себе.— Где-нибудь я ошибся». Но в чем была ошибка, я никак не мог найти. […]

VIII

[…] Положение мое было ужасно. Я знал, что я ничего не найду на пути разумного знания, кроме отрицания жиз­ни, а в вере — ничего, кроме отрицания разума, ко­торое еще невозможнее, чем отрицание жизни. По ра­зумному знанию выходило так, что жизнь есть зло, и лю­ди знают это, от людей зависит не жить, а они жили и живут, и сам я жил, хотя и знал уже давно то, что жизнь бессмысленна и есть зло. По вере выходило, что для того, чтобы понять смысл жизни, я должен отречься от разума, того самого, для которого нужен смысл. […]

IX

[…] Я понял, что и нельзя было искать в ра­зумном знании ответа на мой вопрос и что ответ, дава­емый разумным знанием, есть только указание на то, что ответ может быть получен только при иной поста­новке вопроса, только тогда, когда в рассуждение будет введен вопрос отношения конечного к бесконечному. Я понял и то, что, как ни неразумны и уродливы отве­ты, даваемые верою, они имеют то преимущество, что вводят в каждый ответ отношение конечного к беско­нечному, без которого не может быть ответа. Как я ни поставлю вопрос: как мне жить? — ответ: по закону Божию. — Что выйдет настоящего из моей жизни? — Вечные мучения или вечное блаженство. — Какой смысл, не уничтожаемый смертью? — Соединение с бесконечным Богом, рай.

Так что, кроме разумного знания, которое мне преж­де представлялось единственным, я был неизбежно при­веден к признанию того, что у всего живущего человече­ства есть еще какое-то другое знание, неразумное — вера, дающая возможность жить. Вся неразумность веры оставалась для меня та же, как и прежде, но я не мог не признать того, что она одна дает человечеству ответы на вопросы жизни и, вследствие того, возмож­ность жить.

Разумное знание привело меня к признанию того, что жизнь бессмысленна, жизнь моя остановилась, и я хотел уничтожить себя. Оглянувшись на людей, на все человечество, я увидал, что люди живут и ут­верждают, что знают смысл жизни. На себя оглянулся: я жил, пока знал смысл жизни. Как другим людям, так и мне смысл жизни и возможность жизни давала вера.

Оглянувшись дальше на людей других стран, на со­временных мне и на отживших, я увидал одно и то же. Где жизнь, там вера, с тех пор как есть человечество, дает возможность жить, и главные черты веры везде и всегда одни и те же.

Какие бы и кому бы ни давала ответы какая бы то ни была вера, всякий ответ веры конечному существова­нию человека придает смысл бесконечного, — смысл, не уничтожаемый страданиями, лишениями и смертью. Значит — в одной вере можно найти смысл и возмож­ность жизни. И я понял, что вера в самом существен­ном своем значении не есть только «обличение вещей невидимых» и т. д., не есть откровение (это есть толь­ко описание одного из признаков веры), не есть только отношение человека к Богу (надо определить веру, а по­том Бога, а не через Бога определять веру), не есть только согласие с тем, что сказали человеку, как чаще всего понимается вера, — вера есть знание смысла чело­веческой жизни, вследствие которого человек не уничто­жает себя, а живет. Вера есть сила жизни. Если человек живет, то он во что-нибудь да верит. Если б он не верил, что для чего-нибудь надо жить, то он бы не жил. Если он не видит и не понимает призрачности конечного, он верит в это конечное; если он понимает призрачность конечного, он должен верить в бесконечное. Без веры нельзя жить. […]

Х

Я понимал это, но от этого мне было не легче.

Я готов был принять теперь всякую веру, только бы она не требовала от меня прямого отрицания разума, которое было бы ложью. И я изучал и буддизм, и маго­метанство по книгам, и более всего христианство и по книгам, и по живым людям, окружавшим меня. […]

Несмотря на то, что я делал всевозможные уступки, избегал всяких споров, я не мог принять веры этих лю­дей, — я видел, что то, что выдавали они за веру, было не объяснение, а затемнение смысла жизни и что сами они утверждали свою веру не для того, чтоб ответить на тот вопрос жизни, который привел меня к вере, а для каких-то других, чуждых мне целей. […]

И я понял, что вера этих людей — не та вера, кото­рой я искал, что их вера не есть вера, а только одно из эпикурейских утешений в жизни. Я понял, что эта ве­ра годится, может быть, хоть не для утешения, а для некоторого рассеяния раскаивающемуся Соломону на смертном одре, но она не может годиться для огром­ного большинства человечества, которое призвано не по­тешаться, пользуясь трудами других, а творить жизнь. Для того чтобы все человечество могло жить для того, чтоб оно продолжало жизнь, придавая ей смысл, у них, у этих миллиардов, должно быть другое, настоящее зна­ние веры. Ведь не то, что мы с Соломоном и Шопенгау­эром не убили себя, не это убедило меня в существовании веры, а то, что жили эти миллиарды и живут, и нас с Со­ломонами вынесли на своих волнах жизни.

И я стал сближаться с верующими из бедных, про­стых, неученых людей, с странниками, монахами, рас­кольниками, мужиками. […] Я стал вглядываться в жизнь и верования этих людей, и чем больше я вглядывался, тем больше убеждался, что у них есть настоящая вера, что вера их необходима для них и одна дает им смысл и воз­можность жизни. В противуположность того, что я ви­дел в нашем кругу, где возможна жизнь без веры и где из тысячи едва ли один признает себя верующим, в их среде едва ли один неверующий на тысячи. В противупо­ложность того, что я видел в нашем кругу, где вся жизнь проходит в праздности, потехах и недовольстве жизнью, я видел, что вся жизнь этих людей проходила в тяжелом труде, и они были менее недовольны жизнью, чем бога­тые. В противуположность тому, что люди нашего круга противились и негодовали на судьбу за лишения и стра­дания, эти люди принимали болезни и горести без всяко­го недоумения, противления, а со спокойною и твердою уверенностью в том, что все это должно быть и не может быть иначе, что все это — добро. В противуположность тому, что чем мы умнее, тем менее понимаем смысл жиз­ни и видим какую-то злую насмешку в том, что мы стра­даем и умираем, эти люди живут, страдают и приближа­ются к смерти, и страдают со спокойствием, чаще же все­го с радостью. В противуположность тому, что спокойная смерть, смерть без ужаса и отчаяния, есть самое редкое исключение в нашем круге, смерть неспокойная, непокор­ная и нерадостная есть самое редкое исключение среди народа. […]

И я полюбил этих людей. Чем больше я вникал в их жизнь живых людей и жизнь таких же умерших людей, про которых читал и слышал, тем больше я любил их и тем легче мне самому становилось жить. Я жил так го­да два, и со мной случился переворот, который давно го­товился во мне и задатки которого всегда были во мне. Со мной случилось то, что жизнь нашего круга — бога­тых, ученых — не только опротивела мне, но потеряла всякий смысл. Все наши действия, рассуждения, наука, искусства — все это предстало мне как баловство. Я по­нял, что искать смысла в этом нельзя. Действия же тру­дящегося народа, творящего жизнь, представились мне единым настоящим делом. И я понял, что смысл, прида­ваемый этой жизни, есть истина, и я принял его. […]

XI

[…] Теперь мне все стало ясно.

Что, если бы палач, проводящий жизнь в пытках и отсечении голов, или мертвый пьяница, или сумас­шедший, засевший на всю жизнь в темную комнату, огадивший эту свою комнату и воображающий, что он погибнет, если выйдет из нее,— что, если б они спро­сили себя: что такое жизнь? Очевидно, они не могли бы получить на вопрос: что такое жизнь,— другого отве­та, как тот, что жизнь есть величайшее зло; и ответ су­масшедшего был бы совершенно правилен, но для него только. Что, как я такой же сумасшедший? Что, как мы все, богатые, ученые люди, такие же сумасшедшие?

И я понял, что мы действительно такие сумасшедшие. Я-то уж наверное был такой сумасшедший. И в самом деле, птица существует так, что она должна летать, соби­рать пищу, строить гнезда, и когда я вижу, что птица де­лает это, я радуюсь ее радостью. Коза, заяц, волк суще­ствуют так, что они должны кормиться, множиться, кор­мить свои семьи, и когда они делают это, у меня есть твердое сознание, что они счастливы и жизнь их разумна. Что же должен делать человек? Он должен точно так же добывать жизнь, как и животные, но с тою только разни­цей, что он погибнет, добывая ее один, — ему надо добы­вать ее не для себя, а для всех. И когда он делает это, у меня есть твердое сознание, что он счастлив и жизнь его разумна. […]

XII

[…] Со мной случилось как будто вот что: я не помню, когда меня посадили в лодку, оттолкнули от какого-то неизвестного мне берега, указали направление к другому берегу, дали в неопытные руки весла и оставили одного. Я работал, как умел, веслами и плыл; но чем дальше я выплывал на середину, тем быстрее становилось течение, относившее меня прочь от цели, и тем чаще и чаще мне встречались пловцы, такие же, как я, уносимые течением. Были одинокие пловцы, продолжавшие грести; были пловцы, побросавшие весла; были большие лодки огромные корабли, полные народом; одни бились с течением, другие отдавались ему. И чем дальше я плыл, тем больше, глядя на направление вниз, по потоку всех плывущих, я забывал данное мне направление. На самой середине потока, в тесноте лодок и кораблей, несущихся вниз, я уже совсем потерял направление и бросил весла. Со всех сторон с весельем и ликованием вокруг меня неслись на парусах и на веслах пловцы вниз по течению, уверяя меня и друг друга, что и не может быть другого направления. И я поверил им и поплыл с ними. И меня далеко отнесло, так далеко, что я услыхал шум порогов, в которых я должен был разбиться, и увидал лодки, разбившиеся в них. И я опомнился. Долго я не мог понять, что со мной случилось. Я видел перед собой одну погибель, к которой я бежал и которой боялся, нигде не видел спасения и не знал, что мне делать. Но, оглянувшись назад, я увидел бесчисленные лодки, которые, не переставая, упорно перебивали течение, вспомнил о береге, о веслах и направлении и стал выгребаться назад вверх по течению и к берегу.

Берег — это был Бог, направление — это было предание, весла — это была данная мне свобода выгрестись к берегу — соединиться с Богом. Итак, сила жизни возобновилась во мне, и я опять начал жить. […]

* * *

Это было написано мною три года назад. Теперь, пересматривая эту печатаемую часть и воз­вращаясь к тому ходу мысли и к тем чувствам, которые были во мне, когда я переживал ее, я на днях увидал сон. Сон этот выразил для меня в сжатом образе все то, что я пережил и описал, и потому думаю, что и для тех, которые поняли меня, описание этого сна освежит, уяс­нит и соберет в одно все то, что так длинно рассказано на этих страницах. Вот этот сон: вижу я, что лежу на постели. И мне ни хорошо, ни дурно, я лежу на спине. Но я начинаю думать о том, хорошо ли мне лежать; и что-то, мне кажется, неловко ногам: коротко ли, не­ровно ли, но неловко что-то; я пошевеливаю ногами и вместе с тем начинаю обдумывать, как и на чем я ле­жу, чего мне до тех пор не приходило в голову. И, на­блюдая свою постель, я вижу, что лежу на плетеных ве­ревочных помочах, прикрепленных к бочинам кровати. Ступни мои лежат на одной такой помочи, голени — на другой, ногам неловко. Я почему-то знаю, что помо­чи эти можно передвигать. И движением ног отталки­ваю крайнюю помочу под ногами. Мне кажется, что так будет покойнее. Но я оттолкнул ее слишком далеко, хочу захватить ее ногами, но с этим движеньем выскальзыва­ет из-под голеней и другая помоча, и ноги мои свешива­ются. Я делаю движение всем телом, чтобы справиться, вполне уверенный, что я сейчас устроюсь; но с этим дви­жением выскальзывают и перемещаются подо мной еще и другие помочи, и я вижу, что дело совсем портится: весь низ моего тела спускается и висит, ноги не достают до земли. Я держусь только верхом спины, и мне стано­вится не только неловко, но отчего-то жутко. Тут только я спрашиваю себя то, чего прежде мне и не приходило в голову. Я спрашиваю себя: где я и на чем я лежу? И начинаю оглядываться и прежде всего гляжу вниз, ту­да, куда свисло мое тело и куда, я чувствую, что должен упасть сейчас. Я гляжу вниз и не верю своим глазам. Не то что я на высоте, подобной высоте высочайшей башни или горы, а я на такой высоте, какую я не мог ни­когда вообразить себе.

Я не могу даже разобрать — вижу ли я что-нибудь там, внизу, в той бездонной пропасти, над которой я ви­шу и куда меня тянет. Сердце сжимается, и я испытываю ужас. Смотреть туда ужасно. Если я буду смотреть туда, я чувствую, что я сейчас соскользну с последних помочей и погибну. Я не смотрю, но не смотреть еще хуже, пото­му что я думаю о том, что будет со мной сейчас, когда я сорвусь с последних помочей. И я чувствую, что от ужаса я теряю последнюю державу и медленно сколь­жу на спине ниже и ниже. Еще мгновенье, и я оторвусь. И тогда приходит мне мысль: не может это быть правда. Это сон. Проснись. Я пытаюсь проснуться и не могу. Что же делать, что же делать? — спрашиваю я себя и взгля­дываю вверх. Вверху тоже бездна. Я смотрю в эту бездну неба и стараюсь забыть о бездне внизу, и, действительно, я забываю. Бесконечность внизу отталкивает и ужасает меня; бесконечность вверху притягивает и утверждает ме­ня. Я так же вишу на последних, не выскочивших еще из-под меня помочах над пропастью; я знаю, что я вишу, но я смотрю только вверх, и страх мой проходит. Как это бывает во сне, какой-то голос говорит: «Заметь это, это оно!» — и я гляжу все дальше и дальше в бесконечность вверху и чувствую, что я успокаиваюсь, помню все, что было, и вспоминаю, как это все случилось: как я шевелил ногами, как я повис, как я ужаснулся и как спасся от ужа­са тем, что стал глядеть вверх. И я спрашиваю себя: ну а теперь что же, я вишу все так же? И я не столько ог­лядываюсь, сколько всем телом своим испытываю ту точку опоры, на которой я держусь. И вижу, что я уж не вишу и не падаю, а держусь крепко. Я спрашиваю се­бя, как я держусь, ощупываюсь, оглядываюсь и вижу, что подо мной, под серединой моего тела, одна помоча и что, глядя вверх, я лежу на ней в самом устойчивом равновесии, что она одна и держала прежде. И тут, как это бывает во сне, мне представляется тот механизм, по­средством которого я держусь, очень естественным, по­нятным и несомненным, несмотря на то, что наяву этот механизм не имеет никакого смысла. Я во сне даже удив­ляюсь, как я не понимал этого раньше. Оказывается, что в головах у меня стоит столб, и твердость этого столба не подлежит никакому сомнению, несмотря на то, что сто­ять этому тонкому столбу не на чем. Потом от столба проведена петля как-то очень хитро и вместе просто, и если лежишь на этой петле серединой тела и смотришь вверх, то даже и вопроса не может быть о падении. Все это мне было ясно, и я был рад и спокоен. И как будто кто-то мне говорит: смотри же, запомни. И я проснулся.

 

 

Сэй Сенагон
ЗАПИСКИ У ИЗГОЛОВЬЯ[152]

Сэй Сенагон — фрейлина японского императорского двора X века н.э. Родилась в семье Киевара, японских аристократов эпохи Хэйан, дочь известного японского поэта Мотосукэ (908-990). Будучи камеристкой императрицы Садако (Сэй Сенагон — прозвище, означающее титул фрейлины), вела заметки личного характера, опубликованные впоследствии под названием «Записки у изголовья». Эти «Записки», представляющие собой одно из первых произведений японской культуры в жанре эссе, оказали значительное влияние на японскую литературу и получили всемирную известность.

ТО, ЧТО НАВОДИТ УНЫНИЕ

Собака, которая воет посреди белого дня.

Верша для ловли рыб, уже ненужная весной.

Зимняя одежда «цвета алой сливы» в пору третьей или четвертой луны.

Погонщик, у которого издох бык.

Комната для родов, где умер ребенок.

Жаровня или очаг без огня.

Ученый высшего звания, у которого рождаются только дочери.

Остановишься в чужом доме, чтобы «изменить на­правление пути», грозящее бедой, а хозяин как раз в отсутствии. Особенно это грустно в День встречи весны.

Досадно, если к письму, присланному из провин­ции, не приложен гостинец. Казалось бы, в этом случае не должно радовать и письмо из столицы, но зато оно всегда богато новостями. Узнаешь из него, что тво­рится в большом свете.

С особым старанием напишешь кому-нибудь письмо. Пора бы уже получить ответ, но посланный тобой слу­га подозрительно запаздывает. Ждешь долго-долго, и вдруг твое письмо, красиво завязанное узлом или скру­ченное на концах, возвращается к тебе назад, но в каком виде! Испачкано, смято, черта туши, для сохранности тайны проведенная сверху, бесследно стерта.

Слуга отдает письмо со словами: «Дома не изволят быть»или «Нынче, сказали, соблюдают День удале­ния, письма принять не могут».

Какая досада!

Или вот еще. Посылаешь экипаж за кем-нибудь, кто непременно обещал приехать к тебе. Ждешь с нетерпением. Слышится стук подъезжающей повозки. Кто-то кричит: «Вот, наконец, пожаловали!»

Спешишь к воротам. Но экипаж тащат в сарай, оглобли со стуком падают на землю.

Спрашиваешь:

— В чем дело?

— А дома не случилось. Говорят, изволили куда-то отбыть, — отвечает погонщик и уводит в стойло распряженного быка.

Или вот еще. Зять, принятый в семью, перестает навещать свою жену. Большое огорчение! Какая-то важная особа сосватала ему дочку одного придворного. Совестно перед людьми, а делать нечего!

Кормилица отпросилась «на часочек». Утешаешь ребенка, забавляешь. Пошлешь к кормилице приказ немедленно возвращаться... И вдруг от нее ответ: «Нынче вечером не ждите». Тут не просто в уныние придешь, этому имени нет, гнев берет, до чего воз­мутительно!

Как же сильно должен страдать мужчина, который напрасно ждет свою возлюбленную!

Или еще пример.

Ожидаешь всю ночь. Уже брезжит рассвет, как вдруг — тихий стук в ворота. Сердце твое забилось сильнее, посылаешь людей к воротам узнать, кто по­жаловал.

Но называет свое имя не тот, кого ждешь, а другой человек, совершенно тебе безразличный. Нечего и го­ворить, какая тоска сжимает тогда сердце!

ТО, ЧТО ЗАСТАВЛЯЕТ СЕРДЦЕ СИЛЬНЕЕ БИТЬСЯ

Как взволновано твое сердце, когда случается:

Кормить воробьиных птенчиков.

Ехать в экипаже мимо играющих детей.

Лежать одной в покоях, где курились чудесные благовония.

Заметить, что драгоценное зеркало уже слегка по­тускнело.

Слышать, как некий вельможа, остановив свой эки­паж у твоих ворот, велит слугам что-то спросить у тебя.

Помыв волосы и набелившись, надеть платье, про­питанное ароматами. Даже если никто тебя не видит, чувствуешь себя счастливой.

Ночью, когда ждешь своего возлюбленного, каж­дый легкий звук заставляет тебя вздрагивать: шелест дождя или шорох ветра.

ТО, ЧТО РАДУЕТ СЕРДЦЕ

Прекрасное изображение женщины на свитке в сопровождении многих искусно написанных слов.

На обратном пути с какого-нибудь зрелища края женских одежд выбиваются из-под занавесок, так пе­реполнен экипаж. За ним следует большая свита, умелый погонщик гонит быка вовсю.

Сердце радуется, когда пишешь на белой и чистой бумаге из Митиноку такой тонкой-тонкой кистью, что кажется, она и следов не оставит.

Крученые мягкие нити прекрасного шелка.

Во время игры в кости много раз подряд выпадают счастливые очки.

Гадатель, превосходно владеющий своим искусст­вом, возглашает на берегу реки заклятия против злых чар.

Глоток воды посреди ночи, когда очнешься от сна.

Томишься скукой, но вдруг приходит гость, в обыч­ное время не слишком тебе близкий. Он сообщает последние светские новости, рассказывает о разных событиях, забавных, горестных или странных, о том, о другом... Во всем он осведомлен, в делах государ­ственных или частных, обо всем говорит толково и ясно. На сердце у тебя становится весело.

Посетив какой-нибудь храм, закажешь там службу. Бонза в храме или младший жрец в святилище против обыкновения читает молитвы отчетливо, звучным го­лосом. Приятно слушать.

ТО, ЧТО РОДИТ ТРЕВОГУ

Сердце матери, у которой сын-монах на двенадцать лет удалился в горы.

Приезжаешь безлунной ночью в незнакомый дом. Огонь в светильниках не зажигают, чтобы лица жен­щин оставались скрытыми от посторонних глаз, и ты садишься рядом с невидимыми тебе людьми.

Еще не знаешь, насколько можно доверять вновь нанятому слуге. Он послан в чей-то дом с ценными вещами — и не спешит вернуться!

Ребенок, который еще не говорит, падает навзничь, кричит, барахтается и никому не дает взять себя на руки.

 

ТО, ЧТО ПРИЧИНЯЕТ ДОСАДУ

Вы послали кому-нибудь письмо или ответ на при­сланное вам письмо, и после того, как гонец уже ушел, вам приходит в голову, что несколько слов надо бы непременно заменить.

Вы наспех зашивали что-то. Казалось, работа за­кончена, но, выдернув иглу, вдруг видите, что забыли завязать узелок на нитке. Досадно также, когда заме­тишь, что шила что-то наизнанку.

ТО, ЧТО ПОРАЖАЕТ НЕПРИЯТНОЙ НЕОЖИДАННОСТЬЮ

Чистишь до блеска гребень для украшения волос, вдруг он за что-то зацепился — и ломается.

Экипаж перевернулся. Казалось бы, такое гро­моздкое сооружение должно было бы устойчиво дер­жаться на колесах. Не веришь своим глазам! Это как сон — поразительный и нелепый.

Кто-то, нимало не смущаясь, сболтнет такую мер­зость, что всем становится не по себе.

Всю ночь, всю долгую ночь до рассвета прово­дишь в ожидании: «Он должен прийти!» На заре забудешься неверным сном. Вдруг кар-р, кар-р! — закричит ворона. Очнешься от дремоты и видишь: солнце уже высоко. Какая тягостная неожиданность!

Нечаянно покажешь любовное письмо как раз то­му, кто не должен был бы знать о нем. Опомнишь­ся — какой ужас.

Кто-нибудь бросает прямо тебе в лицо колкий намек, с уверенным видом рассуждая о том, чего не видел и не знает, а ты не можешь и словом возра­зить. Такое чувство, будто что-то внезапно опроки­нулось.

ТО, О ЧЕМ СОЖАЛЕЕШЬ

Во дни празднества Госэти или Поминовения свя­тых имен Будды вместо снега сыплет дождь с потем­невшего сумрачного неба.

Ждешь с нетерпением праздника или иного торже­ства, как вдруг объявлено императорское Удаление от скверны. Все приготовления были закончены, но в последнюю минуту церемония отменена.

Пошлешь слугу за другом, ожидая, что он непре­менно прибудет. Может быть, тебе хочется заняться с ним музыкой или показать ему что-нибудь. Но вот посланный возвращается и сообщает: «Он занят, не сможет прийти». Как не пожалеть об этом!

Чтобы посетить храм или полюбоваться красивым видом, дамы, примерно одного и того же звания, отправились вместе из дворца, где они служат.

Дамы не наряжались в лучшие платья: осторож­ность не мешает в дороге. Но края их одежд краси­выми волнами выбегают из-под занавесок экипажа. Увы, восхищаться некому!

Никто из знатных людей не встречается на дороге, ни на коне, ни в экипаже. Какая досада!

«Уж хоть бы простолюдин какой-нибудь попал­ся», — вздыхают дамы. Очарованный их изяществом, он стал бы рассказывать о них своему господину. Все лучше, чем ничего.

Не мудрено, что дамы в большом огорчении.

ТО, ОТЧЕГО ВЧУЖЕ БЕРЕТ СТЫД

Тайники сердца мужчины, склонного к любовным похождениям.

Вор притаился в углу и, незаметно для всех, под­сматривает. Пользуясь темнотой, кто-то украл вещицу и спрятал у себя за пазухой. Должно быть, вору забавно видеть, как другой человек делит с ним его сердечную склонность.

Монаху с чутким слухом приходится часто смущать­ся, когда он ночью читает молитвы в знатном доме.

Собираются молоденькие прислужницы, начинают судачить и высмеивать людей. Монах все слышит через тонкую перегородку, ему тяжело и совестно.

Иногда старшая придворная дама пробует их при­стыдить:

— Что за поведение! Не шумите так!

Им хоть бы что! Продолжают болтать, пока не заснут от усталости... А монах долго не может опом­ниться от стыда.

Мужчина уже охладел к своей возлюбленной, но он старается обманными речами укрепить в ней доверие к его чувству. Это постыдно!

И еще хуже, если мужчина, который пользуется славой человека искреннего в любви и добросердечно­го, ведет себя так, что женщина даже и усомниться в нем не может. А между тем он не только лукавит перед ней в глубинах своей души, но и на словах открыто предает ее. Он рассказывает о своей возлюб­ленной сплетни другим женщинам, точно так же, как чернит их в беседах с ней.

А она, понятно, не подозревает этого и радуется, слыша, как он умаляет других. Значит, любит ее одну. Какой низкий обман!

Зачем же тогда ей смущаться, если она встретит на своем пути другого человека, который хоть немного любит ее? Пусть прежний друг сочтет ее бессердечной, она вправе порвать с ним, в этом нет ничего постыд­ного.

Разлука трудна для женщины. Она сожалеет о прошлом, страдает, а мужчина остается равнодушным. «Что у него за сердце?» — с болью думает она.

Но самое ужасное, когда мужчина обольстит ка­кую-нибудь придворную даму, у которой нет в жизни опоры, и после бросит ее, беременную, на произвол судьбы. Знать, мол, ничего не знаю.

ТО, ОТ ЧЕГО СТАНОВИТСЯ НЕЛОВКО

Попросишь слугу доложить о твоем приезде, а к тебе из глубины дома выходит кто-то другой, вообра­зив, что пришли именно к нему. И совсем конфузно, если у тебя в руках подарок.

Скажешь в разговоре дурное на чей-либо счет, а ребенок возьми и повтори твои слова прямо в лицо тому самому человеку!

Кто-то, всхлипывая, рассказывает грустную исто­рию.

«В самом деле, как это печально!» — думаешь ты, но, как назло, не можешь выжать из себя ни одной слезинки.

Тебе совестно, и ты пытаешься строить плачевную мину, притворяешься безмерно огорченной, но нет. Не получается. А ведь в другой раз услышишь радостную весть — и вдруг побегут непрошеные слезы.

ТО, ОТ ЧЕГО СЖИМАЕТСЯ СЕРДЦЕ

Сердце сжимается:

Когда глядишь на состязания всадников.

Когда плетешь из бумаги шнурок для приче­ски.

Родители твои жалуются на нездоровье и выглядят хуже обычного. А если в это время ходит дурное поветрие, тут уж тебя возьмет такая тревога, что ни о чем другом и думать не можешь.

А как сжимается сердце, когда маленький ребенок не берет грудь и заливается криком даже у кормилицы на руках.

В доме ты впервые слышишь незнакомый голос. Это одно уже волнует. И становится совсем не по себе, если кто-либо из твоих собеседников вдруг на­чнет разводить сплетни про того человека.

Войдет в комнату кто-то тебе ненавистный — и душа замирает.

Странная вещь — сердце, как легко его взволно­вать!

Вчера женщину в первый раз навестил возлюб­ленный — и вот на другое утро письмо от него запаздывает.

Пусть это случилось с другой, не с тобой, все равно сердце сжимается в тревоге за нее.

ТО, ЧТО ВНУШАЕТ ОПАСЕНИЯ

Зять с изменчивым сердцем, который проводит все ночи вдали от своей жены.

Щедрый на посулы, но лживый человек, когда он, делая вид, что готов услужить вам, берется за какое-нибудь очень важное поручение.

Корабль с поднятыми парусами, когда бушует ветер.

Старик лет семидесяти—восьмидесяти, который за­недужил и уже много дней не чувствует облегчения.

ТО, ЧТО СТРАШИТ ДО УЖАСА

Раскат грома посреди ночи.

Вор, который забрался в соседний дом.

Если грабитель проник в твой собственный дом, невольно потеряешь голову, так что уже не чувствуешь страха.

Пожар поблизости безмерно страшен.

ТО, ЧТО РАДУЕТ

Кончишь первый том еще не читанного романа. Сил нет, как хочется достать продолжение, и вдруг увидишь следующий том.

Кто-то порвал и бросил письмо. Поднимешь куски, и они сложатся так, что можно прочитать связные строки.

Тебе приснился сон, значение которого показалось зловещим. В страхе и тревоге обратишься к толкова­телю снов и вдруг узнаешь, к великой твоей радости, что сновидение это ничего дурного не предвещает.

Перед неким знатным человеком собралось целое общество придворных дам.

Он ведет рассказ о делах минувших дней или о том, что случилось в наши времена, а сам поглядывает на меня, и я испытываю радостную гордость!

Заболел человек, дорогой твоему сердцу. Тебя тер­зает тревога, даже когда он живет тут же, в столице. Что же ты почувствуешь, если он где-нибудь в дальнем краю? Вдруг приходит известие о его выздоровле­нии — огромная радость!

Люди хвалят того, кого ты любишь. Высокопостав­ленные лица находят его безупречным. Это так приятно!

Стихотворение, сочиненное по какому-нибудь по­воду — может быть, в ответ на поэтическое посла­ние, — имеет большой успех, его переписывают на память. Положим, такого со мной еще не случалось, но я легко могу себе представить, до чего это приятно!

Один человек — не слишком тебе близкий — прочел старинное стихотворение, которое ты слышишь в первый раз. Смысл не дошел до тебя, но по­том кто-то другой объяснил его, к твоему удоволь­ствию.

А затем ты вдруг найдешь те самые стихи в книге и обрадуешься им: «Да вот же они!»

Душу твою наполнит чувство благодарности к тому, кто впервые познакомил тебя с этим поэтическим творением.

Удалось достать стопку бумаги Митиноку или даже простой бумаги, но очень хорошей. Это всегда большое удовольствие.

Человек, в присутствии которого тебя берет сму­щение, попросил тебя сказать начальные или конечные строки стихотворения. Если удастся сразу вспомнить, это большое торжество. К несчастью, в таких случаях сразу вылетает из головы то, что, казалось бы, крепко сидело в памяти.

Вдруг очень понадобилась какая-то вещь. Начнешь искать ее — и она сразу попалась под руку.

Как не почувствовать себя на вершине радости, если выиграешь в состязании, все равно каком!

Я очень люблю одурачить того, кто надут спесью. Особенно если это мужчина...

Иногда твой противник держит тебя в напряжении, все время ждешь: вот-вот чем-нибудь да отплатит. Это забавно! А порой он напускает на себя такой невозмутимый вид, словно обо всем забыл... И это тоже меня смешит.

Я знаю, это большой грех, но не могу не радоваться, когда человек, мне ненавистный, попадет в скверное положение.

Готовясь к торжеству, пошлешь платье к мастеру, чтобы отбил шелк до глянца. Волнуешься, хорошо ли получится! И о радость! Великолепно блестит.

Приятно тоже, когда хорошо отполируют шпиль­ки — украшения для волос...

Таких маленьких радостей много!

Долгие дни, долгие месяцы носишь на себе явные следы недуга и мучаешься им. Но вот болезнь отпус­тила — какое облегчение! Однако радость будет во сто крат больше, если выздоровел тот, кого любишь.

Войдешь к императрице и видишь: перед ней столь­ко придворных дам, что для меня места нет. Я сажусь в стороне, возле отдаленной колонны. Государыня замечает это и делает мне знак: «Сюда!»

Дамы дают мне дорогу, и я — о счастье! — могу приблизиться к государыне.

 

 

Мишель Монтень
ОПЫТЫ[153]

Монтень (Montegne) Мишель Эйкем де (1533—1592) — французский философ эпохи Возрождения, сторонник философии скептицизма. Основное сочинение — «Опыты» в двух томах (русское издание — 1954—1960), включенные в XVII веке Ватиканом в список запрещенных книг. Доказывал ограниченность и историческую изменчивость человеческого познания, необходимость постоянного совершенствования, отрицал бессмертие души. В этике настаивал на веротерпимости и доброжелательности как основаниях нравственности.

 

О СТРАХЕ

Obctupui, steteruntque comae,
et vox faucibus haesit[154]

Я отнюдь не являюсь хорошим натуралистом (как приня­то выражаться), и мне не известно, посредством каких пру­жин на нас воздействует страх, но как бы там ни было, это — страсть воистину поразительная, и врачи говорят, что нет другой, которая выбивала бы наш рассудок из положенной ему колеи в большей мере, чем эта. И впрямь, я наблюдал немало людей, становившихся невменяемыми под влияни­ем страха; впрочем, даже у наиболее уравновешенных страх, пока длится его приступ, может порождать ужасное ослепление. Я не говорю уже о людях невежественных и темных, которые видят со страху то своих вышедших из могил и завернутых в саваны предков, то оборотней, то до­мовых или еще каких чудищ. Но даже солдаты, которые, казалось бы, должны меньше других поддаваться страху, не раз принимали, ослепленные им, стадо овец за эскадрон закованных в броню всадников, камыши и тростник за лат­ников и копейщиков, наших товарищей по оружию за врагов и крест белого цвета за красный.

Случилось, что, когда принц Бурбонский брал Рим, одно­го знаменщика, стоявшего на часах около замка св. Ангела, охватил при первом же сигнале тревоги такой ужас, что он бросился через пролом, со знаменем в руке, вон из города, прямо на неприятеля, убежденный, что направляется в го­род, к своим; и только увидев солдат принца Бурбонского, двинувшихся ему навстречу, — ибо они подумали, что это вылазка, предпринятая осажденными, — он, наконец, опом­нившись, повернул вспять и возвратился в город через тот же пролом, через который вышел только затем, чтобы прой­ти свыше трехсот шагов в сторону неприятеля по совер­шенно открытому месту.

Подобный страх овладевает иногда множеством людей. Во время одного из походов Германика против аллеманов два значительных отряда римлян, охваченных ужасом, бро­сились бежать в двух различных направлениях, причем один из них устремился как раз туда, откуда уходил другой.

Страх то окрыляет нам пятки, как в двух предыдущих примерах, то, напротив, пригвождает и сковывает нам ноги, как можно прочесть об императоре Феофиле, который, по­терпев поражение в битве с агарянами, впал в такое без­различие и такое оцепенение, что не был в силах даже бе­жать: adeo, pavor etiam auxilia formidat[155]. Кончилось тем, что Мануил, один из главных военачальников, схватил его за плечо и встряхнув, как делают, чтобы пробудить человека от глубокого сна, обратился к нему с такими словами: «Если ты не последуешь сейчас же за мною, я предам тебя смер­ти, ибо лучше расстаться с жизнью, чем, потеряв царство, сделаться пленником».

Крайняя степень страха выражается в том, что, поддава­ясь ему, мы даже проникаемся той самой храбростью, кото­рой он нас лишил в минуту, когда требовалось исполнить свой долг и защитить свою честь. При первом крупном пора­жении римлян во время войны с Ганнибалом — в этот раз командовал ими консул Семпроний — один римский отряд численностью до десяти тысяч пехоты, оказавшись во влас­ти страха и не видя, в своем малодушии, иного пути спасе­ния, бросился напролом, в самую гущу врагов, и пробился сквозь них с вызывающей изумление дерзостью, нанеся тя­желый урон карфагенянам. Таким образом, он купил себе возможность позорно бежать за ту же самую цену, которою мог бы купить блистательную победу. Вот чего я страшусь больше самого страха.

Вообще же страх ощущается нами с большею остротою, нежели остальные напасти.

Многих из тех, кого помяли в какой-нибудь схватке, изра­ненных и еще окровавленных, назавтра можно снова повести в бой, но тех, кто познал, что представляет собой страх перед врагом, тех вы не сможете заставить хотя бы взглянуть на него. Все, кого постоянно снедает страх утратить имущество, подвергнуться изгнанию, впасть в зависимость, живут в по­стоянной тревоге; они теряют сон, перестают есть и пить, тогда как бедняки, изгнанники и рабы зачастую живут столь же беспечно, как все прочие люди. А сколько было таких, ко­торые из боязни перед муками страха повесились, утопились или бросились в пропасть, убеждая нас воочию в том, что он еще более несносен и нестерпим, чем сама смерть.

Греки различали особый вид страха, который ни в какой степени не зависит от несовершенства наших мыслитель­ных способностей. Такой страх, по их мнению, возникает без всяких видимых оснований и является внушением неба. Он охватывает порою целый народ, целые армии. Таким был и тот приступ страха, который причинил в Карфагене неверо­ятные бедствия. Во всем городе слышались лишь дикие воп­ли, лишь смятенные голоса. Всюду можно было увидеть, как горожане выскакивали из домов, словно по сигналу тревоги, как они набрасывались один на другого, ранили и убивали друг друга, будто это были враги, вторгшиеся, чтобы захва­тить город. Смятение и неистовства продолжались до тех пор, пока молитвами и жертвоприношениями они не смири­ли гнева богов.

Такой страх греки называли паническим.

О ГНЕВЕ

Ни одна страсть не помрачает в такой мере ясность суж­дения, как гнев. Никто не усомнится в том, что судья, вы­несший обвиняемому приговор в припадке гнева, сам заслу­живает смертного приговора. Почему же в таком случае от­цам и школьным учителям разрешается сечь и наказывать детей, когда они обуреваемы гневом? Ведь это не обучение, а месть. Наказание должно служить для детей лечением, но ведь не призвали бы мы к больному врача, который пылал бы к нему яростью и гневом.

Мы сами, желая быть на высоте, никогда не должны были бы давать волю рукам по отношению к нашим слугам, пока мы обуреваемы гневом. До тех пор, пока пульс наш бьется учащенно и мы охвачены волнением, отложим реше­ние вопроса; когда мы успокоимся и остынем, вещи пред­станут нам в ином свете, а сейчас нами владеет страсть, это она подсказывает нам решение, а не наш ум.

Гнев — это страсть, которая любуется и упивается собой. Нередко, будучи выведены из себя по какому-нибудь ложно­му поводу, мы, несмотря на представленные нам убедитель­ные оправдания и разъяснения, продолжаем упираться воп­реки истине, вопреки отсутствию вины. У меня удержался в памяти поразительный пример подобного поведения, относя­щийся к древности. Пизон, человек во всех отношениях от­менно добродетельный, прогневался на одного своего воина за то, что он, вернувшись с фуражировки, не смог дать ему ясного ответа, куда девался второй бывший с ним солдат. Пизон решил, что вернувшийся солдат убил своего товари­ща, и на этом основании, долго не раздумывая, приговорил его к смерти. Когда осужденного привели уже к виселице, вдруг, откуда ни возьмись, появился потерявшийся солдат. Все войско необычайно обрадовалось его появлению, и пос­ле того, как оба приятеля крепко обнялись и по-братски рас­целовались, палач повел их к Пизону, рассчитывая, что такой исход события доставит Пизону большое удовольствие. Но вышло как раз наоборот: со стыда и досады его еще не рас­сеявшийся гнев лишь еще более распалился и с молниенос­ной быстротой, внушенной яростью, Пизон решил, что ввиду невиновности одного виноваты все трое, и отправил их всех на тот свет: первого солдата во исполнение того смертного приговора, который был ему вынесен, второго за то, что он своей отлучкой явился причиной присуждения к смерти его товарища, а палача за то, что он ослушался и не выполнил отданного ему приказа.

Те, кому приходится иметь дело с упрямыми женщина­ми, знают по опыту, в какое бешенство они приходят, если на их гнев отвечают молчанием и полнейшим спокойствием, не разделяя их возбуждения. Оратор Целий был по приро­де необычайно раздражителен. Однажды, когда он ужинал с одним знакомым, человеком мягким и кротким, тот, не желая волновать его, решил одобрять все, что бы он ни говорил, и во всем с ним соглашаться. Целий, не выдержав отсутствия всякого повода для гнева, под конец взмолился: «Во имя богов! Будь хоть в чем-нибудь не согласен со мной, чтобы нас было двое!» Точно так же и женщины: они гневаются только с целью вызвать ответный гнев — это вроде взаим­ности в любви.

Пытаясь скрыть гнев, его загоняют внутрь; это напоми­нает мне следующий случай: однажды Диоген крикнул Де­мосфену, который, опасаясь, как бы его не заметили в ка­бачке, поспешил забиться вглубь помещения: «Чем боль­ше ты пятишься назад, тем глубже влезаешь в кабачок». Я рекомендую лучше даже некстати влепить оплеуху свое­му слуге, чем корчить из себя мудреца, поражающего сво­ей выдержкой; я предпочитаю обнаруживать свои страсти, чем скрывать их в ущерб самому себе: проявившись, они рассеиваются и улетучиваются, и лучше, чтобы жало их вышло наружу, чем отравляло нас изнутри.

Я предупреждаю тех моих домашних, которые имеют право раздражаться, о следующем. Во-первых, чтобы они сдерживали свой гнев и не впадали в него по всякому пово­ду, ибо он не производит впечатления и не оказывает ника­кого действия, если проявляется слишком часто. К бес­смысленному и постоянному крику привыкают и начинают презирать его. Крик, который слышит от вас слуга, укравший что-нибудь, совершенно бесполезен; слуга знает, что это тот же крик, который он сотни раз слышал от вас, когда ему случалось плохо вымыть стакан или неловко подставить вам скамеечку под ноги. Во-вторых, я предупреждаю их, чтобы они не гневались на ветер, то есть чтобы их попреки дохо­дили до того, кому они предназначаются, ибо обычно они начинают браниться еще до появления виновника и продол­жают кричать часами, когда его уже и след простыл. Они воюют уже не с ним, а с тенью его, и эти громы раз­ражаются уже там, где нет тех, против кого они направлены, где никто больше ничем не интересуется, кроме того, чтобы кончилась эта суматоха.

Когда на меня находит гнев, он охватывает меня со страшной силой, но вместе с тем мои вспышки носят весь­ма кратковременный и потаенный характер. Сила и внезап­ность порыва не доводят меня все же до такого помрачения рассудка, при котором я стал бы извергать без разбора вся­кие оскорбительные слова, совершенно не заботясь о том, чтобы мои стрелы попадали в самые уязвимые места, — ибо я обычно прибегаю только к словесной расправе. Мои слуги легче расплачиваются за крупные проступки, чем за мелкие, ибо мелкие проступки застают меня врасплох, и со мной в таких случаях происходят то же, что с человеком, находящимся на краю глубокого обрыва: стоит ему сорвать­ся — и он сразу же покатится и, какова бы ни была причина его падения, будет продолжать катиться вниз со всевозрастающей скоростью, пока не достигнет дна оврага.

В случае серьезных проступков я получаю то удовлетворение, что каждый считает оправданным вызываемый им гнев; в таких случаях я горжусь тем, что действую вопреки его ожидани­ям: я беру себя в руки и накладываю на себя узду, ибо в противном случае, если я поддамся приступам гнева, они могут увлечь меня слишком далеко. Я стараюсь поэтому не поддаваться им, и у меня хватает силы, если я слежу за этим, отбросить повод к гневу, каким бы значительным он ни был; но если мне не удалось предупредить вспышку и я поддался ей, она увлекает меня, каким бы пустячным пово­дом она ни была вызвана. Ввиду этого я сговариваюсь с теми, кто может вступить со мной в пререкания, о следую­щем: «Если вы заметите, — говорю я им, — что я вскипел первым, предоставьте мне нестись, закусив удила; а когда настанет ваша очередь, я поступлю так же». Буря разража­ется только из столкновения вспышек с двух сторон. Но это может произойти лишь добровольно с обеих сторон, ибо сами по себе вспышки эти возникают не в один и тот же мо­мент. Поэтому, если одна сторона охвачена гневом, дадим ей разрядиться, и тогда мир всегда будет обеспечен.

В заключение еще несколько слов. Аристотель утвержда­ет, что иногда гнев служит оружием для добродетели и доб­лести. Это правдоподобно; но все же те, кто с этим не со­гласны, остроумно указывают, что это — необычное ору­жие: ведь обычно оружием владеем мы, а этот род оружия сам владеет нами; не наша рука направляет его, а оно на­правляет нашу руку, не мы держим его, а оно нас.

 

 

О ТОМ, ЧТО СТРАСТИ ДУШИ ИЗЛИВАЮТСЯ НА ВООБРАЖАЕМЫЕ ПРЕДМЕТЫ, КОГДА ЕЙ НЕДОСТАЕТ НАСТОЯЩИХ

Один из наших дворян, которого мучили жесточайшие при­падки подагры, когда врачи убеждали его отказаться от упот­ребления в пищу кушаний из соленого мяса, имел обыкновение остроумно отвечать, что в разгар мучений и болей ему хочется иметь под рукой что-нибудь, на чем он мог бы сорвать свою злость, и что, ругая и проклиная то колбасу, то бычий язык или окорок, он испытывает от этого облегчение. Но, право же, по­добно тому, как мы ощущаем досаду, если, подняв для удара руку, не поражаем предмета, в который метили, и наши усилия растрачены зря, или, скажем, как для того, чтобы тот или иной пейзаж был приятен для взора, он не должен уходить до беско­нечности вдаль, но нуждается на подобающем расстоянии в какой-нибудь границе, которая служила б ему опорою: так же, мне кажется, и душа, потрясенная и взволнованная, бесплодно погружается в самое себя, если не занять ее чем-то внешним. Нужно беспрестанно доставлять ей предметы, которые могли бы стать целью ее стремлений, и направ­лять ее деятельность. Плутарх говорит по поводу тех, кто испытывает чрезмерно нежные чувства к собачкам и обезь­янкам, что заложенная в нас потребность любить, не находя естественного выхода, создает, лишь бы не прозябать в праздности, привязанности вымышленные и вздорные. И мы видим, действительно, что душа, теснимая страстями, предпочитает обольщать себя вымыслом, создавая себе ложные и нелепые представления, в которые и сама порою не верит, чем оставаться в бездействии. Вот почему дикие звери, обезумев от ярости, набрасываются на оружие или на камень, которые ранили их, или, раздирая себя собственными зубами, пытаются выместить на себе мучающую их боль.

Таков общераспространенный случай. И разве не остроумно сказал философ Бион о царе, который в отчаянии рвал на себе волосы: «Этот человек, кажется, ду­мает, что плешь облегчит его скорбь». Кому из нас не слу­чалось видеть, как жуют и глотают карты, как кусают играль­ную кость, чтобы выместить хоть на чем-нибудь свой проигрыш? Ксеркс велел высечь море — Геллеспонт и наложить на него цепи, он обрушил на него поток брани и послал горе Агон вызов на поединок. Кир на несколько дней задержал целое войско, чтобы отомстить реке Гинд за страх, испытан­ный им при переправе через нее. Калигула распорядился снести до основания прекрасный во всех отношениях дом из-за тех огорчений, которые претерпела в нем его мать.

В молодости я слышал о короле одной из соседних стран, который, получив от бога славную трепку, поклялся отмстить за нее; он приказал, чтобы десять лет сряду в его стране не моли­лись богу, не вспоминали о нем и, пока этот король держит в своих руках власть, даже не верили в него. Этим рассказом подчеркивалась не столько вздорность, сколько бахвальство того народа, о котором шла речь: оба эти порока связаны не­разрывными узами, но в подобных поступках проявляется, по правде говоря, больше заносчивости, нежели глупости.

Впрочем, мы никогда не кончим, если захотим высказать все, что можно, в осуждение человеческой несдержанности.

 

 

Альфред Хичкок
ВОСКОВЫЕ ФИГУРЫ (РАССКАЗ А.М. БАРРИДЖА)[156]

Хичкок (Hitchcock) Альфред Джозеф (1899–1980) – английский кинематографист, сценарист и режиссер, признанный мастер жанра «триллер». Изучал искусство в Лондонском Университете, карьеру в кино начал в 1919 году, подготавливая субтитры для немых фильмов. Свой первый фильм снял в 1925 году, последний – в 1976. Помимо постановки фильмов, писал короткие рассказы, которые представлял как услышанные от своих знакомых. Ниже приводится один из таких рассказов.

 

В то время как служители Музея восковых фигур Мэринера выпроваживали через застекленную дверь после­дних посетителей, директор, сидя за письменным столом в своем кабинете, беседовал с Раймондом Хьюсоном.

Директор был довольно молодым крепким блондином среднего роста. Он умел себя подать и — не допуская при этом перехлеста — считал престижным элегантно одевать­ся. Чего нельзя было сказать о Раймонде Хьюсоне. Одеж­да его, некогда хорошего покроя, хотя он и следил за ней тщательно, начинала намекать на первые признаки жиз­ненных неудач хозяина. Это был маленький и хрупкий муж­чина с поредевшей шевелюрой. Держался он вполне уве­ренно, а производил впечатление человека вечно насторо­женного, как будто привыкшего к тому, что он получит от ворот поворот. Его внешность выдавала, кем он был на самом деле: существом скорее одаренным, чем заурядным, но из-за неуверенности в себе терпящим в жизни неудачу за неудачей.

Директор говорил:

— В вашей просьбе есть что-то необычное. В общем-то, мы уже три раза на этой неделе отказали подобным пре­тендентам, молодым типам, поспорившим со своими при­ятелями. Разрешая людям провести ночь в нашей «Пеще­ре убийц», мы ничего не выигрываем, зато много теряем. Если бы я позволил это кому-нибудь и этот кто-нибудь потерял бы от страха голову, в каком бы положении я ока­зался? Но поскольку вы журналист, это несколько меняет дело.

Хьюсон улыбнулся:

— Я полагаю, вы хотите сказать, что журналистам не­чего терять: я имею в виду голову?

— Нет, нет, ну что вы, — рассмеявшись, подхватил директор. — Наоборот, в основном вас принимают за лю­дей способных. В данном же случае мы кое-что даже выиг­раем: бесплатную рекламу, которая принесет выгоду!

— Вот именно, — согласился Хьюсон, — посему, я на­деюсь, мы договоримся.

Директор музея, все еще смеясь, воскликнул:

— О! Предвижу, что вы собираетесь мне сказать. Вы хотите, чтобы вам заплатили вдвойне, не так ли? Рассказывали, что в Музее мадам Тюссо несколько лет назад якобы заплатили сто фунтов стерлингов человеку, который провел ночь в «Комнате ужасов». Вы, конечно, не думаете, что мы делали или сделаем подобное предложение. А... как называется ваша газета, господин Хьюсон?

— На сегодня я — независимый журналист, — признался Хьюсон. — Мне платят за публикации в нескольких газетах. Уверен, кстати, что мне удастся без всяк труда опубликовать эту статью. Скорее всего, ее немедленно примет «Морнинг Эко», поскольку тема сенсационная: «Ночь, проведенная с убийцами Мэринера». Да не найдется ни одной газеты, которая устояла бы при подобном предложении.

Директор потер подбородок.

— Ну и как вы собираетесь преподнести это?

— Я напишу жестко, конечно, но с элементами юмора, чтобы несколько смягчить тон.

Кивнув, директор протянул журналисту футляр с сигаретами.

— Ну что ж, господин Хьюсон, — заключил он беседу, — публикуйте свою статью в «Морнинг Эко», а купюра в пять фунтов стерлингов будет вас ждать, и вы сможете получить ее, когда у вас появится такое желание. Но прежде должен вас предупредить, что испытание, которое вам предстоит, отнюдь не безобидно. Мое желание — быть в вас абсолютно уверенным, да, собственно, чтобы и вы сами в себе уверились. Я бы ни за что не осмелился на такой эксперимент. Все эти манекены я видел и одетыми, и раздетыми. Я знаю также все о способе их изготовления. Я могу прогуливаться среди них, если меня кто-нибудь сопровождает, и быть совершенно спокойным, словно манекены – это кегли, но провести здесь ночь я совершенно не в состоянии.

— Почему? — спросил Хьюсон.

— Не знаю. Не нахожу этому вразумительного объяснения. Я не верю в привидения, а уж если б и верил, то скорее ожидал бы их встретить там, где они когда-то совершили преступление, или там, где покоится их прах, а не в музее, в котором случайно собрали их восковые подобия. Но у меня не хватило бы мужества просидеть рядом с ними ночь, да еще знать, что глаза их неотрывно следят за мной. В общем-то, эти манекены скопированы с жутчайших типов, самых омерзительных, каких только знало человечество, и публично я никогда не осмелился бы признаться, что приходят поглазеть на них люди, движимые не самыми благородными порывами. Сама атмосфера этого места неприятна. А если вас она волнует и вы к ней чувствительны, то я предупреждаю вас об очень дурной ночи, которую вам предстоит там провести.

Хьюсон знал это с той самой минуты, когда идея зародилась в его голове. Он испытывал нечто болезненное, стоило ему только подумать об этом, однако непринужденно улыбнулся директору музея. У него на руках жена и дети. А в последний месяц он пробавлялся заметками для отдела хроники и снимал проценты со своих скромных сбережений, таявших на глазах. На этот раз удача улыбалась ему, удача, которую он не смел упустить: стоимость необычной статьи в «Морнинг Эко» плюс купюра в пять фунтов стерлингов. С такими деньгами хотя бы неделю он будет чувствовать себя богатым. Или хоть две недели почувствует себя свободным от денежных затруднений. Кроме того, если вдруг репортаж окажется удачным, ему могут предложить постоянное место в газете.

— Жизнь нонконформистов и журналистов сурова, — сказал он. — Ночь в вашей «Пещере убийц» будет отнюдь не веселой, это явно не столь комфортабельное местечко, как гостиничный номер. Но не думаю, что ваши восковые персоны меня смутят.

А вы не суеверны?

Хьюсон рассмеялся:

— Решительно нет.

— Но вы — человек пишущий, а значит, обладаете большим воображением.

— Заведующий отделом информации одной газеты, на которую я работал, постоянно жаловался, что как раз воображения-то мне не хватает. Голый факт мало значит в нашей профессии, газеты не любят держать своих читателей только на «хлебе и воде».

Директор улыбнулся и встал.

— Прекрасно, — сказал он. — Последние посетители, кажется, ушли. Я сейчас распоряжусь, чтобы на манекены не надевали их обычные чехлы, и предупрежу охрану, что вы пробудете здесь до утра. А потом отведу вас вниз и покажу помещение.

Он сказал несколько слов по телефону и повесил трубку.

— К сожалению, вынужден поставить вам одно усло­вие — не курить. Сегодня после обеда в «Пещере убийц» послышался крик: «Пожар! Горим!» Не знаю, кто поднял тревогу, но она оказалась ложной. К счастью, было мало народу, иначе не миновать бы паники. А теперь отправи­лись, если вы готовы.

Хьюсон следовал за директором через несколько залов, где служащие покрывали чем-то вроде саванов королей и королев Англии, генералов и знаменитых государственных деятелей, прошлых и нынешних поколений, одним словом, всех представителей человечества, репутация которых, дурная или добрая, дала им возможность на подобного рода бессмертие. Директор задержался лишь однажды, отдавая распоряжение служащему поставить кресло в «Пещере убийц».

— Боюсь, это все, что мы в состоянии для вас сделать, — сказал он Хьюсону. — Надеюсь, вы сможете немного поспать.

Он провел Хьюсона через какую-то дверцу и обогнал его на лестнице, сложенной из камня, плохо освещенной, производящей мрачное впечатление спуска в средневековую башню. В коридоре цокольного этажа уже стояли некоторые кошмарные приспособления, предваряющие «Пещеру убийц»: реликвии инквизиции, козлы из средневекового замка, орудия пыток и другие свидетельства эпохи жестокости. Коридор кончался «Пещерой убийц».

Она была неправильной формы, со сводчатым потолком, тускло освещенная матовыми шарами, скрывающими лампочки. Здесь преднамеренно подчеркивалась таинственность, вызывающая беспокойство, заставляющая говорить вполголоса. Воздух был напоен запахами часовни, но не той, где возносили молитвы Христу, а скорее той, где со­вершались черные мессы.

Восковые фигуры убийц располагались на маленьких пронумерованных постаментах. Знаменитости недавнего времени стояли бок о бок с криминальными «звездами» прошлого. Тертэл, убийца Вэйра, застыл неподвижно, слов­но окаменевший. Оцепенел и Лефроф, несчастный малень­кий сноб, который убивал, воображая себя вельможей. Метрах в пяти от него восседала госпожа Томпсон, сексу­ально озабоченная особа, которая была приговорена к смерти через повешение. Чарльз Пис, единственный в этой компании не пытавшийся даже скрыть свое истинное лицо и свою причастность к преступному миру, дышал злобой и жестокостью. Два недавних приобретения: Браун и Кеннади — высились между госпожой Дайер и Патриком Мэхоном.

Директор останавливал Хьюсона перед некоторыми именитыми личностями и произносил:

— Вот Крайпен, думаю, вы узнали его. Такое ничтож­ное, незначительное существо, что трудно себе даже пред­ставить подобного. Казалось, он и мухи не обидит. А вот Армстронг. Вид бесхитростного славного деревенщины, не так ли? А вот старина Вакье. Его ни с кем не спутаешь из-за его бороды. Ну и, конечно, этот самый...

— Кто это? — прервал его тихим шепотом Хьюсон, показывая пальцем на следующую восковую фигуру.

— О! Я как раз добирался до него, — сказал директор, не повышая тона. — Подойдите и посмотрите на него хо­рошенько. Это наша знаменитость. Он — единственный из всех здешних представителей, который не был пове­шен.

Манекен, которым заинтересовался Хьюсон, представ­лял крошечного худенького человечка, ростом не выше метра пятидесяти пяти сантиметров. Усы, тоже из воска, огромные очки и пальто в виде накидки. Прямо-таки паро­дия на француза, каких часто можно увидеть на лондонс­кой сцене. Хьюсон не смог бы объяснить, почему это крот­кое лицо показалось ему столь отвратительным. Он отступил на шаг и, несмотря на присутствие директора, сделал над собой усилие, чтобы снова взглянуть на эту восковую личность.

— А кто он?

— Это — доктор Бурдэтт.

Хьюсон неуверенно покачал головой.

— Мне кажется, я слышал это имя, но не помню, при каких обстоятельствах.

— Вы бы скорее вспомнили, будь вы французом, — ответил директор. — Долгие месяцы он наводил страх на весь Париж. Днем он лечил больных, а ночью во время припадков перерезал им горло. Он убивал только из удо­вольствия, причем всегда одним способом: бритвой. Со­вершив последнее преступление, он оставил улику, кото­рая и позволила полиции напасть на его след. Одна улика вывела на другую, и вскоре полиции стало ясно, что она обнаружила парижского Джека-Потрошителя. С такой массой неопровержимых доказательств преступника по­лагалось отправить либо в психушку, либо на эшафот.

Однако в тот момент наш друг повел себя более умно, чем полиция. Когда он понял, что ему расставлена ловуш­ка, он таинственно исчез, и с тех пор все полиции мира тщательно ищут его. Должно быть, он покончил с собой, но ему удалось это сделать так, что труп не обнаружили нигде. Пара преступлений подобного рода была соверше­на уже после его исчезновения. Но и это не мешает счи­тать его мертвым почти наверняка, эксперты полагают, что новые убийства — дело рук имитатора. Любопытно, не так ли, что знаменитые убийцы всегда имеют подражателей? Хьюсон содрогнулся и переступил с ноги на ногу.

— Не нравится мне этот тип, — проворчал он. — По­глядите-ка на его глаза!

— Да, данный экспонат — истинное произведение ис­кусства. Такое впечатление, что его глаза вас пожирают. Вглядитесь! Он удивительно реалистичен, ведь Бурдэтт занимался гипнозом, он гипнотизировал свою жертву. Если бы он действовал иначе, то невольно напрашивается воп­рос, как такой крошечный человек мог справиться с по­добной кошмарной работенкой. На его жертвах ни разу не обнаружили следов борьбы.

— У меня впечатление, что он шевелится, — заметил Хьюсон с дрожью в голосе. Директор улыбнулся.

— А к концу ночи, боюсь, у вас будет еще больше зри­тельных иллюзий. Но на ключ вас здесь не закроют, вы сможете подняться этажом выше, когда почувствуете, что с вас хватит. В верхнем помещении есть сторожа. Таким образом, у вас есть компания. Не беспокойтесь, если ус­лышите шаги. Сожалею, что не смогу прибавить света, поскольку и так зажжены все лампы. И по совершенно понятным причинам нам бы хотелось, чтобы это помеще­ние имело возможно более мрачный вид, А теперь, я ду­маю, самое время вернуться в мой кабинет и выпить хоро­шую порцию виски, прежде чем вы приступите к своему бдению.

Ночной сторож, принесший кресло Хьюсону, был до­вольно забавен.

— Вам куда его поставить? — спросил он, усмехаясь. — Здесь, чтобы вы могли поболтать с Крайпером, когда ус­танете, ведь надоест же вам сидеть без движения? А мо­жет, тут, возле старой тетушки Дайер, которая смотрит так нежно, что трудно не ответить ей нежностью? Скажи­те, где?

Хьюсон улыбнулся. Болтливость этого человека развлек­ла его, изменила атмосферу этого места и превратила его в обычную комнату.

— Я сам устроюсь. Посмотрю, где сильней сквозняк...

— А здесь его просто нет. Ну ладно, спокойной ночи, мистер. Если я вам понадоблюсь, я — наверху. Не подпус­кайте их к себе и не давайте им дотрагиваться до вашей шеи своими холодными и липкими руками. Довольствуй­тесь взглядами на госпожу Дайер. Мне кажется, она в вас влюбилась.

Хьюсон расхохотался и тоже пожелал сторожу спокой­ной ночи. Все оказалось намного проще, чем он себе пред­ставлял. Он начал двигать кресло на колесиках и поставил его в самый центр прохода, специально повернув спинкой к доктору Бурдэтту. Совершенно по непонятной причине доктор Бурдэтт нравился ему значительно меньше, чем вся остальная компания. С легким сердцем он установил крес­ло в самом центре, но когда где-то наверху над ним стихли шаги сторожа, он понял, что предстоящее ему испытание не из легких.

Ровный свет озарял вереницу восковых фигур, таких же таинственных, как и живые человеческие существа. А тишина казалась нереальной, почти отвратительной, ужа­сающей. Чего Хьюсону не хватало, так это дыхания, шур­шания одежды, того тысячи и одного оттенка шума, кото­рые наполняют даже те мгновения, когда самая глубокая тишина обрушивается на толпу. И воздух был такой за­стоявшийся, словно вода на дне пруда. В комнате не чув­ствовалось ни малейшего дуновения, даже такого, чтобы заставить шевельнуться занавеску, вздрогнуть штору или затрепетать тень. Его собственная тень, которая вдруг мельк­нула, потому что он пошевелил ногой, была единственной, напомнившей ему о движении. «Вот так должно быть на дне моря», — подумал он и задался мыслью, как бы ему включить эту фразу в свою завтрашнюю статью.

Он вел себя мужественно с манекенами. В конце кон­цов, ведь это просто восковые болваны. И до тех пор, пока эта мысль доминировала над всем остальным, все шло нор­мально. Однако, какой бы ободряющей она ни была, она не надолго удерживала его от того чувства дурноты, кото­рая появилась под пристальным взглядом доктора Бурдэтта, смотревшего — а он это точно знал! — ему в затылок. Глаза этой восковой фигуры неотступно преследовали, терзали его, и его мучило желание обернуться.

— Ну, вот, — сказал он себе, — я начинаю нервничать. Если я сейчас обернусь, чтобы посмотреть на этого выряженного типа, это значит, я позволил себе испугаться.

А потом пронеслась другая мысль:

— Именно потому, что ты боишься, ты не смеешь по­смотреть на него.

Оба голоса, казалось, ссорились между собой втихо­молку минуту-две, и, наконец, Хьюсон повернулся вместе с креслом. И посмотрел на то, что было у него за спиной.

Среди многочисленных манекенов, населявших комна­ту, одеревенелых и лишенных естества, фигура отврати­тельно крошечного доктора отличалась своей значитель­ностью, может быть потому, что свет падал прямо на его лицо. Видимость мягкой кожи, которую мастеровитый тво­рец сумел придать воску, заставила Хьюсона вздрогнуть. Глаза его встретились на секунду с глазами доктора, на секунду, которая показалась ему вечностью, а потом ему удалось отвести взгляд.

— Но это такая же восковая имитация, похожая на остальных, — прошептал Хьюсон. — Вы все здесь воско­вые фигуры!

Да, это так, они были всего лишь восковыми фигура­ми, но восковые фигуры не двигаются. Не отметив ни ма­лейшего движения, он все-таки подозревал, что за те не­сколько секунд, на которые он отвернулся, чтобы посмот­реть назад, произошло легкое, едва заметное изменение в группе манекенов, расположенной перед его креслом. На­пример, Крайпен повернулся на один градус влево. «Или, может быть, — подумал Хьюсон, — я поставил кресло не совсем на то место». Один из двух — Филд или Грей — точно двинул руками. Хьюсон на мгновение задержал ды­хание, потом глубоко вздохнул, чтобы вновь вернуть все свое мужество, как человек, который собирается поднять с пола штангу. Он еще раз вспомнил слова заведующего отделом информации и с горечью рассмеялся:

— И они считают, что мне не хватало воображения!

Он вытащил из кармана блокнот и стал быстро запи­сывать:

«Мертвая тишина и тревожная неподвижность мане­кенов. Впечатление, будто находишься на дне моря. Гип­нотизирующие глаза доктора Бурдэтта. Как только пере­стаешь наблюдать, кажется, что фигуры двигаются».

Он резко захлопнул блокнот и быстро взглянул напра­во через плечо. Никакого движения; но какое-то шестое чувство подсказало ему, что нечто задвигалось. Он бросил взгляд на Лефроя, который продолжал идиотски улыбать­ся, как бы говоря: «Это не я!».

Естественно, это был не он, да и никто из них: это были его собственные нервы. Но неужто речь шла о простой галлюцинации? И неужели Крайпен не сделал никакого жеста в какой-то неуловимый миг, пока его внимание от­влеклось на что-то другое? Но доверять этому маленькому человечку, Бурдэтту, было совершенно невозможно. Как только вы перестаете наблюдать за ним, он меняет поло­жение. И остальные поступают точно так же. Он привстал с кресла. Так больше не могло продолжаться. Сейчас он уйдет отсюда. Ему уже не хотелось провести ночь с воско­выми фигурами, которые, как только он отводил взгляд, начинали шевелиться.

Хьюсон опять сел. Только что он продемонстрировал свою трусость, что было полным абсурдом. Ведь это же восковые отливки, и двигаться они не могли. Именно этой мысли и надо держаться, и тогда, без сомнения, все будет отлично. Но откуда это молчаливое беспокойство вокруг него? Что-то неуловимое витало в воздухе. Что-то такое, что, в общем-то, и не нарушало тишины, но, с другой сторо­ны, куда бы он ни обращал взор, оставалось вне поля его зрения.

Снова он резко повернулся и встретил взгляд доктора Бурдэтта, мягкий и одновременно зловещий. Потом нео­жиданно откинул голову назад и оказался лицом к лицу с Крайпеном. А! На сей раз он почти поймал его с полич­ным. «Осторожно, старина Крайпен, да и все остальные тоже! Как только увижу, что кто-то из вас зашевелился, — разрежу на тысячу кусочков. Вы меня слышите?»

В душе он понимал, что лучше бы ему отсюда убрать­ся. Он получил достаточно подробностей, чтобы написать свою статью. Да не одну, а целых десять статей. Ну, так почему бы не уйти? А «Морнинг Эко» и не узнает, сколь­ко он тут пробыл, а редактор вообще над ним посмеется, в том случае, конечно, если рассказ получится удачным. Да, но ночной сторож может его выдать. И директор музея, кто его знает, не посмеется ли над ним в открытую, над ним и над банкнотой в пять фунтов стерлингов, которая ему так нужна. Он спросил себя, спит ли Роза или еще не легла. Думает ли о нем? Ну и хохотать же она будет, когда он расскажет о том, что здесь навоображал ...

Ну все, на сей раз это уже слишком! Восковые фигуры не только двигались, но и дышали. Это нестерпимо! Но ведь кто-то действительно дышал, если только не сам Хьюсон. Он застыл, прислушиваясь, и сдерживал дыхание, сколько мог, пока не прорвался глубоким вздохом. Ну, ко­нечно же, это его собственное дыхание, если только... Если только здесь не догадались, что он прислушивается, и тоже не задержали дыхание. Хьюсон резко повернул голову и оглядел все вокруг. Отовсюду на него смотрели восковые лица без всякого выражения, а он-то воображал, что за какую-то долю секунды едва не пропустил движение руки или ноги, дрожь губ, помаргивание ресниц, словом, свиде­тельство присутствия человеческого разума. Впечатление было как от целого класса невыносимых учеников, кото­рые только того и ждут, чтобы учитель отвернулся к доске, а они примутся двигаться и шептаться и, как только он, учитель, повернется к ним, вновь станут благоразумными и примерными.

Нет, так больше продолжаться не может. Решительно не может. Надо, чтобы его мысль ухватилась за что-нибудь постороннее, непосредственно связанное с повседневной жизнью. Ну, например, с освещением лондонских улиц. Или вот: жил-был Раймонд Хьюсон, несостоявшийся жур­налист, неудачник, человек, который жил, дышал, а эти болваны, стоявшие вокруг него, были всего лишь манеке­нами. А, следовательно, они не могут ни двигаться, ни раз­говаривать. Ну и что из того, что они ростом с подлинных убийц? Их туловища сделаны из воска и опилок. Да и здесь-то они выставлены на потребу зрителям с извращенным вкусом. Ну, слава богу — теперь лучше! Да, кстати, что это за смешная история, которую ему кто-то вчера рас­сказал...

Он вспомнил только часть ее, так как пристальный взгляд доктора Бурдэтта как бы бросал ему настойчивый вызов и, в конечном счете, заставил его обернуться.

Хьюсон полуобернулся, а потом повернулся и полнос­тью, вместе с креслом. Теперь он был напротив человека со взглядом гипнотизера. Глаза журналиста расширились, а губы, сложившиеся сначала в гримасу ужаса, раздвинулись, как бы в желании укусить. И тогда он заговорил, и голос его разбудил зловещее эхо.

— Ты пошевелился, дьявол тебя побери, — закричал Хьюсон. — Да, ты пошевелился, я уверен в этом, я видел.

А потом он застыл в кресле и больше не двигался. Он смотрел прямо перед собой, словно человек, найденный замерзшим во льдах Арктики.

Жесты доктора Бурдэтта были медлительны и разме­ренны. Он спустился с постамента с такой же осторожно­стью, с какой дама сходит с подножки автобуса. Подиум, на котором стояли скульптуры, был сантиметрах в шести­десяти от пола, и поверх него тянулся огораживающий его красный бархатный шнур. Доктор Бурдэтт приподнял шнур и прошел под ним, как под аркой. Спустил ногу на пол и сел на край подиума, как раз напротив Хьюсона. А потом, сделав едва заметное движение головой, сказал на безуп­речном английском, в котором угадывался мягкий иност­ранный акцент:

— Добрый вечер! До тех пор, пока я не услышал разго­вор между почтенным директором этого заведения и вами, я и не подозревал, что мне представится возможность об­завестись собеседником на эту ночь. Вы не можете ни дви­гаться, ни говорить без моего соизволения, зато вы пре­красно меня слышите. Что-то мне подсказывает, что вы... Ну, как бы это выразиться? Нервничаете. Мой дорогой сэр, я хочу, чтобы у вас не было никаких иллюзий. Я не похож ни на одно из этих презренных изваяний. Нет. Я — доктор Бурдэтт, собственной персоной.

Он остановился, откашлялся и подвигал ногами.

— Извините, но я несколько одеревенел. Позвольте кое-что объяснить. В силу обстоятельств, нет нужды вам их опи­сывать, для меня крайне желательно стало жить в Англии. Как-то вечером я находился рядом с этим зданием и вдруг наткнулся на полицейского, который рассматривал меня с явным любопытством. Думаю, он намеревался последовать за мной, а может быть, и задать мне несколько нескром­ных вопросов. Поэтому я смешался с толпой и вошел сюда. Заплатив еще дополнительную сумму, я получил право проникнуть в комнату, в которой мы с вами и встрети­лись. Внезапное вдохновение открыло мне возможность избегнуть преследования. Я закричал: «Пожар!» — и, ког­да все эти идиоты бросились к лестнице, я снял с фигуры, изображавшей меня, пальто-накидку, набросил его на себя, спрятал свой манекен под подиум и поднялся на поста­мент на его место.

Признаюсь, вечер этот был для меня изнурительным, но, к счастью, смотрят на нас недолго, а посему время от времени я могу перевести дыхание и сделать незаметное движение. Один мальчуган закричал было, что видел, как я пошевельнулся. Родители пообещали ему, вернувшись домой, дать хорошую взбучку и оставить без сладкого. Я надеюсь, что обещание свое они не выполнили.

Описание моей персоны, которое сделал директор, было предвзятым, но, в целом, достаточно верным. Итак, я не умер. Но думаю, что будет лучше, если мир поверит в мою кончину. Рассказ о «мании», которой я был подвержен в течение долгих лет, был точен, но не слишком тонко объяс­нял ее причину. Мир делится на коллекционеров и некол­лекционеров. Мы не будем сейчас заниматься неколлек­ционерами. Коллекционеры же собирают всякие штучки-дрючки, начиная от денег и кончая пачками из-под сигарет, бабочками и спичками... Все зависит от личного вкуса. Что касается меня, то я коллекционирую человеческие глотки.

Бурдэтт прервал монолог и принялся рассматривать шею Хьюсона с интересом, смешанным с отвращением.

— Я благодарен судьбе, которая свела нас этой ночью, — продолжал он, — и мне грешно было бы жаловаться. Из соображений личной безопасности моя активность была несколько снижена в последние годы, и я рад случаю, ко­торый мне представился, чтобы удовлетворить мой доволь­но необычный каприз. Да, но шея у вас слишком тощая, сэр, если позволите сделать вам это субъективное замеча­ние. Сам-то я никогда бы вас не выбрал. Я люблю людей с мясистыми шеями... С толстыми, красными шеями...

Он порылся во внутреннем кармане, вытащил какой-то предмет, который потрогал своим влажным указатель­ным пальцем, а потом принялся спокойно перекладывать из правой руки в левую.

— Это — французская бритва, — заметил он как мож­но естественнее. — В Англии ими пользуются не так час­то, как во Франции, но, может быть, вам такие встреча­лись. Точат их о дерево. Обратите внимание, как остро лезвие этой бритвы. Они режут не очень глубоко, но имен­но так, как надо. Через мгновение вы сами сможете в этом убедиться. Сейчас я задам вам учтивый вопрос, который обычно задают все хорошо воспитанные цирюльники: эта бритва подходит вам, сэр?

Он встал. Это было незначительное, но угрожающее движение. Он подошел к Хьюсону гибкой и бесшумной походкой, будто пантера, крадущаяся в джунглях.

— Будьте любезны, приподнимите, пожалуйста, подбо­родок. Спасибо. Еще чуть-чуть. Еще немножко. Вот так! Прекрасно! Благодарю! Спасибо сэр... А... Спасибо...

В другом конце комнаты, в потолке, был большой вит­раж матового стекла, и днем сверху сюда проникали сла­бые лучи света. С восходом солнца эти лучи смешивались с рассеянным электрическим светом, и это добавляло еще больше ужаса той картине, которая открывалась взору.

Восковые фигуры по-прежнему стояли на своих мес­тах в ожидании восхищения или хулы посетителей, робко бродящих среди них... В центральном проходе сидел Хьюсон, откинувшийся на спинку кресла. Подбородок его был приподнят, словно он собирался бриться, и, хотя на шее его не было ни одной царапины, он был холоден и мертв. Его газетное начальство было неправо, не веря в силу его воображения.

Доктор Бурдэтт спокойно высился на своем постамен­те, наблюдая за умершим. Он не шевелился, поскольку был не способен сделать ни малейшего движения; в конечном счете, он был всего лишь восковой фигурой...

 

Надежда Мандельштам
СТРАХ[157]

Мандельштам Надежда Яковлевна(1899–1980) – вдова поэта О.Э. Мандельштама, автор посвященных ему книг мемуаров, созданных в 1960-х годах. Воспоминания Н.Я. Мандельштам, в которых нашла отражение целая эпоха, по мнению другого выдающегося поэта, Иосифа Бродского, представляют собой «взгляд на историю в свете совести и культуры». После войны десятилетиями находилась в бегах, преподавала английский язык в провинциальных институтах. В конце 1960-х переехала в Москву, занималась творческим наследием Мандельштама, которое смогла сохранить для российского читателя. Близко дружила с Анной Ахматовой.

 

Кто мы такие, чтобы с нас спрашивать? Мы просто щепки, и нас несет бурный, почти бешеный поток истории... Среди щепок есть удачливые, которые умеют лавировать — то ли найти причал, то ли вырваться в главное течение, избежав водоворотов. Как кому по­везет... А что поток уносит нас черт знает куда, в этом мы неповин­ны: разве мы полезли в него по своей воле?

Все это так, и все это не так... У человеческой щепки, даже самой заурядной, есть таинственная способность направлять поток. Щепка сама захотела плыть по течению и лишь слегка обижалась, когда попадала в водоворот. Каждый из нас в какой-то степени участво­вал в том, что произошло, и открещиваться от ответственности не стоит. Мы были абсолютно бессильны, но при этом легко сдавались, потому что не знали, что нужно защищать. Роковыми были двад­цатые годы, когда люди не только осознали свою беспомощность, но еще превознесли ее и объявили устаревшим, смешным, нелепым всякое интеллектуальное, нравственное, духовное сопротивление. Оно стало признаком отсталости — нельзя сопротивляться неиз­бежному: исторический процесс детерминирован, как и состояние общества. Всякий член общества представляет собой единицу, щеп­ку, каплю в бесконечном множестве таких же капель, создающих коллективное сознание. В двадцатом веке открыли коллективное сознание, снабдили его чем-то вроде кристалликов, нейтральных к добру и злу, и предложили куче клеток, организованных в чело­веческое общество, плыть в общем потоке, вслед за победителем. Победителем является тот, кто уловил общие тенденции истории и сумел их использовать. Как известно, наши хозяева умели пред­сказывать будущее, пользуясь не кофейной гущей, а научным мето­дами, а также действительно действенным методом устрашения и расправы не над виновными или сопротивляющимися, а над чем по­пало, чтобы другим было неповадно. Для этого надо было воспитать толпу, чтобы она покорно шла за победителем и верила, что он-то знает, куда движется исторический поток, и умеет им управлять. […]

Сравнивая исторический процесс с рекой, несущей плавучий мусор, я подчеркиваю чувство стихийности и полной беспомощности, кото­рое возникало у каждого человека, втянутого в события. В бурные периоды уклониться от участия в событиях очень трудно, почти невозможно. Люди с военным опытом принесли в мирную жизнь двад­цатых и тридцатых годов теорию не реки, а управляемого дви­жения — она напоминала им строевую службу и скорее маневры, чем военные действия, поскольку никакой враг не стрелял по их рядам, а сами они по приглашению водителей и по собственной инициативе систематически уничтожали тех, кто, по их мнению, мог выбиться из строя и нарушить порядок. В целесообразности этого занятия они не сомневались. Лишь в конце тридцатых годов кое-кто почуял, что количество жертв слишком велико. Огромное боль­шинство не поделилось своими наблюдениями даже с женой, а детей, как правило, держали в полном неведении. Испугавшись, они стали еще старательнее и писали в газеты статьи и заявления с поно­шением погибших, чтобы потом погибнуть самим. Страшно перели­стывать газеты, где перед гибелью человек изо всех сил проклинает тех, кто уже успел погибнуть. В том, что перед арестом им давали возможность опозориться, восхвалив террор, был какой-то изо­щренно дьявольский замысел.

Приняв строевую аналогию, действующее поколение отказалось от таинственного дара щепки направлять поток, а вся европейская культура строилась именно на этом сознании. Его источник — христианское учение о самоценности личности. Человек в строю не личность, а единица. Мысли строевой единицы никакой роли не играют, его мировоззрение не интересует никого — кто заглядывает в душу «пушечному мясу»? Отличиться в строю можно только походкой и повадкой. Мы когда-то с Мандельштамом увидели на Красной площади милиционера, который палочкой регулировал движение. Он так выкидывал руку, поворачиваясь, то в одну, то в дру­гую сторону, что казалось, он выполняет соло в каком-то механи­зированном балете. «Он сошел с ума»,— сказал Мандельштам, и мы несколько минут стояли, в ужасе наблюдая за вдохновенной точ­ностью его движений. Это была строевая единица, которая, очутив­шись на индивидуальном посту, решила продемонстрировать блеск своих движений, их непереносимую отработанность. […]

Единицы не бунтовали — они служили. Я, например, утеша­лась мыслью, что можно покончить с собой, если меня окончательно выкинут из единиц и мне придется есть хлеб из чьих-нибудь мило­стивых рук. Страх остаться без работы всегда трясет людей самого лучшего происхождения, а о тех, у кого есть изъяны в биографии, и говорить нечего. Недавно меня навестила бывшая сослуживица, вдова несчастного скрипача, который спасся от повторного ареста, переезжая из города в город (все городишки были районными — и по возможности не центрами), и перед смертью в начале новой эры получил чистенький паспорт. Милиционер пришел к нему домой, вручил драгоценную книжку и поздравил счастливца. «Слишком поздно»,— сказал умирающий скрипач. Вдова скрипача с дет­ства получала все горести полной мерой. Она дочь священника, и в ее комнате и сейчас стоит киот,из которого давным-давно выбро­сили все иконы. Отцу повезло — он умер дома от рака, кажется не успев расстричься или перейти в живую церковь. Детей разбро­сало по всей стране — каждый стремился уехать подальше от дома, чтобы никто не знал об их происхождении. Моей сослуживице при­шлось вернуться в родной город после первой беды — она вышла замуж, и мужа, мелкого журналиста, тут же посадили. Она мотнулась из Ленинграда в родной город и там доживает дни, похоронив второго мужа — скрипача.

Носит она имя первого мужа, потому что побоялась регист­рироваться со вторым, и сына он перед смертью усыновил. Эта жен­щина дрожала всю жизнь и продолжает дрожать и сейчас, а я не могу, по совести сказать, что для дрожи нет оснований. Я, напри­мер, не дрожу только потому, что у меня нет сына, стихи напечатаны, и я себе сказала: «Хватит — надрожалась...» Сейчас, конечно, в мил­лион раз меньше оснований для дрожи, чем в дни царствования друга детей и народов и даже чем при авторе знаменитого доклада о культе личности. Но нормальному человеку и сейчас есть чего бояться: сегодня вроде ничего, но кто знает, что будет завтра. Дрожащая мать слишком молодого для ее возраста сына — она родила его сильно за сорок, и сейчас он только учится — мучительно боится за него, тоже скрипача, а ей уже кажется, что все скрипачи подвергаются гонениям, как некогда ее муж. Ее надоумили, что сыну может пов­редить фамилия его матери, поскольку ее первый муж не реабилити­рован. Чтобы не ворошить прошлого, она долго не подавала на реаби­литацию и раскачалась уже после падения Хрущева, когда зани­маться реабилитациями перестали. Она получила бумажку, что прокуратура оснований для реабилитации не нашла. К тому же ее первый муж сел еще в конце двадцатых годов, а этих дел никто ни­когда не ворошил. Точно такую бумажку из прокуратуры получила и я в дни венгерских событий. Добрая прокурорша, листавшая крохотное дело тридцать восьмого года, уговорила меня подать заявление о пересмотре дела тридцать четвертого года. «Никакого преступления нет, — сказала она,— ведь это только стихи, и он даже нигде публично их не читал. Так и напишите». Я подумала, что дей­ствительно началась новая жизнь, и написала именно такое заявле­ние, как мне посоветовала прокурорша. Не прошло и двух месяцев, как стихи снова стали преступлением, как и мысль. Я храню отказ как святыню и постоянное напоминание о том, что все и всегда легко может повернуться на любое количество градусов. Жаль, что я не запомнила фамилии прокурорши. Было бы любопытно послу­шать, что она говорит сейчас. На запросы издательств прокуратура скромно отвечала, что дело, в сущности, одно и двух бумажек не тре­буется. Что бы ответили сейчас, я не знаю. Игра в посмертные реабилитации кончилась, а Мандельштама никто не хочет печа­тать,— ну их к ляду...

У меня речь идет о покойнике, который больше тридцати лет лежит в яме, в Гутенберге не нуждается и до сих пор портит кровь настоящим советским писателям. У моей поповны, вдовы и матери скрипачей, сердце болит за живого — за сына, у которого все впе­реди. Ей страшно, что отказ в реабилитации повредит ему. Она боит­ся, что ее куда-то вызовут и спросят, зачем она столько лет лгала в анкетах, называя себя не вдовой, а разведенной. — Куда вас вызо­вут? — спросила я, — ведь вы уже пенсионерка... — А в собесе тоже ведь есть отдел кадров, — сказала она. Она боится всего — управ­дома, начальника кадров, бывших сослуживцев, соседей по дому, всех учителей и администраторов школы, где учится сын, милицио­неров, людей, а главное, того места, куда увозят по ночам и где задают груды вопросов... Если вас спросят, почему вы лгали в анке­тах, скажите, что вы боялись потерять работу, — посоветовала я и напомнила ей про женщину, служившую, кажется, лаборанткой в нашем институте. Она приехала из Москвы с четырьмя детьми и всем жаловалась, что муж увлекся другой, потерял голову и бросил семью. Зарабатывала она гроши и голодала вместе со всем выводком. Ей советовали подать на алименты и ругали негодяя, народившего столько детей. Она гордо отвечала: ни я, ни мои дети у него ничего не возьмем... Семья была поразительно дружная, но дети сторони­лись посторонних, держались кучкой и старшие всеми силами помо­гали матери. В один прекрасный день вернулся муж, и по всему институту разнеслась весть, что коменданту для прописки он дал справку из лагерного управления. Он, оказывается, сидел, а она разыгрывала комедию, чтобы сохранить работу... Только он сидел не по пятьдесят восьмой,— напомнила мне вдова и мать скрипачей, — просто проворовался по службе, иначе ведь он бы не вернулся...

Все жены лагерников, получивших срок по пятьдесят восьмой, твердо знали, что принадлежат к самой жалкой и ничтожной кате­гории граждан, которая ни в какое сравнение не идет со счастливыми супругами служебных мошенников и воров. Моя гостья мучительно обдумывала, что ей сказать, если ее вызовут и потребуют объяснения многолетней лжи. Признаться, как я ей советовала, что лгала со страху, она не смела: вузовский работник, воспитатель молодежи, как вы смели бояться!.. Эта женщина до сих пор дрожит как осино­вый лист, как тростинка... Я свидетельствую, что для страха у нее были все основания, и не могу поручиться, что впредь нас всех не ох­ватит безумная, но имеющая самые реальные основания дрожь. А ведь этой женщине еще здорово повезло в жизни: отец и один из мужей умерли дома, а сын не оказался ни тунеядцем, ни подписантом...

Дрожь — естественное состояние всякой единицы, приближающейся или находящейся в пенсионном возрасте. Тридцатилетние побаиваются, но не дрожат. Единицы среди единиц потеряли страх. Таких очень мало, меньше, чем пенсионеров, которые перестали дро­жать или раскаялись в том, что писали доносы. Раскаявшихся я не видела ни разу, слышала только об одном, но речь о нем впереди. Переставших дрожать знаю нескольких и удивляюсь их спокойствию. Многие временно не дрожат, но проявляют неусыпную и бдительную осторожность. Ведь всю нашу жизнь нас обучал бди­тельности, вот мы и продолжаем бдить...

Люди редко пересматривают свое жизнепонимание. Складывается оно в юности и так и живет с человеком. Я спросила вдову скрипача: — Ваш отец научил вас верить в Бога?... Она растерялась. Когда-то семейное благополучие зависело от службы в церкви и ее водили ребенком на все главные службы. Потом ей пришлось выучить закон про переход количества в качество и про скачки, и она узнала, что религия — опиум для народа, хотя про опиум она знает только то, что он входит в состав некоторых болеутоляющих. Твердо усвоено только одно — религиозность признак отсталости. Она выкинула иконы, ни о чем не подумав, и жила только мучительной жалостью к мужу и страхом за сына. У нее музыкальный голос — семьи священников всегда музыкальны — и он льется, как ручеек. Она знает, как труден для исполнения скрипичный кон­церт Брамса, и мечтает об одном — жить с сыном. Любовь и жалость — ее вера, и она в жизни никого не обидела. Где-то в ее роду среди священников верующих или чиновников церкви был, наверное, хоть один — чистый духом и помыслами, от которого она, случайно утратив веру, унаследовала способность к любви, к жалости и к пе­чали, а еще дивную чистоту помыслов и музыкальную структуру духа. К ней подступает слепота, и неизвестно, куда пошлют сына и сможет ли она к нему поехать. Неужели он тоже будет метаться из одного города в другой, и снова куда-то, и опять куда-то, так что она за ним не угонится?.. Сын вырос дикий и тоже всего боится. Страх передается по наследству, даже если это благоприобретенное свойство...

Я тоже вдова, но второй волны страха — за сына — я избежала, потому что вовремя сообразила, что детей иметь нельзя. Кроме того, мне помогали стихи. Сознавая свое рабское положение, я повторяла: «Зане свободен раб, преодолевший страх». Преодолеть страх я, ко­нечно, не могла, но стихи давали внутреннюю свободу, наглядное подтверждение того, что в человеке заложено нечто высшее и луч­шее: любовь, жалость, чувство музыки и поэзии, мысль, скорбь, печаль и боль, а еще — таинственная радость, которая иногда сходит на нас в минуты тишины и печали. Не пора ли остановиться и подумать, кто мы, что мы сделали с собой, где мы живем и как мы живем...

Хорошо, если человек способен отстоять свою внутреннюю свободу. Труднее всего это было не в период страшной расплаты, а пораньше, когда еще казалось, что все может наладиться и очелове­читься. Я говорю о поразительной глухоте и немоте двадцатых го­дов — после окончания гражданской войны до раскулачивания. Сужу я не по себе — молодость, особенно у женщины, глупа и бес­смысленна. Все кругом меня было лишено мысли и сердца. Ман­дельштам, сильный человек, молчал, как и Ахматова. Хорошие люди, вроде Тынянова, занимались мелким изобретательством. Пастернак сочинял поэмы. Все самоутверждались и, как актеры, играли придуманную для себя роль. Внутренний голос был заглу­шен победой «нового» и настоящим духовным кризисом. Такого кризиса не представить себе, если не вспомнить, что те немногие, к кому вернулась свобода, исцелились благодаря страху. Это от­носится к таким, как я, слабым людям. Мандельштам обрел себя другим путем. Он страха не знал, хотя мог испугаться любой чепухи — человека в папахе, который пришел к моим родителям спрашивать, что за тип появился у них в квартире, косого взгляда сукиных сыновей, соприкосновения с мерзостью и мертвечиной и еще разного и, по существу, не страшного. Он пугался тени зла, но страха не знал. Объяснить этого я не могу, но видела собствен­ными глазами, что он прожил без страха. Его свобода заключа­лась в радости. Он на время потерял радость, и она вернулась к нему в самом начале тридцатых годов, когда сразу рухнули все иллюзии и рассеялся дурман. Таков его индивидуальный и непов­торимый путь. Мой был иным, как у других моих современников.

В такие эпохи, как пережитая, но еще далеко не изжитая нами, страх имеет положительную функцию. Мы когда-то признались друг другу с Ахматовой, что самое сильное чувство, которое мы испыта­ли, сильнее любви и ревности, сильнее всего человеческого, это страх и его производные — мерзкое сознание позора, связанности и пол­ной беспомощности. Страх тоже бывает разным — пока существует ощущение позора, ты еще человек, а не раб. В сознании позора — целительная сила страха и залог обретения внутренней свободы. Пока был жив Мандельштам, я боялась только за него и больше ничего не чувствовала. После его смерти все бессонные ночи, все дни, все часы были заполнены горечью и стыдом — целебным чув­ством нашего позора.

Настоящие рабы это те, кто не сознавал и не сознает позора и твердо верит, что его, преданного и исполнительного, никто не тронет, если, разумеется, не произойдет ошибки. В прошлую эпоху таких было сравнительно мало — они сидели в парниках и с обык­новенными людьми не общались. Они не знали сомнений, и, когда уводили ночью их соседа по парнику, они вздыхали, что измена прокралась и в их райский уголок. Большинство городских жите­лей с приличным положением, зарплатой, пакетом или авторским гонораром заклинало страх, закрывая на все глаза и повторяя, что надо лишь быть благоразумным — тогда ничего не случится. Этот вид страха переходит в жалкую трусость и действует растлевающе на несколько поколений вперед. Уцелевшие из этих растленных заклинателей страха продолжают деятельность и сейчас и с упое­нием рассказывают о величии и красоте двадцатых годов, когда цвели и шумели все искусства.

У людей, заклинавших страх, обычно росли непуганые дети. Мы с Ахматовой придумали поговорку: «За пуганого двух непуганых дают». Родители, охраняя детей, растили их в полном неведении, потом садились родители, и непуганый оставался один — его ни­чего не стоило завербовать, и бедный мальчик — сын за отца не от­вечает — аккуратно писал донос. Иногда забирали самого непуганного, и он, милый человек с открытой душой, добродушно или испугавшись кулака, снабжал вопрошателя любыми показаниями о род­ных, знакомых или совсем посторонних людях. Наконец, могло повезти: вся семья уцелела, и непуганый ходил по улицам и домам, писал письма и дневники или просто болтал, а расплачиваться за его идиотизм приходилось другим. Для нас непуганый был хуже провокатора — с провокатором хитришь, а непуганый смотрит голубыми глазами, и его не заткнешь. […]

В настоящее блаженное время развелось много чистых и наивных непуганых, и в любой момент из них смогут выжать что угодно. Есть и немного преодолевших страх, которые пробуют думать и го­ворить. Пока к людям не вернется память, их не услышат. Люди спят, потому что их искусственно лишили памяти. Им надо узнать, что было с нами — с поколениями их отцов и дедов, иначе они непугаными войдут в новый круг бедствий и окажутся совершенно беспомощными. А бедствия могут повториться: непуганые среди пра­вителей не прочь поднажать. Молодые, они не испытали страха и не знают, что мнительные султаны гибнут в таком же темпе, как солдаты. Надо вернуть людям память и страх.

С самых первых дней, когда мы были еще храбрыми, страх за­глушал в нас все, чем живут люди. В 1938 году мы узнали, что «там» перешли на «упрощенный допрос», то есть просто пытают и бьют. На одну минуту нам показалось, что если «без психологии» — под психологией подразумевалось все, что не оставляет рубцов на теле, — бояться нечего. Ахматова сказала: «Теперь ясно — шапоч­ку-ушаночку и — фьють — за проволоку». Вскоре мы опомнились: как не бояться? Бояться надо — вдруг нас сломают, и мы нагово­рим, что с нас потребуют, и по нашим спискам будут брать, и брать, и брать... Такое бывало сплошь и рядом с самыми обыкновенными людьми. Ведь мы просто люди — откуда нам знать, как мы будем себя вести в нечеловеческих условиях... И мы повторяли: Господи, помоги, ведь я и за себя поручиться не могу... Никто ни за что пору­читься не может. Я и сейчас боюсь — хотя бы шприца с мерзостью, которая лишит меня воли и разума. Как я могу не бояться? Только сознавая свою беспомощность и общий позор, мы не лишимся стра­ха и не станем непугаными. Страх — организующее начало и свиде­тельствует о понимании реальности. На укрепляющий и поддержи­вающий страх способен не всякий раб, а только тот, кто преодолел страх и не поддался трусости. Преодолевший страх знает, как было и как будет страшно на этой земле, и смотрит страху прямо в глаза.

Я повторю слова Мандельштама: с таким страхом не страшно. Но и расслабляющий страх, как у вдовы скрипача, безгрешен. На­стоящую опасность таят в себе непуганые наверху еще больше, чем внизу, а еще — потерявшие память. Из таких вербуются низкие трусы и мнительные султаны.

Человек, обладающий внутренней свободой, памятью и страхом, и есть та былинка и щепка, которая меняет течение несущегося по­тока. К тому ужасу, который мы пережили, привела трусость. Она может вернуть нас в старое русло. Я уже не увижу будущего, но меня мучит страх, что оно может в чуть обновленной форме повторить прошлое. Тогда люди заснут и уже не проснутся. Ведь они и сейчас еще не проснулись, а нового погружения в сон выдержать нельзя. Мне страшно, и для страха есть все основания. Ведь я боюсь не за себя, а за людей. Двадцатые годы оставили нам такое наследство, справиться с которым почти невозможно. Надо преодолеть беспамятство. Это первая задача. Надо расплатиться по всем счетам — иначе пути не будет.

 

 

Платон
ПИР[158]

…Пусть каждый из нас, справа по кругу, скажет как можно лучше по­хвальное слово Эроту, и первым пусть начнет Федр, который и возлежит первым, и является отцом этой беседы.

Речь Федра: древнейшее происхождение Эрота

Весьма многие сходятся на том, что Эрот — бог древнейший. А как древнейший бог, он явился для нас первоисточником величайших благ. Ведь тому, чем надлежит всегда руководствоваться людям, же­лающим прожить свою жизнь безупречно, никакая родня, никакие почести, никакое богатство, да и вообще ничто на свете не научит их лучше, чем любовь. Чему же она должна их учить? Стыдиться постыдного и честолюбиво стремиться к прекрасному, без чего ни государство, ни отдельный человек не способны ни на какие великие и добрые дела. Я утверждаю, что, если влюбленный совершит какой-нибудь недостойный поступок или по трусости спустит обидчику, он меньше страдает, если уличит его в этом отец, приятельили еще кто-нибудь, — только не его любимец. То же, как мы замечаем, происходит и с возлюбленным: будучи уличен в каком-нибудь небла­говидном поступке, он стыдится больше всего тех, кто его любит. И если бы возможно было образовать из влюбленных и их возлюбленных государство или, например, войско, они управляли бы им наилучшим образом, избегая всего постыдного и соревнуясь друг с другом; а, сражаясь вместе, такие люди даже и в малом числе побеждали бы, как говорится, любого противника: ведь покинуть строй или бросить оружие влюбленному легче при ком угодно, чем при любимом, и нередко он предпочитает смерть такому позору; а уж бросить возлюбленного на произвол судьбы или не помочь ему, когда он в опасности, — да разве найдется на свете такой трус, в которого сам Эрот не вдохнул бы доблесть, уподобив его прирожденно­му храбрецу? И если Гомер говорит, что некоторым героям отвагу внушает бог, то любящим дает ее не кто иной, как Эрот.

Ну а умереть друг за друга готовы одни только любящие, причем не только мужчины, но и женщины. У греков убедительно доказала это Алкестида, дочь Пелия: она одна решилась умереть за своего мужа, хотя у него были еще живы отец и мать. Благодаря своей любви она настолько превзошла обоих в при­вязанности к их сыну, что всем показала: они только считаются его родственниками, а на самом деле — чужие ему люди. Этот ее подвиг был одобрен не только людьми, но и богами, и если из множества смертных, совершавших прекрасные дела, боги лишь считанным даровали почетное право возвращения души из Аида, то ее душу они выпустили оттуда, восхи­тившись ее поступком. Таким образом, и боги тоже высоко чтут преданность и самоотверженность в люб­ви. Зато Орфея, сына Эагра, они спровадили из Аида ни с чем и показали ему лишь призрак жены, за которой тот явился, но не выдали ее самой, сочтя, что он, как кифаред, слишком изнежен, если не отважился, как Алкестида, из-за любви умереть, а умудрился пробраться в Аид живым.

Итак, я утверждаю, что Эрот — самый древний, самый почтенный и самый могущественный из богов, наиболее способный наделить людей доблестью и дароватьим блаженство при жизни и после смерти.

Речь Павсания: два Эрота

— По-моему, Федр, мы неудачно определили свою задачу, взявшись восхвалять Эрота вообще. Это было бы правильно, будь на свете один Эрот, но ведь Эротов больше, а поскольку их больше, пра­вильнее будет сначала условиться, какого именно Эрота хвалить. Так вот, я попытаюсь поправить дело, сказав сперва, какого Эрота надо хвалить, а потом уже воздам ему достойную этого бога хвалу. Все мы знаем, что нет Афродиты без Эрота; следовательно, будь на свете одна Афродита, Эрот был бы тоже один; но коль скоро Афродиты две, то и Эротов должно быть два. А этих богинь, конечно же, две: старшая, что без матери, дочь Урана, которую мы и называем поэтому небесной, и младшая, дочь Дионы и Зевса, которую мы именуем пошлой. Но из этого следует, что и Эротов, сопутствующих обеим Афродитам, надо именовать соответственно небесным и пошлым. Хвалить следует, конечно, всех богов, но я попытаюсь определить свойства, доставшиеся в удел каждому из этих двоих.

Так вот, Эрот Афродиты пошлой поистине пошл и способен на что угодно; это как раз та любовь, которой любят люди ничтожные. А такие люди любят, во-первых, женщин не меньше, чем юношей; во-вторых, они любят своих любимых больше ради их тела, чем ради души, и, наконец, любят они тех, кто поглупее, заботясь только о том, чтобы добиться своего, и не задумываясь, прекрасно ли это. Вот почему они и способны на что угодно — на хорошее и на дурное в одинаковой степени. Ведь идет эта любовь как-никак от богини, которая не только гораздо моложе другой, но и по своему происхождению причастна и к женскому и к мужскому началу. Эрот же Афродиты небесной восходит к богине, которая, во-первых, причастна только к мужскому началу, но никак не к женскому, — недаром это любовь к юношам, — а во-вторых, старше и чужда преступной дерзости. Потому-то одержимые такой любовью об­ращаются к мужскому полу, отдавая предпочтение тому, что сильней от природы и наделено большим умом.

Речь Аристофана: Эрот как стремление человека к изначальной целостности

Люди совершенно не сознают истинной мощи любви, ибо, если бы они сознавали ее, они бы воздвигали ей величайшие храмы и алтари и приносили величайшие жертвы, а меж тем ничего подобного не делается, хотя все это следует делать в первую очередь. Ведь Эрот — самый человеколюбивый бог, он помогает людям и врачует недуги, исцеление от которых было бы для рода человеческого величайшим счастьем. Итак, я по­пытаюсь объяснить вам его мощь, а уж вы будете учителями другим.

Раньше, однако, мы должны кое-что узнать о человеческой природе и о том, что она претерпела. Когда-то наша природа была не такой, как теперь, а совсем другой. Прежде всего, люди были трех полов а не двух, как ныне, — мужского и женского, ибо существовал еще третий пол, который соединял в себе признаки этих обоих. Сам он исчез, и от него сохра­нилось только имя, ставшее бранным, — андрогины, и из него видно, что они сочетали в себе вид и наименование обоих полов — мужского и женского. Кроме того, тело у всех было округлое, спина не отличалась от груди, рук было четыре, ног столько же, сколько рук, и у каждого на круглой шее два лица, совершенно одинаковых; голова же у двух этих лиц, глядевших в противоположные стороны, была общая, ушей имелось две пары, срамных частей две, а прочее можно представить себе по всему, что уже сказа­но. Передвигался такой человек либо прямо, во весь рост, — так же как мы теперь, но любой из двух сторон вперед, либо, если торопился, шел колесом, занося ноги вверх и перекатываясь на восьми конеч­ностях, что позволяло ему быстро бежать вперед. А было этих полов три, и таковы они были потому, что мужской искони происходит от Солнца, женский — от Земли, а совмещавший оба этих — от Луны, поскольку и Луна совмещает оба начала. Что же касается шаровидности этих существ и их кругового передвижения, то и тут сказывалось сходство с их прародителями. Страшные своей силой и мощью, они питали великие замыслы и посягали даже на власть богов, и то, что Гомер говорит об Эфиальте и Оте, относится к ним: это они пытались совершить восхож­дение на небо, чтобы напасть на богов.

И вот Зевс и прочие боги стали совещаться, как поступить с ними, и не знали, как быть: убить их, поразив род людской громом, как когда-то гигантов, — тогда боги лишатся почестей и приношений от людей; но и мириться с таким бесчинством тоже нельзя было. Наконец Зевс, насилу кое-что придумав, говорит:

— Кажется, я нашел способ и сохранить людей, и положить конец их буйству, уменьшив их силу. Я разрежу каждого из них пополам, и тогда они, во-первых, станут слабее, а во-вторых, полезней для нас, потому что число их увеличится. И ходить они будут прямо, на двух ногах. А если они и после этого не угомонятся и начнут буйствовать, я, сказал он, рассеку их пополам снова, и они запрыгают у меня на одной ножке.

Сказав это, он стал разрезать людей пополам, как разрезают перед засолкой ягоды рябины или как режут яйцо волоском. И каждому, кого он разрезал, Аполлон, по приказу Зевса, должен был повернуть в сторону разреза лицо и половину шеи, чтобы, глядя на свое увечье, человек становился скромней, а все остальное велено было залечить. И Аполлон поворачивал лица и, стянув отовсюду кожу, как стягивают мешок, к одному месту, именуемому теперь животом, завязывал получавшееся посреди живота отверстие — оно и носит ныне название пупка. Разгладив складки и придав груди четкие очертания, — для этого ему служило орудие вроде того, каким сапожники сглаживают на колодке складки кожи, — возле пупка и на животе Аполлон оставлял немного морщин, на память о прежнем состоянии. И вот когда тела были таким образом рассечены пополам, каждая половина с вожделением устремлялась к другой своей половине, они обнимались, сплетались и, страстно желая срастись, умирали от голода и вообще от бездействия, потому что ничего не хотели делать порознь. И если одна половина умирала, то оставшаяся в живых выискивала себе любую другую половину и сплеталась с ней, независимо от того, попадалась ли ей половина прежней женщины, то есть то, что мы теперь называем женщиной, или прежнего мужчины.

Вот с каких давних пор свойственно людям любов­ное влечение друг к другу, которое, соединяя прежние половины, пытается сделать из двух одно и тем самым исцелить человеческую природу.

Итак, каждый из нас — это половинка человека, рассеченного на две камбалоподобные части, и поэтому каждый ищет всегда соответствующую ему половину.

Когда кому-либо, будь то любитель юношей или всякий другой, случается встретить как раз свою половину, обоих охватывает такое удивительное чув­ство привязанности, близости и любви, что они по­истине не хотят разлучаться даже на короткое время. И люди, которые проводят вместе всю жизнь, не могут даже сказать, чего они, собственно, хотят друг от друга. Ведь нельзя же утверждать, что только ради удовлетворения похоти столь ревностно стремятся они быть вместе. Ясно, что душа каждого хочет чего-то другого; чего именно, она не может сказать и лишь догадывается о своих желаниях, лишь туманно намекает на них. И если бы перед ними, когда они лежат вместе, предстал Гефест со своими орудиями и спросил их: «Чего же, люди, вы хотите один от другого?» — а потом, видя, что им трудно ответить, спросил их снова: «Может быть, вы хотите как можно дольше быть вместе и не разлучаться друг с другом ни днем, ни ночью? Если ваше желание именно таково, я готов сплавить вас и срастить воедино, и тогда из двух человек станет один, и, покуда вы живы, вы будете жить одной общей жизнью, а когда вы умрете, в Аиде будет один мертвец вместо двух, ибо умрете вы общей смертью. Подумайте только, этого ли вы жаждете и будете ли вы довольны, если достигнете этого?» — случись так, мы уверены, что каждый не только не отказался бы от подобного предложения и не выразил никакого другого желания, но счел бы, что услыхал именно то, о чем давно мечтал, одержимый стремлением слиться и сплавиться с возлюбленным в единое существо. Причина этому та, что такова была изначальная наша природа и мы составляли нечто целостное.

Таким образом, любовью называется жажда це­лостности и стремление к ней.

Поэтому каждый должен учить каждого почтению к богам, чтобы нашим уделом была целостность, к которой нас ведет и указывает нам дорогу Эрот. Не следует поступать наперекор Эроту: поступает наперекор ему лишь тот, кто враждебен богам. Наоборот, помирившись и по­дружившись с этим богом, мы встретим и найдем в тех, кого любим, свою половину, что теперь мало кому удается.

Следовательно, если мы хотим прославить бога, дарующего нам это благо, мы должны славить Эрота: мало того что Эрот и теперь приносит величайшую пользу, направляя нас к тому, кто близок нам и сродни, он сулит нам, если только мы будем чтить богов, прекрасное будущее, ибо сделает нас тогда счастливыми и блаженными, исцелив и вернув нас к нашей изначальной природе.

Речь Сократа: цель Эрота — овладение благом

…Я был слишком самонадеян, когда полагал, что скажу хорошую речь, раз знаю верный способ воздать хвалу любому предмету. Оказывается, уменье произнести прекрасную похвальную речь состоит вовсе не в этом, а в том, чтобы приписать предмету как можно больше прекрасных качеств, не думая, обладает оними или нет: не беда, стало быть, если и солжешь. Видно, заранее был уговор, что каждый из нас должен лишь делать вид, что восхваляет Эрота, а не восхвалять его на самом деле. Поэтому-то вы, наверное, и приписываете Эроту все, что угодно, любые свойства, любые заслуги, лишь бы выставить его в самом прекрасном и благородном свете — перед теми, разумеется, кто не знает его, но никак не перед людьми осведомленными. И похвальное слово получается красивое и торжественное. Но я-то не знал такого способа строить похвальные речи и по неведению согласился говорить в очередь с вами. Строить свою речь по такому способу я не стану, потому что попросту не могу. Правду, однако, если хотите, я с удовольствием скажу вам на свой лад, но только не в лад вашим речам, чтобы не показаться смешным. …

Я попытаюсь передать вам речь об Эроте, которую услыхал некогда от одной мантинеянки, Диотимы, женщины очень сведущей и в этом и во многом другом и добившейся однажды для афинян во время жертвоприношения перед чумой десятилетней отсрочки этой болезни, — а Диотима-то и просветила меня в том, что касается любви, — так вот, я попытаюсь передать ее речь, насколько это в моих силах.

По сути, всякое желание блага и счастья — это для всякого великая и коварная любовь. Однако о тех, кто предан таким ее видам, как корыстолюбие, любовь к телесным упражнениям, любовь к мудрости, не говорят, что они любятили что они влюблены, — только к тем, кто занят и увлечен одним лишь определенным видом любви, относят общие названия «любовь», «любить» и «влюбленные».

— Некоторые утверждают, — продолжала она, — что любить — значит искать свою половину. А я утверждаю, что ни половина, ни целое не вызовет любви, если не представляет собой, друг мой, какого-то блага. Люди хотят, чтобы им отрезали руки и ноги, если эти части собственного их тела кажутсяим не­годными. Ведь ценят люди вовсе не свое, если, конечно, не называть все хорошее своим и родственным себе, а все дурное — чужим, — нет, любят они только хорошее.

Но если любовь, как мы согласились, есть стремление к вечному обладанию благом, то наряду с благом нельзя не желать и бессмертия. А значит, любовь — это стремление и к бессмертию.

— В чем, по-твоему, Сократ, причина этой любви и этого вожделения? Не замечал ли ты, в сколь необыкновенном состоянии бывают все животные, и наземные и пернатые, когда они охвачены страстью деторождения? Они пребывают в любовной горячке сначала во время спаривания, а потом — когда кормят детенышей, ради которых они готовы и бороться с самыми сильными, как бы ни были слабы сами, и умереть, и голодать, только чтобы их выкормить, и вообще сносить все что угодно. О людях еще можно подумать, — продолжала она, — что они делают это по велению разума, но в чем причина таких любовных порывов у животных, ты можешь сказать?

У животных, так же как и у людей, смертная природа стремится стать по возмож­ности бессмертной и вечной. А достичь этого она может только одним путем — порождением, оставляя всякий раз новое вместо старого; ведь даже за то время, покуда о любом живом существе говорят, что оно живет и остается самим собой — человек, например, от младенчества до старости считается одним и тем же лицом, — оно никогда не бывает одним и тем же, хоть и числится прежним, а всегда обновляется, что-то непременно теряя, будь то волосы, плоть, кости, кровь или вообще все телесное, да и не только телесное, но и то, что принадлежит душе: ни у кого не остаются без перемен ни его привычки и нрав, ни мнения, ни желания, ни радости, ни горести, ни страхи, всегда что-то появляется, а что-то утрачивается. Еще удиви­тельнее, однако, обстоит дело с нашими знаниями: мало того что какие-то знания у нас появляются, а какие-то мы утрачиваем и, следовательно, никогда не бываем прежними и в отношении знаний, — такова же участь каждого вида знаний в отдельности. То, что называется упражнением, обусловлено не чем иным, как убылью знания, ибо забве-ние — это убыль какого-то знания, а упражнение, заставляя нас вновь вспоминать забытое, сохраняет нам знание настолько, что оно кажется прежним. Так вот, таким же образом сохраняется и все смертное: в отличие от божественного, оно не остается всегда одним и тем же, но, устаревая и уходя, оставляет новое свое подобие. Вот каким способом, Сократ, — заключила она, — приобщается к бессмер­тию смертное — и тело, и все остальное. Другого способа нет. Не удивляйся же, что каждое живое существо по природе своей заботится о своем потом­стве. Бессмертия ради сопутствует всему на свете рачительная эта любовь.

Во все эти таинства любви можно, пожалуй, по­святить и тебя, Сократ. Что же касается тех высших и сокровеннейших, ради которых первые, если разо­браться, и существуют на свете, то я не знаю, способен ли ты проникнуть в них. Сказать о них я, однако, скажу, — продолжала она, — за мной дело не станет. Так попытайся же следовать за мной, насколько сможешь.

Кто хочет избрать верный путь ко всему этому, должен начать с устремления к прекрасным телам в молодости. Если ему укажут верную дорогу, он полю­бит сначала одно какое-то тело и родит в нем пре­красные мысли, а потом поймет, что красота одного тела родственна красоте любого другого и что если стремиться к идее прекрасного, то нелепо думать, будто красота у всех тел не одна и та же. Поняв это, он станет любить все прекрасные тела, а к тому одному охладеет, ибо сочтет такую чрезмерную любовь ни­чтожной и мелкой. После этого он начнет ценить красоту души выше, чем красоту тела, и, если ему попадется человек хорошей души, но не такой уж цветущий, он будет вполне доволен, полюбит его и станет заботиться о нем, стараясь родить такие суж­дения, которые делают юношей лучше, благодаря чему невольно постигнет красоту нравов и обычаев и, увидев, что все это прекрасное родственно между собою, будет считать красоту тела чем-то ничтожным. От нравов он должен перейти к наукам, чтобы увидеть красоту наук и, стремясь к красоте уже во всем ее многообразии, не быть больше ничтожным и жалким рабом чьей-либо привлекательности, плененным красотой одного како­го-то мальчишки, человека или характера, а повернуть к открытому морю красоты и, созерцая его в неуклон­ном стремлении к мудрости, обильно рождать велико­лепные речи и мысли, пока, наконец, набравшись тут сил и усовершенствовавшись, он не узрит того един­ственного знания, которое касается прекрасного, и вот какого прекрасного... Теперь, — сказала Диотима, — постарайся слушать меня как можно внимательнее.

Кто, наставляемый на пути любви, будет в пра­вильном порядке созерцать прекрасное, тот, достигнув конца этого пути, вдруг увидит нечто удивительно прекрасное по природе, то самое, Сократ, ради чего и были предприняты все предшествующие труды, — нечто, во-первых, вечное, то есть не знающее ни рождения, ни гибели, ни роста, ни оскудения, а во-вторых, не в чем-то прекрасное, а в чем-то безо­бразное, не когда-то, где-то, для кого-то и сравни­тельно с чем-то прекрасное, а в другое время, в другом месте, для другого и сравнительно с другим безобразное. Прекрасное это предстанет ему не в виде какого-то лица, рук или иной части тела, не в виде какой-то речи или знания, не в чем-то другом, будь то животное, Земля, небо или еще что-нибудь, а само по себе, всегда в самом себе единообразное; все же другие разновидности прекрасного причастны к нему таким образом, что они возникают и гибнут, а его не становится ни больше, ни меньше, и никаких воздействий оно не испытывает. И тот, кто благодаря правильной любви к юношам поднялся над отдельными разновидностями прекрасного и начал постигать само прекрасное, тот, пожалуй, почти у цели.

Вот каким путем нужно идти в любви — самому или под чьим-либо руководством: начав с отдельных проявлений прекрасного, надо все время, словно бы по ступенькам, подниматься ради самого прекрасного вверх — от одного прекрасного тела к двум, от двух — ко всем, а затем от прекрасных тел к прекрасным нравам, а от прекрасных нравов к пре­красным учениям, пока не поднимешься от этих учений к тому, которое и есть учение о самом прекрасном, и не познаешь наконец, что же это — прекрасное. И в созерцании прекрасного самого по себе, дорогой Сократ, — продолжала мантинеянка, — только и мо­жет жить человек, его увидевший. Ведь увидев его, ты не сравнишь его ни со златотканой одеждой, ни с красивыми мальчиками и юношами, при виде которых ты теперь приходишь в восторг, и, как многие другие, кто любуется своими возлюбленными и не отходит от них, согласился бы, если бы это было хоть сколько-нибудь возможно, не есть и не пить, а только непрестанно глядеть на них и быть с ними. Так что же было бы, — спросила она, — если бы кому-нибудь довелось увидеть прекрасное само по себе прозрачным, чистым, беспримесным, не обремененным человеческой плотью, красками и всяким другим бренным вздором, если бы это божественное прекрасное можно было увидеть во всем его единообразии? Неужели ты ду­маешь, — сказала она, — что человек, устремивший к нему взор, подобающим образом его созерцающий и с ним неразлучный, может жить жалкой жизнью? Неужели ты не понимаешь, что, лишь созерцая пре­красное тем, чем его и надлежит созерцать, он сумеет родить не призраки добродетели, а добродетель ис­тинную, потому что постигает он истину, а не призрак? А кто родил и вскормил истинную добродетель, тому достается в удел любовь богов, и если кто-либо из людей бывает бессмертен, то именно он.

 

 

Стендаль
О ЛЮБВИ[159]

Стендаль (Stendhal) /псевдоним; настоящие имя и фамилия – Анри Мари Бейль (Beyle)/ (1783–1842) – французский писатель, сторонник философии Просвещения. Подлинную славу Стендалю принесли его мастерство глубоко реалистического описания тончайших душевных движений человека («Красное и черное», 1831), социальная острота гротеска («Люсьен Левен», 1836), поиск сильных и цельных характеров («Пармская обитель», 1839; «Итальянские хроники, 30-е гг.»), сатирический показ современного ему французского аристократического и буржуазного общества («Записки туриста», 1838). Трактат «О любви» (1822) – один из первых в европейской литературе опытов конкретно-психологического анализа сложных феноменов эмоциональной жизни человека.

 

ГЛАВА I

Я пытаюсь дать себе отчет в этой страсти, всякое искреннее проявление которой носит печать прекрасного.

Есть четыре рода любви:

1. Любовь-страсть: любовь португальной монахини[160], любовь Элоизы к Абеляру, любовь капитана Везеля, любовь жандарма в Ченто.

2. Любовь-влечение, которое царило в Париже в 1760 году и которое можно найти в мемуарах и романах этого времени — у Кребильона, Лозена, Дюкло, Мармонтеля, Шамфора, г-жи д’Эпине и т. д.

Это картина, где все, вплоть до теней, должно быть розового цвета, куда ничто неприятное не должно вкрасться ни под каким предлогом, потому что это было бы нарушением верности обычаю, хорошему тону, такту и т.д. Человеку хорошего происхождения заранее известны все приемы, которые он употребит и с которыми столкнется в различных фазисах этой любви; в ней нет ничего страстного и непредвиденного, и она часто бывает изящнее настоящей любви, ибо ума в ней много; это холодная и красивая миниатюра по сравнению с картиной одного из Каррачи, и в то время как любовь-страсть заставляет нас жертвовать всеми нашими интересами, любовь-влечение всегда умеет приноравливаться к ним. Правда, если отнять у этой бедной любви тщеславие, от нее почти ничего не останется; лишенная тщеславия, она становится выздоравливающим, который до того ослабел, что едва может ходить.

3. Физическая любовь.

Подстеречь на охоте красивую и свежую крестьянку, убегающую в лес. Всем знакома любовь, основанная на удовольствиях этого рода; какой бы сухой и несчастный характер ни был у человека, в шестнадцать лет он начинает с этого.

4. Любовь-тщеславие.

Огромное большинство мужчин, особенно во Франции, желают обладать и обладают женщинами, которые в моде, как красивыми лошадьми, как необходимым предметом роскоши молодого человека; более или менее польщенное, более или менее возбужденное тщеславие рождает порывы восторга. Иной раз, но далеко не всегда тут есть физическая любовь; часто нет даже физического удовольствия. «В глазах буржуа герцогине никогда не бывает больше тридцати лет»,—говорила герцогиня де Шон, а люди, близкие ко двору короля Людовика Голландского, этого справедливого человека, до сих пор еще улыбаются, вспоминая об одной хорошенькой женщине из Гааги, не решавшейся не найти очаровательным мужчину, если он был герцог или принц. Но, соблюдая верность монархическому принципу, она, едва лишь при дворе появлялся принц, тотчас давала отставку герцогу.

ГЛАВА II. О ЗАРОЖДЕНИИ ЛЮБВИ

Вот что происходит в душе:

1. Восхищение.

2. Человек думает: «Какое наслаждение целовать ее, получать от нее поцелуй!» и т. д.

3. Надежда.

Начинается изучение совершенства; чтобы получить возможно большее физическое наслаждение, женщине следовало бы отдаваться именно в этот момент. Даже у самых сдержанных женщин глаза краснеют в миг надежды; страсть так сильна, наслаждение настолько живо, что оно проявляется в разительных признаках.

4. Любовь зародилась.

Любить—значит испытывать наслаждение, когда ты видишь, осязаешь, ощущаешь всеми органами чувств, и как можно на более близком расстоянии существо, которое ты любишь и которое любит тебя.

5. Начинается первая кристаллизация.

Нам доставляет удовольствие украшать тысячью совершенств женщину, в любви которой мы уверены; мы с бесконечной радостью перебираем подробности нашего блаженства. Это сводится к тому, что мы преувеличиваем великолепное достояние, которое упало нам с неба, которого мы еще не знаем и в обладании которым мы уверены.

Дайте поработать уму влюбленного в течение двадцати четырех часов, и вот что вы увидите.

В соляных копях Зальцбурга, в заброшенные глубины этих копей кидают ветку дерева, оголившуюся за зиму; два или три месяца спустя ее извлекают оттуда, покрытую блестящими кристаллами; даже самые маленькие веточки, которые не больше лапки синицы, украшены бесчисленным множеством подвижных и ослепительных алмазов; прежнюю ветку невозможно узнать.

То, что я называю кристаллизацией, есть особая деятельность ума, который из всего, с чем он сталкивается, извлекает открытие, что любимый предмет обладает новыми совершенствами.

Путешественник рассказывает о прохладе апельсиновых рощ в Генуе, на берегу моря, в знойные дни; как приятно вкушать эту прохладу вместе с нею!

Один из ваших друзей сломал себе на охоте руку; как сладостно пользоваться уходом женщины, которую любишь! Быть всегда с ней и непрерывно видеть, что она любит тебя; да это заставило бы чуть ли не благословлять страдание! И, взяв за отправную точку сломанную руку друга, вы перестаете сомневаться в ангельской доброте возлюбленной. Одним словом, достаточно подумать о каком-нибудь достоинстве, чтобы найтиего в любимом существе.

Это явление, которое я позволяю себе назвать кристаллизацией, исходит от природы, повелевающей нам наслаждаться и заставляющей кровь приливать к мозгу от чувств, что наслаждения усиливаются вместе с увеличением достоинств предмета нашей любви, о котором мы думаем: «Она моя». Дикарь не успевает ступить дальше первого шага. Наслаждение он испытывает; но деятельность его мозга тратится на погоню за ланью, которая убегает в лес, между тем как он должен как можно скорее восстановить свои силы с помощью ее мяса, чтобы не погибнуть от секиры врага.

На вершине цивилизации, я не сомневаюсь, женщины с нежной душой доходят до того, что испытывают физическое удовольствие только с мужчинами, которых они любят[161]. Это полная противоположность дикарю. Но у цивилизованных народов женщины пользуются досугом, а дикари так поглощены своими делами, что им приходится обращаться со своими самками, как с вьючными животными. Если самки многих животных более счастливы, то лишь потому, что самцы их более обеспечены всем необходимым.

Но оставим леса и вернемся в Париж. Страстный человек видит в любимом существе все совершенства; однако, внимание его еще может рассеяться, ибо душа пресыщается всем, что однообразно, даже полным счастьем[162].

Вот что происходит тогда для фиксации внимания:

6. Рождается сомнение.

После десяти-двенадцати взглядов или любого другого ряда действий, которые могут продолжаться либо один миг, либо несколько дней, — действий, сперва вселивших, а потом и укрепивших надежду, влюбленный, опомнившись после первой минуты удивления и, привыкнув к своему счастью или следуя теории, всегда основывающейся на наиболее распространенных случаях и потому касающейся лишь доступных женщин, влюбленный, говорю я, требует более реальных доказательств и жаждет ускорить свое счастье.

Если он выказывает чрезмерную самоуверенность, ему противопоставляют равнодушие[163], холодность или даже гнев; во Франции—легкую иронию, которая как будто говорит: «Вам кажется, что вы достигли большего, чем это есть на самом деле». Женщина ведет себя так либо потому, что она пробуждается от мгновенного опьянения и повинуется стыдливости, либо потому, что боится насилия, либо просто из осторожности или кокетства.

Влюбленный начинает сомневаться в счастье, казавшемся ему близким; он строго пересматривает основания для надежды, которые ему чудились.

Он хочет вознаградить себя другими радостями жизни и обнаруживает их исчезновение. Боязнь ужасного несчастья овладевает им, а вместе с этой боязнью появляется и глубокое внимание.

7. Вторая кристаллизация.

Тогда начинается вторая кристаллизация, образующая в качестве алмазов подтверждение мысли: «Она меня любит». Каждые четверть часа ночи, наступающей после зарождения сомнения, пережив минуту страшного горя, влюбленный говорит себе: «Да, она меня любит»; и кристаллизация работает над открытием новых очарований; потом сомнение с блуждающим взором овладевает им и резко останавливает его. Грудь его забывает дышать; он спрашивает себя: «Но любит ли она меня?» Во время всех этих мучительных и сладостных колебаний бедный влюбленный живо чувствует: «Она дала бы мне наслаждение, которое может дать только она одна во всем мире».

Именно очевидность этой истины, эта прогулка по самому краю ужасной бездны и в то же время соприкосновение с полным счастьем дает такое преимущество второй кристаллизации над первой.

Влюбленный непрерывно блуждает между тремя мыслями:

1. В ней все совершенства.

2. Она меня любит.

3. Как добиться от нее величайшего доказательства любви, какое только возможно?

Самый мучительный миг еще молодой любви тот, когда влюбленный замечает, что им сделано неправильное умозаключение и приходится разрушать целую гроздь кристаллов.

Он начинает сомневаться в самой кристаллизации.

ГЛАВА IV

В душе, совершенно не затронутой, у молодой девушки, живущей в уединенном замке, в деревенской глуши, легкое удивление может перейти в легкий восторг, и, если появится еще хоть самая незначительная надежда, она породит любовь и кристаллизацию.

В этом случае любовь привлекает, прежде всего, своей занимательностью.

Удивлению и надежде сильнейшим образом способствует потребность в любви и в тоске, свойственная шестнадцатилетнему возрасту. Достаточно известно, что беспокойство в такие годы есть жажда любви, и что отличительным признаком этой жажды служит отсутствие чрезмерной взыскательности к происхождению напитка, предложенного случаем.

Перечислим еще раз семь периодов любви; это

1. Восхищение.

2. Какое наслаждение и т. д.

3. Надежда.

4. Любовь родилась.

5. Первая кристаллизация.

6. Появление сомнения.

7. Вторая кристаллизация.

Может пройти год между N 1 и N 2.

Месяц—между N 2 и N 3; если надежда не спешит на помощь, человек незаметно для себя отказывается от N 2, как от чего-то приносящего несчастье.

Мгновение ока — между N 3 и N 4.

Промежутка между N 4 и N 5 нет. Их может разделять только наступившая близость.

Между N 5 и N 6 может пройти несколько дней в зависимости от степени настойчивости и от склонности человека к дерзанию; промежутка нет между N 6 и N 7.

ГЛАВА VI. ЗАЛЬЦБУРГСКАЯ ВЕТКА

Кристаллизация в любви почти никогда не прекращается. Вот ее история. Пока еще не наступила близость с любимым существом, налицо кристаллизация воображаемого разрешения: только воображением вы уверены, что данное достоинство существует в женщине, которую вы любите. После наступления близости, непрерывно возрождающиеся опасения удается разрешить более действительным образом. Таким образом, счастье бывает однообразно только в своем источнике. У каждого дня свой особый цветок.

Если любимая женщина уступает испытываемой страсти и, совершая огромную ошибку, убивает опасения пылкостью своих порывов[164], кристаллизация на время приостанавливается, но, теряя отчасти свою напряженность, то есть свои опасения, она приобретает прелесть полной непринужденности, безграничного доверия; сладостная привычка скрадывает все жизненные горести и придает наслаждениям повышенный интерес.

Если вас покинули, кристаллизация начинается опять, и каждый акт восхищения, вид каждой формы счастья, которое она может дать и о котором вы уже больше не помышляли, приводит к мучительной мысли: «Это столь пленительное счастье никогда уже не вернется ко мне! И я утратила его по собственной вине!» Если вы ищете счастья в ощущениях иного рода, ваше сердце отказывается воспринять их. Правда, фантазия ваша рисует реальные картины; она сажает вас на быстрого коня и мчит на охоту в Девонширские леса, но вы видите, вы с очевидностью чувствуете, что это не доставило бы вам ни малейшего удовольствия. Вот оптический обман, который приводит к выстрелу из пистолета.

В игре есть тоже своя кристаллизация, вызванная предполагаемым употреблением денег, которые вы выигрываете.

У ненависти есть своя кристаллизация: стоит лишь появиться надежде на месть, как снова вспыхивает ненависть.

Если всякое верование, в котором есть что-то противоразумное или недосказанное, всегда стремится избрать своего главу среди самых неразумных людей, это опять-таки одно из следствий кристаллизации. Кристаллизация есть даже в математике (вспомним ньютонианцев 1740 года), в умах людей, которые не в состоянии в любой момент представить себе всех звеньев доказательства того, во что они верят.

Чтобы убедиться в этом, проследите судьбу великих немецких философов, бессмертие которых, провозглашавшееся столько раз, никогда не длилось больше тридцати или сорока лет.

ГЛАВА Х

В доказательство кристаллизации я расскажу лишь следующий случай. Молодая девушка слышит разговоры о том, что Эдуард, родственник ее, возвращающийся из армии, — юноша, обладающий величайшими достоинствами; ее уверяют, что он влюблен в нее по рассказам, но что, по всей вероятности, он захочет увидеться с ней перед тем, как объясниться и попросить у родителей ее руки. В церкви она обращает внимание на молодого приезжего, слышит, что его называют Эдуардом, думает только о нем, влюбляется в него. Неделю спустя приезжает настоящий Эдуард — не тот, которого она видела в церкви; она бледнеет и будет несчастна всю жизнь, если ее заставят выйти за него. Вот что нищие духом называют одним из безрассудств любви.

Великодушный человек осыпает несчастную молодую девушку самыми утонченными благодеяниями; лучше быть нельзя, и любовь вот-вот должна родиться; но у него плохо вылощенная шляпа, и он неуклюже ездит верхом; молодая девушка признается себе, вздыхая, что она не может ответить на его чувства.

Человек ухаживает за добродетельнейшей светской женщиной; она узнает, что в прошлом у него были смешные физические неудачи: он становится невыносим ей. Между тем у нее не было ни малейшего намерения когда-либо отдаться ему, и эти тайные неудачи нисколько не умаляют ни ума его, ни его любезности. Просто-напросто кристаллизация стала невозможной.

Для того чтобы человеческое сердце могло с восторгом приняться за обожествление любимого существа, где бы оно ни предстало ему, в Арденском лесу или на балу Кулона[165], оно, прежде всего, должно показаться влюбленному совершенным не во всех возможных отношениях, а в тех отношениях, которые он наблюдает в данный момент; оно покажется ему совершенным во всех отношениях лишь после нескольких дней второй кристаллизации. Весьма понятно: в этом случае достаточно подумать о каком-нибудь совершенстве, чтобы увидеть его в любимом существе.

Ясно, почему красота необходима для рождения любви. Нужно, чтобы безобразие не представляло препятствия. Вскоре любовник начинает находить красивой свою возлюбленную такой, какая она есть, не думая нисколько об истинной красоте.

Черты истинной красоты обещали бы ему, если бы он их увидел, — да позволено мне будет так выразиться, — количество счастья, которое я обозначил бы единицей, а черты его возлюбленной — такие, какие они есть, — обещают ему тысячу единиц счастья.

Для рождения любви красота необходима как вывеска; она предрасполагает к этой страсти похвалами, расточаемыми в нашем присутствии той, которую мы должны полюбить. Очень сильный восторг придает решающее значение малейшей надежде.

В любви-влечении и, может быть, в первые пять минут любви-страсти женщина, которая заводит любовника, больше считается с представлением о нем других женщин, чем со своим собственным.

Отсюда успех принцев и военных.

 

 

Марсель Пруст
ЛЮБОВЬ СВАНА[166]

Пруст (Proust) Марсель (1871–1922) – французский писатель, автор эпопеи в семи книгах «В поисках утраченного времени», а также ряда других романов (напр., «Жан Сантей») и эссе литературно-критического характера. Лауреат Гонкуровской премии (1919), кавалер ордена Почетного Легиона (1920). Был вхож как в аристократические, так и в литературно-художественные круги, встречался с Ги де Мопассаном, Эмилем Золя, Анатолем Франсом, Оскаром Уайльдом, Клодом Моне и Пабло Пикассо. Несмотря на весьма ограниченную известность при жизни, после смерти стал рассматриваться как один из наиболее выдающихся писателей своего времени. Ниже приводятся отрывки из первого романа эпопеи «В поисках утраченного времени» – «По направлению к Свану».

 

[…] Теперь каждый вечер, отвезя ее, он должен был за­ходить к ней, и она часто провожала его в капоте до экипажа, и, поцеловав на глазах у кучера, говорила: «Какое мне дело, что мне до посторонних?» В те вечера, когда он не бывал у Вердюренов (что иной раз случалось с тех пор, как он получил возможность встречаться с ней и в других местах) или когда он — все реже и реже — по­являлся в свете, она просила его заезжать к ней по доро­ге домой, невзирая на поздний час. Была весна, весна ясная и холодная. Уйдя со званого вечера, он садился в свою коляску, закутывал ноги полостью, говорил уезжав­шим одновременно друзьям, предлагавшим ему ехать вместе, что он не может, что ему не по дороге, и кучер, знавший, куда ехать, лихо его мчал. Друзья давались диву, и в самом деле: Сван был не тот. Никто из них больше не получал от него писем, в которых он просил бы познакомить его с какой-нибудь женщиной. Он пере­стал обращать внимание на женщин и избегал ходить туда, где мог бы их встретить. В ресторанах и за городом его манера держать себя была совсем не та, по которой еще так недавно его можно было сразу узнать и которую он, казалось, не переменит никогда. Так страсть стано­вится нашим новым характером, временным и отличным от прежнего, сменяющим его и стирающим до сих пор не менявшиеся его черты. Зато теперь неизменной привыч­кой Свана было откуда бы то ни было заезжать к Одет­те. Путь его к ней — крутой и стремительный спуск его жизни — был неизбежен. Засидевшись у кого-нибудь, он, откровенно говоря, предпочел бы ехать прямо домой, не давая крюку и отложив встречу до завтра; но то об­стоятельство, что он себя затруднял, отправляясь к ней в такое необычное время, что он догадывался, что про­стившиеся с ним друзья говорили между собой: «Его здо­рово держат в руках; должно быть, какая-то женщина требует, чтобы он являлся к ней в любое время», — это обстоятельство напоминало ему, что у него на первом плане сердечная привязанность и что, жертвуя покоем и выгодой ради упоительных мечтаний, он приобретает внутреннее обаяние. Притом, уверенность, что она ждет его, что она не с другим, что он не вернется домой, не по­видавшись с ней, незаметно для него самого подавляла забытую им, но всегда готовую зашевелиться тоску, из­мучившую его в тот вечер, когда он не застал Одетту у Вердюренов и сменившуюся такой отрадной душевной тишиной, которую можно было назвать счастьем. Быть может, именно благодаря этой тоске Одетта приобрела над ним такую власть. Люди в большинстве своем до того нам безразличны, что когда мы наделяем кого-нибудь из них способностью огорчать и радовать нас, то это суще­ство представляется нам вышедшим из другого мира, мы поэтизируем его, оно преображает нашу жизнь в захва­тывающий дух простор, где оно оказывается на более или менее близком от нас расстоянии. Как только Сван пы­тался вообразить себе, чем станет для него Одетта в бу­дущем, его охватывало волнение. Иной раз, когда Сван чудесной холодной ночью ехал в коляске и смотрел на яркую луну, заливавшую своим сияньем пространство между его глазами и безлюдными улицами, он думал о таком же ясном, розоватом, как лунный лик, лице, кото­рое однажды возникло перед его сознанием и в таинст­венном свете которого он видит теперь весь мир. Если он приезжал после того, как Одетта отсылала своих слуг спать, то, прежде чем позвонить у калитки, он шел на улицу, куда наряду с совершенно одинаковыми, но тем­ными окнами соседних домов выходило только одно осве­щенное окно ее спальни в нижнем этаже. Он стучал в окно, и она, ответив на условный знак, спешила встре­тить его на другой стороне, у калитки. На рояле были раскрыты ноты ее любимых вещей: «Вальса роз» или «Несчастного безумца» Тальяфико (она завещала испол­нить их на ее похоронах), тем не менее он про­сил сыграть фразу из сонаты Вентейля, хотя Одетта иг­рала прескверно, но ведь прекрасные видения, которые остаются у нас после музыки, часто возносятся над теми фальшивыми звуками, что извлекаются неумелыми паль­цами из расстроенного рояля. Короткая фраза все еще связывалась в представлении Свана с его любовью к Одетте. Он живо чувствовал, что эта любовь не имеет ничего общего с внешним миром, что она никому, кроме него, непонятна, он сознавал, что никто так высоко не ценит Одетту, как он,— ведь все дело было в тех мгно­веньях, которые проводил он с нею вдвоем. И нередко, когда в Сване брало верх рассудочное начало, он готов был прекратить жертвовать столькими умственными и общественными интересами ради воображаемого наслаж­дения. Но стоило ему услышать короткую фразу — и она освобождала в нем необходимое для нее пространство, она нарушала душевные его пропорции; какой-то крае­шек его души приберегался для радости, которая тоже не была связана ни с каким явлением внешнего мира, но ко­торую, в противоположность чувствам глубоко личным, в противоположность, например, любви, Сван воспринимал как некую высшую реальность, стоящую над осязаемыми предметами. Фраза вызывала в нем жажду неизведанных очарований, но она не указывала средств к ее утоле­нию. Таким образом, те части души Свана, откуда корот­кая фраза изгнала житейские заботы, соображения, которые нам по-человечески представляются такими важными, остались у него неисписанными, чистыми стра­ницами, на которых он волен был написать имя Одетты. Фраза присоединяла, припаивала таинственную свою сущность к тому непрочному и обманчивому, что могло быть в его увлечении Одеттой. Кто смотрел на лицо Свана в то время как он слушал фразу, тот мог бы подумать, что Сван только что принял обезболивающее средство, которое дает ему возможность глубже дышать. И в са­мом деле: наслаждение, которое доставляла Свану музы­ка и которое перерастало у него в подлинную страсть, напоминало в такие минуты наслаждение, получаемое им от ароматов, от соприкосновения с миром, для которого мы не созданы, который представляется нам бесформен­ным, потому что наши глаза его не различают, который представляется нам бессмысленным, потому что он не до­ступен нашему пониманию, и который мы постигаем толь­ко одним из наших чувств.

А когда он от нее уходил, причем нередко возвращался, чтобы еще раз по­целовать ее, потому что не унес в своей памяти какую-нибудь особенность ее запаха или какие-то ее черты, и уезжал в своей коляске, он благословлял Одетту за то, что она допускала эти ежедневные его приезды,— ведь он же чувствовал, что ей они большой радости не достав­ляют, но его они оберегали от припадков ревности, от по­вторения приступа боли, случившегося с ним в тот вечер, когда он не застал ее у Вердюренов, от возобновления этих приступов, первый из которых оказался невероятно жестоким и пока что был первым и последним, и то, что он испытывал в эти почти волшебные, небывалые в его жиз­ни мгновенья, он мог бы сравнить лишь с тем, что пере­полняло его, когда он ехал от нее по освещенному луною Парижу. И, замечая при возвращении домой, что светило за это время переместилось и приближается к линии гори­зонта, чувствуя, что его любовь тоже подчиняется неиз­менным законам природы, он задавал себе вопрос, долго ли будет длиться этот период его жизни, или мысленный его взор различит дорогое лицо потом уже издали, умень­шенным и почти лишенным способности очаровывать. А между тем Сван, влюбившись, опять стал видеть в ве­щах очарование, точно к нему вернулась молодость, когда он воображал себя художником; но это было уже не то оча­рование: новое придавала окружающему Одетта. Он чув­ствовал, как в нем возрождаются юношеские порывы, ко­торые рассеяла его легкая жизнь, но все они носили на себе отблеск, отпечаток единственной; теперь, получая изысканное наслаждение от того, что он подолгу бывал дома, один на один со своей выздоравливающей душою, он постепенно вновь становился самим собой,
но — ее. […]

Как все, что окружало Одетту и до известной степени являлось лишь средством увидеться и поговорить с ней, он любил общество Вердюренов. Так как все развлече­ния, обеды, музыка, игры, костюмированные ужины, вы­езды за город, выезды в театр, даже редкие «званые вечера» — для скучных, — все это являлось лишь из­менчивым фоном, а неизменным оставалось присутствие Одетты, встреча с Одеттой, беседа с Одеттой — бесцен­ный подарок, который Вердюрены делали Свану, пригла­шая его к себе, — то в их «ядрышке» он чувствовал себя лучше, чем где-нибудь еще, и старался убедить себя, что здесь и в самом деле приятно и что он всю жизнь бывал бы здесь ради собственного удовольствия. Не решаясь сказать себе, — из боязни в это не поверить, — что он всегда будет любить Одетту, во всяком случае допуская возможность, что к Вердюренам он будет ездить по-преж­нему (это его предположение a priori вызывало меньше принципиальных возражений со стороны его здравого смысла), он воображал, что и в дальнейшем будет ежевечерне встречаться с Одеттой; пожалуй, это было не сов­сем все равно, что любить до конца дней, но теперь, когда он любил ее, верить в то, что не перестанет встре­чаться с ней, — это было все, чего он мог желать. «Какое приятное общество! — говорил он себе. — В сущности, ведь это и есть настоящая жизнь! Насколько же все там интеллигентнее, насколько же у них больше вкуса, чем у людей из высшего света! Несмотря на свою восторженность, порой смешную, как искренне любит госпожа Вердюрен живопись, музыку, какая у нее страсть к искусству, как ей нравится доставлять удовольствие художникам и музыкантам! Она составила себе неверное представление о людях из высшего света, но ведь и у высшего света еще менее верное представление о художественном мире! Может быть, у меня недостаточно высокие требова­ния по части умных разговоров, но я отлично себя чувст­вую в обществе Котара, хотя каламбуры его глупы. Что касается художника, то он неприятен, когда старается удивить, но это один из самых блестящих умов, какие я только знаю. А главное, там чувствуешь себя свободно, непринужденно,— нет этой связанности, натянутости. У них в салоне всегда весело! За редкими исключениями, право, я нигде больше не стану бывать. Это будет моя среда, мой родной дом».

Так как достоинства, которые он приписывал Вердюренам, являли собой не более чем отблеск того наслаждения, какое ему доставляла у них в доме его любовь к Одетте, то чем больше радости приносила ему любовь, тем существеннее, глубже, жизненно необходимее стано­вились в его глазах достоинства Вердюренов. Так как г-жа Вердюрен иной раз одаряла Свана тем, что только и могло составить его счастье; так как, если ему на вечере становилось не по себе, потому что Одетта разговаривала с кем-нибудь из гостей дольше, чем с другими, и он с до­сады не приглашал ее ехать домой вдвоем, г-жа Вердюрен вливала мир и радость в его душу, как бы ненароком обращаясь к Одетте с вопросом: «Одетта! Ведь вы поеде­те с господином Сваном?»; так как близилось лето и он начал проявлять беспокойство, не уедет ли Одетта без него, будет ли он по-прежнему видеться с ней ежедневно, а г-жа Вердюрен пригласила их обоих вместе провести лето на даче, то благодарность и личный интерес, помимо его воли, просочились в его сознание и повлияли на ход его мыслей, и он уже стал считать г-жу Вердюрен женщиной с большой душой. […]

Когда, на другой день, он ушел с пирушки, дождь лил ливмя, а в распоряжении Свана была открытая коляска; кто-то из друзей предложил отвезти его домой в карете, и так как Одетта, позвав его к себе, тем самым ручалась ему, что никого к себе не ждет, то ему, вместо того чтобы мокнуть под дождем, можно было со спокойной душой и легким сердцем ехать домой спать. Ну, а вдруг Одетта, заключив, что он не дорожит своим преимуществом — проводить с ней все поздние вечера без исключения, отнимет у него это преимущество как раз, когда оно будет ему особенно желанно?

Приехав к ней уже в двенадцатом часу, он извинился, а она сказала, что сейчас, правда, очень поздно, что от грозы ей стало плохо, что у нее разболелась голова, и пре­дупредила, что позволит ему побыть у нее с полчасика, не больше, только до двенадцати; немного погодя она почувствовала, что устала, ей захотелось спать.

Она попросила его погасить перед уходом свет; он за­дернул полог и ушел. Дома ему внезапно пришла мысль: а вдруг Одетта кого-нибудь ждала, вдруг она притворилась усталой и попросила погасить свет единственно для того, чтобы он поверил, что она сейчас уснет, а только он за дверь — и она опять зажжет огонь и впустит того, кто должен провести с нею ночь? Сван посмотрел на часы — прошло уже часа полтора после того, как он от нее уехал. Он вышел из дому, взял извозчика и велел остановиться около ее дома, на улице, перпендикулярной той, на кото­рую ее дом выходил своей задней стеной и откуда Сван иной раз стучал в окно ее спальни, чтобы она ему отвори­ла; он вылез из экипажа; вокруг были мрак и тишина; он сделал несколько шагов и очутился возле самого ее дома. Среди окон, в которых давно уже было темно, толь­ко из одного просачивался сквозь ставни выдавливав­шийся ими таинственный, золотистый сок заливавшего комнату света, столько вечеров еще издали радовавшего Свана, как только он, свернув на эту улицу, замечал его, возвещавшего: «Она там и ждет тебя», — а сейчас раз­рывавшего ему сердце: «Она там — с человеком, кото­рого она ждала». Ему не терпелось узнать, кто же это; он прокрался вдоль стены к освещенному окну, но сквозь переплет ставен ему ничего не удалось рассмотреть; в ночной тиши слышны были только неясные голоса.

Конечно, ему больно было смотреть на окно, за которым в золотистом свету невидимо двигалась ненавист­ная парочка; ему больно было слышать тихие голоса, обличавшие присутствие того, кто пришел сюда после его отъезда, обличавшие лживость Одетты, блаженствовав­шей в эту минуту с другим. И все-таки он был рад, что приехал: выгнавшая его из дома душевная пытка вместе с беспричинностью утратила и остроту, утратила именно сейчас, когда другая жизнь Одетты, до последнего мо­мента внушавшая ему мучительное и бессильное подо­зрение, была вон там, в упор освещенная лампой, и когда она, неведомо для нее самой, стала узницей этой комна­ты, где, при желании, он в любую минуту мог застать ее врасплох и заключить под стражу; а может, лучше посту­чать, как он стучал всякий раз, когда приезжал поздно: так, по крайней мере, Одетта поймет, что ему все из­вестно, что он видел свет и слышал разговор, и если он только что рисовал себе, как она смеется с другим над его доверчивостью, то теперь ему представлялось, что они пребывают в блаженном неведении, что перехитрили-то, в конце концов, не они его, а он их: ведь они воображают, что он от них далеко-далеко, тогда как Сван, — это он уже точно знал, — вот сейчас возьмет да и постучит к ним. И, быть может, почти приятное ощущение, какое он испы­тывал в этот миг, не было связано ни с тем, что разреши­лось сомнение, ни с тем, что утихла боль: то была скорей забава для его ума. Когда он полюбил, вещи вновь приобрели в его глазах известную долю той притягательной силы, какую они имели для него прежде, но только если их озаряло воспоминание об Одетте, а теперь ревность пробудила в нем другое свойство любознательной его мо­лодости: страсть к истине, но к истине, тоже стоявшей меж ним и его любовницей, истине, заимствовавшей свет от нее, истине чисто субъективной, у которой был один-единственный предмет для изучения, предмет неслыхан­ной ценности, предмет до того прекрасный, что в позна­нии его не было почти ничего корыстного, — поступки Одетты, ее отношения с людьми, ее намерения, ее прош­лое. Прежде Сван не придавал никакого значения мел­ким событиям в жизни человека, его образу действий; когда Свану сплетничали на кого-нибудь, он не проявлял к этому интереса, а если и прислушивался, то лишь са­мой пошлой частью своего слуха; в такие минуты он счи­тал себя жалкой посредственностью. Но в необычную пору его жизни, в пору любви, субъективное начало до­стигло у Свана такой глубины, что любопытство, с каким он когда-то изучал историю, теперь возбуждал в нем житейский обиход любимой женщины. И все, чего он еще вчера устыдился бы, — подсматриванье в окно, а там, мо­жет быть даже, ловкое выспрашиванье посторонних, под­куп слуг, подслушиванье у дверей, — теперь было для него равнозначно расшифровке текстов, сопоставлению свидетельских показаний, изучению памятников старины, то есть методам научного исследования, обладающим нео­споримой духовной ценностью, незаменимым при поисках истины.

Он хотел было постучать, но ему вдруг стало стыдно при мысли, что Одетта узнает о его подозрениях, о том, что он вернулся, о его стоянии на улице. Она часто гово­рила ему, что ревнивцы, любовники-соглядатаи внушают ей отвращение. Он действует в высшей степени некраси­во, и она может возненавидеть его, а между тем пока он не постучал, она, быть может изменяя ему, все-таки еще любит его. Сколько таких случаев в жизни, когда счастье губила нетерпеливость в утолении страсти! Однако желание узнать истину возобладало в Сване, — теперь ему ка­залось, что это самый благородный выход из положения. Для Свана расчерченное световыми полосами окно было сейчас все равно, что тисненный золотом переплет драго­ценной рукописи для ученого, которому дороже всего художественные сокровища самой рукописи: он внушил себе, что за переплетом окна перед ним откроется дейст­вительное положение вещей, а за то, чтобы восстановить его, он готов был пожертвовать жизнью. То было дохо­дившее у него до сладострастия желание постичь истину в этом единственном свитке, неверном и драгоценном, просвечивающем, таком теплом и таком прекрасном. Кроме того, преимущество, которое, как он внушил себе, было у него перед ними, — а ему было очень важно созна­вать, что у него есть преимущество,— заключалось, по­жалуй, не столько в самом знании, сколько в возможно­сти показать им, что он знает все. Он поднялся на цыпочки. Постучал. Его не услышали, он постучал силь­нее, разговор смолк. Мужской голос, в который Сван так и впился слухом, силясь догадаться, у кого из известных ему знакомых Одетты такой голос, спросил:

— Кто там?

Сван так и не узнал этого человека по голосу. Он по­стучал еще раз. Отворили окно, потом ставни. Отступать теперь уже было поздно, и, так как сию минуту Одетте предстояло понять все, он, чтобы не показаться ей слиш­ком несчастным, не в меру ревнивым и любопытным, про­говорил небрежным и веселым тоном:

— Не бойтесь, я проходил мимо, увидел свет, и мне захотелось узнать, не лучше ли вам.

Он поднял глаза. У окна стояли два старика, один из них держал лампу, и тут Сван увидел комнату, но комната была не та. Он привык узнавать окно Одетты, когда при­езжал к ней поздно, по той примете, что из всех похожих окон это было одно-единственное освещенное окно, и се­годня он по ошибке постучал в следующее — в окно со­седнего дома. Извинившись, он отошел от окна и вернул­ся домой в восторге от того, что удовлетворение любо­пытства не повредило их любви и что, так долго проявляя к Одетте притворную холодность, он своею ревностью не доказал ей, что любит ее безмерно, а ведь подобного рода доказательство раз навсегда освобождает любовника, ко­торый получил его, от обязанности любить одинаково сильно.

Сван ничего не сказал Одетте о своем злоключении, да он и не думал о нем. Однако время от времени мысль его случайно натыкалась на воспоминание об этом про­исшествии, ранила его, загоняла внутрь, и Сван ощущал острую боль в глубине души. Это была как бы физиче­ская боль, потому что мысли Свана бессильны были облегчить ее, но если бы только физическая! Ведь физи­ческая боль не зависит от мысли, мысль может сосредо­точиться на ней, признать, что она стала меньше, что она на время утихла. Но эту боль мысль возобновляла одним тем, что напоминала о ней. Хотеть не думать о ней — это уже означало все еще о ней думать, все еще от нее страдать. И когда, беседуя с друзьями, он забывал про свою боль, вдруг кем-либо случайно оброненное слово заставляло его измениться в лице — так искажается лицо у раненого, когда чья-нибудь неловкая рука неосторожно притронется к больному месту. Когда он расставался с Одеттой, он бывал счастлив, спокоен, припоминал ее улыбки, насмешливые, когда она говорила о ком-либо из знакомых, и ласковые, когда она обращалась к нему, вспоминал, какая тяжелая была у нее голова, когда она, нарушив обычное ее положение, склоняла, почти нехотя роняла ее ему на губы, как это впервые с ней произошло в экипаже, вспоминал томные взгляды, какие она, зябко прижимаясь к его плечу головой, бросала на него, когда он ее обнимал.

И в то же мгновенье ревность, словно то была тень его любви, творила ему двойника новой улыбки, которою Одетта ему улыбнулась не далее, как сегодня вечером, но которая сейчас смеялась над Сваном и полнилась лю­бовью к другому, двойника наклона ее головы, опроки­нувшейся на другие губы, и всех проявлений нежности, какую Одетта выказывала теперь не ему, а другому. Сладостные воспоминания, какие он уносил от нее в душе, были как бы набросками, эскизами, вроде тех, что пред­лагает вашему вниманию декоратор, и по ним Сван пы­тался создать себе представление о любовном жаре и об изнеможении, какое могли вызывать у нее другие. И ему уже было жаль каждого наслаждения, изведанного с нею. Жаль, что он имел неосторожность дать ей почувствовать, как отрадна каждая ласка, которую он для нее изобрел, жаль тех обворожительных свойств, какие он в ней от­крывал, — жаль, потому что он знал, что некоторое вре­мя спустя это будут новые орудия его пытки. […]

Понятно, у Свана не было ясного представления, как велико его чувство. Когда он пытался измерить его, то иной раз ему казалось, что его чувство ослабело, почти сошло на нет; так, например, бывали дни, когда вырази­тельные черты Одетты и поблекший цвет ее лица не прельщали, даже почти отвращали его, как в ту пору, когда он ее еще не любил. «Кое-чего я уже добился, — говорил он себе на другой день. — Вчера, признаться, я почти не испытывал удовольствия, лежа с ней в постели. Странно: мне она казалась даже некрасивой». И, понятно, он не лукавил, но его любовь вышла далеко за пределы вожделения. Одетта уже не занимала в этой любви боль­шого места. Когда она смотрела на Свана с карточки, стоявшей у него на столе, или когда она сама приходила к нему, он не без труда связывал ее лицо, живое или за­печатленное на бристольской бумаге, с жившей в нем неутихающей, мучительной тревогой. Он говорил себе почти с изумлением: «Так это она?» — словно человеку показали то, что у него болело и что, пока ему это не уда­лили, он представлял себе совершенно иначе. «Она?» — спрашивал себя Сван, силясь понять, что же это такое, ибо мы только и слышим, что тайна личности больше похожа на любовь и на смерть, чем на наше смутное представле­ние о болезнях, и из боязни, как бы разгадка тайны от нас не ускользнула, мы доискиваемся ее с особой настойчиво­стью. А между тем болезнь Свана, — ведь его любовь была именно болезнью, — так распространилась, так сплелась со всеми его привычками, поступками, мыслями, с его здо­ровьем, с его сном, с его жизнью, даже с его желаниями, переходившими за черту, когда его уже не будет, так срослась с ним, что удалить ее — это было равносильно тому, чтобы разрушить почти всего Свана: как выражают­ся хирурги, его любовь была уже не операбельна.

Любовь отвлекла Свана от всех его интересов на­столько, что когда он теперь случайно появлялся в све­те, — убеждая себя, что его связи, подобно изящной опра­ве, которую Одетта, впрочем, не умела ценить, могут до известной степени повысить в ее глазах его самого (и, по­жалуй, он был бы прав, если б его любовь не обесценива­ла этих связей, ибо, в представлении Одетты, она умаля­ла все, к чему бы он ни прикоснулся, — его любовь как бы заявляла, что все это не может идти с ней ни в какое сравнение), — он не только тосковал, оттого что находит­ся там, где Одетта не бывает, среди людей, ей незнакомых, нет, он испытывал столь же бескорыстное наслаждение, какое доставил бы ему роман или картина, на которых изображены развлечения нетрудового класса, так же как у себя он наслаждался бы упорядоченностью своего до­машнего обихода, элегантностью своей одежды и одеж­ды слуг, выгодностью помещения своих ценностей, чтени­ем Сен-Симона, одного из любимых своих авторов, тем, как Сен-Симон описывает распорядок дня и меню г-жи де Ментенон, потрясающую скупость Люлли и его широ­кий образ жизни. То был не полный отрыв от Одетты, и Сван отчасти был этому обязан до сих пор неиспытан­ным блаженством на время укрыться в тех немногих уголках своего «я», куда почти не проникала его любовь, его печаль. […]

Даже когда Сван не мог дознаться, куда уезжала Одетта, его тоска, единственным лекарством от которой была радость побыть с Одеттой (лекарством, в конце концов ухудшавшим его состояние, оттого что он слиш­ком часто к нему прибегал, но, по крайней мере, на время успокаивавшим боль), — его тоска прошла бы, если б Одетта позволила ему остаться у нее, дождаться ее уми­ротворяющего возвращения, в котором потонули бы часы, злою, колдовскою силою превращавшиеся для него в не­похожие ни на какие другие. Но такого разрешения он от нее не получал; он ехал к себе домой; дорогой он застав­лял себя строить планы, переставал думать об Одетте; пока он раздевался, ему даже удавалось настроить себя на более или менее веселый лад; он ложился и тушил свет, предвкушая, что завтра пойдет смотреть какое-ни­будь выдающееся произведение искусства; но как только он начинал засыпать и переставал делать над собой уси­лие, усилие бессознательное — настолько оно стало для него привычным, в то же мгновенье по его телу пробегал озноб, а к горлу подступали рыдания. Он даже не ста­рался уяснить себе, отчего он только что рыдал; он выти­рал глаза и, смеясь, говорил себе: «Прелестно! Я станов­люсь неврастеником!» Потом он снова невольно думал — думал с глубокой душевной усталостью, что завтра опять надо будет допытываться, что делала Одетта, — и пускаться на хитрости, чтобы увидеться с ней. Эта не­обходимость непрерывной, однообразной, бесплодной деятельности была для него так мучительна, что как-то, когда он обнаружил у себя на животе опухоль, его по-настоящему обрадовала мысль, что, может быть, это смертельно, что больше ему ни о чем не придется забо­титься, что отныне болезнь станет распоряжаться им, а он — до теперь уже близкого конца — будет игрушкой в ее руках. И правда: в эту пору его жизни ему часто хотелось умереть, хотя он и не признавался себе в этом, — умереть для того, чтобы избавиться не столько от самой душевной муки, сколько от ее неотвязности. […]

То новое, что появилось в обращении Одетты со Сва­ном, — безразличие, рассеянность, раздражительность, — разумеется, причиняло ему боль, но то была боль уже не столь ясно сознаваемая; так как Одетта охладевала к нему постепенно, день ото дня, то он мог бы измерить глубину совершившейся перемены, лишь наглядно пред­ставив себе различие между нынешней Одеттой и Одет­той, какою она была в начале их знакомства. Эта перемена была его глубокой, его скрытой раной, болев­шей и днем и ночью, и, стоило ему почувствовать, что мысли его подходят к ней слишком близко, он, боясь, как бы они не растравили ее, мгновенно направлял их в дру­гую сторону. Он часто думал об Одетте: «В былое время она любила меня больше», — но не воссоздавал в своем воображении этого времени. У себя в кабинете он избе­гал смотреть на комод, он обходил его, потому что в од­ном из ящиков комода была спрятана хризантема, пода­ренная ему Одеттой в первый вечер, когда он поехал проводить ее, и письма, где она писала: «Ах, зачем вы не забыли у меня и свое сердце! Я бы вам его ни за что не вернула!», или: «Когда бы я вам ни понадобилась, — в лю­бое время дня и ночи, — подайте мне только знак, и я в вашем распоряжении», — вот так и у него в душе было место, к которому он не давал приближаться своему со­знанию, не позволял ему проходить рядом, а заставлял избирать окольный путь долгих рассуждений: там жили воспоминания о счастливых днях.

 

 

Марина Цветаева
ПОВЕСТЬ О СОНЕЧКЕ[167]

Цветаева Марина Ивановна(1892–1941) – русский поэт, прозаик, переводчик. Дочь создателя первого в России Музея изящных искусств, профессора Московского Университета И.В. Цветаева. Начала писать стихи на трех языках в шестилетнем возрасте, а в 1910 опубликовала первый сборник стихов «Вечерний альбом», сразу вызвавший отклики ряда выдающихся российских поэтов Серебряного века. В 1922 году выехала за границу, но через 17 лет получила советское гражданство и вернулась из эмиграции, занималась переводами, готовила очередную книгу стихов. Покончила с собой в Елабуге вскоре после начала Великой Отечественной войны. Среди творческого наследия – книги стихов, поэмы, стихотворные драмы, автобиографическая, мемуарная и историко-литературная проза, в том числе эссе и философско-критические этюды, письма и дневниковые записи.

 

[…]

— Ах, Марина! Как я люблю — любить! Как я безумно люб-
лю — сама любить! С утра, нет, до утра, в то самое до-утро — еще спать и уже знать, что опять... Вы когда-нибудь забываете, когда любите — что любите? Я — никогда. Это как зубная боль — только наоборот, наоборотная зубная боль, только там ноет, а здесь — и слова нет. (Подумав: поет?) Ну, как сахар обратное соли, но той же силы. Ах, Марина! Марина! Марина! Какие они дикие дураки. (Я, все же изумленная: — Кто?) — Да те, кто не любят, сами не любят, точно в том дело, чтобы тебя любили. Я не говорю... конечно... — устаешь — как в стену. Но Вы знаете, Марина (таинственно), нет такой стены, которую бы я не пробила! Ведь и Юрочка... минуточками... у него почти любящие глаза! Но у него — у меня такое чувство — нет сил сказать это, ему легче гору поднять, чем сказать это слово. Потому что ему нечем его поддержать, а у меня за горою — еще гора, и еще гора, и еще гора... — целые Гималаи любви, Марина! Вы замечаете, Марина, как все они, даже самые целующие, даже самые как будто любящие, боятся сказать это слово, как они его никогда не говорят?! Мне один объяснял, что это... грубо... (фыркает)... отстало, что: зачем слова, когда — дела? (то есть поцелуи и так далее). А я ему — «Э-э! нет! Дело еще ничего не доказывает, а слово — все». Мне ведь только этого от человека нужно: люблю, и больше ничего, пусть потом что угодно делают, как угодно не любят, я делам не поверю, потому что слово — было. Я только этим словом кормилась, Марина, потому так и отощала.

О, какие они скупые, расчетливые, опасливые, Марина! Мне всегда хочется сказать: — Ты только — скажи. Я проверять — не буду. Но не говорят, потому что думают, что это — жениться, связаться, не развязаться. Если я первым скажу, то никогда уже первым не смогу уйти. (Они и вторым не говорят, Марина, никоторым.) Точно со мной можно не-первому уйти!

Марина! Я — в жизни! — не уходила первая. И в жизни — сколько мне ее еще Бог отпустит — первая не уйду. Я просто не могу. Я всегда жду, чтобы другой ушел, все делаю, чтобы другой ушел, потому что мне первой уйти — легче перейти через собственный труп. (Какое страшное слово. Совсем мертвое. Ах, поняла: это тот мертвый, которого никто никогда не любил. Но для меня и такого мертвого нет, Марина!) Я и внутри себя никогда не уходила первая. Никогда первая не переставала любить. Всегда — до последней возможности, до самой последней капельки — как когда в детстве пьешь. И уж жарко от пустого стакана — а все еще тянешь, и только собственный пар!

Ах, знаете, вы будете смеяться — это была совсем короткая встреча — в одном турне — неважно, кто — совсем молодой — и я безумно в него влюбилась, потому что он все вечера садился в первый ряд — и бедно одетый, Марина! не по деньгам садился, а по глазам, и на третий вечер так на меня смотрел, что — либо глаза выскочат, либо сам — вскочит на сцену. (Говорю, двигаюсь, а сама все кошусь: ну, как? нет, еще сидит.) Только это нужно понять! Потому что это не был обычный влюбленный мужской едящий взгляд (он был почти мальчик) — это был пьющий взгляд, Марина, он глядел как завороженный, точно я его каждым словом и движением — как на нитке — как на канате — притягиваю, наматываю — это чувство должны знать русалки — и еще скрипачи, верней смычки — и реки... И пожары, Марина!.. Что вот-вот вскочит в меня — как в костер. Я просто не знаю, как доиграла. Потому что у меня, Марина, все время было чувство, что в него, в эти глаза — оступлюсь.

И когда я с ним, наконец, за кулисами (знаю, что это ужасная пошлость, но все пошлость, как только оно где, и скалы, на которых сидели девы д'Аннунцио — ничуть не лучше!)... за этими несчастными кулисами поцеловалась, я ничего не чувствовала, кроме одного: спасена!

... Это длилось страшно коротко. Говорить нам было не о чем. Сначала я все говорила, говорила, говорила, а потом — замолчала. Потому что нельзя, я — не могу, чтобы в ответ на мои слова — только глаза, только поцелуи! И вот лежу утром, до-утром, еще сплю, уже не сплю, и вдруг замечаю, что все время что-то повторяю, да, — губами, словами... Вслушалась — и знаете, что это было: — Еще понравься! Еще чуточку, минуточку, секундочку понравься!

— Ну, и?

— Нет. Он — не смог.

— Чего?

— Еще-понравиться. Не смог бы — даже если бы услышал. Потому что вы не думайте: я не его, спящего, просила — мы жили в разных местах, и вообще... — я в воздух просила, может быть — Бога просила, я просто заклинала, Марина, я сама себя заклинала, чтобы еще немножко вытянуть.

— Ну, и?

(С сияющими глазами:) Вытянула. Он не смог, я — смогла. Никогда не узнал. Все честь честью. И строгий отец генерал в Москве, который даже не знает, что я играю: я будто бы у подруги (а то вдруг вслед поедет, ламповщиком сделается?) — и никогда не забуду (это не наврала), и когда уже поезд трогался — потому что я на людях никогда не целуюсь — поцеловала его розы в окне... Потому что, Марина, любовь — любовью, а справедливость — справедливостью. Он не виноват, что он мне больше не нравится. Это не вина, а беда. Не его вина, а моя беда: бездарность. Все равно, что разбить сервиз и злиться, что не железный.

А пьеса — когда мы так друг в друга влюбились — была Юрия Слезкина. Смешное имя? Как раз для меня. Мне даже наш антрепренер сказал: «Маленькая Сонечка, вы все плачете, вот бы вам замуж за Юрия Слезкина». (Деловито:) А он, вы не знаете, Марина, — старик?

(Знаю, что разбиваю единство повествования, но честь — выше художества.

Это «еще понравься!» — мой второй плагиат.

Как та чахоточная, что в ночь

Стонала: еще понравься!

И, дальше:

Как та чахоточная, что всех

Просила: еще немножко

Понравься!..

И — конец:

Как та с матросом — с тобой, о жизнь,

Торгуюсь: еще минутку

Понравься!..

Так, в постепенности, дана и сохранена, пронесена сквозь стихи и допроизнесена вся Сонечкина просьба. Ибо, будь Сонечка старше, она бы именно так — кончила.)

 

Стефан Цвейг
АМОК[168]

Цвейг (Zweug) Стефан(1881—1942) – австрийский писатель, признанный мастер психологической новеллы, автор ряда исторических романов, литературных биографий («Бальзак», «Триумф и трагедия Эразма Роттердамского» и др.), эссе о мастерах культуры (таких, как Толстой, Достоевский, Верлен, Стендаль) и литературно-критических очерков. Литературную деятельность начал как поэт-лирик, первый сборник стихов выпустил в 1901 году, однако известность приобрел именно как новеллист. Находился под значительным влиянием З. Фрейда. В 1934 году эмигрировал в Бразилию, где покончил с собой в результате тяжелой моральной депрессии.

 

— До сих пор я еще мог все объяснить вам... может быть, только потому, что до этой минуты сам еще пони­мал себя... сам, как врач, ставил диагноз своего состоя­ния. Но тут мной словно овладела лихорадка... я потерял способность управлять своими поступками... то есть я яс­но сознавал, как бессмысленно все, что я делаю, но я уже не имел власти над собой... я уже не понимал самого себя... я как одержимый бежал вперед, видя перед собой только одну цель... Впрочем, подождите... я все же поста­раюсь объяснить вам... Знаете вы, что такое «амок»?

— Амок?.. Что-то припоминаю... Это род опьянения... у малайцев...

— Это больше, чем опьянение... это бешенство, напо­минающее собачье... припадок бессмысленной, кровожадной мономании, которую нельзя сравнить ни с каким другим видом алкогольного отравления... Во время своего пребывания там я сам наблюдал несколько случаев, — когда речь идет о других, мы всегда ведь очень рассуди­тельны и деловиты! — но мне так и не удалось выяснить причину этой ужасной и загадочной болезни... Это, веро­ятно, как-то связано с климатом, с этой душной, насы­щенной атмосферой, которая, как гроза, давит на не­рвную систему, пока, наконец, она не взрывается... О чем я говорил? Об амоке?.. Да, амок — вот как это бывает: какой-нибудь малаец, человек простой и добродушный, сидит и тянет свою настойку... сидит, отупевший, равно­душный, вялый... как я сидел у себя в комнате... и вдруг вскакивает, хватает нож, бросается на улицу... и бежит все вперед и вперед... сам не зная куда... Кто бы ни по­пался ему на дороге, человек или животное, он убивает его своим «крисом», и вид крови еще больше разжигает его... Пена выступает у него на губах, он воет, как дикий зверь... и бежит, бежит, бежит, он не смотрит ни вправо, ни влево, бежит с истошными воплями, с окровавленным ножом в руке по своему ужасному, неуклонному пути... Люди в деревнях знают, что нет силы, которая могла бы остановить гонимого амоком... они кричат, предупреждая других, при его приближении: «Амок! Амок!», и все обра­щаются в бегство... а он мчится, не слыша, не видя, убивая встречных... пока его не пристрелят, как бешеную собаку, или он сам не рухнет на землю...

Я видел это раз из окна своего дома... это было страшное зрелище... но только потому, что я это видел, я понимаю самого себя в те дни... Точно так же, с тем же ужасным, неподвижным взором, с тем же исступлением ринулся я... вслед за этой женщиной... Я не помню, как я все это проделал, с такой чудовищной, безумной быстротой это произошло... Через десять минут, нет, что я говорю, через пять, через две... после того как я все узнал об этой женщине, ее имя, адрес, историю ее жизни, я уже мчался на одолженном мне велосипеде домой, швырнул в чемодан костюм, захватил денег и помчался на железнодорожную станцию... уехал, не предупредив ок­ружного чиновника... не назначив себе заместителя, бросив дом и вещи на произвол судьбы... Вокруг меня столпились слуги, изумленные женщины о чем-то спра­шивали меня, но я не отвечал, даже не обернулся... помчался на железную дорогу и первым поездом уехал в город... Прошло не больше часа с того мгновения, как эта женщина вошла в мою комнату, а я уже поставил на карту всю свою будущность и мчался, гонимый амоком, сам не зная зачем...

Я мчался вперед очертя голову... В шесть часов вечера я приехал... в десять минут седьмого я был у нее в доме и велел доложить о себе... Это было... вы понимаете... самое бессмысленное, самое глупое, что я мог сделать... но у гонимого амоком незрячие глаза, он не видит, куда бежит... Через несколько минут слуга вернулся... сказал вежливо и холодно... госпожа плохо себя чувствует и не может меня принять...

Я вышел, шатаясь... Целый час я бродил вокруг дома, в безумной надежде, что она пошлет за мной... лишь после этого я занял номер в Странд-отеле и потребовал себе в комнату две бутылки виски... Виски и двойная доза веронала помогли мне... я наконец уснул... и наваливший­ся на меня тяжелый, мутный сон был единственной передышкой в этой скачке между жизнью и смертью.

 

 

Зигмунд Фрейд
ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ[169]

 

В одной статье Conferenze fiorentine приводятся слова Леонардо, которые указывают на его символ веры и дают ключ к пониманию его существа:

Nessuna cosa si puo amare ne odiare, se prima non si ha cognition di quella^[170].

Итак: не имеешь права что-либо любить или ненавидеть, если не составил себе ясного представления об этом. То же самое повторяет Леонардо в одном месте «Трактата о живописи», где он, по-видимому, за­щищается против упрека в иррелигиозности.

«Но пусть замолкнут такие хулители! Та­кое отношение есть способ познать Творца стольких достойных удивления вещей, а это есть путь полюбить такого великого изобретателя. Поистине великая любовь проистекает из глубокого знания любимого предмета, а если ты последний мало знаешь, то ты его сумеешь или только не­много или вовсе не любить».[171]

Значение этих слов Леонардо нужно усматривать не в том, что они сообщают какой-нибудь важный психологический факт, так как то, что они говорят, как всем известно, ошибочно, и Леонардо должен был это знать так же хорошо, как и мы. Неправда, что люди со своей любовью или ненавистью ждут, пока они не изучат или не проникнут в существо того объекта, которого ка­сается это чувство; гораздо скорее они любят импульсивно, руководимые чувством, которое не имеет ничего общего с познанием и действие которого скорее ослабляет­ся размышлением и обдумыванием. Таким образом Леонардо хотел только сказать, что то, что люди испытывают, не есть на­стоящая безупречная любовь, нужно так любить, чтобы сдерживать аффект, подверг­нуть его работе мысли и только тогда предо­ставить ему полную свободу, когда он выдержит это испытание. И при этом мы понимаем, что он хочет нам сказать, что с ним это так бывает, и всем другим следовало бы стремиться к тому, чтобы у них с любовью и ненавистью обстояло так же, как у него самого.

И у него, по-видимому, действительно бы­ло так. Его аффекты были укрощены, под­чинены духу исследования; он не любил и не ненавидел, но спрашивал себя, откуда то, что он должен будет любить или не­навидеть и что это означает, и таким образом он должен был вначале казаться индифферентным к добру и злу, к кра­сивому и отвратительному. В процессе ана­лиза любовь и ненависть отбрасывали свой знак плюс или минус и одинаково явля­лись объектами мышления. В действитель­ности Леонардо не был бесстрастным, он не был лишен божественной искры, кото­рая прямо или косвенно является двигателем — il primo motore[172] — всякого человеческого поступка. Он только страсть претворил в стремление к познанию; он отдался исследованию с той настойчивостью, постоянством и глубиной, которая проистекают из страсти, и на вершине умственной рабо­ты, после достигнутого познания он дает долго сдерживаемому аффекту прорваться, сво­бодно устремиться, наподобие отведенного от общего потока русла после того, как он совершил свою работу. На вершине ка­кого-либо познания, когда он постигает причинную связь явлений в какой-нибудь большой области, им овладевает пафос, и он в страстных выражениях прославляет красоту той области Божьего Мира, которую он изучал, или — в религиозной форме — величие Творца.

Превращения психических сил в различные формы деятельности, быть может, так же мало возможны без потери, как превращения физических сил. Пример Лео­нардо показывает, что в этих процессах можно усмотреть еще многое другое. Отсрочивание — раньше познать, а потом любить — становится замещением. Нельзя уже настоящим образом любить или ненавидеть, когда преисполнен стремления к познанию; остаешься по ту сторону любви и нена­висти, исследуешь вместо того, чтобы лю­бить. Поэтому, может быть, жизнь Леонардо и была так значительно беднее любовью, не­жели жизнь других великих людей и художников. Бурные страсти, воодушевляющие и изнуряющие, в которых другие переживают самое лучшее, его, по-видимому, не ко­снулись.

И еще другие результаты. Вместо того, что­бы действовать, творить, занимаешься исследованием. Кто начал постигать величие мировой связи явлений, их неизбежность, тот легко теряет сознание своего собственного маленького «я». Уходя глубоко в преклонение перед величием мира и сделавшись дей­ствительно смиренным, слишком легко за­бываешь, что ты сам представляешь часть этих действующих сил и что нужно по­пытаться по мере своих личных сил из­менить частицу этого необходимого хода Мировой жизни, жизни, в которой малое не менее заслуживает удивления и внимания, чем великое.

Как предполагает Сольми, Леонардо, вероятно, занялся исследованием в интересах своего искусства; он старался изучить свойства и законы света, цветов, теней и перспективы, чтобы самому усовершенство­ваться в подражании природе и другим указать тот же путь[173].

Вероятно, он уже тогда переоценил значение этих знаний для художника. Затем, все еще в связи с по­требностью художника, его потянуло к исследованию объектов живописи, животных, растений, пропорций человеческого тела; от последнего он перешел к изучению его внутреннего строения и жизненных функций, которые ведь тоже отражаются на внешней стороне и должны поэтому изображаться художником. Под конец это влечение, сделавшись всемогущим, увлекло его с такой силой, что порвало связь с потребно­стями его искусства. Так он открыл общие законы механики, историю отложений и окаменелостей в долине Арно и, наконец, он мог занести в свою книгу большими буквами: “Il sole nоn si move”[174]. Так он распространил свое исследование почти на все сферы естествознания и в каждой из них он сделал открытие или, по крайней мере, предсказания или же намечал новые пути[175].

Однако его стремление к познанию было направлено исключительно на внешний мир, от изучения душевного мира человека его что-то удерживало; в “Academia Vin-cianna”, для которой он сделал искусно запутанную эмблему, было мало места для психологии.

Когда же он пробовал от научных исследований снова вернуться к занятию искусством, которое было исходным пунктом, он испытывал помеху благодаря новому направлению своих интересов и изменившемуся характеру его психической работы. В картине его прежде всего инте­ресовала проблема, позади которой для него всплывало бесчисленное множество других, как это приучило его бесконечное, беспредельное, естественно-научное исследование. Он уже не мог заставить себя ограничи­вать свои требования, изолировать, вырвать произведение искусства из великой цепи причин, с которой он знал, что оно свя­зано. После самых тщательнейших усилий выразить в произведении все, что связано с ним в его мыслях, он должен был или оставить его неоконченным или же при­знать его незавершенным.

В свое время художник взял себе на подмогу исследователя, но слуга сделался сильнее хозяина и поработил его.

Карел Чапек
ЭКСПЕРИМЕНТ ПРОФЕССОРА РОУССА [176]

Чапек (Capek) Карел(1980–1938) – чешский писатель-сатирик, автор юмористических рассказов, социально-фантастических пьес («Средство Макропулоса», «Кракатит», «Белая болезнь») и романов («Фабрика абсолюта», «Война с саламандрами» и др.). Начинал писать вместе с братом Йозефом, первый самостоятельный сборник рассказов «Распятие» выпустил в 1917 году. Помимо прозы и драматургии, публиковал дневники путешествий по европейским странам, где показал себя блестящим мастером очерка.

 

Среди присутствующих были: министры внутренних дел и юстиции, начальник полиции, несколько депутатов парламента и высших чиновников, видные юристы и ученые и, разумеется, представители печати — без них ведь дело никогда не обойдется.

— Джентльмены! — начал профессор Гарвардского университета Роусс, знаменитый американец чешского происхождения. — Эксперимент, который я вам... э-э... буду показать, основан на исследованиях ряда моих ученых коллег и предшественников. Таким образом, indeed[177], мой эксперимент не является каким-нибудь откровением. Это... э-э... really[178]... как говорится, новинка с бородой, — профессор просиял, вспомнив, как звучит по-чешски это сравнение. — Я, собственно, разработал лишь метод практического применения некоторых теоретических открытий. Прошу присутствующих криминалистов судить о моих experiences[179] с точки зрения их практических критериев. Well[180].

Итак, мой метод заключается в следующем: я произношу слово, а вы должны тотчас же произнести другое слово, которое вам придет в этот момент в голову, даже если это будет чепуха, nonsens, вздор. В итоге я, на основании ваших слов, расскажу вам, что у вас на уме, о чем вы думаете и что скрываете. Понимаете? Я опускаю теоретические объяснения и не буду говорить вам об ассоциативном мышлении, заторможенных рефлексах, внушении и прочем. Я буду сказать кратко: при опыте вы должны полностью выключить волю и рассудок. Это даст простор подсознательным ассоциациям, и благодаря им я смогу проникнуть в... э-э... Well, what's on the bottom of your mind... .

— В глубины вашего сознания, — подсказал кто-то.

— Вот именно! — удовлетворенно подтвердил Роусс. — Вы должны automatically[181] произносить все, что вам приходит в данный момент в голову без всякий control. Моей задачей будет анализировать ваши представления. That's all[182]. Свой опыт я проделаю сначала на уголовном случае… Э-э... на одном преступнике, а потом на ком-нибудь из присутствующих. Well, начальник полиции сейчас охарактеризует нам доставленного сюда преступника. Прошу вас, господин начальник.

Начальник полиции встал.

— Господа, человек, которого вы сейчас увидите, — слесарь Ченек Суханек, владелец дома в Забеглице. Он уже неделю находится под арестом по подозрению в убийстве шофера такси Иозефа Чепелки, бесследно исчезнувшего две недели назад. Основания для подозрения следующие: машина исчезнувшего Чепелки найдена в сарае арестованного Суханека. На рулевом колесе и под сиденьем шофера — следы человеческой крови. Арестованный упорно запирается, заявляя, что купил авто у Чепелки за шесть тысяч, так как хотел стать шофером такси. Установлено: исчезнувший Чепелка действительно говорил, что думает бросить свое ремесло, продать машину и наняться куда-нибудь шофером. Однако его до сих пор нигде не нашли. Поскольку больше никаких данных нет, арестованный Суханек должен быть передан в подследственную тюрьму в Панкраце... Но я получил разрешение, чтобы наш прославленный соотечественник профессор Ч. Д. Роусс произвел над ним свой эксперимент. Итак, если господин профессор пожелает...

— Well! — сказал профессор, усердно делавший пометки в блокноте. — Пожалуйста, пустите его идти сюда.

По знаку начальника полиции полицейский ввел Ченека Суханека, мрачного субъекта, на лице которого было написано: «Подите вы все к ..., меня голыми руками не возьмешь». Видно было, что Суханек твердо решил стоять на своем.

— Подойдите, — строго сказал профессор Ч. Д. Роусс. — Я не буду вас допрашивать. Я только буду произносить слова, а вы должны в ответ говорить первое слово, которое вам придет в голову. Понятно? Итак, внимание! Стакан.

— Дерьмо! — злорадно произнес Суханек.

— Слушайте, Суханек! — быстро вмешался начальник полиции. — Если вы не будете отвечать, как следует, я велю отвести вас на допрос, и вы пробудете там всю ночь. Понятно? Заметьте это себе. Ну, начнем сначала.

— Стакан, — повторил профессор Роусс.

— Пиво, — проворчал Суханек.

— Вот это другое дело, — сказала знаменитость. — Теперь правильно.

Суханек подозрительно покосился на него. Не ловушка ли вся эта затея?

— Улица, — продолжал профессор.

— Телеги, — нехотя отозвался Суханек.

— Надо побыстрей. Домик.

— Поле.

— Токарный станок.

— Латунь.

— Очень хорошо.

Суханек, видимо, уже ничего не имел против такой игры.

— Мамаша.

— Тетка.

— Собака.

— Будка.

— Солдат.

— Артиллерист.

Перекличка становилась все быстрее. Суханека это забавляло. Похоже на игру в карты, и о чем только не вспомнишь!

— Дорога, — бросил ему Ч. Д. Роусс в стремительном темпе.

— Шоссе.

— Прага.

— Бероун.

— Спрятать.

— Зарыть.

— Чистка.

— Пятна.

— Тряпка.

— Мешок.

— Лопата.

— Сад.

— Яма.

— Забор.

— Труп!

Молчание.

— Труп! — настойчиво повторил профессор. — Вы зарыли его под забором. Так?

— Ничего подобного я не говорил! — воскликнул Суханек.

— Вы зарыли его под забором у себя в саду, — решительно повторил Роусс. — Вы убили Чепелку по дороге в Бероун и вытерли кровь в машине мешком. Все ясно.

— Неправда! — кричал Суханек. — Я купил такси у Чепелки. Я не позволю взять себя на пушку!

— Помолчите! — сказал Роусс. — Прошу послать полисменов на поиски трупа. А остальное уже не мое дело. Уведите этого человека. Обратите внимание, джентльмены: весь опыт занял семнадцать минут. Это очень быстро, потому что казус пустяковый. Обычно требуется около часа. Теперь попрошу ко мне кого-нибудь из присутствующих. Я повторю опыт. Он продлится довольно долго. Я ведь не знаю его secret, как это назвать?

— Тайну, — подсказал кто-то из аудитории.

— Тайну! — обрадовался наш выдающийся соотечественник.

— Я знаю, это одно и то же. Опыт займет у нас много времени, прежде чем испытуемый раскроет нам свой характер, прошлое и самые сокровенные ideas...

— Мысли! — подсказали из публики.

— Well. Итак, прошу, господа, кто хочет подвергнуться опыту?

Наступила пауза. Кто-то хихикнул, но никто не шевелился.

— Прошу, — повторил профессор Роусс. — Ведь это не больно.

— Идите, коллега, — шепнул министр внутренних дел министру юстиции.

— Иди ты как представитель нашей партии, — подталкивали друг друга депутаты.

— Вы — директор департамента, вы и должны пойти, — понукал чиновник своего коллегу из другого министерства.

Возникала атмосфера неловкости: никто из присутствующих не вставал.

— Прошу вас, джентльмены, — в третий раз повторил американский ученый. — Надеюсь, вы не боитесь, чтобы были открыты ваши сокровенные мысли?

Министр внутренних дел обернулся к задним рядам и прошипел:

— Ну, идите же кто-нибудь.

В глубине аудитории кто-то скромно кашлянул и встал. Это был тощий, пожилой субъект с ходившим от волнения кадыком.

— Я... г-м-м... — застенчиво сказал он, — если никто... то я, пожалуй, разрешу себе...

— Подойдите! — перебил его американец. — Садитесь здесь. Говорите первое, что вам придет в голову. Задумываться и размышлять нельзя, говорите mechanically[183], бессознательно. Поняли?

— Да-с, — поспешно ответил испытуемый, видимо смущенный вниманием такой высокопоставленной аудитории. Затем он откашлялся и испуганно замигал, как гимназист, держащий экзамен на аттестат зрелости.

— Дуб, — бросил профессор.

— Могучий, — прошептал испытуемый.

— Как? — переспросил профессор, словно не поняв.

— Лесной великан, — стыдливо пояснил человек.

— Ага, так. Улица.

— Улица... Улица в торжественном убранстве.

— Что вы имеете в виду?

— Какое-нибудь празднество. Или погребение.

— А! Ну, так надо было просто сказать «празднество». По возможности одно слово.

— Пожалуйста...

— Итак. Торговля.

— Процветающая. Кризис нашей коммерции. Торговцы славой.

— Гм... Учреждение.

— Какое, разрешите узнать?

— Не все ли равно! Говорите какое-нибудь слово. Быстро!

— Если бы вы изволили сказать «учреждения»...

— Well, учреждения.

— Соответствующие! — радостно воскликнул человек.

— Молот.

— ... и клещи. Вытягивать ответ клещами. Голова несчастного была размозжена клещами.

— Curious[184], — проворчал ученый. — Кровь!

— Алый, как кровь. Невинно пролитая кровь. История, написанная кровью.

— Огонь!

— Огнем и мечом. Отважный пожарник. Пламенная речь. Mene tekel[185].

— Странный случай, — озадаченно сказал профессор. — Повторим еще раз. Слушайте, вы должны реагировать лишь на самое первое впечатление. Говорите то, что automatically произносят ваши губы, когда вы слышите мои слова. Go on[186]. Рука.

— Братская рука помощи. Рука, держащая знамя. Крепко сжатый кулак. Не чист на руку. Дать по рукам.

— Глаза.

— Завязанные глаза Фемиды. Бревно в глазу. Открыть глаза на истину. Очевидец. Пускать пыль в глаза. Невинный взгляд дитяти. Хранить как зеницу ока.

— Не так много. Пиво.

— Настоящее пльзеньское. Дурман алкоголя.

— Музыка.

— Музыка будущего. Заслуженный ансамбль. Мы — народ музыкантов. Манящие звуки. Концерт держав. Мирная свирель. Боевые фанфары. Национальный гимн.

— Бутылка.

— С серной кислотой. Несчастная любовь. В ужасных мучениях скончалась на больничной койке.

— Яд.

— Напоенный ядом и желчью. Отравление колодца.

Профессор Роусс почесал затылок.

— Never heard that[187]... Прошу вас повторить. Обращаю ваше внимание, джентльмены, на то, что всегда надо начинать с самых plain[188], заурядных понятий, чтобы выяснить интересы испытуемого, его profession[189], занятие. Так, дальше. Счет.

— Баланс истории. Свести с врагами счеты. Поживиться на чужой счет.

— Гм... Бумага.

— Бумага краснела от стыда, — обрадовался испытуемый. — Ценные бумаги. Бумага все стерпит.

— Bless you[190], — кисло сказал профессор. — Камень.

— Побить камнями. Надгробный камень. Вечная память, — резво заговорил испытуемый. — Ave, anima pia[191].

— Повозка.

— Триумфальная колесница. Колесница Джаггернаута[192]. Карета скорой помощи. Разукрашенный грузовик с мимической труппой.

— Ага! — воскликнул ученый. — That's it![193] Горизонт!

— Пасмурный, — с видимым удовольствием откликнулся испытуемый. —Тучи на нашем политическом горизонте. Узкий кругозор. Открывать новые горизонты.

— Оружие.

— Отравленное оружие. Вооруженный до зубов. С развевающимися знаменами. Нанести удар в спину. Вероломное нападение, — радостно бубнил испытуемый. — Пыл битвы. Избирательная борьба.

— Стихия.

— Разбушевавшаяся. Стихийный отпор. Злокозненная стихия. В своей стихии.

— Довольно! — остановил его профессор. — Вы журналист, а?

— Совершенно верно, — учтиво отозвался испытуемый. — Я репортер Вашатко. Тридцать лет работаю в газете.

— Благодарю, — сухо поклонился наш знаменитый американский соотечественник. — Finished, gentlemen[194]. Анализом представлений этого человека мы бы установили, что... м-м, что он журналист. Я думаю, нет смысла продолжать. It would only waist our time. So sorry, gentlemen![195]

— Смотрите-ка! — воскликнул вечером репортер Вашатко, просматривая редакционную почту. — Полиция сообщает, что труп Чепелки найден. Зарыт под забором в саду у Суханека и обернут в окровавленный мешок! Этот Роусс — молодчина! Вы бы не поверили, коллега: я и не заикался о газете, а он угадал, что я журналист. «Господа, говорит, перед вами выдающийся, заслуженный репортер...» Я написал в отчете о его выступлении: «В кругах специалистов выводы нашего прославленного соотечественника получили высокую оценку». Постойте, это надо подправить. Скажем так: «В кругах специалистов интересные выводы нашего прославленного соотечественника получили заслуженно высокую оценку». Вот теперь хорошо!

 

* Эта хрестоматия также готовится к переизданию под ред. В.К. Вилюнаса.

[1] Платон. Государство. // Собр. соч. в 3 томах. Т.3. Часть 1. М.: Мысль, 1971. С.232–237, 403–413.

[2] Из диалога «Федон». Платон. Сочинения. Т.2, стр. 81—82.

[3] Аристотель. Поэтика. Риторика. Пер. с греч. В. Аппельрота, Н. Платоновой. М.: Азбука, 2000. С.138—150 (с сокращ.)

[4] Сенека. Марк Аврелий. Наедине с собой. Симферополь: Реноме, 1998. С.271—380 (избр. отрывки).

[5] Феофраст (ок. 370—288/285 до н.э.) — древнегреческий философ и ученый, друг и преемник Аристотеля. Автор знаменитого сочинения «Характеры» — одного из первых психологических описаний 30 различных характерологических типов. — Прим. ред.

[6] Добролюбие. В русском переводе, дополненное. Том третий. М.: Типо-Литография И. Ефимова, 1900.

[7] Декарт Р. Сочинения в двух томах. Том 1. М.: Мысль, 1989. С.481—572 (с сокращ.). Пер. с франц. А.К. Сынопалова.

[8] Спиноза Б. Этика, доказанная в геометрическом порядке. Ч.3—5. // Избранное. Минск: Попурри, 1999. С.415—590 (с сокращ.)

[9] Леонтьев А.Н. Потребности, мотивы, эмоции. М.: 1971 (с сокращ.)

[10] Характерное для философии позитивизма. – Прим. ред.

[11] Именно в этой связи в психологии и предпринимались попытки измерения, так сказать, эмоционального баланса человеческой жизни. По-видимому, наиболее старая работа в этом направлении, цитированная еще Мечниковым, принадлежит Ковалевскому, который предложил даже специальную единицу измерения удовольствия, названную им «густией». Такие попытки делаются и некоторыми современными психологами. – Прим. авт.

[12] См. статью А.Р. Лурия в данной хрестоматии. – Прим. ред.

[13] Текст составлен из фрагментов следующих источников: Вундт В. Душа человека и животных. Том 2. СПб.: 1866. С.32–35, 40–44. Пер. с нем. Е.К. Кемница; Вундт В. Основы физиологической психологии. Том 2. Гл. XI. С.327–328, 351–358, 419–421 (с сокращ.).

[14] Название «метод выражений», насколько мне известно, было упо­треблено впервые О. Кulpe, Grundriss der Psychologie, 1893, S. 293.

[15] «Страсть», этимологически, происходит от одного и того же корня со словом «страдать».

[16] По-немецки «Ekel» означает как то отвращение, когда предмет нам надоел, так и физическое чувство тошноты, возбуждаемое, например, каким-нибудь лекарством.

[17] Джэмс В. Психология. Часть II. СПб: Изд-во К.Л. Риккера, 1911. С.323—340.

[18] Я оцепенел; волосы мои встали дыбом, и голос замер в гортани (лат.)

[19] Вращаясь из стороны в сторону, глаз обводит целое (лат.)

[20] Origin of the Emotions (N. Y. Ed.), p.292. Русский перевод: «О выражении эмоций у человека и животных». См. статью в данной хрестоматии.

[21] Юнг К.Г. Тэвистокские лекции. М.: Рефл-бук, Ваклер, 1998. С.32–33.

[22] Экспериментальная психология. / Ред.-сост. П. Фресс, Ж. Пиаже. М.: Прогресс, 1975. С.133–142 (с сокращ.)

[23] Вилюнас В.К. Психологические механизмы мотивации человека. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1990. (избранные отрывки)

[24] См. статьи А.Н. Леонтьева «Потребности, мотивы, эмоции», А.Р. Лурии «Диагностика следов аффекта», К.Г. Юнга «Понятие комплекса» в данной хрестоматии. – Прим. ред.

[25] «Ес­ли бы вся­кое вред­ное для те­лес­но­го здо­ро­вья дей­ст­вие че­ло­ве­ка со­про­во­ж­да­лось не­мед­лен­но же те­лес­ным стра­да­ни­ем, а вся­кое по­лез­ное те­лес­ным на­сла­ж­де­ни­ем, и ес­ли бы то же от­но­ше­ние су­ще­ст­во­ва­ло все­гда ме­ж­ду ду­шев­ны­ми на­сла­ж­де­ния­ми и стра­да­ния­ми, то то­гда бы вос­пи­та­нию ни­че­го не ос­та­ва­лось де­лать в этом от­но­ше­нии, и че­ло­век мог бы ид­ти по пря­мой до­ро­ге, ука­зы­вае­мой ему его при­ро­дой, так же вер­но и не­ук­лон­но, как маг­нит­ная стрел­ка об­ра­ща­ет­ся к се­ве­ру. Кто бы стал пить хо­лод­ную во­ду, раз­го­ря­чив­шись, ес­ли бы она жгла нам гор­ло вме­сто то­го, что­бы дос­тав­лять ве­ли­чай­шее на­сла­ж­де­ние? Кто бы стал мстить сво­ему вра­гу, ес­ли бы мще­ние дос­тав­ля­ло нам не на­сла­ж­де­ние, а стра­да­ние?» [18, 512—513].

[26] Такое спонтанное или специально организованное «про­буждение» человеческих потребностей может служить примером развития мотивации, не охватываемого принципом опосредство­вания. – Прим. авт.

[27] Согласно Ф.Е. Василюку, обозначившему этот процесс в категориях теории деятельности как «производство смысла» [2, с. 27], такой перенос является одним из механизмов изменения сложившихся мотивационных отношений, требующе­гося для преодоления кризисных состояний. – Прим. авт.

[28] См. статью Г. Олпорта в данной хрестоматии. – Прим. ред.

[29] Дарвин Ч. О выражении эмоций у животных и человека. СПб.: Питер, 2001. С.12—17, 27—29, 50—63, 70—75, 206—210 (с сокращ.)

[30] Мальчик, о котором идет речь, был сам Дарвин. См. [4], т. I. стр. 34.

[31] Редкие случаи психического опьянения хорошо показывают, какое могучее возбуждающее действие оказывает на мозг сильная радость и как мозг влияет на тело. Д-р Крайтон Броун [2] описывает, как один молодой человек очень нервного темперамента, узнав из телеграммы, что ему завещано состояние, снача­ла побледнел, потом развеселился и вскоре стал очень оживлен, но лицо его было красно, и он был очень беспокоен. Потом он пошел со своим другом прогуляться, чтобы успокоиться, но вернулся нетвердой поход­кой; он шумно смеялся, но был настроен раздражительно, говорил без­остановочно и громко пел на людных улицах. Было положительно удо­стоверено, что он не прикасался к спиртным напиткам, хотя все думали, что он пьян. Спустя некоторое время появилась рвота, и полупереварен­ное содержимое его желудка было исследовано, но нельзя было заме­тить запаха алкоголя. Потом он крепко заснул и, проснувшись, был здо­ров, если не считать головной боли, тошноты и упадка сил.

[32] Лоренц К. Так называемое зло. К естественной теории агрессии. // Лоренц К. Оборотная сторона зеркала. М.: Республика, 1998. С.62—242. Избр. главы (с сокращ.)

[33] При прочих равных. — Прим. ред.

[34] По определению (лат.). — Примеч. пер.

[35] Имеются в виду Изменчивость и Отбор. — Прим. ред.

[36] Триумфальный крик — это один из подробно рассмотренных К. Лоренцом ритуалов гусей, который произошел из жестов и звуков агрессии с последующей трансформацией к сигналам «союза», индивидуального и группового («социальный инстинкт», по Лоренцу).

[37] Берковиц Л. Агрессия: причины, последствия и контроль. СПб.: Прайм-Еврознак, 2001. С.440—446.

[38] В отличие от Фрейда, Лоренц все же делал попытки интегрировать свою концепцию с дарвиновской доктриной эволюции. Лоренц предположил, что агрессия дала, по крайней мере, три эволюционных приобретения. Она приве­ла к дисперсии животных одного вида на данной территории, таким образом, сбалансировав количество представителей вида и имеющиеся ресурсы; спо­собствовала отбору сильнейших представителей вида в ходе драк с соперни­ками и способствовала проявлению заботы о молодняке.

[39]De l’Angoisse à l’Exstase. Etude sur les croyance et les sentiments. v.2. 1928, 450—475.

[40] Справка подготовлена Н.Ю. Федуниной.

[41] См. подробное описание данного случая в хрестоматии по психологии памяти. М.: Черо, 1999, стр. 371—374.

[42] Фрейд З., Буллит У. Томас Вудро Вильсон. 28-й президент США. Психологическое исследование. М.: ИГ «Прогресс», 1999. С.51—64.

[43] Зейгарник Б.В. Теория личности К. Левина. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1981. С.18—32, 43—51.

[44] У испытуемых, только следивших за ходом эксперимента на прерванное задание, но не выпол­нявших задание, не наблюдался феномен лучшего воспроизведения незавершенных действий. (Неопуб­ликованное исследование Н. И. Каулиной).

[45] Gordon W. Allport. The functional autonomy of motives. Перевод с англ. М. Фаликман.

Статья впервые опубликована в юбилейном выпуске Американского Психологического Журнала (American Journal of Psychology. 1937. Vol.50. P.141—156). — Прим. ред.

[46] Нижеследующее частично извлечено из главы 7 моей готовящейся к выходу книги “Personality: A Psychological Interpretation” (1937). — Прим. авт.

[47] Веблен Торстен Бунде (1857—1929) — американский экономист и социолог, известен своими историческими исследованиями экономической структуры общества. Среди основных работ — книга «Инстинкт мастерства» (1914). — Прим пер.

[48] Фуговое состояние — состояние помраченного сознания, когда больные, отрешенные от окружающего, стремительно бросаются бежать (См. справочник по психиатрии под ред. А.В. Снежневского. М., 1985).

[49] Мы опускаем здесь детали полемики автора со сторонниками бихевиоризма и гормической психологии и оставляем только ответ на наиболее очевидный из встающих вопросов. — Прим. ред.

[50] Хотя данное возражение в большинстве случаев верно, это все же не всегда так, поскольку в некоторых случаях любовь к прогулкам, беседам ради бесед, нарядам, играм и т.д. выступает как самоподдерживающаяся мотивационная система. — Прим. авт.

[51] С этой теорией хорошо согласуются работы К. Левина и его сотрудников по изучению природы «квазипотребностей». Безотлагательность этих потребностей максимальна непосредственно перед достижением цели, после чего мотив совершенно угасает. — Прим. авт.

[52] Война всех против всех (понятие философии Томаса Гоббса). — Прим. ред.

[53] Архетипы коллективного бессознательного в индивидуальной психологии К.-Г. Юнга. Персона (Маска) — то, каким человек представляет себя миру, совокупность социальных ролей, «фасад», за которым скрывается индивидуальность человека. Анима — «душа» в широком смысле слова, источник творчества, архетип фигуры женского пола, ориентированный первоначально на внутренние процессы, как Персона — на внешние. — Прим. ред.

[54] Фестингер Л. Теория когнитивного диссонанса. СПб.: Ювента, 1999. С.15–52
(с сокращ.)

[55] Симонов П.В. Эмоциональный мозг. М.: Наука, 1981. С.19—23, 27 (с сокращ.)

[56] Lazarus R. Appraisal: Long and Short of It. // The Nature of Emotion. Fundamental Questions. / Ed. P. Ekman, R.J. Davidson. N.Y., Oxford: Oxford University Press, 1994. P.208—215. (с сокращ.) Пер. Ю.Б. Гиппенрейтер.

[57] Понятием «значимость» мы переводим словосочетание “relational meaning”, которое, по определению автора, обозначает значение ситуации (стимула, объекта) для субъекта, то есть отношение (relation) этой ситуации к потребностям, мотивам субъекта (см. аналогичное определение биологического и личностного смыслов у А.Н. Леонтьева). — Прим. перев.

[58] Маслоу А. Мотивация и личность. СПб.: Евразия, 1999. С.77–105 (с сокращ.)

[59] Франкл В. Человек в поисках смысла. М.: Прогресс, 1990. С.54—69 (с сокращ.)

[60] Все же на обложке оригинального немецкого издания имя автора напечатано не было.

[61] Эскапизм — стремление к уходу от реальности (прим. ред.).

[62] Слова «материализм» и «идеализм» употребляются здесь в дру­гом значении, чем то, которое они имеют в советской философской лите­ратуре Здесь они обозначают виды мировоззрения, в которых опреде­ляющая роль приписывается соответственно материальным и духовным побуждениям человеческих поступков.—Прим. перев.

[63] Американский астронавт.—Прим. перев.

[64] To же относится ко многим идеям, лежащим в основе разнообра­зных движений протеста. Многие из них борются против чего-либо, не предлагая реальной альтернативы, чтобы бороться за нее.

[65] Леонтьев А.Н. Деятельность, сознание, личность. М.: Политиздат, 1977. С.186—189.

[66] Додонов Б.И. Эмоция как ценность. М.: Политиздат, 1978. С.32—69, 72—92
(с сокращ.)

[67] БМЭ, т. 35, статья «Эмоции».

[68] Здесь и далее слово «наслаждение» мы в зависимости от контекста вынуждены употреблять в двух смыслах: 1) как состояние, полярное стра­данию; 2) как состояние, включающее в себя стра­дание, но в целом приятное человеку.

[69] Божович Л.И. Проблемы формирования личности. / Под ред. Д.И. Фельдштейна. М.-Воронеж: 1995. С.157–162.

[70] Лисина М.И. Проблемы онтогенеза общения. М.: Педагогика, 1986. С.31–57
(с сокращ.)

[71] Адлер А. Наука жить. Киев: Port-Royal, 1997. С.235–241. Пер. с нем. А.А. Юдина.

[72] Адлер А. Наука жить. Киев: Port-Royal, 1997. С.57–62 (с сокращ.) Пер. с англ.
Е.О. Любченко.

[73] Хекхаузен Х. Психология мотивации достижения. СПб.: Речь, 2001. С.17–23,
92–93 (с сокращ.)

[74] Когда Боринг [Boring], историк нашей науки, несколько лет назад ввел в обиход широко известную аббревиатуру «n Ach» (need Achievement) – потребность в достижении, – он спросил себя, а какое отношение это могло бы иметь к N(arziss) Ach! – Прим. авт.

[75] В некоторых наших изданиях использовалась формулировка «со­ревнование с заданными стандартами мастерства» (см.: Общая психоди­агностика. Под ред. Бодалева, Столина. М.: МГУ, 1987. – Прим. пере­водчика).

[76] Фрейд 3. Основные психологические теории в психоанализе. М., Пг., 1923.
С. 174—186.

[77] Левитов Н.Д. Фрустрация как один из видов психических состояний. // Вопросы психологии. 1967. N 6. С.118–129 (с сокращ.)

[78] Селье Г. Стресс без дистресса. Рига: Виеда, 1992. С. 14–24, 47–49 (с сокращ.)

[79] Distress (англ.) — горе, несчастье, недомогание, истощение, нужда; stress (англ.) — давление, нажим, напряжение.— Прим. перев.

[80] Соколова Е.Д., Березин Ф.Б., Барлас Т.В. Эмоциональный стресс: психологические механизмы, клинические проявления, психотерапия. // Materia Medica. 1996. N 1(9). С. 5—25 (с сокращ.)

[81] Хорни К. Собр. соч. в 3 томах. М.: Смысл, 1997. Т.2. С. 174—180.

[82] Goldstein К., Zum Problem der Angst. — Allgemeine ärztliche Zeitschrift fur Peyohothorapie. Vol.II.

[83] Березин Ф.Б. «Психическая и психофизиологическая адаптация человека». Л., 1988. С.13—21. (с сокрщ.)

[84] Т.е. приступообразном

[85] Берковиц Л. Агрессия: причины, последствия и контроль. СПб.: Прайм-Еврознак, 2001. С.24—44 (с сокращ.)

[86] Lewin К. A Dynamic Theory of Personality. Selected Papers [of Kurt Lewin]. New York and London, 1935 (pp.122-128). Перевод с англ. А.А. Пузырея.

[87] Может быть и обратный эффект: усиление привлекательности (повышение субъективной ценности выбранной цели, см. работы Л. Фестингера). – Прим. ред.

[88] Василюк Ф.Е. Психология переживания. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1984. С.16, 31—58 (с сокращ.)

[89] См. статью П.Фресса в данной хрестоматии. – Прим. ред.

[90] Статья Э. Линдеманна приведена в данной хрестоматии. – Прим. ред.

[91] См. статью Л. Фестингера в данной хрестоматии.

[92] Сублимация используется в этом качестве потому, что боль­шинство психоаналитиков вообще не относят ее к разряду за­щит, а такой авторитет, как А. Фрейд, хотя и пишет о необхо­димости причислить этот механизм к девяти наиболее распрост­раненным способам психологической защиты, но одновременно и противопоставляет его им как механизм, «от­носящийся скорее к исследованию нормы, чем невроза» [188, с. 47]. – Прим. авт.

[93] Маслоу А. Психология бытия. Пер. с англ. О.О. Чистякова. Рефл-бук, Ваклер, 1997. С.102—138 (с сокращ.)

[94] Дормашев Ю.Б., Романов В.Я. Психология внимания. М.: Тривола, 1995. С.247—253 (с сокращ.)

[95] Эквивалентного перевода данного термина на русский язык одним словом, по-видимому, не существует. Авторы «Англо-русского синонимического словаря» [1] пишут: «Enjoyment (удовольствие, радость, наслаждение) отличается от всех других синонимов ряда тем, что обозна­чает не только состояние удовольствия (физического или духовного), но и процесс его получения» (с. 321, курсив авторов). — Прим. Авт.

[96] Аргайл М. Психология счастья. М.: 1990. С. 183—203 (с сокращ.).

[97] В качестве синонима слова «эмоции» автор часто пользуется словом «настроения». — Прим. пер.

[98] Тематический апперцепционный тест (ТАТ) включает набор карточек с не­определенными по содержанию картинками, допускающими произвольное толкование испытуемыми, которые получают инструкцию сочинить рассказ к каждой картинке. Интерпретация ответов позволяет судить о чертах лич­ности, хотя, как показывает опыт, этот тест чувствителен и к временному, текущему состоянию испытуемого, в том числе его настроению; это обстоя­тельство подтверждает мысли М. Аргайла. — Прим . ред.

[99] Имеется в виду распространенная в западных странах модификация спичеч­ного коробка наподобие раскрывающейся книжечки из плотного картона.

[100] Rogers С. R. Empatic: an unappreciated way of being // The Counseling Psychologist. 1975. V. 5, N 2. P. 2—10.

[101] Изард К. Эмоции человека. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1980. С.16, 99—116 (с сокращ.) Пер. с англ. Д.В. Ольшанского.

[102] См. статью Я. Рейковского «Исследования выражения эмоций» в настоящей хрестоматии. — Прим. ред.

[103] Рейковский Я. Экспериментальная психология эмоций. Пер.с польского В.К. Вилюнаса. М.: Прогресс, 1979. С.139—146.

[104] Кляйнберг сообщает, что когда в разговоре с китайцем он выразил удивление по поводу того, что от гнева можно лишиться чувств, то услышал в ответ, что для китайца столь же удивительным кажется тот факт, что в викторианскую эпоху женщины так легко падали в обморок в затруднительных ситуациях. Таким образом, автор считает, что обморок также является социально обусловленной формой выражения эмоции. — Прим. авт.

[105] Рейковский Я. Экспериментальная психология эмоций. Пер.с польского В.К. Вилюнаса. М.: Прогресс, 1979. С.179—192, 212—223 (с сокращ.)

[106] У человека организация эмоций обладает изменчивой струк­турой, и в этом отношении человеческие эмоции существенно отличаются от эмоций животных. Если форма эмоциональной ре­акции животных детерминирована в основном генетически (поэто­му, раздражая соответствующие центры, мы можем получить ре­акцию ярости, страха, сексуальную реакцию во всей их полноте), то у человека лишь немногие компоненты эмоций имеют свою готовую врожденную организацию; большая часть того, что составляет реакцию гнева, страха, тревоги, печали, гордости, является приобретенной, т.е. сформировалась в результате опыта. — Прим. авт.

[107] См. приводимую в данной хрестоматии статью Я. Рейковского «Исследования выражения эмоций».

[108] Подробнее см. в статье А. Маслоу «Пиковые переживания» в данной хрестоматии. – Прим. ред.

[109] S. Shachter, J.E. Singer. Cognitive, social, and psychological determinants of emotional state.//Psychological Review. Vol.69. No5. P.379—399 (с сокращ.) Пер. с англ. Е.В. Печенковой, М.В. Фаликман.

[110] См. также работу У. Джеймса в данной хрестоматии. — Прим. ред.

[111] Почетное студенческое общество в США, куда принимаются выпускники американских университетов, показавшие за время обучения выдающиеся способности. Решение об избрании принимают прочие члены общества (профессора и другие студенты) на основе критериев, включающих как отличную академическую успеваемость, так и мастерство в освоении широкого спектра учебных курсов. Избрание в общество Phi Beta Kappa — как правило, важный шаг в дальнейшей профессиональной и научной карьере выпускника. — Прим. перев.

[112] Феномен «уже виденного» (фр.). ¾ Прим. перев.

[113] Для ответов на вопросы об эмоциональном состоянии предлагалась 5-балльная шкала, а на вопросы о телесном состоянии — 4-балльная шкала. — Прим. перев.

[114] Экспериментальная психология. / Ред.-сост. П. Фресс, Ж. Пиаже. М.: Прогресс, 1975. С.120—125 (с сокращ.)

[115] Экспериментальная психология. / Ред.-сост. П. Фресс, Ж. Пиаже. М.: Прогресс, 1975. С. 77–80, 82, 84 (с сокращ.)

[116] Работа Дембо предшествует работе Хоппе, хотя опубликована она была на год позже. – Прим. авт.

[117] Шкала интеллекта, где среднее значение равно 100 (при этом значении «умственный возраст» ребенка соответствует его хронологическому возрасту), а стандартное отклонение равно 15. – Прим. ред.

[118] Lewin K., Dembo T., Festinger L., Sears P. Level of espiration. In: Hunt I. (ed.) Personality and the behavior disorders, vol. I. N.Y.: 1944. (с сокращ.)

[119] При подготовке справки использованы материалы из недавно открытых личных архивов Т. Дембо, подробно изложенные и проанализированные в статье: R. van der Veer. Tamara Dembo’s European Years: Working with Lewin and Buytendijk. // Journal of the History of Behavioral Sciences. 2000. Vol.36.

[120] Берковиц Л. Агрессия: причины, последствия и контроль. СПб.: Прайм-Еврознак, 2001. С.475—480.

[121] Техника машины агрессии была впервые описана в книге Басса «Психо­логия агрессии» (The psychology of aggression), 1961, являющейся первой об­зорной работой, посвященной экспериментальным исследованиям агрессии. Стэнли Милгрем разработал очень похожую процедуру для проведения экс­периментов по послушанию. Милгрем и Басс по-дружески оспаривали первенство в применении машины агрессии. Процедура указанных здесь экспе­риментов применялась в исследованиях Басса (см.: Buss, 1966).

[122] Роберт Барон писал об этой проблеме в своей книге «Человеческая аг­рессия» (Human aggression, 1977, р. 60—62). Он приводит доказательства того, что многие студенты считали, будто применяемоеими наказание может при­нести ученику пользу. Чтобы снизить или исключить эту убежденность, Ба­рон не применяет легенду об «учителе и ученике». Вместо нее он рассказы­вает своим испытуемым, что они участвуют в исследовании физиологических реакций на «неприятные стимулы». Задача испытуемых — передать партнеру неприятный стимул (удар тока или сильный звук). Испытуемым предоставляется свобода выбора интенсивности стимула, который они применяют. В другой вариации данной процедуры Доннерстейн (см.: Donnein & Berkowitz, 1981) применил видоизмененную парадигму учителя-ученика, сообщая испытуемым, что уровень наказания никак не повлияет на выполнение задания их партнером.

[123] Так как студенты, во многом благодаря классическим работам Милгрема (1963) о повиновении, уже познакомились с использованием в психологичес­ких исследованиях электрошока и других негативных стимуляций, то сейчас становится все важнее придумывать процедуры, при которых испытуемые знали бы, что они причиняют боль другому человеку, однако не осознавали, что это каким-либо образом связано с поведением, не одобряемым обществом. Одна из возможных техник, развиваемая итальянским исследователем Капрара (см.: Саргага, Passerini, Pastorelli, Renzi, & Zelli, 1986), требует от субъек­та причинять больжертве, наградив ее меньшим количеством денег, чем пола­галось по правилам. Так, когда правила позволяли испытуемым дать жертве, скажем, 1 доллар за правильный ответ, они могли причинить ей боль — и достаточно изощренным способом, — дав меньшее количество денег. Чем меньше они давали за правильный ответ, тем сильнее ранили жертву. Экспе­риментальные данные, полученные Маммендеем (Mummenday, 1978), дают основание предполагать, что лишение другого человека денег психологичес­ки в значительной степени эквивалентно причинению ему боли.

[124] Абу Али Ибн Сина. Канон врачебной науки. Избранные разделы. В трех частях. М-Ташкент: изд-во МИКО «Коммерческий Вестник», изд-во «Фан» АН Руз, 1994. Часть II, с. 44—45. Перевод У.И. Каримова.

[125] Юнг К.Г. Тэвистокские лекции. М.: Рефл-бук, Ваклер, 1998. С.85–87 (с сокращ.)

[126] Текст состоит из фрагментов двух работ А. Р. Лурия: Сопряженная моторная методика и ее применение в исследовании аффективных реакций // Проблемы современной психологии. Т. 3. М., 1928. С. 46; Психология в определении следов преступления // Научное слово, 1928, N 3. С. 79—82, 85—92.

[127] См. статью К.Г. Юнга в данной хрестоматии.

[128] Холодный Ю.И., Савельев Ю.И. Проблема использования испытаний на полиграфе: приглашение к дискуссии. // Психологический журнал. 1996. Том 17. N 3. С.53—69 (с сокращ.).

[129] Здесь и далее используются терминология и классификация, заимствованные в зарубежных изданиях по тематике испытаний на полиграфе.

[130] Маслоу А. Психология бытия. Пер. с англ. А.И. Чистякова. Рефл-бук, Ваклер, 1997. С.32, 44—67 (с сокращ.)

[131] Холмогорова А.Б., Гаранян Н.Г. Принципы и навыки психогигиены эмоциональной жизни. // Вестник психосоциальной и коррекционно-реабилитационной работы. 1996. N 1.

[132] Лоренц К. Восемь смертных грехов цивилизованного человечества. // Лоренц К. Оборотная сторона зеркала. М.: Республика, 1998. С.20—26 (с сокращ.)

[133] Приобрести новых друзей (англ.). — Прим. пер.

[134] Goleman D. Emotional Intelligence. Bantam Books, 1995. P.42–45. Пер. с англ. М.В. Фаликман.

[135] Гарднер Хауард (род. 1943) – американский психолог, профессор Гарвардской высшей школы образования и ряда университетов США, автор 18 книг. Наиболее известен как автор теории множественного интеллекта (multiple intelligences), в которой вводятся понятия внутриличностного и межличностного интеллекта. – Прим. ред.

[136] Коэффициент интеллекта. – Прим. ред.

[137] Фрейд А. Психология «Я» и защитные механизмы. М.: Педагогика-Пресс, 1993. С.27–32, 37–39.

[138] Это отмечено в работе 3. Фрейда «Торможения, симптомы в тревожность».См. также с. 37, где этот отрывок цитируется.

[139] Фейдимен Дж., Фрейгер Р. Личность и личностный рост. Вып.1. М.: 1994.
С.27—34 (с сокращ.)

[140] Василюк Ф.Е. Пережить горе. // Альтер Эго. Психологический Журнал. 1991. N 2. С.5—10 (с сокращ.)

[141] Lindemann E. Symptomatology and management of acute grief // Amer. Journ. of psychiatry. 1944. V. 101. N 2.

[142] Тарабрина Н.В., Соколова Е.Д., Лазебная Е.О., Зеленова М.Е. Посттравматическое стрессовое расстройство: психологические и клинические особенности, вопросы терапии. // Materia Medica. 1996. N 1(9). С.57—68 (с сокращ.)

[143] Юнг К. Г. Психологические типы. М., 1924. С. 5—21, 34—41, 55—62, 69—74. Печатается с сокращением.

[144] Опровергать что-либо сразу же. (лат.) – Прим. ред.

[145] В своем роде, своеобразный (лат.) – Прим. ред.

[146] Порочный круг (лат.). – Прим. ред.

[147] Риман Ф. Основные формы страха. Пер. с нем. Э.Л. Гушанского. М.: Алетейа, 1998. С.32—309 (с сокращ.)

[148] См. статью К. Лоренца «Так называемое зло» в данной хрестоматии.

[149] Infernum (лат.) — ад. — Прим. ред.

[150] «Апология Сократа». Приводится по: Платон. Сочинения. Т.1, стр. 96—100.

[151] Толстой Л.Н. Не могу молчать. М.: Советская Россия, 1985. С.39—97 (избранные отрывки).

[152] Сэй Сенагон. Записки у изголовья. Пер. со старояпонского В. Марковой. СПб.: «Азбука», 1999. Избранные отрывки.

[153] Монтень М. Опыты. В трех книгах. М.: Наука, 1980. Кн.1—2, С.23—26, 71—74, 634—640 (с сокращ.) Пер. А.С. Бобовича.

[154] Я оцепенел; волосы мои встали дыбом, и голос замер в гортани (лат.).

[155] До такой степени страх заставляет трепетать даже перед тем, что мог­ло бы оказать помощь (лат.).

[156] Страх. / Сост. П.С. Гуревич. М. Алетейа, 1998. С.358—371. Пер. Ж. Кузнецовой
(с издания: The Abominable Stones. — L., 1968).

[157] Мандельштам Н.Я. Вторая книга. М.: Московский рабочий, 1990. С.139—148 (с сокращ.).

[158] Платон. Пир. // Собр. соч. в 3 томах. Т.2. М.: Мысль, 1970. С.95—156 (с сокращ.)

[159] Стендаль. Собр. соч.: В 15 т. М., 1959. Т. 4. С. 363—386.

[160] Стендаль имеет в виду «Письма португальской монахини»—собрание пылких любовных писем монахини Марианны Алькафорадо, изданное в 1669 г.

[161] Если эта особенность не наблюдается у мужчин, то это происходит оттого, что им не приходится жертвовать стыдливостью ради одного мгновения.

[162] Это значит, что один и тот же оттенок жизни дает лишь мгновение полного счастья, но поведение страстного человека меняется по десять раз в день.

[163] То, что романы XVII века называли внезапной вспышкой, решающей судьбу героя и его возлюбленной, есть движение души, затасканное бесконечным числом бумагомарателей, но от этого не менее существующее в природе; оно происходит от невозможности долго вести оборону. Любящая женщина слишком счастлива чувством, которое она испытывает, чтобы быть в состоянии искусно притворяться; благоразумие ей надоедает, она пренебрегает всякой осторожностью и слепо отдается счастью любви. Недоверие делает внезапную вспышку невозможной.

[164] Диана де Пуатье в «Принцессе Клевской».

[165] Арденский лес—место действия комедии Шекспира «Как вам это понравится», которую Стендаль очень любил.

Кулоны—семья знаменитых танцоров в эпоху Империи и Реставрации. Один из них открыл танцевальный зал.

[166] Пруст М. По направлению к Свану. Пер. с франц. Н. Любимова. М.: «Художественная литература», 1973. Избранные отрывки.

[167] Цветаева М.И. Господин мой – Время. М.: Вагриус, 2000. С.366–369.

[168] Цвейг С. Нетерпение сердца. Новеллы. М.: Дружба народов, 1992. С.406—408. Пер. с нем. Д. Горфинкеля.

[169] Фрейд З. Леонардо да Винчи. М.: Мысль, 1912. С.18—21, 22—25.

[170] Ни одну вещь нельзя любить или ненавидеть, не познав (ит.). Filippо Botazzi. Leonardo biologo e anatomico. Стр. 193.

[171] Marie Herzfeld. Leonardo da Vinci. Traktat von der Malerei. Nach der Übersetzung von Heinrich, Ludwig neu herausgegeben und eingeleitet. Iena (Abschnitt I, 64, p. 54).

[172] Перводвигатель (ит.).

[173] “La resurrezione” etc., стр. 8: “Leonardo aveva posto, come regola al pittore, lo studio della natura..., poi la passione dello studio era di venuta dominante, egli aveva voluto acquistare non piu la scienza per l'atre, rа la scienza per la scienza”. («Воскресение», и т.д., стр.8: Леонардо, как всякий художник, изучал природу..., затем страсть к познанию захватила его целиком, и он возжелал не науки ради искусства, но науки ради самой науки. — ит.)

[174] Солнце неподвижно (ит.).

[175] См. перечисление его научных работ в пре­красной биографии Марии Герцфельд (Iena, 1906 г.) и в др. местах.

[176] К.Чапек. Сочинения в 5 томах. Т.1. М.: Гос. изд-во худ. лит-ры, 1958. С.135—143. Перевод Т. Аксель и О. Молочковского.

[177] Право же (англ.)

[178] Ну... (англ.)

[179] Опытах (англ.)

[180] Хорошо (англ)

[181] Автоматически (англ.)

[182] Вот и все (англ.)

[183] Механически, автоматически (англ.)

[184] Любопытно (англ.)

[185] Mene tekel — точнее, «Mane tekel fares». — Согласно библейскому преданию, таинственная огненная надпись, предвещавшая гибель жестокого царя Вавилонии Валтасара и его династии. В переносном смысле — предсказание несчастия и возмездия.

[186] Продолжайте (англ.)

[187] Никогда не встречал ничего подобного... (англ.)

[188] Простых (англ.)

[189] Профессию (англ.)

[190] Благодарю вас (англ.)

[191] Привет тебе, благочестивая душа (лат.)

[192] Колесница Джаггернаута. — Джаггернаут (Джанатха) - одно из воплощений индийского бога Вишну. Во время религиозных празднеств его изображение жрецы вывозили на громадной шестнадцатиколесной колеснице.

[193] Вот оно что! (англ.)

[194] Заканчиваю на этом, джентльмены (англ.)

[195] Не будем зря тратить время. Простите, джентльмены! (англ.)