Чезаре Ломброзо. Гениальность и помешательство

Чезаре Ломброзо. Гениальность и помешательство

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА К ЧЕТВЕРТОМУ ИЗДАНИЮ

Когда, много лет тому назад, находясь как бы под влиянием экстаза(raptus), во время которого мне точно в зеркале с полной очевидностьюпредставлялись соотношения между гениальностью и помешательством, я в 12дней написал первые главы этой книги*. Признаюсь, даже мне самому не былоясно, к каким серьезным практическим выводам может привести созданная мноютеория. Я не ожидал, что она даст ключ к уразумению таинственной сущностигения и к объяснению тех странных религиозных маний, которые являлись иногдаядром великих исторических событий, что она поможет установить новую точкузрения для оценки художественного творчества гениев путем сравненияпроизведений их в области искусства и литературы с такими же произведениямипомешанных и, наконец, что она окажет громадные услуги судебной медицине. [Гениальность и помешательство. Введение к курсу психиатрическойклиники, прочитанному в Павианском университете. Милан, 1863.] В таком важном практическом значении новой теории убедили менямало-помалу как документальные работы Адриани, Паоли, Фриджерио, МаксимаДюкана, Рива и Верга относительно развития артистических дарований упомешанных, так и громкие процессы последнего времени -- Манжионе,Пассананте, Лазаретти, Гито, доказавшие всем, что мания писательства не естьтолько своего рода психиатрический курьез, но прямо особая форма душевнойболезни и что одержимые ею субъекты, по-видимому, совершенно нормальные,являются тем более опасными членами общества, что сразу в них труднозаметить психическое расстройство, а между тем они бывают способны накрайний фанатизм и, подобно религиозным маньякам, могут вызывать дажеисторические перевороты в жизни народов. Вот почему заняться вновьрассмотрением прежней темы на основании новейших данных и в более широкомобъеме показалось мне делом чрезвычайно полезным. Не скрою, что я считаю егодаже и смелым, ввиду того ожесточения, с каким риторы науки и политики, слегкостью газетных борзописцев и в интересах той иди другой партии,стараются осмеять людей, доказывающих вопреки бредням метафизиков, но снаучными данными в руках полную невменяемость, вследствие душевной болезни,некоторых из так называемых "преступников" и психическое-расстройство многихлиц, считавшихся до сих пор, по общепринятому мнению, совершенноздравомыслящими. На язвительные насмешки и мелочные придирки наших противников мы, попримеру того оригинала, который для убеждения людей, отрицавших движение,двигался в их присутствии, ответим лишь тем, что будем собирать новые фактыи новые доказательства в пользу нашей теории. Что может быть убедительнеефактов и кто станет отрицать их? Разве одни только невежды, но торжеству ихскоро наступит конец. Проф. Ч. Ломброзо Турин, 1 января 1882г.

I. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЧЕСКИЙ ОБЗОР

В высшей степени печальна наша обязанность -- с помощью неумолимогоанализа разрушать и уничтожать одну за другой те светлые, радужные иллюзии,которыми обманывает и возвеличивает себя человек в своем высокомерномничтожестве; тем более печальна, что взамен этих приятных заблуждений, этихкумиров, так долго служивших предметом обожания, мы ничего не можемпредложить ему, кроме холодной улыбки сострадания. Но служитель истиныдолжен неизбежным образом подчиняться ее законам. Так, в силу роковойнеобходимости он приходит к убеждению, что любовь есть, в сущности, не чтоиное, как взаимное влечение тычинок и пестиков... а мысли -- простоедвижение молекул. Даже гениальность -- эта единственная державная власть,принадлежащая человеку, пред которой не краснея можно преклонить колена, --даже ее многие психиатры поставили на одном уровне с наклонностью кпреступлениям, даже в ней они видят только одну из тератологических(уродливых) форм человеческого ума, одну из разновидностей сумасшествия. Изаметьте, что подобную профанацию, подобное кощунство позволяют себе не однилишь врачи и не исключительно только в наше скептическое время. Еще Аристотель, этот великий родоначальник и учитель всех философов,заметил, что под влиянием приливов крови к голове "многие индивидуумыделаются поэтами, пророками или прорицателями и что Марк Сиракузский писалдовольно хорошие стихи, пока был маньяком, но, выздоровев, совершено утратилэту способность". Он же говорит в другом месте: "Замечено, что знаменитые поэты, политикии художники были частью меланхолики и помешанные, частью -- мизантропы, какБеллерофонт. Даже и в настоящее время мы видим то же самое в Сократе,Эмпедокле, Платоне и других, и всего сильнее в поэтах. Люди с холодной,изобильной кровью (букв. желчь) бывают робки и ограниченны, а люди с горячейкровью -- -подвижны, остроумны и болтливы". Платон утверждает, что "бред совсем не есть болезнь, а, напротив,величайшее из благ, даруемых нам богами; под влиянием бреда дельфийские идодонские прорицательницы оказали тысячи услуг гражданам Греции, тогда как вобыкновенном состоянии они приносили мало пользы или же совсем оказывалисьбесполезными. Много раз случалось, что когда боги посылали народам эпидемии,то кто-нибудь из смертных впадал в священный бред и, делаясь под влияниемего пророком, указывал лекарство против этих болезней. Особый род бреда,возбуждаемого музами, вызывает в простой и непорочной душе человекаспособность выражать в прекрасной поэтической форме подвиги героев, чтосодействует просвещению будущих поколений". Демокрит даже прямо говорил, что не считает истинным поэтом человека,находящегося в здравом уме. Excludit sanos, Helicone poetas. Вследствие подобных взглядов на безумие древние народы относились кпомешанным с большим почтением, считая их вдохновленными свыше, чтоподтверждается, кроме исторических фактов, еще и тем, что слова mania --по-гречески, navi и mesugan -- по-еврейски, а nigrata -- по-санскритскиозначают и сумасшествие, и пророчество. Феликс Платер утверждает, что знал многих людей, которые, отличаясьзамечательным талантом в разных искусствах, в то же время были помешанными.Помешательство их выражалось нелепой страстью к похвалам, а также страннымии неприличными поступками. Между прочим, Платер встретил при дворепользовавшихся большой славой архитектора, скульптора и музыканта,несомненно сумасшедших. Еще более выдающиеся факты собраны Ф. Газони вИталии, в "Больнице для неизлечимых душевнобольных". Сочинение егопереведено (на итальянский язык) Лонгоалем в 1620 году. Из более близких кнам писателей Паскаль постоянно говорил, что величайшая гениальностьграничит с полнейшим сумасшествием, и впоследствии доказал это насобственном примере. То же самое подтвердил и Гекарт (Hecart) относительносвоих товарищей, ученых и в то же время помешанных, подобно ему самому.Наблюдения свои он издал в 1823 году под названием: "Стултициана, илиКраткая библиография сумасшедших, находящихся в Валенсъене, составленнаяпомешанным". Тем же предметом занимались Дельньер, страстный библиограф, всвоей интересной "Histoire littéraire des fous", 1860 года, Форг -- впрекрасном очерке, помещенном в Revue de Paris, 1826 го'да, и неизвестныйавтор в "Очерках Бедлама" (Sketches in Bedlam. Лондон, 1873). За последнее время Лелю -- в Démon de Socrate, 1856 года, иBAmulet de Pascal, 1846 года, Верга -- в Lipemania del Tasso, 1850 года, иЛомброзо в Pazzia di Cardano, 1856 года, доказали, что многие гениальныелюди, например Свифт, Лютер, Кардано, Бругам и другие, страдалиумопомешательством, галлюцинациями или были мономанами в продолжение долгоговремени. Моро, с особенной любовью останавливающийся на фактах наименееправдоподобных, в своем последнем сочинении Psychologia morbide и Шиллинг всвоих Psychiatrische Briefe, 1863 года, пытались доказать при помощитщательных, хотя и не всегда строго научных исследований, что гений есть, вовсяком случае, нечто вроде нервной ненормальности, нередко переходящей внастоящее сумасшествие. Подобные же выводы, приблизительно, сделаны Гагеномв его статье "О сродстве между гениальностью и безумием" (Veber dieVerwandschaft Génies und Irresein, Berlin. 1877) и отчасти такжеЮргеном Мейером (Jurgen Meyer) в его прекрасной монографии "Гений и талант".Оба эти ученые, пытавшиеся более точно установить физиологию гения, пришлипутем самого тщательного анализа фактов к тем же заключениям, какие высказалболее ста лет тому назад, скорее на основании опыта, чем строгих наблюдений,один итальянский иезуит, Беттинелли,.в своей, теперь уже совершенно забытой,книге Dell'entusiasmo nelle belle arti. Милан, 1769.

II. СХОДСТВО ГЕНИАЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ С ПОМЕШАННЫМИ В ФИЗИОЛОГИЧЕСКОМ ОТНОШЕНИИ

III. ВЛИЯНИЕ АТМОСФЕРНЫХ ЯВЛЕНИЙ НА ГЕНИАЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ И НА ПОМЕШАННЫХ

IV. ВЛИЯНИЕ МЕТЕОРОЛОГИЧЕСКИХ ЯВЛЕНИЙ НА РОЖДЕНИЕ ГЕНИАЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ

V. ВЛИЯНИЕ РАСЫ И НАСЛЕДСТВЕННОСТИ НА ГЕНИАЛЬНОСТЬ И ПОМЕШАТЕЛЬСТВО

VII. ПРИМЕРЫ ГЕНИЕВ, ПОЭТОВ, ЮМОРИСТОВ И ДРУГИХ МЕЖДУ СУМАСШЕДШИМИ

Жестоко ошибаются, однако, те, которые думают, что душевные болезнивсегда сопровождаются ослаблением умственных способностей, тогда как насамом деле эти последние, напротив, нередко приобретают у сумасшедшихнеобыкновенную живость и развиваются именно во время болезни. Так, Винслоузнал одного дворянина, который, будучи в здравом рассудке, не мог сделатьпростого сложения, а после психического расстройства стал замечательнымматематиком. Точно так же одна дама во время умопомешательства обнаруживаланесомненный поэтический талант, но по выздоровлении превратилась в самуюпрозаическую домовитую хозяйку. В Бисетре мономаньяк Моро выразил жалобу на свое печальное заключение вследующем прелестном четверостишии: Сам Данте в своих вдохновенных строфах, Сам гений Флоренции, был бы не в силах Представить те муки, тот ужас и страх, Какие в застенках Бисетра постылых Мы вынесли... Эскироль рассказывает про одного маньяка, что в период самого острогоприпадка болезни он сочинял канон, который был впоследствии введен вбогослужение (odattato). Морель лечил одного сумасшедшего, страдавшегопериодическим слабоумием; перед наступлением каждого периода он писалпрекрасные комедии. Можно привести множество примеров того, как самые простые, неученыелюди обнаруживали во время умопомешательства необыкновенную находчивость,остроумие, наблюдательность, даже глубокомыслие, не свойственные им прежде,или такие таланты, которыми они не обладали в здоровом состоянии. Я лечил в Павии одного бедного крестьянского мальчика, который сочинялоригинальнейшие музыкальные арии; он же придумал для своих товарищей,находившихся в одной с ним больнице, до того меткие прозвища, что они так иостались за ними до сих пор. Один старик крестьянин, страдавший миланскойпроказой, на вопрос наш, считает ли он себя счастливым, отвечал, точнокакой-нибудь греческий философ: "Счастливы все те люди, даже богатые,которые желают быть счастливыми". Многие из моих учеников, вероятно, помнят того душевнобольного Б.,теперь уже выздоровевшего окончательно, которого смело можно было назватьгением, вышедшим из народа. Он перепробовал все профессии: был звонарем,слугой, носильщиком, продавцом железных изделий, трактирщиком, учителем,солдатом, писцом, но ничто его не удовлетворяло. Он составил для меня своюбиографию, и так хорошо, что если исправить некоторые орфографическиеошибки, то она годилась бы в печать, а с просьбою отпустить его из больницыБ. обратился ко мне в стихах, весьма недурных для простолюдина. Несколько дней тому назад мне пришлось услышать от одного сумасшедшего,простого торговца губками, следующее философское решение вопроса о жизни исмерти. "Когда душа оставит тело, -- сказал он, -- то оно истлевает ипринимает другую форму: мой отец зарыл однажды труп мула в землю, и на нейпосле того появилось множество грибов, а картофель стал родиться вдвоекрупнее, чем прежде". Как видите, нисколько не культивированный, но как быпросветленный маниакальным экстазом, ум этого человека получил способностьделать такие выводы, до которых с трудом додумываются лишь немногие великиемыслители. Некто В., лишившийся рассудка вор, бросился бежать, воспользовавшисьдозволенной ему прогулкой. Когда его поймали и стали укорять, зачем онзлоупотребил оказанным ему доверием, он отвечал: "Я хотел только испытатьбыстроту своих ног". В тюфяке одной истеричной больной, набитом листьями, нашли множествоукраденных ею вещей: платки, палки, маленькие подушечки, шляпы и два платья,нашитые одно на другое таким образом, что их можно было принять за одно. Навопрос, для чего нужны ей палки, она отвечала: "Я положила их для того,чтобы постель лучше держалась, и, кроме того, разравниваю ими листья". -- "Аплатья вы для чего нашили одно на другое?" -- "Чтоб мне было теплее". -- "Ана что вам платки, пряжки от подвязок, подушечки и пр.?" -- "Я не люблюсидеть без дела и набрала себе разных вещей для рукоделья". -- "Зачем же вампонадобилась шляпа?" -- "Чтобы прятать в нее свою работу". Когда я спросил у одного больного, страдавшего извращением чувств(follia affettiva), почему он выказывает такое отвращение к своей жене, тополучил от него такой ответ: "Остаться в прежних дружеских отношениях кжене, после того как она вам изменила, -- это выше сил человеческих, а я нехочу отличаться от других людей". Один старик 70 лет, совершенно беззубый, страдавший хроническимумопомешательством (mania cronica), часто разыгрывал из себя шута, и, когдамы укоряли его, находя это неприличным в такие лета, он возражал: "Что залета мои, я совсем не старик, -- разве вы не видите, что у меня еще и зубыне прорезались". Женщину, страдавшую религиозным помешательством, спросили, почему онаникогда ничем не занимается: "Потому что меня зовут лентяйкой", -- отвечалаона. -- "Ты так безобразна, что на тебя противно смотреть". -- "Кто не хочетсмотреть на меня, пусть выколет глаза". -- "Ты самая безумная из сумасшедшихв этой больнице". -- "Блажен торговец, знающий хорошо достоинство своеготовара". Теперь займемся поэтами-безумцами, поэтами, родина таланта которых --больница для умалишенных. Лишь немногие из них получили раньше литературноеобразование, большинство же, по-видимому, вдохновляется и как бывоспитывается исключительно психической болезнью. Я мог бы привести массупримеров в этом роде, но, чтобы не увеличивать объем своей книги и ненаскучить читателям, ограничусь лишь немногими, прибавив при этом, чтопроизведения поэтов-безумцев всегда страдают отсутствием единства, отличаясьвместе с тем замечательной неровностью не только в отношении поразительнойбыстроты переходов от самого мрачного настроения к самому веселому, но такжепо массе противоречий, какую они представляют, и по легкости, с какоюменяется их слог, то правильный, утонченный, изящный, то грубый донеприличия, циничный, безграмотный и совершенно бессмысленный"*. [В русском переводе помещены не все произведения умалишенных,приведенных в оригинале у Ломброзо, в связи с трудностью перевода.] Некогда известный поэт М.Ж., брат знаменитого литератора, помешавшисьвследствие чрезмерных занятий и злоупотребления спиртными напитками, началтиранить свою жену, кричать и бранить воображаемых преследователей. Черезнесколько времени, когда эти припадки бешенства прекратились, у него явиласьмания величия и он принялся писать стихи, чрезвычайно гармоничные, носовершенно бессмысленные. Между прочим, он сочинил трагедию, где в число 60действующих лиц помещены и Архимед с Гарибальди, и Эммануил Карл Феликс сЕвой, Давидом и Саулом. Тут являются также и невидимые персонажи, звезды,кометы, которые тем не менее произносят длиннейшие монологи. Этот несчастный поэт, воображавший себя Горацием, в течение несколькихлет перепробовал всевозможные стихотворные формы и принялся даже заневозможные, называя их то аметрами, то олиметрами. Проза выходила у негоеще бессмысленнее, так как он воображал, что пишет на каком-то новогреческомязыке и, например, камень называл "литиас", друзей -- "фили" и пр. А между тем он же писал потом сонеты, которые не: уступят даже сонетамВерни. У него же мы находим юмористическую пародию на сонет Данте, а рядом снею стихи, проникнутые мрачной, мощной энергией, как, например, следующеестихотворение, поразительно правдиво рисующее безотрадное одиночестволипеманьяка: К САМОМУ СЕВЕ Чем недоволен ты, пришелец безумный?.. Всем вообще и в частности ничем. Я недоволен тем, что свод небес лазурный Покрылся тучами, что стих мой нем, Что он бессилен и не может Излить пред небом то страданье, Что день и ночь мне сердце гложет... Пусть все живое изнеможет В борьбе с несчастием и злом, Пусть обратится мир в Содом -- И я предамся ликованью. M.S. Вообще у этого маньяка встречаются стихи, замечательно изящные по слогуи достойные самого Петрарки. Но вот пример еще более поразительный: в то время как не толькогосударственные люди, но и более или менее опытные психиатры ломали себеголовы над разрешением вопроса, точно ли Лазаретти сумасшедший, меткуюхарактеристику его написал один липеманьяк, пациент уважаемого доктораТозелли, который и сообщил мне это оригинальное стихотворение. В наш век путей железных И книг душеполезных, Век электричества, паров И помрачения умов, В наш век газет серьезных, Обманов грандиозных, Век канцелярских баррикад -- Чтоб полный вышел маскарад, Недоставало лишь живого Святого. Но вот вдруг на Монтелябро, Как свет из канделябра, Из яслей воссиял Давид и нем, и мал. Он начал от солдата, Прошел чрез демократа, Котурны, плащ надел, Глаза горе воздел -- И век газет увидел снова Святого. Был прежде он заикой, Но тут вдруг стал великий Оратор и пророк -- Таков Давида рок. В кутиле вдруг отпетом Мир встретился с аскетом... Он изменил свой вид, Он властно говорит, -- И все признали в нем за "слово" Святого. Он стал теперь законодатель,Герой, мудрец и предсказатель;Как Моисей, стал управлятьИ смело выступил в печать.Завел апостолов оравуИ Магдалин себе во славу,Голгофы ищет и цепей,Идя во след Царю Царей.Глупцы лежат у ног больного -- "Святого". Как Генрих некогда в Каноссе, Давид споткнулся в Арчидоссе: Рукою сильною Давид Был остановлен и побит. Толпа апостолов бежала, И в довершение скандала, Орава уличных девиц Повергла дерзновенно ниц От изумления немого Святого. Страна цветов, моя Тоскана, В твоем мозгу зияет рана. Пристрой маньяков там, где им Быть надлежит со всем "святым" -- И все почтут тебя хвалою. Пусть орошаются слезою Кресты замученных борцов, А не маньяков и глупцов, -- Не память твоего слепого Святого! Однако у того же поэта встречаются и бессмысленные стихотворения. Наконец, еще полнее и нагляднее подтверждают мое предположение, чтосуществует особый поэтический экстаз, вызываемый душевными болезнями,следующие прелестные стихи, переданные мне Таркини-Бонфанти и написанныечуть ли не в его присутствии одним сумасшедшим: К птичке, залетевшей на двор. С дерева на скалу, со скалы на холм переносят тебя твои крылья, -- тыто летаешь, то садишься днем и ночью. А мы, ослепленные своей гордостью, как бы прикованные к железномустолбу, мы все кружимся на одном месте, вечно стараясь уйти подальше и вечнооставаясь тут же. Кав. Y. Прелесть этих строф будет еще понятнее читателю, если он припомнит, чтоавтор намекает в них на тот дворик, с деревом посредине, вокруг которогогуляют сумасшедшие по выложенной камнем дорожке. "Несчастный поэт, -- пишетмне Таркини, -- живет в нашем доме умалишенных уже около 20 лет, онвоображает себя кавалером, князем и пр., видит повсюду нечто таинственное, впродолжение многих лет постоянно собирается вынимать посредством своейтрубки ключи директора, любит принарядиться и показать, что у него хорошиеманеры. Он рисует довольно правильно, когда копирует что-нибудь, если женачнет сочинять свой рисунок, то у него всегда выходят каракули, с помощьюкоторых он силится олицетворять таинственные образы, постоянно занимающиеего". Очевидно, этот больной страдал хроническим горделивым помешательством.Любопытно, что автор этого прелестного стихотворения, одержимый положительнострастью к бумагомаранью, обыкновенно писал преплохие, даже безграмотныесочинения в стихах и прозе, постоянно намекая в них на разные воображаемыепочести или на свои титулы, что он сделал, впрочем, и в приведенной вышепьеске, подписавшись под нею кавалером Y. В заключение я приведу еще пример, чрезвычайно интересный даже с точкизрения судебной психиатрии, так как в этом случае кроме несомненноголитературного дарования, временно вызванного сумасшествием, мы имеем еще идоказательство того, что помешанные могут притворяться безумными подвлиянием какого-нибудь аффекта, в особенности из страха наказания. Примерэтот я заимствую из моей практики. Один бедный башмачник, по фамилии Фарина,отец, дядя и двоюродный брат которого были сумасшедшие и кретины, ещемолодой человек, уже давно страдал умопомешательством и галлюцинациями, но свиду казался веселым и спокойным. Вдруг ему пришла фантазия убить женщину,не сделавшую ему ничего дурного, мать той девушки, которую он, под влияниемсвойственного помешанным эротического бреда, считал своей любовницей, хотя,в сущности, лишь мельком видел ее. Вообразив, что эта женщина подстрекаетпротив него невидимых врагов, голоса которых не давали ему покоя, Фариназарезал ее ножом, а сам бежал в Милан. Никто даже не заподозрил бы его всовершении такого преступления, если бы он, вернувшись в Павию, не пришелсам в полицейское бюро и не сознался в убийстве, представив для большейубедительности и чехол от того ножа, которым нанесен был роковой удар. Нопотом, когда его посадили в тюрьму, он раскаялся в этом поступке ипритворился страдающим полной потерей рассудка, хотя этой формыумопомешательства в то время у него уже не было. Когда меня пригласили вкачестве эксперта для решения вопроса о психическом состоянии преступника, ядолго колебался, к какому заключению прийти на его счет и как убедиться втом, что, будучи помешанным, он вместе с тем притворяется безумным. Наконецего поместили в мою клинику, где я мог тщательно наблюдать за ним и где оннаписал для меня свою подробную биографию; только тогда мне стало ясно, чтопередо мною -- настоящий мономаньяк. Биография эта*, по-моему, является драгоценнейшим документом в областипатологической анатомии мысли, как очевидное доказательство возможности нетолько появления галлюцинаций при нормальности всех остальных психическихотправлений, но также и неудержимого импульса к совершению проступка ссознанием ответственности за него, на что уже указывал профессор Герцен всвоем прекрасном сочинении "О свободе воли". [Биография помещена в конце книги в приложении.] При чтении автобиографии Фарины невольно удивляешься тому, как могчеловек, не получивший никакого литературного образования, излагать своимысли до такой степени ясно, правильно, нередко даже красноречиво,обнаруживая при этом замечательную, необыкновенную память. Так, он сточностью определяет величину куска мыла, купленного 3-4 года тому назад,подробно описывает давнишние сны, разговоры, помнит места, собственныеимена, вообще все мельчайшие обстоятельства много лет тому назад случившихсясобытий, которые не удержались бы в памяти здорового человека и несколькодней. Особенно живо у него воспоминание о виденных им чрезвычайномногочисленных снах, из чего ясно следует, до какой степени они овладелирасстроенным воображением этого несчастного. Не менее любопытна и та подробность, что вначале Фарина совершенноздраво показывал своим товарищам по заключению всю нелепость веры их впророческие сны, а потом сам начал верить им, скорее в силу подражания, чемвследствие грубого невежества, так как остальные заключенные, хотя и непомешанные, были гораздо менее развиты в умственном отношении, чем он. Насколько помешанный Фарина был умственно выше своих сотоварищей позаключению, видно, между прочим, из того, что, оспаривая их мнение, будтосуды в Австрии справедливее, чем в Италии, он заметил: "А разве в Австриимошенников не сажают в тюрьмы, точно так же, как и здесь?" Далее, интересно то обстоятельство, что иногда несчастный вполне ясносознавал свои галлюцинации, в другое же время принимал их задействительность и что он замечал усиление их вследствие слабости, усталостии при высоком положении головы во время сна -- факт, на который следуетобратить внимание спиритуалистам и врачам-любителям кровопусканий. Крометого, меня изумило, что Фарина называет чувство, побудившее его к совершениюубийства, инстинктом, точно он посоветовался с каким-нибудь представителемстаринной школы германских психологов, хотя до такой степени сознавалважность этого преступления, что не раз готов был отказаться от совершенияего при мысли о суде, о кандалах и о позорном заключении в тюрьме. Наконец,следует заметить, что многим из употребленных им в рукописи слов он придаетсвоеобразный, ему одному понятный смысл, например, прерогатива, развлечение,настойчивость и пр., что составляет характеристическую особенностьоднопредметного помешательства. Для целей судебной медицины особенно важен в автобиографии Фарины егоправдивый рассказ о том, как он все подготовил, чтобы убежать в Швейцарию, икак ему помешала исполнить это овладевшая им слабость и боязнь преследованиясо стороны полчища воображаемых врагов. Предположите же теперь, что припадкигаллюцинаций вдруг прекратились бы, а бегство удалось, -- и тогда человек,не занимающийся психиатрией, наверное, затруднился бы признать фактвременного помешательства преступника. Что же касается притворного сумасшествия, то Фарина выбрал именно самуюудобную для себя форму -- манию инстинктивных ночных галлюцинаций, котороюдействительно страдал прежде, так что если бы у этого несчастного не явилосьвдруг странного убеждения в желании врачей защитить его во что бы то нистало, то он продолжал бы притворяться и перед нами и ни в каком случае невысказался бы с той полной откровенностью, как это сделано было им в своейавтобиографии. А без этого драгоценного документа мы рисковали бы счестьФарину или за маньяка, когда он не был им, или за притворщика, когда он и недумал притворяться. Здесь мы видим новое доказательство того, как мало значения могут иметьдля правосудия заключения экспертов, почерпнутые только из определенияпсихологических способностей испытуемого, в сравнении с методом новейшихпсихиатров, основанным на опытах. Для нашей же собственной цели прекрасная, местами художественнонаписанная автобиография Фарины является неопровержимым подтверждениемвыставленного нами положения, что бывают случаи, когда помешательствовозвышает ум необразованных людей над общим уровнем и в значительной степениразвивает их интеллектуальные способности. Общая и резкая особенность поэтов-сумасшедших состоит в присущей имвсем силе творческого воображения, столь несвойственной их прежним жизненнымусловиям и ограниченному умственному кругозору. Правда, у многих это творчество сводится к постоянному кропаниюэпиграмм, острот и созвучий, которые хотя и считаются в большом свете запризнак блестящего ума, bel esprit, но, в сущности, доказывают противное, нетолько потому, что в них часто не бывает логического смысла, но еще ипотому, что ими особенно усердно занимаются умалишенные. Впрочем, и впрозаических сочинениях этих последних заметна склонность к созвучиям, крифмам. Между такими литераторами дома умалишенных нередко встречаютсяимпровизированные философы, у которых среди безумных фантазий являются инойраз проблески идей, как будто заимствованных из философских системэпикурейцев или позитивистов. Но большинство все-таки состоит из поэтов или,скорее, версификаторов, преобладающим свойством произведений которых служиторигинальность, нередко доходящая до абсурда, вследствие разнузданностивоображения, не сдерживаемого более ни логикой, ни здравым смыслом, как этовсегда бывает с ненормальными или неразвитыми умами. Физиологический примертакого явления представляют дети; что же касается патологических примеров,то их множество: придуманная Петром Сиенским теория превращений истранствований души, новогреческий язык, изобретенный душевнобольным изПезаро, и пр. Благодаря своему более живому воображению и быстрой ассоциации идейсумасшедшие часто выполняют с большой легкостью то, что затрудняетдаровитейших здоровых, нормальных людей, как это доказывает приведенная намираньше характеристика Лазаретти, написанная без всяких усилий сумасшедшим,тогда как над нею тщетно трудились многие альенисты, в том числе известныйдоктор Ми-кетти, обладавшие, конечно, большей проницательностью и -- что ещеважнее -- несравненно большим количеством данных для постановки правильногодиагноза. Другая характеристическая особенность таких писателей -- и этозамечается даже в произведениях преступников -- это страсть говорить о себеили о своих близких и составлять свои автобиографии, давая при этом полнуюволю себялюбию и тщеславию. Нужно заметить, впрочем, что обыкновенныесумасшедшие обнаруживают в своих сочинениях меньше искусственности ввыражениях и меньше последовательности, чем преступники, но зато у нихбольше творческой силы и оригинальности сравнительно с этими последними.Далее литераторы дома умалишенных чрезвычайно склонны употреблять созвучия,часто совершенно бессмысленные, и придумывать новые слова или же придаватьособый смысл уже существующим словам и преувеличивать значение самыхничтожных мелочных подробностей; так, Фарина посвящает чуть не полстраницыописанию купленного им куска мыла. "Сумасшедшие всегда трудятся надкакими-нибудь утомительными, иссушающими мозг пустяками", -- сказал Гекарт впредисловии к своей "Gualana", -- произведению, кстати сказать, тоже неотличающемуся здравым смыслом. У многих душевнобольных, хотя и не так часто, как у маттоидов(тронутых, поврежденных), заметно стремление дополнять свои поэтическиевымыслы рисунками, точно ни поэзия, ни живопись в отдельности недостаточносильны для выражения их идей. В слоге сказывается недостаток правильности,отделки; но периоды отличаются такой силой и законченностью, что в этомотношении не уступают произведениям образцовых писателей. Такое мастерство изложения и способность к версификации, проявляющиесяв людях, которые до заболевания даже не имели понятия о просодии, непокажутся нам особенно изумительными, если мы припомним сделанное Байрономопределение поэзии: по его мнению, основанному на собственном опыте, "поэзияесть выражение страсти, которая проявляется тем могущественнее, чем сильнеебыло вызвавшее ее возбуждение". Отсюда становится понятным, почему упомешанных так сильно развивается воображение, часто переходящее даже вполную разнузданность. Богатство фантазии и страстное возбуждение всегдаявлялись могучими факторами творческой деятельности. По мнению Вико,блистательно доказанному впоследствии Боклем, в древние времена и у древнихнародов первые мыслители и ученые были поэты, излагавшие стихамиисторические события, народные верования и вообще создавшие там эпос,который затем передавался из уст в уста, из поколения в поколение, как этомы видим в Галлии, в Тибете, в Америке, Африке и Австралии, по свидетельствуразличных путешественников. Эллис рассказывает, что в Полинезии для решения споров относительнодавно прошедших событий туземцы справляются со своими балладами точно также, как мы с историческими документами. Мало того, не только в ДревнейИндии, но даже в средневековой Европе все науки перекладывались встихотворную форму. Монтукла упоминает о математическом трактате XIIIстолетия, написанном силлабическими стихами; один англичанин переложил встихи кодекс Юстиниана, а какой-то поляк -- Геральдику. Да, наконец, разве собственно история, хотя изложенная прозой, непереполнена точно так же поэтическими вымыслами, фантастическими эпизодами,натяжками в объяснениях и пр.? Разве в ней мы не встречаем всевозможныхнелепостей, вроде того, например, что название сарацинов произошло от Сары,а Нюрнберга -- от Нерона, что Неаполь появился на яйце, что после некоторыхвойн с турками у детей бывало не 32 зуба, а 22 или 23? Разве историкТурпино, этот Маколей своего времени, не сообщил в своей хронике, что стеныПампелуны пали сами собою, едва лишь спутники Карла Великого начали молитьсяБогу? Да и вообще, в нашей истории столько басен, порожденных безумиемчеловечества (тем более склонного ко всему фантастическому, чем ононевежественнее), что наши филологи только понапрасну ломают себе головы втщетных усилиях найти разумное объяснение для этого ребяческого бреда. Что мерный стих успокаивает и гораздо полнее выражает ненормальноепсихическое возбуждение, чем проза, в этом нас убеждают наблюдения надпьяницами и собственное признание многих из таких бессознательных помешанныхпоэтов. Один преступник-маттоид, находившийся в больнице Арбу, прекрасновыразил эту инстинктивную склонность к поэтической форме в следующемдвустишии: Не удивляйтесь моему письму в стихах: Я прозой не могу писать никак! Другой, липеманьяк, лечившийся в доме сумасшедших в Пезаро, такобъясняет значение многих своих стихотворений. "Поэзия, -- говорил он, --это -- мгновенная эманация души, это -- крик, выражающийся из потрясеннойтысячами мук груди". Патологическое происхождение таких литературных произведений служитдостаточным объяснением неодинаковости их стиля, то сильного и блестящего,то вялого и бесцветного по мере того, как ослабевает возбуждение, так чтострофы классически прекрасные вдруг сменяются идиотской болтовней. Тем жеобусловливаются и крайние противоречия между произведениями одного и того жеавтора, например у Фарины и Лазаретти. Впрочем, стиль большинства из нихпредставляет какое-то детское, примитивное построение периода, наклонность кафоризмам или коротким фразам, частое повторение одних и тех же слов илиоборотов, напоминающих библейские изречения или суры Корана, а также, какзаметил Тозелли, однообразие в рассуждениях почти всегда о предметахмалознакомых, чуждых пишущему и -- что особенно любопытно -- совершеннобесполезных как для него самого, так и для других. Наибольшую склонность кписательству обнаруживают, по моему мнению (которое разделяют Адриани иТозелли), хронические маньяки, алкоголики и полупаралитики в первом периодеболезни, хотя у этих последних стихи часто похожи на рифмованную,бессмысленную прозу. Затем следуют меланхолики, сравнительно реже попадающиев больницы для умалишенных. Потребность высказаться на бумаге, вероятно,является у них вследствие свойственной им молчаливости и желания защититьсебя таким способом от воображаемых преследований -- факт гораздо болееважный, чем это может показаться на первый взгляд, особенно когда мысопоставим его с признанным уже всеми другим фактом -- наклонностью кмеланхолии всех великих мыслителей и поэтов.

VIII. СУМАСШЕДШИЕ АРТИСТЫ И ХУДОЖНИКИ

IX. МАТТОИДЫ-ГРАФОМАНЫ, ИЛИ ПСИХОПАТЫ

X. "ПРОРОКИ" И РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ. САВОНАРОЛА. ЛАЗАРЕТТИ

XI. СПЕЦИАЛЬНЫЕ ОСОБЕННОСТИ ГЕНИАЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ, СТРАДАВШИХ В ТО ЖЕ ВРЕМЯ И ПОМЕШАТЕЛЬСТВОМ

XII. ИСКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ОСОБЕННОСТИ ГЕНИАЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ

Заключение

Теперь спросим себя, возможно ли на основании вышеизложенных фактовприйти к заключению, что гениальность вообще есть не что иное, как невроз,умопомешательство? Нет, такое заключение было бы ошибочным. Правда, в бурнойи тревожной жизни гениальных людей бывают моменты, когда эти людипредставляют большое сходство с помешанными, и в психической деятельноститех и других есть немало общих черт, например усиленная чувствительность,экзальтация, сменяющаяся апатией, оригинальность эстетических произведений испособность к открытиям, бессознательность творчества и употребление особыхвыражений, сильная рассеянность и наклонность к самоубийству*, а такженередко злоупотребление спиртными напитками и, наконец, громадное тщеславие.Правда, в числе гениальных людей были и есть помешанные, точно так же, как имежду этими последними бывали субъекты, у которых болезнь вызывала проблескигения; но вывести из этого заключение, что все гениальные личностинепременно должны быть помешанными, значило бы впасть в громадноезаблуждение и повторить, только в ином смысле, ошибочный вывод дикарей,считающих боговдохновенными людьми всех сумасшедших. Поясню эту мысльпримером: у нас в Италии есть хореик слепец Пучинотти, подражающий в своиххореических движениях манипуляциям человека, играющего на скрипке. Если быкто-нибудь вздумал сопоставить этот случай с тем фактом, что в числе хорошихскрипачей есть много слепых, и на основании его сделал вывод, что всеискусство скрипичной игры обусловливается сопровождающейся хореическимидвижениями болезнью, то, конечно, этот вывод оказался бы совершенно ложным.Очень может быть, что хорея придает большую подвижность рукам играющего иличто она даже развивается у него вследствие постоянного повторения известныхдвижений, но все же из этого еще нельзя заключить о полном сходстве междухореиком и скрипачом. ["Гениальные люди дают огромный процент самоубийц, начиная сдревнейшего периода истории и кончая нашим временем. Интересно проследитьповоды к самоубийству: Доминикино лишил себя жизни вследствие насмешексоперников, Спальолетто -- после похищения своей дочери, Нурри -- из завистик успехам Дюпре и пр. В Италии число самоубийц между художниками достигает90 на миллион жителей, между литераторами -- 618,9, между учащимися -- 355,3-- процент более высокий, чем в остальных профессиях.] Если бы гениальность всегда сопровождалась сумасшествием, то какобъяснить себе, что Галилей, Кеплер, Колумб, Вольтер, Наполеон,Микеланджело, Кавур, люди несомненно гениальные и притом подвергавшиеся втечение своей жизни самым тяжелым испытаниям, ни разу не обнаруживалипризнаков умопомешательства? Кроме того, гениальность проявляется обыкновенно гораздо раньшесумасшествия, которое по большей части достигает максимального развития лишьпосле 35-летнего возраста, тогда как гениальность обнаруживается еще сдетства, а в молодые годы является уже с полной силой: Александр Македонскийбыл на вершине своей славы в 20 лет, Карл Великий -- в 30 лет, Карл XII -- в18, Д'Аламбер и Бонапарт -- в 26 (Рибо). Далее, между тем как сумасшествие чаще всех других болезней передаетсяпо наследству и притом усиливается с каждым новым поколением, так чтократкий припадок бреда, случившийся с предком, переходит у потомка уже внастоящее безумие, гениальность почти всегда умирает вместе с гениальнымчеловеком, и наследственные гениальные способности, особенно у несколькихпоколений, составляют редкое исключение. Кроме того, следует заметить, чтоони передаются чаще потомкам мужского, чем женского пола (о чем мы ужеговорили прежде), тогда как умопомешательство признает полную равноправностьобоих полов. Положим, гений тоже может заблуждаться, положим, и он всегдаотличается оригинальностью; но ни заблуждение, ни оригинальность никогда недоходят у него до полного противоречия с самим собою или до очевидногоабсурда, что так часто случается с маттоидами и помешанными. Если некоторые из этих последних и обнаруживают недюжинные умственныеспособности, то это лишь в редких сравнительно случаях, и притом ум ихвсегда односторо-нен: гораздо чаще мы замечаем у них недостаток усидчивости,прилежания, твердости характера, внимания, аккуратности, памяти -- вообщеглавных качеств гения. И остаются они по большей части всю жизнь одинокими,необщительными, равнодушными или нечувствительными к тому, что волнует родлюдской, точно их окружает какая-то особенная, им одним принадлежащаяатмосфера. Возможно ли сравнивать их с теми великими гениями, которыеспокойно и с сознанием собственных сил неуклонно следовали по раз избранномупути к своей высокой цели, не падая духом в несчастиях и не позволяя себеувлечься какой бы то ни было страстью! Таковы были: Спиноза, Бэкон, Галилей, Данте, Вольтер, Колумб,Макиавелли, Микеланджело и Кавур. Все они отличались сильным, но гармоничнымразвитием черепа, что доказывало силу их мыслительных способностей,сдерживаемых могучей волей, но ни в одном из них любовь к истине и к красотене заглушила любви к семье и отечеству. Они никогда не изменяли своимубеждениям и не делались ренегатами, они не уклонялись от своей цели, небросали раз начатого дела. Сколько настойчивости, энергии, такта выказывалиони при выполнении задуманных ими предприятий и какой умеренностью, какимцельным характером отличались в своей жизни! А ведь на их долю выпало тоже немало страданий от преследования невежд,им тоже приходилось испытывать и припадки изнеможения, следовавшие запорывами вдохновения, и муки овладевавшего ими сомнения, колебания, но всеэто ни разу не заставило их свернуть с прямого пути в сторону. Единственная, излюбленная идея, составлявшая цель и счастье их жизни,всецело овладевала этими великими умами и как бы служила для них путеводнойзвездой. Для осуществления своей задачи они не щадили никаких усилий, неостанавливались ни перед какими препятствиями, всегда оставаясь ясными,спокойными. Ошибки их слишком немногочисленны, чтобы на них стоилоуказывать, да и те нередко носят такой характер, что у обыкновенных людейони сошли бы за настоящие открытия. Резюмируя наши положения, мы приходим к следующим выводам: вфизиологическом отношении между нормальным состоянием гениального человека ипатологическим -- помешанного существует немало точек соприкосновения. Междугениальными людьми встречаются помешанные и между сумасшедшими -- гении. Нобыло и есть множество гениальных людей, у которых нельзя отыскать нималейших признаков умопомешательства, за исключением некоторыхненормальностей в сфере чувствительности. Хотя мое исследование ограничивается скромными пределамипсихологических наблюдений, но я надеюсь, что оно может дать солиднуюэкспериментальную точку отправления для критики артистических, литературныхи, в некоторых случаях, даже научных произведений. Так, во-первых, онозаставит обратить внимание на чисто патологические признаки: излишнюютщательность отделки, злоупотребление символами, эпиграфами и аксессуарами,преобладание одного какого-нибудь цвета и преувеличенную погоню за новизной.В литературе и ученых статьях такими же признаками служат претензии наостроумие, излишняя систематизация, стремление говорить о себе, склонностьзаменять логику эпиграммой, пристрастие к напыщенности в стихах, к созвучиям-- в прозе и тоже погоня за оригинальностью. Кроме того, ненормальностьэтого тона выражается в манере писать библейским языком, короткими периодамис подчеркиваниями или частым употреблением известных слов. Признаюсь,замечая, как много субъектов из так называемых руководителей общественногомнения отличаются подобными недостатками и как часто юные писатели,берущиеся за разработку серьезных общественных вопросов, ограничиваются приэтом одними лишь остротами, как будто заимствованными из дома умалишенных, ипишут коротенькими, отрывистыми фразами библейских изречений, я начинаюбояться за судьбу грядущих поколений. И наоборот -- аналогия, существующая, с одной стороны, между маттоидамии гениями в том отношении, что первым присущи все болезненные свойствапоследних, а с другой -- сходство между здоровыми людьми и маттоидами,которые обыкновенно обладают столь же развитой проницательностью ипрактическим тактом, должно послужить для людей науки предостережениемпротив излишнего увлечения новыми теориями, особенно расплодившимися теперьв абстрактных или не вполне сложившихся науках, каковы теология, медицина* ифилософия. Такого рода теории, относящиеся обыкновенно к наиболееинтересующим публику вопросам, разрабатываются по большей части людьми,ничего в них не смыслящими, которые вместо серьезных рассуждений, основанныхна тщательном и спокойном изучении фактов, наполняют свои сочинения громкимифразами, не идущими к делу примерами, парадоксами и несостоятельными, частоодин другому противоречащими доводами, хотя и не лишенными иногдаоригинальности. В таком роде пишут по преимуществу именно маттоиды(психопаты) -- эти бессознательные шарлатаны, встречающиеся в литературноммире гораздо чаще, чем многие думают... [Я забыл упомянуть в числе маттоидов приверженцев гомеопатии ивегетарианства; это своего рода сектанты в медицине, проповедующие массынелепостей под прикрытием многих истин.] Но не одним ученым следует остерегаться подобных теорий; относительноих -- и притом в гораздо большей степени -- должны быть настороже игосударственные люди не только потому, что эти мнимые реформаторы,вдохновляемые исключительно лишь психической болезнью и не встречающиесерьезного отпора со стороны критики, могут оказывать известное влияние наокружающих, но еще и в силу того соображения, что всякие преследования, хотябы и справедливые, раздражают, усиливают помешательство этих людей ипревращают безвредный идеологический бред психопата или извращение чувствмономаньяка в активное помешательство, тем более опасное, что присравнительно ясном уме, настойчивости и преувеличенном альтруизмепсихопатов, заставляющем их усердно заниматься общественными делами илицами, стоящими во главе управления, они преимущественно перед всемидругими сумасшедшими склонны совершать политические убийства*. [См. IX главу.] Таким образом, мы убеждаемся, что психопаты имеют нечто общее не толькос гениями, но, к сожалению, и с темным миром преступления; мы видим, крометого, что настоящие помешанные отличаются иногда таким выдающимся умом ичасто такой необыкновенной энергией, которая невольно заставляетприравнивать их, на время по крайней мере, к гениальным личностям, а впростом народе вызывает сначала изумление, а потом благоговение перед ними. Подобные факты дают нам новую, надежную точку опоры в борьбе с юристамии судьями, которые, на основании одной только усиленной деятельности мозга,заключают о вменяемости для данного субъекта и о полном отсутствии у негопсихического расстройства. Вообще, благодаря новейшим исследованиям вобласти психиатрии, у нас является возможность уяснить себе таинственнуюсущность гения, его непоследовательность и ошибки, которых не сделал бысамый обыкновенный из простых смертных. Далее, нам становится понятным,каким образом помешанные и маттоиды*, одаренные лишь в слабой степенигениальностью, а то и совсем не имевшие ее (Пассананте, Лазаретти,Дробициус, Фурье, Фокс), могли оказывать громадное влияние на толпу инередко даже вызывать политические движения; или каким образом люди, бывшиев одно и то же время и гениями, и помешанными (Магомет, Лютер, Савонарола,Шопенгауэр), нашли в себе силы преодолеть такие препятствия, которыеужаснули бы здравомыслящего человека, -- на целые века задержать умственноеразвитие народов и сделаться основателями если не всех религий, то покрайней мере всех сект, появлявшихся в древнем и новом мире? [См. главу X и приложения.] Установив такое близкое соотношение между гениальными людьми ипомешанными, природа как бы хотела указать нам на нашу обязанностьснисходительно относиться к величайшему из человеческих бедствий --сумасшествию и в то же время дать нам предостережение, чтобы мы не слишкомувлекались блестящими призраками гениев, многие из которых не только неподнимаются в заоблачные сферы, но, подобно сверкающим метеорам, вспыхнуводнажды, падают очень низко и тонут в массе заблуждений. ПРИЛОЖЕНИЯ

I. АВТОБИОГРАФИЯ ПОМЕШАННОГО (к VII главе)

С 1858 по 1859 год я служил привратником у господина Б. В этом же домежила семья Даг., которая мало-помалу так полюбила меня, что предложиладавать мне обед, зная, что мне неудобно было приготовлять его самому.Однажды, проходя по улице Ровелекка, я увидел у отворенной железной лавкидевушку, которая покраснела, когда глаза ее встретились с моими. Я же,напротив, остался на этот раз совершенно равнодушным, хотя обыкновеннокраснел при всякой встрече, особенно с женщиной. Я догадался, в чем дело,но, возвратясь домой, даже и вида не подал, что придаю этому значение. Наследующий день я снова проходил мимо лавки, и та же девушка, по фамилии Ж.,опять бросила на меня нежный взгляд, а я по-прежнему остался равнодушным икогда возвращался назад, то даже не посмотрел на нее, хотя она стояла удвери. Несколько времени я избегал встречи с этой особой. Однажды вечером,стоя у ворот, я услышал легкие шаги и, оглянувшись, увидел Ж., котораядержала за руку свою маленькую сестру. Девушка обратилась ко мне с вопросом,дома ли г-жа Даг., и я отвечал ей, что нет, после чего она поблагодариламеня, многозначительно поклонилась мне, так же как и я ей, и ушла. В этовремя началась война 1859 года, и у меня не было даже мысли о каких-нибудьсвязях... Я записался в солдаты... Вскоре нам объявили приказ о выступлениии повезли наш отряд по железной дороге в Комо, где горожане встретили наскриками ура. Едва только мы пришли в казармы, как нас опять собрали и офицерстал вызывать нас поодиночке и раздавать нам деньги, говоря, что сегодня мыполучим только половину жалованья. При этом он как-то особенно и даже спрезрением смотрел на тех, которые были дурно одеты, чего, по-моему,рассудительный человек не должен бы делать. После раздачи жалованья намсделали смотр, а потом отвели опять в казарму, где даже не было приготовленосоломы для ночлега. Через неделю из нас составили батальон, в которыйзачислили и меня вместе с двоими земляками. Батальон этот назначался дляпополнения первого полка и был отправлен к озеру Комо. По дороге мыостанавливались для отдыха на час или на два в Колико и Морбеньо, где насвстретили с музыкой. После полуночи мы отправились в Сандрио и пробыли тамдва дня. Дальше я уже забыл теперь в подробности наш маршрут. Помню только,что, когда мы пришли в Кроче-Домини, день был ужасно жаркий, а перед вечеромвдруг поднялся такой густой туман, что мы не могли различать друг друга, истало так холодно, что нам пришлось кутаться. Это было 10 июля; мы всесильно нуждались в отдыхе после дороги, а между тем не могли заснутьвследствие нестерпимого холода. Мы нарубили ветвей кустарника, росшего посклону горы, и зажгли несколько костров. Мне пришлось стоять на карауле унашего багажа, и, когда меня пришли сменить, я был еле жив от холода -- рукизакоченели до того, что я не мог держать ружья, ноги совсем застыли, и я струдом отогрелся. Между тем занялась заря, мы пошли дальше, и это дало намвозможность согреться окончательно. Остальные подробности нашего путешествияне стану приводить, так как это было бы слишком скучно. Упомяну только онашем прибытии в Баголино, которое находится неподалеку от Рокка д'Анфо. Тамнаш отряд должен был следить за действиями неприятельских войск. Вскоре мыузнали, что неприятель приближается к нам и авангард его недалеко. Тотчас жераздался призыв к оружию; но отряд наш остался на месте ожидатьнеприятельского авангарда, и, когда он приблизился шагов на сто, мы началибросать в него заранее приготовленными камнями. Я не помню, отвечал ли намнеприятель выстрелами или нет, но мне говорили, что у него было несколькораненых. Узнав, что у нас собрано в этой местности много войска, неприятельудалился, и мы могли отдохнуть. Через неделю после того нас отправили вЛаввеноне, где нам пришлось нести гарнизонную службу. А вскоре и мир былзаключен. В конце 1860 года, не зная куда пристроиться, я временно поселилсяв доме моего дяди. Зимою 1860/61 года я стал искать себе другую квартиру инаконец попал опять к прежнему хозяину, -- дела мои пошли довольно хорошо. Яработал также и на Б., почему должен был проходить по улице Ровелекка, хотямне не хотелось этого делать во избежание некоторых воспоминаний. В этовремя молодой человек, ухаживавший за Ж., как мне казалось, уже бросил ее.Настал какой-то праздник, и у меня не случилось кофе, который я пил всегдавечером и утром, как только встану; зная, что его можно достать так ранотолько в лавке Ж. на улице Ровелекка, я пошел туда. Это было в конце осени1861 года. Мне продала кофе мать Ж., встретившая меня довольно любезно, и яобещал сделаться ее покупателем. Что же касается дочери, то я решил избегатьдаже мысли о ней. Хотя эта девушка мне нравилась, но я думал, что из неевыйдет плохая хозяйка и что она не сумеет хорошо воспитать детей, как бы мнехотелось; к тому же я не желал жениться на девушке, дурно воспитанной, темболее что любил свободу. Потом я во второй раз зашел в лавку, и со мноюобошлись еще лучше прежнего. Когда я пришел в третий раз, обе женщины быливозле конторки, но мать закрывала своей тенью дочь, сидевшую около стены.Меня встретили очень любезно. Пока мать отвешивала мне сахар и кофе, я немог видеть дочери; когда же я спросил мыла, то мне стало видно ее, и я могвзглянуть ей прямо в лицо. Сделав вид, что хочу поближе посмотреть: то лимыло мне дали, какое нужно, я тоже приблизился к конторке. На весы былположен кусок мыла средней величины, не слишком большой, не слишкоммаленький*; дочь, желая сказать что-нибудь, заметила: "Это слишком много", амать, как будто угадав мои мысли, ответила ей: "Ничего, до дома донесет".Потом они обе засмеялись, и я ушел. Через несколько времени мать сказала мнекак-то вечером, что дочь говорила ей, будто я женился; я же ответил, что этонеправда и что у меня даже мысли нет о женитьбе, на что она заметила: "Да,да, теперь вы по крайней мере совершенно свободны". В этот раз поклон ее былочень сух, и в последующие мои посещения обращение ее со мной окончательноизменилось к худшему. Она избегала меня и старалась дать мне понять, что нежелает моих дальнейших посещений; но я, не обращая внимания на это,притворился ничего не понимающим и продолжал заходить в лавку. Однажды явышел из дома, когда начало уже смеркаться и накрапывал дождь (это было напервой неделе поста 1862 года), и только что повернул в улицу Ровелекка, каквдруг из лавки выскочила младшая сестра Ж., посмотрела на меня со смехом ипоспешно убежала в лавку; я продолжал идти своей дорогой, не спуская в то жевремя глаз с лавки, и видел, как мать вытолкнула оттуда старшую дочь,которая остановилась на пороге, посмотрела на меня смеясь и сказала: "Ну,что же?" А я, слыша, как мать подстрекает девушек, говоря: "Идите вслед заним", ласково взглянул на старшую дочь, но ничего не сказал в эту минуту. [Заметьте, какую необыкновенную память обнаруживает он даже в мелочныхподробностях, относящихся до пункта его помешательства.] Окончив мои занятия в этот вечер, я порешил написать ей записку, чтобыположить конец этим последствиям*. Хотя в этот вечер мне нужно было сделатьпокупки, однако я, чтоб передать ей записку, предпочел пойти в лавку утром,так как знал, что в это время мать бывает там одна. На следующее утро, зайдяв лавку, я уже нашел в ней посетителей; мое появление, должно быть, смутилостаруху Ж., потому что она ошиблась, отдавая сдачу какой-то молодой девушке,которая посмотрела на меня, когда уходила. Между тем я подошел ближе, и Ж.подала мне что нужно, причем старалась скрыть свое смущение. Тогда я вынулзаписку и, вручая ей, сказал: "Это -- старинный счет, просмотрите его надосуге". Я хотел таким образом показать покупателям, что между нами неткаких-нибудь особенных отношений. Взяв записку, Ж. отвечала: "Ах, да-да!" --после чего я ей поклонился, и она сказала мне: "До свиданья!" В продолжениеэтого дня тысячи мыслей сменились у меня в уме, однако же вечером я сдержалсвое слово, как обещал в записке. Вот ее содержание: [Автор, очевидно, придает этому слову своеобразное значение.] "Милостивая государыня! Наши слишком уж явные отношения обязывают меня написать вам несколькострок, чтобы решить наш внутренний вопрос. Если до сих пор я не показывалсвоей горячей привязанности к вашей дочери, то это не вследствие сомнения втом, что она мне отвечает взаимностью; напротив, я очень уважаю ееосторожность и не подозреваю, чтобы ее расположение к другим было иное, кактолько родственное. Если мое объяснение будет принято благосклонно, то яожидаю вашего ответа сегодня в 8 часов вечера. Когда я пройду в это времямимо лавки, то в знак согласия у дверей ее должна стоять ваша дочь; в этомслучае я буду знать наверное, что вы удостоите меня каким-нибудь ответом;если же я никого не увижу, то пройду мимо, и все будет забыто. Пишу этислова с сожалением, что не заслужил внимания той особы, которую я оченьуважаю и которая стоит выше меня. Прощайте или пока до свидания вназначенный час". Вечером около 8 часов я вышел из дома и после небольшой прогулкиповернул в улицу Ровелекка. Там я заметил девушку прекрасного роста имолодого человека, стоявших у ворот и смотревших в мою сторону. Я перешелнаправо, сделал вид, что останавливаюсь, и услышал, как эта девушка сказала:"Да он совсем молокосос!" Я притворился, что не заметил ее внимания*,посмотрел на нее, хотя она была мне совершенно незнакома, и решил идтидальше. У лавки никого не было, а внутрь я не заглянул и, миновав ее,почувствовал большое облегчение**. Пройдя всю улицу Ровелекка, я повернулвлево и увидел в некотором расстоянии трех особ женского пола, шедших мненавстречу; шагов за 15 от меня одна из них, -- это была дочь Ж., --отделилась от своих подруг, пошла по тротуару и, поравнявшись со мной,посмотрела на меня. Когда все три были шагах в 15 сзади меня, я услышал, какподруга спросила: "Это он?" -- и Ж., понизив голос, ответила ей: "Да". А япоспешил домой и лег в постель. Целую неделю я не заглядывал в ту улицу итолько вечером на восьмой день прошел мимо лавки Ж., которая уже былазаперта, но в комнате у них виднелся свет. Заслышав мои шаги, они погасилиогонь, так как отлично знали мою походку (!), хоть я и постарался ееизменить (?!). Когда я проходил мимо их дома, то слышал, как дочь сказала:"Прощай!" Я продолжал идти тем же шагом, но решился сделать последнююпопытку, чтобы положить этому конец. На следующее утро я снова написалписьмо и послал его часов в 9 с мальчиком, сказав ему: "Отнеси это письмо вмелочную лавку на улице Ровелекка и передай хозяйке, что оно от однойзнакомой ей женщины, которая через меня же просит прислать ответ". Получивписьмо, старуха сказала мальчику: "Теперь мне некогда, зайди через полчаса,и я дам тебе ответ". Когда через полчаса посланный вернулся, она подала емуто же самое письмо со словами: "Снеси его обратно и скажи ему "нет", дасмотри -- не потеряй вложенную тут записку". Когда я развернул письмо, тонашел в нем свою первую записку, потом заплатил мальчику и отпустил его.Взяв оба письма, я перечитал их, думая, что они дурно написаны, однако ипосле этого чтения могу сказать, что ошибок у меня не было. Тогда мноюовладели самые мрачные мысли, но, рассудив, что с моей стороны было быглупостью даже думать об этом, я изгнал из своего сердца всякое воспоминаниеи решился не проходить более по той улице. Спустя некоторое время я как быинстинктивно вздумал пойти туда; мать и дочь стояли у лавки и, завидя меня,принялись смотреть в мою сторону, а когда я поравнялся с ними, сказали: "Онидет сюда". [*Это слово тоже употреблено в особом значении.] [**Влюбленные поймут это чувство, хотя оно сильно преувеличено уФарина: робость до того была в нем сильна, что заглушила даже любовноевлечение, и он обрадовался, когда желанное им свидание не состоялось.] Из этих последствий я хорошо понял, что она меня любит; я оченьстрадал, и мысль о таком их поведении вызывала во мне бешенство; поэтому ярешился покинуть свое отечество и отправиться в Женеву. Это было во вторникпосле праздника Троицы в 1862 году. Но и в Женеве меня преследовали те жесторонники Ж., вследствие чего я принужден был вернуться на родину. Такпрошло лето, и в конце зимы мои противники, друзья Ж., начали досаждать мнесвоими преследованиями. Хотя у меня тоже были друзья, но я хранил молчание сними и даже избегал их, чтобы они не заговорили со мной об этом и не сталиподстрекать меня к мести*. Так я терпел до масленицы текущего 1866 года.Однажды мне захотелось послушать оперу, и я пошел в театр. Сначала никто необратил внимания на мое появление в театральной зале, но через 8 или 10минут двое молодых людей, сойдя сверху, посмотрели на меня, чтобыудостовериться, точно ли это я; потом, узнав меня, они разделились -- одинпошел вправо, другой влево, -- и, подходя к разным личностям, что-то шепталиим на ухо, после чего ушли. Когда кончился первый акт оперы -- это былаБорджиа, -- справа от меня раздались крики: "Чезер! Чезер!", a слева --"Так, так,Чезер", и это продолжалось несколько времени; минуты две или триспустя пришел опять молодой господин, как будто один из прежних двоих, ипривел с собою мальчика, который прыгал и смеялся от удовольствия. Он указалмальчику место на скамейке рядом со мною, остававшееся до сих пор незанятым,а сам ушел. Посидев три или четыре минуты, мальчик начал кричать: "Вот онздесь!" При таком нахальстве я готов был наделать глупостей, но, зная, что внастоящую минуту это было бы слишком большой неосторожностью, смолчал ипритворился, будто эти оскорбления** относятся не ко мне. Между тем началсявторой акт, и ко мне подсели какие-то крестьяне; самый смышленый из них,сидевший рядом со мной, начал расспрашивать меня о содержании оперы, какбудто стараясь вовлечь меня в разговор; но я понял их замыслы и отвечалодносложно, чтобы отделаться от них. По окончании оперы я встал первый;тогда мой сосед-крестьянин ударил кулаком по левой руке своего товарища, итотчас же все поднялись с мест, ничего не говоря, но с намерениемпоследовать за мной. Я кое-как ускользнул от них, но, спустившись слестницы, заметил в коридоре молодого человека высокого роста, который стоялнеподвижно и будто хотел загородить мне дорогу. Однако я успел-такивыскользнуть на улицу. В этот вечер в голове у меня бродили самые безумныемысли и мне хотелось сцепиться с кем-нибудь не на живот, а на смерть. Тут явспомнил о человеке, ожесточеннее всех преследовавшем меня, -- о молодомносильщике, служившем у старухи Ж., которая была главою заговора, и решилсяотыскать его. Наступила уже полночь; я отправился совершенно один по улице,называемой Мулли, и в некотором расстоянии увидел трех или четырех парней, вполнейшем безмолвии поджидавших кого-то. У меня явилось подозрение, чтосреди них находится тот, кого я ищу, и я стал следить за ними, осторожноступая и скрываясь насколько возможно; но когда я сообразил, что, можетбыть, им нужно именно меня, они вдруг исчезли, и я их не видел более. Длязащиты, в случае нужды, у меня ничего не было, кроме ключа от двери, но янаходился в этот вечер в таком настроении, что не побоялся бы никакогосилача! Поэтому я направился в полном молчании к салотопенному заводу;постояв немного напротив него, я вдруг услышал шаги с той стороны, откудасам пришел. Я немножко обождал, -- оказалось, что это солдат, который прошелмимо, даже не взглянув на меня. Я в эту минуту был до того склонен видеть вовсем тайну, что бросился вслед за ним, но скоро потерял его из виду.Подождав немного, я увидел молодого человека среднего роста, шедшего мненавстречу, но он тоже не посмотрел на меня и, повернув к воротам, скрылся запервой дверью налево. Вокруг меня снова настала полнейшая тишина, и япродолжал стоять на своем посту. Тогда мне пришло в голову, что если тот,кто меня ищет, потребует с помощью свистка ключи от двери у родителей Ж., тоя не в состоянии буду выполнить своего намерения, поэтому я пошел домой илег в постель. Он не заметил моей уловки, и несколько дней все было тихо; нопотом он опять появился, а с ним вместе и его товарищи, так что мало-помалуэто сделалось невыносимым: не только вечером, но даже в продолжение дня ихпение и ругательства не давали мне покоя. Между тем я страдал ужасно,потерял даже аппетит, кашель мучил меня днем и ночью. Нужно заметить, что втот день меня терзало не только это нахальство, но, с позволения сказать,дрожание всего тела, ни на минуту не прекращавшееся. Оскорбленный во всехмоих преимуществах*** столькими преследованиями, я кружился по комнате вбешенстве, в бреду, будто лишившись рассудка, и был до того поглощен однойужасной мыслью, что почти не сознавал, что со мною делается. Наконец ясобрался лечь в постель, но так как она оказалась еще не приготовленной, тоя начал думать о тех необыкновенных событиях, причиною которых был не ктоиной, как старуха Ж., и решил отомстить ей за себя во что бы то ни стало.Вооружившись кухонным ножом, я отправился к моей противнице, как вдруг,дойдя уже до улицы Ровелекка, вспомнил о правосудии и начал колебаться, нотут я увидел Заса, приятеля Ж., выходившего из их дома и посмотревшего наменя; тут я не мог уже более сдерживаться, и какой-то инстинкт мести овладелмною... Когда я вошел в лавку, старуха вышла мне навстречу... и я отомстил. [*Вот почему нельзя было найти свидетелей, которые бы подтвердили, чтоон действительно страдал манией преследования.] [**Подобно тому как Фарина употребляет некоторые слова в особом, емутолько понятном смысле, точно так же он по-своему истолковывает словаокружающих, а потом основывает на этих словах представляющиеся емугаллюцинации и бред преследования. Причины того и другого явленияодинаковы.] [***Это слово тоже употреблено в особом смысле. Обратите внимание нафизическое расстройство, идущее параллельно с психическим, и на несомненныедоказательства, что у мономаньяка может быть сознание собственного бреда.] Чтобы не запутаться в подробностях, упомяну только, что я пришел в себяуже за миланскими дорогами. Продолжая бежать, я заметил, что в некоторомрасстоянии за мною гонятся мои враги. В руках у меня был тот же нож, икакой-то инстинкт понуждал меня вернуться; но, опасаясь наделать новыхпреступлений, я порешил идти дальше. Описать это путешествие невозможно, таккак я многое перезабыл. Добравшись до железной дороги, я повернул вправо,чтобы сесть на поезд на станции Чертоза; но, хотя у меня совсем не было сили мне очень нездоровилось, я пришел к станции, когда часы только что пробилидевять. Ждать приходилось слишком долго, тогда как надо было уехатьпоскорее. Вечер был холодный, погода дурная, я с трудом шел по дороге, имною овладело такое изнеможение, что я прилег на куче щебня. Но едва язаснул, как мне показалось, что меня по той же дороге преследуют конныекарабинеры. Я вскочил и осмотрелся кругом, топот как будто прекратился, яотер пот со лба и двинулся дальше. С поля какой-то голос кричал мне:"Чезер!.. Чезер!.. -- но я догадался, что это был обман чувств, тем болеечто влево от меня, т.е. на миланской дороге, слышались настоящие голоса моихпротивников, кричавших мне те же дерзкие слова, как и раньше, и гнавшихся замною. Убедившись, что первый голос был просто следствием моей слабости*, я,насколько было возможно, собрался с силами и продолжал путь. Не сумеюопределить, как я чувствовал себя тогда и что именно -- сонливость илиутомление -- угнетало мои чувства, но факт тот, что позади меня сверхуслышалось мне адское пение, и среди этих голосов всех громче раздавалсяголос убитой мною Ж. Когда же я в бешенстве оборачивался, стараясь показать,что не боюсь ее преследований, она исчезала вдали за лесом, и песня еезамирала мало-помалу**. Когда это видение прекратилось, мне представилсяшагах в 20 какой-то призрак громадных размеров, который, пристальнопосмотрев на меня, скоро исчез, и я пошел дальше. Потом, услышав, что поездприближается, я по возможности удалился от рельсов и прилег, чтобы не бытьзамеченным. При виде удалявшегося поезда я подумал, как приятно было бы мненаходиться на нем; но вскоре мною овладела тяжелая мысль, что я утратил своесчастье вследствие низости, из-за которой должен так страдать, и отчаяниезаставило меня быстро пойти вперед. По временам мне казалось, что я вижукакие-то деревья с взобравшимися на них людьми, которые смотрят на меня, аиные даже и склоняются передо мною, но стоило мне устремить на нихпристальный взгляд -- и они исчезали. Один только адский голос не переставалменя преследовать, и, даже когда я оборачивался, он, казалось, противостоялмоей бешеной настойчивости и то раздавался вдали, то, как будто удаляясь,слышался громче прежнего, между тем как я продолжал путь. При одном поворотедороги -- не знаю, в глазах ли у меня потемнело, или небо заволокло тучами,но факт тот, что я стал плохо различать дорогу, беспрестанно натыкался напрепятствия и должен был идти по самой середине ее, где она была оченьнеудобна. Сон и усталость одолевали меня, холодный пот на всем телезаставлял плотнее завертываться в плащ, чтобы не схватить простуды, япробовал прилечь, закутавшись, между кучами щебня, насыпанными вдоль дороги,но боялся довериться сну, который тотчас же овладевал мною. Виденияисчезали, когда я опускал голову, и снова появлялись, как только я поднималее. [*Странно, что одни галлюцинации он считает результатом бреда, а другие-- нет.] [**Недюжинное красноречие! Поклонники риторики могут убедиться отсюда,что хорошо пишет не тот, кто тщательно отделывает каждое выражение, но лишьтот, кто много чувствует. Здесь сила и, так сказать, дикая красота слогарастут по мере возрастания энергии и напряженности испытываемых автором подвлиянием ужаса болезненных и нормальных впечатлений.] Наконец показался огонек в будке сторожа, и это несколько ободриломеня. Когда я постучал в окно, сторож спросил, что мне нужно, и я едва могвозвысить настолько голос, чтобы попросить у него воды. Он вышел и налил мнедве кружки. Затем я спросил его, далеко ли еще до Милана, и он указал мнеближайшую дорогу. Я поблагодарил этого человека и снова отправился в путь.Вода подкрепила мне только желудок, но не силы, так что я с большим трудомдобрался наконец до города, где и приютился в гостинице с намерениемпролежать весь день в постели, а вечером уехать в Швейцарию. Там, как янадеялся, мне уже нечего будет опасаться преследований со стороны полиции.Но когда я лег в постель и пролежал с шести до девяти часов, то убедился,что мне невозможно не только заснуть, но даже остаться спокойным. Поэтому яизменил свой план и, так как хозяйка не пожелала взять меня на своепопечение, отправился в Главный Госпиталь. Едва только оправившись и еще невыздоровев хорошенько, я вернулся на родину в восемь с половиною часоввечера и тогда же явился в полицию. Воспоминания о времени, проведенном в тюрьме, и о живых сновидениях В три часа ночи меня препроводили из полиции в Па-вианскую тюрьму. Явошел в камеру, где уже было человек пять или шесть арестантов. Мне даликороткий соломенный тюфяк без подушки и одеяла, причем надзиратель сказал,что завтра принесет одеяло, и ушел. Я лег на эту постель не раздеваясь,тщательно укрылся плащом и тотчас же заснул. Во сне мне показалось, что явижу свет как бы надо мною и слышу голос, говорящий мне: "Ты выдал себя".Тут я проснулся. Вскоре начало светать, один из заключенных встал, умылся и,посмеиваясь, принялся вязать чулок. Потом и остальные поднялись поодиночке,стали расхаживать по камере и обращались ко мне с вопросами, как будто сцелью узнать, за что я арестован. Но у меня совсем не было охотыразговаривать, и, чтобы отвязаться от их любопытства, я встал, умылся,оправил свой мешок, набитый соломой, и снова лег, сделав вид, что хочуспать. Заметив, что я озяб, кто-то из арестантов набросил на меня своеверхнее платье и сказал: "Возьми, бедняга, укройся, если тебе холодно".Между тем наступило время раздачи хлеба; отворив окошечко над дверью,надзиратель спросил: "Сколько вас?" -- на что ему отвечали: "Нас теперьшестеро, одного привели сегодня ночью". После этого мне дали хлеба, как ивсем остальным. Так как я еще не совсем оправился после болезни, то подумал,что не стану есть этого хлеба, черного и сухого; но у меня явился аппетит, ия начал есть. Немного погодя пришел надзиратель с каким-то господином --после я узнал, что это был директор тюрьмы, который сказал, что переведетменя в другую камеру. Когда я пошел за ним, он спросил, по какой причинеменя арестовали, и я, не зная, зачем предлагается мне этот вопрос, отвечал,что вчера вечером уже объяснил в полиции. Тогда он, как будто желая дать мнепонять, что еще не поздно отказаться от прежних показаний, заметил мне: "Новедь говорят, что убийца был выше тебя ростом и с более густыми усами, чем утебя". Однако я не поддался его уловке, с нетерпением повторил то же самое ивошел в другую камеру, NoXI. Пятеро заключенных в ней арестантов оказалисьвесельчаками, и я почувствовал себя несколько бодрее, заметив, что все онипочти одних лет со мною. Так прошли целые сутки, а на следующий день меняпотребовали к допросу, привели в какую-то комнату и посадили на заранееприготовленный складной стул. Тут мне с болью в сердце пришлось вынестиновый позор, когда караульный надел мне на ногу цепь, укрепленную в стене.Три или четыре минуты я оставался один в полном молчании, затем вошелсудебный следователь в сопровождении секретаря, который сел за стол, а судьяостался на ногах; в то же время вошли двое господ -- доктора, как я узналвпоследствии, -- и, опершись о стол, помещенный с правой стороны, началипристально смотреть на меня, а вслед за ними пришел еще один господин,незнакомый мне, но, по-видимому, тоже следователь. Они начали разговариватьмежду собою, показывая друг другу футляр от ножа, причем господин, которогоя принял за другого следователя, сказал: "Да, но он должен быть меньшеростом". Окончив разговор, все ушли, бросив на меня довольно сочувственныйвзгляд, но вскоре вернулись опять и стали в прежнем порядке, т.е.следователи с левой стороны, а врачи -- с правой. Следователь начал допрос,и я отвечал точно так же, как и в полиции, нисколько не изменяя своихпоказаний. После этого врачи удалились, а вслед за ними скоро ушлиследователи и секретарь. Я оставался один минуты три или четыре, затемявились караульные и, освободив мне ногу из цепи, отвели меня обратно вкамеру. При входе моем товарищи ожидали услышать от меня рассказ оподробностях допроса, но я не чувствовал никакого желания разговаривать имолча лег на постель: тогда они начали петь, как бы с целью отвлечь меня отмрачных мыслей. Так прошли сутки, а на следующий день меня посетил тюремныйдоктор, который, пощупав мне пульс, многозначительно произнес: "О, этоничего, ничего!" При других я не показал, что понимаю этот намек; поэтомудоктор зашел вторично, когда со мной сделалась легкая лихорадка, и, чтобы ялучше понял его, обратился ко мне с вопросом: ел ли я, на что я отвечал: да.Потом он спросил: много? и, получив ответ: да, много, снова повторил: "О,это ничего, ничего!". Предполагая, вероятно, что я все еще недостаточнопонимаю, в чем дело, доктор для моего успокоения заручился еще содействиемпрофессора Скар., который однажды в сумерки, под предлогом посещениязаключенных, зашел и в нашу камеру. Через посредство сопровождавшего егонадзирателя он спросил, не желает ли кто посоветоваться с доктором. Привходе он и не взглянул на меня, как будто я совершенно незнаком ему. Так какжелающих не оказалось, то я подошел с просьбой полечить меня от боли вгорле. Осмотрев его, профессор сказал мне, очевидно, с целью не дать ничегозаметить окружающим: "Ах! да, у тебя испорчен зуб!" -- хотя этого совсем небыло. Затем, желая еще яснее показать свое участие, он прибавил: "Ничего,ничего!" -- и поспешно ушел, убежденный, что я понял его. Хоть я и раньше неособенно тревожился насчет моего положения, но теперь я стал надеяться науспех. Между тем врачи, присутствовавшие при допросе, заходили иногда, чтобырасспросить меня о разных подробностях; они, по-видимому, тоже разделяли моинадежды. В одно из посещений этих докторов я заметил, что они, вместо тогочтобы войти в камеру, вызвали через надзирателя одного моего товарища позаключению и начали с ним разговаривать в коридоре. Я догадался, что речьидет обо мне: они спрашивали, как я говорю, хорошо или дурно, не путаюсь лив словах; ответов арестанта мне не было слышно. Когда он вернулся, вызвалидругого, с которым велся такой же разговор, потом позвали меня; мы ходили покоридору и разговаривали минут восемь или десять, после чего врачи ушли, а явозвратился к себе в камеру. Так как нас осматривали каждый вечер, то после этого посещения явздумал притвориться сумасшедшим, скорее по совету других, чем пособственному желанию, хорошо сознавая, что это делается для уничтожениявсяких последствий. Поэтому я решился проделывать глупости во время осмотрапосле полуночи. При входе надзирателей я вскочил как бы вследствиенеожиданности и, посмотрев на дверь, где стоял помощник смотрителя, спросилего: "Не приходил ли за мною дядя, так как я хочу бежать, и мы условились сним, что он придет взять меня". Не ожидая такого вопроса, караульныйотвечал: "Он придет завтра", но я продолжал: "Нет, мы уговорились, чтосегодня". Он больше ничего не сказал, а надзиратель, у которого была свеча вруках, близко подошел ко мне, чтобы внимательнее посмотреть на меня; явзглянул на огонь, закатив глаза, как будто я еще не проснулся; потом ониушли, и наутро явились врачи-эксперты, как мне сказали про них. Надзирательотпер камеру, и они стали ходить по коридору и предлагать мне вопросы, накоторые я отвечал всяким вздором, какой только мог придумать*. Походившинесколько времени, мы зашли в комнату, где меня допрашивали, и уселись всетрое; тогда врачи велели мне снова дать показания относительно совершенногомною преступления, а потом, после небольшого перерыва, спросили меня, знаюли я господина Викарио, проф. Скаренцио и проф. Платнера. На этом допросе яс помощью моих покровителей-следователей выбрал себе троих адвокатов ипотому стал надеяться на полный успех. [Обратите внимание на это чрезвычайно любопытное подробное описаниесобственного притворного помешательства.] Заметив, что товарищи мои, просыпаясь утром, тотчас же начиналирассказывать друг другу свои сны и радовались иногда, что эти сны предвещаютим хороший исход дела, я сказал: "Это вздор, чтобы сны могли предсказыватькакой-нибудь успех в наших делах". Тогда один из заключенных рассказал мне,что когда он раньше сидел в другой тюрьме, то увидел однажды сон, и чтобывший в той же тюрьме старик не только назвал этот сон хорошим, но даже наосновании его предсказал заключенному скорый выход из тюрьмы и вместе с темпосоветовал ему быть осторожнее, так как он рискует снова попасть в нее. Вседействительно так и случилось: на следующий день заключенный был освобождендаже без судебного разбирательства, а через 24 дня его опять арестовали.После этого я стал обращать внимание и на мои сновидения*. В первую же ночья, сознавая, что сплю, увидел под моим окном сад; вдруг пошел снег, при видекоторого я сказал себе: "Вот зимою не было снега, а теперь, когда уже веснаблизка, снег идет большими хлопьями". Поутру я рассказал свой сон товарищам,и они истолковали его в том смысле, что теперь суд рассматривает мои бумаги.Но я объяснял себе это иначе. [Из этого видно, что, кроме сновидений, всегда отличающихся упомешанных крайней живостью, нужен еще особый стимул -- подражание, чтобызаставить их, вопреки логике и разуму, придавать значение тому, что преждеказалось им не стоящим внимания. Подобный же случай был с Кардано, которыйотрицал существование духов, а потом начал верить, что он сам одержимкаким-то духом или гением.] На следующую ночь мне приснилось то же самое: снег шел такой сильный,что ветром его заносило даже в окно, и я с кем-то разговаривал об этойновости. В другой раз я увидел, что идет дождь, и едва только он перестал,как пошел снег, и его нападало много. Проснувшись поутру, я узнал, чтодействительно ночью был дождь, но я не мог этого слышать из нашей камеры.Еще мне приснилось, что я стою на берегу реки Тичино, в которой вода сильноподнялась, и я очутился на деревянном, плохо устроенном мостике через нее,держа на руках девушку с точно такими же глазами, как у дочери Ж. Онапристально смотрела мне в лицо, а я нес ее с некоторым удовольствием;перейдя мост и повернув налево, я очутился на маленькой площади, потом пошелв улицу Ровелекка, где была лавка Ж. Не найдя там никого, я направился кБоргоратто, где увидел мелочную лавку, из которой младшая Ж. вышла навстречусвоей сестре. В другой раз мне приснилось, будто я хожу по огороду,совершенно запущенному; когда я спускался с какого-то холма, то увидел двасрубленных под самый корень дерева, лежавших на земле; в то же время мнепоказалось, что я стою рядом с моей двоюродной сестрой и подаю ей двух илитрех зябликов, которых она принимает молча; тут же я увидел множество птиц,больших и маленьких, иные из них лежали на земле; меня в особенностипоразила одна большая птица, казавшаяся совсем мертвой. Гуляя по этомуогороду, я будто бы поднял одну живую птицу, не очень большую, ночрезвычайно тяжелую, и, держа ее в правой руке, левой начал гладить, причемптица стала вырываться от меня; я старался ласками удержать ее и дажеположить ей в клюв свой палец, причем она осталась спокойной и кроткой,точно ангел, только все хотела улететь. Потом, обернувшись, я увиделсмотревшую на меня хозяйку дома и отдал ей птицу, которую она взяла, сулыбкой взглянув на меня, после чего я ушел. Кроме того, мне снилось, что я нахожусь в той самой комнате, кудапривели меня по выходе из сиротского дома. Я стоял, прислонившись к моейпостели, поддерживая голову рукой, точно размышляя о чем-то, и не спускалглаз со входной двери; через несколько времени из комнаты слева вышлаженщина, державшая в руках суконный халат, и предложила мне взять его, чтобынарядиться в костюм сумасшедшего; при этом я хотел закричать, но не мог, аона продолжала настаивать; я же, делая тщетные усилия вскрикнуть, догадалсятогда, что сплю, и мне сделалось страшно от мысли -- уж не отнялся ли у меняязык. Наконец я проснулся и так громко закричал нет, что товарищи подбежалико мне, спрашивая, что случилось, и я окончательно проснулся. В другой раз мне приснилось, что я иду рядом с каким-то человеком,который несет гроб на плечах, и мы разговариваем довольно мирно. Переходяплощадь госпиталя, мы повернули к дверям моей квартиры, где слева было окнов погреб, но без решетки; тогда спутник мой вдвинул гроб в это окно такимобразом, что только один конец его виднелся в отверстие; затем мырасстались: я вернулся по прежней дороге, а он пошел в ту улицу, что быланапротив дверей. Вначале мне жилось не особенно дурно, как вдруг из моей камеры взялиодного заключенного и заменили другим. При взгляде на этого человека мнепоказалось, что это должен быть мой враг, что и подтвердилось потом. Так какя имел обыкновение обмениваться несколькими словами с нашим смотрителем иего помощником во время их посещений, то вновь прибывший, заметив это,сказал мне: "Значит, дела идут недурно", как бы желая намекнуть, что я будуосвобожден. Но я не обратил внимания на такое его преимущество, что емуочень не понравилось, и он стал пугать меня тем, что я нахожусь во властиитальянцев, говоря мне: "Попался наконец и ты в руки твоих палачей!" --"Почему же они палачи? -- возразил я. -- Разве у нас нет правосудия?" --"Правосудия, -- вскричал он, смеясь, -- вот если бы пришли к нам австрийцы,тогда бы у нас было правосудие!" -- "Что же, разве в Австрии преступников ненаказывают смотря по степени их виновности?" -- спросил я. "Хоть инаказывают, да не так скоро, как здесь, где осуждают людей без достаточныхулик!" -- отвечал он. При этом я подумал про себя: а вы, верно, мастераскрывать свои мошеннические проделки*. Другой заключенный, родом из Павии,тоже прибавил: "Да, да, итальянцы -- такая сволочь, что осуждают даже безулик". Потом принялся рассказывать свое прошлое, сколько раз он был осуждени, присоединившись к моему первому собеседнику, вместе с ним стал хвалитьАвстрию. Разговор их окончился пожеланием, чтобы австрийцы снова пришли кнам. [Какое странное противоречие! Помешанный оказывается нравственнеездравомыслящих преступников.] В эти дни даже в тюрьме распространился слух о том, что началисьвоенные действия. Потому-то заключенные и волновались так, рассчитывая, чтокогда австрийцы снова завладеют страной, то сейчас же отворят все дверитюрьмы. Я возразил на это: "А в случае, если победа останется на сторонеитальянской армии, разве вы не надеетесь получить снисхождение?" -- "Как же,дожидайся снисхождения от итальянцев! -- отвечали мне товарищи. -- Теперь,когда ты попался к ним в лапы, ты сам увидишь, что тебе не выбратьсяотсюда". -- "Да, да, это правда!" -- сказал я и таким образом положил конецэтому неприятному разговору, не желая нажить себе врагов и в тюрьме. Между тем, чтобы сократить время своего заключения, я стал делать поночам еще большие сумасбродства в надежде на прекращение таким способом моихмучений. У меня при этом было только одно желание -- увидеть докторов, таккак никто больше ко мне не приходил, а я чувствовал потребность поговорить срассудительными людьми. По временам стал навещать меня профессор Л. и своимдоверчивым обращением очень успокаивал меня, но по окончании его визитамучения мои опять возобновлялись. Около этого же времени я убедился, что и директор тюрьмы, посещавшийнас, старался всячески ободрить меня. Войдя в камеру, он обращался ко мне срасспросами насчет моего притворного сумасшествия, делал вид, что верит мне,и уходил, радуясь за меня. Но однажды ночью я до такой степенинеистовствовал, что караульный с досады начал даже грозить мне; тогда пришелпрофессор Л. и, отведя меня в сторону, посоветовал мне не делатьсумасбродств и не стараться разбить себе голову, обещая и без тогоосвободить меня. Впрочем, я уже не сомневался в этом; но мне так надоедали товарищи и тезаключенные, с которыми приходилось встречаться на дворе во время прогулок,что с целью добиться их молчания я мешал им спать, поднимая ужасный крикпосле ночного обхода; таким образом я будил их, и они потом долго не моглиуснуть снова. Тем не менее дни свои я проводил довольно печально: главнымобразом, тяжело мне было оттого, что раньше я всегда с ужасом думал о тюрьмеи теперь никак не мог избежать подобного бедствия. Эти мысли приводили меняв такое бешенство и до того отуманивали мою голову, что я в самом деле готовбыл помешаться*, если бы меня не поддерживало воспоминание о моихпокровителях. К тому же я почти каждую ночь видел сны, и мне доставлялоудовольствие разбирать их, причем мне всегда казалось, что они предвещаютмне скорое освобождение. [Это выражение доказывает, что помешанный может сознавать себясумасшедшим, и служит опровержением народного предрассудка, разделяемого ипсихиатрами, будто такого рода сознание является всегда признакомпритворства больного.] Наконец вопрос о моей болезни должен был решиться; профессора-экспертысобрались все трое и стали испытывать мою силу, конечно, с целью найти вэтом доказательства моей мнимой болезни. Суд, состоящий из "итальянскойсволочи", как выражались мои товарищи по заключению, распорядилсяприготовить экипаж, и в самый день Троицы двое каких-то господ, показавшихсямне чиновниками, потребовали меня через надзирателя. Тотчас же была отпертакамера, и я последовал за надзирателем. Меня посадили в экипаж и привезли вбольницу для умалишенных; тут спутники мои, раскланявшись, уехали, а яостался здесь, где мне лучше, нежели в тюрьме. (В Павианском доме умалишенных, 22 ноября 1866 г.)

II.ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ ПОМЕШАННЫХ (к VII главе)

Как я уже говорил раньше, в Пезарской больнице для умалишенных по моейинициативе был заведен дневник, род журнала, в котором помещались биографиидушевнобольных и статьи, ими самими написанные. Впоследствии такого родажурналы велись и в других домах умалишенных -- в Реджио, Палермо, Перуджии,Анконе, Неаполе и пр., так что материал, могущий служить подтверждением моейтеории, накопился очень большой, и я теперь затрудняюсь, что именно выбратьиз него. Однако попробую это сделать. Вот два номера "Газеты домаумалишенных" в Реджио за 1875 год. Там, между прочим, помещена биографияодного бедняка рабочего, не получившего никакого образования, но подвлиянием умопомешательства высказывавшего идеи, как будто заимствованные уДарвина. Подобный же случай был и в моей практике с продавцом губок, о чем яуже говорил раньше. Привожу эту биографию целиком. Дж. Р. из Модены находится у нас в больнице с 1850 года, хотя и раньше,должно быть, страдал умственным расстройством лет 16. Природа совсем неодарила его красивой наружностью. Рахитик, несколько сутуловатый, с плоскимхудым лицом, большими ушами, длинными ресницами, крупным крючковатым носом,как будто стремившимся поцеловать подбородок, и медленными движениями, -- онвызывал невольную улыбку при первом же взгляде на него. Но, узнав егопоближе, им нельзя было не заинтересоваться, так как вне припадков бредаречь его отличалась рассудительностью и остроумием. Прошлое его осталось для нас темным. Мы знали только, что он холост,происходит из бедной чиновничьей семьи и как будто кое-чему учился.Помешательство у него было, очевидно, наследственное: мать его, 84-летняяженщина, страдала манией преследования, выражавшейся в боязни, что ееизнасилуют или отравят. Сына своего она считала сумасшедшим, жалела его исправлялась о нем. Можно думать, что и у ней помешательство былонаследственное, так как тетка ее с материнской стороны умерла в домеумалишенных, а дядя лишил себя жизни. Сын унаследовал от матери не только самое сумасшествие, но и форму его.В молодости он, должно быть, либеральничал и попал на замечание илиподвергся гонениям со стороны правительства герцогства Модены. Вследствиеэтого у него, вероятно, и явилась мания преследования, сопровождавшаясяслуховыми и зрительными галлюцинациями. Ему почти постоянно слышалиськакие-то ужасные звуки -- грохот разговорной трубы, как он выражался, ипредставлялись ангелы, священники, женщины, кричавшие ему на ухо, черезтрубы и рупоры, разные оскорбительные слова и угрозы. Больной называл ихшпионами инквизиции и уверял, что с помощью таинственных гальваническихнитей они распоряжаются всеми его действиями, так что он совершенно лишенсвободы. Тщетно старался он избавиться от них, переменить место жительства-- шпионы, напротив, сделались после этого еще злее и многочисленнее.Однажды бедняк увидел, как целые сотни их спустились из трещины потолка иначали дуть ему в уши с такою силою, что он в испуге убежал. Впрочем, он говорил об этих видениях, только когда его спрашивали, да ито неохотно, как будто опасаясь даже упоминать о них. Обыкновенно онпроводил целые дни, сидя где-нибудь в уголке с опущенной головой, спокойный,неподвижный и равнодушный ко всему окружающему. Однажды я спросил его, не занимался ли он прежде каким-нибудь ремеслом,и, узнав, что он может точить, предложил ему приняться опять за это занятие.Он охотно согласился, особенно когда я обещал увеличить его порцию табаку ивина. Через несколько времени я поручил ему обучить токарному ремеслу одногоглухонемого юношу, и он с успехом выполнил это поручение. Потом я попробовалпривлечь его к участию в спектакле; но, хотя данная ему роль состояла лишьиз нескольких односложных слов и вполне подходила к его характеру, беднягане в состоянии был ее выучить -- до такой степени ослабела у него память. И однако же -- кто бы мог подумать! -- в этом больном, слабом мозгусозрела стройная, логическая философская система. Каким образом подобныеидеи могли возникнуть и развиться в нечто цельное у такого субъекта -- дляменя осталось непонятным. Невозможно допустить, чтобы они явились у него доболезни: при своем ограниченном уме, при полном отсутствии научногообразования и скудных познаниях разве мог бедный рабочий получить подобныеидеи извне, живя в Модене, и притом 40 лет тому назад? Но еще невозможнее,чтобы они могли явиться и окрепнуть до непоколебимой уверенности уже послеболезни, когда несчастный находился под влиянием галлюцинаций и бреда. Какбы то ни было, он оказался убежденным, последовательным материалистом.Долгое время никто из нас и не подозревал этого. Но однажды, совершеннослучайно, когда кто-то употребил слово душа, наш больной совершенно спокойнозаметил, что душа не существует. "В мире нет ничего, кроме материи и сил, eйсвойственных, -- сказал он, -- мысль является в мозгу и составляет результатсилы, подобной электричеству. Мир есть материя, а физическая материя вечна,бесконечна (не имеет ни начала, ни конца); исчезают только формы даиндивиды: человек, как личность, после смерти превращается в ничто, а телоего претерпевает неизвестно какие изменения". "Чем же вы объясните появление человека на земле?" -- спросили мынашего больного. "Последовательными изменениями, -- отвечал он, -- сначалаэто был, может быть, простой червяк, который, после целого ряда изменений,сделался человеком (совершенно дарвиновская теория!). -- Религии выдуманыпопами, -- продолжал он, -- в политическом отношении лучшее правительствоесть республика, а в гражданском -- установление полигамии". Вообще во всехего убеждениях сказывался строгий, последовательный, непоколебимыйрадикализм, что составляло странный контраст с его наружностью и болезнью. Зимою 1882 года с ним сделался плеврит очень опасной формы. Сначала онприписывал все болезненные явления -- кашель, боли, лихорадку -- действиюгальванических токов, посылаемых ему шпионами, но с усилением недуга чувствосамосохранения взяло верх и заставило нашего радикала изменить своимубеждениям: он отрекся от материализма и выполнил все обрядыримско-католической церкви, желая этим избегнуть возмездия со стороныконгрегации, наводившей на него невообразимый ужас. Но "шпионы" и "трубы" недавали ему покоя до самой последней минуты. Он умер 60 лет. Затем в "Дневнике", который велся в Сиене под руководством доктораФунайоли, мы находим чрезвычайно любопытную для психиатров статью одного изсумасшедших, Ф., "Замогильные записки". Он описывает в них свою духовнуюжизнь после того, как "оставил человеческую оболочку, жил на земле в образедуха, странствовал по городам и деревням, поднимался над облаками и созерцалоттуда красоты природы во всевозможных ее проявлениях". Чтобы эта статья была вполне понятна читателю, нам следуетпредварительно познакомиться с ее автором. По своим убеждениям он крайнийспиритуалист и совершенно отчетливо представляет себе, что душа, отделившисьот тела, может жить самостоятельною, бессмертною жизнью, между тем какматериальная оболочка испытывает различные превращения и разлагается. Ондопускает награду и наказание для всех людей за их хорошие или дурныепоступки, совершенные в течение кратковременного пребывания на земле. По егомнению, грешники осуждены скитаться по земле в образе духов, тогда какправедникам предоставлено наслаждаться блаженством и вечным спокойствием наодном из бесчисленного множества миров, наполняющих вселенную и называемыхзвездами. Сам он в качестве грешника, тело которого совершенно погрязло вгрехах, после обезглавления осужден остаться на земле, но живет на ней безтела; видимая же для людей оболочка его есть только призрак, и он можетподниматься на каждое облако, плывущее по небу. Голова его зарыта в Корсике,а тело покоится на кладбище в Пизе, поэтому он часто посещает это кладбище,где беседует с душами умерших или молится и плачет на своей могиле, чтобыотдать последний долг своему праху, который без этого остался бынеоплаканным. Там он остается подолгу, разговаривая с растущими на могилефиалками, задавая им вопросы, на которые они отвечают то нежно, топрезрительно. Больной в настоящее время поправился настолько, что сознает уже себясостоящим из души и тела. Но, по просьбе доктора Фунайоли, он описал своепсихическое состояние во время болезни. Это описание, помещенное в"Дневнике", я и привожу здесь. "Я умер! Да, ангел смерти спустился ко мне и нежно, точно любящая мать,отделив мою душу от тела, унес ее на своей бесплотной груди. И вот, безстрадания, без ужаса душа моя очутилась в пространстве, чтобы начатьблаженное существование, в котором царствует вечный мир. О радость!Наконец-то я навсегда расстался с этим разлагающимся от грехов телом, с этойжизнью, где спокойствие существует только в книгах; подобно рабу,разорвавшему свои цепи и жадно вдыхающему свободный воздух, дотоленедоступный ему, душа моя могла поддаться теперь обаятельным снам и дышатьчистым свободным воздухом беспечального и безгрешного существования. Я много грешил и много страдал в жизни, но, подобно тому как усталыйпутешественник забывает все трудности пути, вернувшись под тихий родимыйкров, я теперь пел от восторга при мысли, что мое странствование, моитревоги кончены и прежние страдания не повторятся вновь. Однако я несовершенно покинул этот мир, нет, -- я разговаривал, ел, пил, трудился, ноэто лишь так казалось, в действительности же я не ел, не пил и не работал.Смертные говорили о моем теле, как будто оно не было похоронено: они незнали, что Это тело, употребляющее пищу и питье, было лишь один призрак,обманывавший их зрение. И какая разница между ними и мною! Тогда как япереносился с места на место, беспечно болтая и ли о чем не думая,преисполненный веселья и восторга, я видел их печальными, озабоченными илипогруженными в тяжелые размышления. Тогда у меня являлась какая-то бешенаярадость от сознания, что я уже не нахожусь среди них. Я с величайшим удовольствием посещал кладбища и в особенности одноитальянское, где у меня было много знакомых, подобно мне уже непринадлежавших к этому миру. Я навещал их, и мы вели беседы, усевшись околокакого-нибудь мраморного памятника, под тенью высоких кипарисов, илимедленно, безмолвно бродили по кладбищу, погрузившись в наши радостныемысли. Иногда, завидев над вершинами вековых кипарисов маленькое облако,окрашенное в разнообразные цвета последними лучами заходящего солнца иодиноко скользившее по безоблачному небу, мы летели к нему и, поместившисьна этом пушистом ковре, сиявшем всеми цветами радуги, смотрели оттуда наземлю, любовались вечными красотами природы, которая совершенно равнодушно,бесстрастно относится к тому, как одни поколения смертных сменяются другими,точно волны на море. Мы смотрели также на голубые горы, поднимающие своивеличавые вершины к самому небу или на расстилающиеся у их подошв холмы идолины, золотившиеся под яркими лучами заходящего солнца, как бы ссожалением покидавшего землю на целую ночь и на прощанье придававшего ейтысячи разнообразных прелестных оттенков. Над нашими головами раскидывалсялазурный, вечный, спокойный небесный свод во всей его необъятности, тогдакак издали до нас доносились чудные голоса ангелов, певших своему Творцу"осанна!" в благодарность за доставленное им счастье и спокойствие, мыприсоединяли к их голосам свои собственные и, убаюканные приятными мыслями,засыпали там, наверху, вместе со всей природой, чтобы в грезах наслаждатьсяновыми удовольствиями. Я часто ходил на свою могилу, которую сам убралцветами, -- мне приятно было видеть сквозь землю, как гниет мое тело. Ясадился на могильный холм, брал в руки какой-нибудь цветок, например фиалку,целовал его и говорил: "О блаженный цветочек, получивший от Бога частицучудного аромата, которым наполнено его небесное жилище, и сияющий той жечистой лазурью, которою Он одел небесный свод, скажи мне, желал ли бы тыизменить свою форму и, оставив свою рощицу, сделаться человеком?" На этоцветок отвечал мне: "Для нас достаточно и той радости, чтобы в продолжениекратковременной жизни людей оживлять и наполнять своим благоуханием ихжилища -- как дворец короля, так и хижину крестьянина, а после смерти того идругого покрывать их прах своим веселым и ароматическим покровом. У нас нетжеланий, но неужели ты, не помнящий себя от радости после того как пересталбыть человеком, неужели ты думаешь соблазнить нас, чтобы мы променяли нашемирное, невинное существование на лихорадочную, бурную и греховную жизньсмертных?" Так говорил цветок, а я в это время думал: подобно этой фиалке,обращающей свою головку к солнцу, я стану обращать свое лицо к Богу инаслаждаться лучами его вечной любви. Я оплакивал свою смерть на своейсобственной могиле, полагая, что так как все мои близкие перемерли и неосталось никого, кто мог бы погоревать обо мне, то я обязан сам отдать этотпечальный долг своему праху. Смертные часто смеялись надо мной, и я слышал,как они потихоньку называли меня сумасшедшим. Ты сам сумасшедший, о человек,рожденный женщиной, думал я тогда, ты, дрожащий от страха при одном толькоимени твоей истинной единственной освободительницы -- смерти, которую тыизображаешь в ужасном виде, хотя она так прекрасна, хотя она-то и естьнастоящая жизнь. Да знаешь ли ты, что твое существование есть не что иное,как постоянная смерть, а моя смерть вечная жизнь? Я путешествовал, видел Пизу, Ливорно и другие города, побывал также воФлоренции, которую я знал прежде, когда чужеземные солдаты гордо ходили поее прекрасным улицам и площадям, когда она с распростертыми объятиямипринимала своего короля, честного человека (Galantoumo), точно влюбленнаяневеста, встречающая своего жениха, и, наконец, когда она страдала игоревала о том, что в этой борьбе из-за любви победа осталась на стороне еенадменного соперника -- Рима. Пока я путешествовал, смертные укоряли меня впренебрежении к моим делам, говорили, что я только даром ем хлеб и пр. Номогли ли они понять, что для меня пища, одежда и пр. все это ничего незначило, что душа моя находилась в слишком блаженном состоянии, чтобызаниматься делами, к которым я теперь относился равнодушно". В той же "Хронике" есть прекрасная поэма в стихах, написанная однойбольной дамой, у которой поэтическое вдохновение появилось именно во времяпребывания ее в доме умалишенных. Факт этот настолько любопытен для изученияпсихиатрии, что я считаю нелишним привести здесь коротенькую биографию этойдамы. Госпожа X., по характеру очень живая особа, 45 лет, замужем и любитсвоего мужа. Мать ее была чрезвычайно нервная женщина, и с девушкой еще донаступления зрелого возраста случались истерические припадки. Воспитаниег-жа X. получила серьезное, разумное, занималась изучением французской инемецкой литературы и всегда отличалась кротким характером. Замуж она вышла21 года, благополучно родила двоих детей, третьего выкинула, но за все этовремя истерические симптомы не усилились и физическое здоровье нисколько непострадало. Довольная собой и своим общественным положением, она жиласпокойно, любимая мужем, детьми, вообще как счастливая семьянинка, ижаловалась только на один болезненный признак -- слишком большуючувствительность. Затем у ней вдруг без всякой причины прекратилась менструация, чтопродолжалось более четырех месяцев, после чего ее чаще обыкновенного сталмучить истерический клубок и вместе с тем в ее характере и привычкахпроизошла значительная перемена: она сделалась раздражительной и началастрадать бессонницей. К этому вскоре присоединились часто повторявшиесяприпадки судорог истерического характера; больная жаловалась, что не может,как прежде, заниматься умственным трудом и что не чувствует уже прежнейлюбви к мужу и детям; она часто придиралась к ним, обижала их, без всякойпричины впадала в бешенство, отказывалась от пищи, и только после подобногоприпадка ажитации, продолжавшегося несколько часов, к ней возвращалосьпрежнее спокойствие, хотя признаки извращения чувств и аффектов оставалисьпо-прежнему. Когда ее поместили в больницу, она волновалась в продолжение несколькихдней, но потом, по-видимому, успокоилась, так что ненормальное состояние ееможно было заметить только по двум важным болезненным признакам --бессоннице и галлюцинациям. Последние проявлялись у больной крайнесвоеобразно: всякий раз, когда она лежала в постели с открытыми глазами, какбудто погруженная в религиозные размышления, ей вдруг слышались голосадетей, и она начинала звать их, кричать, метаться в постели, затем впадала встрашное бешенство, сопровождавшееся обильным потом. Она не узнаваласиделки, называла ее именем своей прежней горничной, приказывала ейприносить разные вещи, бывшие у ней в доме, и посылала с разными поручениямик мужу, к детям и пр. По окончании галлюцинаций она как бы просыпалась отсна и не помнила, что с нею было; только иногда продолжала воображать себядома и удивлялась, видя вокруг себя незнакомые лица. Случалось, впрочем, чтогаллюцинации бывали непродолжительны и не особенно рельефны, -- в такомслучае у больной, даже во время припадка, являлось сознание обманчивостисвоих представлений. Днем галлюцинации хотя и появлялись, но редко; зато гораздо чаще бывалив это время истерические припадки, в особенности появление клубка, а такжеконвульсии, головные боли, нервная боль в желудке и пр. Во время этих припадков, от которых больная вылечилась потом, она инаписала поэму "Сиена", помещенную в "Хронике Сиенского дома умалишенных" за1881 год. Но особенный интерес представляет Дневник дома умалишенных в Пезаро,так как это -- первый из подобных журналов в Италии, который ведетсяисключительно душевнобольными (с 1872 года). Поэтому он может служитьнеисчерпаемым источником по части, так сказать, френопа-тической литературы.В ней преобладают автобиографии и биографии, написанные иногда чрезвычайноцветистым языком. Вот, например, как изображает свое душевное состояние одинмолодой человек, страдающий манией самоубийства и нравственнымумопомешательством (mania morale), что не мешает ему, однако, бытьталантливым живописцем:

Противоволя (La controvolonta)

Противоволя -- ужасная вещь, и я могу говорить о ней по опыту, слишкомдаже горькому, потому что она отняла у меня всякую прелесть от окружающегомира и превратила мою спокойную, приятную прошлую жизнь в тяжкое имучительное бремя. Вот о чем, в сущности, идет речь: чтобы действительножить в этом мире, для человека недостаточно только есть и спать, емунеобходимо также руководить своими способностями, нужно иметь цель в жизни инаходить удовольствие в своих занятиях. Но с трудом влачить жалкоесуществование, не принимая никакого участия в радостях жизни, не стоит -- втысячу раз лучше умереть или утратить всякое самосознание. Именно такаяистория случилась и со мной. Привыкший к тихой и спокойной жизни, я вдругувидел себя вовлеченным в водоворот жестоких страданий; бедный мозг мой,потрясенный такой нелепостью, отказался работать, как прежде, я не мог ужесвободно рассуждать о моих делах и отсюда-то именно родилась противоволя,или стеснение естественной свободы человека, невозможность работать идействовать, точно какая-то материальная сила связывает индивидуальность. Уменя нет теперь достаточной власти над собою, чтобы дать моим поступкамжелательное для меня направление, вследствие чего являются страх, тоска,отвращение к жизни. Вначале я чувствовал какое-то неопределенноебеспокойство, мучительную тяжесть, затем эта сила росла, становилась всемогущественнее, настойчивее, так что наконец уничтожила во мне всякоедовольство и заставила проводить время в самой томительной скуке. По ночам яне мог спать, засыпая обыкновенно на час или на два, а дни сделались дляменя мучительным препровождением времени, так как я решительно не знаю, чтоделать с собой, куда приклонить голову, какое направление дать моим мыслям,-- и все по милости противоволи. Я слышу разговоры о семейном счастии, одушевном спокойствии, об удовлетворении самолюбия, о взаимной привязанностимежду людьми, но сам я не могу испытывать ничего подобного; медленно измеряюя часы, и вся моя забота состоит в том, чтобы скучать по возможности меньше.Поэтому я попросил бы произвести сильную реакцию в моем мозгу и позволитьмне увидеться с семьей. Благодетельное потрясение могло бы принести мнегромадную пользу: жестокое душевное волнение погубило меня, другое волнение,только в ином роде, могло бы спасти меня. Я уже столько лет не видел своейсемьи, и господин директор понимает, как это неприятно. Если я делалкакие-нибудь несообразности, то это зависело от злого рока (fatalita), вовласти которого я нахожусь, а не от моего характера, всегда считавшегосяпревосходным, что также следует принять в соображение. Л.М. No110. Далее, в высшей степени оригинальны сделанные больными описания своихтоварищей, как, например, следующий очерк, вышедший из-под пера бывшегосудебного пристава, страдающего душевным расстройством и галлюцинациями.Несмотря на это, он не только поэт, но еще и хороший пианист и вообщесоставляет крупную литературную силу между сотрудниками этого замечательноинтересного журнала.

Наблюдения над окружающими

Семья увеличилась

IV. ГРАФОМАНЫ-ПРЕСТУПНИКИ (МАНЖИОНЕ, ДЕТОМАЗИ, БИАНКО, ГИТО, САНДУ) (к IX главе) Но едва ли не большую важность представляет изучение тех…

V. АНОМАЛИИ ЧЕРЕПА У ВЕЛИКИХ ЛЮДЕЙ