Книга была скопирована с vk.com/bestbooks

Книга была скопирована с vk.com/bestbooks

Николь Баарт Гленн Бек

Снежный ангел

 

 

Аннотация

 

Печальная и радостная, как само Рождество, история о людях, которые всю жизнь искали друг друга, бродили в потемках и рождественским вечером все‑таки нашли. Но прежде им пришлось пройти через испытания, и боль, и разлуку, и непонимание. И только тогда они поняли, что главное – это любить друг друга. Просто любить.

Память Рэйчел сохранила лишь одно‑единственное светлое воспоминание о детстве: они с отцом ночью, после волшебного снегопада, творят на искрящемся снегу ангелов. Рэйчел падает в снег, машет руками, отец подхватывает ее на руки, а в снегу остается ангел. Проходят годы. Рэйчел – взрослая женщина, красивая, богатая, у нее муж на зависть всем, роскошный дом и дочь, так похожая на нее в детстве. Но счастья нет. Одна лишь тоска по несбыточному. И воспоминание о чудесных снежных ангелах. Так, может, стоит найти этих ангелов? И тогда то острое счастье вернется хоть на миг? И рождественский вечер – самое лучшее время для того, чтобы снова погрузиться в сказку и попытаться найти свое счастье.

 

Гленн Бек, Николь Баарт

Снежный ангел

 

Посвящение

Мне давно хотелось поведать эту историю. Очень надеюсь, она пробудит тех, кто привык верить, услышав: «Я сама виновата», «Ничего страшного», «Он… Эта книга посвящается моим сестрам, которые меня вдохновляют, моей…  

Пролог

 

Митч

24 декабря, 6.45 утра

Рано‑рано утром, в предрассветной тишине, когда глаза еще закрыты, Митчелл Кларк полон сил. Он молод и здоров, сердце энергично качает кровь. Мышцы – точно крепкие канаты, мощные руки в мозолях от молотка. Тело – послушное, ловкое, как хорошо отлаженная машина.

Митч потягивается в кровати, слегка выгибает спину. В пояснице тут же просыпается боль. От усталости, видать. Ерунда. Малость перетрудился, только и всего. Попотел вчера, не жалея себя, зато с пользой для дела. Можно гордиться собой. От этой мысли он наполняется уверенностью. «Как хорошо, что я, – Митч в тишине вслушивается в стук своего сердца, – я… я… Кто же я?» Мысль ускользает, а чей‑то голос и вовсе прогоняет ее прочь.

– Доброе утро, мистер Кларк.

Митч поднимает веки, перед глазами маячат розовый прямоугольник медицинской формы и хвостик темных волос, перекинутый через худенькое плечо. На бейджике под словом «сиделка» – имя, всего три буквы. Не то Ким, не то Сью, а может, Дин – а, какая разница? Сердце стучит все быстрее, и блаженный покой, окутывавший его еще минуту назад, растаял без следа.

– Ну что, будем вставать? – Она говорит ласково и тихо, обхватывает его руками, чтобы вытащить из этой безобразной узкой койки.

Куда ей! Разве такой малютке поднять мужчину. Но вдруг оказывается, что он уже сидит, а тело, которым он только что восхищался, вероломно предало его. Каждая клеточка ноет. В спине так и стреляет, колени подрагивают. И еще колотье в боку. Но эта болячка вроде как известна. Вцепившись в простыни, Митч приноравливается к боли. Простыни белые, в углу штамп: пансионат «Золотой фонд». Что‑то очень знакомое, где‑то он эти слова уже видел… Неважно. Как выпирают колени под тонкой рубахой. Ноги будто чужие – тощие, лысые, в темных пятнах, и откуда этот огромный синячище? Стариковские ноги, догадывается Митч. Стало быть, он дряхлый старик. Во всяком случае, гораздо, гораздо старше, чем сам себя ощущает.

– Сколько мне лет? – Слова выскакивают безотчетно, а голос скрипит, точно тормозные колодки древнего драндулета.

– Всего‑навсего семьдесят два, мистер Кларк, – отвечает она с улыбкой, но так безучастно, что до Митча не сразу доходит: это про него.

– Семьдесят два? – с сомнением повторяет он.

– По вам ни за что не скажешь, – уверяет она.

– Мне нужно побриться, – бормочет Митч.

Самому странно слышать. Особенно когда он подносит руку к подбородку и обнаруживает, что тот весь в рытвинах мелких морщин; вся кожа, словно смятый листок гофрированной бумаги. Этих щек бритва не касалась уже очень давно. Так тем более надо побриться! Желание столь острое – не отмахнешься. Он так и чувствует у себя на щеке ладонь жены, неподатливую и холодную, хотя подразумевается, что она хочет его приласкать.

– Жена любит, когда я чисто‑начисто выбрит, – говорит Митч, потому что так оно и есть. Или было. Хорошо бы вспомнить. Но память подкидывает лишь пряное дуновение ее духов да губы, кривящиеся в осуждении. И все – она уже пропала.

Молодая женщина в розовом оставляет без внимания его бормотание.

– Ванну сегодня принимаем?

Вопрос ставит в тупик. Ванну? Он что, любит ванны? Разве мужчины принимают ванну? Разве он, Митч, принимает ванны? Похоже, так, потому что розовый халатик, не дожидаясь ответа, кладет его руку на прохладный бортик кровати, чтоб держался. Митч сидит, покачиваясь на краю матраса, а сиделка бесшумно скрывается в ванной, оставив его наедине со спутанными мыслями. До него доносится звук льющейся воды, подревывают краны – она регулирует температуру.

Какое‑то мгновение Митч почти физически ощущает, как кожу обжигает горячая вода. Он стоит в душе, в облаках пара и крепкого, бодрящего аромата мыла «Ирландская весна». Занавеска в душе белая, и сквозь нее виден весь дом. Конечно, этого не может быть, это ему только кажется, что он там, сильный и здоровый, не такой, как сейчас, слабый и немощный. Но видение куда более реально, чем сиделка и жесткая кровать с проштампованными простынями.

Митч прикрывает глаза, мысленно отодвигает занавеску, проходит сквозь стены цвета авокадо. В этой ванной он снимал напряжение с усталых мышц только что не кипятком; во всяком случае, вид у него потом был, будто он обгорел на солнце или ошпарился. Идем дальше, по застланному ковром коридору, мимо трех спален, вниз по лестнице. Комнаты в доме устроены на разном уровне, кухня‑столовая – на первом, довольно поместительном этаже. Но, несмотря на простор, у Митча ощущение, словно повернуться негде. Теснотища, и уныло как все. Как его теперешнее дыхание – что ни вздох, то мучительно стесненный хрип. Ненадежное место. И безрадостное. А ведь ни тени сомнения – некогда это был его дом.

Дом этот чуть не звенит от напряжения, и причиной тому женщина, которую Митч зовет женой. Щеки до сих пор помнят прикосновения ее руки. Кожу так и пощипывает.

– Не очень горячо, – кричит из ванной санитарка. Слова отскакивают от кафельных стен крошечной комнаты и возвращают Митча в настоящее. – Я знаю, вы не любите, чтоб вода обжигала.

«Не люблю?» Митч вздыхает, спускает ногу на пол и осторожно, одним пальцем, пробует вощеную поверхность. До чего кривой палец. Артрит, что ли? А холод до костей пробирает. Он ежится всем телом, заходится в кашле. И от этого что‑то сдвигается с места: тяжелый камень на самом дне прожитых лет, там, где после взрыва, которого он не помнит, сгрудились обломки разрушенной жизни.

Он вдруг вспоминает.

Все.

Одна вспышка, всплеск света и цвета – и остается только боль и горячая слеза на дрожащем подбородке. Но подобно дыму, что висит в воздухе после июльского салюта, плывут обрывками тумана и воспоминаний тени его жизни. Прекрасные и вместе с тем ужасные.

– Мы готовы, мистер Кларк?

От неожиданности – он уже и забыл про нее – Митч вздрагивает, хватает ртом воздух.

– Я… – Но сказать‑то нечего.

У сиделки ласковый взгляд и еще более ласковые руки. Она берет Митча под локоть:

– Сегодня особый день. Нам никак нельзя пропустить завтрак. В Рождественский сочельник у нас всегда блинчики.

Митч трясет головой, словно хочет избавиться от видений и запахов, нахлынувших с упоминанием Рождества. Яблочный сидр, крепкий запах живой ели, которую он притаскивал с автостоянки возле бакалейной лавки, пара маленьких сапог у двери в лужице растаявшего снега. Ребенок? В груди теплеет. Точно, девочка! Розовые сапожки.

– А вечером мы с вами попоем рождественские гимны. – Сиделка ласково улыбается. – И еще знаете что? На улице‑то снег! – Она оставляет Митча сидеть на кровати и делает шаг к окну, чтобы распахнуть шторы.

Тяжелая ткань отползает в сторону, в комнату просачивается утренний свет и прохладной, сливочно‑белой полосой ложится на босые ноги Митча. Небо жемчужно‑серого цвета, облака так высоко и далеко, что чудится, будто снежинки за оконным переплетом сыплются прямо из самого рая. Дар Божий. Снег падает хлопьями, крупными, как комки ваты, и смягчает суровый ландшафт Среднего Запада, укрывая унылую равнину таким свежим и чистым одеялом, что Митчу хочется под него забраться.

– Правда, красиво? – Сиделка тихонько вздыхает, глядя, как на ее глазах преображается мир, но Митч не отвечает. Не может.

Он уже не здесь, не в тесной комнатушке пансионата, где ему, похоже, суждено доживать век. Нет, он вглядывается в смутный силуэт, который вдруг наполняется цветом, оживает; роскошное, уворованное мгновение – Митч цепляется за него, хотя его очертания уже расплываются.

Митч видит ее так отчетливо, будто время повернуло вспять. Волосы заплетены в две косички – отчаянная попытка соорудить прическу, сведенная на нет выбившимися кудряшками, не желающими подчиняться ее стараниям. Но это только добавляет ей детской прелести, когда понимаешь, что не заботливая мать, а ее собственные неумелые руки пытались укротить эту буйную шевелюру. Щеки раскраснелись, она беззаботно хохочет, в глазах сверкают серебром тысячи звезд. Волосы переливаются алмазными искрами. Она протягивает Митчу руки, он берет озябшие пальцы, сжимает в теплых ладонях. Прижать бы ее к себе покрепче. Хотя бы еще на одну минутку. Навсегда.

Но ее уже нет.

 

Глава 1

 

Рэйчел

1 октября

– Он меня убьет!

– Ничего не убьет. Не делай из мухи слона. – Лили бросила на меня уничтожающий взгляд и взмахнула полотенцем, складывая пополам.

Я проследила взглядом за тем, как дочь добавила аккуратно сложенное полотенце к стопке стираного белья, и в который раз восхитилась грациозным изгибом шеи, огнем синих глаз. Моя Лили – чудо. Умница, красавица и задира. Но тут она не права. Доведи я до конца то, что мы с ней задумали, Сайрус меня точно пристукнет.

– Он разозлится как черт.

Лили дернула плечом:

– Ну и что? А ты, мам, стой на своем. Что такого ужасного он может сделать?

Я навскидку могла бы предложить с дюжину вариантов, один другого хуже. Но разве по силам одиннадцатилетней девочке разобраться в сложностях нашей невеселой семейной жизни без любви, где один всегда требовал, а другой всегда уступал? Я уступала. Сайрус требовал. Простое правило. Я выучила его назубок.

– Это не так просто, малыш.

Я сложила последнюю салфетку и принялась укладывать белье в корзину, чтобы разнести по всем четырем ванным комнатам нашего огромного, как дворец, дома. Этих ванных у нас больше, чем членов семьи, но меня габариты нашего несуразного жилища только радовали: было где спрятаться. Например, в комнатах для гостей или в темных коридорах. Иногда в стенных шкафах. Лили ничего об этом не знала.

Мы с Сайрусом ссорились, только когда дочь спала, и хотя наши стычки, как правило, не шли дальше злобной ругани и грубых оскорблений, она не должна была слышать те грязные слова, что бросал мне в лицо ее отец. Когда‑то я поклялась себе: Лили не узнает правды о нашей с Сайрусом незадавшейся жизни. И свою клятву я сдержала. Я отвлекала Сайруса на себя, старалась, чтобы у него не было ни малейшего повода рассердиться на дочь. У меня получалось. Я была отменным громоотводом.

– В общем, так, – Лили подбоченилась и, сведя брови, строго глянула на меня, – я думаю, ты должна это сделать. Мистеру Уиверу без тебя не обойтись. Как ты можешь отказываться?

– Я и не отказываюсь, – вздохнула я. – Но ты должна мне пообещать, что не проговоришься папе. Это будет нашим с тобой секретом, ладно?

Лили с озорной улыбкой прижала к сердцу узенькую ладошку. На вид – почти девушка, а по сути – совсем ребенок: одна мысль о тайне приводит ее в неописуемый восторг. Вон как глаза горят. Мне вдруг пришло в голову, что ее интерес к моей временной работе в швейной мастерской у Макса Уивера вызван скорее предвкушением проделки, нежели бескорыстным желанием помочь старику. У меня кольнуло сердце: какая чистая наивность. Лили еще верила в безобидные тайны, в торжество добра и счастливую жизнь до скончания века. Я не собиралась выводить ее из сладких заблуждений. Маленькие девочки должны мечтать.

– Ну, иди, на автобус опоздаешь. – Я подхватила корзину с бельем, чмокнула дочь в подставленную щеку. – И не забудь: после школы сразу в «Эдем».

Лили хихикнула:

– Чепуха какая‑то. – И неумело попыталась меня передразнить: – «После школы сразу в рай, Лили!» И почему это мистер Уивер назвал свою мастерскую «Ателье Эдем»?

– Это я предложила. Давным‑давно.

Жизнь тому назад.

– Очень изысканно, – хмыкнула Лили.

– Много ты понимаешь. – Я покачала головой. – Кроме шуток. Сразу в мастерскую. Только не на автобусе, ладно? Выходи на своей обычной остановке и иди пешком.

– За деревьями прятаться? – Лили встала в позу Ангела Чарли. – И следы запутывать, чтоб «хвост» не привести?

– Теперь ты сама делаешь из мухи слона. – Я поджала губы. Ох, не зря ли я все затеяла? – Просто постарайся, чтобы это не выплыло наружу. Поверь мне, Лил, папа не обрадуется, если узнает, что я хочу помочь Максу. Он любит, чтобы я сидела дома, ты же знаешь.

– Знаю. – Лили стянула со стола свой рюкзак, перекинула за спину. – Я умею хранить секреты.

Не ты одна, мелькнуло у меня. Лили, не дожидаясь новых нотаций про соблюдение конспирации, выскочила из кухни. Простучали легкие шаги в холле, хлопнула входная дверь. Мне показалось это символичным – финальный барабан, эхом разнесшийся по гулкому дому. Все, конец.

Но и начало. Потому что, хоть и страшно признаться, у меня возникло ощущение, будто в душе приоткрылась некая дверца. Чуть‑чуть, на щелку, но в воздухе повеяло чем‑то новым, неожиданным.

Я уняла дрожь. Господи, только бы Сайрус ничего не узнал.

 

* * *

 

Макс и Елена Уивер спасли меня. Знаю, звучит сентиментально, но я считаю, что так оно и было. Моя мать, печально известная Беверли Энн, умерла, когда мне было четырнадцать лет. Макс и Елена вмешались в нашу жизнь и выдернули меня из водоворота боли и сумятицы.

Бев погибла, когда знойным летним днем наш семейный фургон «поцеловался» с дубом. Согласно полицейской сводке, она потеряла контроль над управлением и съехала с дороги, что и привело к несчастному случаю со смертельным исходом. Но весь Эвертон знал правду: Бев была мертвецки пьяна в два часа пополудни и как раз пыталась выудить закатившуюся под сиденье бутылку джина. А на крутой поворот у городской окраины ей было глубоко плевать.

Годы спустя, когда одна из шикарных знакомых Сайруса на своей шикарной кухне смешала мне коктейль, меня замутило от одного только запаха вермута и фирменного маминого джина. Спиртное для меня табу. Оно пахнет обидой, гневом и смертью. Мамой пахнет.

А задолго до этого, когда я еще понятия не имела, что такое мартини, когда еще не умела выразить словами боль и отчаяние, которые испытывала при упоминании ее имени, я была просто девочкой без матери. Макс с Еленой поняли глубину моего одиночества и протянули руку помощи.

В ту пору «Ателье Эдем» и в помине не было, а Макс и Елена занимались портняжным ремеслом в гараже, переделанном под мастерскую. Чинили брюки, тачали пиджаки всему Эвертону. Жили они с нами по соседству, я знала их в лицо, знала, чем они занимаются, но в мастерскую не заглядывала и даже не здоровалась, пока однажды Макс не окликнул меня на улице.

Стоял душный июльский день, в воздухе плавало жаркое марево, а наш сосед был упакован в черные брюки и крахмальную сорочку с длинными рукавами, которые, впрочем, были закатаны до локтей. Я же обливалась потом в майке и обрезанных джинсовых шортах. Я изнывала от жары и неразберихи в собственной жизни. Мне было не до него.

– У тебя хорошие глаза? – ни с того ни с сего спросил Макс, когда я проходила мимо их дома.

Я обернулась. Сгорбленный, седой великан с огромными, как у медведя, лапищами и торчащими из ушей клоками жестких волос. Я не испугалась, но мы с ним до этого и словом не обмолвились, а тут его вдруг заинтересовало мое зрение. С чего бы это? Дед явно в маразме. Правильно я, стало быть, делала, что держалась от него в сторонке. В городе все глядели на меня с плохо скрываемой жалостью и с ходу кидались выражать соболезнования по поводу маминой смерти. Макс обошелся без банальностей.

– Глаза у меня в порядке, – ответила я и пошла своей дорогой. Чтобы не поощрять старика к дальнейшей болтовне. Но его следующий вопрос заставил меня замереть на месте:

– А подработать не хочешь?

Подработать? После маминой смерти я целый месяц только и делала, что отбивалась от непрошеных соболезнований и, по мере сил, отсеивала искренние предложения помощи от тех, что вызваны корыстью и жаждой сплетен. Всем было до ужаса любопытно: что там произошло у Кларков? Любителей посудачить за спиной так и подмывало пробраться в наш дом, чтобы разнюхать правду. А мистер Уивер задал вопрос необычный, неожиданный. Разве я могла пропустить его мимо ушей? Не могла, даже если б хотела.

– Как подработать? – с опаской осведомилась я.

– Мы с женой портные. – Говорил он с сильным голландским акцентом. – Чиним старую одежду, шьем новую.

Можно подумать, я этого не знала.

– Нам нужен помощник – метать петли, гладить ткани, ходить по поручениям…

– Я буду у вас на побегушках?

Мистер Уивер смешался.

– Курьером, то есть? – уточнила я. Идея меня, в общем, не смущала – все лучше, чем бесцельно шататься по Эвертону, таская за собой, как пресловутое ядро каторжника, трагическую гибель мамы.

– Да, – неторопливо кивнул мистер Уивер, – верно, курьером. А может, и не только. Если у тебя хорошие глаза.

Старик шаркающей походкой подошел ко мне; я подняла лицо, как будто подставила глаза для проверки. Они у меня синие, пронзительные и, если верить маме, чересчур крупные. Мама вечно твердила мне про это. Ну пусть они и чуть навыкате, но зачем постоянно попрекать этим? В конце концов, это же ее глаза. Я вообще – копия мамы, от кончиков пальцев до корней непослушных рыжих волос.

– Сколько? – деловито осведомилась я.

Мистер Уивер согнутым пальцем подцепил проволочную дужку бифокальных очков у себя на носу и, сдвинув их на самый кончик, воззрился на меня через нижнюю часть стекол. Взгляд был прямой, открытый и чуть‑чуть, самую малость, насмешливый.

– Три доллара в час, – сказал он. – А количество часов в день будет меняться. Иногда у нас для тебя будет много работы, иногда – мало.

Три доллара – это меньше минимальной зарплаты. Зато рабочий день соблазнительно неопределенный.

– Ладно. Буду у вас курьером.

Мистер Уивер кивнул, сдержанно улыбнулся и шагнул ко мне. Ну, сейчас пойдет зудеть про порядки в их бесценной мастерской: что разрешается да что строго запрещается, подумала я. Ничуть не бывало. Он протянул руку и терпеливо ждал, пока я сделаю то же самое. Мы торжественно пожали друг другу руки, и, когда моя ладонь утонула в его лапе, я сообразила: мы заключили договор.

– Ждем тебя завтра утром, к восьми.

С тех пор как умерла Бев, я уже привыкла сачковать, но мистер Уивер даже не собирался обсуждать время начала моего рабочего дня. Я дернула плечом, а он, должно быть, принял это за согласие, потому что еще раз кивнул и, шаркая, побрел прочь.

– Спасибо! – сказала я ему в спину.

Старик, не оборачиваясь, помахал рукой, словно отгоняя стаю комаров.

– Я приду к вам утром, мистер Уивер, – добавила я.

– Макс.

– Что?

– Зови меня Макс! – крикнул он. И скрылся в боковой двери пристроенного к дому гаража.

Больше пяти лет работала я у Макса и Елены. Поначалу подметала пол, наматывала нитки на шпульки, отвечала на телефонные звонки, если у них обоих рот был занят булавками. Когда Макс убедился, что я трудолюбивая и способная ученица, он научил меня крахмалить и утюжить брюки так, что стрелка становилась острой как бритва. Работа тонкая, но по‑настоящему я увлеклась ею только после того, как Елена сшила свое первое свадебное платье для одной знакомой девушки, которой готовое было не по карману.

Для меня швейная мастерская раз и навсегда волшебно преобразилась, когда Елена купила рулон итальянского шелка микадо[1]. Безумно дорогого, но платье предназначалось в подарок, а Елена к своим подаркам относилась чрезвычайно серьезно. В тот день, когда из Милана прислали ткань, Макс уже отправился на боковую, а я осталась в мастерской. Мы с Еленой аккуратно отложили в сторону шерсть, твид и «елочку» – ткани, в которые предстояло облачиться мужскому населению Эвертона, – и водрузили на стол тяжелую коробку. Елена достала шелк, и мы раскинули его во всю ширину рабочего стола. Ах, как он сиял и играл на свету!

– Штанов больше не шью! – засмеялась Елена.

Шила, конечно.

Однако по меньшей мере пару раз в год Елена предоставляла мужу заниматься «штанами», а сама с головой уходила в любимое дело: шила платья. Что до меня, я не могла дождаться этих вылазок в мир атласа и кружев! При том, что и на шитье мужских костюмов грех было пенять. Удивительно тепло и спокойно делается на душе, когда помогаешь Максу добиваться идеальной симметричности и параллельности полосок на пиджаке. Увлекательное занятие, незнакомое. И определенно очень мужское.

Мой отец редко носил костюмы; тому, что он извлекал из недр шкафа по особым случаям, было лет сто, не меньше. Его шкаф был набит джинсами и разномастными рубашками, которые он сам себе покупал. Главное, чтоб по десять долларов, а лучше – еще дешевле. Вообще‑то, я обратила внимание на папину одежду, только когда начала шить костюмы вместе с Максом. И тут увидела, какой дешевый и безвкусный у отца гардероб: униформа рабочего человека, у которого всегда грязь под ногтями, а нос шелушится от солнца. Ну да, конечно, одежда в жизни не самое важное, но мне захотелось, чтобы папа относился к себе с большим уважением.

– Человека делает одежда, – говаривал Макс и умолкал, искоса поглядывая на меня. – Голые люди имеют крайне малое влияние в обществе, а то и совсем никакого.

– Марк Твен, – фыркала я. – Только это глупо.

– Не глупо, а правильно. – Макс задумчиво щурился. – А как тебе такое: «Если доброе имя станет твоим одеянием, то это платье прослужит тебе всю жизнь; если же одеяние станет тебе дороже доброго имени, то оно живо обтреплется».

– Первый раз слышу.

– Уильям Арнот. Проповедником был. Светлая голова.

– Хорошо сказано, Макс. Но, по‑моему, это мина под нашу с вами работу. Мы же как раз «одеяния» и шьем.

– Золотая середина нужна, дружок. Вот что ты должна усвоить. Сколько бы мы ни убеждали себя в обратном, наш внешний облик приоткрывает и нашу внутреннюю сущность. Чтобы считаться хорошим человеком, совсем не обязательно расхаживать в костюме‑тройке, но лично для меня важно, чтобы все – даже моя одежда – свидетельствовало, что я честный человек.

– Поэтому вы и шьете костюмы?

Макс расхохотался:

– Я шью костюмы, потому что мой отец их шил. А до него – мой дед. Что, по‑твоему, означает «Уивер» по‑голландски? Это все, что я умею делать. И раз уж я шью костюмы, они должны быть отменного качества. Самого высокого качества.

– Потому что вы честный человек.

– Надеюсь, что так, – с улыбкой пробормотал Макс. – Во всяком случае, я стараюсь.

Они, Макс и Елена, оба старались. Я их обожала. Мы никогда не говорили об этом, но, по сути, я стала для них дочерью. Ведь своих детей у них не было. Может, их ребенок покоился в датской земле, а может, они просто не могли иметь детей. Не знаю. Но меня они любили, в этом я нисколько не сомневалась и только радовалась, что у меня объявилась новая семья, которая принимала меня такой, какая я есть, – со всеми слабостями и недостатками. Тем более что в моей родной семье такого и в заводе никогда не было. Да и семьи‑то, в сущности, тоже не было. Я жила почти сиротой: Бев умерла, а папа делал вид, будто и я тоже. Во всяком случае, мне так казалось.

– Мы больше не «швейная мастерская», – заявил Макс в тот день, когда мы с Еленой дошили десятое свадебное платье.

Он обвел взглядом помещение, некогда сугубо мужское: лоскуты тонких, прелестных тканей внезапными всплесками света цвели в каждом углу. Поплин, лен и костюмные ткани в полоску соседствовали с прозрачными материями, которые струились ручьями талого снега, собираясь в мерцающие озерца.

– Да перестань, – возразила Елена. – Как были швейной мастерской, так ею и останемся. – Она потянулась к мужу и примирительно чмокнула в морщинистую щеку.

– Но мы уже не «пошив мужской одежды». Мы… – Макс, сведя брови, задумался, подбирая нужное название для того, во что превратилась любезная его сердцу мастерская. – Мы теперь еще и дамское ателье!

Елена покачала головой:

– Не просто дамское ателье, а ателье свадебных нарядов.

– Ателье для новобрачных! – предложила я.

Макс делано наморщил нос, вскинул руки:

– Женщины! Сдаюсь, сдаюсь! – И, качая головой, вышел из гаража, но я успела заметить, как он прячет улыбку.

– Ничего, – подмигнула мне Елена. – От уязвленной гордости еще никто не умирал. А нам, думаю, пора дать подходящее имя этому заведению по пошиву мужских костюмов и свадебных платьев. Чтоб люди знали.

– «Эдем»! – не задумываясь, выпалила я.

– «Эдем»?

– Ну, понимаете, – забормотала я, – это же самое лучшее место. Счастливое и неведомое. И у всех чудесное будущее впереди… – Я смущенно умолкла.

Елена медленно кивнула, я буквально видела, как отражаются в темно‑карих глазах ее мысли.

– «Ателье Эдем. Индивидуальный пошив»! Чтоб было местечко для одного‑двух платьиц посреди моря костюмов. По‑моему, подействует.

Конечно, должно было подействовать. Всем время от времени нужно напоминать о месте, где у каждого есть надежда. Всем нужен кусочек рая.

Особенно тем, чья жизнь очень от этого далека.

 

* * *

 

Слава модного заведения настигла «Ателье Эдем», когда эвертонская молодежь, окончив школу, покинула родной городок и разлетелась по всей стране. Уроженцы Эвертона, осевшие в Лос‑Анджелесе, в Чикаго, в Нью‑Йорке и еще дальше, рано или поздно встречали того единственного или единственную и вспоминали про двух стариков в полузабытом городишке, которые шили первоклассные костюмы и свадебные платья. Стали поступать заказы на дорогие туалеты из шелкового атласа и итальянского шелка. Заказы сопровождались строгим предписанием: «Платье должно быть безукоризненным!» Что означало: «С деньгами туго».

Макс купил старую фотостудию и переоборудовал ее в чудесное ателье с примерочной, трельяжем о пяти створках и полуметровой подставкой к нему – очень удобно снимать мерки со знатных горожан. Но больше всего трельяж и подставка пришлись по душе невестам – они обожали охорашиваться перед зеркалами, разглядывая себя со всех сторон. В ателье не было окон, и тусклое освещение скрадывало многие недостатки. Когда Макс покупал это помещение, отсутствие окон представлялось серьезным минусом, но минус неожиданно обернулся плюсом: невест приводила в восторг мысль, что их бесподобный наряд останется тайной вплоть до той минуты, когда они торжественно двинутся к алтарю.

Но не одни только будущие невесты радовались тому, что «Ателье Эдем» обосновалось в полутемном, невзрачном строении в укромном уголке Эвертона. Взявшись за ручку задней двери и украдкой глянув через плечо (не смотрит ли кто?), я мысленно возблагодарила Макса за то, что в свое время он отказался от нарядного, приметного здания с окнами на исторический центр города. Сделай он тогда выбор в пользу удобного расположения и стильности, я бы ни за что не ответила согласием на его тихий крик о помощи.

Убедившись, что темный переулок позади ателье пуст, я быстро приоткрыла стальную дверь и проскользнула внутрь. За те двенадцать лет, что я уже не работала у Макса и Елены, задняя комната почти не изменилась – по‑прежнему завалена коробками с диковинными адресами со всего света, а металлические перекладины вдоль двух стен тесного помещения увешаны десятками плечиков с тканями всех цветов и оттенков. Я вздохнула – так вдруг захотелось потрогать ближайший отрез органзы. Но не стоит рисковать – еще запачкаю. Я погладила прелестную ткань тыльной стороной ладони. Чудо! Словно к воде прикасаешься.

– Славная материя, правда?

Макс стоял у двери в мастерскую, почти касаясь притолоки белоснежной шевелюрой. Несмотря на немалый рост, он как‑то съежился, стал ниже с последней нашей встречи.

– Не знаю, что мне с ними делать, с этими тканями. Ее‑то больше нет… – Он почти виновато оборвал себя.

А я еще надеялась, что смогу держать себя в руках! Как бы не так, увидела его и – сломалась, громко всхлипнула и не смогла сдержать слезы.

– Ох, Рэйчел, – Макс протянул ко мне руки.

– Мне так жаль, – уткнувшись ему в плечо, пробормотала я.

– Чего тебе жалко?

– Что раньше не пришла. Я хотела прийти на похороны Елены… – Я задохнулась. Какой ужас! Елену похоронили, а я даже не простилась с ней. Мне нужно было оправдаться скорее перед самой собой, чем перед Максом. – У Сайруса была работа и…

– Ничего, все нормально, – сказал Макс.

Нет, не нормально. Совсем не нормально!

– Мне следовало быть там.

– Ты здесь. И это главное.

«Ты здесь». Его слова гулко прогрохотали в пустоте, которую высекла у меня в душе смерть Елены. Но первая трещина, вероятно, пролегла задолго до этого. Быть может, к ее появлению приложила руки Бев, а потом мой малодушный отец углубил ее своим молчанием. Может быть, Сайрус потрудился над ней, превратив в каверну, звенящую обвинениями и упреками в мой адрес. Их много там накопилось: «Ты безвольная», «Ты уродина», «Ты противная, никчемная тупица».

Может, Бев была права и Сайрус имеет все основания продолжать ее оскорбительный монолог? Может, я именно такая и есть? Но в кольце рук старого Макса я была другой.

– Да, – сказала я. – Теперь я здесь.

Это стало началом.

 

Глава 2

 

Рэйчел

1 октября

Лили появилась в задней комнате «Ателье Эдем» ровно в половине четвертого – на лице ухмылка, которую она старательно прятала, в руке кленовый лист совершенной формы.

– Ух ты! – выдохнула она, оглядывая рулоны материй и принюхиваясь к непривычному запаху.

– Только ничего не трогай, – предупредила я и, закрыв уставшие глаза, припала к кружке с кофе. – Я тебе сама потом наберу каких‑нибудь лоскутков, если захочешь, и научу сметывать.

– Правда? – обрадовалась Лили.

– Конечно, малыш. Но все придется оставить здесь. Домой брать нельзя. – Как печально это звучало после долгого, безмятежного дня в ателье у Макса. Я потрясла головой, отгоняя тревожные мысли. – Как в школе?

Лили повела плечами, рюкзак соскользнул на пол. Лили отфутболила его в свободный угол.

– Нормально, – рассеянно сказала она. Потом глянула на лист у себя в руке. – Ах да. Это тебе. Красивый, правда?

Сжав черешок двумя пальцами, я покрутила лист перед глазами. Как звезда с пятью лучами, словно только что из‑под пресса. Самым замечательным был цвет – ярко‑красный, глубокий, ровный от кончика крепкого черешка до тонких, изящных зубчиков.

– Очень красивый. – Я улыбнулась. Обожаю это умение Лили всюду находить что‑то интересное.

Она начала таскать мне всякую всячину, едва научившись ходить: сначала смятые в пухлом кулачке одуванчики, потом растопыренные сосновые шишки и камешки с прожилками кварца. Я думала, с годами это пройдет, но у нее оказался зоркий глаз, и те сокровища, что она отыскивает теперь, поистине уникальны. У меня по всему дому припрятаны ее подарки – сухие цветы между страниц любимых книг, переливчатые улиточные раковины в шкатулке с драгоценностями, круглые камушки, гладкие, как отполированный мрамор, в карманах пальто. Каждое подношение – словно маленькая частица Лили.

– Спасибо, – сказала я.

– А где мистер Уивер?

– В мастерской. Я решила немножко передохнуть. Пока жду тебя.

Лили посмотрела на свои часики:

– Мы должны быть дома через час. Скорей иди работай!

– Всего час? Ты прямо как фея‑крестная. «Когда часы пробьют ровно полночь…»

Лили засмеялась:

– А ты, значит, Золушка?

– Это вряд ли. – Я подмигнула ей и допила остатки кофе. – Бери учебники. Мы с Максом освободили для тебя местечко. Сделаешь уроки.

– Уроки? – Лили наморщила нос. – Я хочу помогать!

– Сначала уроки. Это наше с тобой правило, и нарушать его мы не будем.

Лили поджала губы и собралась было возразить, но я предостерегающе глянула на нее. Лили со вздохом вытащила из рюкзака стопку учебников и потопала за мной в просторную мастерскую.

Макс, услышав наши шаги, поднял голову – он подшивал за столом пару мужских брюк из темно‑серой шерсти. Пока Елена потихоньку шила свои неповторимые свадебные наряды, Макс продолжал творить мужские костюмы, соперничающие с костюмами от Армани. И завоевал такую славу, что сразу три специализированных магазина в Нью‑Йорке, Чикаго и Лос‑Анджелесе дали ему заказ на коллекцию мужской одежды. Костюмы из «Ателье Эдем» не просто пользовались огромным спросом, они стали символом престижа и хорошего вкуса.

У меня сдавило горло при виде его согнутой спины – этот простой человек своим трудом завоевал себе имя в таких местах, куда даже не мечтал попасть. И при всем при том – удивительная скромность и непритязательность! В голове не укладывалось. Я проглотила комок и с трудом проговорила:

– Макс, познакомься с моей дочерью Лили.

Он медленно разогнулся, поправил очки, которые сползли на самый кончик крючковатого носа. Рост и выступающие голландские скулы придавали ему устрашающий вид, но стоило Максу улыбнуться, как в комнате точно посветлело.

– Так вот, значит, какая она, наша девочка, – тихо сказал он. А потом обошел стол и своими огромными ручищами взял Лили за плечи, повернул к себе.

Я думала, та шарахнется, но Лили расплылась в улыбке и неожиданно обняла Макса:

– Мама говорит, вы были ей, типа, папа. Значит, мне вы дедушка.

Я почувствовала укол совести: Лили выросла без дедушки; это несправедливо. Но что я могла поделать? Отец Сайруса умер, когда Лили было всего два, а со своим отцом я не общалась годами.

Отец. При одной мысли о нем совесть вцеплялась в меня, как злая собака. Хотя к тому времени, как в моей жизни появился Сайрус, наши отношения окончательно испортились, но именно я позволила мужу оборвать последние нити, которые связывали меня с отцом. Но разве у меня был выбор? Выйдя замуж за Сайруса Прайса, я потеряла не только отца.

– У тебя есть дедушка, – серьезно сказал Макс и странно посмотрел на меня. – Твой дед был тружеником и порядочным человеком. И всегда заботился о своей семье…

– Это непростая история, – поспешно вмешалась я.

Даром что с ранней юности я привыкла считать Макса и Елену своей семьей, они никогда не давали мне забыть, что у меня есть отец. Родной, живой и здоровый отец, которого просто‑напросто так занимала собственная жизнь, что не хватало времени вспомнить про дочь. Живую и здоровую дочь, которой нужен папа.

– Да я уж столько лет не видела папу, – беззаботно заметила я, однако слова чуть не застряли в горле. «Я столько лет не видела папу…» Сердце упало и разбилось на мелкие части. Не склеишь.

– И плохо! – нахмурился Макс.

Если Лили и почувствовала возникшее напряжение, настроения это ей не испортило:

– А мне все равно приятно с вами познакомиться, мистер Уивер!

– А уж как мне приятно. – Макс рассмеялся. – И я с радостью буду одним из твоих дедушек. Дедушек много не бывает, верно?

Лили кивнула, разглядывая похожего на медведя старика:

– Жалко, что я вас не знала, когда была маленькой.

– Да ты и сейчас маленькая! – захохотал Макс. – Мелочь пузатая. Гусенок!

Я смотрела на Макса, на Лили и не знала, что сказать. И вдруг в голове точно взорвалось: а ведь ты одинока, Рэйчел Прайс. И живешь ты уединенной и безрадостной жизнью. А Лили? Вон какая веселая и счастливая, просто удивительно. Видимо, нужно, чтобы в ее жизни был мужчина – такой, каким ее отец быть не может.

– Да, жалко, – сказала я наконец. Сколько лет потеряно даром. Сколько лет Макс и Елена могли быть частью нашей с Лили жизни! – Мне следовало…

– Ерунда! – решительно перебил меня Макс. – «Следовало» – ужасное слово.

– Но…

– Но ничего. Жизнь – путешествие, Рэйчел. Когда идешь по дороге, можно смотреть или назад или вперед. – Он выставил скрюченный палец и, едва не зацепив Лили за нос, указал в такое далекое будущее, что я и представить себе не могла.

Лили, прищурившись, проследила взглядом за стариковским пальцем.

– Вперед смотреть? – догадалась она.

– Ты поняла, милая. – Макс расплылся в улыбке. – Всегда – только вперед!

 

* * *

 

Десять костюмов. Два месяца. Двадцать тысяч долларов. Эти цифры назвал Макс, когда позвонил. Услышав его голос после стольких лет, я потеряла дар речи. А он, должно быть, решил, что у меня дух захватило от того, сколько теперь стоит один‑единственный костюм его работы.

– Очень не хочется просить тебя, – еле слышно, чуть не шепотом, пробормотал Макс. Сайрус уже ушел, однако мы с Максом все равно разговаривали вполголоса. – Но уже слишком поздно отказываться от этого контракта. В Лос‑Анджелес и в Чикаго я все уже отправил, а нью‑йоркский магазин ждет готовый заказ к Рождеству.

Голос Макса словно перевел часы назад, вернул меня в то время, когда все в моей жизни было проще. Надежнее. Я закрыла глаза и, забыв обо всем, просто слушала, как он дышит в трубку.

– Обычно мне нужно две недели на один костюм. Одному никак не управиться, – продолжал Макс. И еще тише добавил: – Ее сердечный приступ случился так неожиданно. Откуда нам было знать? Елена на здоровье никогда не жаловалась. А теперь… – Он умолк. – Что мне делать, Рэйчел?

– Я тебе помогу, – пообещала я. И в ту же секунду пожалела. Как я ему помогу? Сайрус ни за что не разрешит. Но так же поспешно, как отвергла эту идею, я снова уцепилась за нее: – Я тебе помогу. Во всяком случае, попытаюсь. Если сумею выбраться из дома, буду у тебя в понедельник.

– Спасибо, – сказал Макс.

– Пока еще не за что. Я ничего не обещаю. И потом, я же лет десять не бралась за иголку.

– Ничего, это как кататься на велосипеде, – повеселев, уверил меня Макс. – Я не забыл твой первый шов. Ты прирожденная портниха.

Нет, не мог Макс помнить, как я впервые взялась за швейную иголку. Его при этом не было.

 

* * *

 

Целых три года – с семи до десяти лет – на каждый праздник я наряжалась в одно и то же платье. Другого не было. И не потому, что мы были нищими, нет. Хотя и богатыми нас тоже не назовешь. А потому, что Бев предпочитала тратить деньги только на то, что могла съесть. Или выпить. Но даже предложи она мне прошвырнуться по магазинам, я бы не согласилась. Пошатываясь, спотыкаясь, она будет брести вдоль прилавков – и я рядом с ней? И все вокруг будут пялиться на нас? Лучше умереть.

Хорошо хоть платье было милое. Синее, под цвет глаз, с заниженной талией и с пуговками из искусственного перламутра, которые изящной линией спускались по всему лифу – от кружевного воротничка до пояса юбки. В день Пасхи я в который раз достала свой праздничный наряд и с сомнением оглядела свое отражение: меня смутило не платье, а то, как оно обтянуло мне плечи и оголило коленки, вместо того чтобы, как положено, спуститься до середины голени. В свои десять лет я не была модницей, но догадаться, что прилично, а что нет, слава богу, могла. И я поняла, что выгляжу неприлично.

Бев по‑всякому меня обзывала: и кривозубой, и тупицей. Обиднее всего было, когда она ругала меня уродкой. Но, разглядывая себя в куцем, старомодном платье, я убедилась: мама права – я уродка.

Я давным‑давно усвоила: слезами горю не поможешь (мне, во всяком случае, они никогда не помогали), однако глазам все равно стало горячо от набежавшей влаги. Я бы, не задумываясь, махнула рукой на синее платье и надела какие‑нибудь брюки и футболку, но мы с папой собирались в церковь, а он очень строго относился к некоторым вещам. К пасхальному наряду, например.

Я вытерла глаза. Чихать я хотела на то, что обо мне подумают! Чихать на то, что все знают: моя мать – пьяница. Что дразнят «сироткой Анни». Куда как просто потешаться над рыжей девчонкой в поношенной одежде. Но я им не доставлю удовольствия – ни одна живая душа не узнает, как мне горько и обидно. Я глубоко вздохнула и хорошенько потянула за платье – может, станет чуть посвободнее? Тр‑р‑р! Полетели во все стороны перламутровые пуговки.

Когда пришел папа – поторопить меня, – я ползала по полу, вытаскивая пуговки из темных щелей, из‑под кровати.

– Что это ты делаешь? – спросил папа, прислонившись к дверному косяку. Широкие плечи загораживали почти весь дверной проем. Он был еще без пиджака, под тканью сорочки вырисовывались выпуклые мускулы рук.

– Ничего, – пробормотала я, еле сдерживая слезы.

– Нам пора в церковь, Рэйч. Прекрати возиться. Не то опоздаем.

– Без тебя знаю! – огрызнулась я с пола, одной рукой придерживая платье, которое разъезжалось в стороны там, где отскочили пуговицы. В прореху выглядывала хлопковая майка.

– Да что случилось‑то? – Папа не то удивленно, не то сердито нахмурился и шагнул в комнату.

– Я порвала платье, – буркнула я себе под нос. – Придется в брюках идти.

Папа грозно навис надо мной, заслонив свет от люстры.

– Как это – порвала платье?

Я протянула руку с горстью пуговиц, он ухватился за эту руку и рывком поставил меня на ноги. Как будто я совсем ничего не весила.

– Пуговицы отскочили, – пояснила я. – Платье слишком узкое.

– Чепуха. – Папа поднял за подбородок мою голову, чтобы я смотрела на него. Если он и заметил слезы у меня в глазах, то промолчал. – Это платье тебе в самый раз. Нам просто надо снова пришить пуговицы.

– Ну, пап! Можно я надену брюки?

– Это в Пасху? Никак нельзя, Рэйчел. Даже мама пойдет сегодня в церковь. Я хочу, чтобы мы все надели все самое лучшее. Может, мы даже сфотографируемся все вместе.

Я застонала:

– Ну пожалуйста! Ну можно я…

– Нет. – Папин тон не допускал никаких возражений. – Наденешь платье.

Я послушно стянула изувеченное платье и накинула купальный халат, который дал папа. А потом он потащил меня разыскивать швейный набор. Мы оба прекрасно знали, что Бев понятия не имеет, как с этим обращаться, поэтому, когда маленький сверточек отыскался наконец в глубине аптечки, папа вдел нитку в иголку и сунул мне.

– Я не умею пришивать пуговицы, – сказала я, с опаской поглядывая на кусочек стали.

Папа на мгновение опешил:

– Не умеешь?

– Нет.

– Думаю, это не сложно. – Папа глянул на часы, потом многозначительно посмотрел на меня. – Мы выходим через десять минут. Мама уже заканчивает краситься.

Бев могла битый час «заканчивать краситься», но папа стоял и нетерпеливо постукивал ногой, будто напоминая, что время идет. Делать было нечего. Я покрепче ухватила платье и воткнула иголку в то место, где торчал обрывок белой нитки от первой пуговицы. Это оказалось нелегко, но я просунула иголку в дырочку с обратной стороны малюсенькой пуговицы и снова воткнула ее в ткань. Проделала эту операцию четыре раза, а на пятый промахнулась и уколола кончик указательного пальца. Было не очень больно, но я разревелась.

– Ну, пап, – упрашивала я, всхлипывая. – Разреши мне надеть брюки!

Он забрал у меня платье и хотел осмотреть мой раненый палец, но я сунула его в рот и показывать отказалась.

– Синий цвет подходит к твоим глазам, – рассеянно проговорил он, поглаживая платье. А потом взял болтающуюся на длинной нитке иголку и принялся сам пришивать пуговицу.

Я сквозь слезы смотрела, как он одну за другой пришивает пуговицы к платью, которое было мне мало на два размера. Пальцы у папы были толстые и неуклюжие, мозолистые, раз или два он чертыхнулся про себя, но с делом справился. Когда он вручил мне ненавистное синее платье, оно было все измято, а местами заляпано пятнами пота. Как старая тряпка. Но хуже всего было то, что некогда аккуратный рядок хорошеньких пуговиц теперь весь перекосился. Одни пуговицы болтались, другие оказались пришиты слишком крепко.

Папа ничего этого не замечал. И даже не догадывался, что из его кропотливого труда ровным счетом ничего не вышло.

– Пойду схожу за мамой, – сказал он. – И если ты быстренько оденешься, никто и не заметит, что мы припоздали.

Я надела платье. Но, просовывая в петлю каждую кривую пуговицу, думала о том, что папа меня не понимает. И даже не старается. И это было гораздо обиднее, чем злые насмешки девчонок, шушукавшихся по поводу моего платья.

 

Глава 3

 

Митч

24 декабря, 8 часов утра

Столовая пансионата ярко освещена и полна народу. Но, несмотря на столпотворение, здесь необыкновенно тихо. Мужчины и женщины преклонного возраста, группами сидящие за разнокалиберными столиками, о чем‑то шепчутся, словно с годами утратили потребность в громких звуках. Посередине каждого стола – горшок с красной пуансеттией; дымкой окутывает все рождественская мелодия. Лучше всего витающий в воздухе запах растопленного масла и теплого сиропа. Блины, что ли? – гадает Митч. Он блины любит.

Место ничего, славное, но Митч нерешительно топчется в дверях, озираясь по сторонам. Столы расставлены так, чтобы оставался проход для кресел‑каталок и ходунков. Сам‑то он, слава богу, пока еще на своих двоих. Но куда идти‑то? Табличек с именами на столах вроде нет, и знакомых лиц не видать. Митч изо всех сил старается не поддаваться нахлынувшему ощущению одиночества. А так хочется вернуться назад, в ту странную комнату, которая теперь вдруг кажется родным домом. Он уже собирается сказать сиделке, что ему что‑то расхотелось завтракать, когда замечает на другом конце зала мужчину.

Высокий, подтянутый, можно сказать, элегантный. А держится‑то как – спокойно, уверенно, будто и не отсюда он, не из стариковского интерната. Митч видит, как невозмутимый господин аккуратно опускается на один из четырех стульев у пустого стола, узкой рукой тянется за льняной салфеткой и одним изящным взмахом разворачивает ее. Ткань легко ложится ему на колени, старик глядит на нее, словно читает начертанные на крахмальных складках тайны Вселенной. Прикрывает глаза. Вздыхает.

– Я хочу сесть там, – объявляет Митч, показывая на старика.

– Но это не ваш столик, – щебечет сиделка и придерживает его за локоть. Митч вырывает руку и недовольно фыркает. – Ну, как хотите, мистер Кларк, – со вздохом уступает она.

Ишь, улыбается. Хоть бы покраснела, так нет, весело ей! Ничего, он их еще научит уважать стариков.

– Я и без вас сяду, – бурчит Митч и, не оглянувшись, отходит от молодой женщины. И пересекает столовую с видом, как ему представляется, презрительного достоинства.

Когда Митч оказывается возле небольшого круглого столика, незнакомый господин по‑прежнему сидит, опустив голову.

– Здесь свободно? – спрашивает Митч, положив руку на спинку стула напротив незнакомца.

– Мы сегодня друзья, Митч? – Старик поднимает голову и с мягкой полуулыбкой пристально вглядывается в лицо Митча.

– Простите? – Митч безуспешно силится припомнить эти синие глаза, решительный подбородок. – Мы знакомы?

Старик качает головой, прячет улыбку.

– Я видел вас здесь, – расплывчато отвечает он. – Меня зовут Купер.

– Очень приятно, – кивает Митч. А ведь они где‑то встречались. Или нет? – Не возражаете, если я к вам присоединюсь?

– Конечно, нет.

Митч усаживается, оба молчат. Он кладет на колени салфетку, пытаясь повторить эффектный жест Купера. Но руки у Митча такие неуклюжие, не руки, а колоды. Салфетка ложится комом. Да бог с ней. Митч тянется к приборам возле тарелки. Мать честная! Четыре разные штуковины непонятного предназначения. Напряженно соображая, Митч разглядывает сверкающее серебро. Нет, хоть убейте, он не представляет, для чего все это.

– Ложка вам сейчас не понадобится, – любезно подсказывает Купер и поднимает штуковину с небольшим углублением. – Если, конечно, вы не собираетесь размять свои блины в пюре. – Он подается вперед, внимательно приглядывается: – Да нет, зубы у вас, похоже, на месте.

И как прикажете относиться к подобному подтруниванию? Бог его знает. Однако ложку Митч отодвигает подальше.

– Интересно, зачем это нам дали по две вилки. Не подадут же нам на завтрак салат? – Купер берет ту вилку, что поменьше, и тоже откладывает в сторону. – Вот так. Все, что нам понадобится, – это вилка и нож.

Вилка. Нож. Теперь Митч вспомнил. По штуке в каждую руку. А пользоваться ими он еще умеет?

– Сегодня у нас блинчики, – сообщает Купер. – А тесто они замешивают сами, на пахте. Добрая рождественская традиция.

– Сегодня Рождество?

– Не сегодня. Завтра. Но в сочельнике есть нечто особенное, не правда ли? Предвкушение, надежда на будущее.

Митч, вообще‑то, не знает, что такого особенного в сочельнике. И понятия не имеет, что он должен предвкушать, если, по словам Купера, главное в празднике – предвкушение. И все же что‑то шевельнулось в душе, Митчу вдруг ужасно захотелось… Захотелось страстно, отчаянно, но – чего? Нет, не вспомнить. Словно так долго ждет, что уже и позабыл, чего, собственно, дожидается.

В животе у Митча урчит. Наверное, он голоден. Наверное, это он блинов ждет.

– Моя жена работала в придорожном кафе, – сообщает Митч и сам удивляется неожиданному воспоминанию. – Она пекла совершенно потрясающие блины на пахте.

– Я их помню, – с улыбкой кивает Купер. – В те времена мы не моргнув глазом изводили на стопку оладий целую пачку масла. Настоящего масла! А не этого поддельного маргарина.

Митч так и видит золотые кусочки чистого сливочного масла. Как они плавятся, точь‑в‑точь маленькие шарики мороженого, оставляя теплую дорожку на блинах с хрустящими краешками. Митч улыбается:

– Красота!

– Мне еще не доводилось слышать, чтобы кто‑то говорил про блины «красота», ну да ладно. – Купер пожимает плечами.

– Да не блины! – Митч смеется хрипло, будто кашляет, зато от души. – Женщина. Она была красивой.

Купер кивает, но взгляд колючий.

– Да, она была хорошенькой.

– Вы знаете мою жену?

– Знал, – мягко уточняет Купер. – Она скончалась много лет назад, Митч.

Митч мнет вспотевшими ладонями ткань своих брюк. Конечно, он это знает. Знает, что ее нет. Но на мгновение она встает у него перед глазами. Стройные бедра под белым фартуком, глаза, сверкающие огнем и льдом. И за словом она в карман не лезла. Митча охватывает неясное беспокойство, легкое чувство стыда. Из‑за этого чувства он одновременно любит и ненавидит женщину, прошедшую по самому краешку его разбитой памяти.

Кажется, он сейчас заплачет. Только этого не хватало! Что‑то подсказывает ему, что мужчины не плачут. И он не должен плакать. Мозоли на ладонях, шрамы на плечах – разве не доказательства, что он настоящий мужчина… был настоящим мужчиной. Мужчиной, который презирал хлюпиков. Митч быстро моргает, шмыгает носом.

– Что вы помните о жене? – деликатно интересуется Купер.

– Руки у нее были красивые. – Митч думает о ее тонких пальцах, и уголки губ у него приподнимаются. – На работе волосы назад убирала… сережки болтаются, и шея длинная. Еще смеялась так, что любо‑дорого.

– Это верно, хорошо смеялась.

Митч мрачнеет:

– Только она редко смеялась.

– Почему так?

– Не могла. Украли у нее радость.

Это правда. Но Митч не может объяснить, что случилось, почему его жена стала такой. Она была красивой и бессердечной. Изломанной и жесткой. От нее исходила злоба, искрящая недобрая энергия. Дотронуться до нее – все равно что до оголенного провода под напряжением.

– Невеселой она была, – тяжело вздохнул Митч.

– Отчего?

– Ее обидели. – Руки на коленях сжались в кулаки. – И как можно было обидеть ребенка?.. – У Митча пресекся голос.

– Уму непостижимо, – тихо отозвался Купер.

– Ее никто по‑настоящему не понимал.

– А вы, Митч, понимали?

– Не знаю. Но думаю, я ее любил.

– Я тоже так думаю.

– Она плохо поступала.

– Да, Митч, плохо.

– А я все равно ее любил. – Митч прерывисто вздыхает. – Это было дурно с моей стороны?

Купер через стол наклоняется к нему, и Митч с удивлением замечает, что не только у него самого глаза полны непролитых слез.

– Нет, Митч, конечно, это не было дурно. Каждый человек заслуживает, чтобы его любили.

 

Глава 4

 

Рэйчел

8 октября

Отец как‑то сказал мне: мы бессильны против тех, кого любим.

Думаю, он хотел помочь своей девятилетней дочери понять, почему любит женщину, которая валяется в отключке на диване в гостиной. Но тот урок прошел для меня даром. Я так и не поняла, зачем надо было отводить волосы с бледной маминой щеки, почему он укутывал ее одеялом с такой нежностью, что у меня дыхание перехватывало. Папа делал это не из чувства долга – он заботился о ней, потому что этого требовало его сердце. Отец был безоружен перед матерью.

Что я могла знать о подобной беззащитности? Когда не задумываясь преподносишь другому человеку свою душу в дар. Такой любви я не понимала до самого рождения Лили. И только восхищенно разглядывая миниатюрные пальчики, вдыхая ангельский аромат детской кожицы, я поняла: любить ее – мое предназначение. Я, в определенном смысле, перестала существовать как личность. Но это не имело значения. Значение имела она.

Ради дочери я готова терпеть любые унижения, готова на любое безрассудство, а при мысли, что могу с чем‑то не справиться в других сферах жизни, у меня начинает сосать под ложечкой. Вот проработала тайком у Макса всего неделю, а давление подскочило и внутри все ноет. Чистейшей воды глупостью была эта моя подпольная работа, но пойти на попятную я не могла, даже если бы захотела. Я любила Макса. Когда‑то мы вместе коротали долгие часы у него в мастерской, и тогда он здорово помог мне. А теперь настал мой черед помочь ему. Пьянящее ощущение.

Но как бы хорошо ни было рядом с Максом, минувшие пять дней убедили меня, что я затеяла опасную игру. Слишком уж упорядочена была моя жизнь, чтобы выдержать сумятицу, которая шла рука об руку с обманом.

Сказать, что я человек привычки, – значит ничего не сказать. Уж и не помню, сколько лет подряд, изо дня в день я делала одно и то же, одним и тем же образом, в одно и то же время.

В шесть утра кофе уже готов, и я наливаю себе чашку. Я просыпаюсь по своему «встроенному» будильнику; осторожно, чтобы не разбудить Сайруса, выбираюсь из постели и спускаюсь в нижнюю ванную – в голубую, с белыми панелями, которая всегда напоминала мне пляжную кабинку. В душе я надолго не задерживаюсь, но эти короткие минуты – только мои. Здесь я легко могу представить, что и в моей жизни есть место нежным воспоминаниям о семейном отдыхе на море. Но – только представить. Потому что на самом деле я изо всех сил старалась стереть из памяти ту неделю, что мы провели во Флориде. Лили тогда было восемь лет.

Когда Сайрус объявил, что мы отправляемся отдыхать, я не поверила ушам. Он обожал разъезжать с друзьями – фазанья охота в глубинке Южной Дакоты, гонки на снегоходах в глухих уголках Вайоминга, кое‑когда даже вылазка в Лас‑Вегас, – но отдыхать вместе с семьей? Такого не бывало с нашей жалкой попытки повторить медовый месяц в пятую годовщину свадьбы. Поездка во Флориду, втроем – мой второй шанс, решила я. И принялась рисовать в воображении разные картинки: вот мы дружно хохочем, вот собираем ракушки на пляже, вот лижем мороженое, глазея на витрины магазинов. Картинки выходили туманные, расплывчатые. Но, сделав усилие, я могла внушить себе, что и Сайрусу нужна эта счастливая, как на открытке, семья. Могла внушить, что все переменится и станет таким, как было.

Когда‑то мы любили друг друга. По‑настоящему, глубоко, безумно. Как полагается во всякой приличной истории. Сайрус был красив и силен – воплощенная мужественность. Он мог вспылить, мог наговорить дерзостей. Но кому был нужен мягкий и покладистый Сайрус? Да, норовист. А я не обращала внимания – меня‑то он обожал. Я для него была принцессой, которую необходимо спасти. И я пошла за ним. По одной простой причине: я была безмерно счастлива, что он меня спасает.

И семейный отпуск во Флориде представлялся мне не иначе как смелой спасательной операцией. Конечно же, Сайрус предложил эту неожиданную поездку, чтобы сразить меня наповал. Чтобы загладить все обиды и наверстать упущенное время.

Нечего и говорить – мечты пошли прахом. Всю неделю Сайрус только и делал, что валялся у бассейна и пялился на студенток, загоравших у воды в крошечных бикини. На носу солнечные очки, глаза полуприкрыты, но я‑то знала, куда он смотрит, – куда угодно, только не на свою жену, с которой прожил одиннадцать лет и которая родила ему дочь, доказательством чему служит отвратительный шрам от экстренного кесарева сечения. Наверное, нельзя его упрекать. Я была вся в веснушках от солнца, вся красная (мою молочную кожу не спасает даже самый сильный солнцезащитный крем). А мой цельный черный купальник рядом с этими соблазнительными лоскутками выглядел монашеским одеянием. Немудрено, что Сайрус завел привычку уходить в клуб – «потусоваться с ребятами», после того как я уложу Лили спать.

Наш семейный отпуск не удался, но я все равно любила эту пляжно‑полосатую ванную и ранним утром, пока все спали, проводила волшебные полчаса в своем раю цвета морской волны. Клубы горячего пара окутывали меня, облачая в броню, которая помогала прожить очередной день.

Когда Сайрус потерял из‑за меня голову, он уверял, что мои рыжие кудри ужасно сексуальны. Но во время беременности волосы у меня потемнели, поредели, крутые завитки, которые Сайрус обожал накручивать на пальцы, почти распрямились. Я зачесывала их назад, а с боков закалывала невидимками, чтобы не напоминать Сайрусу про то, что рыжих кудрей больше нет.

Закончив с волосами, я слегка подкрашивалась, наносила на губы светло‑розовый блеск и одевалась: темные джинсы и дорогой свитер – что‑нибудь хлопковое, трикотажное, когда тепло, или вязаное, шерстяное, когда холодно. Хотя вещи я покупала в тех же магазинах, что и жены его друзей, для Сайруса моя одежда была постоянным источником раздражения. Слишком скромная, на его взгляд, слишком предсказуемая. Но здесь я была тверда – носила блузки с воротником под горло и длинными рукавами, оставлявшие открытыми лицо да кисти рук. Более чем достаточно, по‑моему.

Ровно в половине седьмого я выхожу из ванной, прямиком на кухню и принимаюсь готовить завтрак. Сайрусу в агентство к восьми, но он всегда выходит из дома в семь. В Эвертоне все знали: утром по рабочим дням на заправочной станции собирается «клуб» старых приятелей – выпить кофе, обсудить городские новости, просто потрепаться. Как сын покойного мэра и будущий владелец «Price Automotive», Сайрус занимал в «клубе» весьма почетное место, можно сказать – трон. Эдакий поселковый принц, один из богатейших и влиятельнейших жителей, он упивался своим положением. И Его Высочество любил на завтрак обжаренную с двух сторон яичницу из двух яиц на двух ломтиках поджаренного белого хлеба с маслом и стакан апельсинового сока без мякоти.

Сайрус появлялся без четверти семь, как раз в тот момент, когда я на кухне укладывала второе яйцо на второй слегка подрумяненный тост. Прошествовав в столовую, он усаживался во главе стола, залпом осушал поджидавший его стакан сока и склонялся над тарелкой, которую я перед ним ставила. Иногда обращал на меня внимание. Иногда – нет. Иногда придирался к завтраку, иногда выражал недовольство начинающимся за венецианским окном днем или цеплялся ко мне. По утрам Сайрус, как правило, не орал, но случались и исключения.

После его ухода я забрасывала в стиральную машину грязное белье, будила Лили, помогала собраться в школу и к восьми выставляла ее за дверь. И только когда дом пустел и затихал (стук моего погасшего сердца не в счет), только тогда всерьез начинался мой день. Прибрать комнаты, приготовить ужин, посетить дюжину комитетов, где ждут моей помощи. А еще группа по изучению Библии и Ротари‑клуб.

Могу сказать, я со всем управлялась. И хорошо управлялась. В доме был безупречный порядок, на кухне всегда вкусно пахло жарким или чем‑нибудь печеным. В Библейском кружке у меня были приятельницы. Туда ходили такие же, как я, состоятельные женщины – жены банковских служащих и страховых агентов. Это с их мужьями Сайрус разъезжал по всей стране. Мы обменивались рецептами, обсуждали воспитание детей. И если эти холеные дамы с неизменной улыбкой на устах и французским маникюром догадывались, что наши с Сайрусом отношения далеки от идеальных, виду они не подавали.

После звонка Макса моя прекрасно организованная жизнь полетела в тартарары. Но еще до того, как Лили убедила меня, что выбора нет и я обязана помочь человеку, заменившему мне отца, я потихоньку начала создавать дымовую завесу, которая, надеялась я, должна была прикрыть мои маневры от придирчивых глаз Сайруса.

Под предлогом предстоящих визитов к зубному или в парикмахерскую я переназначила все встречи. Я откопала инструкцию к мультиварке и закупила необходимое продовольствие, чтобы можно было закидывать все в это чудо кулинарной техники, а вечером, за час до возвращения Сайруса, раскладывать готовую еду по соответствующим кастрюлям‑сковородкам. И раз уж Лили была в курсе происходящего, то она сама предложила помогать мне по дому – украдкой, до и после школы, пылесосить полы и чистить ванные.

Но как я ни старалась все спланировать, мои дни были расписаны по минутам и настолько зависели от Сайруса и его требований, что очень скоро я начала допускать ошибки.

 

* * *

 

– Папа будет дома через пятнадцать минут, – сказала я, натягивая фартук через голову. – Я суну курицу в духовку – пусть подрумянится, а ты быстренько пропылесось гостиную. А то мы там уже дня два не убирали. Лили собралась возразить, но, видимо, отчаяние в моих глазах было достаточно убедительным. Я всегда считала себя ловкой и умелой – собаку съела на домашнем хозяйстве, – но в последнее время, со всеми нашими секретами, что‑то начала сдавать. В одной из свободных комнат была припрятана целая корзина грязного белья, а унитаз в нижнем туалете даже успел несколько посереть.

– Ладно, – буркнула Лили.

– И за временем следи, – предупредила я. – К пяти пылесос должен быть убран с глаз долой. Если папа закончит вовремя, дома он может быть уже в начале шестого.

– А какую позу мне принять, когда он войдет в дверь?

Я замерла, не затянув до конца завязки фартука.

– Ну зачем ты так? Мне без твоей помощи не обойтись.

– Неделя прошла, мам. – Лили строго глянула на меня. Как будто я здесь ребенок, а она – взрослый. – Может, пора открыть папе наш маленький секрет?

У меня замерло сердце.

– Что? – прошептала я, когда оно, встрепенувшись, опять застучало. – Нет, милая. Мы не можем рассказать папе про то, что мы с тобой делаем.

– Но это же папа! – возмутилась Лили. – Посердится и перестанет. И все поймет.

Как же я забыла, что Лили еще совсем девочка? Маленькая девочка, которая любит своего папу вопреки его холодности и равнодушию. Стало быть, могу себя поздравить: удалось‑таки скрыть от дочери неполадки в нашей разбитой семье. Только не перестаралась ли я, внушая ей, что все у нас прекрасно? С виду мы воистину идеальная, типично американская семья. Прячем синяки под модными свитерами и делаем вид, что Гаррисон Кейлор[2], воспевший идиллическую жизнь заштатных городишек, абсолютно прав. Быть может, позволяя верить в эту ложь, я оказала Лили медвежью услугу, но открыть ей правду я не могла.

И, глядя в доверчивые глаза, я опять уклонилась от истины. (А что еще оставалось?)

– Мы расскажем папе. (Господи, прости мне эту невинную ложь, ибо вся моя жизнь – одна сплошная ложь.) Только не сейчас. Ладно? Мне нужно еще немножко времени, чтобы все утрясти. Ты ведь не хочешь, чтобы папа запретил нам ходить в «Эдем», правда?

Это возымело действие. Лили уже без памяти влюбилась в Макса и ни за что на свете не отказалась бы от наших посиделок у него в мастерской.

– Не хочу. – И Лили изобразила, как запирает рот на замок и выбрасывает ключ. Пантомима была разыграна без огонька, но у меня отлегло от сердца. Минуту спустя послышалось гудение пылесоса.

Переложив курицу с чесноком из мультиварки на сковороду, я достала из холодильника кастрюлю с картошкой, которую почистила и порезала еще утром, и поставила вариться. Стол был уже накрыт. Я стояла посредине кухни и, медленно поворачиваясь вокруг себя, пыталась увидеть все глазами Сайруса. Ничего не забыто? Можно заметить, что дом пущен на самотек?

Я так ушла в свои мысли, что чуть не подпрыгнула, когда кто‑то забарабанил в дверь. Стучат? Это было так неожиданно, что я на мгновение растерялась. Прайсы не принимают гостей, во всяком случае, незваных. Я нервно облизала губы. Кто‑то углядел, как я украдкой вхожу в заднюю дверь ателье, и теперь явился, чтобы бросить мне в лицо обвинение!

Одернув фартук, я поспешила в холл нашего изысканного дома. Глазка в массивной дубовой двери не было – не подглядишь, что там за гость на крыльце. С глубоким вздохом я нацепила улыбку, взялась за ручку и… заметила серебристую нитку, предательски змеящуюся на рукаве. Молниеносным движением сдернула ее. Благо под рукой оказался горшок с цветком.

Когда я наконец открыла дверь, у меня только что не тряслись колени, но человек на пороге смотрел на меня с тревогой, не с осуждением.

– Сара? – Я постаралась скрыть замешательство. – Что случилось?

Стоявшая передо мной миловидная женщина тронула меня за руку.

– Ты сегодня не была на занятиях в Библейском кружке, – сказала она.

Сара Кэмперс, маленькая и очень живая, обладала улыбкой на тысячу ватт, которой щедро делилась со всеми. Кто другой назвал бы ее толстушкой, а по‑моему, она была безупречно пропорциональна и обезоруживающе привлекательна – устоять практически невозможно. Даром что жена пастора. Они с ним оба излучали дружелюбие и доброту.

– Ах да. – Я судорожно подыскивала более или менее правдоподобный предлог. – Забыла, наверное.

– Я звонила‑звонила, а никто не подходил. Ну, я и решила проверить, все ли в порядке.

– Да меня… не было, – пробормотала я. – А занятие как‑то вылетело из головы.

Сара прикусила губу.

– Не похоже это на тебя – забывать что‑то. У тебя правда все в порядке?

Она впрямь была искренне встревожена. Страх, всего минуту назад сжимавший мне сердце, отступил, я слабо улыбнулась:

– Все хорошо. Спасибо, что зашла. Я очень рада.

– Да не за что, – просияла в ответ Сара. – Просто у нас такая дружная группа, что стоит кому‑нибудь не прийти, как мы уже с ума сходим. Как сегодня из‑за тебя.

Я страшно злилась на себя – не вспомнить про такое важное дело, как Библейский кружок! Но как приятно было слышать, что они из‑за меня «с ума сходили».

– На следующей неделе обязательно приду, – заверила я Сару, а себе дала слово вырваться на очередное занятие во что бы то ни стало. Еще раз так промахнуться нельзя.

– Будем ждать, – улыбнулась Сара и бросила взгляд мне за спину. Почти незаметно, но ее улыбка изменилась, словно застыла. Или это тень от солнца упала ей на лицо? Я не успела присмотреться – сзади по плиткам простучали каблуки. Лили обожала Сару и, конечно, не упустила бы случая поздороваться с ней.

– Лили, солнышко, ты уже закончила… – начала я и поперхнулась на полуслове: Сайрус обнял меня за талию.

– Что закончила? – Сайрус смотрел на меня сверху вниз. От него слегка пахло машиной и лосьоном. Даже после долгого рабочего дня костюм Сайруса выглядел свежим и словно только что из‑под утюга, а взгляд был ясным и пытливым. – Чем это Лили занималась?

– Уроками, – быстро ответила я, радуясь, что пылесоса больше не слышно. Только бы Лили все убрала за собой. Сайрус не выносит, когда вещи валяются не на месте. – Когда ты вернулся?

Хотелось верить, что вопрос прозвучал беззаботно и весело. Сайрус был настроен не в пример благодушно, но по опыту я знала, как стремительно это может измениться.

– Только что. Увидел у дома фургон Кэмперсов и решил подойти поздороваться.

– Привет, Сайрус, – сказала Сара своим обычным голосом. Должно быть, мне померещился внезапный холодок в ее улыбке.

– Здравствуйте, Сара. Что привело вас в наш дом?

«Пожалуйста, не говори ему!» – похолодев от ужаса, беззвучно молила я. Сейчас она доложит, что я прогуляла занятие в Библейском кружке, а у меня ни одного подходящего предлога наготове! И на ум ничего не приходит. Кроме того, Сайрус всегда знает, когда я вру. И все выплывет наружу – все от начала до конца. И он запретит мне встречаться с Максом! А я даже помыслить не могла о том, чтобы снова потерять Макса. Даром что двенадцать лет прожила без него. Но теперь он снова вошел в мою жизнь, стал ее частью. Всего одна короткая неделя в «Ателье Эдем», одна неделя свободы, дружелюбного отношения – и я почувствовала себя другим человеком. И после этого вернуться к старому? Пугающая мысль.

Сара посмотрела мне в глаза, и какая‑то искра пробежала между нами. Я затаила дыхание, а Сара обернулась к моему мужу:

– Да я просто хотела вернуть Рэйчел ее книгу.

Я опустила глаза и обнаружила, что Сара держит небольшую книгу в бумажном переплете – учебное пособие. Я и не заметила, что у нее в руках что‑то есть.

– Она забыла ее сегодня на Библейских занятиях.

– Она бы и голову забыла, если б та не была привинчена, – засмеялся Сайрус и взял у Сары книгу. – Спасибо, что вы ее занесли. Можно было не утруждаться.

– Я все равно была рядом. – Сара пожала плечами. – Но что это я тут стою и отнимаю у вас время? Желаю отлично провести вечер.

– Спасибо, Сара. – У меня дрогнул голос, но я нарочно закашлялась. – Правда, большое спасибо.

На нижней ступеньке Сара обернулась и окинула меня быстрым, испытующим взглядом. Потом рассмеялась своим жизнерадостным смехом и помахала нам рукой. Интересно, заметила ли Сара, что я словно одеревенела, что каждой клеткой ощущаю стоящего вплотную ко мне Сайруса?

– Всегда рада помочь, Рэйчел, – крикнула Сара.

Как многозначительно прозвучали эти несколько слов.

 

Глава 5

 

Рэйчел

5 октября

Сайрус закрыл дверь. Тихо щелкнул замок.

– Похоже, интересная книжка, – заметил он, крутя в руках пособие, которое я видела в первый раз.

Я неопределенно хмыкнула и попыталась унять готовое выскочить из груди сердце. Когда я не могла угадать, в каком расположении духа пребывает мой муж, у меня возникало ощущение, что я иду по минному полю. А неожиданный приход Сары настолько выбил меня из колеи, что не осталось сил на замысловатый танец во избежание ловушек и капканов, которыми была украшена моя семейная жизнь. Лицо Сайруса не выражало ровным счетом ничего, но кто его знает, была ли эта нарочитая безмятежность уловкой или он в самом деле не заподозрил подвоха в появлении Сары у наших дверей? Только бы ему не вздумалось устроить мне экзамен по этой книжке – я понятия не имела ни про что она, ни зачем Сара мне ее притащила.

– Ужин будет готов через минуту. – Я попыталась изобразить улыбку. Получилось так себе. Но Сайрус и не смотрел на меня; он листал книгу.

– «Любить не страшно». – Сайрус читал строчки на задней стороне обложки. – «Более того, истинная любовь изгоняет страх». – Он фыркнул. – И чего ты боишься, Рэйчел?

Вопрос прозвучал настолько неожиданно, что у меня чуть не сорвалось с языка: тебя. Что, впрочем, было не совсем верно. Я многого боялась, но больше всего меня пугала мысль, что я именно такая, как он говорит: ни на что не годная, никому не нужная. Можно только догадываться, что бы я услышала, узнай он, что я целую неделю обманываю его. Я невольно вздрогнула. Сайрус принял это за доказательство моего малодушия.

– Врет твоя книжка, – ухмыльнулся он. – Не любовь – власть прогоняет страх!

Сайрус шагнул ко мне. Я шарахнулась в сторону. А он просто обошел меня, впритирку, на мгновение прижался. Дешевая подделка близости, существовавшей между нами когда‑то. Давно и недолго. Когда же он рывком выдвинул верхний ящик комода в коридоре, я перестала дышать, зажмурилась и только молилась, чтобы перестали дрожать руки.

В нашем тихом городке преступности и в помине не было, но Сайрус считал за лучшее хранить в ящике комода пистолет. На всякий случай, говорил он. Я же с трудом представляла себе «случай», когда пистолет мог бы оказаться кстати в нашем хозяйстве. С тех пор как он обосновался в нашем комоде, я ни разу даже ящика не открыла. Пока Лили была маленькой, Сайрус запирал ящик на ключ, а сам ключ (небольшой, серебряный) держал здесь же в холле, на широкой деревянной раме высокого зеркала. Когда же дочке сровнялось десять лет, он показал ей пистолет и строго‑настрого запретил к нему прикасаться. Если только нет серьезной опасности. Как ни мала была Лили, стальные нотки в отцовском голосе ее убедили – комод она обходила по широкой дуге. Пистолета она боялась куда больше, чем неведомой опасности, от которой, по мысли Сайруса, он должен был ее защищать. Очень слабое для меня утешение.

И вот теперь муж вытащил пистолет из ящика, грубо схватил меня за талию и сунул оружие мне в руки:

– Вот это прогонит твой страх.

Металлическая штуковина была холодной и неожиданно тяжелой.

– Мне это не нужно! – Я задохнулась, попыталась вернуть оружие Сайрусу. Но тот отступил на шаг, и, не сожми я рифленую рукоять в ладони, пистолет грохнулся бы на пол. – Что ты делаешь?

Я смотрела на мужа, пытаясь угадать, что он задумал, зачем после стольких лет навязывает мне оружие. Может, испытывает? А сам с холодным расчетом следит за моей реакцией? Наверняка узнал, что я прогуляла занятия, и весь этот спектакль затеял, чтобы запутать меня, поймать врасплох. Но в лице Сайруса не было суровости. Я знала, как у него сжимаются челюсти, когда он злится, как сдвигаются темные брови, когда он готов дать волю ярости. Сейчас было другое. Его полуулыбка выражала веселость, не гнев.

– Я уезжаю, – сказал он. – И решил, что тебе надо научиться пользоваться этой безделицей.

– Уезжаешь? – растерянно переспросила я.

Сайрус повел плечом.

– Подержанные автомобили сейчас нарасхват идут. Я купил пару фур у одного парня из Калифорнии. Мы с Джейсоном слетаем в Лос‑Анджелес, поболтаемся там, пока не надоест, а потом пригоним машины.

– Ты ведь обычно нанимаешь кого‑нибудь? – спросила я и тут же прикусила язык: какое безрассудство – задавать ему вопросы! Все из‑за шока, наверное. Я ведь скандала ждала – не этого.

Мое замечание, к счастью, не разозлило Сайруса.

– Захотелось самому прокатиться, – сказал он. – Нужно развеяться.

Я покорно кивнула и хотела было осторожно вернуть пистолет, но Сайрус его не взял, а просто перевернул у меня в руке.

– Это предохранитель. – Он щелкнул ногтем по квадратной железке, потом положил палец на курок, будто взводит. – Оттянешь эту штуку, и останется только прицелиться да выстрелить. Любой кретин справится.

На мгновение наши глаза встретились, и я поняла: «кретин» – это я. Как всегда.

– У меня не получится. – Я опустила голову, чтобы не видеть, как ожесточится, заледенеет его взгляд.

– А если понадобится? Вдруг что случится, пока меня нет?

– Ты и раньше уезжал, – напомнила я. Порой мне казалось, если быть осмотрительной и говорить очень тихо, можно избежать минных «растяжек», подкарауливающих меня в каждом безобидном на первый взгляд разговоре. – И я как‑то обходилась без оружия.

Сайрус насмешливо хмыкнул и забрал у меня пистолет.

– Но раньше ты не приносила домой книжек о страхе.

Я открыла было рот и сама себя одернула – не дай бог нарушить хрупкое затишье. Мы ведь даже не ссорились – пока, во всяком случае. И не стоит искушать судьбу. Краем глаза я видела, как Сайрус снова щелкнул предохранителем и убрал пистолет в ящик. Швырнул туда же книжку и запер два таких разных предмета вместе.

– Только даром бумагу перевели, – буркнул он, уходя.

Я сквозь опущенные ресницы смотрела в удаляющуюся спину и, когда Сайрус скрылся на лестнице, прошептала:

– Тебе не понять.

Я даже не видела названия книги, но, судя по коротенькому отрывку, что он прочитал, пособие, которое принесла Сара, было вовсе не о страхе.

Это была книга о любви.

 

* * *

 

– Сайрус на некоторое время уезжает.

Я старалась скрыть бурлящее во мне возбуждение, но Макс тут же вскинул голову:

– Куда же он отправляется?

– Поедет за какими‑то подержанными машинами, – с деланым безразличием отозвалась я.

– Тогда это ненадолго. Ну‑ка, расстели вот это, – Макс кивнул на рулон черного как ночь шелка, который нам предстояло превратить в официальный двубортный пиджак.

Я отмотала пару метров ткани и разложила на столе.

– Несколько дней можно будет ходить по дому спокойно, не на цыпочках. Это здорово.

– Ты ему не рассказала про нас?

Я покосилась на Макса и наткнулась на все понимающий взгляд.

– Нет, – неохотно ответила я. – Конечно, не сказала. Он не должен знать.

Макс открыл рот, снова закрыл, поднялся со вздохом и, упершись кулаками в поясницу, распрямил широкие плечи.

– Рэйчел, Рэйчел, – пробормотал он. – И когда ты покончишь с этим?

Он не пиджак имел в виду.

За ту неделю, что я проработала у Макса, он ни разу не поинтересовался подробностями моей семейной жизни, ни разу не заговорил о требовании, которое Сайрус выдвинул почти сразу вслед за моим «Да». А между тем мы оба только об этом и думали, но оба предпочитали молчать. Из‑за этого наши с Максом теперешние отношения были милыми, но и только. А ведь когда я была девчонкой, нас соединяли глубокие, живые связи. Я не прикидывалась, что все у нас с Сайрусом прекрасно, но за все прожитые с ним годы ни одной живой душе ни словом не обмолвилась о том, каково это – быть его женой. Я глубоко зарыла свои секреты и не собиралась выволакивать их на свет божий.

Вопрос Макса всколыхнул тысячу воспоминаний. Волна опасных эмоций вскипела и захватила меня врасплох. «И когда ты покончишь с этим?» В первый раз Макс произнес нечто подобное в день моей свадьбы.

Мне было восемнадцать, когда я влюбилась в Сайруса. В девятнадцать я вышла за него замуж. Все было проделано быстро. Злые языки шептались о женитьбе «по залету». Хотя доказательств тому не было – спустя пару недель после клятвы перед алтарем у меня случился выкидыш. Иногда я задумываюсь: как бы сложилась жизнь, если бы этого безымянного ребенка вообще не было? Вышла бы я замуж за Сайруса? Или послушалась Макса и удрала без оглядки?

Макс и Елена до последнего отговаривали меня от этой свадьбы. Макс поначалу даже отказался вести меня к алтарю. Говорил, что этой чести достоин только мой настоящий отец. Но папа ненавидел Сайруса, и чувство это было более чем взаимным. Рядом со мной было место только для одного из них – либо для отца, либо для моей единственной любви. Я сделала выбор и была готова идти за Сайрусом хоть на край света. Макс в конце концов сдался, но, стоя у входа в церковь и глядя, как одна за другой скрываются в дверях подружки невесты, предпринял отчаянную попытку убедить меня в том, что я совершаю страшную ошибку.

– Он обожает командовать. И женится только для этого, – напряженным шепотом проговорил Макс.

– Ничего подобного. – Я погладила Макса по руке. Мы с ним стояли, склонившись друг к другу, словно обменивались последними ласковыми словами и напутствиями. – Он женится, чтобы оберегать меня.

– Он тобой манипулирует.

– Он хочет, чтобы мне было хорошо.

– Он опасный человек!

Я хихикнула. Сайрус опасный? Нет, он потрясающий, и страстный, и восхитительно шальной. В нем крылось нечто тревожное, необузданное, но мне это нравилось. Он пьянил меня.

Макс как будто прочитал мои мысли, стиснул мне руку:

– Рэйчел, голубушка, я ему не верю!

– А я ему свою жизнь доверяю! – выпалила я и тут же усомнилась: а так ли это? Меня тянуло к Сайрусу, мы любили друг друга (разве наш будущий ребенок не доказательство тому?), но лишь одному человеку я без оглядки доверила свою жизнь, и сейчас он стоял рядом со мной.

Я украдкой глянула на Макса. Он смотрел на меня в упор с выражением такой боли и отчаяния, что я не на шутку струсила: вот сейчас возьмет да выволочет меня из церкви, подальше от того, за кого я собралась замуж… Но Макс вдруг наклонился ко мне и прошептал:

– Просто скажи, когда станет невмоготу.

О чем это он? Но раздумывать было некогда. Двери церкви распахнулись, и мы с Максом медленно двинулись по проходу между рядами.

Казалось, мы никогда не дойдем. Чем ближе я подходила к Сайрусу, тем дальше отодвигалась моя прежняя жизнь. Я не то чтобы жалела о своем решении, нет! Но я пренебрегла советами Макса и Елены – и папиными тоже. Они хором отговаривали меня, они сомневались в Сайрусе Прайсе. Что, если они правы? Что, если вместо супружеского счастья меня ждет горький конец? День, когда станет невмоготу?

Нет, не может быть. Они все ошибаются. Я не заслужила такого счастья, как Сайрус, он слишком хорош для девушки из семьи простого рабочего. Из неблагополучной семьи. Но вот он – стоит у алтаря и смотрит на меня с кривоватой, красноречивой ухмылкой. Я покраснела. Огонь в глазах, светлые, чуть взъерошенные волосы, мощный подбородок… Такой красивый, аж дух захватывает. И – мой!

К тому времени, как мы с Максом дошли до конца прохода, я едва не приплясывала от нетерпения. Сбывалась моя сказка – я выходила замуж за Сайруса. Мой жених протянул ко мне руку, и слова Макса вылетели из головы. А Макс, не отпуская меня, наклонился к Сайрусу и приобнял одной рукой. Мы стояли втроем, тесной группкой, слыша только свое собственное дыхание. Такое трогательное для всех собравшихся зрелище.

Но не для меня. Макс сверлил взглядом Сайруса, Сайрус отвечал тем же. Потом мой седой заступник одарил моего будущего мужа ледяной улыбкой и прошептал:

– Я с тебя глаз не спущу.

Над нами нависла мертвая тишина – на долю секунды, короче промежутка между двумя ударами сердца. И в этом затишье в глазах Сайруса искрой мелькнуло нечто похожее на страх. Я еще подумала: «Как мальчишка, которого застукали за каким‑то запретным занятием». И так же стремительно это выражение погасло. Сайрус облизал губы, словно хотел сплюнуть Максу под ноги, потом повернулся ко мне, улыбнулся – ослепительно, сводя с ума, – и потянул к себе. Я отпустила руку Макса, и судьба моя была решена.

Что было в церкви дальше – не помню. Все в сплошном тумане. Но того, что сказал Сайрус, как только мы выскочили из задних дверей на улицу, мне не забыть никогда. Рис в волосах, шлейф расшитого вручную платья перекинут через руку, чтобы сбежать по ступенькам прямо в новую жизнь… И музыка, и слезы, и клятвы, которыми мы обменялись… Я и думать забыла про то, что сказал Макс. Но Сайрус все помнил. Не успела моя нога коснуться первой ступени, как Сайрус наклонился ко мне и злобно прошипел на ухо:

– Чтобы ты не смела общаться с этим человеком! Никогда.

Никогда. Слово как ножом разделило то, что было, и то, что будет. И разлучило меня с тем, кого я любила как отца. Сайрус уже запретил мне встречаться с папой. Теперь это?

Поначалу я еще надеялась, что Сайрус успокоится, отойдет. И однажды поймет, что погорячился, что Макс с Еленой мне как родные. Но Сайрус от своего не отступал. Даже когда я потеряла ребенка и рыдала дни напролет, он не отпустил меня к ним. А ведь я считала их своей семьей.

И я его обманула. Взяла и тайком наведалась к ним. Когда Сайрус узнал, он меня ударил.

В первый раз. Сердце в груди заныло и перевернулось, но было понятно, почему он так поступил. Я же ослушалась его, верно? Сделала именно то, что он запретил делать.

Это была пощечина. Ерунда, в сущности.

Быть может, Макс думал, что я тогда же и уйду. Думал, что мне уже невмоготу, что я уже сыта по горло. Но мне и раньше доводилось сносить оскорбления. Макс недооценил мое умение утирать слезы и жить дальше.

И вот десять лет спустя я услышала от названого отца те же слова, и в душе всколыхнулось что‑то неуправляемое. Я и не знала, что способна так остро чувствовать. Склонившись над столом, я всхлипнула.

– Я вижу его насквозь, – тихо сказал Макс. – И что он творит, вижу. Разве это жизнь для тебя? Почему ты терпишь?

Я затрясла головой:

– У меня дочь. Ей нужен отец.

– Но не такой. – Макс, обойдя стол, легко прикоснулся к моему плечу, но я сжалась, и он понял, что я не отзовусь на его ласку. – Он по‑прежнему тебя бьет?

– Не очень, – ответила я. – Не часто.

– Ах, Рэйчел, рукоприкладство – это рукоприкладство, а домашнее насилие – это…

– Я не жертва домашнего насилия! – вспылила я. – Не делай из меня тряпку!

– Ты не тряпка. Ты сильная. Но у меня сердце кровью обливается, когда ты вот такая. А как подумаю, что он смеет поднимать на тебя руку…

Весь мой запал разом пропал.

– Понимаешь, просто он любит, чтобы все было по его воле. А если что не так – выходит из себя. Ничего, я умею с ним обходиться. И потом, что, по‑твоему, я должна сделать? Уйти?

– Вот именно.

Я покачала головой:

– А куда я пойду? Что буду делать? Со своим школьным образованием и без хоть какой‑то специальности? Кроме как в этом городе, я никого и ничего не знаю. Никуда я не поеду. Не могу.

– Но ты могла бы…

У нас за спиной звонко шлепнулся на пол рюкзак Лили. Макс с такой поспешностью оборвал себя, что невысказанные слова буквально застряли у него в горле. Мы разом обернулись. Совсем потеряли счет времени. Что она успела услышать? Даже если не весь разговор, то уж наверняка вполне достаточно.

– Лил, милая. – Я растерянно шагнула к ней. – И давно ты тут стоишь?

Лили с потрясенным лицом, сжав губы, отступила назад, наткнулась на дверной косяк.

– Послушай меня, Лили. Этот разговор не предназначался для твоих ушей. Ты еще многого не понимаешь, но поверь мне…

– Поверить тебе? – Лили смотрела на меня округлившимися глазами. – Поверить тебе? Ты врунья!

Лили развернулась и выскочила из ателье, хлопнув металлической дверью.

 

Глава 6

 

Митч

24 декабря, 10 часов утра

В большом зале, теплом и светлом, оживленный гул. В углу работает телевизор; повсюду группки людей – за столиками, в уютных уголках. Митч мельком оглядывает шашечный стол, ненадолго задерживает взгляд на вольере, занимающей всю южную стену. Славные пичужки. Ишь как заливаются. Но Митчу больше нравится разглядывать местных обитателей.

Троих пришли навестить родственники. Один старик (тот, что ближе всего к Митчу) с улыбкой разворачивает рождественский подарок – страшненькую глиняную вазочку, из тех, что дороже алмазов и жемчуга. Девочка, смастерившая это произведение искусства, расписывает деду достоинства своего творения. Тот нахваливает подарок и уверяет, что именно это ему и нужно. Девчушка радостно бросается ему на шею, Митч слышит ее громкий шепот: «Я тебя люблю!»

Митча словно иглой пронзает. Когда в последний раз он сам произносил эти отчаянные слова? А когда слышал их? Не вспомнить.

– Я захватил шахматы, на случай, если будет желание сыграть.

Митч оборачивается – рядом стоит хорошо одетый пожилой господин. Митч в замешательстве морщит лоб, но прежде чем успевает сообразить, как бы повежливее задать вопрос, старик улыбается.

– Купер, – говорит он. – Мы собирались поиграть в шахматы.

– Я не умею играть в шахматы. – Митч украдкой поглядывает на коробку с замысловатыми, вырезанными из камня фигурами. Он почему‑то знает, что вот это – пешки и кони, а это – ладьи и король с королевой. Но что с ними делать, понятия не имеет.

– Хорошо, что я и шашки захватил. – Купер вынимает из‑за спины руку, а в ней – вторая клетчатая коробка. С красными и белами кружочками.

– По‑моему, я и в шашки не умею играть.

– Ну, это просто. Я вас в пять минут научу. Еще обыгрывать меня будете.

Старик ведет Митча к небольшому столику в простенке между высокими – от пола до потолка – окнами. День серенький и тихий, все звуки скрадывает снегопад. Красивое зрелище, но Митчу с первого взгляда ясно: еще пара часов, и дороги превратятся в сплошной кошмар. Снегоуборщикам просто не поспеть за таким снегом.

– Я работал на снегоуборщике, – говорит Митч, глядя в окно.

– У тебя был грузовик с ножом‑отвалом, – поправляет Купер. Он раскладывает на столе клетчатую доску и принимается расставлять перед собой красные фишки на черные квадраты. – Зимой ты нож прицеплял, а летом снимал. Ты так подхалтуривал.

– Подхалтуривал?

– Ну да, чтобы немного заработать. Стройки же зимой почти замирают.

Стройки. Митч смотрит на свои руки, на душе теплеет, – да, он был мастером своего дела, это точно. Уголок рта подергивается: припомнилось, каково это – перепрыгивать с одной кровельной балки на другую. Равновесие он умел держать будь здоров. Запросто мог, скользя по узким лесам в одну доску, обойти вокруг недостроенного здания и ни разу ни за что не ухватиться руками. Рассказать, что ли, об этом Куперу? Но тот опережает его.

– Тебе бы архитектором быть, – говорит Купер. – Ты ведь знал толк. Не всякий сумеет построить дом, а ты построил лучший.

Митча охватывает гордость, и почти сразу ее вытесняет внезапная мысль:

– Дом – это не только здание.

Мудрая мысль. Жаль, что он не понял этого раньше.

Купер поднимает голову и смотрит ему в глаза:

– Верно. Дом – это далеко не одни только стены.

Похоже, он ждет от Митча еще каких‑то слов, но каких именно – Митч даже не представляет. И молча следует примеру Купера. Красные шашки – на черные квадраты. Но Купер поправляет: белые фишки для него, Митча.

Они начинают игру, и правила вспоминаются сами собой, как умение кататься на велосипеде. Митч съедает у Купера три шашки и становится хозяином положения на доске. Нехитрое, оказывается, дело. Он запускает руку в коробку с шахматами, перебирает фигуры, но они по‑прежнему ничего не говорят ему – просто кусочки камня. И пробовать не стоит.

– Ты что‑то грустный сегодня, – замечает Купер, когда Митч отодвигает коробку.

Довольно бесцеремонное замечание, но Купер, кажется, считает, что они с ним закадычные приятели. Ну да бог с ним, не стоит обижать единственного во всем зале человека, который уделил ему каплю внимания.

– Все никак вспомнить не могу, – признается Митч.

– А у нас у всех разве иначе? – Купер передвигает шашку в незащищенный угол доски. – Дамка!

Эх, зевнул!

– Нет, это другое, – качает головой Митч. – Другая какая‑то забывчивость.

– Альцгеймер, – буднично роняет Купер.

– Это плохо?

– В общем – да, хорошего мало.

Митч на минуту задумывается.

– У меня память как швейцарский сыр – вся в дырках.

– Это ты хорошо сказал: швейцарский сыр! – хохочет Купер.

– Я прямо вкус чувствую, – продолжает Митч. – Швейцарского сыра, то есть. И почему вкус сыра я помню, а как играть в шахматы – нет?

– Ты никогда особо хорошо в шахматы не играл.

– Не играл?

– Нет. – Купер смотрит на Митча серьезными глазами. – Ты начал играть только потому, что твоя дочка в старших классах пошла в шахматный кружок. Тебе хотелось играть с ней. Помнишь?

Митч силится представить, как играет в шахматы с дочкой‑подростком. Какого она была роста? А волосы – темные или светлые? А глаза какие – синие? Карие? Зеленые? Нет, не вспомнить. И сердце колет. Но в тот миг, когда он уже готов сдаться, она легко пробегает по самому краешку памяти.

Худенькая, симпатичная, большеглазая. И затравленный взгляд. Господи, до чего хочется вырвать ее из прошлого, обнять. Она выглядит такой загнанной, сломленной. Тем более что ему почему‑то кажется, что он не часто обнимал ее, когда была возможность.

– Я был плохим отцом, – надтреснутым голосом произносит Митч.

Купер качает головой:

– Нет, не так.

– Я понятия не имел, как это – быть отцом. Особенно отцом дочери. Что я знал про маленьких девочек?

– Ну, к детям вообще‑то инструкций не прилагается. Ты старался.

– Мало, видно, старался.

Митч борется со вспыхнувшим вдруг яростным желанием смахнуть шашки со стола. Заорать. Разбить что‑нибудь. Да только к чему? У него дома частенько швыряли вещи, покоя это не приносило.

– Она была невеселой, верно?

– Это не твоя вина, – отвечает Купер, но это мало утешает. – Жизнь не всегда веселая.

– Моя жена… – Митч обрывает себя. Страшно договорить до конца. – Моя жена такое говорила и такое вытворяла…

– Вот видишь? – Купер вскидывает руки, будто это все объясняет. – Твоя жена! А не ты.

– Какая теперь разница, кто что делал?

Может, Митч не помнит своего адреса и как выглядела его дочь – тоже, но одно он знает наверное: есть грехи деянием, а есть грехи недеянием. Делал, не делал – не важно. Смотрел сквозь пальцы – значит, виноват. Себя прошлого он ненавидит, а себя нынешнего – не узнает. Прошлое – мутный коктейль чувств и обрывков воспоминаний, от которого в голове туман. Взять бы прожитые годы да разложить по порядку – как есть. Разложить и взглянуть на собственную жизнь. Какой она была? У него такое ощущение, что была его жизнь грандиозной неудачей.

– Я вижу ее, Купер. – Митч прижимает руку ко лбу, точно в попытке удержать зыбкий образ девочки. – Вижу, а тронуть не могу. Не могу выговорить слова, которые хочу сказать ей.

Купер не отзывается так долго, что Митч в конце концов поднимает на него взгляд. Лицо сидящего перед ним человека полно жалости. Или сочувствия.

– Что бы ты ей сказал, если б мог?

– Сказал бы, что виноват, – не задумываясь, отвечает Митч. – Что должен был заступаться за нее. – Митч смотрит в окно, на медленно опускающиеся крупные снежинки. – Сказал бы, что люблю ее.

 

Глава 7

 

Рэйчел

8 октября

Лили лежала на своей кровати с задернутым кружевным пологом. Глаза закрыты, но даже сквозь полупрозрачную ткань видно, что она не спит. Бедняга. Так расстроилась, где уж тут заснуть.

– У вас здесь не занято?

Не самая удачная шутка. Лили не отозвалась.

Не дожидаясь приглашения, я откинула легкую завесу и присела на край постели.

– Я знаю, ты не спишь.

– Нет, сплю. – Лили перекатилась на другой бок, подставив мне спину, свернулась в тугой клубок, из середины которого торчала голова плюшевого медведя. – Уходи.

– Никуда я не уйду, – прошептала я. Не знаю, может, я не то сказала, но тогда мне казалось, что ей нужны были именно эти слова: – Я с тобой, Лил. И всегда буду с тобой.

Долго мы с ней так просидели. Я гладила рукой бледно‑лиловое одеяло, а Лили старательно сопела, делая вид, что не обращает на меня внимания. Словно единственный человек, которому стоит доверять, – это она сама. Разве можно ее винить? Я не всегда была с ней честна. Возможно, я ошибалась, полагая, что кое о чем лучше молчать.

– Я просто хотела уберечь тебя, – тихо начала я. – По себе знаю, что значит быть одной, когда некому защитить тебя от монстра под кроватью.

– Нет у меня под кроватью никакого монстра, – глухо пробурчала Лили в плюшевую медвежью шкуру.

Я ненатурально засмеялась:

– У меня под кроватью тоже не было никакого монстра. Это просто так говорят.

– Сама знаю. – Лили на мгновение замерла. Даже дышать перестала, явно решая, сказать или нет. И сказала: – Папа – монстр?

Что ей ответить? Да. И нет.

– У папы своеобразные представления о жизни, Лил. Это не значит, что он монстр, но иногда он делает страшные вещи.

– Ненавижу его!

Это было сказано с такой свирепостью, что я растерялась. До сих пор Лили проявляла не более чем вежливое безразличие к отцу. Сайрус мало занимался ею, когда та была маленькой, а когда Лили, подрастая, сама пробовала наладить отношения, то неизменно натыкалась на стену и со временем привыкла жить в доме, где папа – всего лишь финансовая опора. Он приносил домой деньги, каждый вечер за ужином сидел напротив нее, но делами ее почти не интересовался, и Лили научилась отвечать ему тем же. Она не была папиной дочкой. Но ненавидеть его у нее причин не было.

– Ничего подобного, – возразила я.

– Ненавижу! – Лили рывком села. – Он ударил тебя! Как он мог… как это вообще можно?..

– Все не так просто, как кажется. – Я ласково сжала ей руку. – Я тоже часто бывала не права. И потом, я уже не та женщина, на которой он когда‑то женился.

– Как это? – Лили провела рукой по щеке, словно вытирая слезы, хотя глаза у нее были сухими.

Я криво усмехнулась.

– Хочешь – верь, хочешь – не верь, но твоя мамаша была когда‑то довольно симпатичной девицей.

Лили даже рот открыла.

– Да ты что, мам? Ты же красавица! Все девчонки говорят. А мама Эмбер даже сказала, что папа женился на тебе, потому что ты была самой красивой по эту сторону Миссисипи.

– Вот именно – была. Теперь все в прошлом, Лил.

– Да ла‑а‑адно! Тебе всего тридцать один. – Лили заглянула мне в лицо: – Ты правда очень красивая, мам. Если папа думает по‑другому, он просто слепой.

– Ты у меня добрая девочка. – Я похлопала ее по руке.

– Ты что, мне не веришь? – Недоумение Лили было искренним. – Точно, не веришь. Как же ты сама себя не видишь? Другие видят, а ты не видишь?

– Ну, хватит, – одернула я Лили. Не слишком строго, но та все равно отодвинулась. – Это глупо.

– Но я только хотела, чтобы ты знала, что…

– Лили, прекрати! Не имеет значения, как я выгляжу. Главное – это ты. Единственное, чего я хочу – и всегда хотела, – это чтобы ты была счастлива. Вот и старалась оградить тебя от… – Подыскивая нужные слова, я раскинула руки, словно собралась обхватить всю нашу поддельную жизнь. – От этого.

Изо всех сил прижав к себе медведя, – у того даже лапы вздулись как сосиски – Лили долго вглядывалась в меня. Я буквально видела, как бегут мысли в этих чистых глазах. Наконец решение было принято. Лили отложила медведя и протянула ко мне руки. Я сжала ее пальцы, а Лили сказала:

– Надо было мне рассказать. Я переживу.

– Но…

– Я хочу знать правду, – потребовала Лили.

– Ты не понимаешь, чего просишь.

– А вот и понимаю! – Глаза у Лили сузились. – Может, я еще маленькая, но я же не дура.

Она потянула за рукав моего свитера, на запястье открылись три желтые отметины от старых синяков. Сайрус всего‑навсего схватил меня сильнее, чем рассчитывал, а в итоге осталась улика, которую приходилось прятать.

– Пустяки. – Я спустила рукав на место.

– Ладно. – Лили снова плюхнулась на постель, натянула одеяло до самого подбородка. – Уходи.

Я оказалась на распутье. Можно было продолжать делать вид, что все у нас в порядке; продолжать драить дом, который медленно, но неуклонно полз в пропасть. А можно было признать, что наша жизнь – только видимость, тонкая пленка улыбок и лжи. Глядя на маленькую, скорчившуюся под одеялом фигурку, я поняла: с враньем надо кончать. Иначе Лили перестанет мне верить. И тогда я ее потеряю.

– Что ты хочешь узнать? – чуть слышно выдохнула я.

– Все, – решительно заявила Лили.

Я зажмурилась. Может, передумает? Нет, она не отступится. В моей дочери была такая сила, о которой я сама могла только мечтать.

– Ладно, – выждав несколько мучительных мгновений, уступила я. – История не очень красивая.

– Ну и что.

– И рассказывать я не умею.

– Мама! – Лили повернулась ко мне: – Хватит искать отговорки. Я хочу знать.

– Почему?

Лили в раздумье закусила нижнюю губу. Вздохнула:

– Потому что некому было защитить тебя от монстра под кроватью.

У меня сжало горло:

– Хорошая моя…

– Наверное, теперь уже немножко поздно, – продолжала Лили, – но ты один раз сказала, что иногда человеку только и нужно, чтобы его выслушали. Ну вот, я слушаю.

 

* * *

 

Когда мне было столько, сколько Лили, я даже не сомневалась: меня никто не слушает. Я давно называла собственную мать по имени, и не потому, что та этого хотела, а потому, что не очень‑то она была похожа на настоящую маму. Подружкам их мамы пекли печенье, заплетали косички; моя же не делала ничего такого. Дескать, от печенья я разжирею, а моим патлам никакие косы не помогут. А уж как она меня поносила… Поначалу я страшно обижалась, а когда подросла и стала понимать, что она творит, почти перестала обращать внимание. Просто держалась подальше от нее, а заодно и от остального мира.

Как‑то раз Бев обозвала меня мышью – и это еще довольно ласково, учитывая ее обычный лексикон. А потом, когда я свела знакомство с живой мышкой, мне это сравнение даже понравилось. Я бы с радостью прожила мышкой всю свою жизнь.

Один мальчишка из нашего пятого класса поймал у себя на заднем дворе мышонка полевки и притащил на урок природоведения. Мышонок стал нашим «живым уголком». Нам разрешили поселить его в старом аквариуме, куда мы насыпали опилок и оборудовали имуществом чьего‑то безвременно почившего хомяка. Все любили мышонка, но никто не понимал коричневого малыша лучше меня.

Я обожала смотреть на него: свернется в клубочек – круглый‑круглый, настоящий орешек‑каштан. Или зароется в опилки и замрет, так что сразу и не заметишь. Поесть‑попить мышонок выходил, только когда поблизости никого не было. Крадется, бывало, по своему аквариуму, поглядывая украдкой направо‑налево, а стоит стукнуть в стекло – мигом свернется в тугой непроницаемый клубок. Прятаться и таиться мышонок умел просто замечательно. Когда все остальные в классе потеряли к нему интерес, я сочла это его мышиной победой. Он был независим и недосягаем. Я пыталась добиться того же.

Получалось не очень. Бев надо было на кого‑то злиться, а мне, хотела я того или нет, требовался какой‑никакой родитель. Папа вечно работал, работал, работал, поэтому, если мне нужна была помощь взрослого, приходилось обращаться к вечно пьяной матери. Кроме того, я слишком хорошо помнила, чем может обернуться папина помощь. В школе ходили легенды о моем кошмарном пасхальном платье.

А наихудшее воспоминание о Бев – фотография со школьной ярмарки печенья. В шестом классе мы решили собрать деньги на новые музыкальные инструменты для нашей группы, участие должен был принять каждый. Нарезали бумажек, написали разные задания и сложили в ведерко из‑под мороженого. Я сунула руку в ведерко, молясь про себя, чтобы мне досталось что‑нибудь такое, что я могла сделать одна: написать объявления, собрать деньги или прибраться в конце. Но вытащилось «испечь печенье». Пятьдесят штук, для продажи.

Я понятия не имела, как пекут печенья или что другое, и сильно подозревала, что Бев тоже в этом ничего не смыслит. Но раскопала у нас в кладовке коробку с засохшими шоколадными хлопьями, а на ней – рецепт, и решила: справлюсь. А что? Не так уж и сложно. Перечень продуктов имеется, инструкции доходчивые.

В угловом шкафу нашлась большая стеклянная миска – как раз для теста. Во всяком случае, размер, если верить телерекламе, то, что надо. Я водрузила миску посередине стола и притащила все, что разыскала в кладовке и в холодильнике. Только с пищевой содой вышла неувязка. С таким названием мне ничего не попалось, но подвернулась высокая узкая банка, на которой значилось: «разрыхлитель». Сойдет, рассудила я.

Каких‑то полчаса – и все смешано, как велено. Больше всего мучений было с просеиванием. Сказано: «просеять». А как? И что вообще это означает? Пришлось все бросить и лезть в словарь. «Разделить что‑либо». «Пропустить через сито». «Отделить крупные частицы». У нас сита не было. Наверное. Я так думала. Поэтому взяла ложку с дырками и старательно просеяла муку, разрыхлитель и соль. Получилось славно. Лучше, чем с яйцами.

Отправляя первую партию печений в духовку, я страшно гордилась собой. Очень приятно было думать, что я могу что‑то сделать от начала до конца. И главное – совершенно самостоятельно! Я даже размечталась, как расскажу всем, что неизвестный пекарь, изготовивший восхитительные шоколадные печенья, не кто иной, как я, всем известная мышка‑норушка.

Вскорости теплый, аппетитный дух готовящихся печений заманил в кухню Бев. Было далеко за полдень, а потому, чтобы не свалиться как сноп, ей пришлось уцепиться за дверной косяк. Помню, я еще удивилась: шумная возня, которую я затеяла, ее нимало не обеспокоила, а запах поднял с того лежбища, где она валялась в отключке.

– Чт‑о э‑тт ты тут де‑ла‑шь?

Бев, когда бывала в подпитии, имела привычку говорить с расстановкой, разжевывая каждое слово. Только неповоротливый язык ее не слушался, и слова звучали странновато, точно она набила рот ватой.

– Печенье. У нас в школе завтра ярмарка.

– Я и не знала, что ты умеешь стряпать.

– Я сама не знала, – отозвалась я и приготовилась услышать что‑нибудь обидное, но Бев, похоже, была так потрясена моим внезапным талантом, что на время лишилась дара оскорбления. Она опасливо отлепилась от косяка, доковыляла до стола и рухнула на стул.

– Мне в школу нужно пятьдесят штук, – предупредила я. – Лишних, наверное, не останется.

– Останется.

Я не разобралась с таймером в духовке – бог его знает, как эта штука работает? – поэтому все указанные в рецепте десять минут следила за часами, как коршун. Когда время вышло, я с трепетом открыла дверцу… Ура! На противне красовались замечательные, круглые печеньица с каплями расплавленных шоколадных хлопьев. Сказать, что я была в восторге, – значит ничего не сказать. Меня обуяло дикое, безудержное ликование. Тем сильнее было разочарование, когда Бев надкусила одно печенье и тут же с отвращением выплюнула:

– Фу, гадость какая! Чего ты туда насовала?

У меня похолодело внутри.

– Как это – чего? Я все по рецепту…

Бев сползла со стула и принялась перебирать продукты, которые все еще валялись на столе. Раздавленная яичная скорлупа, пузырек из‑под искусственного ванилина, который отыскался в буфете, – это она пропустила без внимания. Ее рука замерла над банкой с разрыхлителем. Какое‑то время она в хмуром недоумении взирала на банку. Потом прыснула.

– Разрыхлитель? Ты что, в это свое печенье разрыхлителя наложила? Стряпня не по моей части, но что разрыхлителем пищевую соду не заменяют, даже мне известно.

– Я не знала, – пробормотала я.

Бев захохотала.

Может, она так шутит? Печенья же такие красивые. И пахнут вкусно. Я взяла одно, откусила.

Горькие. Они были горькими‑прегорькими, солеными‑пресолеными и уже начали оседать.

– Я не знала. – В глазах стало двоиться от слез. Я была раздавлена.

Бев и бровью не повела.

– Для того и пишутся инструкции, – хохотнула она. – Хочешь стряпать – читать сначала научись! – И удалилась.

Такой позор вместо триумфа, который практически был у меня в кармане! Мать и раньше насмехалась надо мной, но эта обида стала одной из самых горьких. Я трясущимися руками прибирала кухню. Рассыпала муку на пол. Пришлось ползать на карачках по всей кухне. И тогда, поглядывая на мусорное ведро, где большим комком покоилось абсолютно правильное с виду тесто, я поклялась никогда больше не выставлять себя такой дурой. Уходя к себе, я захватила материнские кулинарные книги (всего несколько штук) и перечитала их все, от корки до корки. Когда я в следующий раз испекла печенье, оно было идеальным.

Но это произошло полтора месяца спустя, а пока от меня по‑прежнему требовалось полсотни печений для школьной ярмарки.

Выбора не было. Вечером, когда папа пришел с работы, я подобралась к его креслу. Волосы у него были мокрыми после душа, от него буквально пахло усталостью, как дешевым одеколоном. Я думала, он смотрит телевизор, а он, оказывается, заснул прямо с пультом в руках. Опять. Ужасно не хотелось его будить, но что было делать?

– Пап?

Ответа не последовало.

– Пап! – Я легонько потрясла его за плечо.

– А? Что? – Он вздрогнул и открыл глаза, заскрипели пружины видавшего виды кресла. – Ох, Рэйчел, как ты меня напугала. Я что, задремал?

«Само собой, задремал. Крепко задремал. Ты только и делаешь, что работаешь да спишь. А больше ничего», – хотела я сказать, но промолчала. Только кивнула и завела заранее подготовленную речь: рассказала про школьную ярмарку, вскользь упомянула собственную неудачу, а основной упор сделала на то, что Бев у нас готовить вообще не умеет и, значит, рассчитывать на нее не приходится.

– Ты что, хочешь, чтоб я тебе что‑то такое испек? – Папа смотрел на меня круглыми, как мои погибшие печенья, глазами, из чего я сделала вывод, что и он особыми кулинарными талантами не обладает.

– Ничего я не хочу, – прошептала я и отвернулась.

Все ясно. Я заявлюсь в школу с пустыми руками, и все надо мной будут смеяться. И одноклассники, и учителя. Вот как будет.

Но не успела я сделать и шага в сторону своей комнаты, как кресло у меня за спиной скрипнуло и папа поймал меня за руку:

– Послушай. Ну не умею я печь, что тут поделаешь. А давай купим чего‑нибудь.

– Мы должны сами, своими руками…

– А я что, против? – усмехнулся папа. – Сами пойдем и своими руками купим.

– Все сразу поймут, что оно не домашнее.

– А мы купим в пекарне, никто и не догадается.

– Еще как догадаются, – мрачно возразила я. – Все же знают печенье из пекарни – и по виду, и по вкусу.

– А мы их чуток раскрошим. – Папа в раздумье сощурился. – Знаю! Купим сахарное печенье, зальем глазурью, а сверху чем‑нибудь присыплем. Никому и в голову не придет, что печенье покупное. По виду – так уж точно.

Я задумалась. А что? Это мысль. Я даже смогла чуть‑чуть улыбнуться. Мне ведь что нужно? Обдурить одноклассников. И только. А если кто из покупателей потом сообразит, что мое печенье родом из городской пекарни, так и бог с ним.

– Ну ладно.

– Ладно?

– Может, и получится.

– Да как пить дать, получится! – Папу собственная идея привела в восторг. – Я сбегаю, куплю все, что нужно, а ты пока сделай уроки. Спроворим до сна, и концы в воду. Будет наш с тобой секрет.

Я сдержанно улыбнулась в ответ.

– Ну, давай. – Папа выставил мизинец – скрепить сделку.

Вот глупости. Как будто я маленькая! Но он так искренне радовался своей затее, что я, поколебавшись, уступила, и мы с ним потрясли сцепленными мизинцами.

Целых полчаса, пока папы не было, у меня на душе царило неизъяснимое блаженство. Пускай с печеньями вышел облом, но ведь сам папа пришел мне на помощь! План, конечно, шальной, а вдруг сработает?

Я пребывала в оптимистическом настроении до тех пор, пока папа не вернулся из магазина. В руках у него был простой бумажный пакет из бакалеи. И никакой белой коробки с клеймом эвертонской пекарни.

– А ты разве не в пекарню ходил? – удивилась я.

Папа даже куртку не снял. В два шага пересек кухню и опустился на стул рядом со мной.

– Мы с тобой совсем не подумали, Рэч. Пекарня‑то закрыта.

Я почувствовала себя воздушным шариком, который прокололи булавкой. Раз – и хорошее настроение улетучилось. Ну разумеется. Восемь часов, и день будний. Она уже давным‑давно закрыта.

– А что ты принес?

Папа молча вытащил пачку обычного печенья с шоколадной крошкой. Я видела, как сильно он огорчен.

– Больше ничего не было. Все обошел. Но ты сама знаешь, бакалейные отделы такие маленькие, просто смех. У них и так‑то почти ничего нет, а перед закрытием полки и вообще пустые… – бессвязно бормотал папа, но так велико было мое разочарование, так горька обида, что я не сжалилась над ним. – Там, Рэч, было только это да еще овсяное печенье. А я, смотри, и глазурь купил. Можно как‑нибудь их подправить. Ну, там, сэндвичи маленькие сделать или еще что…

– Нет уж, спасибо. – Я отодвинулась от стола. – Ничего мне не нужно.

– Но…

– Говорю же: спасибо, обойдусь!

Может, надо было как‑то помягче. Сказать: «Хорошая мысль», например. Но я не захотела. Настроения не было. Доброе намерение обернулось пустым обещанием. А с этой пустотой я была отлично знакома.

 

Глава 8

 

Рэйчел

15 октября

Сайрус уехал на Западное побережье, и я забросила все привычные дела. И Библейские занятия пустила бы побоку. Но после того случая, когда Сара прикрыла меня, мне не хватало ее общества. Я чувствовала: есть у нас что‑то общее. Делиться с ней своими секретами я бы пока не стала, но мне этого хотелось. Я доверяла ей. Точнее, начинала доверять.

В кофейне, где мы каждую неделю собирались, было тепло, пахло сидром и горячим хлебом. Я быстро оглядела зал. Дамы из Библейского кружка уже устроились за столом в дальнем углу. Сняв солнечные очки, я двинулась в ту сторону. Но не успела сделать и нескольких шагов, как Сара поднялась и пошла мне навстречу.

– Прошу прощения за опоздание, – сказала я, проклиная про себя лишние пять минут, проведенные у Макса. Дело у нас было в самом разгаре, хотелось закончить, но все равно пришлось бросить на полпути. Новые подозрения мне ни к чему.

– Ты вовсе и не опоздала, – улыбнулась Сара. – Мне просто хотелось перехватить тебя, пока не началось. – Она махнула себе за спину, и в тот же миг женщины за столом разразились громким смехом.

К занятиям мы относились серьезно, но никто не смог бы отрицать – у нас развеселый кружок. Точнее, все девушки были веселыми, кроме меня. Я же глубоко прятала свой смех и только радовалась, что мне нашлось место в этой компании, несмотря на репутацию мрачной личности.

– Что‑то случилось? – как можно беззаботнее поинтересовалась я.

– Да нет, ничего. – Сара взяла меня под руку и потащила к стойке, где дожидался лохматый бариста. – Сегодня я угощаю кофе. С обезжиренным молоком? Большой?

Я кивнула.

– Два, пожалуйста, – заказала Сара и принялась шарить в сумке в поисках кошелька. Мгновение спустя пробудилась, зажужжала кофеварка, нас окутал привычный гул кофейни. Сара воспользовалась этим и нагнулась ко мне: – Надеюсь, на прошлой неделе у тебя из‑за меня не было неприятностей?

Я прекрасно поняла, о чем она, но слова, которые она подобрала… Они прозвучали как гром среди ясного неба. Неприятности? Неужели так заметно, что Сайрус держит меня в ежовых рукавицах? Я покачала головой:

– Нет‑нет. Ты меня выручила, спасибо.

– Само с языка соскочило. Даже неловко, как я тогда соврала, без малейшего напряжения. – В глазах у Сары плясали веселые искорки. Собственное вранье ее нисколько не огорчало.

– А я всегда считала, что лгать – грешно, – сказала я не то с улыбкой, не то с издевкой. Сама не знаю.

Сара посерьезнела:

– Как и поднимать руку на жену свою.

Это был удар ниже пояса. Я чуть не согнулась пополам.

– Что?

– Так я и думала. – Сара смотрела на меня со смешанным выражением сострадания и раскаяния. – Прости, Рэйчел, не хотела вот так сразу… Просто я уже давно подозревала.

– А теперь знаешь наверняка, – желчно прошептала я.

– Нет! – Сара отпрянула. – Нет, ты не понимаешь…

– Полагаю, теперь следует ожидать визита твоего мужа, – процедила я сквозь зубы. – И совета сходить на консультацию к психологу. Или замечания, что я недостаточно усердно молюсь.

– Все совсем не так… – Лицо у Сары вытянулось, она была искренне огорчена.

Ну и пусть. Во мне все кипело от возмущения.

– Это не твое дело, – прошипела я.

– Рэйчел. – Голос Сары дрогнул. – Не сердись. Я тебе друг и вовсе не хотела…

Но я так и не услышала, чего именно не хотела Сара, потому что кофеварка, хрипло крякнув напоследок, остановилась, и в кофейне стало тихо. Какое‑то время мы молча смотрели друг на друга, потом я закинула на плечо сумку и повернулась к выходу:

– Совсем забыла, у меня же одно дело.

– Не уходи, пожалуйста, – тихо проговорила Сара. Я буквально чувствовала, как она мучительно ищет, что бы такое сказать. – Твой кофе…

– Сама пей, – буркнула я. – Мне расхотелось.

 

* * *

 

Когда я рассказала Максу о том, что произошло в кофейне, он неодобрительно покачал головой:

– По‑моему, она просто переживает за тебя.

– Она лезет куда не просят! – отрезала я. – Мои дела ее не касаются.

– Касаются, если она твоя подруга. Она же твоя подруга?

Я задумалась. Умение дружить никогда не было моей сильной стороной, но если кто и был мне другом, то это определенно Сара. Четыре года кряду мы занимались в одном кружке, и кроме доброты я ничего от нее не видела. Конечно, у нас была не такая дружба, чтобы бегать друг к другу в гости, и мы никогда не собирались семьями. Я сама не хотела. Выставить мой брак напоказ? Не тот случай. Наши с Сайрусом жизни шли параллельно, не пересекаясь. Когда же мое присутствие было необходимо – на каких‑нибудь приемах, – я исполняла (и неплохо исполняла) роль скромного эскорта собственного мужа. Я свое место знала.

Но при всем при том только Сара могла меня рассмешить. Только встреч с ней я ждала с нетерпением. И только она знала обо мне больше других жителей моего родного города.

– Да, – сказала я наконец, – Сара моя подруга.

– Тогда это ее дело – присматривать за тобой. Первый долг друга – всегда оберегать, всегда верить и всегда надеяться. – Макс расправил твид шоколадного цвета и принялся неторопливо, булавка за булавкой, накалывать выкройку пиджака.

– Ты переврал цитату. По‑моему, там говорится: «Любовь терпелива, любовь добра… Любовь всегда оберегает».

– Так и есть. Я об этом и говорю. Сара старается быть твоим другом – старается любить тебя.

– А зачем она меня подловила? – буркнула я. Но гнев потихоньку утекал, как вода в песок. Разве можно злиться, когда на душе тепло от неожиданной мысли: Сара не только считает меня своей подругой, она, быть может, любит меня?

– Не спорю, можно было бы и потактичнее, но она явно питает к тебе симпатию: книжку принесла, прикрыла перед Сайрусом, а теперь вот подружиться хочет. – Макс прятал глаза, но я видела: упорство Сары ему по душе. – Ты нашла хорошего друга.

Я застонала.

– Чуть было не нашла хорошего друга…

– То есть как?

– Я вчера наорала на нее при всех. Она наверняка обиделась.

Макс расхохотался:

– Рэйчел, голубушка, мы с Еленой двенадцать лет тебя не видали. Двенадцать лет! И все это время ни на минуту не переставали любить тебя. Настоящая дружба многое может вынести. А Сара, судя по тому, что я услышал, настоящий друг.

– Сара Кэмперс? – Из задней комнаты появилась Лили. В зеленом свитере, раскрасневшаяся, с растрепанными ветром золотыми кудряшками. Я с удовольствием смотрела, как она обошла стол, одной рукой обняла Макса, а потом снова повернулась ко мне: – Жена пастора, да? Она мне нравится.

– Мне тоже, – вздохнула я. – Боюсь только, я ее отпугнула.

– Как ты ее отпугнула?

– Долгая история. – Я склонилась над шитьем. – Как в школе?

Лили погрозила мне пальцем:

– Так нечестно! Не переводи разговор. Ты же обещала мне все рассказывать, забыла?

– Как бы не так! – засмеялась я. – Ты‑то мне все рассказываешь?

Лили чуть заметно улыбнулась.

– Ладно. – Она подтащила к швейному столу табурет и, взгромоздившись на самый край, подперла рукой щеку. – Тогда расскажи, как ты столько лет обходилась без мистера Уивера?

– О, это очень, очень печальная история, – покачал головой Макс.

– А мама больше не будет скрывать от меня всякие печальные истории, правда, мам? – Лили обернулась ко мне за подтверждением.

Я сдержанно кивнула. Будем надеяться, Макс догадается, что моя откровенность с дочерью все же имеет некоторые пределы. Умница Макс неприметно подмигнул мне.

– Раз так, я, пожалуй, начну с того, что нам было очень, очень тяжело так долго жить без твоей мамы.

Лили недоверчиво свела брови:

– Как же вам это удавалось? Эвертон такой маленький город.

– Нужда всему научит, – усмехнулся Макс. – Мы с Еленой, знаешь, как наловчились! Изобрели тысячу предлогов и сотню отговорок. Скажем, подъезжаем мы к бакалейной лавке, а там уже стоит мамина машина. Что мы делаем? Тут же вспоминаем, что нам срочно нужно заехать в банк или на почту, а уж потом – в бакалею. Или заметим маму в парке – и тут же у нас возникает непреодолимое желание прогуляться в обратную сторону.

– Вы так поступали?

Макс распрямился, посмотрел мне в глаза:

– А что было делать, Рэйчел? Сайрус сразу дал нам понять, что он не шутит.

Лили озадаченно переводила глаза с меня на Макса и обратно:

– Как это?

– Папа запретил мне видеться с Максом и Еленой, – сказала я. – Он знал, что они не одобряют нашу женитьбу, и ему это не нравилось.

Лили хотела было что‑то сказать, но сдержалась.

– Ладно, к этому мы еще вернемся. А сейчас я хочу услышать все с самого начала.

– То есть: «Сначала Бог создал небо и землю»? – Макс выудил ножницы с красными колечками из старой кофейной банки, где жила целая компания швейных инструментов. – Тогда устраивайся поудобнее – история будет долгой.

– Не‑е. – Лили потянулась за ножницами, подтащила к себе материю, на которую Макс кончил накалывать выкройку. Он научил Лили ловко и аккуратно орудовать ножницами, и она стала незаменимым участником нашей работы. – Из такого далека не надо. Только про маму. Какой она была, когда ей было столько, сколько мне сейчас?

Макс расплылся в улыбке, резче обозначились морщинки в уголках глаз.

– А вот это хорошая тема для разговора. Какой была мама, когда ей было столько же, сколько тебе?..

– Серой и тихой как мышка, – перебила я. – И к тому же дурнушкой. Сплошные коленки и локти.

Макс, прищурившись, глянул на меня, затем обратился к Лили:

– Ничего подобного. Она была тихоней, что верно, то верно. Но не мышкой. Добрая, с художественным чутьем и очень хорошенькая. – Согнутым пальцем он приподнял за подбородок лицо Лили: – По правде говоря, она выглядела в точности как ты. Когда я только увидел тебя, мне показалось, что я на двадцать лет помолодел, что передо мной – твоя мама.

– Правда? – В голосе Лили звучала надежда. – Думаете, когда‑нибудь и у меня будут такие зубы?

– Даже не сомневаюсь, – усмехнулся Макс. – Ты будешь такой же красавицей, как мама.

Я еле удержалась, чтоб не фыркнуть.

– Лесть не поможет, – заметила я. – Мне ли не знать правду.

– Ничего‑то ты не знаешь. – Макс в задумчивости уставился куда‑то вдаль. – Послушай, девочка, – сказал он Лили, – расскажу‑ка я тебе кое‑что про твою маму. Думаю, тогда тебе многое станет понятным.

– Вот здорово! – восхитилась Лили.

– Подумай хорошенько, – предостерегла я Макса. – Ты о ком собираешься откровенничать? О себе?

Макс оскорбился:

– А то как же? Я расскажу о том, как в первый раз увидел тебя.

 

* * *

 

Я тоже помнила эту историю. Макс и Елена переехали в соседний с нами дом, когда я училась во втором классе. И хотя тот день стоит в моей памяти во всех деталях, я никогда не считала его каким‑то особенным. Восьмилетняя девочка, робкая и неуверенная, не станет обращать внимание на пожилую супружескую пару и их пошивочную мастерскую в гараже. Что мне до мужских костюмов? Мой папа их не носил. Нельзя же считать костюмом спортивную куртку с кожаными заплатами на локтях и с каким‑то удивительным открытым воротником. Он облачался в нее по воскресеньям, а в остальное время расхаживал в линялых джинсах и простых застиранных рубашках с обтрепанными манжетами.

Но как бы я сама ни относилась к появлению в моей жизни Уиверов, для Макса это событие, очевидно, имело огромное значение. Он описывал его с явным удовольствием и теплотой. Посвящал Лили в мельчайшие подробности, выкладывая их перед ней одну за другой, как подарки. Я слушала, и меня вдруг осенило: а ведь пожалуй, мой названый отец полюбил меня еще до того, как я узнала его имя.

Макс и Елена стали нашими соседями чудесным, точно с картинки, майским днем. Как сейчас помню, это была суббота. Что не в последнюю очередь подкупило их в доме и участке, так это три японские вишни в палисаднике. Длинные тонкие ветви деревьев гнулись от обилия розовых цветов, аромат которых разливался по всей округе. Обосновавшись в новом жилище, – перетащить пожитки помогла небольшая группа прихожан нашей церкви – Уиверы сочли ласковое цветочное благоухание Господней милостью: оно смягчило потрясение от переезда в другой город. Ведь в их возрасте принято не разъезжать по стране, а крепко сидеть на одном месте.

Как бы то ни было, еще и половину грузовика не разгрузили, когда обнаружилось, что ветки средней вишни сгибаются под тяжестью не одних только цветов. Из розового цветочного буйства свисала пара босых ног. Макс сказал, что он то и дело поглядывал на маленькие пальцы и худые лодыжки, которые время от времени возникали в поле зрения.

Когда с грузовика сняли последние вещи, Макс сообразил, что обладатель босых ног уже очень долго сидит на дереве. Конечно, Макс то заходил в дом, то выходил на улицу. Кто знает, этот нарушитель границ вполне успел бы сползти на землю и сгонять к себе – перекусить или, скажем, в туалет. Но Макс мог с уверенностью утверждать, что ребенок, так тихо сидевший на дереве, добрых два часа не занимался ничем другим – только тихо сидел на дереве. Что это за ребенок такой?

Скоро он это узнал. Когда Елена угощала грузчиков холодным лимонадом, из дверей соседнего дома показалась женщина. На ней была пара модных драных джинсов и майка, которая сползла с плеча, выставив на всеобщее обозрение черную бретельку бюстгальтера. Макс, собравшийся было поздороваться, вдруг смекнул, что женщина нетвердо стоит на ногах. И к тому же сильно не в духе.

– Рэйчел! Рэй‑чел!! – с крыльца крикнула женщина в одну сторону, потом в другую. – Рэйчел Энн, марш домой сию минуту! Где ты там прячешься? Ну, дай только до тебя добраться…

Макс призадумался: как поступить? Поведать взбешенной соседке про свисающие с его дерева ноги? Или не раскрывать тайного убежища девочки? Той явно не хотелось, чтобы ее нашли.

Но с другой стороны, эта женщина на крыльце соседнего дома, она определенно мать девочки и, должно быть, с ума сходит от беспокойства. Оттого и кричит в ярости, оттого и щеки у нее красны.

– Я на минутку, – сказал Макс Елене. Вся бригада грузчиков с плохо скрываемым любопытством поглядывала на женщину. – По‑моему, я знаю, где ее дочь.

– Все знают. – Елена слегка покачала головой. – Ох и попадет бедняжке, когда это станет известно и той женщине.

Макс решительно зашагал через газон, прямиком к деревьям, и прошел как раз под тем местом, где все еще пряталась девочка. Не поднимая головы, исподтишка оглядел крону и различил скорчившуюся у ствола фигурку. Девочка подтянула колени к груди и крепко обхватила их руками, тощими, как ветки, за которые она цеплялась. Макс успел заметить волосы нежно‑пепельного цвета и синие, как летнее небо, глаза. Но он вынужден был сосредоточить внимание на взвинченной незнакомке.

– Здравствуйте, – произнес он, протягивая на ходу руку. – Я ваш новый сосед. Макс Уивер.

Женщина оглядела его с головы до ног. Увиденное, судя по всему, не произвело на нее впечатления.

– Дочь ищу, – заявила она, нимало не заботясь о соблюдении элементарной вежливости. – Вам тут не попадалась малолетка вот такого размера? – Она приставила руку к груди, затем, поразмыслив, спустила чуть ниже.

Ответ «да» готов был сорваться с языка, но тут Макс уловил запах. Вот оно что… Стало быть, красные пятна на щеках этой особы вовсе не от тревоги за дочь. Она просто‑напросто пьяна.

– Дочку, говорите, ищете?

Женщина ожгла его злым взглядом.

– Мне надо в магазин, – громко, с расстановкой проговорила она. Решила, вероятно, что он недослышит. – Не могу же я оставить ее дома одну. Как по‑вашему?

Макс ужаснулся: она собирается сесть за руль? Да еще ребенка с собой прихватить?!

– А попозже нельзя? Ваш муж скоро вернется?

Женщина закатила глаза:

– Нет, попозже нельзя! И муж вернется не раньше чем через час или около того.

– Сколько лет вашей дочке? – поинтересовался Макс.

– Восемь.

Ее раздражение все нарастало. Даже подумать страшно, что ждет девочку, когда ее укрытие будет обнаружено. Макс лихорадочно соображал:

– Вашу девочку зовут Рэйчел?

Она кивнула.

– Что скажете, если мы с женой приглядим за ней? Пока вас не будет?

– Да я вас даже не знаю, – буркнула женщина. Но все же изобразила улыбку: – Вам можно доверять?

Макс прижал руку к сердцу:

– Я буду обращаться с ней как с родной.

– Ну ладно. – Женщина махнула рукой, бросив через плечо: – Когда объявится, скажите этой сопливой мерзавке, что я вернусь и так ей наподдам, что мало не покажется. Так прямо и скажите.

Макс ничего не ответил. Не мог. Но женщина и не ждала ответа. Неверной походкой направилась к гаражу, залезла в машину и задним ходом вывела ее на улицу. Без происшествий. Однако Макс сказал себе, что, как только она скроется из виду, надо первым делом звонить в полицию. Это же явная угроза для общества.

Возвращаясь к дому, Макс снова прошел под деревьями. Ему хотелось поздороваться с Рэйчел, а может, даже уговорить ее слезть вниз, пообещав угостить лимонадом. Она сидела на том же месте, но глаза ее были крепко зажмурены. Обиженная фея с запутавшейся в волосах веточкой, с нахмуренным детским лбом и согнутыми под тяжким бременем проблем узкими плечами.

Залезть и снять ее оттуда? Нет, пожалуй, не стоит. Рэйчел, по всему, не хотелось, чтобы к ней приставали.

 

Глава 9

 

Митч

24 декабря, час дня

Елка в вестибюле пансионата – настоящая великанша. Без малого пять метров. Четверо рабочих полдня возились, устанавливая ее. А потом еще полдня наряжали – развешивали на колючих ветках гирлянды и елочные игрушки. Митч, должно быть, не меньше дюжины раз проходил мимо елки, а вот в сочельник забрел в вестибюль и так вдруг захотелось полюбоваться огоньками. Уже смеркается, небо снова набрякло снегом, а от елки в помещении тепло и уютно. Митчу капля уюта не помешает.

Крепко пахнет хвоей; елка, кажется, вся дрожит в предвкушении праздника. На самом деле ветки чуть покачиваются от тихого кружения вентиляторных лопастей под потолком. А все равно, чувствуется какое‑то волшебство. Митч стоит перед елкой, смотрит на нее и старается впитать сразу все, что видит. Вскоре он замечает небольшое объявление в золоченой рамке. Оно висит на уровне глаз. «Вот игрушки, посмотри. Их родные принесли!»

Прочитав незамысловатые стишки, Митч с новым интересом принимается разглядывать елочные украшения. Вот старинные выдувные игрушки из тонкого, как бумага, стекла. Вот расписанные вручную Санта‑Клаусы с ватными бородами. Но не на них задерживает взгляд Митч, не эти безделушки заставляют сжиматься его сердце, а самодельные. Они прекрасны – бумажные звезды со сгустками блесток, с отпечатками перемазанных клеем пальцев, кривоватые гирлянды, вырезанные из фольги детскими ножницами. Кое‑где на широких еловых лапах даже висят украшения с детскими фотографиями. Веснушчатые мальчишки с щербатыми улыбками. И девочки – сошедшие на землю ангелы с нимбами набекрень, отряхивающие песок с ободранных коленок.

Митч пристально вглядывается в каждое лицо – может, и она здесь? Может, трудилась над яслями из папье‑маше для него и улыбнулась, когда учитель воскресной школы щелкнул «полароидом»? Было, не было? Не вспомнить.

– Нашел свое украшение? – раздается за спиной голос Купера.

Митч только качает головой.

– Оно самое красивое, – замечает Купер. – По крайней мере, я так думаю.

– Оно самодельное?

– Да. – В голосе Купера улыбка. – Посмотрим, найдешь ты его или нет? Оно с мою ладонь. И сверкает.

Не слишком подробное описание, но что‑то брезжит на краю памяти. Да, точно, он держал его в руке, подарок, от которого, помнится, в груди все сжалось. Митч внимательно изучает елку, терпеливо переводя взгляд с одного украшения на другое, разыскивая свое. То самое, что может хоть на шаг приблизить его к ней.

Митч точно знает, каким оно не может быть. Он медленно обходит елку, ведет рукой по кончикам колючих веток. Олени из ершиков для труб? Нет. Изысканный русский антиквариат? Определенно не то. Разочарование нарастает. И вдруг глаз примечает радужное сияние, как раз над головой. Митч тянется к этому тихому мерцанию, снимает с ветки.

– Правильно, – тихо говорит Купер. – Я знал, что ты найдешь.

Украшение почти невесомое, воздушное. Снежинка. Вырезанная из серебряной бумаги, вся в сверкающих как хрусталь блестках. Какого кропотливого труда, должно быть, стоило вырезать каждый кончик, и еще больших усилий, чтобы потом аккуратно покрыть их, все до единого, сияющим, переливчатым клеем с блестками.

Митч крутит снежинку в руках. Несколько блесток срываются и, кружась, словно снег, тихо падают на пол.

– Господи, я ее испорчу! – Митч сам удивляется внезапному страху.

– Не испортишь. – Купер стоит рядом. – Эта вещица всякое повидала на своем веку, но и много любви. Жила у тебя больше двадцати лет.

– Двадцать лет? Так долго?

– Она теперь уже взрослая женщина.

Крутится снежинка на серебряной нитке в руках у Митча, крутятся мысли у него в голове. Двадцать лет? Она повзрослела без него. Сколько времени потеряно даром… А что, если?.. Он умоляюще смотрит на Купера:

– Она придет? На Рождество? Придет?

Купер отводит глаза, рассматривает елку.

– Не знаю, Митч. Может быть.

– Она меня навещает?

К черту осторожность! Он должен знать. Может, она приходит каждую неделю и он изводит ее своими расспросами? Может, всему виной его дурацкая память?

– Я что, забыл ее?

– Нет, ты не забыл ее. – Первый вопрос Купер игнорирует. – Ты кое‑что иногда путаешь, но уверяю тебя: своей дочери ты не забывал. Ни на один день.

– А можно мне позвонить ей? – Надежда буквально приподнимает Митча над полом. – Может, я позвоню, позову ее и она придет?

Купер задумывается. Митч возбужденно переминается с ноги на ногу, но Купер успокаивающим жестом кладет руку ему на плечо:

– Знаешь, напиши‑ка ей письмо. Иногда бывает легче выразить наши чувства на бумаге.

– Но… – Митч разочарован.

– Я тебе помогу, – ободряюще улыбается Купер. – Ты будешь диктовать, а я писать. У меня прекрасный почерк. Даже прочитать можно.

Митч вздыхает:

– А мой нельзя прочитать?

– Вообще‑то, нет.

– А что мне ей сказать?

– Ну, сообразишь что‑нибудь.

Втихую прихватив снежинку, Митч шагает за Купером в зал. Здесь уже не так тесно, как раньше: большинство местных обитателей отправились вздремнуть после обеда. А вот Митч совсем не устал, он едва сдерживается, чтобы не перейти на трусцу. У него появилась цель. Неотложное дело. Отличная мысль – письмо. Как это ему раньше не пришло в голову?

– Устраивайся поудобнее, – Купер указывает на стол у окна. – Я схожу за бумагой и ручкой. Чаю хочешь?

На этот раз Митч не раздумывает.

– Кофе, – твердо говорит он. – Без молока.

Купер усмехается. Это была ловушка.

– Ну конечно. Я сейчас.

Кресла вокруг стола мягкие, плюшевые, но Митчу не сидится. Он расхаживает по залу, заглядывая в окна. За стеклами валит снег. Давно уже. Все белое. Митча вдруг охватывает удивительное желание выскочить на улицу, упасть в снег и любоваться снежными звездами, танцующими вверху. Лежать бы так, глядя в небо, и пусть сумеречный свет укутает его, как одеялом.

Жаль, нельзя. Они и без того считают его малость не в себе, а так решат, что он окончательно с катушек слетел. Еще запрут в комнате или того хуже – напялят смирительную рубашку, которая почему‑то так и стоит у него перед глазами. Вот отчего так? Что такое смирительная рубашка, он прекрасно знает, а лица собственной дочери вспомнить не может. Жизнь жестокая штука.

Но и прекрасная.

В чем, в чем, а в этом Митч уверен, потому что вот оно, доказательство, у него в руке. Несмотря на смутное ощущение вины, которое охватывает его всякий раз, когда он думает о прошлом, Митч уверен: он не всегда ошибался. Он в своей жизни совершил и что‑то хорошее. А иначе разве получил бы такой подарок? Он смотрит на снежинку, сделанную с таким старанием, и нисколько не сомневается, что девочка, которая усердно орудовала ножницами, когда‑то, пусть недолго, любила его.

– Я здорово подвел тебя? – обращается Митч к снежинке. Но та не отвечает и лишь роняет легкие мерцающие блестки.

Митч прижимает снежинку к холодному стеклу и видит туманное отражение. Шевелюра у него еще хоть куда, только такая седая, что совсем теряется на фоне снега. И глаза тоже блеклые, мутные, и морщины, лицо – точно увядшее яблоко. Совсем созрел, думает он. Не умею я стариться.

Да нет, это все отговорки: не умею быть отцом. Не умею обращаться с дочкой. Не знаю, как защитить дочку от жены, которая с раннего детства мордует девочку…

Митч готов признать все свои ошибки. Но ведь еще не конец? Верно? Он пока не умер. Может, еще не поздно?

– Я расскажу тебе все, что чувствовал. Все, что должен был сказать раньше. – Митч баюкает снежинку в ладони, бережно разглаживает кончики. – Только бы не опоздать.

И вдруг он замечает кое‑что. Какие‑то пятнышки на изнанке тонкого луча. Чернила. Митч напряженно щурится. Может, это имя, старательно выведенное детской рукой? Или стих из Библии, который подстегнет его ленивую память?

Чтобы разобрать мелкие буквы, Митч подносит снежинку чуть не к самому носу. Четыре раза читает написанное, и лишь тогда открывается ему тайный смысл предназначенных только для него слов.

«Я помню».

– Я тоже помню, – шепчет Митч.

 

Глава 10

 

Рэйчел

16 октября

Кэмперсы жили в небольшом симпатичном доме, расположенном в той части города, которую эвертонцы величали «старой», где проглядывали сквозь бетон камни стародавней дороги, где над сонными улочками непроницаемым пологом нависли кроны вековых деревьев. Я любила здешние сказочные домики со слуховыми оконцами и островерхими крышами. Каждый из них был неповторим, каждому было чем похвастаться. Одному – столетними коваными ставнями, другому – белоснежным штакетником.

Дом Сары выделялся чудесным цветником во весь палисадник. Цветы буйным водопадом вырывались из ящиков под окнами столовой и пестрой рекой заливали все пространство перед домом, до самого тротуара. И даже дальше – бурые ростки тунбергии пробивались сквозь трещины в асфальте. Несмотря на холода, они упорно цеплялись за жизнь. В самом деле, кого (при хорошей‑то хозяйке) может остановить такая ерунда, как мороз и толстый слой асфальта?

Дело у меня было серьезное, но, поднимаясь на крыльцо, я не могла сдержать улыбки: даже осенние хризантемы у Сары были под стать ее характеру – такие же яркие и живые. Однако, когда Сара, не дожидаясь звонка, распахнула дверь, никакой живости в ней я не заметила. Сара была словно воду опущена.

– Сара! – Я испугалась, в жизни не видела ее такой. – Что случилось?

Сара шагнула мне навстречу, захлопнув за собой сетчатую дверь.

– Я всю ночь не спала. Все думала о том, что произошло в кофейне. Мне стыдно. Сможешь ли ты когда‑нибудь простить меня? Проклятый мой язык! Но я совсем не хотела…

– Перестань. – Я взяла ее за руку, чтобы остановить эту лавину извинений. – Это я должна просить у тебя прощения. Поэтому и пришла. Нельзя было так реагировать.

– У тебя были все основания. Это я налетела на тебя со своими идиотскими догадками… да еще прилюдно! О чем я только думала? Другой такой никчемной пасторской дуры свет не видывал.

Я невольно улыбнулась:

– А что, среди пасторских дур проводят конкурсы? И лучших награждают?

– Даже не сомневаюсь. Где‑нибудь сидит комитет, состоящий из семнадцати подкомиссий, и следит за каждым нашим шагом. И хорошие пасторские жены – те, что играют на пианино и в совершенстве овладели искусством выпекания просфор, – получают золотую звезду за каждое доброе дело. А потом эти золотые звезды подсчитывают, и тогда… – Сара скривила губы и дернула плечом, дескать, сама знаешь, что тогда.

– Похоже, ты много размышляла на эту тему, – засмеялась я.

– Ты не понимаешь. Когда я выходила замуж за Дэвида, я ему говорила: не получится из меня настоящей пасторской жены. А он меня не слушал.

– Ты для него – идеал.

И это еще мягко сказано. Всякому, кто хоть раз видел их вместе, было ясно, что Дэвид Кэмперс без ума от жены. Да и как иначе? Бывало, примчится она в церковь, когда воскресная служба уже началась, тащит по центральному проходу своих десятилетних близнецов, а сама улыбается так, что вокруг становится светлее. Сара притягивала окружающих, никто не мог устоять перед ее обаянием. И муж знал об этом лучше всех.

Меня кольнула зависть. А Сайрус? Любил ли он меня когда‑нибудь так же, как Дэвид любит Сару? Вряд ли. По‑моему, так никто и никогда меня не любил.

Я подавила вздох.

– В общем, мы обе повели себя глупо. И мне правда совестно. Ты мой… – Я чуть было не сказала «единственный друг», но сама себя оборвала – это прозвучало бы чересчур душещипательно. Кроме того, ведь еще есть Макс. И Лили.

Сара закончила фразу за меня. Только чуть изменив ее. Вышло замечательно.

– Ты мой лучший друг! – Она жарко обняла меня. – Прости, что обидела тебя.

– Лучший друг? – вырвалось у меня.

– Конечно. – Сара отстранилась и серьезно заглянула мне в лицо. – Ты не такая, как все, Рэйчел. Пойми меня правильно, наши «библейские» дамы, они милые. Но тебе иногда не кажется, что они какие‑то… фальшивые? – Ее миловидное лицо изобразило притворный ужас. – Что я такое говорю! Ну разве я не права? Я отвратительная пасторская жена.

– Я не проболтаюсь ни одной живой душе. Но если говорить о том, кто фальшивый, а кто нет, то перед тобой королева обмана. Вся моя жизнь – одна большая фальшивка, а я – гнусная лгунья.

– Это другое. – Сара покачала головой, неодобрительно поджав губы. – Ты не прикидываешься, что все распрекрасно. Ты просто держишь обиды в себе. Потому я и заговорила о Сайрусе. Решила, что тебе нужно знать, что ты не одна.

Я задумалась. Разве я ждала чьей‑то помощи? Надеялась, что кто‑нибудь приглядится и поймет, что моя блестящая с виду жизнь прогнила насквозь?

– Наверное, ты права, – сказала я наконец. – Не знаю почему, но я так больше не могу. Поэтому выложила все начистоту Лили, поэтому работаю у Макса…

Глаза Сары округлились. Господи, ну кто меня тянул за язык! Никто же не знает, что я работаю у Макса. Никто не должен знать, что я вообще работаю…

– Ты ведь никому не скажешь? – взмолилась я. – Если до Сайруса дойдет…

– Никому, обещаю! – перебила меня Сара. – Даже Дэвиду. А кто такой Макс?

Вопрос поставил в тупик.

– Кто такой Макс? – повторила я. Как рассказать о человеке, который уже однажды спас меня, а теперь спасает во второй раз? Нет таких слов. Да и история слишком длинная. – Будет лучше, если ты сама с ним познакомишься.

Сара взяла меня под руку:

– Ну как? Теперь легче?

Я взглянула на наши переплетенные руки – светло‑розовый, в цветочек, рукав Сары поверх моего темно‑синего свитера – и улыбнулась.

– Теперь просто замечательно.

 

* * *

 

Макс и Сара с первого взгляда понравились друг дружке. Не успела Сара войти в заднюю дверь ателье, как Макс уже покатывался над ее шутками. А когда после школы в ателье завернула Лили, Сара была уже полноправным членом нашей бригады и вовсю орудовала отпаривателем, который только что освоила.

– Шить не умею, хоть вспорите меня ножницами, а пар выпускать – всегда пожалуйста! – И она хохотала над своим диковатым каламбуром.

Лили всегда любила Сару и после крепкого объятия засыпала ее вопросами о будущем представлении. В церкви готовились ставить живые сцены Рождества Христова – с катанием на санях, запряженных лошадью, с горячим сидром. Лили напрашивалась на роль ангела. Ходили слухи, что Дэвид придумал, как перенести ангела со стога сена (представление должно было состояться на ферме) до двойных дверей конюшни. Лили хотелось летать.

– Ну, не знаю, – притворно вздыхала Сара. – Ты из ангельского материала?

– Определенно – нет. – Я дернула Лили за хвостик и подмигнула.

– Это как посмотреть. – Макс бросил на меня многозначительный взгляд. – У ее мамы отличные ангелы получаются.

– У кого? У меня? Насколько помню, я в жизни не сделала ни одного ангела. Хотя, спорить не стану, в моей дочери есть что‑то ангельское.

– Насчет Лили ты права, – заметил Макс. – А насчет других ангелов ошибаешься. Ты их постоянно делала. Елена даже как‑то сфотографировала одного. Где‑то он у меня тут, этот снимок… – Макс повернулся к висевшей над письменным столом доске и принялся шарить в пестроте покрывавших ее сверху донизу вырезок из журналов, рекламок пиццы, квитанций. Имелось там и несколько фотографий. Я заметила черно‑белый свадебный портрет Уиверов и какой‑то отпускной снимок в горах – Елена, молодая и хорошенькая, стоит на лугу, протягивая руки к горизонту.

Наконец под ресторанной салфеткой, исписанной мужскими мерками, Макс обнаружил то, что искал. Вытащил кнопку, с улыбкой полюбовался на фотографию и протянул мне:

– Видишь? Ты делала ангелов.

Поначалу я увидела лишь белый фон. Казалось, Елена сфотографировала просто свет. Потом, приглядевшись, я поняла – это сугробы чистейшего снега. В ослепительном сиянии солнца снежинки вырисовывались четко и рельефно. Можно было разглядеть неповторимый узор каждой. И кто‑то, улегшись в сугроб, разметал этот снег руками и ногами. Получилось явственное очертание крылатого ангела.

– Снежный ангел, – невольно вырвалось у меня.

– Да, ты делала замечательных снежных ангелов, – подтвердил Макс. – У себя во дворе, а когда не хватало места, то и у нас. Этот снимок Елена сделала утром после особенно сильного снегопада. Ты, должно быть, посреди ночи выбралась на улицу, потому что, когда на следующий день из‑за туч выглянуло солнце, оказалось, что нашу округу посетил целый сонм ангелов.

– Потрясающая идея! – Сара заглянула мне через плечо. – Мне ужасно нравится. Лили, думаю, ангелом будешь ты. У вас это наследственное.

Лили потянула меня за руку, чтобы тоже взглянуть на снимок.

– Ты делала снежных ангелов? – изумленно спросила она.

– А что тут такого удивительного?

– Просто после твоих рассказов я думала, что ты… – Лили поискала нужные слова, не нашла и только виновато пожала плечами. – Я думала, что тебе не очень‑то весело жилось, когда ты была маленькой. Думала, ты ничего такого не делала.

– Даже в снегу не играла?

Лили наморщила нос:

– Вроде того.

Я призадумалась. Какие мои детские истории известны Лили? Макс поведал ей о нашей первой встрече – когда я пряталась от матери на дереве. А я рассказала про синее платье, про неудавшиеся печенья и кое‑что еще про то, как мать оскорбляла и унижала меня. Ну и про вечную папину работу, которая не оставляла ему времени для меня. А что‑нибудь хорошее я ей рассказывала? Что‑нибудь такое, что заставило бы ее поверить: и в моем детстве бывали светлые дни?

Не о чем, по правде говоря, было рассказывать. Подружки? Имелись, конечно. Но их имена я забыла. Случались и радости, скрашивавшие серое существование, но случались так редко, что почти не поднимали настроения. Так что бы такое – хорошее, доброе – рассказать?

– Я думала, та ночь мне приснилась, – тихо призналась я. – Помню, как делала снежных ангелов, только считала, что это было во сне.

– Нет, это был не сон, – сказал Макс. – Я видел тебя. Как ты всю округу устелила ангелами.

– Ты видел?

Макс кивнул. На губах его гуляла улыбка, но глаза смотрели печально.

– Метель тогда разыгралась. Я услышал голоса на улице. Ну, думаю, застрял кто‑то. А это вы. Ты и твой папа. Не помню, чтобы видел тебя такой счастливой.

Папа… Что‑то зашевелилось у меня в душе. Страстное, отчаянное желание вернуться в то время, когда моя ладонь целиком пряталась в его руке. Как коротки были те дни и как непреодолима обида, что выросла между нами. Но на мгновение все дурное отлетело, как шелуха на ветру. Значение имело только одно: в ту ночь, когда он был мне очень нужен, он был рядом.

 

* * *

 

В тот вечер мать накинулась на меня особенно остервенело. Не помню, что я такого сделала или не сделала, но только она так рассвирепела, что ударила меня. Я уже была слишком взрослой, чтобы меня шлепать. И без того я терпела это стыдное наказание дольше, чем следовало. А в одиннадцать лет я уже была матери по плечо. Отшлепать? Об этом не могло быть и речи. Поэтому мать влепила мне пощечину.

Довольно жалкая попытка заставить меня слушаться. К тому же она едва держалась на ногах, и оплеуха получилась не слишком сильной. Но все равно было больно. Слезы брызнули у меня из глаз.

– Марш к себе! – рявкнула она, отворачиваясь.

Могла бы и не говорить – мне самой не терпелось убраться с ее глаз.

В комнате было холодно. Мороз разрисовал окно диковинными загогулинами. Я захлопнула дверь и помедлила, не отпуская замка. Один маленький поворот – и никому не ворваться в мою крепость. Только нельзя. Бев терпеть не могла, когда я запиралась. Вздумай она продолжить наш «разговор», а дверь заперта, мне не поздоровится.

Тогда я решила забраться в постель, прямо в одежде, и с головой накрыться одеялом, оставив только щелку для глаз. Я смотрела в долгие зимние сумерки за окном и ждала какого‑нибудь знака, что все обойдется. Но видела только морозные узоры на стекле.

Она и раньше орала на меня. И раньше била. Но сегодняшняя обида была особенно глубокая, сочилась горьким ядом. Обычно я умела отгородиться от всего мира, улизнуть в свою нору, где можно не думать о том, что она сделала. Но не сегодня.

Я тихо заплакала, но каждый всхлип болью отдавался во всем теле. Я зарылась головой в подушку, чтобы никто не услышал моего плача. Не знаю, сколько я так пролежала. Когда слезы начали высыхать, уже давно стемнело.

Скрипнула пружинами кровать. Я испуганно вздрогнула. В комнате кто‑то был. Мать! Наверное, явилась приказать, чтоб я заткнулась… Но на кровати сидел папа. В рабочей одежде, пахнущий опилками и железом. В полумраке я разглядела ссадину на лице. «Где это он так поцарапался?» – подумала я, забыв на миг собственные горести.

Я хотела спросить, но папа сам заговорил:

– Ох, Рэч, уж ты прости… – И умолк.

За что он просил прощения? Не он же меня стукнул, а Бев. Я зажмурилась, боясь снова разреветься.

Папа не умел быть ласковым, и я страшно удивилась, когда он, откинув одеяло, поднял меня на руки. Словно спас из‑под обломков детства. Я спрятала лицо на его груди, вцепилась в него, как маленькая. Хотя давно уже считала себя взрослой.

Долго мы так просидели. Мне было ужасно хорошо на руках у папы. Он склонился надо мной, прижался лбом к макушке. Я затихла, даже услышала, как у меня под виском стучит папино сердце. Когда он в последний раз обнимал меня? Лет сто назад. А с такой нежностью и вообще, наверное, никогда не обнимал.

Папа всегда держался в стороне. Занятой и вечно усталый. Услышит, бывало, как Бев ругает меня, и глянет украдкой виновато. Знал, конечно, что должен остановить ее, только не понимал – как. И потому не вмешивался. Но это мгновение, эта уворованная ласка – и то, как искренне он попросил прощения, – восполнили все. Почти все.

Я могла бы сидеть так еще долго‑долго, но папа понял, что худшее позади, что я успокоилась, неловко похлопал меня по спине и сказал:

– Там снег идет.

Снег шел весь день.

– Знаю. – Я шмыгнула носом, утерлась тыльной стороной ладони.

Колдовство растаяло. Спина затекла, сидеть было неудобно. Я поерзала, стараясь запомнить это ощущение безопасности в кольце папиных рук.

– Мать спит.

Я пожала плечами.

– Знаешь что? Пошли на улицу.

Такое странное и неожиданное предложение. Я даже подумала, что он шутит.

– На улицу?

– Ты бы только посмотрела на это, Рэч. Снег все валит, валит, а фонари горят, и кажется, будто с неба сыплются звезды. Мне охота сделать снежного ангела.

Я уперлась руками папе в грудь и недоверчиво взглянула на него:

– Что сделать?

– Неужто я тебе никогда не показывал? Ох… За все эти годы ни разу не играл с тобой в снегу. Ни одного раза. А ведь каждая девочка имеет право поиграть с отцом в снежки.

– Я умею делать снежных ангелов, – объявила я.

Зря я это сказала. Папины губы скривились в жалкую гримасу. Я попыталась исправить ошибку:

– Я бы могла… я могу показать тебе, если хочешь.

Папа кивнул:

– Очень хочу!

Мы махнули рукой на комбинезон и прочую зимнюю амуницию, в которую я облачалась, чтобы играть в снегу. Просто натянули зимние куртки, сунули ноги в сапоги и потихоньку, как воры, выбрались в зимнюю ночь. Думается, мы и впрямь кое‑что стащили тогда: те несколько минут, которые стали только нашими воспоминаниями.

Что казалось самым расчудесным чудом? То, что в такой ненормальной семье, как наша, мы делали нечто совершенно нормальное. Мы были просто папа с дочкой, собирающиеся поваляться в свежем снегу.

Мы пересекли двор, прокладывая глубокие борозды в пушистом снегу. Было абсолютно тихо, снежинки размером с серебряный доллар падали отвесно вниз, ложились на рукава, покрывали головы белыми венцами, которые сверкали в тусклом свете уличного фонаря. Я вытянула руки, разглядывая снежную пыль:

– Как красиво.

– Да, очень.

Я исподтишка глянула на папу, но он не смотрел на снег. Он смотрел на меня.

Папа откашлялся, дернул головой.

– Если шлепнешься, больно не будет. Сегодня уж точно. Давай! А я тебя подниму.

Я так и сделала. Раскинула руки, откинулась назад и упала навзничь. Снег взвился пухом и медленно осыпал мне щеки. Приземление оказалось таким неожиданно мягким, что мне стало смешно. Я двигала руками, ногами и хихикала. Как маленькая девочка. Беззаботная. Легкая как воздух. Счастливая.

Когда мой ангел был готов, папа, как обещал, ухватил меня за пояс и выдернул, точно репку, чтобы я не испортила белоснежное совершенство. Потом мы повторили это еще раз, и еще – у нас во дворе и на улице. Я падала, папа меня поднимал, а на снегу, словно по волшебству, оставался новый четкий рисунок.

Мы изрисовали ангелами весь квартал. Наконец папа в последний раз протянул ко мне руки. Щеки у меня горели, а пальцы заледенели. Папа взял их в свои огромные лапищи и загадочно улыбнулся. А потом он так удивил меня, что долгие годы я считала, что вся эта дивная ночь мне приснилась.

Он нагнулся, поцеловал меня в щеку и прошептал:

– Ты мой снежный ангел.

 

Глава 11

 

Рэйчел

20 октября

Сайрус укатил в Калифорнию, и мы с Лили перебрались в нашу с ним спальню. Захватили из детской лавандовую подушку, несколько медведей и, забравшись на громадную кровать, смотрели сказки. Вот бы Сайрус рассвирепел, узнай он, что я покрасила Лили ногти на ногах! Прямо на покрывале! Но мне было наплевать. Заново пережив «ночь снежных ангелов», я чувствовала себя совершенно разбитой. От давно забытых эмоций все во мне звенело.

Лили у меня под боком то ахала, то хихикала, следя за похождениями маленькой красавицы, которая нашла‑таки своего принца. Это здорово помогало прийти в себя. Но еще больше помогала мысль, что у моей дочери останутся только приятные воспоминания о детстве. Никаких злоключений, подобных тем, что выпали на мою долю. Я приложила немало усилий для того, чтобы у Лили была спокойная и счастливая жизнь. И мне это удалось, думала я, глядя на ее нежный профиль. По крайней мере, отчасти.

Мы с ней играли в снежки. Я пекла ей печенье, говорила, что она красивая, красила ей ногти. И хотя Сайрус был не самым образцовым отцом, Лили он не обижал. Он, можно сказать, почти не замечал ее. Но я‑то знала, какой может быть отцовская любовь. Растревоженную душу еще жгло воспоминание. И я жалела, что Лили никогда не узнает этой любви. Даже на короткий, как вспышка, миг.

– Лил? – спросила я, когда на экране пошли титры. – Тебе хорошо?

Дочь повернулась ко мне, наморщила нос.

– Еще как! У меня красные ногти! – Она помахала ногой.

– Нет, я не о ногтях. Я имею в виду…

Но как объяснить, что я имею в виду? Слишком это сложно для юной души.

Лили, заметив мои колебания, уселась по‑турецки и серьезно посмотрела на меня.

– Есть кое‑что… – осторожно начала она. – И тогда мне будет совсем хорошо.

– И что же это?

– Я хочу увидеть дедушку.

Я криво улыбнулась:

– Милая, я много лет не видела твоего дедушку.

– Почему?

В самом деле, почему? Трудный вопрос. Ответа на него у меня не было. Бог знает как далеко мы ушли от того места, где разошлись наши дороги. Как растолковать Лили, что любые мелочи имеют свойство накапливаться? Одна за другой они собираются в увесистый ком, который в состоянии разъединить даже близких родственников. Если взять каждую нашу размолвку в отдельности, скажешь: чепуха. Но если сложить их в кучу, они станут неприступной стеной.

Не говоря уже о том, что я давным‑давно сделала свой выбор. Явился Сайрус, мой личный прекрасный принц, и папе автоматически досталась роль злого отчима. В сиянии нестерпимо жаркого романа все, что он говорил или делал, казалось темным, подозрительным. Он старается для моего же блага? А раньше он обо мне заботился? В моем незрелом сердце еще жила обида – мать была для него важнее, чем я. Он выбрал ее. Ну так я выбираю Сайруса.

Я вздохнула:

– Столько воды утекло. Я не могу вернуться назад, даже если бы захотела.

– Почему?

Я терла лоб, подыскивая слова. Как объяснить, что Сайрус запретил мне встречаться с родным отцом? Он называл папу быдлом, голодранцем, с которым у Прайсов не может быть ничего общего. А я была наивна и с готовностью верила каждому слову своего новоявленного возлюбленного. Теперь‑то я со стыдом вспоминаю об этом – как можно было принять за чистую монету грязные измышления Сайруса о моей семье? И как признаться в этом дочери?

– Почему мне нельзя к дедушке? – гнула свое Лили. – Ты сама спросила. А я и говорю: поедем к дедушке, тогда мне будет хорошо. Хочу к дедушке!

– Я не дедушку имела в виду, когда спрашивала, а твоего папу.

– А папа тут при чем? – удивилась Лили.

– При всем! – Я раздраженно всплеснула руками. – Я из сил выбиваюсь, чтобы тебе было хорошо. Чтобы тебе жилось лучше, чем мне в твои годы. Но я же не волшебница, я не могу быть тебе папой.

– И дедушкой не можешь быть!

Я зажмурилась, застонала:

– Отлично! Твоя правда. И дедушкой не могу быть.

Лили надолго замолкла, потом повозилась на кровати и затихла. Я открыла глаза. Лили лежала на спине, уставившись в потолок.

– Наверное, тебе надо перестать выбиваться из сил, – проговорила она. – И не стараться быть всеми сразу.

– А по‑моему, идеально налаженная жизнь – это счастливая жизнь.

– Идеальной жизни не бывает, – глубокомысленно изрекла Лили.

– Я и не знала. – Откинувшись на свою подушку, я повернулась лицом к дочери: – Я тебя подвела, да? И в один прекрасный день все это всплывет на консультации у психолога?

Лили фыркнула:

– Уж будь уверена! Только ничего ты меня не подвела. Просто мне нужно то же, что и всегда: правда. Я пойму, мам.

– Ты ее получила. Воз и маленькую тележку правды. Пакость, верно?

– Да, иногда.

– И ты хочешь еще?

– Хочу. – Лили положила руки под щеку, не сводя с меня глаз. – Я не боюсь. И потом, меня Бог бережет. Можешь не волноваться.

Я вскинула бровь. Однако мудрая у меня дочь. Удивительный ребенок.

– Откуда ты знаешь, что Бог тебя бережет?

– В псалмах так написано.

– С каких это пор ты читаешь псалмы?

Прайсы всегда были примерными прихожанами, но чтобы цитировать Святое Писание? Такого за нами не водилось.

– Сара читает нам молитвы перед репетицией живых картин. Вчера про это рассказывала. Это такой обет. Сара говорит, Бог мой заступник и спаситель.

– А мне казалось – я твой заступник.

Лили молчала.

– Ладно. – Я убрала прядь волос у нее со лба. – Я все поняла. Ты растешь. Ты сильная, и мудрая, и удивительная. И ты достаточно взрослая, чтобы знать, почему тебе нельзя к дедушке.

– Я взрослая?

– Да. Я думала, ты еще маленькая. Но похоже, ошибалась. И не только в этом.

 

* * *

 

Смерть матери оказалась ударом. И не только из‑за своей внезапности. Во мне боролись самые разные чувства – горе, шок и еще кое‑что, в чем не очень‑то хотелось сознаваться: облегчение. После смерти матери сквозь тучу, всю жизнь висевшую надо мной, забрезжил какой‑то свет. И хотя дом без нее опустел, помрачнел даже, но в тихих комнатах поселилось спокойствие. Такой вот побочный эффект.

Стояло лето, самая горячая пора для папы. Мне же заняться было абсолютно нечем, и после похорон Бев я несколько дней безвылазно проторчала у себя в комнате, единственном месте, где раньше чувствовала себя в безопасности и где теперь даже могла запереться. Кто запретит? Матери уже нет.

Не помню точно когда, но до меня вдруг дошло: а ведь сидеть в четырех стенах, да еще по собственной воле, совершенно необязательно. Можно пойти куда хочешь. Делать что хочешь. В четырнадцать лет от подобного открытия голова идет кругом.

Первая вылазка за пределы моей комнаты была недальней, но мир для меня перевернулся. Как‑то раз я вошла в нашу допотопную гостиную, окинула взглядом царящий там пыльный беспорядок… Все выглядело ветхим, обтрепанным. Очертания предметов какие‑то размытые. Я потерла глаза, поморгала – картина осталась прежней. По ковру, сплошь засыпанному крошками, я прошла к окну, отдернула тяжелые шторы. За окном сиял ослепительно яркий, словно отполированное стекло, день. Я даже зажмурилась.

Бев не любила открывать окна. Пришлось изрядно повозиться с проржавевшей щеколдой, пока она не поддалась со скрипучим вздохом. Я распахнула обе створки, и теплый сквозняк принялся хозяйничать в гостиной. Пробрался в каждую щель, выставляя напоказ все углы, забытые временем и матерью.

Остаток дня я драила гостиную. Налила в большое ведерко из‑под мороженого теплой воды с мылом и дочиста отмыла стены. Выбила, вытерла и отволокла в столовую всю мебель, кроме тахты. Устала я до смерти, но была полна решимости. Когда комната опустела, я взялась за пылесос и не меньше часа чистила ковер, отскребла радиаторы и даже лопасти потолочного вентилятора не забыла. Потом принялась затаскивать мебель обратно. Только к вечеру я наконец остановилась и оглядела плоды своих трудов.

Гостиную было не узнать. Пыльное старье исчезло. Тяжелые гардины я сняла, оставив только легкую бамбуковую занавеску. И комната преобразилась. Новая комната в новом доме. В залитом солнцем пространстве не осталось и намека на мать. Как раз то, что нужно.

Отец вернулся еще засветло. Работы на стройплощадке было невпроворот, но после смерти Бев он из‑за меня старался приходить пораньше. И мы в неловком молчании ужинали за большим столом в столовой. Каждый вечер кто‑нибудь из прихожан нашей церкви приносил нам разную еду. Но будь то лазанья или тушеная курица, для меня все имело один вкус.

Я спокойно переносила довольно тоскливые вечера наедине с папой. Он возвращался усталый, сгорбленный, с набрякшими веками. И через силу поддерживал разговор. Но в тот день, когда я навела чистоту в гостиной, я ждала папу, сгорая от нетерпения. То‑то он удивится и обрадуется, когда увидит! И наверняка поймет, что это означает, – что я готова жить дальше.

Вот и папина машина. Я спрыгнула с тахты, разгладила подушку, на которой сидела. Встала в самой середине комнаты, чтобы сразу увидеть папину реакцию, когда он поднимется по лестнице. Открылась и закрылась входная дверь. Звук тяжелых шагов. Я затаила дыхание.

Папа с лестничной площадки заглянул в гостиную и застыл.

– Что ты наделала! – Даже сквозь загар от всегдашней работы на солнце было видно, как побледнели его обветренные щеки.

– Я… я убралась, – пробормотала я. – И переставила все. Посмотри, нигде ни пятнышка.

Он, конечно, и сам все видел. Все было иначе. Абсолютно все.

– Что ты наделала! – повторил он, не слушая меня. – Где мамины журналы? Где наша семейная фотография?

– Все цело. Я только переложила на другое место. И выбросила кое‑какое старье.

– Где плошка с песком, которая стояла у мамы на кофейном столике? – Папа бросился к отдраенному до блеска кофейному столику. – Где она?! Этот песок мама набрала в наш медовый месяц. И привезла в пластиковом пакете из самого Орегона!

– Там, на рабочем столе, – прошептала я, махнув рукой в сторону кухни. – Я не знала, куда его девать.

Папа скрылся на кухне и через секунду вернулся, сжимая в руках плошку с песком.

– Поставь на место! – яростно приказал папа. Я еще никогда не слышала, чтобы он говорил таким тоном. И так хлопнул плошкой о столик, что я подумала: сейчас стекло треснет.

– Я просто хотела…

– Стереть все воспоминания о своей матери? – резко перебил он меня. – Оглянись! Как будто ее здесь никогда и не было. А ты знаешь, зачем она развернула тахту именно под таким углом? Чтобы можно было смотреть телевизор лежа. А почему не любила открывать окна? Чтобы никто не лез в нашу жизнь!

Папа пересек комнату и со стуком захлопнул окно.

Я потрясенно молчала. Отец прежде никогда не кричал на меня. И его крик почему‑то подействовал на меня совсем не так, как материна ругань. Может, мне до смерти надоело, что на меня орут. А может, чувствовала свою правоту после того, как целую вечность расчищала свой дом и свою душу. Так или иначе, когда папа повысил голос, я ответила тем же.

– Я все руки себе стерла, убираясь! – завопила я. – Это не дом, а свинарник!

Папа опешил, но не отступил, наоборот – поддал газу:

– Убирай, сколько хочешь, но вещи матери трогать не смей! Надо же иметь хоть каплю уважения.

– Уважения? – задохнулась я. – Я? Я должна ее уважать?

– Разумеется! Она твоя мать.

– Плохая мать!

Я уже рыдала. Не от обиды – от злости. Меня трясло. Столько лет терпеть издевательства и оскорбления! Разве это справедливо?

– Что ты себе позволяешь! Как у тебя язык поворачивается?!

– Пап, она ведь мучила меня. Сам знаешь.

Он покачал головой:

– Все матери и дочери ссорятся.

– Но не так, как мы.

– Твоя мать была удивительной женщиной.

– Алкоголичкой она была!

На самом деле я не очень понимала, что означает это слово. На похоронах услышала. Его часто повторяли вполголоса. А еще говорили, мама была «пьяной вдрызг», когда погибла, но папа не разрешил проводить какую‑то «токсикологическую экспертизу». Непонятные слова плавали вокруг меня, словно обломки кораблекрушения, но по ним я худо‑бедно могла догадаться о самом корабле.

Папа, должно быть, почувствовал мою неуверенность.

– Сама не понимаешь, что болтаешь, – процедил он. – Маме пришлось многое пережить. Она много страдала. И никто не имеет права осуждать ее. Особенно ты.

– Да не осуждаю я ее! – крикнула я. – Но ты должен признать правду.

– Какую правду?

Такой простой вопрос, но до меня вдруг дошло: как бы я ни старалась, папа никогда не изменит своего мнения о маме. Ему почему‑то обязательно нужно было выгораживать ее. Он не желал видеть грязи в нашей жизни. Даже приукрашивал прошлое.

Какую правду? До сих пор я считала, что правда только одна: моя мать – злобная, бессердечная женщина. Но папа любил ее, потому что… просто любил, и все.

– Ладно, забудь, – прошептала я, обошла его и убежала бы к себе, но отец схватил меня за руку:

– Изволь все вернуть на свои места. Чтобы было, как раньше.

– Хорошо.

– И вот еще что, Рэйчел…

Смотреть на него мне не хотелось, но ему непременно нужно было видеть мои глаза. Иначе он не стал бы продолжать.

– Что? – Я подняла на отца опухшие от слез глаза.

– Ты, конечно, не поверишь, но мать любила тебя.

Он был прав: я не поверила. А вот он, судя по всему, верил. Как такое могло быть? Мы смотрели на одну женщину, а видели двух разных.

Запирая за собой дверь, я впервые задумалась о том, что у каждого своя правда. Мать измывалась надо мной. Это правда. Мать любила меня. И это правда? Я, наверное, никогда не узнаю. Как не знаю, прощу ли я когда‑нибудь папу за слепоту, за нежелание признать, что все свое детство я прожила в аду, который мать устроила и мне, и себе. В тот вечер между мной и папой пролегла трещина, которая с годами разводила нас все дальше. И в конце концов вытеснила его из моей жизни.

А может, это я выскользнула из его жизни.

 

Глава 12

 

Митч

24 декабря, три часа дня

Голова болит. Все ноет, ноет. Тупая боль зарождается в затылке, взбирается выше, разрастается и пульсирует в висках.

– Не хочу больше, – бормочет Митч.

Сидящий напротив него человек занес руку над разлинованным листом бумаги. Лист заполнен словами, выписанными старательно, с нажимом и наклоном. Умирающее искусство – каллиграфия. Теперь детей не учат чистописанию. Во всяком случае, Митч так думает. А у человека с четко вылепленным подбородком и изящными руками почерк красивый. Он, похоже, ждет от Митча каких‑то слов, чтобы продолжить свою писанину. Кончик вечного пера замер над бумагой.

Ишь, уставился и ждет… Ну, чего ему надо?

– Ты рассказывал, как познакомился с Бев. Про обед… – Человек тянется к исписанному листу бумаги, лежащему в стороне, пробегает взглядом по строчкам. – Вот: «Она была самой красивой женщиной из всех, что я видел. Но она окружила себя стеной. У нее была репутация жесткой, даже жестокой женщины, но я знал: она что‑то скрывает. Один раз взглянул и сразу понял, что она напугана. Я ее понимал. И любил. Что мне еще оставалось?»

Митч молча смотрит на мужчину.

– А ты поэт. – Незнакомец разглаживает страницу. – Прямо человек эпохи Возрождения.

– Понятия не имею, о чем это вы.

Митч смущен, рассержен. Глубоко в душе, в темном хаосе неразрешенных проблем закипает гнев. Как, спрашивается, на такое реагировать? Непонятно. И с какой стати этот человек взирает на него со смесью грусти и жалости?

– Ладно, ничего. – Незнакомец берет тоненькую стопку бумаги, постукав по столу, выравнивает края. Затем складывает пополам и засовывает в конверт. Запечатывает. Подписывает.

– Что это? – ворчливо спрашивает Митч.

– Письмо.

– Кому?

– Тому, кто, надеюсь, оценит его по достоинству.

«Как бы не так. Люди никогда не ценят того, что имеют. Спохватятся потом, да поздно уже», – думает Митч. Он выбирается из‑за стола. Хочется убраться куда‑нибудь подальше от этого человека. Какие‑то общие воспоминания связывают их. Что‑то недосказанное. Митч пытается ухватить его, разгадать, но оно утекает, словно вода меж пальцев. Выматывает. Пропади он пропадом, этот господин, со своей каллиграфией.

– Я пойду в комнату, – объявляет Митч. – Надо побыть одному.

Он делает пару шагов и замирает. А куда идти? Где его комната? Место смутно знакомо. Вроде он здесь уже бывал. И где‑то тут у него точно есть комната. Там можно спрятаться. Только бы вспомнить, в какую сторону идти…

– Моя комната дальше по коридору, – говорит незнакомец, оказываясь рядом с Митчем. – Пойдем вместе.

Митч не в силах сдержать дрожь, которая охватывает его от этого соседства. Ведь знает он этого человека! Или должен знать? Тошнотворное ощущение – понимать, что забыл нечто такое, что должно быть у тебя в крови. Чувствовать, что твой собственный разум подвел, предал тебя.

– Я Купер, – тихо подсказывает мужчина. – Давай я провожу тебя до комнаты.

Послать бы его куда подальше… Митч, стиснув зубы, пропускает Купера вперед. Ладно уж, пускай ведет.

И тот ведет. Деликатно, не оглядываясь. Гордость его щадит… Как это унизительно – ведут, точно щенка на веревочке.

Комната Митча обнаруживается в длинном коридоре, где еще дюжина таких же дверей. Купер на ходу легко касается пальцем дверного косяка, кивает, не оборачиваясь, и, пройдя в конец коридора, скрывается за одной из дверей. Митч провожает его взглядом. Оставшись в одиночестве, медлит на пороге, с опаской заглядывает в комнату – что, если и она покажется ему такой же чужой, как все остальное?

Так и есть. Тесная, скудно обставленная каморка. Узкая кровать, гладко заправленная больничным одеялом, потрепанное кресло‑качалка да стол у широкого окна. Больше ничего. Ванная сразу за дверью, хлоркой пахнет и хозяйственным мылом. Комната может быть чьей угодно. Митч не узнает ее, но чувствует: его это комната. К чахлому цветку на столе прислонено фото девочки. Он улыбается. Она. Значит, ему сюда.

Шаркая башмаками, Митч входит и плотно прикрывает за собой дверь. А замок где? Нету. Столом, что ли, дверь подпереть, чтоб не мешали… Ладно. Да одному ему и не сдвинуть стол. Только зря распсихуешься из‑за какой‑то деревяшки.

Зябко. А это что? Халат. На двери ванной висит. Весь вытертый, грязно‑белый какой‑то. Ничего, сойдет. Митч сует руки в рукава, подходит к столу, подносит к глазам фотографию. Истрепалась, уголки загнулись. А ее лицо такое же свежее, милое. Одной рукой Митч прижимает к груди фотографию, а другой извлекает из кармана вязаной кофты снежинку. Он почему‑то знает, что сверкающее украшение лежит у него в кармане и что его место возле карточки рыжеволосой девочки. Вот так. Вместе им лучше.

Разрозненные клочки воспоминаний, не пробуждающие в душе ни малейшего отклика, и глубокая тоска – такое способно поглотить его целиком.

Митч растягивается на кровати – в одной руке фото, в другой снежинка – и долго лежит, уставившись в потолок. В душе холодно и пусто, грудь давит. Сожаление? Безымянное, но неподдельное и острое. Его не сбросишь со счетов, не отмахнешься.

В комнату тихо проскальзывает сиделка. Митч лежит не шелохнувшись, но не спит, и санитарка, почувствовав это, вполголоса заговаривает с ним. Митч не слушает. Тогда она подходит вплотную к кровати.

– Ваше лекарство, мистер Кларк? – вроде бы спрашивает она, но при этом держит в руках бумажный стаканчик и ждет, чтобы Митч сел и принял лекарство.

– Что это?

– Лекарство, которое вы принимаете каждый вечер.

– Я спрашиваю: что это? – Митч хочет знать точно.

– Успокоительное. Чтобы легче заснуть.

Прекрасно. Предложи она обезболивающее, он бы и его принял. Только вряд ли анальгетик снимет эту боль. Митч садится в кровати и, положив фотографию на колени, берет бумажный стаканчик. В нем одна белая таблетка. Митч кладет ее на язык. Горькая. Сиделка протягивает стакан теплой воды, запить.

– Вот и славно. – Она с улыбкой кивает Митчу, как маленькому. – Не хотите вздремнуть перед ужином? Положить это на стол?

Санитарка трогает фотографию, но Митч выхватывает карточку у нее из‑под рук:

– Нет!

Наглая девчонка – тянет руки куда не просят. Но Митч устал, не до скандалов. Он откидывается на спину. И даже не возражает, когда наглая девчонка укрывает его одеялом.

Тихие шаги, щелчок закрывшейся двери. Остается лишь стук его собственного сердца. Он один. Совсем один. Все его бросили. В жизни Митчу не было так одиноко. Но кого же ему не хватает? Кого? Ее. Митч прижимает снимок к груди. Вот если бы она вошла в эту дверь – хвостик качается, легкая улыбка…

Нет, никогда это не сбудется. Она не придет. В тусклых сумерках стерильной комнаты беззвучно плачет Митч.

 

Глава 13

 

Рэйчел

22 октября

Сайрус пропадал десять дней. Десять восхитительных, безмятежных дней я даже не вспоминала о нем. Мы с Лили распахнули все окна навстречу свежему осеннему воздуху и жили беззаботными птицами. Пончики на завтрак, пицца на ужин. Ни тарелок, ни приборов. Я даже как‑то застукала Лили, когда та пила апельсиновый сок прямо из пакета. Я протянула руку к пакету, Лили виновато захлопала ресницами, а я поднесла пакет к губам и с наслаждением сделала несколько больших глотков. Лили покатилась со смеху.

У Макса мы теперь работали не так напряженно – заказ был наполовину выполнен, а ноябрь еще и не начинался. Без дела не сидели, но особо не напрягались – болтали, смеялись. А однажды Макс, к нашему удивлению, притащил из задней комнаты новый отрез ткани. Мы привыкли к дорогим, темным материям, которые под рукой Макса превращались в шикарные костюмы. Платьевые же ткани Елены, до сих пор свисающие мягкими складками с кронштейнов по всему ателье, служили лишь напоминанием о женщине, которой нам так недоставало. Этот отрез был совсем другим.

Ткань выглядела старинной, хотя явно была новой. И пленила меня с первого взгляда – тончайший узор из переплетающихся кремовых и мятного цвета полосок. Сочетание, словно специально созданное для Лили.

– Что это? – спросила Лили, когда Макс вручил ей отрез.

– Пока ничего, но станет платьем.

– Для меня? – Голос Лили дрогнул.

– Для тебя. Я подумал, вам с мамой приятно будет сшить его вместе.

– Летняя ткань, – заметила я, пощупав краешек отреза. Ткань была гладкой, прохладной, воздушной.

– Значит, это будет платье для теплых деньков, – пожал плечами Макс. – И не торопитесь. Времени у нас полно.

В этом я как раз сомневалась. Украденные дни были всего лишь передышкой, отпуском от душной жизни. Они свалились на меня чудесным подарком и наполнили ожиданием чего‑то неведомого. Но опыт подсказывал: этот антракт дорого мне обойдется. И расплата не за горами.

Накануне возвращения Сайруса я получила предупреждение. Посреди ночи проснулась в холодном поту и громко сказала:

– Это не может продолжаться.

Слова, казалось, отдались в каждом уголке спящего дома. Я зажала рот рукой, будто останавливая вырвавшееся проклятие. Именно так – проклятие. Я не хотела, чтобы Сайрус возвращался.

Утром, когда я спустилась принять душ, на кухне стоял мой муж. Вид после дороги помятый. Стоя ко мне спиной, он растирал шею. Пару секунд я изучала его, пытаясь разглядеть в линиях широких плеч того человека, за которого когда‑то вышла замуж.

Быть может, он по‑прежнему здесь? Юноша, в которого я влюбилась. Парень, в котором чудесным образом соединялись мальчишка и мужчина. Рядом с которым по мне словно пробегал электрический ток. Его присутствие и сейчас вызвало во мне трепет, но теперь меня трясло по другим причинам.

– Ты дома, – сказала я.

Не дай бог обернется, а тут я стою, пялюсь.

Повернув голову, Сайрус глянул на меня, затем закрыл глаза и снова принялся массировать шею.

– Устал как собака. Шея просто убивает. Поди сюда, – подозвал он, усаживаясь за маленький стол у окна в нише возле кухни.

Я остановилась примерно в метре от него. Что ему от меня нужно? Долго гадать не пришлось. Сайрус, приподнявшись со стула, схватил меня за руку, рывком подтащил к себе. Положил мою руку себе на шею:

– Вот здесь. Не очень сильно.

– Тебе шею растереть?

– Нет, омлет поджарить! – буркнул он.

Я промолчала. Когда мы только поженились, Сайрус обожал напоминать, откуда он меня вытащил: из семьи простого рабочего, которому было не по карману держать жену дома. Моя мать работала в придорожном кафе. Для Сайруса это служило источником постоянных насмешек. Чтобы женщины из семьи Прайсов работали? Да никогда в жизни! Это так унизительно… Тем не менее иногда Сайрус напоминал и кое‑что другое: мол, хоть я не приношу домой зарплату, обязанности мои сродни обязанностям буфетчицы: он заказывает – я исполняю.

Делать нечего. Я потуже затянула халат и уложила руки по обе стороны мускулистой шеи. После переезда через всю страну Сайрус, конечно, как выжатый лимон и наверняка захочет отоспаться перед завтрашней работой. Если он проторчит дома весь день, то и мне придется. И значит, не будет ни Макса, ни Сары, ни времени побыть вдвоем с Лили. Как бы дать знать Максу, но чтобы Сайрус не догадался ни о чем? Не хотелось, чтобы он зря прождал меня.

– Что тут у вас было без меня?

Вопрос застал меня врасплох, я даже вздрогнула.

– Да ничего, – пробормотала я. – Ничего интересного. Даже и рассказать не о чем.

– А ты не хочешь поинтересоваться, как я съездил?

Мои пальцы на секунду замерли, но я быстро спохватилась, надеясь, что Сайрус не заметил.

– Да, конечно. Как поездка?

– Слишком долгая. Поэтому вчера всю ночь ехали. Джейсону не терпелось домой попасть.

Я не стала спрашивать, хотелось ли домой самому Сайрусу. Ответ был известен. Разговор оборвался. Я лихорадочно подыскивала, что бы такое сказать, но в голову ничего не приходило – мы разучились общаться. Что можно сказать человеку, который разлюбил тебя? Да и любил ли когда?

Пока я сочиняла подходящий вопрос, на лестнице послышались шаги Лили. Рановато что‑то. Но по торопливому топоту я догадалась: она что‑то придумала, у нее «идея», которой надо срочно поделиться. Я развернулась в сторону арки, обрамляющей вход на лестницу, молясь про себя, чтобы Лили увидела отца прежде, чем ляпнет что‑нибудь неподходящее.

Как бы не так.

– Мам! – с середины лестницы завопила Лили. – Я знаю, чего хочу! Знаю, что делать с ма… – И умолкла на полуслове. – Папа. Ты приехал.

– Только что, – откликнулся Сайрус, и его плечи у меня под руками напряглись. – Что ты хотела сказать, Лил? Прямо сейчас? «Знаю, что делать с м‑м‑м…»? – Он кивком пригласил Лили закончить.

Лили стрельнула в меня глазами. У меня сердце перевернулось – в глазах был неподдельный страх. Я‑то понимала, точнее, догадывалась, что хотела сказать Лили: она, дескать, знает, что делать с материалом Макса. Я подгоняла ее с выкройкой, чтобы поскорее начать. А она разрывалась между тремя разными фасонами и никак не могла выбрать. Разве можно было признаться в этом отцу? На моих глазах погасло радостное возбуждение – Лили все поняла. Она была не очень хорошей актрисой, особенно когда приходилось лицедействовать не по своей воле. Сейчас сломается, думала я, и выложит Сайрусу все как есть.

– Рэйчел, ты спятила! – Сайрус дернулся, потер шею тыльной стороной ладони. Я его ущипнула!

Мы с Лили стояли обе красные, виноватые, и если Сайрус еще не сообразил, что мы затеяли что‑то недозволенное, значит, он безмозглый слепец.

– Прости, – тихо сказала я, уже готовая к разносу.

Но Лили вдруг взяла себя в руки и одарила отца пленительной (разве что чуть кривоватой) улыбкой. В пижамных штанах и футболке, с всклокоченными со сна волосами и помятой щекой она была неотразима. Я хоть и тряслась от страха, но смотреть на Лили без улыбки не могла.

– С возвращением, пап. – Лили босиком пошла через всю кухню к отцу. Неужели хочет обнять его? Это было бы более чем странно. Просто смешно. Лили остановилась. – Я хотела сказать: я знаю, что делать с моими деньгами.

– С деньгами? – недоверчиво переспросил Сайрус.

– Мама дала мне десять долларов за то, что я помогла расчистить цветник, и я теперь знаю, что с ними делать.

Это правда, я действительно дала ей десять долларов за то, что помогла мне подготовить сад к зиме. Но челюсть у меня все равно отвисла – подобная молниеносная изобретательность кого хочешь сразит наповал.

– Хочу повести маму и Сару Кэмперс есть мороженое, – продолжала Лили. – Сегодня.

– Почему ты думаешь, что мама и Сара заслужили мороженое? – Сайрус говорил легко, даже шутливо, но, поднимаясь, бросил на меня пристальный, изучающий взгляд. Наверняка что‑то почуял.

– Сара иногда к нам заходила, пока тебя не было, – сказала Лили.

Рискованный шаг, слишком близко к правде. Но Лили, после того как чуть было не дала маху на лестнице, держалась на удивление уверенно.

– Это верно, – вмешалась я. – Мы несколько раз встречались с Сарой. Она замечательная.

– Жена пастора, – сказал Сайрус скорее себе, чем нам. Он явно искал предлог, чтобы запретить нам общаться с Сарой, только не знал, к чему прицепиться. – Как хотите. – Он пожал плечами и зевнул во весь рот. – Но только обезжиренное мороженое! Мне жена‑толстуха не нужна.

Я все еще не верила, что мы так легко отделались, когда Сайрус, проходя мимо, в последнюю секунду повернулся, грубо притянул меня к себе и поцеловал. Крепко – да, нежно – нет. У меня дух захватило, но не от восторга. Оторвавшись, Сайрус внимательно заглянул мне в глаза.

– Не люблю секретов, – почти беззвучно прошептал он и уже громче, чтобы услышала Лили, добавил: – А хорошо вернуться домой. Мой дом – мой замок.

Ну да. И он в замке – король. А я кто? Не королева точно. Тогда выходит – пленница.

 

* * *

 

Я позвонила Саре, как только Сайрус завалился спать. Уверенности, что он не подслушивает на другой трубке, не было, поэтому разговор завела самый невинный. Однако Сара, судя по тону, сама обо всем догадалась.

– Я так рада, что Сайрус благополучно вернулся домой, – щебетала она, имея в виду: что теперь будем делать?

– Я тоже. Боюсь, правда, не смогу прийти сегодня утром – буду нужна Сайрусу дома.

– Конечно. Не волнуйся, я всех предупрежу. (Скажу Максу, что ты не придешь.)

– Да, Лили хочет после школы угостить нас с тобой мороженым. Ну, в качестве благодарности…

– Я с удовольствием. А за близнецами присмотрит Дэвид, я его попрошу. Значит, в три?

День тянулся невыносимо медленно. Я вся извелась. А когда без чего‑то три заехала за Сарой и увидела, как та, поджидая меня, бегает туда‑сюда по тротуару, поняла, что и ей невмоготу. Едва я остановилась, Сара плюхнулась на переднее сиденье и, наклонившись, крепко обняла меня:

– Привет! Как ты?

– Хорошо, – слабо улыбнулась я. – Не знаю только, как теперь смогу ходить к Максу. Сайрус определенно что‑то подозревает.

– Он… он?.. – Сара вопросительно заглянула мне в глаза, не решаясь договорить.

– Бил меня? Нет. – Глядя через плечо, я отъехала от тротуара и развернула машину в сторону школы. – Все хорошо, Сара. Правда. Все в полном порядке.

– Нет, не в порядке! – Это было сказано с таким жаром, я даже удивилась. – Брось, Рэйчел, сама знаешь – нет никакого порядка. Посмотри на себя, ты же до смерти перепугана. И к Максу тебе нельзя… Как ты не понимаешь? Это неправильно.

– Все я понимаю, – сухо отозвалась я. – Только это моя жизнь, не забывай. Я так живу.

– Прости. – Сара вздохнула. – Плохой из меня дипломат. Просто меня бесит, как он тобой помыкает. И если честно, не понимаю, почему ты ему это позволяешь.

– Мне и не нужно, чтобы ты понимала. Мне нужно, чтобы ты была мне другом.

– Я тебе друг.

– А еще ты жена пастора. Не забыла? А брак – это вроде как святое. И ты учишь меня идти против воли мужа?

Сара положила руку мне на плечо, но я не сводила глаз с дороги.

– Послушай, Рэйчел. Да, брак священен. И в Библии говорится, что Господь осуждает развод. Он потому его осуждает, что заботится о тебе. И не желает, чтобы твоя семья распалась, из любви к тебе.

Я хмыкнула – не потому что сомневалась в искренности Сары. Сомнение вызывала сама мысль.

– Не надо, – тихо попросила Сара. – В чем бы ни убеждал тебя Сайрус, Господь тебя любит.

Большого труда стоило не закатить глаза. Что я знала о любви?

Но Сара не спешила. Она зашла с другой стороны:

– Ты в опасности, Рэйчел, и Лили тоже. Сайрус нуждается в помощи, но, я так понимаю, сам он вряд ли догадается.

Я чуть не расхохоталась – Сайрус признает, что ему нужна помощь! Бог, конечно, творит чудеса, но за все годы семейной жизни я что‑то ни одного не заметила, даже на горизонте. Но неужели оставить надежду?

– Папины слова.

– Папины? – переспросила Сара.

Я что, вслух это сказала? Сама не заметила.

– Он, бывало, твердил то же самое, – отмахнулась я. – Что Сайрусу нужна помощь.

– Мудрый человек твой отец.

Я покраснела и поспешно сменила тему.

– Может быть, Сайрус еще изменится, – неуверенно предположила я.

– Может быть, тебе стоит дать ему шанс.

Я закусила губу. Сколько всего я могла ей порассказать. Но времени на философствования не осталось – мы подъехали к школе. Остановив машину на стоянке, я повернулась к Саре:

– Знаю, ты мне друг. Но я хочу, чтобы ты поняла: все очень серьезно. Я в ужасно трудном положении. И ума не приложу, как мне выбраться из этой каши. Все так запуталось.

– А что, если мы просто…

– Привет, мам. – Задняя дверца распахнулась, и на сиденье забралась Лили. – Сара, привет!

Мы с Сарой, оборвав разговор на полуслове, нацепили улыбки.

– Привет, милая, – отозвалась я. – Куда едем? Приказывай!

– За мороженым! – не задумываясь, объявила Лили. – Купим в фургончике, пока он на зиму не уехал, а съедим в дубовой роще.

Мы купили всем по рожку и через пять минут были в парке. Дубовая роща – небольшой природный заповедник с пешеходными тропами и укромными уголками для романтических пикников – раскинулась на приземистых холмах в нескольких километрах от города. Отличное место побыть своей компанией. Понятно, почему Лили его выбрала: хотела поговорить без лишних ушей.

Проехав по извилистой, обсаженной деревьями дороге, я припарковалась на замощенной гравием площадке неподалеку от своей любимой тропинки. Было удивительно тепло для конца октября. Деревья стояли совсем голые, листья толстым ковром устилали землю. Я хорошо знала дорогу, и вскоре мы дошли до поворота, откуда открылся вид на цель нашего путешествия: громадный осколок базальтовой скалы, прилепившийся к склону холма. Скала была величиной с дом и поднималась выступами – очень удобно карабкаться наверх. Лили бывала здесь со мной много раз. Сжимая в руке надкусанное мороженое, она помчалась вперед и сразу полезла наверх – к своему излюбленному месту. Сара с хохотом припустила следом. Скоро мы все втроем разлеглись на плоской гладкой поверхности и наслаждались теплом нагретого солнцем камня.

– Спасибо за мороженое. – Сара подтолкнула Лили плечом. – Я сегодня о нем весь день мечтала.

– В пятницу фургончик уже уедет, – озабоченно сообщила Лили. – Придется целых пять месяцев обходиться без мягкого мороженого.

– И без молочных коктейлей.

– И без жареной картошки с сыром…

– Трагедия, – подытожила Лили.

Можно только позавидовать: для нее трагедия – временное закрытие придорожного магазинчика.

Какое‑то время мы молча лизали мороженое, наблюдая за легкими белыми облаками, бегущими по высокому синему небу. Если б можно было навсегда остаться в этом мире тишины и покоя… Однако Лили, дожевав свой рожок, решительно и деловито повернулась ко мне:

– Ну? Что теперь будем делать?

– То есть теперь, когда папа вернулся?

Она помотала головой:

– Теперь, когда он что‑то заподозрил. Я по глазам видела. Он теперь за нами как коршун следить будет.

– Придется Максу заканчивать без нас. Только и всего. – Напрасно я пыталась сохранить безразличный тон, в голосе прозвучало сожаление.

– Он не сумеет, – подала голос Сара. – Я сегодня после твоего звонка заскочила туда. На нем просто лица нет. Пять костюмов еще не готовы, а до первого декабря весь заказ должен быть отправлен. Одному Максу не справиться.

– А ты? – напомнила я. – Ты же можешь помочь.

– Да что я умею? С утюгом управляться, вот и все, – возразила Сара.

– Ну, значит, задержится он немножко.

– Мам, – Лили подняла на меня встревоженные глаза, – это же последний заказ мистера Уивера! Ему эти деньги нужны для пенсии. Ты же знаешь. Без миссис Уивер он больше не может работать.

– Что ты от меня хочешь? – воскликнула я. – Если папа узнает, он же озвереет. А ты сама сказала: он уже что‑то подозревает. Это всего лишь вопрос времени.

– Может, тебе сделать маленький перерыв? Недельку‑другую не ходить в «Эдем». А когда Сайрус успокоится, вернешься и поможешь Максу, – предложила Сара.

Я задумалась.

– А это идея.

– Это наша единственная возможность. – Лили кивнула, словно все уже решено. И тревожно уточнила: – Ведь так? И я тоже смогу приходить, да?

Ах, как мне не хотелось. Но делать было нечего. Я покачала головой:

– Прости, милая. Не могу тебя впутывать. Если папа узнает, чем я занимаюсь, это одно дело. Справлюсь как‑нибудь. Но если и ты будешь замешана… – Мне даже думать не хотелось о последствиях.

– Так нечестно! – сердито крикнула Лили, и у нее из глаз брызнули слезы. – Ты не можешь запретить мне видеться с мистером Уивером!

– Мне тоже этого очень не хочется. – Я протянула к ней руку, но Лили увернулась.

– Тогда придумай что‑нибудь! Я вообще не понимаю, почему мы не можем просто взять и уйти?

С тех пор как у алтаря прозвучало мое «Да», я сотни раз спрашивала себя об этом. Мне уже невмоготу? Пришло время? А в принципе, оно может прийти? Время бросать мужа? Человека, который клялся любить и защищать тебя, пусть даже сам тысячу раз нарушил свои клятвы?

Трудно в это поверить, но я могла бы назвать десятки причин, чтобы остаться. Дочке нужен отец, какой‑никакой. Опять же, куда я пойду? Что буду делать? Весь мой мир – это крошечный Эвертон. Уйду, и весь город узнает, что вся моя жизнь – сплошная фальшь. Да и жить с Сайрусом не так уж плохо. Он же не каждый день распускает руки. Скорее, язык. Ну бывает груб чаще, чем хотелось бы. Ерунда. Можно пережить.

Мысленно перебирая список доводов, я добралась до последнего, хранящегося на самом дне души, куда я много лет не заглядывала, и, к собственному удивлению, обнаружила, что в этом забытом уголке еще живет крупица любви к мужу. Да, я боялась его, но, если память не изменяет, было время, когда он смотрел на меня с такой страстью, что устоять невозможно. И мне по‑прежнему хотелось, чтобы кто‑то любил меня так, как любил Сайрус – давным‑давно. Ведь было это? Я не придумала? Мы любили друг друга. Когда‑то.

Может, если остаться, он вспомнит?

 

* * *

 

Я влюбилась в Сайруса на школьном выпускном вечере.

За неделю до того меня так взвинтила ссора с папой, что в тот вечер если не любовь, так что‑нибудь другое обязательно обрушилось бы на меня. Иногда единственное, что помогает, когда душа ноет, – это отпустить поводья и очертя голову ринуться вперед.

Папа дал мне денег на выпускное платье. Я купила наряд, в котором казалась себе принцессой.

– В этом ты не пойдешь, – заявил папа, когда я вышла из своей комнаты в розовом обтягивающем платье, открывающем плечи.

– Почему? – улыбнулась я. Думала, он меня дразнит. Думала, сейчас скажет, мол, слишком я хороша. Еще украду сердце у какого‑нибудь бедняги. Я же видела, как платье оттеняет мою кожу, как подчеркивает цвет волос – они словно огонь пылают.

– Потому что это совершенно не то.

– Тебе не нравится? – Улыбка померкла. Не такого ответа я ждала.

– Оно… – Папа искал подходящие слова, и ему было совсем не весело.

Я смущенно провела ладонями по туго обтянутым бокам:

– Узковато, да?

– Не то слово! Чересчур узко, чересчур голо… – Папа замахал руками, дескать, глаза б его на меня не смотрели. – Нет, ты в нем не пойдешь.

– Что?..

– В этом платье ты никуда не пойдешь. Я запрещаю.

Как я обиделась! Но не успела обида накрыть меня с головой, как нахлынула новая, неожиданная волна ярости. Это была гремучая смесь.

– Ты меня извини, – процедила я, глотая слезы, – но платье очень красивое.

– Платье отличное…

– Значит, я виной…

– Нет! – с жаром возразил папа. – Ты и платье. Ты в платье. – Он зажмурился, потряс головой, а когда снова взглянул на меня, глаза были полны решимости. – Ты его не наденешь. Точка.

– В чем же мне идти? – задохнулась я.

– Найди другое платье.

– Поздно искать другое! Вечер через неделю. Мне еще повезло, что это нашла.

Папа отвернулся. Разговор был окончен. Я стояла посреди комнаты в платье, которое всего пять минут назад считала самым роскошным из всех, что мне когда‑либо посчастливилось надевать. Когда я примеряла его в магазине, меня даже не заботило, что на вечер я пойду одна. Подумаешь! Зато у меня платье – любая кинозвезда позавидует!

– Может, мне вообще остаться дома? – крикнула я. – Ты этого хочешь? Хочешь мне все испортить?

Папа замер, но не отозвался. Я зашла с другой стороны:

– Или тебе противно, что я по‑настоящему хорошо выгляжу? Тебе же всегда хотелось, чтоб я была мальчишкой, верно? «Так тяжко воспитывать дочь одному, без матери…» Ты вечно твердишь это своим приятелям. Наверное, был бы рад отправить меня на вечер в смокинге!

Папа печально покачал головой, но снова ничего не ответил, молча вышел из комнаты. Я топталась по ковру, цепляясь высокими каблуками за грубый ворс. Во мне все кипело. Хотелось все расколотить. Я сама себе удивлялась. Ведь я всегда была такой послушной. Разве что любила время от времени прятаться. И вдруг все мое послушание лопнуло. Обида и злость переполняли меня.

Он запрещает мне надеть платье? Ну так он у меня получит!

На вечер я отправилась в мужском костюме. В одном из лучших костюмов Макса, шерстяном, светло‑сером, почти серебристом. В тоненькую‑тоненькую полоску. Елена помогла ушить пиджак, и тот ловко обхватил мою талию, подчеркивая фигуру. К костюму мы подобрали лиловую приталенную рубашку, черные туфли на каблуках и жемчуг Елениной матери. Я всегда была не слишком уверена в себе, но прошлась перед зеркалом и сама должна была признать – эффект потрясающий!

Даже Макс так думал. Не очень‑то ему хотелось давать мне костюм, но он понял, что единственная моя цель – самоутверждение, и скрепя сердце согласился. Когда я наконец была одета и причесана, Макс рассмеялся и порывисто обнял меня:

– Кто сказал, что скромность умерла?[3]Ты прекрасно выглядишь – элегантно и достойно. Будто идешь покорять мир.

Я и была готова покорить весь мир. Костюм, конечно, не розовое платье, по которому я все еще горевала, но я поверила, пусть и ненадолго: меня ждет нечто новое, захватывающее. Барьеры моего собственного представления о себе рухнули, а за ними обнаружилась сильная и спокойная женщина. Способная на все.

Моя уверенность не пошатнулась даже в присутствии одноклассников. Раньше на школьных вечерах я обычно подпирала стенку, а тут вдруг оказалась в центре внимания. В пышно украшенном зале обо мне шептались буквально все, и шептались восхищенно. Девчонки одобряли мой экстравагантный наряд, мальчишки не сводили глаз.

А один так и вовсе, кажется, был потрясен. Сайрус Прайс, звезда футбольной команды и самый популярный в школе парень. Выпускник прошлого года. Все знали, что его девушку провозгласят королевой бала. Стало быть, он вырвался из колледжа на выходные исключительно для того, чтобы повести свою провинциальную подружку на выпускной вечер. Я искоса поглядывала на него. Наверное, умирает от скуки, не рад, что бросил институтских приятелей ради захолустного шика‑блеска. Наши глаза встретились, и в точеном лице Сайруса что‑то дрогнуло.

Я почувствовала, что краснею, и, поспешно отвернувшись, принялась разглядывать танцующие пары. Прошло несколько минут. Я собралась с духом и рискнула взглянуть еще разок. Сайрус все смотрел на меня. Он чуть улыбнулся – уголки губ приподнялись с выражением, которое должно было означать одобрение.

Больше я не осмелилась смотреть на него.

Вечер уже кончался, когда моего плеча легко коснулась чья‑то рука. Я оглянулась. Рядом стоял Сайрус – смокинг, франтоватая бабочка вместо галстука и загадочная улыбка.

– Можно тебя пригласить на этот танец?

Я открыла рот, закрыла рот. Снова открыла и опять закрыла. Он это всерьез или просто разыгрывает меня?

– А где Стефани? – выдавила я наконец.

– Ушла, – просто ответил он.

– Но…

– Пойдем. – Он усмехнулся, и на щеке появилась ямочка. Такая мальчишеская, милая. – Не заставляй парня ждать.

Но я все медлила. Не знала, что делать, как реагировать. Сидела и нервно озиралась по сторонам – может, кто придет на помощь или объявит, что это всего‑навсего шутка? И тут Сайрус, упираясь руками в стол, склонился надо мной. Его лицо оказалось совсем близко, от горячего дыхания зашевелились волосы у меня на шее.

– Пожалуйста, – шепнул он.

Всего одно слово: пожалуйста.

А потом Сайрус взял меня за руки и повел на танцпол. Покровительственно обхватил одной рукой и с ухмылкой прижал к себе. Судя по всему, принял мое невольное сопротивление за кокетство. Мой подбородок пришелся как раз на уровне его плеча, мы были притиснуты друг к другу вплотную, и – деваться некуда – пришлось прильнуть щекой к его шее. От Сайруса пахло лосьоном после бритья и еще чем‑то пряным. Горячий, грубоватый запах, от которого кружилась голова. Как от дурмана.

– Ты потрясающая, – выдохнул он мне прямо в ухо.

– А ты хоть знаешь, как меня зовут? – неестественно высоким голосом спросила я.

– Рэйчел Кларк. Твоя мать была пьяницей, а отец – неудачник, но ты самая красивая женщина, которую я когда‑либо видел.

Мать пьяница, а отец неудачник? Следовало ощетиниться на оскорбление, но я пропустила его мимо ушей. Самый красивый, самый популярный в Эвертоне парень сказал, что я потрясающая! Что я самая красивая! Я услышала только это, и голова у меня шла кругом. И не важно, что для Сайруса Прайса я была дочкой пастуха из его личной сказки. Он увидел во мне женщину, а не девчонку, которую третировала мать, которой командует отец, а весь остальной мир не замечает. Он словно подарил мне иную жизнь. Я беспечно рассталась с прошлым и шагнула в новенькое, с иголочки, будущее.

Какая наивность. Я еще не знала, что история имеет свойство повторяться.

 

Глава 14

 

Рэйчел

10–24 ноября

Погода резко поменялась. Одна бурная ночь – и чудная, мягкая осень сменилась настоящей зимой. Лед толщиной в полдюйма сковал все вокруг, мы оказались в царстве сверкающей хрупкости, и мои мысли все чаще возвращались к Максу. Ну да, он еще крепкий старик, но ведь от дома до ателье ему несколько кварталов идти пешком по настоящему катку! Не дай бог упадет, бедро сломает. Или и того хуже. Можно, конечно, на машине, Макс опытный водитель… Но нет, дороги так коварны. Мне ли не знать про смертельные аварии.

Через две недели добровольного изгнания из «Ателье Эдем» я не выдержала и позвонила Максу. Середина дня, все дела переделаны – я изнывала от скуки. Дом вылизан до блеска, обеды всю неделю – как в ресторане. В тот день, когда я взялась за телефон, на кухонном столе красовался трехслойный морковный торт, только что покрытый глазурью и обсыпанный кокосовой крошкой, а в духовке томилась маринованная в абрикосах свиная корейка. Мне было до того тошно, что я всерьез подумывала, не начать ли самой взбивать масло? Или напечь хлеба на месяц… Что угодно, лишь бы хоть чем‑то занять себя.

Я торопливо набрала номер и, беспокойно барабаня пальцами по столу, ждала, когда Макс возьмет трубку.

Он ответил после четвертого гудка.

– «Ателье Эдем». – Голос показался мне слабым.

– Привет! Как дела? – Дотянуться бы до него, обнять.

– У тебя как дела? – в свою очередь озабоченно спросил Макс. – Я так волновался, места себе не находил.

– У меня все хорошо. Лучше не бывает. Только скучно. Сайрус ни о чем не догадывается, и пусть все так и остается. Дай мне еще пару деньков…

– Не приходи, не надо, – перебил Макс. – Сам управлюсь. А не управлюсь, ничего страшного, не конец света.

– Ты же должен будешь вернуть задаток, который они тебе заплатили. – Я прекрасно знала, как Макс ведет свои дела. Теперь ему придется выписать чек на десять тысяч долларов, а большая часть денег уже наверняка потрачена на ткани и прочее. – В понедельник я буду у тебя. Мы доведем дело до конца.

– Рэйчел, голубушка, не надо. Напрасно я к тебе вообще обратился. Это моя ошибка.

Стыдно признаться, но я чуть было не поддалась на уговоры Макса. Добрая душа, он давал мне благовидный предлог выйти из игры и вернуться к прежней, пусть не счастливой, но предсказуемой жизни. В этой жизни у меня было свое место. Я научилась обходить ее ловушки и западни, а если оступалась, наказание следовало привычное и ожидаемое. Возмездие, которое было мне по силам. А если ослушаться Сайруса? Думать не хотелось, что могло меня ждать в этом случае. Изменилось бы решительно все, а я не была уверена, что готова к переменам.

Но я вспомнила последние шесть недель: наши новые отношения с Лили, дружбу с Сарой, возможности, которые вырисовывались передо мной все яснее с каждым днем, что я проводила там, где росла в любви и доброте. Вспомнила и поняла: к старому возвращаться не хочу. Не хочу и не могу.

– Знаешь что, Макс? – Я вцепилась в трубку, в душе закипал азарт, который и пугал, и будоражил. – Завтра утром я буду у тебя. И пропади все пропадом!

– Но, Рэйчел…

– Никаких «но». Слишком это затянулось. Никто не запретит мне видеться с тобой.

– Что ты хочешь сказать?

– Что сыта по горло. – От собственных слов меня затрясло. – Это не значит, что с Сайрусом покончено навсегда, нет. Но я хочу жить по‑своему. По крайней мере, в том, что касается тебя. Чтобы приходить к тебе, когда мне вздумается.

На другом конце провода повисло долгое молчание. Я даже начала сомневаться: он что, не хочет мне помочь? Надо его уговорить! Но я не успела ничего сказать, Макс задал новый вопрос:

– Думаешь, Сайрус тебе позволит?

– Ты о чем?

– Ты сказала: хочу жить по‑своему. Думаешь, Сайрус позволит тебе жить по‑своему? После стольких лет?

– Когда‑то я была сильной. Помнишь мой выпускной вечер? Помнишь, как потом папа сказал, что если я хочу жить с ним под одной крышей, то должна бросить Сайруса? Я знала, чего хочу, и умела этого добиваться. Хочу снова стать такой.

– Голубушка, – тихо, но твердо заговорил Макс, – упрямый и сильный – это не одно и то же. В обоих тех случаях ты злилась, тебе надо было настоять на своем, доказать, что ты уже взрослая. Что ты хочешь доказать сейчас?

– Что я сама себе хозяйка! – запальчиво воскликнула я. – Что никого не боюсь. В особенности человека, который клялся меня любить и защищать.

– Ох, Рэйчел. – Я представила, как Макс качает головой. – Что и говорить, ты сама себе хозяйка. Я не меньше твоего хочу, чтобы Сайрус однажды понял, как ему повезло. Но таким способом этого не добьешься. Я даже подумать боюсь, что будет, если ты сейчас пойдешь ему наперекор. Вряд ли он отнесется к этому так легко, как тебе кажется.

Я помолчала, попробовала вообразить, как буду объясняться с мужем. Разговор предстоял не из приятных. Макс прав… Волочить дальше цепи семейного рабства нет сил, но взбунтоваться против Сайруса вот так вдруг – все равно что выпустить черта на волю.

– Что же мне делать? – Вся моя решимость испарилась. – Я так больше не могу!

– Знаю, милая. И не хочу, чтобы ты жила по‑старому. Но мы найдем другой способ. Подумаем и найдем.

– Ладно. – Я подавила всхлип. – Но в «Эдем» я возвращаюсь. И помогу тебе с заказом. Это решено.

Макс не стал возражать.

– Только будь осторожней.

– Обещаю. Завтра увидимся.

И мы, не прощаясь, повесили трубки.

 

* * *

 

Это чудо, но последние две недели в «Ателье Эдем» прошли гладко. Не придумав ничего другого, я вернулась к тем порядкам, которые завела, когда Сайрус уехал в Калифорнию, и от которых отказалась, когда он вернулся. По утрам мы с Максом работали вдвоем. Днем на час‑другой забегала Сара. И все бы ничего, если бы не мрачное неудовольствие Лили.

С тяжелым сердцем я запретила ей показываться у Макса. Но что было делать? Сайрус ни в коем случае не должен проведать о моей независимости – тем более теперь, когда мне стало ясно, что за свою свободу я готова драться. Слава богу, дурное настроение Лили можно было списать на переходный возраст. Она дулась, бросала на меня угрюмые взгляды. Словом, вела себя как типичная одиннадцатилетняя девочка. Конечно, было обидно, но я знала: все обойдется, мы помиримся.

Не успела я оглянуться, а ноябрь уже на исходе, и мы с Максом бережно заворачиваем в папиросную бумагу последний костюм. Мы так торопились, голова была занята только одним: еще строчка, еще пуговица. Ни о чем другом не думали. И вдруг все закончилось – делать больше нечего, швейные машины молчат. Ателье погрузилось в такую плотную тишину, что ее можно было пощупать.

– Получилось! – прошептала я, разорвав безмолвие мастерской. Макс закрыл картонную коробку крышкой, и у меня вырвался нервный смешок. Мы не только выполнили заказ вовремя, мы сохранили все в тайне от Сайруса. – Просто не верится.

– А мне верится. – По глазам Макса я видела, что он гордится нашей работой.

Я протянула руку, но Макс привлек меня к себе и крепко обнял. И странное дело: только что я была счастлива, а тут вдруг скисла. До меня дошло, что эта глава нашей жизни завершена. К концу подошла короткая интерлюдия, временная передышка от серых будней. Костюмы упакованы и готовы к отправке, официально Макс – пенсионер. «Ателье Эдем» закрывает двери, и причин приходить к человеку, которого я любила, как отца, больше нет.

– А теперь что? – пробормотала я, уткнувшись в толстый шерстяной свитер. От Макса шел чистый, свежий запах. Такой же чистой и свежей была моя жизнь, пока меня защищали стены ателье. – Не хочу, чтобы все кончилось.

– Я тоже. Мне так хорошо стало, когда ты вернулась. Очень я по тебе скучал.

– Я уже не смогу расстаться с тобой снова. – Меня начало трясти.

Макс взял меня за плечи, отодвинул от себя.

– Хочу показать тебе кое‑что, – сказал он. – Только обещай, что не рассердишься.

Я настороженно свела брови, но Макс не сводил с меня тревожных глаз. Я медленно кивнула.

Он повернулся к стоящему у стены столу, выдвинул средний ящик. Вытащив коробку с конвертами и прочим канцелярским хозяйством, углубился в недра ящика и извлек какую‑то фотографию.

– Вот. Это тебе.

Я озадаченно взяла в руки глянцевитый прямоугольник. Это была моя фотография.

Молодая девушка, почти ребенок. Распущенные волосы, распахнутые глаза, синяя футболка топорщится на тощих, выпирающих ключицах. Ох… Из меня словно весь воздух выкачали. Не из‑за того, что объектив выхватил и сохранил миг ушедшей юности, нет. Из‑за синяка.

Я слегка отвернулась от камеры, и в объектив угодила моя скула, распухшая, багровая. Нешуточная отметина. Даже смотреть больно. Буквально чувствуешь, как горит и ноет щека.

– Хорошо помню, когда ты меня снял. Сайрус запретил мне общаться с вами, и я пришла за своими вещами. Ты тогда еще нас вместе с Еленой несколько раз щелкнул. Не понимаю только, зачем было этот кошмар оставлять. У тебя же куча отличных фотографий. С выпускного и свадебных…

Макс опустил голову:

– Оставил, потому что тут вся правда.

– Какая еще правда?! Я же говорила: в душе оступилась.

– Старо как мир, – отмахнулся Макс. – Могу еще добавить, из той же оперы: «На лестнице споткнулась. С велосипеда упала. На льду поскользнулась…» Все это мы с Еленой слышали не один раз. И не верили. Никогда.

– Чему это вы не верили? – весело вмешалась ворвавшаяся в «Эдем» Сара.

Она прикатила на пикапе Дэвида – чтобы перевезти коробки с костюмами. Я хотела сменить тему, но Сара уже углядела фотографию у меня в руке.

– Это ты? – Она с любопытством заглянула мне через плечо.

– Да, только… – Слова замерли у меня на губах. У нее был такой взгляд.

– Матерь божья! – От улыбки не осталось и следа. – Как только у этого чудовища рука поднялась! Совсем еще ребенок…

Я так привыкла выгораживать его, что тотчас ринулась возражать:

– Сайрус тут ни при чем!

Ложь резанула слух. Точно ножом по стеклу провели. Внутри что‑то перевернулось. Во что превратилась моя жизнь?

– Господи! – вырвалось у меня. Не знаю, что стало тому причиной – взгляд ли Сары, правота ли ее слов: на фотографии действительно была почти девочка, – но только я впервые осознала, насколько все скверно. – О господи, нет!

Сара крепко обняла меня, уткнулась лбом мне в висок.

– Но… как же это? – задохнулась я. – Почему?

Подошел Макс, обнял меня с другой стороны.

– Это значит, я была такой… Как же я могла?.. Как он мог? – бормотала я.

– Вот именно, – мрачно заметила Сара. – Как он мог? Меня это и раньше возмущало, а оказывается, это безобразие тянется уже столько времени! Какая мерзость!

– Двенадцать лет, – уточнила я. Никто не спрашивал, но мне было важно расставить все точки. – Двенадцать лет Сайрус меня мучает. Оскорбляет. Унижает. И бьет. Когда не в духе, он… Как мальчишка, который силы своей не знает.

– Знает он свою силу, – сказал Макс. – И прекрасно умеет владеть собой в любых других ситуациях. А с тобой просто дает себе волю, сознательно.

Я зажала рукой рот – то ли слезы удержать, то ли новые упреки, не знаю. Возврата нет. Макс и Сара все знают. Теперь мне не списать на собственную неуклюжесть ни одного синяка. Теперь им единого взгляда довольно будет, чтобы распознать, что Сайрус снова распустил руки.

Страшненькая мысль. И успокаивающая. Я больше не одна. Как птица, долго прожившая в клетке, я со страхом взирала на приоткрывшуюся вдруг дверь своей темницы. Достанет ли у меня смелости улететь?

 

* * *

 

Наступили непростые дни. Лили как объявила мне бойкот, так по‑прежнему и не разговаривала. Позвонить Максу или Саре? Вроде бы самое разумное, но духу не хватало. Они все про меня знали, и я сама себе казалась грязной, испорченной.

К тому же Сайрус все это время был на удивление спокоен, что все только усложняло. По дому разлилась тревожная тишина. По временам за столом, под стук ножей и вилок, я робко поднимала глаза на мужа и натыкалась на внимательный взгляд. Сайрус улыбался чуть заметно, с некоторым даже дружелюбием, но глаза были холодные, цепкие.

«Не к добру эта ледяная задумчивость. Ему все известно!» – думала я, но держалась так, будто все в порядке, а чуть что – оправдывалась надвигающимся праздником.

Прайсы с неизменной торжественностью отмечали День благодарения, а вся подготовка ложилась на меня. Из Атланты со своим новым мужем прилетала мать Сайруса; бесчисленная родня съезжалась в крошечный городок, откуда пошел их род, со всех концов страны. Мы с Сайрусом закатывали шикарный праздник, достойный упоминания в журнале «Лучшие дома и сады».

И все же каждый раз День благодарения оборачивался нелепым событием с демонстрацией коллекции семейных грехов. Но Прайсы – воспитанные люди, мы вежливо отворачивались, когда дядя Теодор перебирал лишнего, а тетя Роза пускалась в пространные рассуждения на тему «как трудно нынче найти приличную прислугу». Сайрус даже терпел своего нагловатого отчима, Уолта. С помощью внушительного количества виски.

В самый День благодарения, когда стали подъезжать гости, я пребывала в страшном напряжении – по‑моему, это в глаза всем бросалось. А Сайрус встречал гостей с таким рвением и натужным радушием, что уж лучше бы просто заперся у себя в кабинете. Мне спокойнее было бы. Но делать нечего, и я завязала бантом шикарный передник и растянула губы в подобии улыбки. Если переживу этот семейный праздник Прайсов, мне вообще ничего не страшно.

– Здравствуйте, Диана. – Я чмокнула в щеку свекровь.

Та критическим оком обвела сверкающие чистотой столы, вытянула из салатницы морковку, понюхала осторожно, откусила кусочек.

– Надеюсь, индейка у тебя органическая. – Диана изъяснялась тихим и вкрадчивым, но не допускающим возражений голосом. – Уолт сейчас на особой диете.

– Вы бы меня предупредили, я бы что‑нибудь сообразила специально для него.

– Теперь уж поздно. – Диана выплыла из кухни. Но прежде обожгла меня красноречивым взглядом. Откуда, скажите на милость, мне было знать о новой диете Уолта? И тем не менее смысл этого взгляда сомнений не вызывал: «Могла бы и сама поинтересоваться!»

Каждый из Прайсов явился со своими капризами и претензиями. Тетя Роза разобиделась на погоду – слишком, мол, слякотно на улице. Дядя Теодор остался крайне недоволен качеством и количеством виски. Лили и та ворчала. Я приготовила на десерт три разных торта, но, видите ли, не испекла ее любимого, с изюмом и взбитыми сливками.

– Но ведь кроме тебя его никто не ест, – пыталась я урезонить дочь. – А на следующей неделе я специально для тебя испеку целый торт. И ты его весь съешь.

– Ничего мне не надо! – оскорбленно ответила Лили и умчалась к себе.

Готовясь к приему, я аккуратно подписала и расставила карточки с именами, но, когда все стали рассаживаться, немедленно выяснилось, что мой порядок никого не устраивает. Прайсы живо перетасовали карточки и уселись где кому вздумается. А я в результате оказалась между вечно пребывающей не в духе свекровью и погруженным в мрачную задумчивость мужем. «Дай, Господи, терпения», – мысленно попросила я, садясь на свое место.

Сайрус прочел что‑то из Библии. Я особо не вникала. В его устах Святое Писание всегда отдавало металлом, казалось суровым и осуждающим. Ничего общего с душевной историей про любовь, которую рассказывали Макс и Сара. Бог Сайруса представлялся мне требовательным надзирателем, которому я не доверяла.

Сайрус наконец закончил скучную и длинную молитву. Все сказали «Аминь». В церемонном порядке поплыли вокруг стола блюда. Сначала огромное блюдо с горой‑индейкой, затем зелень, картофельное пюре и домашний клюквенный соус. На каждом конце стола во множестве стояли соусники и всевозможные салаты, которые, впрочем, по большей части остались нетронутыми. О моем батате ходят легенды, и каково мне было смотреть, как Уолт соскребает подливку из коричневого сахара с орехом‑пекан, а нежную картофельную мякоть оставляет? Подливка жутко калорийная. А у него диета… Но я только вежливо улыбалась и помалкивала.

Разговор то разгорался, то затухал и состоял по большей части из сплетен. Им всем, давно уехавшим из наших мест, хотелось услышать последние городские новости. Диана же щедро потчевала нас пошлыми историями, приключившимися с разными ее знакомыми в Атланте. Очень напоминало сюжет бездарного реалити‑шоу. Я постаралась отключиться. В какой‑то момент мне даже удалось поймать взгляд Лили и подмигнуть ей украдкой. Та демонстративно отвела глаза.

И вдруг я оказалась в центре внимания, весь стол выжидательно смотрел на меня. В чем дело? А в том, что, не прислушиваясь к общей болтовне, я не сразу уразумела, что Диана чем‑то недовольна и уже во второй раз обращается ко мне.

– Что, простите?

Диана закатила глаза.

– Я говорю, картошка у тебя какая‑то клейкая. Ты ее долго варила?

Я медленно опустила на тарелку вилку, которую не успела донести до рта.

– Достаточно.

– Чего не выношу, так это клейкой картошки. – Диана нарочито брезгливо передернула плечами и кончиком вилки отодвинула остатки блюда на самый краешек тарелки.

– Извини, мама. – Сайрус сочувственно улыбнулся матери. – Рэйчел у нас не самая лучшая в мире повариха.

Диана расхохоталась, даже руку к сердцу прижала, дескать, смешнее ничего в жизни не слыхивала.

– Право слово, милая, – обратилась она ко мне, – и чем только ты целыми днями занимаешься? Я бы на твоем месте хоть картофельное пюре, что ли, научилась готовить.

Послышались сдавленные смешки. Я молчала и глупо улыбалась. А что было делать? Для родственников Сайруса главное развлечение – напомнить, из какой семьи я к ним попала. Чего только я не наслушалась за эти годы, как только меня не обзывали: голодранка, дочка никчемной пьянчужки… До сих пор я все терпеливо сносила. Однако события последних недель, сплавившись, произвели во мне подобие бури, взбаламутившей все мысли и чувства. Довольно было одного ехидного замечания, чтобы разрушительная волна выплеснулась наружу. Внезапно я отодвинула стул, трясущимися руками потянулась к опустевшему кувшину для воды. Просто предлог побыть одной. Всего несколько минут, а то не выдержу…

И тут заговорила Лили, разрезав насмешливый полушепот гостей голосом твердым, как сталь:

– Моя мама потрясающе готовит!

Поблекла и сползла улыбка с лица Дианы.

Единственная внучка! Диана не то чтобы без памяти любила Лили, но была к ней по‑своему привязана. Они поддерживали дипломатические отношения, подразумевающие, главным образом, дорогие подарки и время от времени светскую беседу.

– Я просто пошутила, Лилиан‑Грейс. – Диана взбила ладонью платиновые локоны. – Зачем принимать все всерьез?

Я нагнула голову, пряча глаза. Диане никто не смел слова поперек сказать. И Лили лучше бы не встревать. Но до чего же забавно видеть свекровь такой сконфуженной. Я мысленно обняла Лили. И собралась улизнуть с кувшином на кухню.

Но Лили, оказывается, еще не закончила.

– Это подло! – выпалила она. – Ненавижу, когда ты так делаешь.

Я быстро глянула на Диану. Приоткрыв рот, та растерянно смотрела на внучку.

– Как? – Диана повернулась к Сайрусу: – Твоя дочь назвала меня подлой?

– Разумеется, нет. – Сайрус поднял на Лили тяжелый взгляд. – Верно?

Да, малой кровью дело явно не обойдется. Лили молчала слишком долго, слишком долго сдерживала чувства, но я‑то знала: все это до поры до времени. После наших бесед в безупречной жизни Лили произошел перелом. Я надеялась, все утрясется; мы во всем разберемся, – похоже, зря надеялась.

– Лили, – решительно вмешалась я. – Ты нужна мне на кухне. Пожалуйста.

«Нет!» Два голоса, Лили и Сайруса, прозвучали в унисон.

– Она должна извиниться перед бабушкой, – сказал Сайрус.

– Не стану я извиняться! – Лили вскочила, скрестила на груди руки, окинула сидевших за столом вызывающим взглядом. – Вы все очень плохо относитесь к маме. Это подло! Это вы должны извиняться перед ней!

У меня сердце остановилось.

– Не надо, Лили. Они просто пошутили.

– Нет, не пошутили! – Лили обернулась ко мне. В глазах дочери я прочла, что главное для нее сейчас – чтобы ее услышали. И поняли. – Я просто хочу, чтобы все увидели, какая ты красивая, мама, какая талантливая… как хорошо у тебя все получается…

Сайрус хмыкнул:

– Все, кроме вареной картошки.

Гости оживились: мы вернулись на знакомую, хорошо утоптанную поляну. Одна язвительная шуточка – и все улажено, решили они и снова занялись индейкой. Но Лили и не подумала успокоиться. Следовало остановить ее. Пока не поздно. Я торопливо обогнула стол и сжала ей плечо:

– Мне нужна твоя помощь, Лили. Идем!

– У мамы настоящий талант! – шипела Лили, пока я почти силком тащила ее из столовой. – Да она может свадебные банкеты устраивать! Или булочную открыть! Или… – Лили вырвалась и вскинула победно руку. – Или даже еще лучше: она может открыть свое собственное ателье, раз мистер Уивер уходит на пенсию! Вы вот не знаете, а всего один ее костюм стоит две тысячи долларов. Две тысячи долларов!

За столом снова воцарилось молчание. Лили ойкнула. Я зажмурилась, но и с закрытыми глазами чувствовала: все смотрят на меня. Надо срочно что‑то сказать! Что‑нибудь остроумное, разрядить обстановку, но язык точно одеревенел.

– Мистер Уивер? Ты имеешь в виду того пришлого портняжку? – осведомился Сайрус, и вдруг его рука обхватила мою талию. Я дернулась от неожиданности. Сайрус прошептал мне в ухо: – Макс Уивер… Давненько не слышал этого имени.

 

Глава 15

 

Митч

24 декабря, 17.00

Есть Митчу не хочется. Сиделка принесла обед в комнату – ковыряйся сколько душе угодно. Внушительных размеров поднос с тремя тарелками, накрытыми изысканными хромированными колпаками, в которых отражается лицо Митча – перекошенная карикатура. Как в комнате смеха. Митч, наклоняя голову то к одному плечу, то к другому, разглядывает отражение и только потом приподнимает колпаки. Но после роскошного утреннего пира – сосиски, блины с черничным соусом – обед не слишком впечатляет. Зеленая фасоль и тепловатая курица под белым соусом. Здорово смахивает на кусок пластикового шланга.

Митч пробует только десерт: рулет с красно‑зеленым желе и каплей взбитых сливок – для красоты. Рядом с рулетом на тарелке полосатый леденец‑тросточка. Митч не любит леденцы, а вот запах ему нравится. Он снимает обертку и принюхивается – мята.

Сильная штука – запахи: вдохнул острый аромат, и сотни воспоминаний всплыли в памяти, закружились, будто снежинки в игрушечном стеклянном шаре. Ни одно воспоминание‑снежинку не ухватить, не разглядеть, но Митчу и так хорошо, тепло. Где‑то глубоко внутри они все живы. Только прячутся.

Митч еще раз нюхает леденец, кладет на тарелку и переносит поднос на столик у двери. Шаркая шлепанцами, возвращается к креслу‑качалке. На подоконнике фотография какой‑то девочки, а на шпингалете болтается симпатичное бумажное украшение, посверкивает под лампой. Митч лишь мельком бросает взгляд в ту сторону. Ему нужна потрепанная записная книжка, вон та, что на кресле. Он берет ее в руки и со вздохом опускается на истертые подушки.

Многое он позабыл, ох многое, но вот эта книжица ложится в руку, словно в родной футляр. Он столько раз держал ее, что голубая картонная обложка вылиняла под его пальцами до молочно‑белого цвета, края листов скрутились, замахрились. И все же он каждый раз с детской радостью предвкушает, как будет листать эти страницы. Неважно, что читал ее несчетное число раз, – Митч все равно не помнит, что там написано.

С горькой улыбкой, стараясь унять окрашенное печалью нетерпение, Митч открывает обложку. Это своего рода дневник. Нет, сборник писем. В уголке нацарапана дата. Митч глядит на календарь над кроватью. Стало быть, написано это было семь лет тому назад. Семь лет. Долгий срок. Целая жизнь.

Ну‑с, почитаем.

 

Дорогая Рэйчел,

С чего начать? Сама знаешь, я и раньше в речах был не силен, а скоро, доктора говорят, будет и того хуже. Выходит, тянуть с этим мне нельзя. А то и слов никаких не останется.

Они говорят: болезнь Альцгеймера. После того удара я начал все забывать, и теперь они говорят, что «проводки» у меня в голове все поперепутывались. Представляешь? У меня в голове запутанный клубок. Помнишь, когда ты была маленькой и я тебя причесывал по воскресеньям? Один раз у тебя был такой колтун, что пришлось его ножницами отрезать. Ты помнишь? А моих колтунов ножницами не отрежешь.

Вернуть бы нам те деньки. И те года, когда ты была маленькой и тебе надо было помогать расчесывать волосы. Я старался, чтобы не было больно, но ты все равно плакала иногда. Ты прости меня. Сколько бы всего я изменил.

Взять хоть наш последний разговор. Я был так зол. Нет, не зол, – мне было страшно. Знаю я, что он за человек, этот твой Сайрус. Я пятнадцать лет прожил бок о бок с любительницей распускать язык и руки. За милю их вижу. Только глянул, сразу понял: Сайрус Прайс вколотит тебя в гроб. Я на все был готов, лишь бы помешать этому. А что вышло? Вместо того чтобы оторвать тебя от него, я оторвал тебя от себя. И вот теперь я решил оставить тебя в покое. Может, если перестать допекать тебя, ты остановишься, обернешься и увидишь, что я давным‑давно жду тебя.

Не очень у меня складно получается, да? Я же говорил, не мастак я по этой части. Кто знает, умей я получше выражать то, что думаю, что чувствую, у нас до такого и не дошло бы. Сколько лет я тебя не видел? Пять? Больше? Я здесь потерял счет времени, но сдается мне, что целую вечность. Все бы отдал, только бы поговорить с тобой, посмотреть на тебя.

Мало что осталось в дырявой памяти, да и время ушло, но я хочу рассказать тебе все, что пока еще помню. Почему любил твою мать. Почему заступался за нее. Как почти всю жизнь считал, что любить и обеспечивать – это одно и то же. Думал, если у тебя есть крыша над головой, если ты одета, обута, сыта, то и довольно. Это теперь я понимаю, что не работа моя тебе была нужна, а я сам. Мое внимание, мое время. Может, не надрывайся бы я как проклятый да почаще обнимай тебя, глядишь, все было бы по‑другому.

Мне иногда снится, что я опять молодой, а ты маленькая. Вся в конопушках и хорошенькая до невозможности. Вспомню тебя такой, и аж сердце зайдется. И знаешь? Во сне я иначе себя веду. Слушаю, когда ты говоришь. С работы рано прихожу. И мать останавливаю, когда она принимается обзывать тебя. Дескать, не права она. Ты у нас лучше всех.

Просыпаюсь потом сам не свой. Ничего не соображаю: кто я? Как ухитрился все изгадить? Душу бы, кажется, заложил, лишь бы вернуться назад. Лишь бы сны эти стали явью.

А ты знаешь, что я, бывало, смотрел, как ты спишь? Мне на стройплощадку до рассвета, а я к тебе иду. Каждое утро. Лучшие пять минут за весь день. Очень мне нравилось, как луна светила тебе на лицо и как ты складывала руки под щеку. И так ты мирно посапывала, что легко было верить: все в этом мире правильно.

Каждое утро я молился за тебя. И Господь, должно быть, слышал мои молитвы, потому что, несмотря ни на что, ты с каждым днем становилась все краше. Дорогая моя, родная моя Рэйчел. Ангел мой снежный.

Целую, папа

 

 

Глава 16

 

Рэйчел

24 ноября – 24 декабря

Доктору я сказала, что поскользнулась в ванной. Я не врала. Просто не стала уточнять, что в этом мне помог Сайрус. Да доктор Саттон все равно не поверил бы. Когда мне накладывали гипс на запястье, Сайрус уже являл образец внимания и заботливости – держал меня за здоровую руку и даже время от времени касался моего лба поцелуем. Это было невыносимо! Не потому что он лицемерил. Потому что не притворялся.

После того как Лили неосторожно выболтала мой секрет, Сайрус еще долго держал себя в руках. Все отведали торта, выпили кофе. И только когда отъехала последняя машина, он, не оглядываясь, устремился в нашу спальню. Устроить скандал при дочери? Нет, на это он не пошел бы. Но я‑то знала, что меня ждет, когда Лили отправится спать.

– Давай уйдем, – прошептала Лили, хотя нас и Сайруса разделял целый этаж.

– Ты о чем?

– Уйдем отсюда! – Голос звенел отчаянием. – Прыгнем в машину и укатим!

– Шутишь? – Я засунула в посудомойку последнее блюдце, залила моющее средство. – И куда, скажи на милость, мы отправимся?

– Не знаю. Куда‑нибудь. Да куда угодно. Поедем искать дедушку! – Лили схватила меня за локоть.

– Ну, дорогая моя, я тебя умоляю…

Папа… Что, если?.. Нет, пустое. Я привлекла Лили к себе, обхватила за худенькие плечи.

– Все будет хорошо.

– Но я же проговорилась про мистера Уивера!

Я рассеянно пригладила ей волосы, все еще пребывая в каком‑то оцепенении. Оно навалилось за праздничным обедом, сразу после заявления Лили. Мне бы трястись от страха, а я как под наркозом. В голове одна мысль: «Вот и все». Сама не знаю, что она означает.

– Ну что такого ужасного может случиться? – вопросила я.

Риторический вопрос. Лили и не ответила. Я прижалась щекой к ее макушке и пожелала спокойной ночи.

– Не хочу я идти спать! – заупрямилась Лили. Глаза угрожающе наполнились слезами.

Ничего, пройдет. Мне утешить ее нечем.

– Нет, хочешь. – Я взяла Лили за руку и отвела в ее комнату. Если бы можно было запереть ее там… Я прикрыла дверь. Ангел‑хранитель, постой здесь на страже вместо меня!

А дальше события той ночи развивались вполне предсказуемо. За одним исключением: я уже не была прежней малодушной покорной овцой. Сайрус набросился на меня, как только я закрыла дверь. Я не стала ни юлить, ни отрицать очевидного. Да, ходила в «Ателье Эдем», помогала Максу. Да, несколько недель морочила мужу голову… Сайрус все распалялся, а я хранила невозмутимость. Внутри все бурлило, но снаружи я была само спокойствие. Я молчала, однако молчание мое было совсем иным, чем прежде. Раньше у меня язык отнимался от страха и стыда, а сейчас Сайрус бился в злой истерике, а во мне нарастала тишина. Хрупкая пока тишина, которой еще многое предстояло вместить. Но я уже видела ту женщину, которой хотела бы стать. Ее силуэт уже мерцал вдали.

Но от моего спокойствия Сайрус лишь злее становился. И когда он швырнул меня через всю ванную, я только удивилась, что этого не случилось раньше. Долго же он сдерживался! Упав на пол, я схватилась за руку. Запястье, конечно, сломано. Почему‑то это не очень волновало. Я смотрела на Сайруса. Как давно я не видела этого выражения… Он испугался! Раскаивается…

На заре нашей семейной жизни Сайрус, когда случалось поднять на меня руку, потом всякий раз мучился угрызениями совести. Но шли годы, и его любовь гасла буквально на глазах. И однажды Сайрус не оглянулся. Отпихнул меня с дороги, я упала, а он не оглянулся. Со мной тогда ничего не случилось, но лучше бы уж он избил меня. В тот день я поняла: любовь умерла.

Теперь же я и вскрикнуть не успела, а Сайрус уже стоял на коленях возле меня. Нет, прощения не попросил, но бережно поднял на ноги, повел вниз. Усадил в машину, сбегал глянуть на Лили и погнал в больницу. А там вел себя так, словно ему невыносимо видеть, как я мучаюсь.

Я поверила.

Хотя так и подмывало поинтересоваться: с чего это вдруг он смотрит на меня с такой нежностью? С другой стороны, было ужасно приятно купаться в заботе и внимании. Быть может, моя вновь обретенная уверенность заставила мужа взглянуть на меня другими глазами? Может, это начало чего‑то нового?

Наступили недели хрупкого покоя. Злополучный День благодарения уже не вспоминался. Я расхрабрилась: несколько раз приглашала Сару на кофе и даже как‑то раз подала Сайрусу на ужин домашнюю пиццу, прямо на кухне. Сайрус несколько опешил, но промолчал.

И все же завести разговор про Макса и его ателье я по‑прежнему не решалась. Даже заикнуться не смела, хотя страшно по нему скучала. И тоска моя росла с приближением Рождества. Но разве можно поднять эту запретную тему, когда у нас с Сайрусом все так хорошо? И я молчала.

– Что‑то я не пойму… – сказала однажды Лили. Был первый день рождественских каникул, мы валялись на диване, смотрели «Звуки музыки» – традиция, которая у нас завелась, когда Лили еще ходила в детский сад.

– Чего ты не поймешь? – рассеянно спросила я, выуживая из пакета горсть попкорна. Попкорн на диване, в среду? Я усмехнулась про себя. Неслыханное кощунство в доме Прайсов!

– Не пойму, что у вас с папой вышло?

– Сама не пойму! И не собираюсь ломать над этим голову. А только знаешь, Лил? Я счастлива! Все прекрасно.

Лили вперилась в меня изучающим взглядом. Недоверчиво переспросила:

– Ты счастлива?

– Да.

– Не верю я, что все хорошо.

Я изумленно посмотрела на дочь:

– Что ты такое говоришь? Да мы уже лет сто не жили так… – я покачала головой, подыскивая нужное слово, – так спокойно! Сама посуди: папа придет через двадцать минут, а я за ужин еще и не бралась. Ну да, у нас сегодня жареные овощи, их пару минут готовить. И все равно…

Лили многозначительно глянула на мою руку.

Я подавила вздох.

– Несчастный случай.

– Ничего подобного.

– Ну, что было, то прошло.

– А как же мистер Уивер?

– А что мистер Уивер?

– Почему мне нельзя проведать его? Рождество скоро, а он один.

Я теребила кисточки пледа, который мы накинули на ноги.

– Макс – щекотливая тема. Не стоит сейчас об этом.

– А дедушка? Если нельзя к Максу, тогда, может…

– Пожалуйста, прекрати, Лили. Мы не станем искать дедушку.

– Почему?

– Потому что…

– Тогда, значит, все осталось по‑старому, – перебила Лили. – И у нас полным‑полно всяких дурацких правил. Про это можно говорить, про то – нельзя… Не понимаю. И не хочу так больше.

– А по‑моему, мы на пороге чего‑то нового. Нового и доброго.

Лили скорчила недоверчивую гримасу:

– Хорошо, если так.

 

* * *

 

Как же я забыла: если все слишком хорошо – жди беды. Всего три дня назад я пообещала Лили, что мы вот‑вот заживем по‑новому, и надо же было мне оставить сорочки Сайруса в стиральной машине. Мы с товарками из Библейского кружка решили отвезти рождественские сладости в местный дом престарелых, и я – нет чтоб дождаться конца стирки! – бросила машину на произвол судьбы. Ну напрочь из головы вылетело.

Когда Сара объявила, куда мы направляемся, в груди что‑то оборвалось. Отца поместили в интернат много лет назад. Однако эвертонский дом престарелых оказался ему не по карману, и папа вынужден был переехать в какой‑то другой. Время от времени я получала скудные сведения о нем от дяди, но несколько лет назад и эта ненадежная связь оборвалась. И вот мы едем в дом престарелых… Мне почему‑то стало не по себе.

Где‑то в подобном заведении живет мой отец. Одиноко ему? Вспоминает меня? Удивился бы он, если б узнал, что Лили только о нем и говорит? Что у нее теперь новая мечта – разыскать дедушку?

Раздавая налево и направо нарядные коробки с песочными коржиками и ореховой помадкой, я неожиданно поймала себя на том, что в каждом лице ищу папу. Вглядываюсь, пытаясь отыскать знакомые черты. Столько лет я если и вспоминала о нем, то не иначе как с безразличием, а тут… Долгие рассказы Лили о моем детстве сделали свое дело – в душе открылся потаенный уголок, где хранилось то, что я старательно заставляла себя забыть.

Мне хотелось увидеть папу. С ума сойти! На обратной дороге я расплакалась в машине у Сары.

– Похоже, я соскучилась, – призналась я, когда Сара, только отъехав, снова остановилась у тротуара и протянула мне платок. – Сама не знаю, с чего вдруг… Ну, мы ведь никогда особо с ним не ладили.

– Он твой отец, – мягко заметила Сара. – И всегда им будет.

– Но мы с ним уже бог знает сколько лет не общаемся. – Я тихонько высморкалась. – Ума не приложу, что это на меня нашло.

– Эти два месяца у тебя выдались… эпохальные, – хохотнула Сара. – Воскрешение старинной дружбы, отважное вранье мужу, объяснение начистоту с дочкой, бесконечные рассказы о прошлом, грандиозная стычка с Сайрусом и, наконец… примирение? – с явной вопросительной интонацией закончила Сара. Стало быть, не одна дочь сомневалась в счастливом конце моей «сказки».

– Да, – твердо ответила я. Потом, поразмыслив, добавила с меньшей уверенностью: – Не знаю. У нас с ним все вроде наладилось, но сказать, что мы живем душа в душу, нельзя, конечно.

Сара собралась было еще что‑то спросить, но по щеке у меня поползла очередная слеза, и она передумала. Только потрепала меня по руке и сказала:

– Что до меня, так я отлично понимаю, почему тебе после стольких лет захотелось увидеть отца. В последнее время у тебя не жизнь – чистый бедлам. А папа обнимет крепко‑крепко, и все тревоги как рукой снимет. И уже не страшно. Это первое средство!

Я вообще‑то плоховато помнила, каково это, когда папа обнимает. Но кивнула.

– За чем же дело стало? – Сара пожала плечами. – Поезжай, навести его.

– Все не так просто. Я даже не знаю, где он.

У Сары заблестели глаза:

– О‑о! Тайна! Обожаю тайны.

Возле моего дома она обняла меня и пообещала, что мы непременно разыщем моего отца.

Голова гудела: мысли о прошлом, надежды на будущее… Я скинула туфли, повесила пальто в прихожей, перчатки и ключи положила на комод в холле. В кухне рассеянно заглянула в холодильник – чего бы такое сварганить на ужин? Когда прискакала из школы Лили, я деловито раскатывала тесто для своего знаменитого пирога с мясом. Оставленное в стиральной машине белье было забыто окончательно и бесповоротно…

До следующего утра, когда Сайрус стал собираться на работу.

Я только‑только разбила два яйца на раскаленную сковороду, как в кухню ворвался Сайрус – голый до пояса, с влажными волосами, красный от обжигающего душа. И явно в скверном расположении духа.

– Где моя синяя полосатая рубашка?

Темная вена вздулась на виске; гнев исходил от него почти осязаемой волной.

– Рубашка? – Я судорожно соображала, почему его любимая рубашка не висит там, где ей полагается, – в шкафу. Господи! – Она в стиральной машине, – похолодев, пролепетала я. – Мы вчера ездили в дом престарелых, и я, кажется, оставила белье в машине.

– Моя рубашка в стиральной машине? – недоверчиво переспросил Сайрус. – У нас сегодня ежегодный рождественский обед. И в чем прикажешь идти?

Ой! Брызнувшее со сковороды масло обожгло руку. Яичница! Если упустить момент, желтки зажарятся, а Сайрус терпеть не может крепких желтков.

– Прости, пожалуйста. – Я взялась за лопатку. – Так получилось…

– Не поворачивайся ко мне спиной!

Я вздрогнула, выронила лопатку. Та шлепнулась в сковородку. По тефлоновой поверхности растеклась желтая лужица. Моя замечательная яичница погибла.

– Понимаешь, так вышло, – снимая сковородку с плиты, оправдывалась я. – Мы поехали в дом престарелых, гостинцы старикам повезли. И я вдруг вспомнила про папу…

– Он‑то здесь с какого боку?

– Ни с какого. – Зря я это затеяла; хотела поговорить о папе за завтраком, но, похоже, идея неудачная. – Я просто пытаюсь объяснить, почему забыла про рубашку.

– Мне не нужны отговорки. Мне нужна рубашка.

– Может, ты другую наденешь? – робко предложила я.

– Может, ты научишься белье стирать? – Сайрус шагнул ко мне. Я отступила к плите. – Ей‑богу, Рэйчел, неужели так трудно выстирать пару рубашек? Чем ты целыми днями занимаешься? Раньше, да, бегала тайком к Максу. Но теперь‑то, надеюсь, с этим покончено?

– Тебя послушать, я чем‑то непристойным занималась. Макс мой друг.

– Друг? Ты считаешь другом человека, который подбивает тебя не слушаться мужа?

Я зажмурилась на мгновение. Какая же я дура! Думала, все забыто. Как бы не так. Сайрус не из тех, кто спускает обиды, тем более такое преступление, в каком повинна я. Преступление против устоев нашего брака. Правила мне известны? Известны. Я сознательно их нарушила. И полагала, что мне это сойдет с рук?

– А я думала, ты меня простил.

Я даже не поняла, что произнесла это вслух. Только Сайрус вдруг коротко и сухо хохотнул:

– А ты не просила прощения.

Может, напомнить, что истинное прощение дается без всяких просьб? Исключительно по доброй воле? Нет, лучше убраться подобру‑поздорову. Самое время потихоньку выскользнуть из кухни и попытаться найти другую рубашку, пригодную для обеда в обществе городских шишек. Но дело не в несчастной рубашке, нет. Гнев Сайруса имеет гораздо более глубокие корни. Там, откуда он поднимается, клокочет скопившееся за долгие годы раздражение. Бесчисленные случаи, когда я, по убеждению Сайруса, подводила его.

– Прости, пожалуйста, – миролюбиво попросила я. Может, увидев мое раскаяние, Сайрус уймется, вспомнит, что мы практически помирились? Разве не смотрел он на меня почти с сочувствием, совсем недавно? Конечно, от сочувствия до любви далековато, но надо же с чего‑то начать. Я все еще ощущала у себя на лбу теплое прикосновение его губ. Было это? Или я все придумала?

– Нет, Рэч, одними извинениями тут не обойтись. – Сайрус крепко, слишком крепко, ухватил меня за запястье. – Я прошу немногого, но есть вещи, которые должны выполняться неукоснительно. Безделья я не потерплю. Ты хоть знаешь, сколько я работаю? Сколько нужно денег, чтобы содержать такой дом?

Я потрясла головой, не смея поднять на него глаза. Куда подевалась та уверенная в себе женщина? Она была здесь еще вчера. А сейчас, когда ее, как щенка, ткнули носом, чтоб не забывала свое место в этой семье, она в страхе затаилась. И даже не вздрогнула от зуботычины.

 

* * *

 

– Доброе утро. – Спустившаяся на кухню Лили в ужасе уставилась на мою руку, где краснели пятна от пальцев Сайруса, перевела взгляд на лицо, где на щеке уже наливался синяк. – Мам!

– Ничего страшного. – Я выдавила улыбку. – Я такая неуклюжая…

– Прекрати! – Лили хлопнула ладошкой по столу. – Прекрати мне врать! Я все знаю. Ты сама мне все рассказала.

«Далеко не все», – подумала я, размешивая тесто для блинов.

– Блинчиков с черникой хочешь?

– Не хочу. – Лили сердито направилась к лестнице.

– Но ты же должна что‑нибудь поесть, – крикнула я ей в спину.

– Не хочу.

– Но…

– Я же сказала: я есть не хочу!

Я провожала ее взглядом, пока ноги в одних носках не скрылись на площадке второго этажа. Хлопнула дверь. Я вздрогнула, клякса теста шлепнулась на стол. Наш дом снова поле боя. Коротким было счастье. И как стремительно все изменилось, буквально за одну ночь. Просто как в грустной сказке.

Все следующие несколько дней дом жил в угрюмом напряжении. Лили почти не выходила из своей комнаты, демонстративно не снимая пижамы. Сайрус работал сверхурочно, хотя раньше на праздники брал выходные. И оба избегали меня, а на моей скуле красовалось багровое свидетельство того, во что превратилась наша жизнь.

Но Рождества никто не отменял, оно приближалось, невзирая ни на что. И уже сверкала в гостиной трехметровая елка, и лились рождественские гимны из радиоприемника, на какую бы волну я его ни настраивала. В воздухе явственно пахло праздником. И от этого становилось только хуже. В тот год магия Рождества прошла мимо меня. Какие там чудеса! Голова была полна мрачных мыслей и еще более мрачных предчувствий.

Я даже забыла, что Лили предстоит играть ангела. И вдруг днем в канун Рождества она спускается в костюме – жемчужно‑белом одеянии, ниспадающем мягкими оборками до самых щиколоток, с кремовым искусственным мехом вокруг шеи и по подолу и такой же муфточкой.

– Потрясающе! – выдохнула я.

– А ты небось и думать забыла про наше представление, да?

– Забыла, – виновато призналась я. – Но все равно я тобой горжусь. И с удовольствием посмотрю, как ты будешь играть ангела.

– Мне, вообще‑то, уже расхотелось играть. – Лили величаво проплыла через комнату и со вздохом плюхнулась на диван. – Настроения нет.

– Ну, дорогая, – я подошла и, присев на подлокотник дивана, запустила пальцы в ее золотистые волосы, – последние дни были не из легких. Но мы не должны забывать, чему посвящен этот праздник.

– А тогда почему ты сама не играешь ангела, если тебя это так волнует?

– Издеваешься? – Я пощупала краешек шелковистой материи. – Ты только посмотри на себя! Прямо дух захватывает.

– И крылья еще, – как можно равнодушнее проговорила Лили, но голос звенел восторгом, которого было не утаить.

– Ну, значит, нам осталось только причесать тебя.

Лили бросила на меня подозрительный взгляд:

– Как причесать?

– Как‑нибудь затейливо. – Я захватила в руку длинные локоны и собрала их у нее на макушке. – Заплетем несколько косичек, заколем наверху, а кончики спустим.

– Похоже, ничего себе будет.

– Роскошно будет!

– Но у тебя же рука… – Она с суровым неодобрением глянула на мой гипс.

– Пальцы‑то работают, видишь? – Я пошевелила пальцами, вопросительно приподняв брови.

Лили безразлично дернула плечом, но ей определенно хотелось, чтобы ее уговорили.

– Если не лень возиться, ладно. Посмотрим, что у тебя получится.

– Я мигом, только захвачу кое‑что.

Я вылетела из комнаты и так же быстро вернулась, пока Лили не передумала. Эта прическа – единственное светлое пятно за всю неделю, мрачную и тоскливую, как погода за окном.

– Метель будет, – сообщила я, заплетая рыжие локоны в аккуратные косички. – Только бы снегопад спектаклю не помешал.

– «Шоу должно продолжаться», – пропела Лили. – Сара так говорит. И еще она сказала, что со снегом будет даже интереснее.

– Очень на нее похоже.

Я задумалась. Где она, моя подруга? Я так соскучилась. После визита в дом престарелых мы ни разу не встречались. Чем, интересно, она занимается? Кто знает, может, затеяла розыски моего отца. Только как бы ей втолковать: ну разведает она, где он живет, – и что? Сайрус все равно меня не отпустит.

Много времени не понадобилось, чтобы Лили стала выглядеть так, словно только что спустилась с небес. По опущенным плечам было видно, что она еще дуется, но мы, по крайней мере, сидели рядом.

Хлопнула гаражная дверь, и сердце мое зашлось. Господи, уже пять часов! Как незаметно промелькнул день. Пора везти Лили на генеральную репетицию, где будут и зрители. А заодно явить миру мой синяк и прочее. Малоприятная перспектива. Тошно выставлять на всеобщее обозрение руины незадавшейся любви. Терпеть взгляды исподтишка. Врать… Тошно.

Я тяжело вздохнула, собрала расчески, и в этот момент в гостиную вошел Сайрус.

– Почему это она так разодета? – спросил он, подозрительно разглядывая Лили.

– Лили играет ангела в рождественском спектакле. – Мы ведь уже раз десять это обсуждали. – Сейчас отвезу ее на ферму.

Сайрус удивленно уставился на меня:

– Никуда ты не поедешь.

Я замерла.

– Что, прости?

– В таком виде ты никуда Лили не повезешь.

Я оглядела себя. Вид как вид – хорошие джинсы, скромный жакет. Рассеянно провела рукой по волосам, заправила за ухо выбившуюся прядь. Растрепалась, что ли?

– Я переоденусь. Не хотела платье надевать, там будет холодно. Но, может, с сапогами…

– Одежда ни при чем. – Сайрус принялся застегивать куртку. – Идем. Я тебя отвезу.

– Нет! – воскликнула Лили. – Пусть меня мама отвезет.

– В таком виде она из дома не выйдет, – сказал Сайрус, словно бы меня здесь и не было.

– В каком виде? – спросила я.

– С такой разукрашенной физиономией.

Рука сама собой дернулась к опухшей щеке.

– Я упала, – привычно прошептала я.

– Но вид у тебя страшный. – Он повернулся ко мне спиной и рявкнул: – Пошевеливайся, Лили!

Я почувствовала, как маленькая ладонь сжала мою руку. Даже не заметила, как дочь подошла.

– Никуда я с тобой не поеду! – объявила Лили в спину отцу.

Тот резко остановился и медленно развернулся.

– Что ты сказала? – недоверчиво переспросил он. Его всегда послушная дочь смеет перечить?

– Поезжай, – шепнула я. – Увидимся, когда вернешься. Ты будешь самым красивым ангелом.

– Нет! – отрезала Лили. – Я с ним не поеду.

– Лилиан‑Грейс, – чеканя слова, произнес Сайрус, – живо одевайся! Мы едем.

– Нет. – На этот раз чуть тише.

– Поезжай, солнышко. – Я обняла ее за плечи. – Все будет хорошо. Мы…

Договорить я не успела – Сайрус схватил Лили за руку. Он редко к ней прикасался, и уж никогда – грубо. Я постаралась, чтобы его гнев всегда был направлен исключительно на меня. Но сейчас он рванул ее за руку с такой силой, что Лили вскрикнула.

Не могу объяснить, что со мной произошло. Вроде как предохранители перегорели. Контакт отошел. Но в один миг все изменилось – окончательно и бесповоротно.

– Убери от нее свои руки, – сказала я очень тихо. Даже подумала: не услышит. Но видно, было в моем тоне что‑то такое…

Во взгляде Сайруса было откровенное изумление:

– Что ты сказала?

– Я сказала: убери от нее свои руки.

Он знал меня счастливой и грустной, обиженной и испуганной. А взбешенной? Приходилось ли ему видеть, какова я в бешенстве? Почти всю жизнь скрывала я от мужа свои чувства, старалась стать такой, какой он хочет, чтобы не было у него причин злиться. Но сейчас… В душе проснулось что‑то неведомое, дикое. Мою дочь он не получит!

Я вырвала руку Лили из ладони Сайруса, толкнула ее себе за спину.

– Если ты тронешь ее хоть пальцем, я…

– Что? – Сайрус быстро оправился от шока, презрительно усмехнулся. – Что ты тогда сделаешь, Рэйчел? Ударишь меня, да?

– Нет, я не стану этого делать, но и ее трогать не позволю.

– Мам? – всхлипнула за спиной Лили, вцепилась в мой жакет.

– Ничего, милая. – Не смея повернуться спиной к Сайрусу, я протянула руку за спину, нащупала ладошку Лили. – Мы уходим.

И принялась осторожно пятиться, подталкивая Лили. Шаг, другой… Пятясь, мы выбрались из гостиной через вторую дверь. Теперь к выходу.

И тут Сайрус очнулся:

– Что значит – уходите?

– Уходим, – повторила я, потому что, по правде говоря, и сама не знала, что это значит. Знала только, что мы с Лили должны уйти, немедленно. Главное, оказаться за дверью. Больше мне пока ничего не надо.

– Сегодня сочельник. Что ты собираешься делать? Сбежать? Ты даже в отель не попадешь – все кредитки на мое имя.

Я споткнулась. Он прав. Денег у меня нет, бежать некуда. К Саре? Неудобно. К Максу? Но это значит поставить его в ужасное положение. Выхода, получается, нет. Но остаться я не могу. Мы не можем остаться! Отступи я сейчас, Сайрус получит еще большую власть над нами. Ни за что!

– Иди, Лил. Надень сапоги. И куртку.

Мы были уже в прихожей. Что‑то изменилось во взгляде Сайруса. Он осознал: мы на самом деле уходим. Жена и дочь бросают его. И мысль эта явно ему не понравилась.

– Не смей!

Буравя меня глазами, он медленно подступал к нам.

От ужаса внутри все окаменело. Что я натворила?! Но поздно. Сказанного не вернешь. За спиной у меня возилась с курткой Лили. Слава богу, мы еще не прицепили ей крылья. Щелкнул замок – Лили открыла входную дверь. Пора.

– К машине, Лили, – велела я и только теперь, повернувшись спиной к Сайрусу, бросилась бежать. Как была, в жакете и домашних туфлях. Где ключи от машины? Господи, они же на комоде в холле. Я рванулась туда.

– Что ты затеяла, Рэч? Пристрелить меня?

Пристрелить? Что за чушь! Я с разбегу налетела на комод. И тут вспомнила. Пистолет в ящике. И я умею им пользоваться.

Сайрус еще далеко, не успеет помешать мне открыть ящик и схватить пистолет. А воображение уже нарисовало, что может случиться дальше. Я знаю, где предохранитель, знаю, как взводится курок. Остановится ли Сайрус, если я наведу на него оружие? Решусь ли я выстрелить?

Он приближался. Я не видела – чувствовала спиной. Я дернула ящик на себя. Пистолет был на месте, но там же лежало еще кое‑что, о чем я совсем забыла. Книга Сары. «Истинная любовь изгоняет страх»… Глупости. Не бывает истинной любви, шипел мой разум. А сердце в ответ напомнило: улыбка Макса, дружба Сары, рука Лили в моей руке, снежные ангелы и папа. Вот в чем дело. Я все поняла! Ущербная любовь, которую я только и знала, это лишь тень истинной любви, которой я не замечала. Миг – и выбор сделан.

– Я выбираю любовь, – выдохнула я, задвинула ящик и повернулась к Сайрусу.

– Так ты хочешь застрелить меня, Рэйчел?

Он схватил меня за плечи с такой силой, что я с трудом сдержала вскрик.

– Не хочу, – прошептала я. Мне было страшно, как никогда в жизни страшно – что, если он вытащит пистолет и направит на меня? Господи, помоги! – Но ты меня отпустишь.

– Черта с два!

Жаркое дыхание обжигало лицо. Я заставила себя взглянуть мужу в глаза.

– Как я тебя любила. – Одно короткое признание, и все невыплаканные слезы покатились по моим щекам.

Сайрус удивленно моргнул. Но это внезапное признание не остудило его ярости. Его пальцы еще сильнее впились мне в плечи. А я больше не боялась. Любовь была мне защитой.

– Ты отпустишь меня и Лили. А если нет – Макс всем расскажет, каков ты на самом деле.

– Что?! – прохрипел Сайрус.

– Он знает. Все знает про нас с тобой. Только тронь меня, и об этом станет известно всему городу. И тогда тебе конец, Сайрус. Сам понимаешь.

– Думаешь, кто‑нибудь поверит этому старику? Я Сайрус Прайс! В этом городе мое слово что золото.

– И Сара тоже все знает. Они оба знают, что Сайрус Прайс бьет свою жену. И у них есть убедительное доказательство. – Я умудрилась приподнять загипсованную руку.

Сайрус все смотрел мне в глаза. На несколько мгновений комната погрузилась в абсолютную тишину. Я перестала дышать и поняла это, только когда начала задыхаться.

На моей памяти было всего несколько случаев, когда Сайрус терял дар речи. Хватило бы пальцев одной руки, чтобы сосчитать. Этот случай затмил их все.

Сайрус внезапно отдернул от меня руки, словно обжегшись. Ничем он не дорожил так, как своей репутацией. И хотя многие наверняка и раньше догадывались о наших отношениях, широкая огласка разрушила бы все, над чем он так усердно трудился. Первый парень, звезда школьного футбола, сын бывшего мэра, успешный бизнесмен – Сайрус с юности ощущал себя королем нашего провинциального городка. Но если станет известно, каков он самом деле, от него все отвернутся. Эвертон – маленький город, но у его жителей большие сердца. Просто я забыла об этом.

– Все. Сыта по горло, – тихо сказала я.

Сайрус тяжело дышал, во взгляде его читались самые разные чувства. Ярость. Страх. И что‑то еще. Сожаление? Возможно ли такое?

Понять я не успела. Сайрус вдруг со всего маху впечатал в стену кулак. Висящая над комодом картина перекосилась. В штукатурке образовалась вмятина, на костяшках у Сайруса выступила кровь. Он отвернулся, шагнул к входной двери, пинком распахнул ее и вышел.

И только тут я заметила Лили – сжавшись в комочек, она тихо всхлипывала в углу прихожей. Я позвала ее. Лили подняла голову и заревела в голос. Едва переставляя ослабевшие ноги, я подошла к ней, опустилась на пол рядом с моим рыдающим ангелом, обняла, прижала к себе и зашептала молитву – за всех девочек, которым поломали крылья.

 

Глава 17

 

Рэйчел

24 декабря

Собрались мы быстро. Из глубин своего необъятного шкафа я извлекла два чемодана. Один дала Лили, велев сложить в него только то, без чего она жить не может. Она стояла в центре верхней лестничной площадки, глядя на меня круглыми от страха глазами. Одиннадцать лет, но сейчас – растерянный перепуганный малыш. Подхватить бы ее на руки, покачать, как когда‑то, успокоить… Лили храбро улыбнулась:

– Все будет хорошо.

– Да, – сказала я.

Лихорадочно, одной рукой – черт бы побрал этот гипс! – я швыряла одежду в чемодан и думала, до чего же невелик итог моей жизни с Сайрусом. Практичная одежда, туалетные принадлежности, скромная обувь. А ведь за спиной огромный кусок жизни. Сунула в кучу одежды пару альбомов с фотографиями Лили. В последнюю минуту я положила в чемодан и нашу свадебную фотографию. Какие мы здесь счастливые, по‑настоящему счастливые. Я коснулась своего юного лица – простодушная попытка спрятать улыбку, обожание в глазах…

Чемоданы, конечно, принадлежат Сайрусу. Как и моя одежда, вещи Лили и почти новый джип, куда я все погрузила. Но он нам задолжал много больше.

Вдогонку он вряд ли за нами пустится, но что, если попытается удержать? Сердце стучало как загнанное. Я металась по комнатам, хватая то одно, то другое – куртки, какие‑то мелочи, кошелек. Лили хвостом таскалась за мной, пока я не отправила ее в машину.

Ну вот, вроде все: чемоданы в багажнике, свет в доме погашен. Я села за руль, включила зажигание. Пора ехать. Только куда?

– Подожди! – воскликнула Лили. – Я кое‑что забыла.

– Но…

– Я сейчас! – И она выскочила из машины.

Я сидела в холодном джипе, наблюдая за облачками пара от дыхания. Только теперь до меня начало доходить, что же я сделала. И тут же накатила волна парализующего страха. Может, привычная, как старые тапки, жизнь лучше новой, неведомой? Кто знает, что нас ждет?

– Я готова, – забралась в машину Лили, держа в охапке свой ангельский костюм, с крыльями и прочим. Когда, интересно, она успела переодеться в джинсы и полосатый свитер? – А это нам надо до отъезда вернуть Саре.

Я глянула на часы на приборной панели – половина шестого. Это что же, моя жизнь развалилась на куски за каких‑то полчаса? Быть не может.

– Прости меня. – Я вздохнула. – Ты сегодня должна была быть ангелом…

– Ничего, мам. – Лили взяла меня за руку. – Если честно, ангелом до смерти хотела быть Кети. Теперь будет прыгать от радости, что не надо наряжаться овцой.

Я невольно рассмеялась:

– Ты у меня такая хорошая. Добрая и хорошая.

– Вся в тебя. – Лили расплылась в улыбке.

– Нет, ты не понимаешь. – Я покачала головой, взяла ее за руку, повернула лицом к себе: – Ты, Лилиан‑Грейс, сегодня спасла меня. Нас спасла. Понимаешь? Ты настоящий герой. Понимаешь?

– Ну, мам! – Лили закатила глаза, попыталась выдернуть руку, но я лишь крепче сжала ее.

– Я серьезно, Лил. За меня еще никто не заступался. Никогда. А ты заступилась. Ты моя защитница.

– Я?

– Да, ты. И знаешь, мне тут подумалось: а вдруг я заслуживаю, чтобы меня защищали.

– Еще как заслуживаешь!

– Правда?

Меня столько лет убеждали, что я ни на что не гожусь. Хотя я и подозревала всегда, что это вранье. Злобное, манипуляторское, иссушающее душу вранье.

– Правда! – Лили стиснула мне руку. – Я за тебя всегда буду заступаться!

– А я – за тебя, – улыбнулась я. – Только надеюсь, это не понадобится.

– Ага! Поехали уже. Сматываемся отсюда!

 

* * *

 

Хорошо, когда знаешь, куда едешь, когда есть цель. Мы ехали на ферму, где должно было состояться представление. Будем действовать шаг за шагом. И первый шаг – самый очевидный: повидать Сару.

Ферма, превращенная в Вифлеем, сверкала гирляндами рождественских огней, хотя валивший снег слегка приглушил их сияние. Гирлянды обвивали забор, деревья, скамейки. Медленно продвигаясь вдоль посыпанной гравием дороги, я любовалась сказочной картиной. Метель усиливалась, а этот крошечный уголок мироздания весело подмигивал огоньками, зазывая к себе.

Церковные служки в светоотражающих куртках регулировали движение, вокруг толклись укутанные в шарфы горожане. Хорошо, что уже стемнело, и слава богу, машины Сайруса нигде не видать. Конечно, на церковное представление он едва ли заявится. Впрочем, от моего мужа можно всего ожидать.

– Лили уже ждут, – сообщил мистер Таунсенд, когда я спустила стекло, и захлопал глазами, заметив мой синяк: – У вас… э‑э… все…

– Все в порядке. – Я улыбнулась пожилому помощнику викария. – Вообще‑то мы ищем Сару. Вы не знаете, где она?

– Ее не проглядишь. – Он натянуто рассмеялся и ткнул пальцем в сторону амбара.

Там, взобравшись на тюк сена, Сара давала последние указания детям из воскресной школы. Они были уже наряжены – пастушьи халаты поверх пухлых зимних курток, в руках суконные хлысты. Мне вдруг стало смешно.

– Можно я припаркуюсь во второй ряд? Мы только на минуточку.

Мистер Таунсенд быстро закивал:

– Я присмотрю за вашей машиной. Ступайте себе, куда нужно, и двигатель можете не выключать.

– Спасибо. – Я подхватила костюм ангела, Лили велела ждать в машине: – Я скоро.

Дочь промолчала.

Я поспешила по дорожке, решительно лавируя в толпе, избегая взглядов знакомых – не дай бог, кому‑нибудь вздумается заговорить. Когда я подошла, Сара хлопнула в ладоши и малышня врассыпную бросилась прятаться за кулисы, устроенные в амбаре, который теперь являл собою Вифлеемский хлев. С улыбкой посмотрев им вслед, Сара повернулась к зрителям. И сразу заметила меня. С изменившимся лицом спрыгнула вниз, подбежала.

– Рэйчел! – воскликнула она шепотом. – Что стряслось? Где Лили?

– Долгая история. Боюсь, она не сможет сегодня быть ангелом. – Я сунула ей в руки костюм. – Ты уж прости.

– Но…

– Мы уезжаем, – перебила я.

Несколько мгновений Сара молча, изучающе смотрела на меня, потом глаза ее наполнились слезами.

– Ты решилась! – прошептала она и, забыв про костюм с топорщащимися ангельскими крыльями, обняла меня.

– Похоже, так. Хотя не очень понятно, что это значит.

– Это, дорогая, значит – жить. Ярко, интересно, так, что дух захватывает! Теперь вся жизнь – твоя. – Сара рассмеялась. – Ты начинаешь жить, Рэйчел. Жить по‑настоящему.

– Правда?

– Есть у меня одно любимое место в Евангелии от Иоанна… – Она сосредоточенно наморщила нос. – «Вор приходит только для того, чтобы украсть, убить и погубить. Я пришел для того, чтобы имели жизнь и имели с избытком».

Жизнь с избытком. В словах было обещание, которому страстно хотелось верить, но как‑то не верилось. Возможно ли? Для меня?

Сара вдруг отстранила меня:

– Ты должна зайти к Максу. Прямо сейчас. Я ему позвоню, скажу, чтоб ждал тебя в ателье.

– В «Эдеме»? Да зачем? Конечно, я попрощаюсь с Максом. Но что ему делать в ателье в канун Рождества?

– Он будет ждать тебя там, – твердо заявила Сара. – Отправляйся в «Эдем»!

– Ладно, – сдалась я. – Как скажешь.

Сара громко всхлипнула и снова привлекла меня к себе, стиснула до боли.

– Я буду за тебя молиться, – бормотала она, уткнувшись мне в волосы. – Каждый день. Всегда. Ты сильная и удивительная… Я тебя люблю, Рэйчел. И ужасно рада, что ты моя подруга.

– Я тоже. – На большее я оказалась неспособна, горло перехватило.

Мы наконец оторвались друг от друга. Обе знали, что мы еще встретимся. Во что бы то ни стало встретимся. Я направилась назад к машине, но, отойдя на несколько шагов, обернулась:

– Хочу тебя попросить…

– Что угодно.

– Присмотри за Сайрусом.

У Сары поползли вверх брови:

– Не понимаю…

– Кто‑то когда‑то мне сказал, что каждый человек заслуживает, чтобы его любили.

Сара покачала головой. Потом кивнула:

– Даже недостойные?

– Они, наверное, особенно.

 

* * *

 

От фермы до города всего ничего, поэтому, подъехав к задней двери ателье «Эдем», я не рассчитывала, что Макс уже на месте. Однако у тротуара стояла его машина, и металлическая дверь ателье была приоткрыта. К двери по свежему снегу, залитому золотистым сиянием, пролегла цепочка глубоких следов.

– Я тоже пойду, – заявила Лили.

– Конечно. Ты тоже должна с ним… – Выговорить слово «попрощаться» я не сумела.

Выбравшись из машины, мы побрели через сугробы к двери. Макс возился внутри: складывал горкой коробки у двери.

– Чем это ты занимаешься? – поинтересовалась я, входя в теплое помещение и топая ногами, чтобы сбить снег.

– Рэйчел. – Макс расплылся в улыбке, положил какую‑то коробку на стол, где уже громоздилась груда таких же, и подошел ко мне. Обнял. Потом отстранился, протянул руки Лили, и та бросилась к нему.

– Сара тебе сказала?

Первый мой вопрос Макс пропустил мимо ушей, на второй – кивнул:

– Сказала. Давно пора.

– Мне страшно, – призналась я и покосилась на Лили. Стоит ли ей знать, что я совсем не уверена, ту ли дорогу мы с ней выбрали… Но я отчаянно нуждалась в совете Макса, мне было не до притворства. – Ума не приложу, куда ехать. Может, на юг…

– Вот и я так думаю. – Макс загадочно улыбнулся.

И только тут я заметила, что Макс буквально светится. С чего бы это? Я оглянулась по сторонам. Чем он так доволен?

– А где ткани Елены? – Я сделала несколько шагов в глубь комнаты. Куда все подевалось? Шелк, атлас, отрезы органзы, даже шерсть и твид, которые шли на дорогие костюмы. Ничего. Ателье было практически пустым.

– Все готово для тебя. – Макс показал на гору коробок. – На каждой – список, что внутри, швейная машинка в своей родной коробке. В отдельном ящике – нитки, иголки, ножницы и прочее.

Господи… Я растерянно смотрела на него.

– Эта машинка стоит восемьсот долларов! А ткани… Да их же у тебя было на несколько тысяч.

– Это все твое. – Макс едва не пританцовывал на месте. – Ты бы знала, сколько времени я потратил на упаковку! Несколько недель! Большую часть, конечно, придется отправить почтой, но кое‑какие коробки ты можешь забрать прямо сейчас.

– Но…

Макс жестом остановил меня:

– Я не собираюсь учить тебя, что делать, Рэйчел. Не хочешь зарабатывать на жизнь шитьем – не надо. Можешь продать и машинку, и ткани, а деньги во что‑нибудь вложить. Но если хочешь сохранить имя «Ателье Эдем» – и всех моих клиентов, – я завещаю тебе ателье и все, что к нему прилагается. Хорошо, что наша профессия не привязана к месту. И, к слову сказать, доходная.

– Вы отдаете нам «Эдем»? – взвизгнула Лили.

– Со всеми потрохами. – Макс поймал мой взгляд и подмигнул: – Он и всегда был твоим. С Рождеством, милая.

– Макс… – Я замолчала. Слов не было. Только чувство бесконечной благодарности.

– Ах да! Чуть не забыл.

Макс торопливо скрылся в мастерской. Слышно было, как он что‑то ищет. Вскоре он вернулся и протянул мне какой‑то конверт. Толстый, с моим именем в центре. Я взяла его, уже догадавшись, что внутри.

– Я не могу принять это, – выдохнула я и попыталась вернуть конверт Максу, но тот засунул руки в карманы и расхохотался, точно маленький мальчик.

– Ничего не поделаешь, придется взять!

В конверте лежала пачка купюр. Бумажки от двадцати до ста долларов. Не состояние, но вполне достаточно на ночлег, еду и бензин до нашей неведомой пока цели.

– Это только часть. Остальное я положил в банк на твое имя. Номер счета и другая информация – на внутренней стороне конверта.

Я заглянула – так и есть: тщательно выписанная цепочка цифр и адрес банка во Флагстаффе, Аризона. Не успела я удивиться расположению банка, как увидела сумму – девять тысяч долларов.

– Ничего не понимаю…

– Последний платеж за костюмы. Чек пришел на прошлой неделе. Деньги твои до последнего пенни, Рэйчел. Ты их заработала.

Я‑то думала, все слезы давно выплаканы, и вдруг оказалось, что я реву, вцепившись в Макса, как маленькая. Он протянул руку к Лили, и та втиснулась между нами. Так мы и стояли, то ли плакали, то ли смеялись. Наконец Макс в последний раз обнял меня и отступил.

– У меня, видишь ли, во Флагстаффе сестра. Она тебя ждет. Но совсем необязательно останавливаться у нее. Не хочешь, можешь вообще не ездить. Деньги спокойно переведем в другой банк. А захочешь – Меридит живет на ранчо, сразу за городом. Красота там! И тепло. Она будет рада, если вы поживете у нее, пока не встанете на ноги.

Я взглянула на Лили, мол, что скажешь?

– Аризона! – воскликнула она. – Круто! А у Кети там бабушка живет, и Кети мне говорила, что там апельсины прямо на ветках растут! И пахнет везде апельсинами! Правда, пахнет?

– Весь штат провонял апельсинами, – заверил ее Макс. – У Меридит и своих апельсинов полно. И лимонов. И еще всякой всячины.

Лили не раздумывала ни секунды. Она умоляюще посмотрела на меня.

– Решено! – Мне стало весело. – Едем в Аризону.

– Вот и славно. – Макс потрепал Лили по щеке. – Не придется ждать до лета, чтобы обновить твое платье.

– Но мы же даже не начали его шить, – удивилась Лили.

– Думаю, у вас с мамой будет достаточно времени, чтобы сшить что‑нибудь очень красивое.

Мы до отказа забили заднее сиденье и багажник коробками Макса. Какое странное ощущение – всего минуту назад я считала, что оставляю позади все знакомое и любимое. А сейчас? Наше изгнание обернулось приключением. Мы забирали с собой жизнь. Удивительную жизнь, полную смысла и будущего. Полную надежд.

Расставания, увы, все это не облегчило. После бесчисленных объятий и напутствий Макс в конце концов выгнал нас с Лили из ателье. Нехотя я забралась в джип. Макс просунул голову в окно, поцеловал меня в щеку. Ну вот и все. Можно трогаться. Нет, еще что‑то… Порывшись в кармане, Макс извлек клочок бумаги, протянул мне:

– И последнее. Вот, держи.

«Чем еще можно меня одарить?» – гадала я, разворачивая бумажный квадратик. Воображение иссякло… Ох! Он приберег напоследок самое лучшее.

– Я никогда не хотел занимать место твоего отца, Рэйчел. Наоборот, надеялся, что с моей помощью Господь приведет тебя к нему.

Я смотрела на адрес. Это же меньше часа езды от Эвертона. Пансионат «Золотой фонд».

До папы было рукой подать.

 

* * *

 

Милое здание. Кипенно‑белое, с изящной темной отделкой и широким крыльцом, придававшим дому вид колониальной усадьбы. Проехав по круговой дорожке, я встала на свободное место поближе к входу. Сугробы росли буквально на глазах, я уже переживала, как бы нас не завалило. Что ж, свидание, стало быть, будет коротким. Да, коротким и нежным. Ничего не поделаешь. Но ведь я буду рядом с ним! Даже потрогать смогу. А отпустить смогу ли?

– Даже не знаю, чего ждать, – сказала я, выключая двигатель. – Я отца лет десять не видела. Может, он болен или не в себе… – Я попыталась представить папу дряхлым стариком. Образ расплывался. – Тебе, наверное, лучше подождать в приемной.

Лили сердито зыркнула на меня:

– Я же об этом мечтала, ты что, забыла? Я иду знакомиться с дедушкой.

– Ума не приложу, зачем тебе это надо? Чего ты так переживаешь? Если бы тебе с рождения рассказывали про него всякие добрые истории, тогда еще понимаю. А так…

Выражение ее лица заставило меня замолчать.

– Мам, да ведь все твои истории про него – добрые. Как ты не понимаешь? Он так старался. Когда зашивал тебе платье, когда печенье покупал, когда играл в снегу… – Лили тронула меня за руку. – У него не всегда получалось, но раз он пытался, значит, очень‑очень любил тебя.

Что на это ответить? Я никогда всерьез не задумывалась, но ведь папа действительно заботился обо мне. Однажды купил книжку «Как заплетать косы» и попробовал заплести мне французскую косичку. Это с его‑то лапищами. Кончилось все такими колтунами, что пришлось вылить на меня полпузырька бальзама для расчесывания. А когда я попросила его купить мне подводку для глаз? Он притащил из парфюмерии пять разных карандашей – разных марок и разного цвета. Ошибиться боялся. А как‑то принес котенка, чтобы мне было веселее. Котенок сбежал, и папа ночью несколько часов кряду бродил по улице с фонарем и звал шепотом: «Кис‑кис‑кис‑кис».

Я рассказывала Лили о тоскливых вечерах и несостоявшихся разговорах, но ведь отец пропадал на стройке ради меня. Не отдохнув как следует, с измученной душой, он каждый день поднимался на рассвете и отправлялся на работу, приносившую весьма скромный заработок. Я так часто сетовала на тяжелое детство, но, если разобраться, я ведь ни в чем не нуждалась. Папа заботился об этом.

Неужели я все истолковала превратно? Или это юность и оптимизм Лили раскрашивали мое прошлое широкими розовыми мазками? Потолковать бы с моей мудрой дочерью более обстоятельно. Жаль, времени нет. Снег заметал ветровое стекло белыми хлопьями.

– Ну хорошо, пойдем вместе, – уступила я. – Только я пойду первой. Мне нужно побыть с ним наедине, прежде чем вас познакомить.

– Ладно, – кивнула Лили и протянула руку. Мы скрепили уговор рукопожатием.

Было всего семь часов, но пансионат уже затих. Благоговейная тишина лежала вокруг, словно местные обитатели, как дети, затаили дыхание в ожидании рождественского утра. Эхо наших шагов по плиткам вестибюля разорвало покров таинственного безмолвия.

– С Рождеством! Добро пожаловать в «Золотой фонд». – Навстречу нам из‑за конторки поднялась бойкая молодая женщина. – Что‑то мне ваше лицо незнакомо. Вы к кому‑то из наших постояльцев?

– Да, к Митчу… – Я запнулась, откашлялась. – К Митчеллу Кларку.

Чужое и одновременно такое родное имя. Я еле удержалась, чтобы не сорваться с места, не броситься бежать. Прочь? Или броситься по коридору, выкрикивая это имя, пока из какой‑нибудь комнаты не появится папа? Не знаю.

Что‑то изменилось в лице женщины. Она улыбнулась:

– И куда я смотрю? Вы же с ним как две капли воды.

– Ничего подобного! – выпалила я и замолчала, грубо вышло. – Все всегда говорили, что я вылитая мать.

– Ну, глаза‑то у вас точно отцовские, – извиняющимся тоном сказала дежурная.

Я ничего не ответила.

Она сцепила руки, глубоко вздохнула:

– Так или иначе, мы вас ждали.

– Что? – Я нашла руку Лили, сжала. – Как это – ждали?

Женщина слабо взмахнула руками:

– Я вас напугала? Простите ради бога! Просто… Не знаю, что и сказать. Давайте я его позову.

Она взяла телефонную трубку, набрала короткий номер.

– Вы звоните моему отцу?

Она покачала головой, повернулась к нам спиной, отошла на несколько шагов.

Я нервно глянула на дочь, но та завороженно рассматривала колоссальную елку в центре фойе.

– Можно? – Лили подняла на меня восхищенный взгляд.

– Конечно, – улыбнулась я. Пусть идет. Все лучше, чем слушать этот странный разговор.

Дежурная вполголоса что‑то быстро говорила в трубку. Наконец она закончила беседу и со смущенной улыбкой подошла ко мне.

– Он сейчас будет здесь.

– Он?

Дежурная не ответила, притворившись, будто углубилась в изучение каких‑то бумаг.

Я вздохнула и присоединилась к Лили, разглядывающей разномастные украшения, висящие на елке. Пусть не думают, что я нервничаю. Но сердце мое трепыхалось как пойманная рыба.

Какое странное все‑таки место. Запах дезинфекции и старости, но больничный дух растворяется в аромате хвои. И тишина, от которой мурашки по коже. И жутковатые звуки, иногда нарушающие ее.

Что, если отец парализован? Опутан проводами и подключен к аппаратам? Увидит меня и начнет клясть за то, что ни разу не навестила? Что, если… Нужны ли мне ответы? Бежать надо… Подхватить Лили – и к двери, пока еще больше не запутала и без того исковерканную жизнь…

На плечо легла чья‑то рука. Поздно бежать.

– Рэйчел?

Я замерла. Это не папин голос…

– Дядя Купер? – прошептала я, оборачиваясь.

– Привет, милая.

Два слова – и из меня словно стержень вынули. Я вцепилась в него, припала, прижала к себе. Сколько же лет прошло? По‑моему, я была еще девчонкой, когда мы виделись в последний раз. Совсем старик, морщинистый, седой. Но спина прямая, и, судя по всему, с головой у него полный порядок.

– Что ты здесь делаешь, дядя Купер? – Я отстранилась, вглядываясь в знакомое лицо. – Я думала, ты в Нью‑Йорке живешь?

Он качнул головой.

– Когда ушел из фирмы, обнаружил, что город мне больше не подходит. А потом у твоего отца случился удар, и показалось вполне разумным, что два брата‑холостяка будут доживать век под одной крышей.

Я разглядывала дядю. Никаких признаков, что ему необходим дом престарелых. На восемь лет старше отца, а выглядит для своего возраста замечательно.

– Почему здесь?

– Отсюда рукой подать до лучшего в здешних краях ракового центра.

– Рак?

– Лейкемия. Мне осталось полгода, так врачи говорят.

– О господи, дядя Купер…

– Милая, они мне уже пятый год это говорят. – Он подмигнул.

– Почему ты мне не позвонил? Не сказал, что уехал из Нью‑Йорка… что у тебя рак…

Ну да, стену, разделившую нас, я возвела своими собственными руками. И все же…

– Когда я сюда вернулся, твой отец мне сразу сказал, что ты хочешь жить своим умом. Если, говорит, мы ее любим, то должны уважать ее желания. Должны отпустить ее. Логика, я бы сказал, странная. И, поверь мне, он чуть не помер, следуя им самим установленным законам. Но он всегда верил: придет день, и ты объявишься. – Дядя улыбнулся. – И вот ты здесь.

То же самое сказал тогда Макс: «Ты здесь». Жизнь, как река, прибила меня к тому берегу, где когда‑то все началось. Где было мое место.

Я терла лоб, пытаясь переварить услышанное.

– Ты прости, у меня сейчас такое чувство, будто меня пыльным мешком огрели…

– У меня тоже. – Купер усмехнулся и тут заметил Лили.

– Ох, дядя Купер! – Я всплеснула руками. – О чем я только думаю? Это моя дочь Лили.

Неуверенно улыбаясь, Лили выглянула из‑за моей спины.

– Я не знала, что у меня есть дядя.

– Двоюродный дедушка, – поправил Купер. – Очень приятно познакомиться, мисс Лили.

– И мне приятно познакомиться. – Лили протянула Куперу руку, а тот, вместо того чтобы пожать ее, поднес к губам. Лили зарделась от удовольствия.

Я смотрела на них словно во сне. Столько перемен, столько новостей… Устроиться бы с дядей Купером на одном из плюшевых диванов и говорить, говорить… В детстве я нечасто его видела, но легендарный дядюшка из большого города всегда был источником радости. Как он умел слушать! И его советы были всегда в точку. Они мне и сейчас пригодились бы. Но больше всего я сейчас хочу увидеть папу. Немедленно.

– Он здесь. – Купер будто прочитал мои мысли. – Давно ждет тебя.

– Что?

Купер покачал головой:

– Сама увидишь. Трудно объяснить. Но вот это, думаю, должно помочь.

И дядя с некоторой торжественностью вручил мне толстый конверт. Я только сейчас заметила, что у него в руках что‑то есть. На конверте стояло мое имя и адрес эвертонского дома Сайруса, но что там внутри, было непонятно. Другой конверт? Похоже, нынче вечер сюрпризов.

– Письма, – объяснил Купер, и открывать конверт не понадобилось. – Десятки писем. Твой отец начал их писать вскоре после удара и писал много лет. Первые он еще мог писать сам, когда же дела пошли хуже, он диктовал, а я записывал. У него для тебя есть записная книжка, а это письма, которые за него писал я. Каждое я положил в отдельный конверт и дату поставил, чтобы легче соблюдать хронологию. Но там многое повторяется. В последнее время у него такая каша в голове.

– Папа писал мне письма? – Я прижала конверт к груди. – Почему же ты их не отправил?

– Не знал, станешь ли ты их читать. Хотел подождать до тех пор, когда ты будешь готова. Ты готова, Рэйчел?

Секунда на размышления – и я кивнула.

– Он болен, Рэйчел. Это началось почти сразу после удара. Он многое забыл…

– Я готова, – перебила я.

Вникать в медицинские подробности? Выслушивать длинный перечень болезней, одолевших отца, которого я помнила сильным и здоровым? Нет, не хочу. В последний раз, когда мы с ним виделись, мы и парой слов не перемолвились, но он был здоров. А теперь меня хотят убедить, что он полная развалина? Сейчас главное другое…

– Я хочу видеть папу!

– Да, милая. Он тоже хочет тебя видеть.

 

Глава 18

 

Митч

Сочельник, 19.30

Стучат. Митч вздрагивает, предчувствие сжимает сердце. Он ждет чего‑то. Или кого‑то? Кого? Голова не помнит – сердце помнит. Стоя у окна, он смотрит на дверь, приглаживает редкие, невесомые волосы. Но в комнату заглядывает незнакомка. Митч разочарованно вздыхает.

Красивая, ничего не скажешь. Волосы цвета темного золота, и глаза мерцают, как неспокойное море. Даже отсюда видно. Но что‑то ее тяготит, какая‑то непосильная ноша гнет плечи. А выражение лица? Не поймешь, то ли сомнение, то ли страх. Надежда? Знакомые Митчу сиделки выглядят иначе. И они всегда в форме. А эта в элегантном пальто, дорогое, наверное. Разве сиделки разгуливают в дорогих пальто?

– Можно? – спрашивает незнакомка. Едва слышно.

Митч досадливо морщится:

– Я кое‑кого жду.

Она вздергивает подбородок и с мягким щелчком закрывает за собой дверь.

– Правда?

Митч кивает и отворачивается к окну, за которым медленно опускается снег. В сумерках оконное стекло что зеркало, в котором Митч видит призрачное отражение женщины. Та теребит пуговицы на пальто. Чем‑то она расстроена. Но он‑то чем может помочь? И потом, у него своих дел полно.

– Я просто хотела поздороваться, – бормочет она.

Длинные локоны упали на лицо. Подойти и заправить их ей за уши. Прямо руки чешутся. Похоже на давний рефлекс, такой счастливо‑горький, такой дорогой… Но разумеется, он никогда не посмеет коснуться незнакомого человека.

И вдруг как удар: да ведь он знает эту красотку! Только вот откуда? Давнишняя приятельница? Или уволившаяся сиделка? А может, племянница? Хотя нет. Брат в Нью‑Йорке живет. Ни жены у него, ни детей.

А гостья топчется себе и топчется у двери, взгляд в пол уткнула. Назойливая какая. Подавив вздох раздражения, Митч бурчит единственное, что приходит в голову:

– Привет.

Она резко вскидывает голову, вглядывается в него. Ищет чего‑то, но, видать, не находит, криво улыбается.

– Это я. Ты… не узнаешь? – Митч и рта открыть не успевает, а она уже трясет головой. – Он говорил, что ты многое забыл, но все же… Как ты мог забыть?!

До чего расстроена, прямо сама не своя. И явно сердится. Она что, злится? На него? Это еще что за новости. Митч тоже начинает злиться.

– Не может быть, чтобы ты не знал, кто я такая! – Она в отчаянии трет лоб, зажмуривается, морщится, словно от зубной боли. – Отлично! – Она гневно фыркает. – Все! С меня довольно!

И как на такое реагировать? А никак – она не дает шанса:

– А вообще, не имеет значения. Все равно мы уезжаем.

Можно подумать, Митч знает, о чем она толкует и кто такие «мы». Какое ему до этого дело? Он что‑то мычит невнятно, а она продолжает:

– Тебе, конечно, все равно, а у нас были серьезные неприятности. Но думаю, теперь мы выкарабкались.

– Молодцы. – Митча еще не отпустило раздражение, но он почему‑то искренне рад за нее. Чего уж хуже, когда у славной девушки неприятности. А эта, с синими глазами, – славная, хоть и заносчивая.

– Ну вот я и хотела поздороваться, а заодно и попрощаться перед отъездом. Просто… – Она снова зажмуривается. По лицу видно – тяжко ей. Вздыхает. – Просто очень уж много времени прошло.

Митч отрешенно кивает. Жалко все‑таки, что он ее не припомнит. Поговорили бы по‑человечески. А то вот разобиделась. Чего‑то ей от него нужно, а у него этого и нет. Но шла бы лучше она своей дорогой. Митч ждет. В канун Рождества ожидание, теснящее грудь, стало нестерпимым. Ни о чем другом он и думать не может.

– Мне хотелось, чтоб ты знал: я понимаю. – Она делает несколько шагов в его сторону. Протяни она сейчас свою руку, а Митч – свою, и их пальцы соприкоснутся. Ничего, пусть постоит рядом. Митчу даже приятно. Видно, как двигаются мышцы у нее на шее, когда она сглатывает и снова заводит речь о чем‑то своем. – Понимаю, что значит любить того, кто этой любви, может, и не заслуживает… Впрочем, ты ведь не помнишь, верно? Так же, как не помнишь меня.

Можно было бы из вежливости сказать, что ничего подобного, он помнит, но это было бы враньем, а врать Митчу не с руки. Особенно сегодня, в сочельник, когда впереди забрезжила заветная мечта. Митч отрицательно качает головой. Гостья печально вздыхает:

– Я так и думала.

Она поднимает руку и проводит пальцем по нижней губе. Привычный жест. Знакомый… А еще, вдруг думает Митч, она кусала ногти. В детстве? В иной жизни? Неважно. Смутное воспоминание всплывает и тотчас исчезает. Ну когда же она уберется восвояси? Он ведь занят. Он ждет.

– Нужно тебе это или нет, – говорит она, – я пришла сказать: я тебя прощаю.

– Прощаете? Меня?

Вот те раз! Митч растерянно смотрит на гостью. Чем, интересно, он заслужил это отпущение грехов? Сейчас он ей скажет, что он вовсе не тот, за кого она его принимает. Она его с кем‑то спутала, он… Шаги в коридоре. Митч замирает. Детский смех и дробный стук в дверь. В его дверь! От волнения у Митча слабеют ноги. Он опирается о подоконник.

Дверь приоткрывается, и в комнату входит седой старик:

– Митч? Можно нам на минутку?

Нам? Митч кивает, хотя голова словно чужая, почти не слушается – то тяжелая, будто камень, то невесомая, как порхающая за окном снежинка. В висках стучит смех. Смех маленькой девочки.

Обрывается на середине последняя торопливая и немая молитва, дверь распахивается – вот она.

– А!.. – не в силах сдержаться Митч.

Она нисколько не изменилась – огненные волосы, небрежно заплетенные в косички, выбившиеся кудряшки вдоль узкого лица, россыпь веснушек на носу. В синих глазах пляшет безудержный восторг. Она счастлива. Прекрасна и счастлива. Что за дивная картина, просто сон!

Но вот она замечает его, и что‑то в ее лице неуловимо меняется. Она замирает на миг, улыбка на губах вспыхивает и гаснет. Опускает глаза, и для Митча меркнет свет. Она ненавидит его? Сердится за то, что он не заступался за нее? Обнять бы ее… Она украдкой взглядывает на Митча из‑под ресниц. Нет, не злится – стесняется. Вроде как сама хочет подойти к нему, но не решается.

Чудеса! С какой стати родная дочь стесняется его? Сейчас он позовет ее по имени, и тогда… Но в этот момент между ними встает незнакомка, берет девочку за худенькие плечи:

– Сейчас не время, милая.

Милая? Почему чужая женщина называет его дочку милой?

– Но я хочу…

– Я сказала – не сейчас.

– Но… – Девочка, закусив губу, смотрит на Митча. В глазах ее какое‑то непонятное выражение. И Митча вдруг осеняет: не он один ждал этого момента.

Да что эта дамочка себе позволяет! С какой стати она распоряжается? Но девочка послушно кивает и тихо спрашивает:

– Можно я подожду на улице? Купер говорит, в Аризоне снега не бывает. Вдруг я еще не скоро увижу снег?

Митч не знает, кто такой Купер, не знает, почему его малышку заботит снег в Аризоне. Да это и неважно. Он делает пару нерешительных шагов, девочка не отодвигается, и Митч, осмелев, подходит ближе.

– Можно сделать снежного ангела, – осипшим голосом шепчет он. Прокашливается, пробует еще раз: – Ты умеешь?

Она улыбается застенчиво:

– Да, мама научила. А она научилась у своего папы. Я могу показать, если хочешь.

– Очень хочу, – хрипло выдавливает Митч.

Вот они и поговорили; значит, она ему не снится. Он молчит. Долго они так стоят, целую вечность, – вплотную друг к дружке и молчат. Митч даже слышит ее легкое дыхание. Стоят и смотрят друг на друга. Он – жадно, она – с любопытством. Будто видит его в первый раз. И вдруг, улыбнувшись, обхватывает его руками и запрокидывает голову, чтобы видеть его глаза. Митч осторожно берет в ладони детское лицо, не замечая, что плачет. Ведь и мужчины иногда плачут. А еще мужчины иногда говорят дочкам о своих чувствах.

Именно это Митч сейчас и сделает: произнесет слова, которые так долго хранил в душе. Митч откашливается.

– Иди, поиграй на улице, – приказывает девочке незнакомка. – Нам нужно поговорить.

Девочка с едва заметным вздохом выскальзывает из рук Митча и бежит к двери.

– Не уходи никуда, ладно? Я скоро вернусь, – обещает она обернувшись. – Посмотри на меня в окошко!

И нет ее. Как не было.

– Пойду с ней. – Высокий старик обменивается взглядом с незнакомкой.

Митч сердит: зачем отослали девочку! Но ничего, она же пообещала вернуться. Слова еще порхают в комнате. Она обещала.

– Прошу прощения. – Митч протискивается мимо женщины к окну. Надо прижать ладони к стеклу, так виднее будет, чтобы ничего не пропустить.

Женщина и не думает уходить. Наоборот, тихонько подкрадывается, встает рядом. Взглянув на Митча, прикладывает пальцы к холодному стеклу как раз возле его руки, будто они с ней заодно. Митчу не хочется быть неучтивым, но его захлестывает раздражение. Его мечта почти сбылась, а эта…

Он поворачивается к женщине:

– Послушайте, я не знаю, кто вы, но я столько… столько ждал… – Голос срывается.

– Неужели ты действительно меня не помнишь? – Она плачет, вскидывает голову, пытаясь остановить слезы. Митч вздрагивает – что‑то знакомое в этом жесте, в этих глазах, узком овале лица, высоких скулах… – Как ты можешь не помнить меня! – почти кричит она.

– Простите, – бормочет Митч. Он воспитанный человек, но вообще‑то ему не за что просить прощения. Разве не ясно, сейчас только одно имеет значение – его малышка? – Но я так долго ждал этого дня, столько молился, чтобы дочка пришла навестить меня хоть один, последний разок. И вот она здесь.

Тишина.

– Что? – выдыхает женщина. – Что ты сказал? Это была твоя дочь? Девочка с косичками – твоя дочь?

– Правда же, она красавица? – улыбается Митч.

Женщина судорожно дергает головой:

– Да, она красивая.

– Я так соскучился.

– Соскучился?

– Думаю о ней каждый день, каждую минуту. – Митч не знает, зачем он говорит это незнакомому человеку, но остановиться не может. – Мне нужно сказать ей…

– Что сказать?

– Что я виноват. Столько ошибок наделал. Так мало времени проводил с ней, когда был ей нужен. Все работал и работал. И забыл, что девочкам нужно, чтобы их просто послушали. Она что‑то рассказывала, а я засыпал. Но я ведь не хотел!

– Не хотел?

– Я как лучше хотел. Взять хоть то платье. Почему мне надо было, чтоб она его надела? Потому что оно ей так шло! Видели бы вы ее в синем!..

– Но…

– И от матери должен был ее защищать. Но Бев ведь тоже пришлось несладко. А потом она все свои детские обиды вымещала на нашей дочке. Дурно это было, но как это прекратить, я не знал.

– Ты должен был попытаться, – тихо говорит женщина.

– Да, должен был попытаться. – Голос Митча срывается.

Они молчат. В наступившей тишине Митч перебирает про себя слова, что хотел бы сказать. Этих слов столько, что он задыхается. Задыхается от воспоминаний.

– Если б только я умел с ней разговаривать, – вздыхает Митч. – А то вечно все портил. Оглянуться не успею, она уже где‑то далеко, а я топчусь позади и ломаю голову: как втолковать, что я – с ней. И всегда буду с ней.

Гостья закрывает лицо руками, но Митч краем глаза замечает какое‑то движение, и все внимание его там, за окном. Он щурится. Вот она! Пробирается через сугробы, хохочет. Подняв руки в варежках, ловит снежинки, а потом, как щенок, слизывает. Смотреть на нее одно удовольствие – девочка на заре жизни, невинность юности и обещание будущего, сплавленные в венец, который мерещится ему на ее кудрях, поблескивающих в неярком свете уличного фонаря. Митч мог бы без конца любоваться. Ишь как ловко поддает снег ногой. Ага, почувствовала, что за ней наблюдают.

Девочка выпрямляется и, вглядываясь из‑под руки в окна, ищет кого‑то.

– Меня! – бормочет Митч. – Она ищет меня.

– Да, она ищет тебя, давно уже ищет, – говорит незнакомка. – Помаши ей рукой, пусть знает, что ты ее видишь.

Митч машет, девочка замечает его и машет в ответ. И радость ее передается ему, покалывает кожу, разливается по телу.

– Я так долго ждал, чтобы сказать ей… – Митч умолкает.

– Что сказать? Что ты виноват?

– Что я люблю ее.

Рука незнакомки осторожно ползет, ползет по стеклу, Митч уже чувствует ее тепло. А? Зачем это? С глубоким вздохом незваная гостья накрывает теплой ладонью его кривые морщинистые пальцы, которых в последний раз касались… уж и не вспомнить когда. Митч тихо всхлипывает. Ему было так одиноко…

– И она тебя любит. – Женщина сжимает его пальцы.

Митч не в силах устоять, переплетает свои корявые пальцы с тонкими пальцами незнакомки, потому что очень это приятно – держать кого‑то за руку. И ощущать, что тебя в этом мире, как якорем, удерживает драгоценное тепло другого человека.

– Откуда вы знаете?

Она смеется негромко. И радостно. Ловит его взгляд в темном стекле, за которым девочка падает в снег, поднимается, и там, где она только что была, остается ангел, снежный ангел.

– Любит. Она сама мне сказала.

 

[1]Микадо – очень плотный шелк с характерным глянцевитым блеском, классическая ткань для свадебных платьев.

 

[2]Гаррисон Кейлор (р. 1942) – американский писатель и радиоведущий.

 

[3]«Скромность умерла, когда родилась одежда». Марк Твен.