ХРЕСТОМАТИЯ ПО КУРСУ ВВЕДЕНИЕ В ПСИХОЛОГИЮ

ХРЕСТОМАТИЯ ПО КУРСУ

ВВЕДЕНИЕ В ПСИХОЛОГИЮ

учебное пособие для студентов факультетов психологии высших учебных заведений по специальностям 52100 и 020400 — "Психология"

Редактор-составитель Е.Е.Соколова

МОСКВА

РОССИЙСКОЕ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ ОБЩЕСТВО

ББК 88 УДК 159.9 X 91

 

Рекомендовано кафедрой общей психологии факультета психологии Московского государственного университета имени М.В.Ломоносова

Рецензенты:

В.А.Иванников, доктор психологических наук, В.В.Умрихин, кандидат психологических наук

Хрестоматия по курсу введение в психологию.Учебное пособие для студентов факультетов психологии высших учебных заведений по специальностям 52100 и 020400 — "Психология" / Ред.-сост. Е.Е.Соколова. — М.: Россий­ское психологическое общество, 1999. — 545 с.

ISBN 5-89573-049-3

Составление. Факультет психологии Московского государственного университета имени М.В.Ломоносова, 1999

Предисловие

Настоящая хрестоматия представляет собой учебное пособие по курсу "Введение в психологию", включенному в план под­готовки психологов всех специальностей. Она подготовлена на основе программы курса, разработанной коллективом препо­давателей кафедры общей психологии факультета психологии Московского госу­дарственного университета им. М.В.Ломо­носова (См.: Сборник программ дисцип­лин учебного плана бакалавра по направле­нию 52100 — "Психология" и учебного пла­на дипломированного специалиста по направлению 020400 — "Психология". М.: Роспедагенство, 1996. С.232—238). Вклю­ченные в хрестоматию тексты охватывают по тематике подавляющее большинство представленных в программе проблем пси­хологической науки, однако структура хре­стоматии значительно отличается от структуры программы. Обусловлено это тем обстоятельством, что в курсе "Введение в психологию" логически выделяются два круга проблем, которые, хотя и пересекают­ся, имеют различные "центры". Первый круг проблем связан с историей развития взглядов на предмет и методы психологии и с современными решениями этой проблемы в различных школах и направлениях психо­логической науки. Второй круг проблем имеет отношение к исследованию законо­мерностей развития психики и сознания. По­этому нам показалось вполне логичным и обоснованным выделить в структуре хресто­матии два основных раздела — "Историчес­кое введение в психологию" и "Эволюционное введение в психологию".

Самый же первый, предшествующий им раздел — "Общее представление о пси-

хологии как науке — является своего рода "Введением в введение в психологию" и включает тексты авторов, затрагивающих проблемы, не рассматривающиеся в обоих упомянутых выше разделах. В отрывке из книги А.В.Петровского и М.Г.Ярошевского "История и теория психологии" дается общее представление о психологическом познании как деятельности, которая рассматривается в системе трех "ко­ординат" — предметно-логической, со­циальной и личностной. Обсуждается также проблема научной школы в психо­логии (с выделением типов научных школ) и ее исследовательской программы как структурной единицы научной деятельно­сти школы. Другие включенные в данный раздел тексты дают представление о раз­личии житейской и научной психологии (Ю.Б.Гиппенрейтер), о задачах и методах отдельных отраслей психологической на­уки (В.А.Иванников), о месте психологии в системе наук (А.Р.Лурия).

Во втором разделе — "Историческое введение в психологию"— выделяются две части. Первая включает тексты авторов, рассматривающих в основном те стадии развития психологической науки, когда она выступала как наука о душе и — поз­же — как эмпирическая наука о созна­нии. Первый этап развития психологии освещается в обзорных текстах А.В.Пет­ровского и М.Г.Ярошевского (психологи­ческая наука в античности и в эпоху феодализма), второй этап — в отрывке из книги С.Л.Рубинштейна (психология в XVII — начале XX вв.) и в оригинальных текстах психологов конца XIX — начала XX вв., в которых представлены разные

варианты интроспективной психологии сознания (В.Вундт, У.Джемс, Г.И.Челпа-нов). Критическому анализу метода инт­роспекции в сравнении с методом само­наблюдения посвящен отрывок из мето­дологической работы Б.М.Теплова "Об объективном методе в психологии". За­канчивается раздел отрывком из впервые опубликованной в 1914г. книги отечест­венного психолога Н.Н.Ланге, посвящен­ным обзору современных ему направле­ний в психологии и анализу возникшего в этот период психологического кризиса, а также небольшим отрывком из напи­санной в середине 20-х гг. методологичес­кой работы Л.С.Выготского "Историчес­кий смысл психологического кризиса", по­священной анализу причин и движущих сил этого кризиса.

Вторая, большая по объему, часть это­го раздела посвящена различным нап­равлениям психологии XX века. Однако, тексты в ней сгруппированы не по направ­лениям, а по основным психологическим проблемам, которые разрабатывались за­частую в школах, весьма далеких друг от друга по своим методологическим осно­ваниям.

Первый раздел данной части посвя­щен проблеме бессознательного. Откры­вается он отрывками из классической работы З.Фрейда "Психопатология обы­денной жизни", в которой рассматрива­ются различные варианты так называе­мых "ошибочных действий" (оговорки, описки, забывание имен, намерений и т.п.) с точки зрения проявления в них бессоз­нательных для субъекта желаний. Вто­рой текст Фрейда содержит изложение его представлений о строении психичес­кой жизни индивида (сознание, предсоз-нательное, бессознательное). В отрывке из работы К.Г.Юнга развивается представ­ление о коллективном бессознательном в контексте предложенной Юнгом собст­венной модели структуры психического бытия человека. Небольшой отрывок из книги Д.Н.Узнадзе дает представление о понимании им установки как целост­ного бессознательного состояния субъек­та и о классических экспериментальных исследованиях фиксированной установки, проведенных в его школе. Завершается данный раздел обзорной статьей А.Г.Ас-молова, в которой предлагается одна из

возможных классификаций бессознатель­ных явлений.

Второй раздел данной части целиком посвящен разработке проблем поведения как предмета психологии в классичес­ком бихевиоризме (Дж.Уотсон) и необи­хевиоризме (Э.Толмен). Еще один текст Э.Толмена «Когнитивные карты у крыс и у человека», необходимый для пред­ставления его варианта необихевиоризма, опубликован в ранее вышедшей «Хрес­томатии по зоопсихологии и сравнитель­ной психологии» (Ред.-сост. Н.Н.Мешко­ва, Е.Ю.Федорович. М.: РПО, 1997) и поэтому во избежание дублирования не включен в настоящую хрестоматию.

Третий раздел посвящен так назы­ваемому целостному подходу к изуче­нию сознания в двух практически одно­временно возникших школах "целостной психологии" — более известной берлин­ской школе гештальтпсихологии и менее известной лейпцигской школе комплекс­ных переживаний. В работе гештальт-психолога В.Келера рассматриваются условия возникновения в сознании це­лостных образных структур (гешталь-тов) и дается критика элементаризма как методологической установки преж­ней психологии, обнаружившей свою не­состоятельность. В работе представите­ля лейпцигской школы Г.Фолькельта рассматриваются качественные отличия целостных структур у детей (называе­мых в лейпцигской школе "комплекс-качествами") от целостных структур "взрослого" сознания (гештальт-качеств, или гештальтов).

Четвертый раздел включает тексты представителей двух направлений, воз­никших в конце 50-х — начале 60-х гг. XX в., — когнитивной психологии (Р.Сол-со) и гуманистической психологии (К.Род­жерс). Оба эти направления олицетворя­ют собой современные варианты двух по сути противоположных методологичес­ких ориентации в психологии, возникших еще в начале XX в., — "объяснительной" (номотетической) и "описательной" (идио-графической). Поскольку первая наибо­лее распространена в естественных нау­ках, а вторая — в гуманитарных, то эти психологические направления могут быть названы иначе "естественнонаучной" и "гу­манитарной" ориентациями в психологии.

Пятый раздел содержит тексты, в ко­торых представлено решение проблемы социальной обусловленности сознания во французской социологической школе, с одной стороны (Э.Дюркгейм), и в школе Л.С.Выготского — с другой. Здесь же да­ется отрывок из работы А.Р.Лурия, обоб­щающей проведенные им исследования в русле культурно-исторической школы Л.С.Выготского.

Шестой раздел дает представление об основных положениях деятельностного подхода в психологии. Обзорная статья В.В.Давыдова обобщает результаты разра­ботки проблемы деятельности в марксист­ской философии, ставшей методологичес­кой основой возникновения деятельност-ных концепций в психологии (С.Л.Ру­бинштейн, А.Н.Леонтьев), затрагивает дис­куссионные и спорные проблемы деятель­ностного подхода. Сюда же включены два фрагмента из работ А.Н.Леонтьева. Один из них в самом сжатом виде излагает идеи его теории деятельности, которые более развернуто будут представлены в третьем большом разделе настоящей хрестоматии. Другой посвящен анализу методологического значения введения ка­тегории деятельности в психологию, про­блемам структуры деятельности, соотно­шению "внешней" и "внутренней" ее форм и различиям в трактовке данной катего­рии в школах А.Н.Леонтьева и С.Л.Ру­бинштейна.

Третий большой раздел хрестома­тии— "Эволюционное введение в психо­логию"— в целом строится на единой ме­тодологической основе — идеях школы А.Н.Леонтьева. Первая его часть посвя­щена проблемам возникновения и разви­тия психики в филогенезе. В отрывке из работы А.Н.Леонтьева "Проблемы разви­тия психики" критически анализируют­ся предлагаемые в психологии критерии психического, обосновывается необходи­мость введения нового — объективного — критерия и излагаются знаменитые экс­перименты школы Леонтьева по форми­рованию светочувствительности кожи у человека, призванные доказать на матери­але функционального генеза его гипотезу об условиях возникновения чувствитель­ности в филогенезе. Текст П.Я.Гальпери­на также посвящен условиям возникнове­ния психического отражения в филогене-

зе и эволюционным уровням действии. Два отрывка из произведений А.Н.Леонть­ева, следующие далее, излагают его кон­цепцию стадий психического развития в филогенезе. В статье К.Э.Фабри дается критика позиции Леонтьева в контексте более поздних зоопсихологических иссле­дований. Подробнее проблемы эволюции психики рассматриваются в "Хрестома­тии по зоопсихологии и сравнительной психологии", поэтому в настоящую хрес­томатию не включены некоторые тексты, имеющие к ним отношение.

Развитию сознания человека в про­цессах его предметной деятельности пос­вящена вторая часть третьего раздела. Больший ее объем занимают тексты А.Н.Леонтьева, посвященные условиям возникновения и развития сознания в ан­тропогенезе и социогенезе, а также струк­туре сознания как образа мира (чувствен­ная ткань, значения, личностные смыслы). Некоторые особенности онтогенеза психи­ки (строение и возникновение высших психических функций ) рассматриваются в отрывке из ранней работы А.Н.Леонть­ева "Развитие памяти". В статье Д.Б.Эль-конина представлена его оригинальная концепция периодизации психического развития в онтогенезе, в основе которой лежит понятие ведущей деятельности. В данную часть включен также обзорный текст В.В.Давыдова о современном состо­янии проблемы сознания в философии и психологии.

Тексты третьей части рассматривае­мого раздела дают общее представление о понимании личности и ее структуры в некоторых психологических школах и на­правлениях. Открывается часть класси­ческим текстом У.Джемса, давшего пер­вое и чрезвычайно популярное представ­ление о структуре личности. В работах Э.Фромма и В.Франкла рассматривают­ся некоторые "высшие" (экзистенциаль­ные) проблемы психологии личности, в частности, двух основных модусов суще­ствования человека (обладание и бытие) и смысла жизни и путей его обретения. Отрывок из книги А.Н.Леонтьева "Дея­тельность. Сознание. Личность" посвящен проблемам структуры и этапов развития личности с позиций деятельностного под­хода. Завершает данную часть небольшой обобщающий отрывок из книги В.В.Не-

тухова, в котором излагаются три вари­анта понимания личности в современной психологии.

Четвертая часть третьего раздела пос­вящена анализу различных подходов к ре­шению психофизиологической проблемы. Здесь представлены взгляды А.Н.Ле­онтьева на психофизиологические функ­ции в их отношении к деятельности и оригинальная концепция системной ди­намической локализации высших психи­ческих функций А.Р.Лурия. Здесь же даются два отрывка из работ известного отечественного физиолога Н.А.Бернш-тейна, в которых излагаются его концеп-

ции "физиологии активности" и уровней построения движений, имеющие непос­редственное отношение к решению пси­хофизиологической проблемы.

Предложенный вариант хрестоматии представляет собой одну из первых попы­ток создания хрестоматий по курсу "Вве­дение в психологию" и поэтому не может быть свободен от недостатков. Редактор-составитель и издательство с благодарно­стью примут любую критику в свой адрес, направленную на улучшение содержания и структуры хрестоматии.

Е.Е. Соколова,

доцент кафедры общей психологии факультета психологии

Московского государственного университета,

имени М.В.Ломоносова,

кандидат психологических наук

Раздел I

ОБЩЕЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ О ПСИХОЛОГИИ КАК НАУКЕ

А.В.Пе тровский, М. Г. Ярошевский

ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ

ПОЗНАНИЕ

КАК ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ¹

Наука — особая форма знания

Одним из главных направлений ра­боты человеческого духа является про­изводство знания, обладающего особой ценностью и силой, а именно — научно­го. К его объектам относятся также и психические формы жизни. Представ­ления о них стали складываться с тех пор, как человек, чтобы выжить, ориентиро­вался в поведении на других людей, сооб­разуя с ними свое собственное.

С развитием культуры житейский психологический опыт своеобычно пре­ломлялся в творениях мифологии (рели-

гии) и искусства. На очень высоком уровне организации общества, наряду с этими творениями, возникает отличный от них способ мыслительной реконст­рукции зримой действительности. Им и явилась наука. Ее преимущества, изме­нившие облик планеты, заданы ее ин­теллектуальным аппаратом, сложнейшая "оптика" которого, определяющая особое видение мира, в том числе психического, веками создавалась и шлифовалась мно­гими поколениями искателей истины о природе вещей.

Теория и эмпирия

Научное знание принято делить на теоретическое и эмпирическое. Слово "теория" греческого происхождения. Оно означает систематически изложенное обобщение, позволяющее объяснять и предсказывать явления. Обобщение соот­носится с данными опыта, или (опять же по-гречески) эмпирии, т.е. наблюдений и экспериментов, требующих прямого кон­такта с изучаемыми объектами.

Зримое, благодаря теории, "умствен­ными очами" способно дать верную кар­тину действительности, тогда как эмпири­ческие свидетельства органов чувств — иллюзорную.

^Петровский А.В., Ярошевский М.Г. История и теория психологии: В 2 т. Ростов-на-Дону: Феникс, 1996. Т. 1. С. 7—41.

Об этом говорит вечно поучительный пример вращения Земли вокруг Солнца. В известных своих стихах "Движение", опи­сывая спор отрицавшего движение софиста Зенона с киником Диогеном, великий Пуш­кин занял сторону первого.

Движенья нет, сказал мудрец брадатый. Другой смолчал и стал пред ним ходить. Сильнее бы не мог он возразить; Хвалили все ответ замысловатый. Но, господа, забавный случай сей Другой пример на память мне приводит: Ведь каждый день пред нами солнце ходит, Однако ж прав упрямый Галилей.

Зенон в своей известной апории "ста­дия" поставил проблему о противоречиях между данными наблюдения (самоочевид­ным фактом движения) и возникающей теоретической трудностью (прежде чем пройти стадию — мера длины — требует­ся пройти ее половину, но прежде этого — половину половины и т.д.), т.е. невозмож­но коснуться бесконечного количества то­чек пространства в конечное время.

Опровергая эту апорию молча (не же­лая даже рассуждать) простым движени­ем, Диоген игнорировал Зенонов парадокс при его логическом решении. Пушкин же, выступив на стороне Зенона, подчеркнул великое преимущество теории напомина­нием об "упрямом Галилее", благодаря которому за видимой, обманчивой карти­ной мира открылась реальная, истинная.

В то же время эта истинная картина, противоречащая тому, что говорит чув­ственный опыт, была создана, исходя из его показаний, поскольку использовались наблюдения перемещений Солнца по не­босводу.

Здесь выступает еще один решающий признак научного знания — его опосредо-ванность. Оно строится посредством при­сущих науке интеллектуальных операций, структур и методов. Это целиком отно­сится и к научным представлениям о пси­хике. На первый взгляд, ни о чем субъект не имеет столь достоверных сведений, как о фактах своей душевной жизни. (Ведь "чу­жая душа — потемки".) Причем такого мнения придерживались и некоторые уче­ные, согласно которым психологию отли­чает от других дисциплин субъективный метод, или интроспекция ("смотрение внутрь"), особое "внутреннее зрение", поз-

воляющее человеку выделить элементы, из которых образуется структура сознания. Однако прогресс психологии показал, что, когда эта наука имеет дело с явлениями сознания, достоверное знание о них дости­гается благодаря объективному методу.

Именно он дает возможность косвен­ным, опосредованным путем преобразовать испытываемые индивидом состояния из субъективных феноменов в факты науки.

Сами по себе свидетельства самонаблю­дения, или, иначе говоря, самоотчеты лич­ности о своих ощущениях, переживаниях и т.п., — это "сырой" материал, который только благодаря его обработке аппаратом науки становится ее эмпирией. Этим на­учный факт отличается от житейского.

Сила теоретической абстракции и обоб­щений рационально осмысленной эмпирии открывает закономерную причинную связь явлений.

Для наук о физическом мире это всем очевидно. Опора на изученные ими зако­ны этого мира позволяет предвосхищать грядущие явления, например, нерукотвор­ные солнечные затмения и эффекты конт­ролируемых людьми ядерных взрывов.

Конечно, психологии по своим теоре­тическим достижениям и практике из­менения жизни далеко до физики. Ее яв­ления неизмеримо превосходят физические по сложности и трудности познания. Ве­ликий физик Эйнштейн, знакомясь с опы­тами великого психолога Пиаже, заметил, что изучение физических проблем — это детская игра сравнительно с загадками дет­ской игры.

Тем не менее и по поводу детской игры, как особой формы человеческого поведе­ния, отличной от игр животных (в свою очередь, любопытного феномена), психоло­гия знает отныне немало. Изучая ее, она открыла ряд факторов и механизмов, ка­сающихся закономерностей интеллекту­ального и нравственного развития лично­сти, мотивов ее ролевых реакций, динамики социального восприятия и др.

Простое, всем понятное слово "игра" — это крошечная вершина гигантского айс­берга душевной жизни, сопряженной с глу­бинными социальными процессами, исто­рией культуры, "излучениями" таинствен­ной человеческой природы.

Сложились различные теории игры, объясняющие посредством методов науч-

ного наблюдения и эксперимента ее мно­гообразные проявления. От теории и эмпи­рии протянулись нити к практике, преж­де всего педагогической (но не только к ней).

От предметного знания к деятельности

Наука — это и знание, и деятельность по его производству. Знание оценивается в его отношении к объекту. Деятельность — по вкладу в запас знаний.

Здесь перед нами три переменные: реальность, ее образ и механизм его порож­дения. Реальность — это объект, который посредством деятельности (по исследо­вательской программе) превращается в предмет знания. Предмет запечатлевается в научных текстах. Соответственно и язык этих текстов предметный.

В психологии он передает доступными ему средствами (используя свой истори­чески сложившийся "словарь") информа­цию о психической реальности. Она суще­ствует сама по себе независимо от степени и характера ее реконструкции в научных теориях и фактах. Однако только благо­даря этим теориям и фактам, изреченным на предметном языке, она выдает свои тай­ны. Человеческий ум разгадывает их не только в силу присущей ему исследо­вательской мотивации (любознательности), но и исходя из прямых запросов со сторо­ны социальной практики. Эта практика в ее различных формах (будь то обучение, воспитание, лечение, организация труда и др.) проявляет интерес к науке лишь по­стольку, поскольку она способна сообщить отличные от житейского опыта сведения о психической организации человека, зако­нах ее развития и изменения, методах диаг­ностики индивидуальных различий и т.д.

Такие сведения могут быть восприня­ты практиками от ученых лишь в том случае, если переданы на предметном язы­ке. Ведь именно его термины указывают на реалии психической жизни, с которы­ми имеет дело практика.

Но устремленная к этим реалиям на­ука передает, как мы уже отмечали, накап­ливаемое знание о них в своих особых те­оретико-экспериментальных формах. Дистанция от них до жаждущей их ис-

пользовать практики может быть очень ве­лика.

Так, в прошлом веке пионеры экспери­ментального анализа психических явлений Э. Вебер и Г. Фехнер, изучая безотноси­тельно к каким бы то ни было вопросам практики отношения между фактами со­знания (ощущениями) и внешними стиму­лами, ввели в научную психологию фор­мулу, согласно которой интенсивность ощущения прямо пропорциональна лога­рифму силы раздражителя.

Формула была выведена в лаборатор­ных опытах, запечатлев общую закономер­ность. Конечно, никто в те времена не мог предвидеть значимость этих выводов для практики.

Прошло несколько десятилетий. Закон Вебера-Фехнера излагался во всех учебни­ках. Его воспринимали как некую чисто теоретическую константу, доказавшую, что таблица логарифмов приложима к дея­тельности человеческой души.

В современной же ситуации зафикси­рованное этим законом отношение между психическим и физическим стало поня­тием широко используемым там, где нуж­но точно определить, какова чувствитель­ность сенсорной системы (органа чувств), ее способность различать сигналы. Ведь от этого может зависеть не только эффектив­ность действий организма, но само его су­ществование.

Другой создатель современной психо­логии Г. Гельмгольц своими открытиями механизма построения зрительного обра­за создал теоретико-экспериментальный ствол многих ответвлений практической работы, в частности, в области медицины. Ко многим сферам практики (прежде всего, связанной с развитием детского мыш­ления) проторились пути от концепций Выготского, Пиаже и других исследовате­лей интеллектуальных структур.

Авторы этих концепций экстрагирова­ли предметное содержание психологичес­ких знаний в общении с таким объектом, как человек, его поведение и сознание. Но и в тех случаях, когда объектом служила психика иных живых существ (в работах Э. Торндайка, И.П. Павлова, В. Келера и других), знанию, добытому в опытах над ними, предшествовали теоретические схе­мы, испытание которых на верность пси­хической реальности имело своим резуль-

татом обогащение предмета психологичес­кой науки. Оно касалось факторов моди­фикации поведения, приобретения орга­низмом новых форм активности.

Обогащенное предметное поле науки стало почвой, быстро давшей ростки для практики выработки навыков, конструи­рования программ обучения и др.

Во всех этих случаях, идет ли речь о теории, эксперименте или практике, наука выступает в ее предметном измерении, про­екцией которого служит предметный язык. Именно его терминами описываются рас­хождения между исследователями, цен­ность их вклада и т.п. И это естественно, поскольку, соотносясь с реальностью, они обсуждают вопросы о том, обоснована ли теория, точна ли формула, достоверен ли факт.

Между ними могут быть существенные расхождения. Например, между Сеченовым и Вундтом, Торндайком и Келером, Выгот­ским и Пиаже. Но во всех ситуациях их мысль была направлена на определенное предметное содержание.

Нельзя объяснить, почему они расхо­дились, не зная предварительно, по поводу чего они расходились (хотя, как мы уви­дим, этого недостаточно, чтобы объяснить смысл противостояний между лидерами различных школ и направлений). Иначе говоря, какой фрагмент психической ре­альности они из объекта изучения превра­тили в предмет психологии.

Вундт, например, направил эксперимен­тальную работу на вычленение исходных "элементов сознания", понимаемых им как нечто непосредственно испытываемое. Се­ченов же относил к предметному содер­жанию психологии не "элементы сознания", а "элементы мысли", под которыми по­нимались сочетания сенсомоторных актов, т.е. форма двигательной активности орга­низма.

Торндайк описывал поведение как сле­пой отбор реакций, случайно оказавшихся удачными, тогда как Келер демонстрировал зависимость адаптивного поведения от по­нимания организмом смысловой структу­ры ситуации, Пиаже изучал эгоцентричес­кую (не адресованную другим людям) речь ребенка, видя в ней отражение "мечты и логики сновидения", а Выготский экспе­риментально доказал, что эта речь способ­на выполнять функцию организации дей-

ствий ребенка соответственно "логике дей­ствительности".

Каждый из исследователей превращал определенный пласт явлений в предмет на­учного знания, включающего как описа­ние фактов, так и их объяснение. И одно, и другое (и эмпирическое описание, и его теоретическое объяснение) представляют предметное "поле". Именно к нему от­носятся такие, например, явления, как двигательная активность глаза, обегающе­го контуры предметов, сопоставляющего их между собой и тем самым произво­дящего операцию сравнения (Сеченов), бес­порядочные движения кошек и низших обезьян в экспериментальном (проблем­ном) ящике, из которого животным уда­ется выбраться только после множества неудачных попыток (Торндайк), осмыслен­ные, целенаправленные реакции высших обезьян, способных выполнять сложные экспериментальные задания, например, по­строить пирамиду, чтобы достать высоко висящую приманку (Келер), устные рас­суждения детей наедине с собой (Пиаже), увеличение у ребенка количества таких рассуждений, когда он испытывает труд­ности в своей деятельности (Выготский). Эти феномены нельзя рассматривать как "фотографирование" посредством аппара­та науки отдельных эпизодов неисчерпа­емого многообразия психической реаль­ности. Они явились своего рода моделями, на которых объяснялись механизмы че­ловеческого сознания и поведения — его регуляции, мотивации, научения и др.

Предметный характер носят также (и, стало быть, выражаются в терминах пред­метного языка) теории, интерпретирующие указанные феномены (сеченовская реф­лекторная теория психического, торндай-ковская теория "проб, ошибок и случайно­го успеха", келеровская теория "инсайта", пиажевская теория детского эгоцентриз­ма, преодолеваемого в процессе социализа­ции сознания, теория мышления и речи Выготского). Эти теории выступают как отчужденные от деятельности, приведшей к их построению, поскольку они призваны объяснять не эту деятельность, а независи­мую от нее связь явлений, реальное, фак­тическое положение вещей.

Научный вывод, факт, гипотеза соотно­сятся с объективными ситуациями, суще­ствующими на собственных основаниях, не-

зависимо от познавательных усилии чело­века, его интеллектуальной экипировки, способов его деятельности — теоретической и экспериментальной. Между тем объек­тивные и достоверные результаты дости­гаются субъектами, деятельность которых полна пристрастий и субъективных пред­почтений. Так, эксперимент, в котором справедливо видят могучее орудие пости­жения природы вещей, может строиться исходя из гипотез, имеющих преходящую ценность. Известно, например, что внедре­ние эксперимента в психологию сыграло решающую роль в ее преобразовании по образу точных наук. Между тем ни одна из гипотез, вдохновлявших создателей экспериментальной психологии — Вебера, Фехнера, Вундта, — не выдержала ис­пытания временем. Из взаимодействия ненадежных компонентов рождаются надежные результаты типа закона Вебе-ра-Фехнера — первого настоящего психо­логического закона, который получил ма­тематическое выражение.

Фехнер исходил из того, что матери­альное и духовное представляют "темную" и "светлую" стороны мироздания (вклю­чая космос), между которыми должно быть строгое математическое соотношение.

Вебер считал, что различная чувстви­тельность различных участков кожной по­верхности объясняется ее разделенностью на "круги", каждый из которых снабжен одним нервным окончанием. Вундт выдви­гал целую вереницу оказавшихся ложны­ми гипотез — начиная от предположения о "первичных элементах" сознания и кон­чая учением об апперцепции как локали­зованной в лобных долях особой психи­ческой силе, изнутри управляющей как внутренним, так и внешним поведением.

За знанием, которое воссоздает объект адекватно критериям научности, скрыта особая форма деятельности субъекта (ин­дивидуального и коллективного).

Обращаясь к ней, мы оказываемся ли­цом к лицу с другой реальностью. Не с пси­хической жизнью, постигаемой средствами науки, а с жизнью самой науки, имеющей свои собственные особые "измерения" и законы, для понимания и объяснения кото­рых следует перейти с предметного языка (в указанном смысле) на другой язык.

Поскольку теперь перед нами наука вы­ступает не как особая форма знания, но как особая система деятельности, назовем этот язык (в отличие от предметного) дея-тельностным.

Прежде чем перейти к рассмотрению этой системы, отметим, что термин "дея­тельность" употребляется в различных идейно-философских контекстах. Поэтому с ним могут соединяться самые различные воззрения — от феноменологических и эк­зистенциалистских до бихевиористских и информационных "моделей человека". Осо­бую осторожность следует проявлять в от­ношении термина "деятельность", вступая в область психологии. Здесь принято гово­рить и о деятельности как орудийном взаимодействии организма со средой, и об аналитико-синтетической деятельности мысли, и о деятельности памяти, и о де­ятельности "малой группы" (коллектива) и т.д.

В научной деятельности, поскольку она реализуется конкретными индивидами, различающимися по мотивации, когнитив­ному стилю, особенностям характера и т.д., конечно, имеется психический компонент. Но глубоким заблуждением было бы ре­дуцировать ее к этому компоненту, объяс­нять ее в терминах, которыми оперирует, говоря о деятельности, психология.

Она рассуждает о ней, как явствует из сказанного, на предметном языке. Здесь же необходим поворот в другое измерение.

Поясним простой аналогией с процес­сом восприятия. Благодаря действиям глаза и руки конструируется образ внеш­него предмета. Он описывается в адекват­ных ему понятиях о форме, величине, цве­те, положении в пространстве и т.п. Но из этих данных, касающихся внешнего пред­мета, невозможно извлечь сведений об устройстве и работе органов чувств, сняв­ших информацию о нем. Хотя, конечно, без соотнесенности с этой информацией невоз­можно объяснить анатомию и физиологию этих органов.

К "анатомии" и "физиологии" аппара­та, конструирующего знание о предметном мире (включая такой предмет, как психи­ка) и следует обратиться, переходя от на­уки как предметного знания к науке как деятельности.

Научная деятельность в системе трех координат

Всякая деятельность субъективна. Вме­сте с тем она всегда социальна, ибо ее субъект действует под жестким диктатом социальных норм. Одна из них требует производить такое знание, которое бы непременно получило признание в каче­стве отличного от известного запаса пред­ставлений об объекте, то есть было мечено знаком новизны. Над ученым неизбывно тяготеет "запрет на повтор".

Таково социальное предназначение его дела. Общественный интерес сосредоточен на результате, в котором "погашено" все, что его породило. Однако при высокой но­визне этого результата интерес способна вызвать личность творца и многое с ней со­пряженное, хотя бы оно и не имело прямо­го отношения к его вкладу в фонд знаний.

Об этом свидетельствует популярность биографических портретов людей науки и даже их автобиографических записок, куда занесены многие сведения об услови­ях и своеобразии научной деятельности и ее психологических "отсветов".

Среди них выделяются мотивы, прида­ющие исследовательскому поиску особую энергию и сосредоточенность на решаемой задаче, во имя которой "забываешь весь мир", а также такие психические состоя­ния, как вдохновение, озарение, "вспышка гения".

Открытие нового в природе вещей пе­реживается личностью как ценность, пре­восходящая любые другие. Отсюда и при­тязание на авторство.

Быть может, первый уникальный пре­цедент связан с научным открытием, ко­торое легенда приписывает одному из древ­негреческих мудрецов Фалесу (VII век до н.э.), предсказавшему солнечное затмение. Тирану, пожелавшему вознаградить его за открытие, Фал ее ответил: "Для меня было бы достаточной наградой, если бы ты не стал приписывать себе, когда станешь пе­редавать другим то, чему от меня научил­ся, а сказал бы, что автором этого открытия являюсь скорее я, чем кто-либо другой". В этой реакции сказалась превосходящая любые другие ценности и притязания со­циальная потребность в признании пер­сонального авторства. Психологический

смысл открытия (значимость для личнос­ти) оборачивался социальным (значимость для других, непременно сопряженная с оценкой обществом заслуг личности в от­ношении без личностного научного знания). Свой результат, достигнутый благодаря внутренней мотивации, а не "изготовлен­ный" по заказу других, адресован этим другим, признание которыми успехов ин­дивидуального ума переживается как на­града, превосходящая любые другие.

Этот древний эпизод иллюстрирует из­начальную социальность личностного "па­раметра" науки как системы деятельности. Он затрагивает вопрос о восприятии науч­ного открытия в плане отношения к нему общественной среды — макросоциума.

Но исторический опыт свидетельству­ет, что социальность науки как деятель­ности выступает не только при обраще­нии к вопросу о восприятии знания, но и к вопросу о его производстве. Если вновь обратиться к древним временам, то фак­тор коллективности производства знаний уже тогда получил концентрированное выражение в деятельности исследователь­ских групп, которые принято называть школами.

Многие психологические проблемы, как мы увидим, открывались и разрабатыва­лись именно в этих школах, ставших цент­рами не только обучения, но и творчества. Научное творчество и общение нераздель­ны. Менялся от одной эпохи к другой тип их интеграции. Однако во всех случаях общение выступало неотъемлемой коорди­натой науки как формы деятельности.

Ни одной строчки не оставил Сократ, но он создал "мыслильню" — школу со­вместного думания, культивируя искусст­во майевтики ("повивального искусства") как процесс рождения в диалоге отчетли­вого и ясного знания.

Мы не устаем удивляться богатству идей Аристотеля, забывая, что им собрано и обобщено созданное многими исследова­телями, работавшими по его программам. Иные формы связи познания и общения утвердились в средневековье, когда доми­нировали публичные диспуты, шедшие по жесткому ритуалу (его отголоски звучат в процедурах защиты диссертаций). Им на смену пришел непринужденный дружес­кий диалог между людьми науки в эпоху Возрождения.

В новое время с революцией в естествоз­нании возникают и первые неформальные объединения ученых, созданные в проти­вовес официальной университетской науке. Наконец, в XIX веке возникает лаборато­рия как центр исследований и очаг науч­ной школы.

"Сейсмографы" истории науки новей­шего времени фиксируют "взрывы" науч­ного творчества в небольших, крепко спаян­ных группах ученых. Энергией этих групп были рождены такие радикально изменив­шие общий строй научного мышления на­правления, как квантовая механика, моле­кулярная биология, кибернетика.

Ряд поворотных пунктов в прогрессе психологии определила деятельность на­учных школ, лидерами которых являлись В. Вундт, И.П. Павлов, 3. Фрейд, К. Левин, Ж. Пиаже, Л.С. Выготский и другие. Меж­ду самими лидерами и их последователя­ми шли дискуссии, служившие катализа­торами научного творчества, изменявшими облик психологической науки. Они испол­няли особую функцию в судьбах науки как формы деятельности, представляя ее ком­муникативное "измерение".

Оно, как и личностное "измерение", не-отчленимо от предмета общения — тех про­блем, гипотез, теоретических схем и откры­тий, по поводу которых оно возникает и разгорается.

Предмет науки, как уже отмечалось, строится посредством специальных интел­лектуальных действий и операций. Они, как и нормы общения, формируются исторически в тигле исследовательской практики. Подобно всем другим соци­альным нормам, они заданы объективно, и индивидуальный субъект "присваивает" их, погружаясь в эту практику. Все многооб­разие предметного содержания науки в процессе деятельности определенным обра­зом структурируется соответственно пра­вилам, которые являются инвариантными, общезначимыми по отношению к этому со­держанию.

Эти правила принято считать обяза­тельными для образования понятий, пере­хода от одной мысли к другой, извлечения обобщающего вывода.

Наука, изучающая эти правила, формы и средства мысли, необходимые для ее эф­фективной работы, получила имя логики. Соответственно и тот параметр иссле-

довательского труда, в котором представ­лено рациональное знание, следовало бы назвать логическим (в отличие от лично-стно-психологического и социального).

Однако логика обнимает любые спосо­бы формализации порождений умственной активности, на какие бы объекты она ни была направлена и какими бы способами их ни конструировала. Применительно же к науке как деятельности ее логико-по­знавательный аспект имеет свои особые характеристики. Они обусловлены приро­дой ее предмета, для построения которого необходимы свои категории и объяснитель­ные принципы.

Учитывая их исторический характер, обращаясь к науке с целью ее анализа в качестве системы деятельности, назовем третью координату этой системы — на­ряду с социальной и личностной — пред­метно-логической.

Логика развития науки

Термин "логика", как известно, много­значен. Но как бы ни расходились воззре­ния на логические основания познания, под ними неизменно имеются в виду всеобщие формы мышления в отличие от его содер­жательных характеристик.

Предметно-исторический подход к ин­теллектуальным структурам представляет особое направление логического анализа, которое должно быть отграничено от дру­гих направлений также и терминологичес­ки. Условимся называть его логикой раз­вития науки, понимая под ней (как и в других логиках) и свойства познания сами по себе, и их теоретическую реконструк­цию, подобно тому, как под термином "грам­матика" подразумевается и строй языка, и учение о нем.

Основные блоки исследовательского ап­парата психологии меняли свой состав и строй с каждым переходом научной мыс­ли на новую ступень. В этих переходах и выступает логика развития познания как закономерная смена его фаз. Оказавшись в русле одной из них, исследовательский ум движется по присущему ей категори­альному контуру с неотвратимостью, по­добной выполнению предписаний грамма­тики или логики. Это можно оценить как еще один голос в пользу присвоения рас-

сматриваемым здесь особенностям науч­ного поиска имени логики. На каждой стадии единственно рациональными (ло­гичными) признаются выводы, соответству­ющие принятой детерминационной схеме. Для многих поколений до Декарта рацио­нальными считались только те рассужде­ния о живом теле, в которых полагалось, что оно является одушевленным, а для многих поколений после Декарта — лишь те рассуждения об умственных операциях, в которых они выводились из свойств со­знания как незримого внутреннего агента (хотя бы и локализованного в мозге).

Для тех, кто понимает под "логикой" только всеобщие характеристики мышле­ния, имеющие силу для любых времен и предметов, сказанное даст повод предполо­жить, что здесь к компетенции логики оп­рометчиво отнесено содержание мышления, которое, в отличие от его форм, действи­тельно меняется, притом не только в мас­штабах эпох, но и на наших глазах. Это вынуждает напомнить, что речь идет об особой логике, именно о логике развития науки, которая не может быть иной, как предметно-исторической, а стало быть, во-первых, содержательной, во-вторых, имею­щей дело со сменяющими друг друга ин­теллектуальными "формациями". Такой подход не означает смешения формальных аспектов с содержательными, но вынужда­ет с новых позиций трактовать проблему форм и структур научного мышления. Они должны быть извлечены из содержания в качестве его инвариантов.

Ни одно из частных (содержательных) положений Декарта, касающихся деятель­ности мозга, не только не выдержало испы­тания временем, но даже не было принято натуралистами его эпохи (ни представ­ление о "животных духах" как частицах огнеподобного вещества, носящегося по "нервным трубкам" и раздувающего мыш­цы, ни представление о шишковидной же­лезе как пункте, где "контачат" телесная и бестелесная субстанции, ни другие сообра­жения). Но основная детерминистская идея о машинообразности работы мозга стала на столетия компасом для исследователей нервной системы. Считать ли эту идею формой или содержанием научного мыш­ления? Она формальна в смысле инварианта, в смысле "ядерного" компонента множест­ва исследовательских программ, наполняв-

ших ее разнообразным содержанием от Декарта до Павлова. Она содержательна, поскольку относится к конкретному фраг­менту действительности, который для фор­мально-логического изучения мышления никакого интереса не представляет. Эта идея есть содержательная форма.

Логика развития науки имеет внутрен­ние формы, т.е. динамические структуры, инвариантные по отношению к непрерыв­но меняющемуся содержанию знания. Эти формы являются организаторами и регу­ляторами работы мысли. Они определяют зону и направление исследовательского поиска в неисчерпаемой для познания действительности, в том числе и в безбреж­ном море психических явлений. Они кон­центрируют поиск на определенных фраг­ментах этого мира, позволяя их осмыслить посредством инструмента, созданного мно­говековым опытом общения с реальнос­тью, вычерпывания из нее наиболее значи­мого и устойчивого.

В смене этих форм, в их закономерном преобразовании и выражена логика науч­ного познания — изначально историчес­кая по своей природе. При изучении этой логики, как и при любом ином исследова­нии реальных процессов, мы должны иметь дело с фактами. Но очевидно, что здесь перед нами факты совершенно иного по­рядка, чем открываемые наблюдением за предметно-осмысленной реальностью, в частности психической. Это реальность, об­нажаемая, когда исследование объектов само становится объектом исследования. Это "мышление о мышлении", рефлексия о процессах, посредством которых только и становится возможным знание о процес­сах как данности, не зависимой ни от ка­кой рефлексии. <...>

Имеется ли в таком случае опорный пункт, отправляясь от которого, интерпре­тации, о которых идет речь, приобрели бы высокую степень достоверности? Этот пункт следует искать не вне исторического про­цесса, а в нем самом.

Прежде чем к нему обратиться, следу­ет выявить вопросы, которые в действи­тельности регулировали исследовательс­кий труд.

Применительно к психологическому по­знанию мы прежде всего сталкиваемся с усилиями объяснить, каково место психи­ческих (душевных) явлений в материаль-

ном мире, как они соотносятся с процесса­ми в организме, каким образом посред­ством них приобретается знание об окру­жающих вещах, от чего зависит позиция человека среди других людей и т.д. Эти вопросы постоянно задавались не только из одной общечеловеческой любозна­тельности, но под повседневным диктатом практики — социальной, медицинской, пе­дагогической. Прослеживая историю этих вопросов и бесчисленные попытки отве­тов на них, мы можем извлечь из всего многообразия вариантов нечто стабильно инвариантное. Это и дает основание "ти-пологизировать" вопросы, свести их к нескольким вечным, таким, например, как психофизическая проблема (каково место психического в материальном мире), психо­физиологическая проблема (как соотносят­ся между собой соматические — нервные, гуморальные — процессы и процессы на уровне бессознательной и сознательной психики), психогностическая (от греческо­го "гнозис" — познание), требующая объяс­нить характер и механизм зависимостей восприятий, представлений, интеллекту­альных образов от воспроизводимых в этих психических продуктах реальных свойств и отношений вещей.

Чтобы рационально интерпретировать указанные соотношения и зависимости, необходимо использовать определенные объяснительные принципы. Среди них вы­деляется стержень научного мышления — принцип детерминизма, т.е. зависимости любого явления от производящих его фак­тов. Детерминизм не идентичен причин­ности, но включает ее в качестве основ­ной идеи. Он приобретал различные формы, проходил, подобно другим прин­ципам, ряд стадий в своем развитии, од­нако неизменно сохранял приоритетную позицию среди всех регулятивов научно­го познания.

К другим регуляторам относятся прин­ципы системности и развития. Объясне­ние явления, исходя из свойств целостной, органичной системы, одним из компонен­тов которой оно служит, характеризует подход, обозначаемый как системный. При объяснении явления исходя из закономер­но претерпеваемых им трансформаций опорой служит принцип развития. При­менение названных принципов к пробле­мам позволяет накапливать их содержа-

тельные решения под заданными этими принципами углами зрения. Так, если ос­тановиться на психофизиологической про­блеме, то ее решения зависели от того, как понимался характер причинных отноше­ний между душой и телом, организмом и сознанием. Менялся взгляд на организм как систему — претерпевали преобразова­ния и представления о психических функ­циях этой системы. Внедрялась идея раз­вития, и вывод о психике как продукте эволюции животного мира становился общепринятым.

Такая же картина наблюдается и в из­менениях, которые испытала разработка психогностической проблемы. Представ­ление о детерминационной зависимости воздействий внешних импульсов на воспри­нимающие их устройства определяло трак­товку механизма порождения психических продуктов и их познавательной ценности. Взгляд на эти продукты как элементы или целостности был обусловлен тем, мысли­лись ли они системно. Поскольку среди этих продуктов имелись феномены различ­ной степени сложности (например, ощуще­ния или интеллектуальные конструкты), внедрение принципа развития направляло на объяснение генезиса одних из других.

Аналогичная роль объяснительных принципов и в других проблемных ситуа­циях, например, когда исследуется, каким образом психические процессы (ощуще­ния, мысли, эмоции, влечения) регулируют поведение индивида во внешнем мире и какое влияние, в свою очередь, оказывает само это поведение на их динамику. Зависимость психики от социальных зако­номерностей создает еще одну проблему — психосоциальную (в свою очередь распа­дающуюся на вопросы, связанные с поведе­нием индивида в малых группах и по от­ношению к ближайшей социальной среде, и на вопросы, касающиеся взаимодействия личности с исторически развивающимся миром культуры).

Конечно, и применительно к этим воп­росам успешность их разработки зависит от состава тех объяснительных принципов, которыми оперирует исследователь — де­терминизма, системности, развития. В пла­не построения реального действия сущест­венно разнятся, например, подходы, представляющие это действие по типу механической детерминации (по типу реф-

лекса как автоматического сцепления цен­тростремительной и центробежной полу­дуг), считающие его изолированной едини­цей, игнорирующей уровни его построения, и подходы, согласно которым психическая регуляция действия строится на обратных связях, предполагает рассмотрение его в качестве компонента целостной структу­ры и считает его перестраивающимся от одной стадии к другой.

Естественно, что не менее важно и то, каких объяснительных принципов мы при­держиваемся и в психосоциальной пробле­ме: считаем ли детерминацию психосоци­альных отношений человека качественно отличной от социального поведения жи­вотных, рассматриваем ли индивида в це­лостной социальной общности или счита­ем эту общность производной от интересов и мотиваций индивида, учитываем ли ди­намику и системную организацию этих мо­тиваций в плане их поуровнего развития, а не только системного взаимодействия.

В процессе продвижения в проблемах на основе объяснительных принципов до­бывается знание о психической реальнос­ти, соответствующее критериям научно­сти. Оно приобретает различные формы: фактов, гипотез, теорий, эмпирических обобщений, моделей и др. Этот уровень знания обозначим как теоретико-эмпири­ческий. Рефлексия относительно этого уровня является постоянным занятием исследователя, проверяющего гипотезы и факты путем варьирования экспериментов, сопоставления одних данных с другими, по­строения теоретических и математических моделей, дискуссий и других форм комму­никаций.

Изучая, например, процессы памяти (ус­ловия успешного запоминания), механиз­мы выработки навыка, поведение операто­ра в стрессовых ситуациях, ребенка — в игровых и тому подобных, психолог не за­думывается о схемах логики развития на­уки, хотя в действительности они незримо правят его мыслью. Да и странно, если бы было иначе, если бы он взамен того, чтобы задавать конкретные вопросы, касающие­ся наблюдаемых явлений, стал размышлять о том, что происходит с его интеллектуаль­ным аппаратом при восприятии и анали-

зе этих явлений. В этом случае, конечно, их исследование немедленно бы расстрои­лось из-за переключения внимания на совершенно иной предмет, чем тот, с кото­рым сопряжены его профессиональные интересы и задачи.

Тем не менее за движением его мыс­ли, поглощенной конкретной, специальной задачей, стоит работа особого интеллек­туального аппарата, в преобразованиях структур¹ которого представлена логика развития психологии.

Логика и психология научного творчества

Научное знание, как и любое иное, до­бывается посредством работы мысли. Но и сама эта работа благодаря усилиям древ­них философов стала предметом знания.

Тогда-то и были открыты и изучены всеобщие логические формы мышления как не зависимые от содержания сущнос­ти. Аристотель создал силлогистику — теорию, выясняющую условия, при кото­рых из ряда высказываний с необходимос­тью следует новое.

Поскольку производство нового раци­онального знания является главной це­лью науки, то издавна возникла надежда на создание логики, способной снабдить любого здравомыслящего человека интел­лектуальной "машиной", облегчающей труд по добыванию новых результатов. Эта надежда воодушевляла великих фи­лософов эпохи научной революции XVII столетия Ф. Бэкона, Р. Декарта, Г. Лейб­ница. Их роднило стремление трактовать логику как компас, выводящий на путь открытий и изобретений. Для Бэкона та­ковой являлась индукция. Ее апологе­том в XIX столетии стал Дж. Милль, книга которого "Логика" пользовалась в ту пору большой популярностью среди натуралистов. Ценность схем индуктив­ной логики видели в их способности пред­сказывать результат новых опытов на основе обобщения прежних. Индукция (индукция значит наведение) считалась мощным инструментом победно шество­вавших естественных наук, получивших именно по этой причине название индук-

¹ Эти структуры призвано выявить в потоке исторических событий особое направление исследо­ваний, ставящее своей целью категориальный анализ развития психологического познания (см. ниже).

тивных. Вскоре, однако, вера в индукцию стала гаснуть. Те, кто произвел револю­ционные сдвиги в естествознании, рабо­тали не по наставлениям Бэкона и Мил-ля, рекомендовавшим собирать частные данные опыта с тем, чтобы они навели на обобщающую закономерность.

После теории относительности и кван­товой механики мнение, будто индукция служит орудием открытий, окончательно отвергается. Решающую роль теперь от­водят гипотетико-дедуктивному методу, согласно которому ученый выдвигает ги­потезу (неважно, откуда она черпается) и выводит из нее положения, доступные кон­тролю в эксперименте. Из этого было сде­лано заключение в отношении задач логи­ки: она должна заниматься проверкой теорий с точки зрения их непротиворечи­вости, а также того, подтверждает ли опыт их предсказания.

Некогда философы работали над тем, чтобы в противовес средневековой схолас­тике, применявшей аппарат логики для обо­снования религиозных догматов, превра­тить этот аппарат в систему предписаний, как открывать законы природы. Когда стало очевидно, что подобный план невы­полним, что возникновение новаторских идей и, стало быть, прогресс науки обеспе­чивают какие-то другие способности мыш­ления, укрепилась версия, согласно кото­рой эти способности не имеют отношения к логике. Задачу последней стали усмат­ривать не в том, чтобы обеспечить произ­водство нового знания, но чтобы определить критерии научности для уже приобретен­ного. Логика открытия была отвергнута. На смену ей пришла логика обоснования, занятия которой стали главными для на­правления, известного как "логический по­зитивизм". Линию этого направления про­должил видный современный философ К. Поппер.

Одна из его главных книг называется "Логика научного открытия". Название может ввести в заблуждение, если чита­тель ожидает увидеть в этой книге прави­ла для ума, ищущего новое знание. Сам

автор указывает, что не существует такой вещи, как логический метод получения новых идей или как логическая реконст­рукция этого процесса, что каждое откры­тие содержит "иррациональный элемент" или "творческую интуицию". Изобретение теории подобно рождению музыкальной темы. В обоих случаях логический анализ ничего объяснить не может. Применитель­но к теории его можно использовать лишь с целью ее проверки — подтверждения или опровержения. Но диагноз ставится в отношении готовой, уже выстроенной теоретической конструкции, о происхожде­нии которой логика судить не берется. Это дело другой дисциплины — эмпирической психологии.

Исследовательский поиск относится к разряду явлений, обозначаемых в психо­логии как "поведение, направленное на ре­шение проблемы" (problem solving). Одни психологи полагали, что решение достига­ется путем "проб, ошибок и случайного успеха", другие — мгновенной перестрой­кой "поля восприятия" (так называемый инсайт), третьи — неожиданной догадкой в виде "ага-переживания" (нашедший реше­ние восклицает: "Ага!"), четвертые — скры­той работой подсознания (особенно во сне), пятые — "боковым зрением" (способнос­тью заметить важную реалию, ускользаю­щую от тех, кто сосредоточен на предмете, обычно находящемся в центре всеобщего внимания) и т.д.¹

Большую популярность приобретало представление об интуиции как особом акте, излучаемом из недр психики субъекта. В пользу этого воззрения говорили самоотче­ты ученых, содержащие свидетельства о нео­жиданных разрывах в рутинной связи идей, об озарениях, дарящих новое видение пред­мета (начиная от знаменитой "Эврика!" Ар­химеда). Указывают ли, однако, подобные психологические данные на генезис и орга­низацию процесса открытия?

Логический подход обладает важными преимуществами, коренящимися во всеобщ­ности его постулатов и выводов, в их откры­тости для рационального изучения и про-

¹ В популярной литературе описываются различные эпизоды, с которыми предание связывает открытия. Эти эпизоды один американский автор объединил под формулой "три "В». Имеются в виду начальные буквы английских слов: "Bath" (ванна, из которой выскочил Архимед), "Bus" (ом­нибус, на ступеньке которого Пуанкаре неожиданно пришло в голову решение трудной математичес­кой задачи) и "Bed" (постель, где физиологу Леви приснился опыт, доказывающий химическую передачу нервного импульса).

верки. Психология же, не имея по поводу протекания умственного процесса, ведущего к открытию, надежных опорных пунктов, застряла на представлениях об интуиции, или "озарении". Объяснительная сила этих представлений ничтожна, поскольку ника­кой перспективы для причинного объяс­нения открытия, а тем самым и фактов возникновения нового знания, они не на­мечают.

Если принять рисуемую психологией картину событий, которые происходят в "поле" сознания или "тайниках" подсозна­ния перед тем, как ученый оповестит мир о своей гипотезе или концепции, то возни­кает парадокс. Эта гипотеза или концеп­ция может быть принята только при ее соответствии канонам логики, т.е. лишь в том случае, если она выдержит испытание перед лицом строгих рациональных аргу­ментов. Но "изготовленной" она оказыва­ется средствами, не имеющими отношения к логике: интуитивными "прозрениями", "инсайтами", "ага-переживанием" и т.п. Иначе говоря, рациональное возникает как результат действия внерациональных сил.

Главное дело науки — открытие зако­нов. Но выходит, что ее люди вершат свое дело, не подчиняясь доступным рациональ­ному постижению законам. Такой вывод следует из анализа рассмотренной нами ситуации, касающейся соотношения логи­ки и психологии, неудовлетворенность ко­торой нарастает в силу не только общих философских соображений, но и острой по­требности в том, чтобы сделать более эф­фективным научный труд, ставший мас­совой профессией.

Необходимо вскрыть глубинные пред­метно-логические структуры научного мышления и способы их преобразования, ускользающие от формальной логики, ко­торая не является ни предметной, ни исто­рической. Вместе с тем природа научного открытия не обнажит своих тайн, если ог­раничиться его содержательным логичес­ким аспектом, оставляя без внимания два других — социальный и психологический, которые, в свою очередь, должны быть пе­реосмыслены в качестве интегральных ком­понентов целостной системы.

Историк М. Грмек выступил со "Сло­вом в защиту освобождения истории на­учных открытий от мифов". Среди этих мифов он выделил три:

1. Миф о строго логической природе научного рассуждения. Этот миф вопло­щен в представлении, сводящем научное исследование к практическому приложе­нию правил и категорий классической ло­гики, тогда как в действительности оно невозможно без творческого элемента, не­уловимого этими правилами.

2. Миф о чисто иррациональном про­исхождении открытия. Он утвердился в психологии в различных "объяснениях" открытия интуицией или гением исследо­вателя.

3. Миф о социологических факторах открытия. В данном случае имеется в виду так называемый экстернализм — концеп­ция, которая игнорирует собственные за­кономерности развития науки и пытается установить прямую связь между обще­ственной ситуацией творчества ученого и результатами его исследований.

Эти мифы имеют общий источник: диссоциацию единой триады, образуемой тремя координатами приобретения знаний, о которых уже было сказано выше.

Чтобы преодолеть диссоциацию, необ­ходимо воссоздать адекватную реальности целостную и объемную картину науки как деятельности. Это, в свою очередь, требу­ет такого преобразования традиционных представлений о различных аспектах на­учного творчества, которое позволит про­двинуться в направлении искомого синте­за. Центром преобразовательной работы должно стать изучение под новым углом зрения интеллектуальной структуры на­уки. Речь идет именно о ее структуре, а не о содержании, поскольку только на уровне форм мыслительной активности, ее схем могут быть прослежены устойчивые, инва­риантные организаторы этой активности. Важнейшими среди этих инвариантов яв­ляются, во-первых, глобальные объясни­тельные принципы науки (детерминизм, си­стемность, развитие), во-вторых, проблемы, представляющие всю область психологии (психофизическая, психофизиологическая, психосоциальная и др.), и, в-третьих, кате­гории как основные и наиболее устойчи­вые формы и регуляторы освоения неис­черпаемой психической реальности.

Принципы, проблемы и категории вза­имосвязаны и разделяются только с целью разграничить в психологическом позна­нии его различные составляющие.

Общение — координата науки как деятельности

Переход к объяснению науки как дея­тельности требует взглянуть на нее не толь­ко с точки зрения предметно-логического характера ее когнитивных структур. Дело в том, что они действуют в мышлении лишь тогда, когда "обслуживают" проблемные си­туации, возникающие в научном сообще­стве.

Говоря о социальной обусловленности жизни науки, следует различать несколько аспектов. Особенности общественного раз­вития в конкретную эпоху преломляются сквозь призму деятельности научного со­общества (особого социума), имеющего свои нормы и эталоны. В нем когнитивное неот­делимо от коммуникативного, познание — от общения. Когда речь идет не только о сходном осмыслении терминов (без чего обмен идей невозможен), но об их преобра­зовании (ибо именно оно совершается в на­учном исследовании как форме творчест­ва), общение выполняет особую функцию. Оно становится креативным.

Общение ученых не исчерпывается про­стым обменом информацией. Иллюстри­руя важные преимущества обмена идеями по сравнению с обменом товарами, Бернард Шоу писал: "Если у вас яблоко и у меня яблоко, и мы обмениваемся ими, то остаем­ся при своих — у каждого по яблоку. Но если у каждого из нас по одной идее и мы передаем их друг другу, то ситуация меня­ется. Каждый сразу же становится богаче, а именно — обладателем двух идей".

Эта наглядная картина преимуществ интеллектуального общения не учитыва­ет главной ценности общения в науке как творческом процессе, в котором возника­ет "третье яблоко", когда при столкнове­нии идей происходит "вспышка гения". Процесс познания предполагает трансфор­мацию значений.

Если общение выступает в качестве не­пременного фактора познания, то инфор­мация, возникшая в научном общении, не может интерпретироваться только как про­дукт усилий индивидуального ума. Она

порождается пересечением линии мысли, идущих из многих источников.

Говоря о производстве знания, мы до сих пор основной акцент делали на его катего­риальных регуляторах. Такая абстракция позволила выделить его предметно-логичес­кий (в отличие от формально-логическо­го) аспект. Мы вели изложение безотноси­тельно к взаимодействию, пересечению, дивергенции и синтезу категориальных ориентации различных исследователей.

Реальное же движение научного позна­ния выступает в форме диалогов, порой весьма напряженных, простирающихся во времени и пространстве. Ведь исследова­тель задает вопросы не только природе, но также другим ее испытателям, ища в их ответах ¹ информацию (приемлемую или неприемлемую), без которой не может возникнуть его собственное решение. Это побуждает подчеркнуть важный момент. Не следует, как это обычно делается, ог­раничиваться указанием на то, что значе­ние термина (или высказывания) само по себе "немо" и сообщает нечто существен­ное только в целостном контексте всей теории. Такой вывод лишь частично ве­рен, ибо неявно предполагает, что теория представляет собой нечто относительно замкнутое. Конечно, термин "ощущение", к примеру, лишен исторической достовер­ности, вне контекста конкретной теории, смена постулатов которой меняет и его значение.

В теории Вундта, скажем, ощущение оз­начало элемент сознания, в теории Сечено­ва оно понималось как чувствование — сигнал, в функциональной школе как сен­сорная функция, в современной когнитив­ной психологии как момент перцептивно­го цикла и т.д., и т.п.

Различное видение и объяснение одно­го и того же психического феномена опре­делялось "сеткой" тех понятий, из которых "сплетались" различные теории. Можно ли, однако, ограничиться внутритеоретически-ми связями понятия, чтобы раскрыть его со­держание? Дело в том, что теория работает не иначе, как сталкиваясь с другими, "вы­ясняя отношения с ними". (Так, функцио­нальная психология опровергала установ-

¹ Конечно, эти ответы формулируются не для него, но, вслушиваясь в них, он оказывается участ­ником диалога, когда, опираясь на извлеченный из текстов ответ (который он не мог бы получить, если бы не обращался к этим текстам с собственным вопросом), не удовлетворяется им, а вступает в спор, приводит контраргументацию, продвигаясь тем самым в познании обсуждаемого предмета.

ки вундтовской школы, Сеченов дискути­ровал с интроспекционизмом и т.п.) Поэто­му ее значимые компоненты неотвратимо несут печать этих взаимодействий.

Язык, имея собственную структуру, жи­вет, пока он применяется, пока он вовлечен в конкретные речевые ситуации, в круго­ворот высказываний, природа которых ди­алогична.

Динамика и смысл высказываний не могут быть "опознаны" по структуре язы­ка, его синтаксису и словарю. Нечто по­добное мы наблюдаем и в отношении язы­ка науки. Недостаточно воссоздать его предметно-логический словарь и синтак­сис (укорененные в категориях), чтобы рассмотреть науку как деятельность. Сле­дует соотнести эти структуры с "комму­никативными сетями", актами общения как стимуляторами преобразования зна­ния, рождения новых проблем и идей.

Если И.П. Павлов отказался от субъек­тивно-психологического объяснения реак­ций животного, перейдя к объективно-психологическому (о чем он оповестил в 1903 году Международный конгресс в Мад­риде), то произошло это в ответ на запросы логики развития науки, где эта тенденция наметилась по всему исследовательскому фронту. Но совершился такой поворот, как свидетельствовал сам ученый, после "не­легкой умственной борьбы". И была эта борьба, как достоверно известно, не только с самим собой, но и в ожесточенных спо­рах с ближайшими сотрудниками.

Если В. Джеймс, патриарх американ­ской психологии, прославившийся книгой, где излагалось учение о сознании, выс­тупил в 1905 году на Международном психологическом конгрессе в Риме с док­ладом "Существует ли сознание?", то со­мнения, которые он тогда выразил, были плодом дискуссий — предвестников появ­ления бихевиоризма, объявившего созна­ние своего рода пережитком времен алхи­мии и схоластики.

Свой классический труд "Мышление и речь" Л.С. Выготский предваряет указа­нием, что книга представляет собой резуль­тат почти десятилетней работы автора и его сотрудников, что многое, считавшееся вначале правильным, оказалось прямым заблуждением.

Выготский подчеркивает, что он под­верг критике Ж. Пиаже и В. Штерна. Но он критиковал и самого себя, замыслы своей группы (в которой выделялся покон­чивший с собой в возрасте около 20 лет Л.С. Сахаров, имя которого сохранилось в модифицированной им методике Аха). Впоследствии Выготский признал, в чем заключался просчет: "...в старых работах мы игнорировали то, что знаку присуще значение"¹.

Переход от знака к значению совер­шился в диалогах, изменивших исследова­тельскую программу Выготского, а тем самым и облик его школы.

Личность ученого,

его программа и школа

Нами были рассмотрены две координа­ты науки как системы деятельности — ког­нитивная (воплощенная в логике ее разви­тия) и коммуникативная (воплощенная в динамике общения). Они неотделимы от третьей координаты — личностной. Твор­ческая мысль ученого движется в пределах "познавательных сетей" и "сетей общения".

Но она является самостоятельной ве­личиной, без активности которой разви­тие психологии было бы чудом, а общение невозможно.

Коллективность исследовательского труда приобретает различные формы. Од­ной из них является научная школа. По­нятие о ней неоднозначно, и под ее именем фигурируют различные типологические формы. Среди них выделяются: а) научно-образовательная школа; б) школа — ис­следовательский коллектив; в) школа как направление в определенной области зна­ний. Наука в качестве деятельности — это "производство" не только идей, но и лю­дей. Без этого не было бы эстафеты зна­ний, передачи традиций, а тем самым и новаторства. Ведь каждый новый прорыв в непознанное возможен не иначе, как бла­годаря предшествующему (даже если пос­ледний опровергается).

Наряду с личным вкладом ученого со­циокультурная значимость его творчества оценивается и по критерию создания им школы. Так, говоря о роли И.М. Сеченова, его ближайший ученик М.Н. Шатерников

¹ Выготский Л.С. Собр. соч.: В 6 т. М., 1982. Т. 1. С.158.

отмечал в качестве его главной заслуги то, что он "с выдающимся успехом сумел при­влечь молодежь к самостоятельной раз­работке научных вопросов и тем поло­жил начало русской физиологической школе"¹.

Здесь подчеркивается деятельность Сеченова как учителя, сформировавшего у тех, кому посчастливилось пройти его шко­лу (на лекциях и в лаборатории), способ­ность самостоятельно разрабатывать свои проекты, отличные от сеченовских. Но отец русской физиологии и объективной психо­логии создал не только научно-образовательную школу. В один из перио­дов своей работы — и можно точно указать те несколько лет, когда это происходило, — он руководил группой учеников, образовав­ших школу как исследовательский кол­лектив.

Такого типа школа представляет осо­бый интерес в плане анализа процесса на­учного творчества. Ибо именно в этих об­стоятельствах обнажается решающее значение исследовательской программы в управлении этим процессом. Программа является величайшим творением лично­сти ученого, ибо в ней прозревается резуль­тат, который в случае ее успешного испол­нения явится миру в образе открытия, дающего повод вписать имя автора в лето­пись научных достижений.

Разработка программы предполагает осознание ее творцом проблемной ситуа­ции, созданной (не только для него, но для всего научного сообщества) логикой раз­вития науки и наличием орудий, опери­руя которыми, можно было бы найти ре­шение.

Программа, относящаяся к нейрофизи­ологии, зародилась у Сеченова в связи с психологической задачей, касающейся ме­ханизма волевого акта. Открытие им в головном мозгу "центров, задерживающих рефлексы", принесло ему всеевропейскую славу. Открытие являлось его личным достижением (совершено оно в Париже, в лаборатории Клода Бернара, который не придал сеченовскому результату серьезно­го значения).

Но, вернувшись в Петербург, Сеченов стал трактовать свое открытие как ком­понент более общей программы по иссле-

дованию отношении между нервными цент­рами. Соответственно он мог теперь раздать своим ученикам различные фрагменты этой программы. Она стала объединяющим началом работы собравшейся вокруг него группы молодых исследователей. Через не­сколько лет, опираясь на эту программу, произвести новое знание более не удава­лось, и школа как исследовательский кол­лектив распалась. Вчерашние ученики пошли каждый своим путем.

Вместе с тем Сеченов стал учителем для следующих поколений исследователей нейрорегуляции поведения и в этом смыс­ле лидером школы как направления в науке. За появлением и исчезновением научных школ как исследовательских кол­лективов скрыта судьба их программ. Каж­дый из этих коллективов — это малая со­циальная общность, отличающаяся "лица необщим выражением". Различия между ними определяются программами. В каж­дой преломляются запросы предметной логики в той форме, в какой они "запелен­гованы" интеллектуальной чувствительно­стью ее творца. Эти запросы, как отмеча­лось, динамичны, историчны.

Так, в годы становления психологии в качестве самостоятельной науки велик был авторитет школы Вундта. Ее програм­ма получила имя структуралистской (глав­ная проблема виделась в выявлении путем эксперимента элементов, из которых стро­ится сознание). Но вскоре из школы выш­ли молодые психологи, предложившие но­вые исследовательские программы. Они стали лидерами школ, в деятельности ко­торых наметился сдвиг к новой интерпре­тации предметной области психологии. (Таковой, например, выступила так называе­мая вюрцбургская школа с ее лидером — учеником Вундта — О. Кюльпе.)

Параллельно на смену структурализ­му пришел функционализм. Но его ждала сходная участь. Европейские ученики функционалиста Штумпфа разработали качественно новую программу. Она приоб­рела имя гештальт-теории. В США в кру­гу приверженцев функциональной школы родился "манифест" бихевиоризма.

И вюрцбургская школа, и берлинская школа гештальтистов были малыми науч­ными группами. Каждая состояла из нес-

¹ См.: Шатерников МЛ. Биографический очерк И.М. Сеченова // Сеченов И.М. Избр. труды. М., 1935. С. 15.

кольких человек. Между тем их последую­щее влияние на прогресс науки оказалось несравненно более значимым, чем вклад сотен других психологов, работавших в те же годы. Это было обусловлено эвристи­ческой силой их новаторских исследова­тельских программ.

Программы исполнялись коллективно, в чем проявлялась коммуникативная со­ставляющая науки как деятельности. Но в них проявлялись и две другие составля­ющие этой системы: когнитивная и лич­ностная. Смена программ отражала объек­тивный рост знания.

Структурная школа сошла со сцены не из-за случайных обстоятельств, а законо­мерно, уступив место функциональной. Последняя, в свою очередь, утратив влияние, сменилась гештальтистской (а в США — бихевиористской). В смене программ, изме­нявших характер понимания, объяснения, анализа психических феноменов, действо-

вал фактор, названный логикой развития науки. Но постичь вектор действия этой логики с тем, чтобы перевести "зов будуще­го" на язык программы, способной работать, может только человек науки, подготовлен­ный к этому своей жизнью, наделенный великим творческим потенциалом.

Исследовательская программа как ор­ганизатор деятельности фокусирует в себе все три переменные: когнитивную, комму­никативную и личностную.

Трактовка трехаспектности науки как деятельности, исследовательской програм­мы как структурной единицы этой дея­тельности и принципа категориального анализа, призванного реконструировать логику развития науки, впервые представ­лена и реализована в работах М.Г. Яро-шевского.

А.Р.Лурия

[НЕКОТОРЫЕ ОБЩИЕ ВОПРОСЫ ПСИХОЛОГИИ КАК НАУКИ]¹

Отношение психологии к другим наукам

Психология может развиваться, лишь сохраняя тесную связь с другими науками, которые не замещают ее, но обеспечивают важной информацией для того, чтобы она могла успешно раскрывать свой собствен­ный предмет.

Первой наукой, с которой психология должна сохранять теснейшую связь, явля­ется биология.

Если психология животных имеет де­ло с теми формами поведения животных, которые развиваются в процессе их взаимодействия со средой, то совершенно ясно, что полное понимание законов их по­ведения не может иметь место без знания основных форм жизни, которые составля­ют предмет биологии. Нужно достаточно отчетливо представлять те различия, ко­торые имеют место в существовании рас­тений и животных, чтобы выделить то ос­новное, что отличает всякий вид активного поведения, основанного на ориентировке в окружающей среде, от тех форм жизни, которые исчерпываются процессами обме­на веществ и могут протекать вне условий активной ориентировки в действительно­сти. Нужно ясно представлять, что именно меняется в условиях жизни с переходом от существования одноклеточных в одно-

родной водной среде к несравненно более сложным формам жизни многоклеточных, особенно в условиях наземного существо­вания, предъявляющего неизменно боль­шие требования к активной ориентировке в условиях среды, ориентировке, которая только и может обеспечить успешное по­лучение пищи и избегание опасности. Нужно хорошо усвоить различие в прин­ципах существования между миром насе­комых, у которых существуют прочные врожденные программы, обеспечивающие успешное выживание в устойчивых усло­виях, и все же способных сохранить вид даже при меняющихся условиях, и выс­ших позвоночных с их немногочисленным потомством, которое может выжить толь­ко при развитии новых индивидуально-изменчивых форм поведения, обеспечива­ющих приспособление к меняющейся среде. Без таких знаний общих биологи­ческих принципов приспособления ника­кое отчетливое понимание особенностей поведения животных не может быть обес­печено, и всякая попытка понять сложные формы психической деятельности челове­ка потеряет свою биологическую основу.

Вот почему для научной психологии со­вершенно необходим учет основных зако­нов биологии и таких ее новых разделов, как экология (учение об условиях среды и ее влияний) и этология (учение о врож­денных формах поведения). Естественно, что факты, составляющие предмет психо­логической науки, ни в коей мере не могут быть сведены к фактам биологии.

Второй наукой, с которой психология должна сохранять самую тесную связь, яв­ляется физиология и, в частности, тот ее раздел, который посвящен высшей нервной деятельности.

Физиология занимается механизмами, осуществляющими те или иные функции организма, а физиология высшей нервной деятельности — механизмами работы нерв­ной системы, осуществляющими "уравно­вешение" организма со средой.

Легко видеть, что знание той роли, ко­торую в этом последнем процессе играют различные этажи нервной системы, тех законов, по которым протекает регуляция обменных процессов в организме, законы

¹ ЛурияА.Р. Эволюционное введение в психологию. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1975. С. 9—32. (Здесь и далее тематические заголовки в квадратных скобках даны редактором-составителем.)

работы нервной ткани, осуществляющей процессы возбуждения и торможения, и тех сложных нервных образований, которые осуществляют процессы анализа и синте­за, замыкания нервных связей, обеспечива­ют процессы иррадиации и концентрации возбуждения так же, как и знание основ­ных форм работы нервных клеток, нахо­дящихся в нормальном или тормозном (фазовом) состоянии — все это совершен­но необходимо для того, чтобы психолог, изучающий основные виды психической деятельности человека, не ограничивался их простым описанием, а представлял, на какие механизмы опираются эти сложней­шие формы деятельности, какими аппара­тами они осуществляются, в каких систе­мах они протекают. Игнорировать законы физиологии значило бы лишить психоло­гию одного из важнейших источников научного знания.

Решающее значение для психологии имеет ее связь с общественными науками.

Основные формы психической деятель­ности человека возникают в условиях об­щественной истории, протекают в услови­ях сложившейся в истории предметной деятельности, опираются на те средства, которые сформировались в условиях тру­да, употребления орудий и языка. Человек, который был бы лишен общения с окру­жающими, развивался бы вне условий пред­метного мира, сложившегося в истории об­щества, не пользовался бы орудиями и языком, человек, который не усваивал бы опыта всего человечества, передаваемого с помощью языка, этого хранителя инфор­мации, не имел бы и небольшой доли тех возможностей, которыми располагает его фактическое поведение. Естественно, что формы деятельности человека осуществ­ляются его мозгом и опираются на зако­ны его высших нервных процессов, но ни­какая нервная система сама по себе не могла бы обеспечить формирования упот­ребления орудий и языка и объяснить воз­никновение сложнейших, возникших в общественной истории, форм человеческой деятельности.

Подлинное отношение психологии к фи­зиологии заключается в том, что психо­логия изучает те формы и способы дея­тельности, которые возникли в процессе общественной истории и которые опреде­ляют поведение, а физиология высшей

нервной деятельности — те естественные механизмы, которые осуществляют или реализуют это поведение.

Попытаться свести психологию чело­века к физиологии высшей нервной дея­тельности, как это одно время предлага­лось механистически мыслящими учеными, было бы аналогично той ошибке, которую допустил бы архитектор, если бы он попы­тался свести происхождение и анализ сти­лей готики и барокко или ампира к зако­нам сопротивления материалов, которые, конечно, должны учитываться архитекто­ром, но которые ни в коей мере не могут объяснить происхождение архитектурных стилей.

Успех дальнейшего развития психоло­гии во многом зависит от правильного по­нимания соотношения этих обеих наук, и как всякое игнорирование физиологии, так и попытки свести психологию к физиоло­гии неизбежно задержат развитие психо­логической науки.

Только что сказанное делает ясным, ка­кое огромное значение для психологии име­ет ее связь с общественными науками. Если решающую роль в формировании поведения животного играют биологичес­кие условия существования, то такую же роль в формировании поведения человека играют условия общественной истории, создающей такие новые формы сложного, опосредованного условиями труда, отно­шения к действительности, которые явля­ются источниками новых, специфически человеческих форм психической деятель­ности.

Мы еще увидим, что первое примене­ние орудия, первая форма общественного труда внесли коренную перестройку в ос­новные биологические законы построения поведения и что возникновение, а затем и использование языка, позволяющего хра­нить и передавать опыт поколений, приве­ло к появлению новой, не существующей у животных формы развития — развития путем усвоения общественного опыта. Со­временная психологическая наука, изуча­ющая прежде всего специфически челове­ческие формы психической деятельности, не может сделать ни одного шага без учета тех данных, которые она получает от об­щественных наук — исторического мате­риализма, обобщающего основные законы развития общества, языкознания, изучаю-

щего основные формы сложившегося в об­щественной истории языка.

Только тщательный учет общественных условий, формирующих психическую дея­тельность человека, позволяет психологии получить свою прочную научную основу. Мы встретимся с применением этого прин­ципа на протяжении всех последующих страниц, при рассмотрении всех конкрет­ных фактов психологической науки. Та­ково отношение научной психологии к тем смежным дисциплинам, в тесном контак­те с которыми она развивается.

Основные разделы

ПСИХОЛОГИИ

Психология, которая еще недавно была одной нерасчлененной наукой, представляет сейчас широко разветвленную систему дис­циплин, изучающих психическую деятель­ность человека в различных аспектах. После того, что мы уже сказали выше, ясно, что некоторые из разделов психологии изучают естественные основы психических процессов и приближаются к биологии и физиологии, в то время как другие изуча­ют общественные основы психической де­ятельности и приближаются к обществен­ным наукам.

Основное место занимает общая пси­хология, изучающая основные формы пси­хической деятельности и составляющая стержень всей системы психологических дисциплин. В состав общей психологии, кроме теоретического эволюционного вве­дения в науку о психической деятельно­сти, входит рассмотрение ряда специаль­ных разделов. К ним относится анализ познавательных процессов (начиная от ощущений и восприятий и кончая наи­более сложными формами мышления; этот раздел включает в свой состав анализ основных условий протекания психичес­ких процессов и анализ законов внима­ния, памяти, воображения и т.д.), процес­сов аффективной жизни (потребностей человека, сложных форм переживаний), анализ психологического строения дея­тельности человека и регуляции его ак­тивности и, наконец, — психологию лич­ности и индивидуальных различий.

<...> Разработке общих проблем пси­хологии были посвящены труды многих вы­дающихся ученых; к числу их относятся

такие классики психологии, как В. Вундт в Германии, У. Джемс в США, А. Бинэ, П. Жанэ во Франции и современные уче­ные Л.С. Выготский, С.Л. Рубинштейн, А.Н. Леонтьев, А.А. Смирнов, Б.М. Теплов в СССР, А. Валлон, А. Пьерон, П. Фресс во Франции, Э. Толман, Дж.Миллер, Дж. Брунер в США, Д. Хэбб в Канаде, Д. Брод-бент в Англии и др.

К общей психологии примыкает груп­па биологических разделов психологичес­кой науки. Все они рассматривают есте­ственнонаучные основы психической деятельности человека.

Первой из этих дисциплин является сравнительная психология, или психоло­гия животных. Эта дисциплина рассмат­ривает особенности поведения животных на последовательных этапах эволюции, изучает те особенности поведения живот­ных, которые зависят от условий их суще­ствования и от их анатомического строе­ния; она включает в свой состав описание того, как меняются формы поведения жи­вотного в зависимости от тех требований, которые предъявляет к ним среда, и от тех основных типов приспособления к ус­ловиям существования, которые носят очень различный характер при усложне­нии форм жизни.

Второй из дисциплин, относящихся к биологической группе психологических наук, является физиологическая психоло­гия, или психофизиология.

Основы этой науки были заложены еще во второй половине XIX века теми учены­ми, которые ставили перед собой задачу исследовать психические процессы чело­века с применением разных физиологичес­ких методов и изучить физиологические механизмы психологических процессов; именно эти ученые организовали первые психологические лаборатории и детально разработали такие разделы психологичес­кой науки, как учение об ощущении, его измерении и основных механизмах, учение об основных законах памяти и внимания, учение о психофизиологических механиз­мах движения и т.д.

Естественно, что физиологическая пси­хология сближается с физиологией, в ча­стности, с физиологией органов чувств и физиологией высшей нервной деятельно­сти, отличие же состоит в том, что уче­ные, занимающиеся этой проблемой, дела-

ют своим предметом анализ конкретных форм психической деятельности, изучая ощущения и восприятия, внимание и па­мять человека и строение его двигатель­ных процессов, их изменения в процессе упражнения и утомления, и пытаются, пользуясь наиболее точными методиками, установить их физиологические механиз­мы и те законы, которые лежат в основе их протекания. Психофизиология, остава­ясь специальной психологической дисцип­линой, относится к физиологии так же, как биохимия к химии или биофизика к физике, она ни на минуту не отвлека­ется от того, что изучаемые ею процессы входят в состав сложной психической де­ятельности человека, не забывает сложных особенностей их структуры и лишь пы­тается вскрыть лежащие в их основе фи­зиологические механизмы.

Значительная часть знаний о законах протекания отдельных психических про­цессов была накоплена именно этим раз­делом психологической науки, и имена крупных ученых Фехнера и Вебера (впер­вые измерили ощущения), Вундта (впер­вые широко применил психофизиологичес­кие методы исследования психических процессов), Эббингауса и Мюллера (впер­вые подошли к точным методам измере­ния памяти и ее физиологических меха­низмов), так же как и имена Пьерона во Франции, Титченера (США) и крупных современных психологов Лин дел и (США), Бродбента (Англия), Фресса (Франция) и других тесно связаны с развитием этой об­ласти психологической науки.

Этот раздел психологической науки получил огромную информацию из работ видных классиков физиологии — И.П.Пав­лова, разработавшего учение о высшей нервной деятельности, Н.Е. Введенского, разработавшего учение о патогенезе, А.А.Ухтомского, работы которого поз­волили ввести новый раздел науки о поведении — учение о доминантах, Л.А.Ор-бели, сделавшего важный вклад в эво­люционную физиологию, а также сов­ременных физиологов — П.К. Анохина, разработавшего учение о функциональ­ных системах, Н.А.Бернштейна, внесшего новое понимание организации движения, Г.В.Гершуни и С.В. Кравкова, обогатив­ших науку данными о законах работы слу­ха и зрения, и других.

Третьей дисциплиной, входящей в со­став биологической группы психологичес­ких наук, является нейропсихология.

Задачей этой дисциплины является изу­чение той роли, которую играют отдель­ные аппараты нервной системы в построе­нии психических процессов.

Легко видеть, что роль подкорковых об­разований и древней коры в протекании психической деятельности совершенно иная, чем роль новой коры и больших по­лушарий мозга. Есть все основания пола­гать, что и роль отдельных зон мозговой коры в организации сложных психичес­ких процессов неодинакова и что лобные, височные, теменные и затылочные отделы мозга вносят в протекание психической де­ятельности свой, совершенно особый вклад.

Эта новая область психологии исполь­зует для своих исследований тщательный психологический анализ как раздражений, так и разрушений отдельных участков мозга, прослеживает те изменения в пси­хических процессах, которые возникают при локальных поражениях мозга и дела­ет из своих наблюдений выводы в отноше­нии внутреннего строения психических процессов.

Эту область психологии представляют исследователи разных стран, к их числу относятся К.С. Лешли и К. Прибрам (США), А.Р. Лурия (СССР), О. Зангвилл (Англия), Б. Милнер (Канада) и другие. Рядом с нейрохирургией можно поставить патопсихологию, которая изучает особен­ности психических процессов, наблюдае­мых у больных с психическими заболева­ниями, и позволяет ближе подойти как к научному изучению душевных болезней, так и к выявлению некоторых общих за­кономерностей психической деятельности, выявляющейся при патологических состо­яниях.

Патопсихология успешно разрабаты­валась многими учеными-психиатрами (Крепелин в Германии, Жанэ во Франции, Бехтерев в России) и современными пси­хологами (Б.В. Зейгарник в СССР, Пишо во Франции и др.)-

Специальный раздел, стоящий на гра­ницах психофизиологии и нейропсихоло­гии, составляет изучение нейронных меха­низмов психической деятельности. Ученые, разрабатывающие эту область, (Хьюбел и Визел в Англии, Юнг в Германии, Джаспер

в Канаде, Е.Н. Соколов и О.С. Виноградова в СССР) ставят перед собой задачу просле­дить формы работы отдельных групп ней­ронов и провести анализ тех наиболее эле­ментарных нервных процессов, которые лежат в основе поведения. Важные откры­тия физиологических механизмов актива­ции и привыкания были получены при исследовании простейших форм поведения на нейронном уровне.

Особое место в системе психологичес­ких наук занимает детская, или генети­ческая, психология.

Значение этого раздела психологичес­ких наук для общей психологии заключа­ется в том, что детская, или генетическая, психология изучает формирование психи­ческой деятельности в процессе развития ребенка и позволяет проследить, как скла­дываются сложные психические процессы и какие этапы они проходят в своем раз­витии.

Детская, или генетическая, психология позволяет подойти к высшим психичес­ким процессам человека как к продукту развития, этим она дает возможность рас­сматривать сложные формы психической деятельности человека не как изначально существующие "свойства" психики или "способности", а как результат длительно­го формирования психических процессов.

Именно поэтому детская психология, прослеживающая формирование (генезис) высших форм психической деятельности, получила решающее значение не только для такой практической области, как пе­дагогика, но и для общей психологии. Именно благодаря ее успехам, связанным с вкладом, который внесли в исследова­ние психического развития ребенка такие выдающиеся исследователи, как Ж. Пиа­же и Л.С. Выготский, общая психология получила убедительные доказательства того, что основные формы психических процессов (восприятие и действие, запо­минание и мышление) имеют сложное строение, которое формируется в процес­се развития ребенка. Значение детской, или генетической, психологии позволило ей занять место в современной психоло­гической науке.

Важное место занимает еще одна от­расль психологической науки, которую следует поставить рядом с генетической психологией и которую обычно называют

дифференциальной психологией, или пси­хологией индивидуальных различий.

Известно, что люди обладают не только общими чертами, изучаемыми общей пси­хологией, но и обнаруживают их индивиду­альные различия. Такими различиями мо­гут быть различия в свойствах нервной системы, в индивидуальных особенностях эмоциональной жизни и характера, особен­ности в познавательных процессах и ода­ренности.

Дифференциальная психология ставит задачу изучения этих индивидуальных различий, описания типов поведения и психической деятельности людей, отлича­ющихся друг от друга характерными осо­бенностями.

Дифференциальная психология имеет решающее значение для оценки уровня развития ребенка, индивидуальных форм овладения трудом и для анализа тех ти­пологических особенностей, знание кото­рых необходимо для решения практичес­ких проблем психологии.

Основы дифференциальной психологии были в свое время заложены немецким психологом В. Штерном (1871—1938); в наше время проблемами индивидуальных различий успешно занимались Э. Спирмен в Англии, Терстоун в США и Б.М. Теп лов в СССР.

К только что отмеченным областям психологии примыкают и такие, которые теснейшим образом связаны с обществен­ными науками. В них рассматриваются те общественно-исторические условия, в ко­торых формировалась психическая дея­тельность человека, и те описанные формы, в которых она проявляется.

Существенное место в этой группе за­нимает этнопсихология, или наука о тех особенностях, которыми отличаются пси­хические процессы в различных истори­ческих формациях и укладах и в услови­ях различных культур.

На ранних этапах развития психоло­гии были сделаны попытки создать "пси­хологию народов" как особую форму со­циальной психологии и разработать науку, которая могла бы раскрыть психологичес­кие основы формирования языка, мифов, верований, права и т.п. Такая попытка, сделанная одним из основателей современ­ной психологии В. Вундтом, опубликован­ная под названием "Психология народов",

оказалась неудачной. Вундт пытался дать психологическое объяснение тем явлени­ям социальной жизни, которые имеют не психологические, а экономические или об­щественно-исторические основы, именно поэтому попытки "психологизировать ис­торию" надолго задержали развитие этой важной области психологической науки, которая должна была проследить обрат­ный процесс — формирующее влияние, которое оказывают общественно-истори­ческие условия на развитие психологичес­кой деятельности человека.

Эта задача стала предметом исследо­ваний многих крупных ученых разных стран (Фрезер и Малиновский в Англии, Жанэ и Леви-Брюль во Франции, Турн-вальд в Германии, М. Мид в США), и имен­но эти исследования заложили основу для современной этнопсихологии. В настоящее время исследование особенностей психи­ческой деятельности людей, принадлежа­щих к различным культурам, составляет один из важных разделов психологичес­кой науки.

Специальный раздел науки, выделив­шийся за последние десятилетия в само­стоятельную отрасль науки, стоящий на границе психологии и лингвистики, состав­ляет психолингвистика. Задача психолин­гвистики — проследить основные законы речевой деятельности как средства обще­ния, процессов кодирования и декодирова­ния речевой информации и тех психоло­гических процессов, которые опираются на коды языка и воплощаются в речевой дея­тельности человека.

Важным, хотя еще недостаточно разви­тым разделом психологической науки яв­ляется социальная психология. Эта дис­циплина изучает психологические законы общения людей между собой, психологи­ческие особенности распространения ин­формации средствами массового воздейст­вия (печать и кино), особенности поведения в процессе труда, соревнования и т.д. Пред­мет специальной отрасли социальной пси­хологии составляет изучение человеческих взаимоотношений в условиях малых групп, анализ тех факторов, которые лежат в ос­нове конкретных видов взаимодействия людей: формирования авторитета, выдви­жения лидеров и т.п.

К этой группе дисциплин, сохраняю­щих свою близость к общественным на-

укам, относится и психология искусства, изучающая психологические основы ху­дожественного творчества и те психоло­гические законы, которые лежат в основе художественных произведений и обеспе­чивают максимальное их воздействие на читателя и зрителя.

Мы познакомились лишь с основными ветвями психологической науки, но и они могут показать, какую разветвленную си­стему дисциплин представляет современ­ная психология.

Методы психологии

Наличие достаточно объективных, точ­ных и надежных методов — одно из основ­ных условий развития каждой науки.

Роль метода науки связана с тем, что сущность изучаемого процесса не совпада­ет с теми проявлениями, в которых он выступает; необходимы специальные при­емы, которые позволяют проникать за пре­делы явлений, доступных непосредственно­му наблюдению, в те внутренние законы, которые составляют сущность изучаемого процесса. Такой путь от явления к сущ­ности, использующий целый ряд объек­тивных приемов исследования, характерен для истинно научных исследований.

В чем состоят методы, которыми поль­зуется психология? Существовал длитель­ный период, когда психология определя­лась как наука о субъективном мире человека; определению содержания науки соответствовал и набор ее методов. Соглас­но идеалистической концепции, обособ­лявшей психику от всех остальных яв­лений природы и общества, предметом психологической науки являлось изуче­ние субъективных состояний сознания. Эти процессы сознания отличались, по мнению психологов-идеалистов, от осталь­ных процессов объективной действитель­ности тем, что явление совпадало с сущ­ностью: те формы сознания, которые человек мог наблюдать на самом себе (яс­ность или неясность сознания, пережи­вание свободы волевого акта и т.д.), рас­сматривались этими психологами как основные свойства духа, или как сущность субъективных психических процессов. Это совпадение явлений с сущностью состав­ляло, по их мнению, основу психологии и определяло ее метод, т.е. основным и един-

ственным считалось субъективное описа­ние явлений сознания, получаемое в про­цессе самонаблюдения (интроспекции). Признание самонаблюдения основным методом психологии не только отделяло психологию от других наук, но и факти­чески закрывало все пути для развития психологии как подлинной науки. Оно ис­ключало объективное, причинное объяс­нение психических процессов и сводило психологию к субъективным описаниям форм душевной жизни и психических явлений.

Легко понять, что такая "наука", отка­зывающаяся от рассмотрения психических процессов как продуктов объективного раз­вития, не ставящая вопросов об их проис­хождении и об их объективных механиз­мах, не могла существовать и в течение длительного времени оставалась своеобраз­ным разделом идеалистической филосо­фии, не включаясь в круг подлинных наук.

Поэтому с того периода, когда психоло­гию стали понимать как науку об особой форме психической деятельности, позволя­ющей человеку ориентироваться в окру­жающей действительности, отражать ее, формировать программы поведения и кон­тролировать их выполнение, отношение к основному методу психологической науки коренным образом изменилось.

Задача психологов заключалась в том, чтобы создать объективные методы изу­чения психических процессов человека, ни в коем случае не ограничиваясь методом самонаблюдения и относясь к нему лишь как к одному из подсобных приемов, кото­рый скорее имел эвристическое значение, позволяя ставить вопросы, чем давал воз­можность причинно объяснять явления и находить лежащие в их основе законы. Коренной пересмотр самонаблюдения как метода научного познания был связан и с тем, что само самонаблюдение стало рас­сматриваться как сложный вид психичес­кой деятельности, являющийся продуктом длительного развития, использующий ре­чевую формулировку наблюдаемых яв­лений и имеющий очень ограниченное применение потому, что далеко не все пси­хические процессы протекают сознатель­но, а также потому, что самонаблюдение за своими психическими процессами может внести значительные изменения в их про­текание.

Основной задачей психологической на­уки стала разработка таких объективных методов исследования, которые пользова­лись бы обычными для всех остальных наук приемами наблюдения за протекани­ем того или иного вида деятельности и экспериментального изменения условий ее протекания и могли бы проникнуть за пределы ее внешнего описания к лежащим в ее основе закономерностям.

Основным приемом психологической науки стало наблюдение за поведением человека в естественных и эксперимен­тальных условиях с анализом тех изме­нений, которые наступают при опреде­ленных, изменяемых экспериментатором, условиях. На этом пути и были созданы три основных метода психологического исследования, условно названные методом структурного анализа, экспериментально-генетическим методом и экспериментально-патологическим (или методом синдром-ного анализа).

Метод структурного анализа психо­логических процессов заключается в сле­дующем: психолог, изучающий ту или иную форму психической деятельности, ставит перед испытуемым соответствую­щую задачу и прослеживает структурное строение тех процессов (приемов, средств, форм поведения), с помощью которых ис­пытуемый решает данную задачу.

Это означает, что психолог не только регистрирует конечный результат (запо­минание предложенного материала, дви­гательная реакция на сигнал, ответ на пред­ложенную задачу), но внимательно просле­живает процесс решения предложенной задачи, те вспомогательные средства, на которые испытуемый опирался, и т.д. Та­кое описание психологической структуры изучаемого процесса и анализ ее состав­ных частей представляет значительные трудности и требует ряда специальных вспомогательных приемов.

Эти приемы, позволяющие осуществить достаточно полный структурный анализ, могут носить прямой или косвенный ха­рактер.

К прямым приемам относится измене­ние структуры задачи, предлагаемой ис­пытуемому (с постепенным усложнением, внесением в нее новых требований, делаю­щих необходимым включение в решение задачи новых операций), а также предло-

жение испытуемому ряда способов, помо­гающих решению (выбор внешних опор, вспомогательных приемов и т.д.). Исполь­зование этих прямых приемов структур­ного анализа изменяет объективное про­текание психологического процесса и дает возможность установить, какие из предло­женных операций вызывают максималь­ные трудности и какие из использован­ных приемов приводят к максимальному эффекту.

Описанные формы структурного ана­лиза применимы прежде всего к объектив­ному исследованию таких смежных форм психической деятельности, как усвоение или запоминание материала, решение за­дач, выполнение конструктивных или ло­гических операций, изучение строения сложных форм осмысленных поступков.

К косвенным или дополнительным приемам исследования относится исполь­зование таких признаков, которые, не являясь сами элементами деятельности человека, могут быть показателями его об­щего состояния, испытываемых им напря­жений и т.п. К таким приемам, напри­мер, относится использование методов ре­гистрации физиологических процессов (электроэнцефалограммы, электромиог-раммы, кожно-гальванического рефлекса, плетизмограммы), которые сами не вскры­вают особенностей протекания психичес­кой деятельности, но могут отражать об­щие физиологические условия, характер­ные для их протекания.

Естественно, что применение этих кос­венных или дополнительных приемов по­лучит смысл лишь при четкой организа­ции самой психической деятельности, которую изучает психолог.

Рядом со структурно-аналитическим методом, занимающим ведущее место в пси­хологии, можно поставить эксперимен­тально-генетический метод, имеющий особенно большое значение для детской (генетической) психологии.

Известно, что высшие психические про­цессы являются продуктом длительного развития. Поэтому для психолога особен­но важно проследить, как шел этот про­цесс, какие этапы в него включены и ка­кие факторы определяют возникновение высших психических процессов.

Ответ на этот вопрос можно получить, не только прослеживая, как выполняются

одни и те же задачи на последовательных ступенях развития ребенка (этот метод получил в психологии название генети­ческих срезов), но и создавая эксперимен­тальные условия, которые позволили бы выявить, как формируется та или иная психическая деятельность. Для этой цели испытуемого, которому предлагается ре­шить ту или иную задачу, ставят в раз­личные условия. В одних случаях требу­ют от него самостоятельного решения задачи, в других — оказывают ему помощь, используя, с одной стороны, различные сред­ства внешних нагл я дно-действенных опор, с другой — громкое проговаривание путей решения, и наблюдают, как он воспользу­ется этой помощью.

Применяя приемы, составляющие суть экспериментально-генетического метода, исследователь оказывается в состоянии не только выявить те условия, при использо­вании которых субъект может оптималь­но овладеть данной деятельностью, но и экспериментально сформировать сложные психические процессы, ближе подойти к их структуре. Экспериментально-генети­ческий метод был широко использован в советской психологии в исследованиях Л.С.Выготского,А.В.Запорожца, П.Я.Галь­перина и дал много ценных фактов, проч­но вошедших в психологическую науку.

Третьим методом психологии, особен­но важным для нейропсихологии и пато­психологии, является экспериментально-патологический, или метод синдромного анализа тех изменений в поведении, кото­рые наступают при патологических состо­яниях мозга или при исключительном развитии какой-либо одной стороны пси­хических процессов.

Этот метод применим в относительно редких случаях. Психолог, зная один фак­тор, заведомо изменяющий протекание пси­хических процессов, может узнать, какое влияние этот фактор оказывает на проте­кание всей психической деятельности субъекта в целом.

В наиболее ясных формах этот метод выступает в нейропсихологических иссле­дованиях. Он заключается в том, что пси­холог, наблюдающий за людьми, у которых очаговое поражение мозга вызывает пере­мещение или искажение одного из усло­вий нормального протекания психических процессов (например, зрительного воспри-

ятия, слухоречевои памяти или прочного сохранения программы деятельности), под­вергает детальному анализу протекание целого комплекса психических процессов и устанавливает, какие из них остаются со­хранными и какие нарушаются. Подобный анализ дает возможность установить, ка­кие именно психические процессы внут­ренне связаны с нарушенным (или исклю­ченным) фактором и какие не зависят от него; он позволяет описать целый синдром (иначе говоря, комплекс изменений, возни­кающих при изменении одной какой-либо функции) и дает возможность выявить вза­имную зависимость (корреляцию) отдель­ных психологических процессов.

Подобный метод может быть применим в общей психологии или психологии ин­дивидуальных различий, в которых сверх­развитие какой-либо стороны психической жизни (например, яркой зрительной па­мяти) или какая-нибудь индивидуальная особенность нервных процессов (например, слабость или недостаточная подвижность нервных процессов) может вызвать пере­стройку всех психических процессов и стать решающим фактором в возникно­вении целого комплекса индивидуальных особенностей личности.

Все описанные нами в общих чертах методы являются методами психологичес­кого исследования. Однако, наряду с ними, большое значение для психологии имеют краткие методы количественной и каче­ственной оценки психических процессов (знаний, навыков, умений) и простые мето­ды измерения уровня их развития.

Такие методы имеют широкое приме­нение в психологии и известны под назва­ние психологических тестов (проб). Пси­хологические тесты (пробы) состоят из задач, которые предъявляются широкому кругу испытуемых для установления их знаний, навыков или умений. Для того, чтобы эти тесты (пробы) могли дать объек­тивные и измеримые данные, они предва­рительно проводятся на большом количе­стве испытуемых (детях определенного возраста или людях одного образования). Из всех этих задач отбираются те, которые успешно решает значительное число (на­пример, две трети) всех испытуемых, лишь после этого они предъявляются тем субъек­там, знания, навыки или умения которых подлежат измерению. Результаты этих

исследовании оцениваются в условных баллах или в ранговых оценках (указыва­ющих, какое место данный испытуемый мог бы занять по отношению к соответствую­щей группе испытуемых).

Применение психологических тестов (проб) может иметь известное значение для ориентировки в психических особенностях больших популяций. Критическая оцен­ка этого метода будет дана ниже при рас­смотрении его значения для измерения ин­дивидуальных различий испытуемых.

Легко видеть, что значение всех опи­санных методов неодинаково для тех раз­делов психологической науки, о которых было сказано выше, и если метод струк­турного анализа остается основным для всех разделов психологии, то эксперимен­тально-генетический метод занимает веду­щее место в детской, а метод синдромного анализа — в патологической или диффе­ренциальной психологии.

Практическое значение

ПСИХОЛОГИИ

Психология имеет большое значение не только для решения ряда основных теоре­тических вопросов о психической жизни и сознательной деятельности человека.

Она имеет также практическое значе­ние, возрастающее по мере того, как основ­ным вопросом общественной жизни ста­новится управление поведением человека на научных основах и учет человеческого фактора в промышленности и обществен­ных отношениях.

Психологическая наука имеет большое практическое значение для ряда областей, из которых мы упомянем лишь главней­шие.

Первой из этих областей является об­ласть промышленности и труда, а раздел прикладной психологии, который занима­ется связанными с этими областями воп­росами, называется инженерной психоло­гией и психологией труда.

Современная индустрия, включающая управление механизмами, транспортом, авиацией и т.п., предполагает сложное вза­имодействие системы "человек—маши­на". Сложная техника должна быть при­способлена к возможностям человека; необходимо создать такие условия, при которых управление системами протека-

ло бы в оптимальном варианте и могло бы осуществляться с наименьшими затрата­ми времени и с наименьшим числом оши­бок. Эти требования должны прежде всего относиться к рациональному построению пультов управления, которые в современ­ных механизмах состоят из большого чис­ла индикаторов, требующих максимальной обозримости и доступности информации. Естественно, что эти требования могут быть удовлетворены лишь при учете законов че­ловеческого восприятия, объема человечес­кой памяти и тех способов их организации, которые могли бы наилучшим образом приспособить машину к возможностям че­ловека. С другой стороны, современная ин­дустрия ставит ряд вопросов подбора лю­дей, наиболее подходящих к условиям тех или иных форм работы и организации условий, которые обеспечивали бы опти­мальные условия сохранения внимания и минимального истощения человека. Они ставят вопрос о том, какие психологичес­кие факторы необходимо учесть для обес­печения максимальной надежности рабо­ты и минимальной аварийности.

Все эти вопросы разрабатываются ин­женерной психологией и психологией труда, которые становятся важной состав­ной частью научной организации произ­водства.

Второй сферой практического приме­нения психологии является обучение и вос­питание подрастающего поколения, ина­че говоря сфера педагогики.

Известно, что возрастающий объем зна­ний, которые должны быть усвоены в про­цессе школьного обучения, требует наибо­лее рациональной организации методов обучения. Это существенно зависит от пси­хологических особенностей ребенка, воз­раста детей и их познавательных процес­сов при обучении в школе.

Педагогическая психология является той отраслью прикладной психологии, ко­торая должна обеспечить научное обосно­вание программ и методов обучения, уста­новить круг тех понятий, которые доступны детям соответствующего возраста и те способы подачи материала, которые обес­печат его наилучшее усвоение. Развивший­ся за последнее время новый раздел педа­гогики — программированное обучение (или теория программированного, поэтап­ного усвоения знаний) вносит научную

психологическую основу для разработки оптимальной последовательности предла­гаемого материала и применения наибо­лее эффективных методов обучения. Та­кие вопросы, как степень развернутости процесса поэтапного усвоения знаний, со­отношение наглядных и словесно-логи­ческих средств обучения, способы опти­мальной формулировки правил, приемы, обеспечивающие адекватное усвоение по­нятий и перенос принципов, усвоенных в процессе обучения, составляют только часть тех вопросов, которые изучаются пе­дагогической психологией, вносящей суще­ственный вклад в научное обоснование пе­дагогического процесса.

Второй стороной использования психо­логии для рационального построения обу­чения и воспитания является анализ тех психологических особенностей детей, ко­торые мешают их успешному обучению.

Известно, что успешность обучения за­висит не только от рационально организо­ванных программ и методов, но и от соста­ва учащихся. В каждом классе наряду с успевающими учениками имеются и та­кие, которые не могут успешно овладеть школьной программой и задерживают ус­пешную работу всего класса.

Однако существенным является тот факт, что неуспеваемость, которую обнару­живают эти ученики, может иметь различ­ную основу.

Одни ученики не успевают потому, что они являются умственно отсталыми и орга­ническое недоразвитие их мозга делает их неспособными воспринимать сколько-ни­будь сложный материал. Эти дети долж­ны быть выведены из массовой школы и переведены в специальную, вспомогатель­ную школу. Другие являются полностью нормальными детьми, но их неуспеваемость связана с тем, что они, пропустив извест­ную часть программы, не могут успешно продвигаться дальше и усвоение дальней­шего материала не имеет в их знаниях нужной основы. Эти дети нуждаются в спе­циальных дополнительных занятиях, ко­торые могут ликвидировать их пробелы. Третьи ученики обнаруживают трудности в обучении потому, что они являются фи­зически ослабленными, перенеся какое-нибудь заболевание. Они могут успешно сосредотачивать свое внимание лишь в течение ограниченного времени, быстро ис-

тощаются и не в состоянии овладеть соот­ветствующим материалом; они должны учиться при соблюдении соответствующе­го режима и в этих условиях могут ус­пешно справиться с программой. Наконец, четвертая группа учеников испытывает трудности обучения не потому, что входя­щие в ее состав дети являются умственно отсталыми, а потому, что они имеют ка­кие-либо частные дефекты, например, де­фекты слуха, которые препятствуют сво­евременному и полноценному речевому общению и приводят к временной за­держке развития. Такие дети должны быть переведены в школы для тугоухих, где спе­циальные приемы и методы позволят ком­пенсировать их дефекты.

Важнейшей задачей должно быть свое­временное распознавание тех причин, которые приводят к неуспеваемости раз­личных групп детей, и диагностика раз­личных форм неуспеваемости. Эта задача может быть выполнена лишь при ближай­шем участии психологов, которые могут описать психологические особенности не­успевающих детей, выяснить основные при­чины задержки в их развитии и оказать существенную помощь в устранении опи­санных дефектов.

Третьей сферой практического приме­нения психологии является медицина.

Известно, что протекание любой болез­ни зависит не только от болезнетворного агента и состояния организма, но и от того, как больной сам представляет свою бо­лезнь, как относится к ней, как оценивает ее, иначе говоря, от того, что врачи-тера­певты называют "внутренней картиной болезни". Однако само отношение к болез­ни связано с рядом психологических фак­торов, особенностями эмоционального строя личности, характера тех обобщений, кото­рыми располагает личность. Изучение ха­рактерологических особенностей и строя личности, которыми занимается психо­логия, имеет поэтому важное значение в медицине, позволяет ближе подойти к на­учной основе практики психотерапии, пси­хогигиены и психопрофилактики.

Особое место занимает психология в специальных отраслях медицины — невро­логии и психиатрии.

Здесь она может оказать существенную помощь в решении двух важнейших воп­росов — диагностики и природы заболе-

вания, с одной стороны, и восстановления нарушенных функций — с другой.

Известно, что очаговые поражения мозга лишь частично выражаются в таких симп­томах классической неврологии, как из­менение чувствительности, рефлексов, то­нуса и движений. Значительная часть больших полушарий головного мозга не имеет прямого отношения ни к одному из упомянутых процессов и поражение этих участков не приводит к их заметным на­рушениям. Эти части больших полушарий связаны с осуществлением высших форм психической деятельности — анализом поступающей информации, формировани­ем планов и программ действий, контро­лем над протеканием сознательной дея­тельности. Именно поэтому поражение этих отделов мозга, не вызывая отчетливых фи­зиологических симптомов, может привес­ти к заметным нарушениям сложных форм психической деятельности.

В течение последних десятилетий воз­никла новая область психологической на­уки, о которой мы уже упоминали выше, — нейропсихология. Она позволила увидеть, какие факторы, входящие в состав сложных форм психической деятельности, связаны с определенными участками мозга и какие виды нарушений психических процессов имеют место при их поражении. Благода­ря этому стало возможно ввести новый и практически важный метод диагностики локальных поражений мозга, использую­щий психологический анализ характера нарушений высших психических процес­сов топической (локальной) диагностики мозговых поражений. Этот метод прочно вошел в практику неврологической и ней­рохирургической клиники. <...>

Не менее важное значение имеет пси­хология и для уточнения диагностики пси­хических заболеваний. Нарушения вос­приятия и действия, памяти и мышления носят совершенно различный характер при различных формах умственного недораз­вития и при различных психических за­болеваниях. Поэтому применение методов экспериментальной патопсихологии в пси­хиатрической клинике позволяет суще­ственно уточить диагностику психических заболеваний и входит как существенная составная часть в общую психопатологию.

Большое практическое значение имеет психология в разработке основ восстанов-

ления функций, нарушенных при мозговых поражениях.

Еще сравнительно недавно считалось, что функции, нарушенные в результате ло­кальных поражений мозга, не восстанав­ливаются и поражение мозга (особенно его ведущего, доминирующего полушария) приводит к необратимым расстройствам и обрекает больного на полную инвалид­ность.

Однако учение о сложном системном построении высших психических процес­сов показало, что каждая сложная форма психической деятельности осуществляет­ся с помощью целой системы совместно работающих зон мозга, и позволило ко­ренным образом пересмотреть эти поло­жения. Оно показало, что функциональ­ные системы, нарушающиеся при любом очаговом поражении мозга, могут быть перестроены на основе создания новых функциональных систем, опирающихся на неповрежденные отделы мозга. Таким об­разом, нарушенные функции могут быть восстановлены на новых основах.

Теория восстановления высших пси­хических функций, нарушенных при ло­кальных поражениях мозга, путем спе­циального восстановительного обучения, разработанная в психологической науке, стала одной из важных составных частей современной медицины.

Следует, наконец, упомянуть и послед­нюю область практического применения психологии — судебную психологию. Сле­дователь и судья постоянно имеют дело со сложными формами психической деятель-

ности человека, с его мотивами и характе­рологическими чертами, с границами его восприятия и памяти, с особенностями его мышления. Поэтому учет психологических характеристик этих процессов должен быть обязательным компонентом в подго­товке и деятельности судебно-следственных работников.

Психология разработала научный под­ход к двум важным разделам судебно-следственной практики: анализу свидетель­ских показаний и психологической диаг­ностике причастности к преступлению.

Было доказано, что свидетельские по­казания обеспечивают достоверный мате­риал лишь в известных пределах и степень этой достоверности может быть установ­лена с помощью специального эксперимен­тально-психологического исследования.

С другой стороны, совершенное пре­ступление оставляет следы не только во внешней обстановке, но и в психике са­мого преступника, поэтому существуют объективные психологические методы, с помощью которых эти следы могут быть обнаружены.

Естественно, что включение психологии в решение этих вопросов позволяет сделать важный вклад в построение судебно-след-ственного дела на научной основе и состав­ляет важный раздел практического при­ложения психологии.

Таким образом, психология является не только важным разделом науки, но и имеет широко разветвленные области прак­тического применения, давая научную ос­нову для важных областей практики.

Ю. Б. Гиппенрейтер

[ПСИХОЛОГИЯ ЖИТЕЙСКАЯ И НАУЧНАЯ]¹

Любая наука имеет в качестве своей основы некоторый житейский, эмпиричес­кий опыт людей. Например, физика опи­рается на приобретаемые нами в повсе­дневной жизни знания о движении и падении тел, о трении и инерции, о свете, звуке, теплоте и многом другом.

Математика тоже исходит из представ­лений о числах, формах, количественных соотношениях, которые начинают форми­роваться уже в дошкольном возрасте.

Но иначе обстоит дело с психологией. У каждого из нас есть запас житейских пси­хологических знаний. Есть даже выдаю­щиеся житейские психологи. Это, конеч­но, великие писатели, а также некоторые (хотя и не все) представители профессий, предполагающих постоянное общение с людьми: педагоги, врачи, священно­служители и др. Но, повторяю, и обычный человек располагает определенными пси­хологическими знаниями. Об этом можно судить по тому, что каждый человек в ка­кой-то мере может понять другого, по­влиять на его поведение, предсказать его поступки, учесть его индивидуальные осо­бенности, помочь ему и т. п.

Давайте задумаемся над вопросом: чем же отличаются житейские психологичес­кие знания от научных? Я назову вам пять таких отличий. Первое: житейские пси­хологические знания конкретны; они при-

урочены к конкретным ситуациям, конк­ретным людям, конкретным задачам. Го­ворят, официанты и водители такси — тоже хорошие психологи. Но в каком смысле, для решения каких задач? Как мы знаем, часто — довольно прагматических. Также конкретные прагматические задачи реша­ет ребенок, ведя себя одним образом с ма­терью, другим — с отцом, и снова совсем иначе — с бабушкой. В каждом конкрет­ном случае он точно знает, как надо себя вести, чтобы добиться желаемой цели. Но вряд ли мы можем ожидать от него такой же проницательности в отношении чужих бабушки или мамы. Итак, житейские пси­хологические знания характеризуются конкретностью, ограниченностью задач, ситуаций и лиц, на которые они распро­страняются.

Научная же психология, как и всякая наука, стремится к обобщениям. Для этого она использует научные понятия. Отра­ботка понятий — одна из важнейших функ­ций науки. В научных понятиях отража­ются наиболее существенные свойства предметов и явлений, общие связи и соот­ношения. Научные понятия четко опреде­ляются, соотносятся друг с другом, связы­ваются в законы.

Например, в физике благодаря введе­нию понятия силы И. Ньютону удалось описать с помощью трех законов механи­ки тысячи различных конкретных случа­ев движения и механического взаимодей­ствия тел.

То же происходит и в психологии. Мож­но очень долго описывать человека, пере­числяя в житейских терминах его каче­ства, черты характера, поступки, отношения с другими людьми. Научная же психоло­гия ищет и находит такие обобщающие понятия, которые не только экономизиру-ют описания, но и за конгломератом част­ностей позволяют увидеть общие тенден­ции и закономерности развития личности и ее индивидуальные особенности. Нужно отметить одну особенность научных пси­хологических понятий: они часто совпа­дают с житейскими по своей внешней фор­ме, т. е. попросту говоря, выражаются теми же словами. Однако внутреннее содержа­ние, значения этих слов, как правило, раз-

¹ Гиппенрейтер Ю.Б. Введение в общую психологию: Курс лекций. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1988. С. 10—18.

личны. Житейские термины обычно более расплывчаты и многозначны.

Однажды старшеклассников попроси­ли письменно ответить на вопрос: что та­кое личность? Ответы оказались очень раз­ными, а один учащийся ответил так: "Это то, что следует проверить по документам". Я не буду сейчас говорить о том, как поня­тие "личность" определяется в научной психологии, — это сложный вопрос <...>. Скажу только, что определение это сильно расходится с тем, которое было предложе­но упомянутым школьником.

Второе отличие житейских психоло­гических знаний состоит в том, что они носят интуитивный характер. Это связа­но с особым способом их получения: они приобретаются путем практических проб и прилаживаний.

Подобный способ особенно отчетливо виден у детей. Я уже упоминала об их хорошей психологической интуиции. А как она достигается? Путем ежедневных и даже ежечасных испытаний, которым они подвергают взрослых и о которых пос­ледние не всегда догадываются. И вот в ходе этих испытаний дети обнаружива­ют, из кого можно "вить веревки", а из кого нельзя.

Часто педагоги и тренеры находят эф­фективные способы воспитания, обучения, тренировки, идя тем же путем: экспери­ментируя и зорко подмечая малейшие по­ложительные результаты, т. е. в опреде­ленном смысле "идя наощупь". Нередко они обращаются к психологам с просьбой объяснить психологический смысл найден­ных ими приемов.

В отличие от этого научные психоло­гические знания рациональны и вполне осознанны. Обычный путь состоит в выд­вижении словесно формулируемых гипо­тез и проверке логически вытекающих из них следствий.

Третье отличие состоит в способах пе­редачи знаний и даже в самой возмож­ности их передачи. В сфере практической психологии такая возможность весьма ог­раничена. Это непосредственно вытекает из двух предыдущих особенностей житей­ского психологического опыта — его кон­кретного и интуитивного характера. Глу­бокий психолог Ф.М. Достоевский выразил свою интуицию в написанных им произ­ведениях, мы их все прочли — стали мы

после этого столь же проницательными психологами? Передается ли житейский опыт от старшего поколения к младшему? Как правило, с большим трудом и в очень незначительной степени. Вечная пробле­ма "отцов и детей" состоит как раз в том, что дети не могут и даже не хотят перени­мать опыт отцов. Каждому новому поко­лению, каждому молодому человеку при­ходится самому "набивать шишки" для приобретения этого опыта.

В то же время в науке знания акку­мулируются и передаются с большим, если можно так выразиться, КПД. Кто-то дав­но сравнил представителей науки с пиг­меями, которые стоят на плечах у вели­канов — выдающихся ученых прошлого. Они, может быть, гораздо меньше ростом, но видят дальше, чем великаны, потому что стоят на их плечах. Накопление и передача научных знаний возможна бла­годаря тому, что эти знания кристал­лизуются в понятиях и законах. Они фиксируются в научной литературе и пе­редаются с помощью вербальных средств, т. е. речи и языка, чем мы, собственно говоря, и начали сегодня заниматься.

Четвертое различие состоит в мето­дах получения знаний в сферах житейской и научной психологии. В житейской пси­хологии мы вынуждены ограничиваться наблюдениями и размышлениями. В на­учной психологии к этим методам добав­ляется эксперимент.

Суть экспериментального метода состо­ит в том, что исследователь не ждет стече­ния обстоятельств, в результате которого возникает интересующее его явление, а вызывает это явление сам, создавая соот­ветствующие условия. Затем он целенап­равленно варьирует эти условия, чтобы выявить закономерности, которым данное явление подчиняется. С введением в пси­хологию экспериментального метода (от­крытия в конце прошлого века первой эк­спериментальной лаборатории) психология, как я уже говорила, оформилась в самостоя­тельную науку.

Наконец, пятое отличие, и вместе с тем преимущество, научной психологии состо­ит в том, что она располагает обширным, разнообразным и подчас уникальным фак­тическим материалом, недоступным во всем своем объеме ни одному носителю житейской психологии. Материал этот

накапливается и осмысливается, в том чис­ле в специальных отраслях психологичес­кой науки, таких, как возрастная психоло­гия, педагогическая психология, пато- и нейропсихология, психология труда и ин­женерная психология, социальная психоло­гия, зоопсихология и др. В этих областях, имея дело с различными стадиями и уров­нями психического развития животных и человека, с дефектами и болезнями пси­хики, с необычными условиями труда — условиями стресса, информационных пе­регрузок или, наоборот, монотонии и ин­формационного голода и т. п., — психолог не только расширяет круг своих исследо­вательских задач, но и сталкивается с но­выми неожиданными явлениями. Ведь рас­смотрение работы какого-либо механизма в условиях развития, поломки или функ­циональной перегрузки с разных сторон высвечивает его структуру и организацию.

Приведу короткий пример. Вы, конеч­но, знаете, что у нас в г. Загорске существу­ет специальный интернат для слепоглухо­немых детей. Это дети, у которых нет слуха, нет зрения и, конечно, первоначально нет речи. Главный "канал", через который они могут вступать в контакт с внешним ми­ром, — это осязание.

И вот через этот чрезвычайно узкий ка­нал в условиях специального обучения они начинают познавать мир, людей и себя! Процесс этот, особенно вначале, идет очень медленно, он развернут во времени и во многих деталях может быть увиден как бы через "временную лупу" (термин, который использовали для описания этого феноме­на известные советские ученые А.И. Меще­ряков и Э.В. Ильенков). Очевидно, что в случае развития нормального здорового ре­бенка многое проходит слишком быстро, стихийно и незамеченно. Таким образом, помощь детям в условиях жестокого экс­перимента, который поставила над ними природа, помощь, организуемая психолога­ми совместно с педагогами-дефектологами, превращается одновременно в важнейшее средство познания общих психологических закономерностей — развития восприятия, мышления, личности.

Итак, обобщая, можно сказать, что раз­работка специальных отраслей психологии является Методом (методом с большой бук-

вы) общей психологии. Такого метода ли­шена, конечно, житейская психология.

Теперь, когда мы убедились в целом ряде преимуществ научной психологии перед житейской, уместно поставить воп­рос: а какую позицию научные психологи должны занять по отношению к носите­лям житейской психологии?

Предположим, вы окончили универси­тет, стали образованными специалистами-психологами. Вообразите себя в этом со­стоянии. А теперь вообразите рядом с собой какого-нибудь мудреца, не обязатель­но живущего сегодня, какого-нибудь древ­негреческого философа, например. Этот мудрец — носитель многовековых раз­мышлений людей о судьбах человечества, о природе человека, его проблемах, его сча­стье. Вы — носитель научного опыта, ка­чественно другого, как мы только что ви­дели. Так какую же позицию вы должны занять по отношению к знаниям и опыту мудреца? Вопрос этот не праздный, он неиз­бежно рано или поздно встанет перед каж­дым из вас: как должны соотноситься в вашей голове, в вашей душе, в вашей дея­тельности эти два рода опыта?

Я хотела бы предупредить вас об одной ошибочной позиции, которую, впрочем, не­редко занимают психологи с большим на­учным стажем. "Проблемы человеческой жизни, — говорят они, — нет, я ими не занимаюсь. Я занимаюсь научной психо­логией. Я разбираюсь в нейронах, рефлек­сах, психических процессах, а не в "муках творчества".

Имеет ли эта позиция некоторые ос­нования? Сейчас мы уже можем ответить на этот вопрос: да, имеет. Эти некоторые основания состоят в том, что упомянутый научный психолог вынужден был в про­цессе своего образования сделать шаг в мир отвлеченных общих понятий, он вы­нужден был вместе с научной психологией, образно говоря, загнать жизнь in vitro¹, "разъять" душевную жизнь "на части". Но эти необходимые действия произвели на него слишком большое впечатление. Он забыл, с какой целью делались эти не­обходимые шаги, какой путь предполагал­ся дальше. Он забыл или не дал себе тру­да осознать, что великие ученые — его предшественники — вводили новые поня-

В пробирку (лат.)

тия и теории, выделяя существенные сто­роны реальной жизни, предполагая затем вернуться к ее анализу с новыми средст­вами.

История науки, в том числе психоло­гии, знает немало примеров того, как уче­ный в малом и абстрактном усматривал большое и жизненное. Когда И.П.Павлов впервые зарегистрировал условнорефлек-торное отделение слюны у собаки, он за­явил, что через эти капли мы в конце кон­цов проникнем в муки сознания человека. Выдающийся советский психолог Л.С.Вы­готский увидел в "курьезных" действиях типа завязывания узелка на память спо­собы овладения человеком своим поведе­нием.

О том, как видеть в малых фактах от­ражение общих принципов и как перехо­дить от общих принципов к реальным жизненным проблемам, вы нигде не про­чтете.

Вы можете развить в себе эти способ­ности, впитывая лучшие образцы, заклю­ченные в научной литературе. Только по­стоянное внимание к таким переходам, постоянное упражнение в них может сфор­мировать у вас чувство "биения жизни" в научных занятиях. Ну, а для этого, конеч­но, совершенно необходимо обладать жи­тейскими психологическими знаниями, возможно более обширными и глубокими.

Уважение и внимание к житейскому опыту, его знание предостерегут вас еще от одной опасности. Дело в том, что, как известно, в науке нельзя ответить на один вопрос без того, чтобы не возникло десять новых. Но новые вопросы бывают разные: "дурные" и правильные. И это не просто слова. В науке существовали и существу­ют, конечно, целые направления, которые заходили в тупик. Однако, прежде чем окончательно прекратить свое существо­вание, они некоторое время работали вхо­лостую, отвечая на "дурные" вопросы, ко­торые порождали десятки других дурных вопросов.

Развитие науки напоминает движение по сложному лабиринту со многими тупи­ковыми ходами. Чтобы выбрать правиль­ный путь, нужно иметь, как часто говорят, хорошую интуицию, а она возникает толь­ко при тесном контакте с жизнью.

В конечном счете, мысль моя простая: научный психолог должен быть одновре-

менно хорошим житейским психологом. Иначе он не только будет мало полезен на­уке, но и не найдет себя в своей профессии, попросту говоря, будет несчастен. Мне бы очень хотелось уберечь вас от этой участи.

Один профессор сказал, что если его сту­денты за весь курс усвоят одну-две основ­ные мысли, он сочтет свою задачу выпол­ненной. Мое желание менее скромно: хотелось бы, чтобы вы усвоили одну мысль уже за одну эту лекцию. Мысль эта следу­ющая: отношения научной и житейской психологии подобны отношениям Антея и Земли; первая, прикасаясь ко второй, чер­пает из нее свою силу.

Итак, научная психология, во-первых, опирается на житейский психологический опыт; во-вторых, извлекает из него свои задачи; наконец, в-третьих, на последнем этапе им проверяется.

А теперь мы должны перейти к более близкому знакомству с научной психоло­гией.

Знакомство с любой наукой начинает­ся с определения ее предмета и описания круга явлений, которые она изучает. Что же является предметом психологии? На этот вопрос можно ответить двумя спосо­бами. Первый способ более правильный, но и более сложный. Второй — относительно формальный, но зато краткий.

Первый способ предполагает рассмот­рение различных точек зрения на предмет психологии — так, как они появлялись в истории науки; анализ оснований, почему эти точки зрения сменяли друг друга; знакомство с тем, что в конечном счете от них осталось и какое понимание сложи­лось на сегодняшний день.

Все это мы будем рассматривать в после­дующих лекциях, а сейчас ответим кратко.

Слово "психология" в переводе на рус­ский язык буквально означает "наука о душе" (гр. psyche — "душа" + logos — "по­нятие", "учение").

В наше время вместо понятия "душа" используется понятие "психика", хотя в языке до сих пор сохранилось много слов и выражений, производных от первона­чального корня: одушевленный, душевный, бездушный, родство душ, душевная болезнь, задушевный разговор и т. п.

С лингвистической точки зрения "ду­ша" и "психика" — одно и то же. Однако с развитием культуры и особенно науки

значения этих понятий разошлись. Об этом мы будем говорить позже.

Чтобы составить предварительное пред­ставление о том, что такое "психика", рас­смотрим психические явления. Под пси­хическими явлениями обычно понимают факты внутреннего, субъективного опыта.

Что такое внутренний, или субъектив­ный, опыт? Вы сразу поймете, о чем идет речь, если обратите взор "внутрь себя". Вам хорошо знакомы ваши ощущения, мысли, желания, чувства.

Вы видите это помещение и все, что в нем находится; слышите, что я говорю, и пытаетесь это понять; вам может быть сей­час радостно или скучно, вы что-то вспо­минаете, переживаете какие-то стремления или желания. Все перечисленное — эле­менты вашего внутреннего опыта, субъек­тивные или психические явления.

Фундаментальное свойство субъектив­ных явлений — их непосредственная пред-ставленностъ субъекту. Что это означает?

Это означает, что мы не только видим, чувствуем, мыслим, вспоминаем, желаем, но и знаем, что видим, чувствуем, мыслим и т.п.; не только стремимся, колеблемся или принимаем решения, но и знаем об этих стремлениях, колебаниях, решениях. Ины­ми словами, психические процессы не толь­ко происходят в нас, но также непосредст­венно нам открываются. Наш внутренний мир — это как бы большая сцена, на кото­рой происходят различные события, а мы являемся одновременно и действующими лицами, и зрителями.

Эта уникальная особенность субъектив­ных явлений открываться нашему созна­нию поражала воображение всех, кто за­думывался над психической жизнью человека. А на некоторых ученых она про­извела такое впечатление, что они связали с ней решение двух фундаментальных воп­росов: о предмете и о методе психологии.

Психология, считали они, должна за­ниматься только тем, что переживается

субъектом и непосредственно открывает­ся его сознанию, а единственный метод (т.е. способ) изучения этих явлений — само­наблюдение. Однако этот вывод был пре­одолен дальнейшим развитием психо­логии.

Дело в том, что существует целый ряд других форм проявления психики, которые психология выделила и включила в круг своего рассмотрения. Среди них — фак­ты поведения, неосознаваемые психичес­кие процессы, психосоматические явления, наконец, творения человеческих рук и ра­зума, т. е. продукты материальной и ду­ховной культуры. Во всех этих фактах, явлениях, продуктах психика проявляет­ся, обнаруживает свои свойства и поэто­му через них может изучаться. Однако к этим выводам психология пришла не сразу, а в ходе острых дискуссий и драма­тических трансформаций представлений о ее предмете.

В нескольких последующих лекциях мы подробно рассмотрим, как в процессе развития психологии расширялся круг изучаемых ею феноменов. Этот анализ по­может нам освоить целый ряд основных понятий психологической науки и сос­тавить представление о некоторых ее ос­новных проблемах. Сейчас же в порядке подведения итога зафиксируем важное для нашего дальнейшего движения раз­личие между психическими явлениями и психологическими фактами. Под пси­хическими явлениями понимаются субъ­ективные переживания или элементы внутреннего опыта субъекта. Под психо­логическими фактами подразумевается го­раздо более широкий круг проявлений психики, в том числе их объективные формы (в виде актов поведения, телесных процессов, продуктов деятельности людей, социально-культурных явлений), которые используются психологией для изучения психики — ее свойств, функций, законо­мерностей.

В. А. Иванников

[ОТРАСЛИ ПСИХОЛОГИИ]¹

[Предмет и задачи общей психологии]

Сегодня психология участвует не толь­ко в решении научных задач, но и в реаль­ной жизни, помогая развиваться конк­ретным коллективам, семье, отдельному человеку.

При выделении психологии как от­дельной науки никто не думал о разделе­нии ее на отдельные отрасли, связанные с различными сферами жизни человека. Психология была единой наукой, изучав­шей все проявления психики человека и животных, поэтому при выделении при­кладных отраслей традиционный раздел психологии получил название общей пси­хологии.

Что изучает общая психология?

Человек думает, говорит — он обладает речью и мышлением; человек вспоминает просмотренный кинофильм, мечтает об от­пуске. Это возможно благодаря памяти и воображению. Жизнь любого из нас напол­нена волнениями о разных событиях, ко­торые радуют или огорчают, т.е. вызыва­ют определенные чувства. Ежедневно мы стремимся к чему-либо, проявляя волю и настойчивость в достижении малых и боль­ших целей.

Человеческие ощущения, восприятие, внимание, память, мышление, речь, вообра­жение, чувства, воля — все это отдельные стороны нашей психики, или психические процессы.

Каждый из нас отличается личными ус­тойчивыми особенностями, более или ме­нее постоянными качествами. Один любит рыбную ловлю, другой — заядлый коллек­ционер, у третьего — "божий дар" музы­канта. Стало быть, у нас разные интересы, разные способности. И вообще мы все очень разные. Один веселый, другой спокойный, третий вспыльчивый. Интересы, способно­сти, темперамент, характер — это психи­ческие свойства человека.

Но наличие устойчивых психических свойств не означает, что человек постоянно пребывает в одном и том же состоянии. Порой мы бываем угрюмы, раздражитель­ны, тревожны, порой — веселы, общитель­ны, а иногда испытываем мучительный разлад с собой. Это — психические состоя­ния.

Все эти процессы, состояния, свойства личности, связанные в один тугой узел, и составляют наш внутренний мир, нашу ду­шевную жизнь, т. е. психику. А наука, изу­чающая психику человека, общие законо­мерности психической деятельности, — это и есть общая психология. И еще, выделе­ние отраслей этой науки в другие, само­стоятельные области — это, с одной сто­роны, требование жизни, а с другой — показатель зрелости психологии. Показа­тель того, что она приобрела способность решать задачи многих областей жизни. Это прорыв психологии в практику.

За сто лет, прошедших со времени со­здания первой лаборатории эксперимен­тальной психологии, были разгаданы мно­гие тайны мышления, внимания, памяти и других психических процессов. Открыва­лись новые факты, которые не могли быть доступны простому наблюдению. Так, на­пример, ученые выяснили, что построение образа предметов является активной ра­ботой всего организма, начиная от двига­тельной активности органа восприятия до общей физической активности человека. Казалось бы, чтобы увидеть предмет, дос­таточно перевести на него взгляд. Но ка­кую работу проделывают при этом наши глаза! Попробуйте во время фотосъемки по­трясти свой аппарат — вместо четкой фо­тографии вы получите смазанное изобра­жение. А вот глаз практически никогда не находится в покое, он постоянно дви-

¹ Иванников ВЛ. Психология сегодня. М.: Знание, 1981. С. 15—93.

жется (эти движения очень малы и пото­му незаметны), однако без помех воспри­нимает движущиеся предметы. Более того, такое состояние глаз, как оказалось, есть необходимейшее условие нормального вос­приятия предметов. Остановить глаз не­возможно, он постоянно либо совершает небольшие скачки в разные стороны, либо медленно "дрейфует". Чтобы видеть, глаз должен постоянно двигаться, "ощупывая" предметы и выискивая наиболее характер­ные признаки объектов, по которым те опознаются.

Интересные и неожиданные результа­ты были получены при исследовании па­мяти. Очень многие жалуются на свою память. Если человеку показать тридцать слов или цифр, то из них он обычно запо­минает с первого раза пять—семь, в иных случаях — семь—девять. Но оказалось, что помним мы гораздо больше, только быст­ро забываем. Если эти тридцать слов рас­положить таблицей, т. е. в виде пяти строк, каждая из которых включает шесть слов, и, показывая на короткое время, попросить запомнить слова каждой строки, то резуль­таты не меняются, однако если сразу после того как изображение исчезает, указать, какую строчку надо воспроизвести, испы­туемый почти без ошибок делает это. Зна­чит, какое-то время испытуемый помнит почти все. А потом этот материал не от­кладывается в памяти, с тем чтобы его можно было бы извлечь в нужное время. Обычно мы запоминаем не все, что видели или слышали, а то, что надо для дела. Мно­го усилий уделяют психологи изучению человеческого мышления. В обыденной речи мышлением называют самые различ­ные психические явления. Мы говорим: "Я думаю о своем сыне", "Я думаю о лет­нем отдыхе". Но чаще всего это не мысли, а воспоминания, образы воображения, меч­ты. Мысль — всегда решение какой-либо новой задачи, анализ ее условий, выбор путей, которые могут привести к нужному результату, и их опробование. И в повсед­невной жизни подлинное мышление — не такое уж частое событие. Большую часть своих поступков мы совершаем не заду­мываясь, по привычному шаблону.

Попробуйте решить вот такую задачу: из емкости, вмещающей 15 литров воды, надо отлить ровно 3 литра, но вам дали всего две мерки — 8 и 5 литров. Вы без

Емкость	Мерки
1. 12 л	6 и 2 л
2. 16 л	9 и 3 л
3. 10 л	7 и 4 л
4. 8 л	4 и 2 л

труда решаете такую задачу: надо внача­ле взять из емкости 8 литров, а затем из них отлить 5 и останется нужных 3 лит­ра. Решите еще несколько таких задач:

Надо получить 4 л 6 л 3 л

2л

Если вы задачи № 3 и 4 решили тем же способом, что и две первые задачи, то вы, действуя привычно, не заметили, что есть более простой способ их решения: № 3 — 10—7 = 3, № 4 — от 8 сразу от­нять искомых 2 литра. Это следствие сформировавшейся установки на способ решения аналогичных задач.

Каковы законы движения мысли? Как перед человеком возникает мыслительная задача, каким образом отыскиваются спо­собы ее решения, от чего зависит успеш­ность решения? Все эти и многие другие вопросы служат предметом изучения пси­хологов. Результаты, полученные в психо­логических исследованиях мышления, не только помогают понять движение чело­веческой мысли, но имеют важное значение при создании "думающих" машин, воспро­изводящих некоторые стороны мыслитель­ной деятельности человека.

В настоящее время одна из централь­ных проблем — разработка психологии личности, поиск ответа на вопросы о том, что представляет собой личность, чем она определяется: какое значение имеют врож­денные биологические особенности чело­века и какое — социальные условия жиз­ни, в которых складывается личность. Идет интенсивное изучение внутренних побудительных сил поведения, деятельно­сти человека — его потребностей, интере­сов, убеждений, установок и причин, их определяющих. Для дальнейшего разви­тия нашего общества первостепенное зна­чение имеет ясное понимание того, что та­кое всесторонне развитая, гармоническая личность, в чем состоит своеобразие спо­собностей человека к разным видам дея­тельности, каковы условия, ведущие к их развитию и проявлению.

Но главная задача общей психологии — создание теории психики, объединяющей и объясняющей все полученные в иссле-

дованиях факты и закономерности. И пер­вые вопросы, которые возникают при по­строении такой теории, — вопросы о роли психики в живом мире, о тех функциях, которые она выполняет в эволюции и в жизни каждого организма, о механизмах психического отражения предметов, явле­ний, закономерностей окружающего мира. Эти вопросы общая психология решает в тесной связи с зоопсихологией и психо­физиологией.

В 20-х годах нашего века советский ученый А.Н.Северцев поставил вопрос об эволюционной роли психики. Он пришел к выводу, что приспособление высших жи­вотных с их сложной организацией к бы­стро меняющимся условиям внешней сре­ды было бы невозможно без изменения их поведения, регулируемого психикой. В работах советского психолога А.Н.Ле­онтьева были показаны необходимость и условия появления и развития психичес­кого отражения — от простейшей чув­ствительности до сложных форм челове­ческого сознания.

Психическое отражение представляет собой важнейшее звено человеческой де­ятельности, благодаря которому осуществ­ляется ориентировка в окружающем ми­ре, необходимая для того, чтобы направить практические действия на удовлетворение материальных и духовных потребностей. Человеческая психика в отличие от пси­хики животных имеет общественно-исто­рическую природу: она складывалась и совершенствовалась в ходе развития об­щества, в результате усвоения каждым но­вым поколением опыта предшествующих поколений.

В понимании психики большую роль играет изучение ее мозговых механизмов. Так, например, исследование процессов, про­исходящих в мозгу при воздействии внеш­них раздражителей, позволило понять, почему каждый новый раздражитель (сти­мул) выделяется на фоне других, воспри­нимается ясно и четко. Если при этом регистрировать физиологические реакции человека, то можно проследить, скажем, су­жение сосудов руки и расширение сосудов головы, движения глаз и головы в направ­лении к месту раздражителя, при этом отмечаются также изменения электро­физиологической активности мозга и дру­гие реакции, обеспечивающие наилучшие

условия восприятия данного и последую­щих раздражителей. Этот комплекс реак­ций был назван ориентировочной реак­цией.

Если стимул повторяется несколько раз, то описанные реакции на него уменьшают­ся вплоть до полного исчезновения, а сам стимул перестает обращать на себя внима­ние: либо вовсе не замечается, либо почти сливается с фоном. Были выделены нейро­ны, которые меняют свою активность по мере повторения стимула. Одни нейроны (их назвали нейронами новизны) вначале отвечают на новый стимул усилением сво­ей активности, но по мере повторения сти­мула их активность уменьшается, а потом и вовсе исчезает. Другие (нейроны привы­кания) при появлении нового стимула тор­мозят активность, а по мере повторения постепенно восстанавливают ее до прежнего уровня. Команды от этих нейронов посту­пают в соответствующие центры, выклю­чая один и возбуждая другой. В результа­те одни реакции прекращаются (например, текущая деятельность), а другие появляют­ся (сужение или расширение сосудов, изме­нение чувствительности органов чувств и т.д.). При повторении раздражителя ней­роны новизны и привыкания меняют свою активность и ориентировочная реакция угасает.

Закономерности возникновения и уга­сания ориентировочных реакций, установ­ленные психофизиологией, дают возмож­ность объяснить многие факты внимания и восприятия, их учет оказывается необ­ходимым для выявления оптимальных условий функционирования психических процессов.

Все прикладные отрасли психологии, решая свои собственные теоретические и практические задачи, обогащают общую психологию новыми фактами и идеями, на основе которых разрабатывается общая те­ория — фундамент всех отраслей психоло­гии. У общей психологии, как и у других областей психологического знания, имеется хорошая возможность для своего дальней­шего развития.

Что же дает общая психология любо­му из нас? Чем вооружает родителей как воспитателей и учителей собственных де­тей?

Общая психология помогает объяснить различные типичные явления психики,

помогает устанавливать причины психи­ческих явлений. Психологические знания о свойствах памяти, ощущениях, представ­лениях, чувствах, волевых качествах и т.п. позволят современным родителям уви­деть индивидуальные особенности своих детей, обнаружить у них зарождение но­вых, очень важных для будущего качеств, новых чувств, новых черт воли и фор­мирующегося характера. Информирован­ность в вопросах психологии удержит от ошибок в воспитании, проистекающих из упрощенных житейских представлений о психических явлениях. Знание общей пси­хологии крайне важно для самосознания и самовоспитания.

Психология и медицина

Вторая половина XX века характерна ускорением ритма жизни. Невиданные ранее скорости передвижений, поток ин­формации, вызывающий бурные эмоции при невозможности повлиять на ход собы­тий, увеличение числа конфликтов на ра­боте, дома, в службах быта, распростране­ние профессий, требующих постоянного эмоционального напряжения, — все это способствовало быстрому росту сердечно­сосудистых и душевных заболеваний, травм мозга, связанных с техническими авариями. В диагностике и лечении ду­шевных заболеваний психологи приняли участие с момента организации первых клиник для душевнобольных. Но постепен­но стала выявляться также существенная роль психологии при сосудистых и онко­логических заболеваниях (в том числе при опухолях мозга), при черепно-мозговых травмах и других так называемых сома­тических болезнях.

Значительная часть сосудистых забо­леваний, травм и опухолей приводит к по­ражению различных участков головного мозга. При этом нарушается нормальное осуществление различных психических функций и для уточнения места пораже­ния мозга и, главное, для восстановления нарушенных психических функций нужен психолог.

При инфарктах, онкологических и дру­гих соматических заболеваниях течение болезни и выздоровление больного во мно­гом зависит от реакции больного на за­болевание, от его душевного состояния.

Одни впадают в панику, не соответствую­щую тяжести заболевания, и становятся инвалидами, хотя по своему состоянию мог­ли бы жить почти нормальной жизнью. Другие, напротив, не понимая тяжести сво­его состояния, ведут неправильный образ жизни, усугубляя свою болезнь. И в том, и в другом случае требуется вмешательство психолога, создающего правильное отноше­ние больного к своему заболеванию, форми­рующего вместе с врачом хорошее настрое­ние и желание скорейшего выздоровления.

Первые медицинские клиники, в кото­рые пришел психолог (или в которых вра­чам пришлось заниматься психологией), были клиниками нервных и душевных заболеваний. Если задача врача — поста­вить диагноз и подобрать лечебные сред­ства, то цель психолога в клинике — вы­яснить нарушения психики больного. Выявляется реакция больного на заболе­вание, идет поиск компенсации возни­кающих психических отклонений, врачу даются рекомендации о путях нормализа­ции психических процессов при выздоров­лении. Принимает участие психолог так­же и в психотерапевтическом лечении.

Нарушения психических процессов, приводящие человека в клинику, не все­гда видны не только окружающим, но и самому больному (или видны всем, кроме больного). Попадая к врачу, больные обыч­но жалуются на быструю утомляемость, затруднения в работе, на плохое внима­ние, память и плохую сообразительность (пациентов с такими жалобами примерно 50% от всех поступивших в клинику, при­чем большинство жалуется на ухудшение памяти и внимания). Вторая группа жа­лоб включает изменение характера, повы­шенную раздражительность, снижение ин­тереса ко всему, подавленное настроение. Встречаются больные, которые жалуются только на бессонницу, головные боли и боли в других органах. Есть и такие, которые ни на что не жалуются, а объек­тивные обследования нередко выявляют значительные расстройства психики этих людей. И при этом оказывается, что ча­сто нарушено не то, на что жалуется боль­ной. Дело в том, что нарушение одной функции (памяти, внимания, мышления) обязательно сказывается на других пси­хических функциях. Еще не так давно психика представлялась набором отдель-

ных способностей — восприятия, памяти, мышления, эмоций и т.д. Сейчас мы уже не можем не рассматривать психику как единое целое, которое проявляется то как работа памяти, то как мыслительная дея­тельность, то как внимание в зависимос­ти от тех задач, которые в данный момент решает человек. Ведь для запоминания чего-либо необходимо это увидеть или ус­лышать, обратить на это внимание, понять и связать со своим прежним опытом, удивиться или остаться равнодушным, захотеть запомнить, реально запечатлеть и воспроизвести. Поэтому мы различаем память как способность к запечатлению событий и память как реальную челове­ческую деятельность по сохранению и вос­произведению того, что связано с жизнью человека и необходимо ему. И вот когда больной жалуется на свою память, психо­лог должен найти звено нарушения памя­ти и объяснить причину нарушения.

Это может быть первичное расстрой­ство оперативной памяти на текущие со­бытия (корсаковский синдром, был опи­сан С.С. Корсаковым при алкогольных отравлениях). При таком нарушении па­мяти больной не может вспомнить, что с ним только что было, не помнит то, что было вчера, хотя все, что было до заболева­ния, помнит хорошо.

Больные с корсаковским синдромом не узнают лечащего врача, здороваются с ним по нескольку раз в день, не помнят, наве­щали ли их сегодня родственники.

Но память может быть нарушена и при сохранной способности запечатления и воспроизведения запоминаемого материа­ла. При резко сниженной умственной работоспособности (вследствие каких-то заболеваний) больной жалуется на свою память. Объективное обследование дей­ствительно обнаруживает у него наруше­ния памяти в виде резких колебаний объема запоминаемого. Когда здоровому человеку несколько раз предлагали запом­нить по десять слов, с 4—6 раз он уверен­но воспроизводил все десять. У больных со сниженной умственной работоспособ­ностью результаты выглядят примерно так: при первом представлении десяти слов они запоминают 5—7, затем — 3—6, затем 2, 6, 3, 1, 5, О, 1, т.е. если в норме наблюдается увеличение числа запомина­емых слов, то у больных быстро наступа-

ет истощение и результаты ухудшаются, причем особенно резко при опосредован­ном запоминании. При опосредованном запоминании человек может пользовать­ся любыми знаками, которые можно со­отнести с запоминаемыми словами. Напри­мер, испытуемый может нарисовать что-то, отложить карточку на каждое слово и т.д. Обычно такие приемы помогают за­поминанию и воспроизведению. Больные же с пониженной работоспособностью ухудшают свои результаты по сравнению с непосредственным запоминанием. Поэто­му психолог, заметив значительные ко­лебания в запоминании или подозревая снижение работоспособности, обычно пред­лагает больному задание на опосредован­ное запоминание. Значит, при снижении работоспособности мы наблюдаем на­рушение памяти, но не как первичный дефект, а как вторичное расстройство памяти при сохранной способности к запе­чатлению.

Еще одна возможная причина нару­шения памяти — аффективное состояние человека. Эмоциональная неустойчивость, появляющаяся вследствие болезни или травмы, приводит к дезорганизации памя­ти — забываются намерения, выпадают из памяти события, нужная информация, на­рушается внимание и как следствие по­является недифференцированное отрывоч­ное запоминание. Такие нарушения памяти наблюдаются и в норме при сильных эмо­циональных переживаниях, волнении, стра­хе (например, во время ответственных эк­заменов, при авариях и других стрессовых ситуациях).

Значительные расстройства памяти на­блюдаются и при нарушении мотиваци-онной сферы у больного. Каждый по свое­му опыту знает, что лучше запоминаются события, которые вызвали интерес, были связаны с выполнением действий. Влия­ние мотивации на запоминание очень хоро­шо показано в опытах советского психоло­га Б.В.Зейгарник по воспроизведению незаконченных действий. Испытуемому предлагали выполнять ряд заданий, но по­ловину из них не давали завершить, пред­лагая другую работу. Чередование задач, которые испытуемому позволяли доводить до конца и незавершенных, было случай­ным. Сразу после опыта у испытуемого спрашивали, какие задания он выполнял.

В первую очередь и в большем количестве испытуемый называл те задания, которые ему не дали завершить. У больных с нару­шенной мотивационной сферой, эмоцио­нальной вялостью, общей пассивностью такой эффект не наблюдается — незавер­шенные и завершенные задания воспроиз­водятся одинаково.

При обследовании больных психологу приходится постоянно помнить о том, что некоторые психологические феномены яв­ляются не следствием болезни как тако­вой, а реакцией на ослабление памяти. Так, при значительных расстройствах запоми­нания в ответах испытуемых появляется множество вымышленных фактов, т.е. про­валы памяти заполняются придуманными событиями. Это может выглядеть как на­рушение мышления, но фактически это нео­сознанная попытка больного восполнить дефекты своей памяти.

Таким образом, на примере нарушений памяти видно, что за дефектом той или иной психической функции стоят различ­ные причины, различные нарушения, прояв­ляющиеся в исследуемой функции. И за­дача психолога заключается в том, чтобы этот первичный дефект вычленить и объяс­нить, почему и как страдают различные психические функции. Это необходимо сделать и потому, что в ходе лечения сле­дует контролировать динамику изменения состояния больного и восстановления отдельных психических функций — ус­пешность лечения определяется степенью восстановления психических процессов.

Большие и сложные задачи стоят се­годня перед психологами при решении проблем социального устройства людей, перенесших то или иное психическое заболевание. Так, значительная часть больных шизофренией нигде не работает, лишается контактов с другими людьми. Причины подобного положения многочис­ленны — это и нарушения познаватель­ных психических процессов (восприятия, памяти, внимания, мышления), и разруше­ния на этой основе профессиональных навыков и знаний, это и нарушение со­знания, деградация личности больного, мотивов поведения. Значение таких на­рушений зависит от объективных харак­теристик человека до заболевания (харак­тер работы, уровень образования, семейное положение и пр.). Задача психолога со-

стоит в том, чтобы после всестороннего анализа личности больного и его психи­ческих функций предложить ему соответ­ствующую профессию. Часто больные не работают лишь вследствие отрицатель­ного отношения к труду и поощрения такого отношения со стороны семьи. По­этому, наряду с восстановлением трудовых навыков или обучением новой профессии, требуется большая работа по изменению отношения больных к трудовой деятель­ности. Известно, что при благоприятном отношении членов семьи к возможности больного трудиться или при необходи­мости этого (отсутствие других трудоспо­собных в семье) на работу устраиваются больные даже с нарушенными трудовыми установками.

Роль психолога в области социально-трудовой реабилитации состоит в разра­ботке психологически обоснованных реко­мендаций для больных по восстановлению трудоспособности, созданию взаимоотноше­ний в семье больного и в трудовом кол­лективе, куда он приходит работать.

Большая и важная работа ведется пси­хологами по выявлению и отбору детей с задержками умственного развития для на­правления их в специальные школы, по разработке методик обучения таких детей, по организации помощи в коррекции их поведения, по их трудоустройству. Имеющиеся данные показывают, что сре­ди неуспевающих учеников значительную часть составляют дети с задержками ум­ственного развития и дети с аномальной психикой. Особенности умственно отста­лых детей заключаются не только в нару­шении у них познававательных процессов, но и в глубоких нарушениях эмоцио­нально-волевой сферы, приводящих к не­гативным последствиям в формировании личности. Раннее выявление таких детей и специальная организация их отношений с окружающими, специальные методы их обучения позволяют сгладить последствия дефектов умственного развития. Свое­образие интеллектуальной деятельности умственно отсталых детей заключается в том, что они не всегда правильно понима­ют инструкции, не учитывают всех условий выполнения действий, не могут спланиро­вать способы их выполнения, нарушают последовательность операций, теряют цель и т.д. Коррекционно-педагогическая рабо-

та с такими детьми позволяет обучать их при условии подбора адекватных методов обучения и особой организации процесса усвоения. Умственно отсталым детям по сравнению с нормальными требуется более детальная ориентировка в предмете с от­работкой каждой мелкой операции и вве­дение специальных приемов сокращения и автоматизации операций.

В последние годы во все более ши­роких масштабах проводится психологи­ческая экспертиза (трудовая, судебная, во­енная).

В области трудовой и судебной экс­пертизы от психолога требуется психоло­гический анализ нарушения личности больного, его познавательной и эмоцио­нально-волевой сферы, анализ нарушения отдельных психических процессов. Такая информация, предоставляемая психоло­гами, есть одно из важнейших условий вы­работки правильного заключения о воз­можностях трудовой деятельности или вменяемости (и, отсюда, ответственности за свое поведение) обследуемого человека.

В последние годы у нас интенсивно раз­вивается новая отрасль науки, находящая­ся на стыке психологии и медицины, — психотерапия <...>. Психотерапия, как способ лечения, конечно, должна проводить­ся врачом. Задача психолога — дать меди­цине теоретические обоснования для раз­работки методов психотерапии и совместно с врачом участвовать в профилактике пси­хических нарушений. Причиной многих нарушений психики бывают психические травмы, которые человек получает, когда затрагиваются самые важные для него лич­ностные ценности. Воздействуя словом на больного, врач должен знать причину, вы­звавшую заболевание, уметь переключить внимание больного на незатронутые болез­нью чувства, противопоставив их патоло­гически зафиксированным переживаниям. Эту работу по выявлению строения со­знания больного и содержания его бессоз­нательных переживаний вместе с врачом должен проводить психолог.

Одна из причин, вызывающих душев­ный дискомфорт, а затем патологическое душевное состояние, — неопределенность в межличностных отношениях, возникающая из-за конфликтов (семейных, производ­ственных и др.). Неопределенность вообще является фактором, вызывающим в про-

стых случаях мобилизацию организма, а в более сложных — тревожность, тяжелые эмоциональные состояния. Неопределен­ность в этико-моральной сфере человека может приводить к психическим травмам, если не срабатывают механизмы психоло­гической защиты. К сожалению, эти воп­росы в психологии пока еще очень слабо разработаны. Поведение человека в ситуа­ции неопределенности исследуется лишь в лабораторных условиях. Но тем не менее уже удалось убедиться в том, что человек, попадая в ситуации неопределенности, ста­рается избавиться от нее пусть даже це­ной создания ложных представлений. Так, если испытуемого заставить предсказывать события, которые на самом деле наступа­ют случайно, то человек всегда старается найти какую-то закономерность наступ­ления событий. И несмотря на случайный характер чередования событий, ему кажет­ся, что он находит такие правила или "об­раз" изменений среды и в своем поведе­нии старается использовать найденную логику.

Каждый на своем опыте знает, как му­чительно переносится неопределенность (например, детьми в ожидании отметки на письменных экзаменах).

Проигрывание различных вариантов разрешения неопределенности служит од­ним из путей психологической защиты. Постепенное уменьшение неопределеннос­ти нередко используется в обыденной жиз­ни как средство смягчения психической травмы от неприятных известий. Так, преж­де чем сообщить человеку плохие новости, его вынуждают с помощью других сообще­ний как бы проигрывать в уме возможные неприятные события, ожидать их с боль­шой вероятностью.

Если лечение патологических состоя­ний осуществляет с помощью психотера­пии врач, то применение психотерапии как метода профилактики нежелательных состояний требует участия и психолога. Есть виды работ, где из-за особенностей профессии и организации труда возни­кают факторы, вызывающие неблаго­приятные психические состояния. Напри­мер, труд на рыболовецких океанических судах почти полгода проходит вдали от родины, от семьи, без выходных, с ночны­ми сменами, в однообразной обстановке, с риском для жизни в случае аварии и т.д.

Эти факторы вызывают чувство тревоги, <...>, нарушение сна, переутомление, сни­жение интереса, вялость, бурные взрывы чувств в конфликтных ситуациях, труд­ности во взаимодействии руководителя и подчиненных. Задача психолога — не до­пустить появления душевного дискомфор­та с перерастанием его в болезненные со­стояния и неврозы. Безусловно, эта работа проводится в тесном контакте с врачом. Но у психолога здесь есть свои специфи­ческие задачи, разрешение которых спо­собствует сохранению психического здо­ровья людей.

Кабинеты психотерапии сейчас успеш­но работают во многих городах нашей страны. Здесь лечат неврозы, психосома­тические заболевания (т.е. заболевания организма, имеющие нервно-психическую основу) — сердечно-сосудистые, гастриты, язвенную болезнь, аллергические пораже­ния кожи, бронхиальную астму.

Большое значение для психологии и ме­дицины имеет новая отрасль медицинской психологии — нейропсихология.

Еще сравнительно недавно — в начале нашего века — мозг представлялся мозаи­кой центров письма, счета, речи, понима­ния слов, восприятия музыки, пространства, конструктивных, моторных действий, дви­жений глаз и т.д. Но таких центров наби­ралось все больше и больше, и коры голов­ного мозга уже не хватало, чтобы все их разместить. К тому же часто случались ошибки при диагнозе: например, у боль­ного явно была нарушена речь, а при опера­ции выяснялось: поражен не центр речи, как предполагалось, а совсем другой учас­ток мозга. То было время, когда высшие психические функции человека понима­лись принципиально так же, как и простые физиологические отправления. В физио­логии тогда господствовали механицизм и атомизм. Целостные физиологические функции еще не рассматривались, но были достаточно изучены простые функции. Так, было известно, что печень выделяет желчь, поджелудочная железа — инсулин, боле­вое раздражение вызывает ответный реф­лекс, раздражение сетчатки светом — ощу­щение света. Считалось, что чтение, речь, письмо, счет, двигательные, конструктивные действия представляют собой такие же простые функции, и, значит, каждая из них осуществляется своим особым нервным

центром коры головного мозга. Но в кон­це 20-х годов нашего века советский пси­холог Л.С. Выготский пришел к убеж

дению, что сложные психические функ­ции человека есть многозвенные действия, включающие несколько отдельных про­стых актов. В отличие от простых психи­ческих функций (ощущения запаха, света, звука) сложные психические процессы (восприятие сюжетных картин, звукового состава речи, сложных грамматических структур, выполнение арифметических счетных операций, произвольное запоми­нание и т.д.) представляют собой систем­ные действия, достигающие своей цели че­рез ряд простых промежуточных актов.

Значит, чтобы представить организа­цию сложных психических процессов на уровне мозга и на ее основе разрабатывать методы диагностики локальных (т.е. огра­ниченных) поражений мозга, требовалось выяснить строение каждой психической функции и выделить все звенья, составля­ющие сложную систему. Эту работу мог­ли проделать только психологи. Поэтому не был случайным приход психологов в неврологические и нейрохирургические клиники. И хотя работа по созданию тео­рии высших психических функций, по выяснению их взаимосвязей, по их мозго­вой организации еще далека от заверше­ния, сегодня уже сложилось достаточно четкое представление о строении психи­ческих функций, об их локализации в коре головного мозга, а это дает возможность успешно вести диагностическую и лечеб­ную работу с больными. Рассмотрим это на примере двигательных действий. Чело­веку, чтобы осуществлять те или иные двигательные действия, необходимо воспри­нимать положение собственных конечнос­тей, суставов, степени сокращения мышц. Такое восприятие достигается с помощью сигналов, идущих от мышц и суставов в определенные центры мозга, и если оно на­рушено, то человек не может придать, ска­жем, руке нужную позу, поддерживать рав­новесие тела при движении и т. д. Не менее важно правильное восприятие простран­ства (право — лево, верх — низ, вперед — назад). Ведь любое движение всегда осу­ществляется в пространстве. При наруше­нии пространственного восприятия чело­век не может решить, куда повернуть, возвращаясь, допустим, в свою больничную

палату, — направо или налево; не может правильно застелить постель — распола­гает одеяло поперек кровати, не может при еде правильно держать ложку.

Сложное двигательное действие (напри­мер, письмо) строится из отдельных дви­жений, и чтобы это действие совершалось плавно и непрерывно, необходимо своевре­менное завершение каждого отдельного движения, которое служит сигналом к началу нового движения. Если этого не происходит, то действие застревает на ка­ком-то одном движении. Больной, начав писать слово, например, с буквы О, повто­ряет на одном месте круговое движение, не в силах переключиться на следующую букву.

Любое двигательное действие здорово­го человека предполагает программу и ко­нечную цель этого действия, а также спо­собность контролировать его ход. Если же эта способность нарушена, выполнение дей­ствия затрудняется. Больной заменяет сложную программу на более простую или автоматически повторяет какой-то один элемент программы, например, вместо че­редования фишек (две черные, две белые) выкладывает подряд фишки одного цвета. Аналогично построены речевая деятель­ность и умение проводить счетные опера­ции, восприятие, произвольное запомина­ние. Удалось установить, что сложные психические функции состоят из элемен­тарных и что каждой элементарной соот­ветствует определенный участок коры го­ловного мозга. Например, за восприятие положения конечностей, состояния мышц и суставных сочленений "отвечает" один участок коры (постцентральная область), за пространственное восприятие — другой участок (теменно-затылочные отделы), за своевременность перехода от одного дви­жения к другому — третий участок (пре-моторная кора), за выработку программ и контроль действия — четвертый участок (отделы лобных долей). Таким образом, сложная психическая функция оказыва­ется размещенной по многим участкам коры головного мозга. И каждый из них, выполняя свою простую задачу, обеспе­чивает успех сложной функции. Все участ­ки объединены в целостную систему. Она — материальная основа высших психических функций человека. Итак, в человеческом мозге нет отдельных, единичных центров

для каждой сложной психической функ­ции — расположение их мозаично, разбро­сано по всей коре мозга. Природа нашла в таком способе размещения и строения сложных функций большой резерв эконо­мии массы мозга.

Мозг похож на "конструктор", из дета­лей которого можно собрать множество предметов. В различных психических фун­кциях есть общие звенья, общие элементы. А каждый участок коры головного мозга входит не в одну, а в несколько функ­циональных систем. Если спросить, что общего между пространственными дви­жениями (например, приданием рукам определенного положения в пространстве), арифметическими счетными операциями, восприятием географических карт, часов, пониманием логико-грамматических струк­тур речи, письмом, то ответить будет труд­но — на первый взгляд общего-то ничего нет. Но при патологии теменно-затылоч-ных отделов мы видим нарушение всех пе­речисленных процессов, и причина этих на­рушений в том, что во все эти процессы входит одно общее для всех них звено — пространственное восприятие и представ­ление. Больной с таким поражением моз­га не может правильно воспроизвести за­данное положение рук в пространстве и сказать, глядя на часы без цифр, который час, не может писать и списывать буквы, воспроизвести по памяти карту (помеща­ет Москву за Уралом, Волгу западнее Дона). Он делает ошибки в элементарных ариф­метических примерах: так, больной, вычи­тая из тридцати одного семь, получает либо двадцать два, либо двадцать четыре и не знает, какой ответ правильный (он от трид­цати отнимает семь, а затем не знает, что делать с оставшейся единицей). Больной испытывает большие трудности при пони­мании речи с логическими отношениями (фразы "брат отца" и "отец брата", "что после лета" и "перед летом", "какое число перед десятью", "под столом" и "над сто­лом"). Описанный способ локализации высших психических функций приводит к тому, что функция нарушается при по­ражении различных отделов мозга, но каж­дый раз она будет нарушаться по-разному в соответствии со специализацией нару­шенного участка мозга, т.е. из нее каждый раз станет выпадать то звено, чья работа обеспечивалась пораженным нервным

центром. Рассмотрим это на примере на­рушения речевой деятельности.

Чтобы правильно понимать речь и са­мому говорить правильно, необходимо уметь анализировать звуковой состав речи. Если такая способность нарушена — а это случается при значительных поражениях височных отделов мозга, — то больной воспринимает речь как жужжание воды или шум листьев. При меньших пораже­ниях аппарата речевого слуха речь на родном языке воспринимается как чужая, а при повторениях слов, в письме и в соб­ственной речи допускаются ошибки в виде замены звуков, похожих по звуча­нию (б—п, д—т, с—з и т.д.). Сочетание слогов ба—па воспринимается как папа либо как баба. Вместо слова "комната" больной под диктовку пишет "гонмада". Речь такого больного бессвязна, на слух она как набор слов с нарушенным звуча­нием или близких по звучанию (слово "колос" больной произносит как "холст", "корос"). При поражении теменно-заты-лочных отделов коры возникают наруше­ния понимания логико-грамматических отношений между словами. Больной без труда понимает фразу "отец и мать ушли в кино и дома остались старая няня и дети", но не может понять выражение "на ветке дерева гнездо птицы". Для него зву­чат одинаково слова "солнце освещается землей" и "земля освещается солнцем", "брат отца" и "отец брата".

Правильное произношение нужных звуков достигается за счет определенного положения губ и языка говорящего. Если поражаются нижние отделы постцентраль­ной зоны коры, то нормальный образ поло­жения губ и языка не формируется или сильно искажается. В результате из-за не­возможности найти нужное положение языка и губ речь больного расстраивает­ся. В более простых случаях больной пу­тает близкие по произношению (артику­ляции) звуки (д, т, н—л, б, п—м) и вместо слова "халат" со слуха пишет "ханат", "ха-дат", вместо слова "стол" — "стот", "енот", "слол", "слон".

При поражении нижних отделов пре-моторной коры нарушается способность плавных слитных переходов от одного зву­ка к другому, от одного слова к сле­дующему. Больной как бы застревает на одном слове или слоге и вместо слова

муха повторяет муму... му... му , а при письме под диктовку пишет "нос—нос", "зуб—зос", "сон—вое—сое". Наконец, для нормальной речи необходимо правильное построение фразы, выстраивание слов в предложение и плавный переход от одно­го слова к другому. При поражении ниж­них заднелобных отделов коры возникают трудности самостоятельного построения фразы вплоть до полной невозможности рассказать о чем-то. Больной в состоянии повторить фразу, употребить привычные речевые обороты (назвать дни недели, ряд чисел), но не может рассказать что-либо на заданную тему.

Таким образом, речь оказывается на­рушенной при поражении очень многих участков коры головного мозга, но каж­дый раз эти расстройства бывают разны­ми. Задача психолога в том, чтобы при нарушении речи (или другой функции) найти то звено, которое разладилось, ука­зав место поражения мозга.

В последние годы диагностическая ра­бота психолога в клинике постепенно ус­тупает место восстановительной работе. Если в постановке диагноза нейрохирур­гу помогают и невропатологи, и патофи­зиологи, и различного рода методики, в том числе с применением ЭВМ, то реаби­литационная работа по восстановлению нарушенных психических функций и воз­вращению больного к нормальной жизни и работе немыслима без участия психо­лога. Ведь чтобы восстановить поврежден­ную болезнью психическую функцию, надо знать ее строение, знать, чем и как можно заменить пораженный участок мозга. Разрушенные нервные клетки не восстанавливаются, и реабилитационная работа фактически заключается в пост­роении психической функции на другой мозговой основе. Вот пример восстанов­ления способности читать у больного с поражением затылочной области.

В результате ранения в голову боль­ной перестал узнавать буквы, хотя про­должал хорошо воспринимать их зри­тельно (в более легких случаях больные путают буквы, похожие по написанию, "и" и "н", "з" и "е"). Однако моторные образы у букв у него сохранились (мог само­стоятельно писать) и, обводя пальцем букву, он легко узнавал ее. Под руковод­ством профессора А.Р. Лурия началась

работа по обучению чтению с помощью руки. Вначале больной обводил контуры буквы, затем только воспроизводил паль­цем ее контуры в воздухе, на следующем этапе рука пряталась в карман и палец там рисовал букву. Постепенно пациент научился довольно свободно читать с по­мощью руки. И хотя внешне его чтение было похоже на обычное, как у всех, мож­но было легко убедиться в том, что это не так. Достаточно было крепко сжать паль­цы больного так, чтоб он не мог ими шеве­лить, и он терял способность читать: раз­рушалась вновь сформированная система, включающая движение руки как необ­ходимое звено. Такой метод восстанов­ления утраченной функции основывался на положениях Л.С.Выготского и А.Н.Ле­онтьева о прижизненном построении высших психических функций и соот­ветствующих функциональных мозговых систем.

В последние годы под руководством профессора Л.С. Цветковой ведутся успеш­ные работы и по восстановлению нарушен­ной речевой деятельности. Поскольку, как мы видели, речевая деятельность наруша­ется по-разному при различных пораже­ниях мозга, то и методы восстановления речи каждый раз должны подбираться соответственно психологической природе дефекта. Так, при нарушенной способнос­ти зрительно узнавать буквы можно вос­пользоваться сохранностью двигательных образов букв и построить на основе дви­жений новую функциональную систему. При нарушении регуляции положения языка и губ применяется "озвученное чте­ние": больному предъявляют изображение предмета или сюжетной картинки и на­зывают предмет или описывают содержа­ние картинки — так делается попытка восстановить нарушенную функцию через нормальные сохранившиеся воспринима­ющие системы (зрение и слух), которые осуществляют опосредованно нарушенный контроль за произносимыми словами.

Для восстановления нарушенной спо­собности переходить от одного слога или слова к следующему, строить фразы (кон­струкции предложения) используется ме­тод внешнего развертывания слов и пред­ложений с опорой на серию фишек или карточек. <...>

[Психологическая жизнь коллектива]

Человек — общественное существо. В этом его отличие от других живых су­ществ. Это значит, что главное место в его жизни занимает решение не биологичес­ких задач (питание, защита от неблагоп­риятных условий среды, поддержание вида), а социальных, общественных задач (про­изводство, воспитание и обучение, наука и культура и пр.). Это значит, что в его пси­хике главное место занимают не природ­ные образования, а свойства, приобретен­ные при жизни в обществе. Эти новые свойства есть не что иное, как присвоен­ный человеком исторический опыт чело­вечества. <...>

Вне общества человек не может жить. Ребенок, лишенный в раннем возрасте кон­тактов с людьми, вырастает разве что в че­ловекообразное существо. Известно, что слепоглухие от рождения (или потерявшие зрение и слух в первые годы жизни) нор­мально растут, но психика их остается пол­ностью неразвитой. Проходят годы, но в психике и в поведении таких детей не вы­рабатывается ничего или очень мало чело­веческого. Только специальными приема­ми, включающими ребенка в совместную со взрослыми деятельность, можно присоеди­нить таких детей к обществу, сформиро­вать у них полноценную человеческую пси­хику.

Без контактов со взрослыми ребенок не становится человеком. Даже в нор­мальной, по общему мнению, семье ребе­нок, лишенный настоящих, богатых кон­тактов, развивается неполноценно. Ребенок — "локатор, настроенный на тысячи ис­точников" информации, "раздражителей". Окружающие его взрослые что-то прием­лют, а что-то осуждают в тех, кто живет и работает с ними рядом, терпимы или нетерпимы к слабостям других, быстро и искренне откликаются на их горе или проявляют нравственную глухоту, при­ходят на помощь или отходят в сторон­ку — совокупность всех этих и многих других качеств и составляет живой пор­трет взрослого, зеркально отражаемый в портрете ребенка. Закон зеркальности — неумолимый закон воспитания. <...>

Всей живой природе свойственно тяго­тение к группе, к объединению. Чаще все­го объединения связаны с продолжением рода. Но нередки сообщества животных, направленные в основном на совместную добычу пищи, защиту от врагов, неблагоп­риятных условий внешней среды и т.д. Для людей объединение в сообщество является необходимым условием: почти все их по­требности удовлетворяются посредством коллективной трудовой деятельности об­щества; формирование сознания людей так­же происходит только в обществе. Произ­водя предметы потребления, люди вступают друг с другом в определенные отношения, координируют усилия, обмениваются ре­зультатами труда. Ребенок не сможет при­нять участие в жизни общества, не научив­шись общаться с другими людьми и не усвоив форм и приемов человеческих взаи­моотношений .

Поведение человека всегда вариативно, отличается даже в похожих ситуациях, и при сравнении поведения отдельных лю­дей может возникнуть вопрос: а сущест­вует ли вообще сходство в поведении?

Вот взять, скажем, крайнюю форму от­рицательных поступков ребят — правона­рушения. Зачастую у похожих поступков разные мотивы. Один украл ружье, чтобы иметь престижную в глазах товарищей вещь, другой — чтобы защитить себя от грубости отца-алкоголика, один угнал чу­жой автомобиль ради "шикарной" поезд­ки в лес, другой — чтобы показать друзь­ям, что он не трус. Исследователи пытаются заглядывать глубже кажущихся различий или подобий в поступках. Социальная пси­хология рассматривает людей как членов, участников различных групп.

Живя в обществе, человек принадлежит одновременно стране, нации, классу, партии, трудовому коллективу, семье, дружеской компании и пр. Эти объединения раз­личны и по причинам, их породившим, и по сложности отношений внутри них, и по степени и форме зависимости человека от них. Но во всех случаях человек, являясь членом одной или нескольких групп, не может вести себя без учета норм поведе­ния данной группы. Каждый из нас дей­ствует с учетом мнения других о наших поступках, особенно мнения тех соци­альных групп, к которым мы принадле­жим. Эта ориентация на общественное

мнение проявляется по-разному. Либо не­посредственно в нашем поведении, когда мы действуем так, как того требует и ждет от нас группа, что не всегда соответствует нашим желаниям; либо в эмоциональных переживаниях, когда мы поступаем не так, как того хотят окружающие, отступаем от правил и переживаем это отклонение от "нормы"; либо в мысленных поисках — прежде всего для самих себя — аргумен­тов, оправдывающих наше поведение, если оно отличается от принятого в обществе.

Общественное мнение во все времена было реальной силой. Его призывали на помощь, старались обмануть, боялись. Эта зависимость от общественного мнения ве­ликолепно выражена в известных словах Фамусова: "Ах, боже мой, что станет гово­рить княгиня Марья Алексевна!" или в другом не менее популярном замечании о том, что "...злые языки страшнее пистоле­та". Как могут влиять мнения группы на поведение ее членов, показывают наблюде­ния исследователей в различных коллек­тивах.

При опросе учащихся одной из школ было выявлено: ребята осуждают списы­вание контрольных работ. Но если млад­шие (1—4-й классы) осуждают и тех, кто списывает и тех, кто дает списывать, то в 7—8-х классах ребята осуждают списыва­ние вообще, но считают, что еще хуже не помочь товарищу на контрольной. Если тот, кто сделал контрольную, откажет в по­мощи тому, кто не сделал и обратился к нему, его все осудят. Для школьников стар­ших классов мнение сверстников часто сильнее учительского. Действовать в согла­сии с мнением своих товарищей по классу нередко важней, чем в согласии со своим внутренним "Я". Статистика правонару­шений говорит, что почти пятая часть под­ростков, совершивших преступление, сде­лала это, стремясь доказать свою взрослость и получить одобрение своей группы.

Необходимо помнить, что под влияни­ем группы человек изменяет не только свое поведение и свои сознательные оценки. Ка­чественно меняются и другие свойства— характеристики отдельных психических процессов: пороги восприятия, объем па­мяти, продуктивность мышления и пр. Ин­тересные результаты были получены пси­хологами при исследовании изменений болевой чувствительности человека в ин-

дивидуальных и групповых опытах. Вна­чале у каждого школьника (12—14 лет) определяли порог болевой чувствительно­сти к электрическому току. Экспери­ментатор постепенно увеличивал силу тока до тех пор, пока подросток условным сиг­налом не сообщал, что он больше не может переносить боль. Предельная величина переносимой силы тока у разных ребят оказывалась разной. Затем объединили в пары школьников с близкими порогами болевой чувствительности и повторили опыт. В этих условиях все участники опы­тов переносили силу тока в среднем на 13% большую, чем в первом опыте. В тре­тьей серии опытов каждый подросток вы­бирал себе партнера для парных испыта­ний самостоятельно. И пороги болевой чувствительности увеличились еще боль­ше — в среднем на 37%. О чем говорят эти опыты? О том, что даже то, как преодо­левают подростки боль, зависит от группо­вого влияния, а не просто от их силы воли.

Влияние группового мнения выявля­ется, например, при зрительной оценке длины линий. Испытуемому школьнику предъявлялась на карточке эталонная ли­ния, а затем его просили найти равную ей на другой карточке, где были изображены три линии разной длины. Если опыт прово­дился с каждым учеником отдельно, то ученик решал задачу правильно. Но вот экспериментатор подговаривал нескольких ребят давать неправильные ответы, т.е. фор­мировал группу из 7—8 человек, которая давала заведомо неверные ответы в при­сутствии наивного испытуемого, отвечав­шего последним и не знающего о сговоре всех остальных участников опыта. Из 123 таких испытуемых 37%, следуя мнению группы, дали неверные ответы. А осталь­ные хотя и дали правильный ответ, но волновались, считая, что он может быть ошибочным. В этом опыте показана роль группового давления и механизм подчи­нения ему, проиллюстрировано участие группы в выработке установок у своих членов. <...>

Если в семье у родителей и в среде взрослых родственников выработаны еди­ные подходы и мнения к различным ду­ховным ценностям и об этом говорится вслух постоянно и доказательно, то и дети принимают позиции родных, которые пе­реходят позднее в их установки.

Единые требования семьи к детям, еди­ные правильные взгляды на жизнь и со­здают поле "группового давления" со зна­ком плюс.

Ребенок принес домой чужую вещь, на­пример, игрушку. И все домашние как бы в один голос осуждают его, высказывая су­ровые и справедливые оценки. Так дается коллективный урок нравственности.

"Выключи эту муру", — говорит отец сыну, услышав симфоническую музыку по радио. "Ну, опять завели симфонию, пере­ключи на другую программу", — требует мать в присутствии дочки. Мнение роди­телей для ребенка, как правило, самое авторитетное. Оно и рождает отношение ребенка к серьезной музыке и, возможно, на всю жизнь, если кто-то, к счастью, не "сломает" эту установку и не сформирует новую. <...>

Психологи давно заметили: если один человек имеет положительную установку по отношению к другому, а другой выра­жает положительное отношение к какому-то явлению, то у первого человека часто тоже формируется положительное отноше­ние (установка) к этому явлению. Проще говоря, если ребенок любит и уважает отца и мать не только за то, что они его родите­ли, но прежде всего за их общественные и трудовые достижения, то практически все, что говорят или делают родители, форми­рует у растущего человека положительные установки на различные важные явления жизни: труд, познание, дружбу и т.д. Имен­но установка положительно оцениваемого коллектива (группы) определяет поведение отдельного человека. Но если человека по­мещают во враждебную для него группу, то конформного поведения не наблюдается, т.е. человек не подстраивается под мнение враждебной группы, а следует своим соб­ственным оценкам. То же самое происхо­дит и при формировании установок. Если определенные взгляды подавать человеку как исходящие от положительной для него группы, то эти взгляды принимаются, если же их подавать от имени враждебной груп­пы, то они отвергаются.

Установки играют огромную роль в оценке различных событий и явлений. Так, еще до встречи ребенка с каким-то явле­нием уже обычно существует определен­ное отношение к нему, сформированное ранее. Это отношение и придает опреде-

ленную окраску психическим пережи­ваниям ребенка. Опыты показали, что в информационном сообщении легче вос­принимается и запоминается то, что соот­ветствует собственным установкам. В эксперименте, поставленном американски­ми учеными, 144 студентам прочитали доклад об экономической программе Руз­вельта. В докладе было 50% аргументов за программу и 50% — против. Студенты составляли три группы: группу с положи­тельным отношением к программе, с отри­цательным и с нейтральным. Опрос после доклада показал, что доводы "за" запомни­ли лучше те, кто имел положительную установку к программе; доводы "против" запомнили лучше студенты с отрицатель­ной установкой, а группа с нейтральной установкой одинаково запомнила доводы и "за" и "против".

В доме курят все взрослые, но детям внушаются мысли о вреде курения, о том, что "сигарета сушит мозг", что табак спо­собствует раковым заболеваниям и т. д. Дети не могут довериться таким сообще­ниям — они противоречат их первичным установкам, сформированным наблюдени­ями за действиями родителей, которые курят с удовольствием. Эта установка и рождает у ребят подход к курению как к удовольствию.

Учителя запрещают мальчикам носить длинные волосы. Но с экранов телевизо­ров, кино, обложек журналов смотрят на детей молодые люди, почитаемые общест­вом, — спортсмены, актеры, рабочие, у ко­торых прически современны и соответству­ют идеалу школьников. Вот потому-то учащиеся и ищут ту информацию, кото­рая поддержала бы их позицию. Как не вспомнить мудрое изречение Амброза Бир­са: "Спрашивать совета — искать одобре­ния уже принятому решению".

Наличие установок широко учитывает­ся в массовой пропаганде при определенной интерпретации событий. Об одном и том же событии можно дать информацию раз­ными способами, формируя разное отноше­ние к этому событию. Например, факт про­хода войск через болота можно подать так:

1) войска продвинулись на 5 миль;

2) войска застряли после 5-мильного марша.

В первом сообщении подчеркнут факт продвижения вперед — успех войск, во вто-

ром — то, что они застряли и не могут двигаться вперед.

Два сообщения могут вызвать у слу­шателей различную оценку, разное отно­шение к событиям или к тем, кто о них сообщал, если первичные установки к со­бытиям уже существуют и прочны.

Наличие установок сильно сказывает­ся на восприятии и оценке другого чело­века, на приписывании ему определенных мотивов поведения и конкретных намере­ний. В одном из опытов двум группам школьников показали одну и ту же фото­графию. Одной группе сказали, что это опасный преступник, рецидивист, второй — что это крупный ученый. Затем попроси­ли дать словесный портрет человека на фотографии. В первой группе испытуемые говорили, что глубоко посаженные глаза свидетельствуют о злобном характере; во второй — подчеркивали глубину мысли ученого. Противоположные оценки дава­лись в двух группах по всем чертам лица в соответствии с заранее заданным обра­зом преступника или ученого.

Все эти примеры показывают, что по­ведение человека, его взгляды на мир, оцен­ки в существенных чертах зависят от об­щества, от коллектива людей, определяются его включенностью в различные соци­альные группы (класс, партия, трудовой или учебный коллектив). Думается, здесь не­безынтересно рассмотреть еще один аспект сферы социальной психологии — деятель­ность группы.

Что такое социальная группа? Это объе­динение людей, действующих совместно как единое целое. Психология не может изучать человека абстрактного, т.е. вне реальной его жизни в обществе. С самого начала истории трудовая деятельность людей была коллективной. А современное производство без кооперации попросту немыслимо. Труд остается коллективным даже тогда, когда человек работает в оди­ночку: во-первых, он пользуется опытом предшествующих поколений, а во-вторых, производит вещи (или идеи), которые бу­дут нужны другим людям и учитывают их потребности и вкусы. Эту зависимость людей друг от друга и роль труда в объе­динении людей превосходно выразил Ан-туан де Сент-Экзюпери: "Величие всякого ремесла, быть может, прежде всего в том и состоит, что оно объединяет людей: ибо нет

ничего в мире драгоценнее уз, соединяю­щих человека с человеком". И далее он пре­дупреждает о возможных последствиях, к которым могут привести людей их непра­вильно осознанные потребности: "Работая только ради материальных благ, мы сами себе строим тюрьму. И запираемся в оди­ночестве, и все наши богатства — прах и пыль, они бессильны доставить нам то, ради чего стоит жить".

Чтобы правильно понять причины того или иного поведения людей и эффективно вести воспитательную работу через раз­личные каналы, успешно руководить про­изводством, требуются знания о жизни реальных коллективов, об их влиянии на становление личности, о правилах форми­рования самих коллективов, их структуре и особенностях руководства, о специфике взаимоотношений людей в них. <...>

В каждом большом коллективе фор­мируются свои группы из 3—5—7 чело­век, получившие название неформальных, так как формально, официально такие группы нигде не обозначены и чаще все­го об их существовании никто не думал и уж, конечно, никто не принимал их в расчет при управлении работой коллек­тива. Что такое неформальная группа? Это объединение людей по интересам и цен­ностям, которые они разделяют. Каждый вновь приходящий в коллектив работник полностью адаптируется лишь после вступления в какую-то неформальную группу. Причем каждая из них, как пра­вило, ведет себя в отношении с другими группами или официальным руковод­ством как единое целое, защищая инте­ресы всех в своей группе. Претензии к одному из ее членов вызывают ответную реакцию всех остальных. Группа высту­пает стабилизатором настроения своих членов, их уверенности в себе, обеспечи­вает их адаптацию, если изменяются ус­ловия. Известно, например, что при миг­рации в другие края или страны быстрее адаптируются те, кто переезжал группой. При опросе сотрудников одного предпри­ятия выяснилось, что из 265 человек, име­ющих на предприятии друзей (т.е. состо­ящих членами неформальных групп), 78% выражают удовлетворенность своей рабо­той и 63% отмечают, что у них обычно хорошее настроение. Из 99 человек, не имеющих на предприятии друзей, хоро-

шее настроение обычно наблюдается толь­ко у 45% опрошенных.

Мнение группы для ее членов является очень значимым. Для некоторых людей оно значит гораздо больше, чем поощ­рение или наказание со стороны офици­альных руководителей. Человек, потеряв­ший свое место в группе, как правило, старается уйти из этого коллектива или переходит в другую, если коллектив боль­шой и насчитывает несколько неформаль­ных групп. В небольших коллективах формирование неформальной группы дол­жно быть заботой официального руково­дителя. Если личные отношения сотруд­ников не формируются на основе общих норм поведения, то такой коллектив, как правило, менее работоспособен. Рано или поздно в таких коллективах возникают конфликты, которые оттесняют деловые вопросы на второй план. Поэтому для не­больших коллективов реальной проблемой является подбор людей на совместимость, на способность организовать единую, спло­ченную группу.

В каждой производственной группе выделяются лица, которые берут на себя большие обязанности, чем этого требует их служебное положение. Такого челове­ка остальные члены группы признают ее лидером, неформальным руководителем. Он выступает как источник значимой ин­формации и консультант по многим про­изводственным и непроизводственным вопросам, регулирует отношения в группе, представляет ее вовне, а поведение лидера служит образцом групповых норм и цен­ностей.

Каждый из членов группы занимает в ней свое определенное место. Одни пользу­ются большим авторитетом, другие мень­шим. С развитием группы могут происхо­дить изменения в положении отдельных ее членов и реже смена лидера.

Руководителям больших коллективов необходимо учитывать наличие неформаль­ных групп и их лидеров. <...>

Иногда в группах выделяются два ли­дера: к мнению одного прибегают, решая деловые вопросы, другой пользуется вы­соким авторитетом в организации обще­ния. С учетом их различных качеств и обстоятельств жизни группы за каждым из них закрепляется свое место в груп­повой иерархии.

В небольших коллективах, составляю­щих по численности одну неформальную группу, особенно важно обеспечивать доб­рые отношения между официальным руко­водителем (бригадир, мастер) и неформаль­ным лидером. Иногда рекомендуется во главе таких маленьких групп ставить не­формальных лидеров. <...>

Особенности отношений между члена­ми группы и самими группами, между ру­ководителем и лидером, между руководи­телем и подчиненными образуют то, что называется психологическим климатом в коллективе. Этот климат в значитель­ной мере определяет состояние работаю­щих или обучающихся в данном кол­лективе: их удовлетворенность работой, желание трудиться с полной отдачей, хо­рошее настроение. Поэтому поддержание благоприятного психологического клима­та в коллективе является одной из глав­ных задач руководителя. Ведь духовно-нравственная атмосфера коллектива во многом определяет решение производст­венных вопросов. Известно, что передовые бригады и лучшие спортивные команды отличаются хорошим психологическим климатом. Все это говорит о том, что не­обходимо учитывать при подборе кадров психологическую совместимость людей, т.е. совместимость установок, интересов, ценностей, норм поведения, привычек и личностных качеств.

Задачей каждого руководителя долж­но быть создание в коллективе нравст­венной и деловой атмосферы, достижение взаимопонимания в производственных воп­росах. <...>

Крайне важен стиль руководства в со­здании психологического климата в про­изводственных группах. Уже в первых со­циально-психологических работах были условно выделены три разных типа руко­водства: авторитарный (директивный), де­мократический и анархический (попусти­тельский). В книге Г. Гибша и М. Форверга описаны три разных стиля руководства бригадами.

При авторитарном руководстве брига­дир все решения принимает сам. Возраже­ния и советы бригады отвергаются. Любое нарушение намеченного порядка порицает­ся, даже если рабочие не виноваты. Руко­водитель держится в стороне от рабочих. При демократическом стиле многие воп-

росы по работе бригадир решает с учетом мнения рабочих, постоянно находится вме­сте с бригадой, следит, чтобы загруженность каждого была равномерной. Обращение с рабочими спокойное, доброжелательное. При анархическом (попустительском) сти­ле руководства бригадир пускает дело на самотек. Он редко бывает с бригадой, в ее жизнь не вмешивается, и задания она час­то получает не от него, рабочие сами рас­пределяют их.

Эти три бригады отличались и по про­изводственным успехам, и по психологи­ческому климату. По объему выполненной работы первое место занимала бригада, ру­ководимая авторитарно (из девяти раз она шесть была на первом и трижды на вто­ром месте). Бригада, руководимая демок­ратически, дважды была первой и четыре раза занимала второе место. Однако по психологическому климату выделялась демократически руководимая бригада. Она была более сплоченной. За один и тот же период из нее уволился один человек, а из авторитарной ушли пятеро. Анархически руководимая бригада имела наихудшие показатели в работе и наименьшую груп­повую сплоченность. Итак, в конечном счете по совокупности показателей наилуч­шей оказалась бригада с демократическим стилем руководства. Авторитарный же стиль приемлем и дает хорошие показа­тели лишь на короткое время, когда надо быстро решить какую-то задачу. Длитель­ного же авторитарного руководства груп­па не выдерживает (много производствен­ных травм, увольнений). Анархический стиль оказывается негодным во всех ситуа­циях — и по результатам работы, и по пси­хологическому климату в коллективе. Ко­нечно, в реальной жизни такие "чистые" стили руководства почти не встречаются. Однако как ведущую тенденцию в руко­водстве их можно выделить для после­дующей корректировки работы руково­дителей.

Большое внимание социальная психо­логия уделяет человеческому общению. На неумение устанавливать контакты с дру­гими людьми жалуются многие молодые специалисты, работающие на производстве, где по роду выполняемых обязанностей им необходимо постоянно вступать в контак­ты с коллегами, рабочими, руководством предприятия. <...> Уже выяснены суще-

ственные факторы, влияющие на взаимо­отношения людей <...>. Верное понима­ние обращенной к человеку речи дости­гается только при правильном понимании ситуации, по поводу которой речь произ­носится. Например, фраза жены "Я купи­ла сегодня тебе сапоги" может означать:

1) надень их и иди погуляй с собакой, это теперь твоя обязанность и незачем ссы­латься на плохую погоду;

2) все готово к отъезду на дачу. Я успе­ла купить сапоги;

3) хотя тебе сапоги не нравились, я их тебе купила и ты будешь их носить;

4) наконец я купила сапоги, какие мне хотелось.

Не зная контекста, человек, конечно, по­лучает новую информацию: сообщение о покупке сапог. Но насколько она беднее той, которая фактически содержится в словах говорящего!

Большое значение имеют внеречевые средства передачи информации — поза, жест, мимика, пространственное располо­жение партнера и т.д. В разных нацио­нальных культурах значения этих средств могут не совпадать, и человек, не знаю­щий традиций данной культуры и посту­пающий в соответствии со своим прош­лым опытом, может попасть в неловкое положение, неправильно интерпретировать события. Например, в Китае о печальных событиях принято говорить с улыбкой, чтобы не огорчать собеседника, траурный цвет там белый, а не черный, как в Евро­пе. В отличие от европейцев у народов Востока нет обычая пожимать руку. Для европейцев нормальное расстояние меж­ду говорящими около 70 см, для жителей Среднего Востока и Южной Америки это слишком далеко. Мексиканец при раз­говоре постарается подойти к европейцу поближе, для того же особенно с непри­вычки будет естественно отступать, под­держивая "естественную" дистанцию, при этом он будет чувствовать себя неловко: ведь ему непонятно, как трактовать пове­дение партнера!

Большие надежды возлагают на соци­альную психологию службы массовой ин­формации.

Повышение эффективности пропаган­ды, выявление социально-психологических причин правонарушений, разработка меро­приятий по исправлению правонарушите-

лей, обеспечение устойчивости семьи и многие другие вопросы не могут быть ус­пешно решены сегодня без участия специ­алистов по социальной психологии.

Психология и школа

В одном из своих писем студентам пе­дагогического института замечательный советский педагог В.А.Сухомлинский пи­сал: "Что самое главное, самое важное в педагогическом труде? Самое главное, до­рогие друзья, — это видеть в своем учени­ке живого человека. Умственный труд ре­бенка, его успехи и неудачи в учении — это его духовная жизнь, его внутренний мир, игнорирование которого может при­вести к печальным результатам".

Плох тот учитель, который видит в уче­никах только "существо", усваивающее ка­кой-то пункт программы. Такой учитель не замечает главного — воспитательного эффекта своего поведения. А воспитание в школе идет, если можно так выразиться, всем ходом событий — тоном разговора учителя, его манерой держаться, его оцен­ками, отношением к разным ученикам. Воспитывают и поведение товарищей по классу, и способы, уровень проведения ме­роприятий — вся атмосфера школьной жизни.

Для подлинного решения многих воп­росов воспитания учителю необходимо полное знание о ребенке, о законах его ум­ственного развития, формирования его как личности, знания возрастных особенностей его психики. Учитывая это, все крупные педагоги так или иначе занимались изу­чением психологии детей. Наиболее от­четливо потребность в знании детской пси­хологии выразил известный советский ученый П.П.Блонский теоретически и практически, когда... ушел из педагогики в психологию, "чтобы не потерять оконча­тельно педагогики". Анализ процесса обу­чения и воспитания в школе показывает, что существует много проблем, решение которых невозможно без привлечения дан­ных психологии, без работы в школе спе­циалиста-психолога.

Кто из учителей не убеждался: что­бы управлять процессом обучения, мало знать подлежащий усвоению материал, ме­тодику организации обучения, надо знать "объект", на который направлено обуче-

ние — ученика, уметь определить его воз­можности, его состояние, обучаемость, мо­тивы .

Много вопросов к психологу возника­ет и при построении учебных программ, при анализе неуспеваемости, организации помощи отстающим. Еще раз сошлемся на авторитет В.А.Сухомлинского.

"...Нельзя требовать от ребенка невоз­можного. Любая программа по любому предмету — это определенный уровень, круг знаний, но не живой ребенок. К этому уров­ню, к этому кругу знаний разные дети идут по-разному. Один ребенок уже в первом классе может совершенно самостоятельно прочитать задачу и решить ее, другой же сделает это в конце второго, а то и третье­го года обучения... Искусство и мастер­ство обучения и воспитания заключаются в том, чтобы раскрыть силы и возможности каждого ребенка, дать ему радость успеха в умственном труде".

Процесс воспитания очень сложен. Что­бы получить нужный эффект, необходимо строить особые отношения учитель—уче­ник. Надо уметь понимать мотивы поведе­ния ребенка, уметь снимать негативное отношение к учебе, к учителям, учитывать возрастные, индивидуальные особенности учеников, воспитательные последствия любых действий учителя и массовых ме­роприятий.

Необходимо также разрабатывать пси­хологию учительского труда, которая по­могла бы педагогу совершенствовать свое мастерство. Ведь он, как и ученики, жи­вет в обществе, помимо работы у него есть свои интересы, свои заботы и проблемы, радости и огорчения. Он, как и все, под­вержен настроениям. Но плохо, если педа­гог в школе дает волю своему настроению, не скрывает своих симпатий и антипатий к ученикам, не замечает воспитательных последствий своих поступков. Стиль по­ведения учителя в школе никак не мо­жет быть нейтральным, личным делом учителя или расцениваться только со стороны этики поведения. Ведь чуть ли не каждое его действие имеет огромное воспитательное значение и может приво­дить к серьезным последствиям в фор­мировании личности ребенка. Профессия учителя в чем-то сродни профессии акте­ра — и тот и другой не могут демонстри­ровать на работе свое настроение, свое

отношение к событиям. Случается, что собственный душевный дискомфорт учи­теля оборачивается его обособленностью. Он замыкается в своих переживаниях, бедах. И вот уж не способен остро и чут­ко воспринимать "душевные токи", иду­щие от детей, не может отозваться на ра­дость, на боль ребенка. Это значит, что наступает душевная глухота и слепота, по сути, профессиональная дисквалификация.

Давно назрел вопрос о создании психо­логии учительского труда. Подготовка учителя, помимо обучения предмету, ко­торый он станет преподавать, обучения педагогике и основам детской психологии, должна включать такие разделы науки, как психология отношений, психология кол­лективов, личности, а также специальные практикумы по саморегуляции поведения.

Одна из задач работы психолога, зани­мающегося современной школой, — ана­лиз процессов обучения и поиск путей их оптимизации. Перед психологом встают такие проблемы, как:

1. Обеспечить условия развивающего обучения, чтобы оно не сводилось просто к усвоению учениками новых знаний и на­выков, а совершенствовало их психические способности.

2. Сформировать у школьников пот­ребность в обучении, познавательные ин­тересы.

3. Привести обучение в соответствие с возрастными особенностями детской пси­хики.

Эти проблемы порождают множество вопросов по составлению программ обуче­ния, отбору учебных дисциплин, организа­ции школьного обучения, выбору крите­риев оценки психического развития и обученности и т. д.

Главные черты человеческого характе­ра видны уже в раннем детстве. Об этом не раз писали классики педагогики. А.С.Ма­каренко утверждал, что основное воспи­тание человека заканчивается к пяти го­дам. Я.Корчак высказывал те же мысли. В.А. ухомлинский горячо призывал быть внимательным к личности ребенка с са­мого раннего возраста.

Нельзя уповать на природу ребенка, надеяться на то, что он сам по себе выра­стет хорошим во всех отношениях. Пе­дагоги и родители, формируя детский характер, должны учитывать все его слож-

ности, изменения. "Воспитание может сде­лать все, — писал Марк Твен, который был не только большим писателем, но и глу­боким знатоком детской психологии. — Ему доступен любой взлет и любые паде­ния. Безнравственное оно может превра­тить в нравственное, а нравственное объя­вить безнравственным, оно может ангелов низводить до простых смертных и простых смертных возводить в ангелы. И любое из этих чудес оно может сотворить за какой-нибудь год, даже полгода".

Работы психологов за последние два де­сятилетия выявили новые возрастные воз­можности детей. Это позволило сократить сроки начального обучения с 4 до 3 лет и существенно изменить учебные прог­раммы.

Советская психология выделяет шесть периодов психического развития ребенка: младенческий — до года, раннее детство — от года до 3 лет, дошкольный — от 3 до

7 лет, младший школьный — от 7 до 11 —12 лет, подростковый — от 11 —12 до 14—15 лет и ранний юношеский — до 17—18 лет. Каждому возрастному периоду присущи свои особенности пси­хики, свои виды деятельности, свои пот­ребности, особая восприимчивость (сензи-тивность) к различным воздействиям и условиям жизни.

Для младенчества самая характерная черта — развитие непосредственно эмоцио­нального общения ребенка со взрослым (обычно с матерью) и первичное, также с помощью взрослого, познание мира. В ран­нем детстве развивается предметная дея­тельность ребенка — он постоянно дей­ствует с предметами, стараясь овладеть способами обращения с ними, осваивает простейшие навыки самообслуживания, на­чальные формы общественного поведения.

8 дошкольном возрасте решающее зна­чение для психического развития ребенка приобретает ролевая игра. В ней идет оз­накомление с такими видами деятельнос­ти взрослых, которые в своей реальной сложности ребенку недоступны (игра в школу, в больницу и т.д.). Но самое суще­ственное, что возникает в игре, — это ре­альные отношения детей в коллективе, "подлинная социальная практика ребен­ка" (Д.Б.Эльконин). Возникает первый жизненный опыт отношений между людь­ми (сотрудничество, помощь, конфликты).

Игра — средство активного познания ок­ружающего мира, его освоения.

На первых возрастных этапах физи­ческое и психическое развитие особенно тесно переплетаются, оказывая друг на друга положительное или отрицательное воздействие. Так, ограничение (вследствие заболеваний) физической активности в раннем детстве приводит к обеднению де­ятельности и задержкам в развитии пси­хическом. Наоборот, повышенная физичес­кая активность ребенка в этом возрасте способствует более раннему психическо­му развитию и создает предпосылки для новых видов деятельности ребенка, разви­тия его двигательной активности. Поэто­му забота о физическом здоровье ребен­ке в младшем возрасте — это и забота о его нормальном психическом развитии

При переходе от дошкольного к школь­ному детству происходят серьезные изме­нения в психологическом облике ребенка. Учение — новый для него вид деятельности, пользующийся вниманием и уважением со стороны окружающих, приобщающий ребенка к "взрослому" миру. Ребенок зани­мает новое положение — положение школь­ника, имеющее общественную значимость и предусматривающее определенный круг прав и обязанностей. Это меняет его жиз­ненную позицию, его отношение к действи­тельности, к другим людям, к самому себе, способствует возникновению осознанных мотивов учения. Уже на ступени младше­го школьного возраста возможно форми­рование "теоретического" отношения к изучаемым предметам, выражающегося в осознанном стремлении разобраться в ло­гике научного знания, способах его добы­вания, желании совершенствоваться, приоб­ретая новые знания и умения.

Однако все эти изменения происходят не автоматически. В огромной мере они зави­сят от того, как построен сам процесс школь­ного обучения. Обучение в школе всегда идет вслед за развитием науки, чаще всего новые разделы просто добавляются к школьной программе. Пока наука развивалась не очень быстрыми темпами, этот путь обогащения учебных программ устраивал школу. С ус­корением же темпов развития науки все прибавляющиеся знания создают что-то вроде абсурдной ситуации для обучающих­ся — не хватит жизни, чтобы все выучить в одной лишь отрасли знаний! Поэтому воз-

никает проблема отбора материала, выбора целей обучения.

В середине прошлого века ученый-хи­мик, например, мог за два-три часа просмот­реть все рефераты в своей области науки, опубликованные в течение года. В наше время химику пришлось бы тратить на чте­ние таких рефератов значительно больше времени. Практически у научного ра­ботника, который захотел бы читать все новинки только по своей отрасли, не оста­лось бы времени для собственных исследо­ваний.

Выход из создавшегося тупика один — изменение целей обучения. Основной це­лью современной школы должна стать вы­работка у детей умения давать научную оценку мира. Ребята должны научиться ориентироваться в физике, химии, матема­тике и т. д., усвоив понятия, лежащие в основе большинства явлений, изучаемых данной наукой.

Однако до сих пор по большинству раз­делов школьных дисциплин обучают не умению ориентироваться в предмете, а в ос­новном умению запоминать, конкретным знаниям и навыкам решения отдельных типов задач. Даже в математике задачи да­ются, во-первых, только решаемые; во-вто­рых, только с полным набором необходи­мых для решения условий; в-третьих, без лишних данных в отличие от реальных жизненных и научных задач, где попада­ются и нерешаемые задачи, и с неполными условиями, и с избыточными для решения сведениями. Это приводит к узости в ус­воении материала. Узость проявляется при малейшем изменении условий решаемой задачи. <...>

В обучении, ориентированном только на приобретение знаний и закрепление навыков, никогда не формируется ни по­знавательная мотивация, ни умение ори­ентироваться в предмете. Поэтому получа­емая сумма знаний лежит в голове ученика "мертвым грузом". Такое обучение не ста­новится развивающим, не ведет за собой психического развития и не формирует потребности в обучении. Занятия в школе переживаются как скучная необходимость.

Еще в начале 30-х годов выдающийся психолог Л.С.Выготский выдвинул и обо­сновал точку зрения, согласно которой обу­чение должно идти впереди психического развития ребенка, "вести его за собой". Это

значит, что обучение призвано не только опираться на достигнутый детьми уровень развития мышления, внимания, памяти и других психических процессов, но и ак­тивно строить новые способы ориентиров­ки в действительности, новые уровни поз­навательной деятельности. В дальнейшем это положение Л.С.Выготского было раз­вито и конкретизировано его учениками и последователями. Советские психологи П.Я.Гальперин, Д.Б.Эльконин, В.В.Давы­дов, Н.Ф.Талызина и другие выяснили кон­кретные закономерности связи обучения и умственного развития детей и на этой основе разработали принципы новых про­грамм и методы обучения ряду учебных предметов.

Было установлено, что к подлинному развитию ведет только такое обучение, которое формирует у ребенка умение ана­лизировать изучаемый материал, ориен­тироваться в нем, выделять главное, суще­ственное. В каждой науке и соответственно в каждом учебном предмете отражено определенное предметное содержание, опре­деленная сторона действительности. Струк­тура каждого такого предмета должна базироваться на исходных, фундаменталь­ных отношениях, без выяснения которых усвоение знаний превращается в слепое заучивание формулировок, правил, спосо­бов решения задач. На выявление таких фундаментальных отношений и должны быть в первую очередь направлены дейст­вия учащегося. При этом первоначально и сам материал, и действия по его усвое­нию должны быть представлены во внеш­ней, максимально развернутой форме, т.е. в форме реальных действий с реальными предметами и их изображениями, схема­ми, чертежами. Только впоследствии в результате ряда превращений такие дейст­вия могут стать внутренними, т.е. вы­полняться "в уме", без опоры на реальные предметы.

Попробуем проиллюстрировать это нес­колькими примерами. Исходя из приве­денных выше общих положений, Д.Б.Элько­нин разработал новую программу обучения чтению в начальной школе. Она строится на выделении и усвоении детьми главного компонента соотношения графического (письменного) и звукового (произносимо­го или слышимого) образа слова, соот­ношения звуков в слове с отображающим

его отношением букв. Чтобы читать, мало помнить, какой звук обозначает данная буква, надо уметь анализировать звуковой состав слова — выделять звуки и уста­навливать их последовательность. Однако именно этому никогда всерьез не учили в школе, считая, что выделение звукового состава слова и определение последова­тельности звуков — дело чрезвычайно про­стое и доступное каждому без всякого обу­чения. Необходимо было найти такие формы и способы обучения, которые от­крывали бы ребенку звуковую сторону речи, формировали бы умение находить отношения звуков. В качестве подобного действия было избрано составление таб­лиц звукового состава слова из фишек — цветных квадратиков, каждый из которых обозначает одну букву. В процессе обуче­ния дети получают карточку с изобра­жением предмета и рядом клеток, коли­чество которых соответствует количеству звуков в слове, обозначающем этот пред­мет. Ребенок должен назвать предмет и заполнить клетки фишками, указывая, ка­кой звук обозначает каждая из них. По­степенно вводятся разные фишки для обо­значения звуков разного типа: гласные звуки обозначаются фишками одного цве­та, согласные — фишками другого цвета, позднее разными цветами обозначаются также твердые и мягкие согласные. Раз­вернутое действие по анализу звукового состава слова при помощи фишек сменя­ется анализом, производимым только на слух. И лишь в конечном итоге фишки заменяются буквами. При таком обуче­нии дети не просто приобретают навыки чтения. Оно ведет к значительному сдвигу в общем умственном развитии, к совер­шенно новому (по сути дела, научному, лин­гвистическому) осознанию речи и позднее оказывает неоценимую помощь в овладе­нии орфографией.

Другим примером может служить раз­работанная под руководством П.Я.Гальпе­рина методика обучения письму. Сравни­вались три типа обучения. Первый из них был, так сказать, классическим. Ученику давался образец буквы и показывалось ее написание. Он должен был повторить дей­ствие и научиться правильно писать бук­ву. Результаты обучения такого типа пока­зали: для правильного написания первой буквы ученику необходимо 174 повторе-

ния, второй — 163 и 20 повторений для двадцатой по счету буквы.

Второй тип обучения был основан на анализе строения букв, выделении опор­ных точек, определяющих место, в кото­ром линия меняет свое направление. Од­нако такой анализ производил взрослый, ученику же давались уже размеченные образцы. Он переносил опорные точки с образца на специально разграфленную бумагу, а потом соединял их. При таком способе обучения для правильного напи­сания первой буквы потребовалось 22 про­бы, второй — 17иот5до11 проб для пятнадцатой—двадцатой букв. При тре­тьем типе обучения ребенка учили само­стоятельно анализировать буквы, находить опорные точки и затем использовать их (проставлять в образце, наносить на бума­гу и соединять). При таком обучении на первую букву затрачивалось 14повторе­ний, на вторую — 8, а начиная с девятой, все буквы писались правильно с первого раза. Выигрыш от такого способа обуче­ния очевиден: время обучения сокращает­ся в несколько раз, а качество обучения значительно повышается.

Остановимся, наконец, на методике обу­чения счету, разработанной П.Я.Гальпери­ным и В.В.Давыдовым.

Традиционное обучение счету, так же как чтению и письму, не основывается на психологическом анализе действия счета и выделении лежащего в его основе от­ношения вещей. За единицу принимается либо отдельный предмет, либо элемент со­вокупности, множества. В результате дети хотя и обучаются считать, но выполняют это действие механически и нередко захо­дят в тупик, сталкиваясь с более сложны­ми математическими действиями и отно­шениями.

Психологами было выделено главное отношение, лежащее в основе понятия еди­ницы и числа, — отношение меры и из­меряемого. Дети выполняли действия по измерению при помощи реальных мерок как дискретных (раздельных), так и не­прерывных величин — протяженностей, объемов сыпучих тел и др. Они убежда­лись в том, что в зависимости от едини­цы измерения величина одного и того же предмета может быть выражена разными цифрами. Понятие единицы, числа насы­щалось, таким образом, реальным содер-

жанием. И дети, наряду с овладением счетом, учились по-новому видеть мир, выражать в отношениях вещей их коли­чественную сторону. Это сказывалось и в легкости последующего перехода к выпол­нению действий сложения и вычитания, решения арифметических задач, и в воз­никновении правильной зрительной (те­перь уже без реального действия измере­ния!) оценки соотношений величины в затрудненных условиях, обычно вызыва­ющих неизбежные ошибки.

Приведенные примеры не единствен­ные. В последние годы в школу пришли психологи, они практически показали воз­можности психологии в создании научно обоснованных методов обучения.

Вместе с проблемой разработки новых программ и методик есть в школьном обучении не менее сложная проблема фор­мирования положительных учебных моти­вов, формирования учебных интересов.

Учебная деятельность школьника по-лимотивирована, это значит, что имеется несколько причин, по которым ученик ходит в школу и изучает школьные пред­меты. Это и познавательный интерес, и стремление приобщиться к миру взрослых, и потребность доставить удовольствие ро­дителям хорошими отметками, и удовлет­ворение своего самолюбия, и желание не огорчать первого учителя, и многое дру­гое. Обычно выделяют три типа мотивов учебной деятельности: познавательные, социальные и собственно учебные. Позна­вательные — это когда ученик учится ради познания. Тесно связаны с учением и учеб­ные мотивы — желание стать умнее, полу­чить больше знаний. Социальные мотивы могут быть положительными (стать спе­циалистом и приносить пользу родине, доставить радость родителям, самоутвер­диться и т.д.) и отрицательными (избег­нуть наказания). Среди мотивов обычно выделяется один главный, который в боль­шей мере определяет учебную деятельность (ведущий мотив). Соотношение этих мо­тивов не остается неизменным. В процессе обучения происходит смена ведущего мо­тива.

Школьная практика и специальные ра­боты психологов показали, что успехи в обучении самым тесным образом связа­ны с мотивацией. Было замечено, что отри­цательная мотивация обучения не приво-

дит к успехам в развитии. Не всегда яв­ляется развивающим и учение с положи­тельной мотивацией. Все дело в том, какое место в системе интересов ребенка зани­мает новое знание, новое умение. Если ни­какого, то это новое, появившись в со­знании ребенка, исчезает почти бесследно, не оставляя того развивающего эффекта, на который рассчитывали обучающие. Раз­вивает то, что входит в основную ведущую деятельность, отвечает ведущему мотиву. Даже самая лучшая программа и методи­ка обучения предмету не даст эффекта, если ученик не хочет заниматься этим предме­том. <...>

В психолого-педагогическом экспери­менте слабо успевающим было предложе­но заниматься с неуспевающими младших классов, и такое изменение позиции за­ставило старшего восполнять свои пробе­лы в знаниях, чтобы успешно выполнять функции "учителя". Постепенно это при­водило к повышению интереса к школь­ным предметам, повышению самооценки и изменению реального положения его соб­ственных учебных дел.

В одной московской школе в экспери­ментальный класс собрали всех неуспева­ющих, создав более благоприятные усло­вия для учебы. Первой задачей учителей было постараться заменить отрицательное отношение к учебе положительным. В те­чение первого года обучения это достига­лось путем поощрения учеников, успешно выполняющих простые задачи. Уже на фоне измененной мотивации к обучению проводились и другие мероприятия по пре­одолению отставания в учебе.

Сейчас психологи считают (и в этом их убеждает опыт лучших школ нашей страны), что оценивать следует у детей не просто знание, а успех, победу, преодоление трудностей в учении. Успех — вот перво­причина радости в учении. Замечательный педагог и психолог-практик В.А.Сухом-линский призывал: "Не ловите детей на незнании, отметка — не наказание, отмет­ка — радость". <...>

В психологии уже стало аксиомой: ре­бенок развивается только в деятельнос­ти. Растущий человек не может быть без дела — он растет в делах, мужает в по­ступках. В деятельности дети проверяют усвоенные ими представления и правила, вырабатывают свое отношение к поступ-

кам других. Собственный поступок для них и эксперимент, и проба сил, и само­утверждение, и выражение направлен­ности личности. Поступок, мотивы кото­рого родились из сплава мыслей и чувств растущего человека, свидетельствует о том, что интересы и склонности его уже из­бирательны, что процесс самовоспитания становится основным, главным в его раз­витии. <...>

В школе почти все поощрения и на­казания связаны с успехами и неудачами в изучении школьных предметов. А по­скольку дети не равны по своим пси­хофизиологическим и другим возможно­стям, то успехи в школе у всех разные. Более того, глядя на ученика сквозь приз­му его отметок за предмет, учителя рас­сматривают слабоуспевающего либо как ленивого, либо как неспособного. И сами ученики эти отметки за предмет воспри­нимают не только как оценку своим спо­собностям, но и своей личности. Поэтому учебные успехи уже в первом классе мо­гут определить отношения ребенка со взрослыми, с другими детьми, могут опре­делить отношение его к самому себе.

Исследования показали: к слабым ученикам учителя подчас относятся хуже, чем к сильным. Установлено, что "пло­хому" ученику дается на ответ меньше времени. При неверном ответе его не просят подумать, ему не предлагают воп­росы в качестве подсказки и ругают за поведение и учебу слабого ученика чаще. Его реже спрашивают, если он поднимает руку, с ним меньше работают на уроке. А желание учиться у такого всегда оце­нивается ниже, чем у сильного. Часто оцениваются по-разному объективно оди­наковые ответы.

Такое отношение к слабому ученику не может не сказываться на формирова­нии его личности. Оно усугубляет учеб­ные трудности, снижает интерес к учебе; это ведет к тому, что плохой ученик начи­нает искать на уроке и вообще в школе возможности развлечься, что, в свою оче­редь, усиливает негативное отношение к нему учителей и других учеников. На та­кое их отношение ученик зачастую отве­чает грубостью, агрессивностью, ложью, прогулами. А всегда ли первый ученик, имеющий одни отличные отметки, самый лучший товарищ, самый авторитетный?

Самый способный и самый справедливый, самый смелый? <...>

Механизм формирования отрицатель­ных черт личности у всех детей одина­ков. При невыполнении требований стар­ших или детского коллектива ребенок порицается, наказывается. Возникающая аффективная реакция требует выхода из эмоционально неприятного положения. А поскольку аффект возникает всегда, когда желания ребенка превышают его возможности, то выход находится, напри­мер, в снижении притязаний, и тогда вы­растает тихий, забитый и пассивный че­ловек, неуверенный в своих силах, хотя объективно в своей области он может хо­рошо делать свое дело. Чаще ребенок ищет причину неудач не в реальных сво­их возможностях, а в чрезмерных тре­бованиях или других объективных, по его мнению, условиях, т.е. фактически при­чину он выдумывает, а затем начинает оп­равдывать свое поведение, прибегая к лжи, грубости и т.д. Если конфликт продол­жается долго, то формируются устойчи­вые негативные черты характера. Иногда выход находится в игнорировании своих неудач в школе и желании самоутвер­диться в других делах (спорт, уличные компании и т.д.).

Нормальный выход из конфликта — это работа над собой в плане расширения своих возможностей — выбирается деть­ми, к сожалению, относительно редко. Поэтому перевоспитание должно идти че­рез переключение с интереса к себе на ин­терес к какой-то реальной деятельности, а затем, после того как достигнуты успе­хи там, на интересы коллектива. При этом необходимо помнить, что формиро­вание нового поведения возможно лишь при положительных мотивах, а не в ре­зультате принуждения. Ни об одном ре­бенке нельзя сказать, что он плохой. Ведь дети растут, меняются. Они сложны. Один и тот же бывает в чем-то плох, в чем-то хорош. <...>

Особую проблему создают в начальных классах дети с задержками умственного развития. Ведь при поступлении в школу проверка готовности к школьному обуче­нию отсутствует. Причины умственной от­сталости детей не всегда лежат в органи­ческих дефектах развития мозга. Часто отставание от сверстников связано с недос-

таточными контактами ребенка со взрос­лыми и другими детьми (неблагополучная семья, физические дефекты, препятствую­щие общению, частые болезни, ограничи­вающие активность ребенка, и т.д.).

Неудачи обучения таких детей уже в первом классе приводят к резко негатив­ным изменениям в их характере, к фор­мированию агрессивности, лживости, по­вышенной обидчивости, невозможности общения с классом, а в конечном счете и к полной порой неспособности учиться в школе с детьми своего возраста. Практика работы психологов показывает, что этих нежелательных последствий в формирова­нии личности детей с задержками пси­хического развития можно избежать, если проверять заранее готовность к обучению, организовать специальные формы учебы таких детей.

Все отмеченные недостатки в школь­ном воспитании и образовании требуют привлечения в той или иной форме к школьной работе психолога. Есть пробле­мы, требующие совместных усилий педа­гога и психолога, а есть такие, с которы­ми, кроме психолога, не сможет справиться никто. Это, например, диагностика умст­венного и личностного развития, анализ отношений в детском коллективе и от­ношений учитель — ученик, рекомен­дации по профессиональной ориентации и т.д. <...>

Психология и техника

В наш век НТР большинство современ­ных машин, освобождая человека от огром­ных физических нагрузок и расширяя ди­апазон его активности, резко увеличивает его психическую нагрузку. Представим себе, к примеру, психическое напряжение летчика или подводника. Современные ЭВМ, частично снимая нагрузки на про­стые психические функции (память, вос­приятие, внимание, счет), предъявляют по­вышенные требования к планирующим и прогностическим способностям человека. Чем сложнее техника, тем больше она требует от человека; использовать многие психические функции (и часто на пределе их возможностей), уметь решать сложные задачи, контролировать свое эмоциональное состояние, обладать высокой профессио­нальной выучкой и т. д. Пульт управле-

ния современной мартеновской печи — это несколько десятков приборов, а на пульте современной электростанции приборов и индикаторов около 2 тыс., современный ре­активный самолет имеет около полутыся­чи индикаторов, кнопок и рукояток. Лег­ко себе представить, что произойдет, если все приборы и ручки управления располо­жить без учета возможностей человечес­ких движений, восприятия, памяти или если общая конструкция машины будет безостановочно требовать от работника максимального использования всех его психических возможностей.

Раньше срок жизни орудий и машин исчислялся столетиями; за этот срок путем проб и ошибок удавалось нащупать наибо­лее подходящую форму орудия и машин­ных характеристик. Современная же тех­ника изменяется столь быстро, обходится так дорого, что отлаживать и приспосабли­вать машину в ходе ее работы некогда — необходимо заранее научно обосновывать требования будущего работника к машине и создавать ее с учетом его человеческих возможностей. Эти задачи призваны ре­шать психология труда и инженерная пси­хология. Они разрабатывают методы оцен­ки состояний и психических возможностей человека в трудовой деятельности, оценки степени владения профессией, психологи­ческой оценки машин и изделий. Они же дают рекомендации по психологическому проектированию новой техники и деятель­ности человека.

Современная техника приносит нам не только облегчение и удобства. За комфорт, скорость, свободу от физических нагрузок приходится порой расплачиваться травмами, а то и смертельным исходом. Причиной ава­рий машин зачастую выступают неправиль­ные действия самого управляющего техни­кой. 70—80% всех катастроф в авиации и на автотранспорте происходит из-за таких действий. Ежегодно в мире в автокатастро­фах погибает около 200 тыс. человек и 7 млн человек получают травмы. <...>

Но еще чаще возникает проблема эф­фективности использования новой маши­ны, а в ряде случаев вообще ее нормальной работы.

...На двух новых шлифовальных стан­ках органы управления были расположе­ны очень низко (на расстоянии 47—65 см от пола) и примерно в 1 м от основного

рабочего места. Такое расположение вне зоны оптимальной досягаемости застав­ляло станочника бесполезно терять время и быстро утомляло. В результате произво­дительность станков оказалась на 22—37% ниже расчетной. Все эти неудачи произош­ли от того, что, конструктор станков исхо­дил лишь из технических характеристик и не учел физических возможностей чело­века. Приведенный пример демонстриру­ет очень грубую ошибку проектировщика, которую можно было заметить без всяко­го научного анализа.

Но возникают проблемы, которые не ре­шаются на уровне элементарного здравого смысла. Вот факт, имевший место в элект­ротехнической промышленности. Каждо­му ясно, если два станка наматывают про­вод на катушку, то, естественно, больше намотает тот, у которого скорость намот­ки выше. И конструкторы стремились все­мерно ее увеличить. На последних станках удалось добиться очень высокой скорости. Но увеличения производительности не после­довало, а процент брака увеличился. В чем причина? Найти ее помог психологический анализ деятельности намотчиц. Оказалось, виновата во всем... скорость намотки про­вода! Она была выше психических возмож­ностей работниц — люди не успевали заме­чать дефекты намотки, обрывы, перекосы. В результате станки приходилось часто ос­танавливать, простои тормозили выработ­ку. Когда психологами Московского уни­верситета была предложена оптимальная скорость намотки провода, производитель­ность труда возросла на 15%. <...>

Некоторое время казалось, что пробле­ма соотношения человека и техники мо­жет быть решена путем отбора подходя­щих именно для данной профессии людей. Предполагалось, что для каждой профес­сии существуют свои психофизиологичес­кие особенности, свой оптимальный тип человека, который станет работать в дан­ной профессии наиболее успешно. Есть люди, заведомо не способные работать ус­пешно в данной профессии.

И первые работы психологов подтвер­ждали такую точку зрения. Например, предложенный психологом Г. Мюнстер-бергом метод отбора водителей трамваев привел к значительному снижению коли­чества несчастных случаев. Однако все ока­залось не так просто. Психологи ожидали,

что среди передовиков производства будут люди только одного типа (по психофизио­логическим показателям). Казалось, что люди со слабым типом нервной системы не выдержат там, где велики физические и нервные нагрузки, где всегда надо быть в напряжении, быстро решать сложные за­дачи. Но ожидания психологов не подтвер­дились. Среди передовых шоферов, ткачих и представителей других профессий про­цент лиц со слабым и сильным типом нервной системы оказался примерно оди­наков. Значит ли это, что тип нервной си­стемы не играет никакой роли в профессио­нальной деятельности? Нет. Среди шоферов лиц со слабым типом нервной системы намного меньше, чем с сильным, а в слож­ных условиях горных дорог и длительных рейсов слабый тип среди шоферов, как правило, не удерживается. Нет слабого типа и среди диспетчеров аэропортов, операто­ров сложных и опасных производств (хи­мическое, энергетическое). Как же они ока­зываются среди передовиков, если они вообще не удерживаются в некоторых профессиях? Дело в том, что слабый тип не вообще хуже сильного, а лишь по опреде­ленным характеристикам. По другим же своим свойствам он может оказаться луч­ше. Он обладает более высокой чувстви­тельностью и большей эмоциональностью. Он осторожнее. Чаще следует правилам. Поэтому среди шоферов, часто попадающих в аварии, людей этого типа фактически нет.

Шофер сильного типа, обладая уверен­ностью, что в трудной ситуации сумеет из­бежать аварии, часто думает во время рабо­ты о посторонних вещах. Шофер со слабым типом постоянно занят оценкой дорожной ситуации и прогнозом ее изменений, зара­нее готовится к возможным действиям. Зато машина такого водителя быстрее из­нашивается — он как бы перекладывает на машину свою неуверенность и страх перед аварией, постоянно работая педалями и ры­чагами переключения скорости.

В.Г.Местников описал работу двух раз­метчиков высокого класса, обладающих различными профессионально важными свойствами, но добивающихся одинаково высоких трудовых результатов.

Психологический анализ деятельности передовиков производства показал: люди с различным типом нервной системы доби­ваются успеха в работе существенно раз-

личными способами, находя свой индиви­дуальный стиль. Это позволяет любому че­ловеку успешно трудиться в большинстве профессий, не требующих повышенной вы­носливости и эмоциональной устойчивос­ти. Но тот факт, что различные типы лю­дей находят свой индивидуальный почерк, заставляет думать над разными способами обучения профессии. Сейчас всех учат оди­наково, по единому образцу, а научиться работать ученики должны каждый по-сво­ему, как им удобно. Иначе некоторые не выдерживают и отсеиваются. Особенно ве­лик отсев в сложных профессиях. Напри­мер, в летных училищах он достигает от 30 до 70%, принося государству значительный ущерб. Поэтому, наряду с индивидуальны­ми способами отбора, для ряда специально­стей более выгодным бывает отбор канди­датов по психофизиологическому соответ­ствию профессии. Во время второй мировой войны в США стали применять психологи­ческий отбор курсантов в летные училища. В результате отсев вдвое уменьшился.

При обследовании 500 учеников авто­школы по психофизиологическим методи­кам была выявлена группа потенциальных аварийщиков. Действительно, 46 человек этой группы в течение года после оконча­ния училища дважды попадали в аварии.

Статистика показывает, что водители автомашин-холостяки, алкоголики, невра­стеники попадают в аварии втрое чаще, чем остальные. <...>

Хороший эффект дает перераспреде­ление обязанностей и участков работы среди рабочих с различными индивиду­альными особенностями. Так, на одной из шахт перемещение рабочих, сделанное на основе только самых простых физиологи­ческих показателей, позволило уменьшить травматизм и поднять производитель­ность труда.

Особенно часто отбор приходится вес­ти по степени эмоциональной устойчивос­ти человека в экстремальных, стрессовых ситуациях. Работа современного операто­ра на первый взгляд проста. Часто все де­журство заполнено лишь ожиданием не­поладок и их устранением. Операторские помещения на многих участках обставле­ны удобной мебелью, хорошо освещены, в них можно послушать музыку. Но среди операторов аэропортов (диспетчеров) 35% страдает язвенной болезнью, у многих ги-

пертония, неврозы. Такая же картина и среди операторов химического производ­ства, диспетчеров энергосистем, машинис­тов скоростных локомотивов.

Особенности работы оператора в том, что: 1) ему приходится иметь дело с боль­шим числом объектов, множеством их па­раметров и характеристик. Например, диспетчер крупного аэропорта помнит о десятке самолетов на земле и в воздухе, их тип, высоту и скорость полета, запас горю­чего, очередность посадки и взлета и мно­гое другое; 2) оператор часто имеет дело с высокими скоростями и сложностью уп­равляемых процессов (авиация, химическое производство, электроэнергетика); 3) управ­ление объектами и процессами является не прямым, а дистанционным, и оператору непосредственно недоступны сами процес­сы, например, химического производства; 4) неисправности или ошибки в управле­нии часто грозят крупными авариями с большими материальными потерями, рис­ком для жизни людей.

Сложность управления такими объек­тами, большие нагрузки на внимание, па­мять и мышление, постоянное ожидание опасности создают значительное напря­жение. Так, при полете на современном истребителе пульс у летчика доходит до 120 ударов в 1 мин, а при переходе через зву­ковой барьер — до 160. При стыковке космических кораблей или дозаправке са­молетов в воздухе отмечается до 180 со­кращений сердца в 1 мин, а дыхание при этом учащается до 30—50 раз в 1 мин.

При создании в лаборатории экстре­мальных условий работы около 30% ис­пытуемых действуют значительно хуже, около 40% практически не меняют своих результатов и 30% улучшают свою дея­тельность. По особенностям поведения че­ловека в стрессовой (особо напряженной) ситуации выделяют пять типов операто­ров: напряженный, трусливый, тормозной, агрессивно-бесконтрольный и прогрессив­ный. Как и всякая классификация, упо­мянутое деление несколько условно, одна­ко довольно точно описывает изменения деятельности оператора в экстремальных условиях <...>.

Такая классификация типов поведения определяется не только индивидуально-пси­хологическими особенностями человека, но и степенью владения своей профессией.

Когда оператор только начинает осваивать свою профессию, то даже в поведении прогрессивного типа наблюдаются скован­ность, излишняя возбудимость и напряжен­ность, неуверенность в своих действиях. По мере освоения профессии и совершенство­вания трудовых навыков напряженность снижается, появляются уверенность и на­дежность в работе. Наоборот, плохое вла­дение навыками, неумение разобраться в причинах аварии и устранить ее приводят к страху перед возможной аварией, ско­ванности действий, суетливости, нервным срывам. Поэтому повышение профессио­нального мастерства становится одной из самых важных проблем современного про­изводства и психологии, чья задача — разработать научно обоснованные рекомен­дации обучения профессии. <...> Разра­ботанные под руководством З.А.Решетовой новые методы обучения на часовом заводе ускорили адаптацию молодых рабочих, а также снизили текучесть кадров. Оказа­лось, одна из причин ухода молодых рабо­чих с завода та, что они не справлялись с заданиями и, занимая последние места в бригадах, не смогли смириться с более низ­ким статусом по сравнению со статусом своих приятелей и знакомых. <...>

Хороший результат в обучении опера­торов дает активный способ подачи инфор­мации. Традиционное обучение операторов страдает теми же недостатками, что и школь­но-вузовское: оно слишком формально, так как работа идет в основном с печатным словом. Учащемуся дается для заучивания подробное описание установки, управление и ремонт которой предстоит освоить. Пись­менно же излагаются и инструкции по эк­сплуатации. В распоряжении ученика так­же полная технологическая схема и список возможных неполадок при работе установ­ки. Все это создает большую нагрузку на память и внимание, и будущий оператор вынужден искать особые оценки состояний объекта и отказов в работе.

По предложению психологов в обуче­нии операторов сейчас широко применя­ются наглядные средства обучения — ко­мандно-информационные мнемосхемы, сокращающие сроки обучения и повыша­ющие его качество. <...>

Наряду с квалификацией, стиль работы и ее итоги определяются состоянием чело­века. Высокая надежность и эффективность

наблюдается только при оптимальном сос­тоянии работающего. Например, из-за утом­ления появляется неуверенность при выра­ботке решений, в действиях, внимание лег­ко отвлекается на побочные раздражители, снижается чувствительность и пропуска­ются нужные сигналы, ухудшается коорди­нация движений, нарушается память, сни­жаются интеллектуальные способности (быстрота принятия и нахождение правиль­ных, нешаблонных решений).

Одно из условий, вызывающих неже­лательные состояния человека в процессе труда, — монотонность многих производ­ственных процессов и связанных с ними действий (конвейер, управление движущи­мися объектами и т.д.).

На железнодорожном транспорте одна из серьезнейших проблем — борьба с утомлением машинистов. По данным психологов, около 60% железнодорожных аварий связано с потерей машинистами бдительности. Описано много случаев, ког­да они засыпали или впадали в особое со­стояние типа гипнотического. В таких случаях человек, ведущий состав, несмот­ря на предупреждающие сигналы семафо­ров, не останавливает локомотива, и он врезается в вагоны стоящего на станции поезда. Причина таких состояний маши­нистов — недогруженность их деловой ин­формацией и перегрузка стереотипной, не требующей осмысления (мелькание шпал, деревьев, равномерное покачивание). Про­тив сонливости применяют периодически подаваемые звуковые сигналы, световые раздражители, устраиваются специальные "рукоятки бдительности", которые авто­матически включают сирену.

Для борьбы с монотонностью меняется, если возможно, технология труда в сторо­ну снижения однообразия. Одно из средств снимать усталость от монотонии — повы­шение интереса к труду, изменение его смысла. Немецкий психолог К.Левин за­метил что человек не может длительно выполнять однообразные действия по инст­рукции и, чтобы продолжать работу, выду­мывает для себя особый смысл в тех дей­ствиях, которые ему предлагает экспери­ментатор. Применяются отвлекающие моменты — музыка, освещение, изменение ритма работы.

Эффективный заслон однообразию — смена рабочих операций в течение дня,

недели, месяца. Это не дает накопиться ус­талости от однообразия.

В сложных условиях работы хроничес­кое утомление приводит к переутомлению и другим нарушениям здоровья операто­ров. Наиболее подробно такие состояния описаны в работе Ф.Д.Горбова и В.И.Ле­бедева. Они показали множество случаев переутомления и невротических реакций летчиков. При переутомлении в первую очередь теряется интерес к прежде люби­мому делу, с трудом выполняется самая обычная профессиональная задача. Как ни странно, но переутомленный с большей охо­той берется за дела сложные, чем за про­стые. И как правило, выполняет их успеш­но, без проявления невротических симп­томов. При выполнении простых заданий (например, пилотирование самолета по курсу) возникают ощущения остановки са­молета, онемение рук и ног, потемнение в глазах.

В условиях, требующих быстрого пере­ключения или раздвоения внимания, воз­никают невротические срывы с потерей сознания или памяти. Например, полеты строем на заданной высоте или дозаправ­ка в воздухе требует от летчика умения постоянно переключать внимание с при­борной доски на другие самолеты. В та­ких условиях бывают потери сознания, нарушения полета, аварии.

Описанные выше случаи изменения пси­хики и поведения человека в труде проявля­ются, как правило, в экстремальных услови­ях. Однако чаще всего психологу труда или инженерному психологу приходится иметь дело не с исключительными случаями, а с обычной деятельностью. Работа психолога на производстве преимущественно связана с организацией рабочего места (поза рабоче­го, размещение рукояток, индикаторов, поле обзора, пространственная организация пане­лей, освещение и т.д.), с разработкой инфор­мационных индикаторов, мнемосхем для сложных систем, разработкой режимов тру­да и отдыха, а также с инженерно-психоло­гической (эргономической) экспертизой со­здаваемых машин и изделий. <...>

Большое внимание в последнее время стало уделяться анализу групповых отно­шений внутри малых производственных коллективов (экипажи самолетов, косми­ческих кораблей, группы операторов, ма­шинисты блюминга).

В современном производстве многими процессами и объектами нередко управляет всего несколько человек, имеющих персо­нальные четкие функции и осуществляю­щих единую взаимосвязанную деятельность.

В такой группе неизбежно формиру­ется субординация, подчас складываются присущие только данной группе способы взаимодействий. Нередко два отличных пилота, объединенных в единый экипаж, не только не показывают хороших резуль­татов, но могут из-за несогласованности действий создать аварийную ситуацию. Нецелесообразно объединять в одном та­ком малом коллективе лидеров, не способ­ных уступать, а также людей, плохо отно­сящихся друг к другу, людей с быстрыми и, наоборот, медленными реакциями на собы­тия, управляющих вместе одним объектом.

Все подобные рекомендации — на уров­не простого здравого смысла. Однако есть отношения и более сложные, они не раскры­ваются без научного анализа, а при этом значат очень много для жизни коллектива. Как мы уже видели, такие отношения изу­чаются особой отраслью психологической науки — социальной психологией,

Не только психология труда и инже­нерная психология вносят вклад в созда­ние и использование новой техники. Не­малое значение для технического прогресса имеют исследования, ведущиеся в общей, педагогической, социальной психологии и даже в такой, казалось бы, далекой от тех­ники области, как зоопсихология.

Например, результаты исследований сигнального общения птиц позволили пред­ложить меры по отпугиванию пернатых от аэропортов, где раньше их скопления часто создавали аварийные ситуации для самолетов; птицы попадали в двигатели, разбивали стекла кабины пилотов. Запи­сывая на магнитофонную ленту крики тех или видов птиц, предупреждающих пер­натую родню об опасности, и воспроизво­дя эти крики через громкоговоритель, можно достаточно эффективно отпугивать птиц от взлетных полос.

Итоги исследований химических сигна­лов насекомых продиктовали подбор хими­ческих веществ, привлекающих или отпу­гивающих этих насекомых. С помощью таких веществ можно заманить в ловушку всех самцов определенного вида, оставив са­мок бесплодными.

Раздел II

ИСТОРИЧЕСКОЕ ВВЕДЕНИЕ В ПСИХОЛОГИЮ

Часть 1. Из истории развития представлений о предмете психологии

А.В.Пе тровский, М. Г. Ярошевский

ИСТОРИЯ ПСИХОЛОГИИ — ОСОБАЯ ОТРАСЛЬ ЗНАНИЯ¹

Термин "психология" древнегреческого происхождения. Он составлен из двух слов: "псюхе" — душа и "логос" — знание или изучение. Предложен же был этот термин не в Древней Греции, внесшей бесценный вклад в наше понимание психической жиз­ни, а в Европе в XVI веке. Мнения истори­ков о том, кто изобрел слово "психология", расходятся. Одни считают его автором соратника Лютера Филиппа Меланхтона, другие — философа Гоклениуса, который применил слово "психология" в 1590 году для того, чтобы можно было обозначить им книги ряда авторов. Это слово полу­чило всеобщее признание после работ не-

мецкого философа Христиана Вольфа, кни­ги которого назывались "Рациональная психология" (1732) и "Эмпирическая пси­хология" (1734). Учитель же Вольфа — Лейбниц пользовался еще термином "пнев-матология". До XIX века это слово не употреблялось ни в английской, ни во фран­цузской литературе.

Об использовании слова "психолог" (с ударением на последнем слоге) в русском языке говорит реплика Мефистофеля в пушкинской "Сцене из Фауста": "Я психо­лог... о вот наука!.." Но в те времена пси­хологии как отдельной науки не было. Психолог означал знатока человеческих страстей и характеров.

В XVI веке под "душой" и "логосом" понималось нечто иное, чем в период ан­тичности. Если бы, например, спросили у Аристотеля (у которого мы впервые нахо­дим не только разработанную систему психологических понятий, но и первый очерк истории психологии), к чему отно­сится знание о душе, то его ответ сущест­венно отличался бы от позднейших, ибо такое знание, с его точки зрения, имеет объектом любые биологические явления, включая жизнь растений, а также те про­цессы в человеческом теле, которые мы сейчас считаем сугубо соматическими (ве­гетативными, "растительными").

^Петровский А.В., Ярошевский М.Г. История и теория психологии: В 2 т. Ростов-на-Дону: Феникс, 1996. Т.1. С. 42—47, 50—52.

Еще удивительнее был бы ответ пред­шественников Аристотеля. Они понимали под душой движущее начало всех вещей, а не только организмов. Так, например, по мнению древнегреческого мудреца Фалеса, магнит притягивает другие тела потому, что обладает душой. Это учение о всеоб­щей одушевленности материи — гилозо­изм — может показаться примитивным с точки зрения последующих успехов в по­знании природы, однако оно было круп­ным шагом вперед на пути от анимисти­ческого (мифологического) мышления к научному.

Гилозоизм видел в природе единое ма­териальное целое, наделенное жизнью, по­нятой как способность ощущать, запоми­нать и действовать. Принцип монизма, выраженный в этом воззрении, делал его привлекательным для передовых мысли­телей значительно более поздних эпох (Те-лезио, Дидро, Геккеля и других).

Анимизм же (от лат. "анима" — душа) каждую конкретную вещь наделял сверхъ­естественным двойником — душой. Пе­ред взором анимистически мыслившего человека мир выступал как скопление произвольно действующих душ. Элемен­ты анимизма представлены, как отмечал Г.В. Плеханов, в любой религии. Ани­мистические донаучные взгляды на душу веками влияли на понимание человеческих мыслей, чувств, поступков. Эти рудименты дают о себе знать и в значительно более поздние времена в представлениях об обитающем в мозгу "внутреннем человеке" (скрывающемся под термином "душа", "со­знание", "Я"), который воспринимает впе­чатления, размышляет, принимает решения и приводит в действие мышцы.

Господствовавшая в средние века рели­гиозная идеология придала понятию о душе определенное мировоззренческое содержа­ние (душа рассматривалась как бесплотная, нетленная сущность, переживающая брен­ное тело, служащая средством общения со сверхъестественными силами, испытываю­щая воздаяние за земные поступки и т.д.).

Именно это отнюдь не "языческое" со­держание имплицитно было заложено в древнегреческом по своей этимологии сло­ве "психология", когда оно впервые стало прилагаться к совокупности сведений о душевных явлениях. Нет ничего более ошибочного, как делать на этом основа-

нии вывод, будто человечество не знало тог­да иных взглядов на психику и сознание, кроме религиозно-идеалистических. Ца­рившая в университетах схоластическая философия (ее и представляли те, кто со­здал термин "психология") действительно подчинялась диктату церкви. Однако даже в пределах этой философии возникали, от­ражая запросы новой социальной практи­ки, передовые идеи.

В борьбе с церковно-богословской кон­цепцией души утверждалось самосознание рвавшейся из феодальных пут личности. Отношением к этой концепции определял­ся общий характер любого учения.

В эпоху Возрождения, когда студенты какого-нибудь университета хотели с пер­вой лекции оценить профессора, они кри­чали ему: "Говорите нам о душе!". Наи­более важное в те времена могли расска­зать о душе не профессора, кругозор которых был ограничен сочинениями ан­тичных авторов и комментариями к ним, а люди, представления которых не изла­гались ни в лекциях, ни в книгах, объе­диненных Гоклениусом под общим названием "Психология". Это были вра­чи типа Вивеса или Фракасторо, худож­ники и инженеры типа Леонардо да Вин­чи, а позднее — Декарт, Спиноза, Гоббс и многие другие мыслители и натуралис­ты, не преподававшие в университетах и не претендовавшие на то, чтобы разраба­тывать психологию. Длительное время по своему официальному статусу психология считалась философской (и богословской) дисциплиной. Иногда она фигурировала под другими именами. Ее называли мен­тальной философией (от лат. mental — психический), душесловием, пневма-тологией. Но было бы ошибочно пред­ставлять ее прошлое по книгам с этими заглавиями и искать ее корни в одной только философии. Концентрация психо­логических знаний происходила на мно­гих участках интеллектуальной работы человечества. Поэтому история психоло­гии (до момента, когда она около ста лет назад начала вести свою историческую ле­топись в качестве самостоятельной экс­периментальной науки) не совпадает с эволюцией философских учений о душе (так называемая метафизическая психо­логия) или о душевных явлениях (так на­зываемая эмпирическая психология).

Означает ли это, что в интересах науч­ного прогресса, радикально изменившего объяснение явлений, некогда названных словом "душа", следует отказаться от термина "психология", хранящего память об этом древнем слове-понятии?

Ответ на данный вопрос дал Л.С. Вы­готский: "Мы понимаем исторически, — писал он, — что психология как наука дол­жна была начаться с идеи души. Мы так­же мало видим в этом просто невежество и ошибку, как не считаем рабство резуль­татом плохого характера. Мы знаем, что наука как путь к истине непременно вклю­чает в себя в качестве необходимых мо­ментов заблуждения, ошибки, предрассуд­ки. Существенно для науки не то, что они есть, а то, что, будучи ошибками, они все же ведут к правде, что они преодолевают­ся. Поэтому мы принимаем имя нашей на­уки со всеми отложившимися в нем сле­дами вековых заблуждений как живое указание на их преодоление, как боевые рубцы от ран, как живое свидетельство ис­тины, возникающей в невероятно сложной борьбе с ложью"¹.

Психологию на ее многовековом ис­торическом пути считали наукой о душе, сознании, психике, поведении. С каждым из этих глобальных терминов сочеталось различное предметное содержание, не го­воря уже о конфронтации противополож­ных взглядов на него. Однако при всех расхождениях, сколь острыми бы они ни были, сохранялись общие точки, где пере­секались различные линии мысли. Имен­но в этих точках "вспыхивали" искры зна­ния как сигналы для следующего шага в поисках истины. Не будь этих общих то­чек, люди науки говорили бы каждый на своем языке, непонятном для других ис­следователей этого предметного поля, будь то их современники, либо те, кто пришел после них.

Эти точки, ориентируясь на которые мы способны вернуть к жизни мысль бы­лых искателей истины, назовем категори­ями и принципами психологического по­знания <...>.

Информацию о прошлом психологии хранят не только сменявшие друг друга

философские системы, но и история есте­ственных наук (в особенности биологии), медицины, педагогики, социологии.

Объективная природа психики такова, что, находясь в извечной зависимости от своих биологических оснований, она при­обретает на уровне человека социальную сущность.

Поэтому ее причинное объяснение не­обходимо предполагает выявление ее обус­ловленности природными и общественно-историческими факторами. Исследуются же эти факторы не самой психологией, а соответствующими "сестринскими" наука­ми, от успехов которых она неизменно зависит. Но и они, в свою очередь, зави­сят от нее, поскольку изучаемые ею явле­ния и закономерности вопреки эпифено-менализму² играют важную роль в биологической и социальной жизни. Не­возможно адекватно отобразить становле­ние психологических проблем, гипотез, концепций, абстрагируясь от развития знаний о природе и обществе, а также иг­норируя обширные области практики, связанные с воздействием на человека.

История науки — это особая область знания. Ее предмет существенно иной, чем предмет той науки, развитие которой она изучает. Следует иметь в виду, что об исто­рии науки можно говорить в двух смыс­лах. История — это реально совершаю­щийся во времени и пространстве процесс. Он идет своим чередом независимо от того, каких взглядов придерживаются на него те или иные индивиды.

Это же относится и к развитию на­уки. Как непременный компонент куль­туры она возникает и изменяется безот­носительно к тому, какие мнения по поводу этого развития высказывают раз­личные исследователи в различные эпо­хи и в различных странах.

Применительно к психологии веками рождались и сменяли друг друга представ­ления о душе, сознании, поведении. Воссоз­дать правдивую картину этой смены, вы­явить, от чего она зависела, и призвана история психологии.

Психология как наука изучает факты, механизмы и закономерности психической

¹ Выготский Л.С. Собр. соч.: В 6 Т. М.: Педагогика, 1982—1984. Т. 1. С. 429.

² Эпифеноменализм — учение о том, что психические акты не имеют самостоятельной ценности и не являются причинными факторами поведения.

жизни. История же психологии описыва­ет и объясняет, как эти факты и законы открывались (порой в мучительных поис­ках истины) человеческому уму. Итак, если предметом психологии является одна реальность, а именно реальность ощущений и восприятий, памяти и воли, эмоций и характера, то предметом истории психо­логии служит другая реальность, а имен­но — деятельность людей, занятых позна­нием психического мира.

Поскольку же знание является продук­том умственной работы, то обычно исто­рия психологии выступает как история научно-психологической мысли. <...>

Имеется определенная последователь­ность в смене "формаций" научного мыш­ления. Каждая "формация" определяет типичную для данной эпохи картину психической жизни. Закономерности этой смены (преобразования одних понятий, категорий, интеллектуальных структур в другие) изучаются историей науки, и только ею одной. Такова ее первая уни­кальная задача.

Вторая задача, которую она призвана решать, заключается в том, чтобы раскрыть взаимосвязь психологии с другими наука­ми. Подчеркивая единство науки, великий физик Макс Планк писал, что наука пред­ставляет собой внутренне единое целое. Ее разделение на отдельные отрасли обуслов­лено не столько природой вещей, сколько ограниченностью способности человеческо­го познания. В действительности существу­ет непрерывная цепь от физики и химии через биологию и антропологию к соци­альным наукам, цепь, которая ни в одном месте не может быть разорвана, разве лишь по произволу.

Уже была отмечена зависимость успе­хов психологии от успешного развития механики, биологии, социологии, кибер­нетики. В свою очередь, ее достижения восприняли многие отрасли знания.

Еще одной проблемой, никем, кроме ис­тории науки, не разрабатываемой, являет­ся выяснение зависимости процессов по­рождения и восприятия знаний (в нашем случае — знаний о психике) от социокуль­турного контекста, от идеологических вли­яний. Не выяснены, например, причины, по

которым от учения Демокрита сохра­нились лишь фрагменты (да и то извест­ные из вторых рук), тогда как от Платона дошло чуть ли не полное собрание сочине­ний. Но не исключается, что в самом этом факте отразилось своеобразие борьбы раз­личных людей вокруг вопросов, хотя и те­оретических, но захватывающих их корен­ные земные интересы.

Существует легенда, будто Платон пытался уничтожить сочинения Демокри­та¹, скупая их с этой целью. (А в те време­на уничтожить произведения какого-ни­будь автора было нетрудно).

Во всяком случае, Платон, заимствуя у Демокрита сведения, касающиеся приро­ды, ни в одной из своих работ его, как ука­зывает А.Ф. Лосев, не упоминает.

Если от прославленных авторов одной и той же эпохи в одном случае доходят, по существу, все труды, в другом, по су­ществу, ничего не остается, то есть осно­вания объяснять это не случайностью, а умышленными акциями против одного из них. Столкновение умов может превра­титься в установку на истребление сочи­нений какого-либо автора или даже его самого. Вненаучные средства, как извест­но, пускались в ход не только в древние времена. Свободную мысль, естественнона­учное исследование природы человека пы­тались приостановить кострами инквизи­ции, застенками, полицейскими мерами.

Разве не свидетельствует, например, об этом предписание Главного комитета по делам печати царской России "арестовать и подвергнуть судебному преследованию" книгу И.М. Сеченова "Рефлексы головного мозга" как ведущую к "развращению нравов"?²

Борьбу непримиримых воззрений от­ражают и многие современные дискуссии.

Научные проблемы, идеи, теории зарож­даются и трансформируются под влияни­ем потребностей общества, социальной практики. Так, новая наука, которая стро­илась на опыте, эксперименте, математике и объясняла мир из его собственных зако­нов, а не исходя из божьей воли, возникла, когда рушились феодальные порядки, став­шие препятствием для развития произво­дительных сил общества.

¹ Демокрит являлся автором множества работ, охватывающих различные области знания.

² Научное наследство. М., 1956. Т. 3 С.64.

В наши дни научно-технический про­гресс, сопряженный с революционными из­менениями, которые произвела компьюте­ризация в материальном и духовном производстве, изменил, как было сказано, и стиль психологического мышления.

Из этого явствует и третья, решаемая только историей психологии, задача: изу­чить взаимоотношения между обществен­ными запросами и научным творчеством как процессом, имеющим свою специфику.

Исторический анализ этой специфики позволяет проникнуть в лабораторию исследовательского труда отдельной лич­ности.

Здесь перед нами четвертая задача ис­тории науки. За творческой личностью стоит целый мир мыслей, неповторимых пе-

реживании, нескончаемых споров ученого с другими людьми и с самим собой, интел­лектуальных радостей и поражений, неза­вершенных исканий и сбывшихся надежд. Приобщиться к этому миру — значит осоз­нать гуманистическое, личностное начало науки.

Решая эти четыре задачи, история на­уки и определяет свой собственный пред­мет. Грубо говоря, этот предмет дан в сис­теме трех координат: историологической (развитие знаний о психическом, опосре­дованное сменой стилей мышления), соци­альной (прежде всего отношения между наукой и обществом, а также между сами­ми "обитателями" мира науки) и личнос­тной (неповторимость творческих исканий отдельного ученого).

А.В.Пе тр о веки и, М. Г. Ярошевский

[ПСИХОЛОГИЯ

КАК НАУКА О ДУШЕ]¹

Некогда студенты шутили, советуя на экзамене по любому предмету на вопрос о том, кто его впервые изучал, смело от­вечать: "Аристотель". Этот древнегречес­кий философ и естествоиспытатель, жив­ший в IV веке до н.э., заложил первые камни в основание многих дисциплин. Его по праву следует считать также отцом психологии как науки. Им был написан первый курс общей психологии "О душе". Кстати, касаясь предмета психологии, мы следуем в своем подходе к нему за Ари­стотелем. Сперва он изложил историю вопроса, мнения своих предшественников, объяснил отношение к ним, а затем, ис­пользуя их достижения и просчеты, пред­ложил свои решения.

Как бы высоко ни поднялась мысль Аристотеля, обессмертив его имя, за ним стояли поколения древнегреческих муд­рецов. Притом не только философов-тео­ретиков, но и испытателей природы, на­туралистов, медиков. Их труды — это предгорья возвышающейся в веках вер­шины: учения Аристотеля о душе. Это­му учению предшествовали революцион­ные события в истории представлений об окружающем мире.

Анимизм

Переворот заключался в преодолении древнего анимизма (от лат. "анима" —

душа, дух) — веры в скрытый за видимы­ми вещами сонм духов (душ) как особых "агентов" или "призраков", которые поки­дают человеческое тело с последним дыха­нием, а по некоторым учениям (например, знаменитого философа и математика Пифагора), являясь бессмертными, вечно странствуют по телам животных и расте­ний. Древние греки называли душу сло­вом "псюхе". Оно и дало позднее имя на­шей науке.

В имени сохранились следы изначаль­ного понимания связи жизни с ее фи­зической и органической основой (срав­ните русские слова: "душа", "дух", и "дышать", "воздух"). Интересно, что уже в ту древнейшую эпоху, говоря о душе ("псю­хе"), люди как бы соединяли в единый ком­плекс присущее внешней природе (воздух), организму (дыхание) и психике (в ее пос­ледующем понимании). Конечно, в своей житейской практике они все это прекрасно различали. Когда знакомишься со знани­ем человеческой психологии по их мифам, не можешь не восхищаться тонкостью по­нимания ими стиля поведения своих бо­гов, наделенных коварством, мудростью, мстительностью, завистью и иными каче­ствами, которые придавал небожителям творец мифов — народ, познавший эту пси­хологию в земной практике своего обще­ния с ближними.

Мифологическая картина мира, где тела заселяются душами (их "двойниками" или призраками), а жизнь зависит от произво­ла богов, веками царила в общественном сознании.

Гилозоизм

Революцией в умах стал переход от анимизма к гилозоизму (от греч. слов, оз­начающих: "материя" и "жизнь"). Весь мир — универсум, космос — мыслился от­ныне изначально живым. Границы между живым, неживым и психическим не про­водилось. Все они рассматривались как по­рождение единой первичной материи (пра-материи), и тем не менее это философское учение стало великим шагом на пути по­знания природы психического. Оно покон­чило с анимизмом (хотя он и после этого на протяжении столетий, вплоть до наших

¹ Петровский А.В., Ярошевский М.Г. История и теория психологии: В 2 т. Ростов-на-Дону: Феникс, 1996. Т. 1. С. 53—77, 81, 86—93.

дней, находил множество приверженцев, считающих душу внешней для тела сущ­ностью). Гилозоизм впервые поставил душу (психику) под общие законы есте­ства.

Утверждался непреложный и для со­временной науки постулат об изначальной вовлеченности психических явлений в круговорот природы.

Гераклит и идея развития как закон (Логос)

Гилозоисту Гераклиту космос явился в образе "вечно живого огня", а душа ("пси­хея") — в образе его искорки. Все сущее подвержено вечному изменению: "Наши тела и души текут, как ручьи". Другой афоризм Гераклита гласил: "Познай само­го себя". Но в устах философа это вовсе не означало, что познать себя — значит уйти в глубь собственных мыслей и пережи­ваний, отвлекшись от всего внешнего. "По каким бы дорогам ни шел, не найдешь гра­ниц души, так глубок ее Логос", — учил Гераклит.

Этот термин "логос", введенный Герак­литом, но применяемый поныне, приобрел великое множество смыслов. Но для него самого он означал закон, по которому "все течет", и явления переходят друг в друга. Малый мир (микрокосм) отдельной души идентичен макрокосму всего миропорядка. Поэтому постигать себя (свою психею) — значит углубляться в закон (Логос), кото­рый придает вселенскому ходу вещей со­тканную из противоречий и катаклизмов динамическую гармонию.

После Гераклита (его называли "тем­ным" из-за трудности понимания и "пла­чущим", так как будущее человечества он считал еще страшнее настоящего) в запас средств, позволяющих читать "книгу при­роды" со смыслом, вошла идея закономер­ного развития всего сущего, в том числе "текущих, как ручьи" тел и душ.

Демокрит и идея причинности

Учение Гераклита о том, что от Зако­на (а не от произвола богов — властите­лей неба и земли) зависит ход вещей, пе­решло к Демокриту. Сами боги — в его изображении — не что иное, как сфери­ческие скопления огненных атомов. Че-

ловек также создан из различного сорта атомов, самые подвижные из них — ато­мы огня. Они образуют душу.

Единым и для души, и для космоса он признал не сам по себе закон, а закон, со­гласно которому нет беспричинных явле­ний, но все они — неотвратимый результат соударения атомов. Случайными кажутся события, причину которых мы не знаем.

Демокрит говорил, что хотя бы одно причинное объяснение готов был бы пред­почесть царской власти над персами. (Пер­сия была тогда сказочно богатой страной.) Впоследствии принцип причинности назва­ли детерминизмом. И мы увидим, как имен­но благодаря ему добывалось по крупице научное знание о психике.

Гиппократ и учение о темпераментах

Демокрит дружил со знаменитым ме­диком Гиппократом. Для медика важно было знать устройство живого организма, причины, от которых зависят здоровье и болезнь. Определяющей причиной Гиппок­рат считал пропорцию, в которой смеша­ны в организме различные "соки" (кровь, желчь, слизь). Пропорция в смеси была названа темпераментом. И с именем Гип­пократа связывают дошедшие до наших дней названия четырех темпераментов: сангвинический (преобладает кровь), холе­рический (желтая желчь), меланхоличес­кий (черная желчь), флегматический (слизь). Для будущей психологии этот объяснительный принцип при всей его наивности имел очень важное значение. Недаром названия темпераментов сохра­нились поныне. Во-первых, на передний план ставилась гипотеза, согласно которой бесчисленные различия между людьми умещались в несколько общих картин по­ведения. Тем самым Гиппократ положил начало научной типологии, без которой не возникли бы современные учения об ин­дивидуальных различиях между людьми. Во-вторых, источник и причину различий Гиппократ искал внутри организма. Ду­шевные качества ставились в зависимость от телесных.

О роли нервной системы в ту эпоху еще не знали. Поэтому типология являлась, го­воря нынешним языком, гуморальной (от лат. "гумор" — жидкость). Следует, впро-

чем, заметить, что в новейших теориях признается теснейшая связь между нервны­ми процессами и жидкими средами орга­низма, его гормонами (греческое слово, оз­начающее то, что возбуждает). Отныне и медики, и психологи говорят о единой ней-рогуморальной регуляции поведения.

Анаксагор

и идея организации

Афинский философ Анаксагор не при­нял ни гераклитово воззрение на мир как огненный поток, ни демокритову картину атомных вихрей. Считая природу состоя­щей из множества мельчайших частиц, он искал в ней начало, благодаря которому из беспорядочного скопления и движения этих частиц возникают целостные вещи. Из хаоса — организованный космос. Он признал таким началом "тончайшую вещь", которой дал имя "нус" (разум). От того, какова степень его представленности в различных телах, зависит их совершен­ство. "Человек, — говорил Анаксагор, — является самым разумным из животных вследствие того, что имеет руки". Выходи­ло, что не разум определяет преимущества человека, но его телесная организация оп­ределяет высшее психическое качество — разумность.

Все три принципа, утвержденные фи­лософами, о которых шла речь (Геракли­том, Демокритом, Анаксагором), создавали главный жизненный нерв будущего науч­ного способа осмысления мира, в том чис­ле и научного познания психических яв­лений. Какими бы извилистыми путями ни шло это познание в последующие века, оно имело своими регуляторами три идеи: закономерного развития, причинности и организации (системности). Открытые две с половиной тысячи лет назад объяснитель­ные принципы стали на все времена осно­вой объяснения душевных явлений.

"Софисты": поворот от природы к человеку

Новую особенность этих явлений от­крыла деятельность философов, названных софистами — "учителями мудрости". Их интересовала не природа с ее не завися­щими от человека законами, но сам че­ловек, которого первый софист Протагор

назвал "мерой всех вещей". Впоследствии кличка "софист" стала применяться к лжемудрецам, которые с помощью различ­ных уловок выдают мнимые доказатель­ства за истинные. Но в истории психо­логического познания деятельность софи­стов открыла новый объект: отношения между людьми с использованием средств, призванных доказать и внушить любое положение, независимо от его достовер­ности.

В связи с этим детальному обсужде­нию были подвергнуты приемы логичес­ких рассуждений, строение речи, харак­тер отношений между словом, мыслью и воспринимаемыми предметами. Как мож­но что-либо передать посредством языка, спрашивал софист Горгий, если его звуки ничего общего не имеют с обозначаемы­ми ими вещами? И это не софизм в смыс­ле логического ухищрения, а реальная проблема. Она, как и другие вопросы, обсуждавшиеся софистами, подготавлива­ла развитие нового направления в пони­мании души. Были оставлены поиски ее природной "материи" (огненной, атомной и др.). На передний план выступили речь и мышление как средства манипулирова­ния людьми. Их поведение ставилось в зависимость не от материальных причин, как представлялось прежним философам, вовлекшим душу в космический круго­ворот. Теперь она попадала в сеть произ­вольно творимых логико-лингвистических хитросплетений.

Из представлений о душе исчезали при­знаки ее подчиненности строгим законам и неотвратимым причинам, действующим в физической природе. Язык и мысль ли­шены подобной неотвратимости. Они полны условностей в зависимости от человеческих интересов и пристрастий. Тем самым дей­ствия души приобретали зыбкость и неоп­ределенность. Возвратить им прочность и надежность, но коренящиеся не в вечных законах мироздания, а в самом мышлении человека, стремился Сократ.

Сократ

и новое понятие о душе

Об этом философе, ставшем на все века идеалом бескорыстия, честности и независимости мысли, мы знаем со слов его учеников. Сам же он никогда ничего

не писал и считал себя не учителем муд­рости, а человеком, пробуждающим у дру­гих стремление к истине путем особой техники диалога, своеобразие которого стали впоследствии называть сократичес­ким методом. Подбирая определенные вопросы, Сократ помогал собеседнику "ро­дить" ясное и отчетливое знание. Он лю­бил говорить, что продолжает в области логики и нравственности дело своей мате­ри — повивальной бабки. Уже знакомая нам формула Гераклита "познай самого себя" означала у Сократа обращенность не к вселенскому закону (Логосу), но к внутреннему миру субъекта, его убежде­ниям и ценностям, его умению действо­вать как разумное существо согласно по­ниманию лучшего.

Сократ был мастером устного общения. С каждым встречным человеком он зате­вал беседу с целью заставить его задумать­ся о своих беспечно применяемых по­нятиях. Впоследствии его стали называть пионером психотерапии, цель которой — с помощью слова обнажить то, что скрыто за покровом сознания. В его методике таи­лись идеи, сыгравшие через много столетий ключевую роль в психологических иссле­дованиях мышления.

Во-первых, работа мысли ставилась в зависимость от задачи, создающей пре­пятствие в ее привычном течении. Имен­но с такими задачами сталкивали вопро­сы, которые Сократ обрушивал на своего собеседника, вынуждая его тем самым об­ратиться к работе собственного ума. Во-вторых, эта работа изначально носила ха­рактер диалога. Оба признака — де­терминирующая тенденция, создаваемая задачей, и диалогизм, предполагающий, что познание изначально социально, поскольку коренится в общении субъек­тов, — стали в XX веке главными ори­ентирами экспериментальной психологии мышления.

После Сократа, в центре интересов ко­торого выступила умственная деятельность индивидуального субъекта (ее продукты и ценности), понятие о душе наполнилось но­вым предметным содержанием. Его со­ставляли совершенно особые реалии, кото­рых физическая природа не знает. Мир этих реалий стал сердцевиной философии гениального ученика Сократа Платона.

Платон: душа

как созерцательница идей

Платон создал в Афинах свой научно-учебный центр, названный Академией, у входа в которую было написано: "Не зна­ющий геометрии да не войдет сюда". Гео­метрические фигуры, общие понятия, ма­тематические формулы, логические конструкции являли собой умопостигае­мые объекты, наделенные в отличие от ка­лейдоскопа чувственных впечатлений не­зыблемостью и обязательностью для любого индивидуального ума. Возведя эти объекты в особую действительность, Пла­тон увидел в них сферу вечных идеальных форм, скрытых за небосводом в образе цар­ства идей.

Все чувственно-воспринимаемое, начи­ная от непосредственно ощущаемых близ­ких предметов до воспринимаемых дале­ких звезд, — это лишь затемненные идеи, их несовершенные слабые копии. Утверж­дая принцип первичности сверхпрочных, вечных общих идей по отношению ко все­му преходящему в тленном телесном мире, Платон стал родоначальником философии идеализма.

Каким же образом осевшая в бренной плоти душа приобщается к вечным иде­ям? Всякое знание, согласно Платону, есть воспоминание. Душа вспоминает (для это­го требуются специальные усилия) то, что ей довелось созерцать до своего земного рождения.

Открытие внутренней речи как диалога

Опираясь на опыт Сократа, доказавше­го нераздельность мышления и общения (диалога), Платон сделал следующий шаг. Он под новым углом зрения оценил про­цесс мышления, не получивший выраже­ния в сократовом внешнем диалоге. В этом случае, по мнению Платона, его сме­няет диалог внутренний. "Душа, размыш­ляя, ничего иного не делает, как разгова­ривает, спрашивая сама себя, отвечая, утверждая и отрицая".

Феномен, описанный Платоном, извес­тен современной психологии как внутрен­няя речь, а процесс ее порождения из речи

внешней (социальной) получил имя "ин-териоризации" (от лат. "интериор" — внут­ренний).

У самого Платона нет этих терминов. Тем не менее перед нами феномен, проч­но вошедший в состав нынешнего науч­ного знания об умственной деятельности человека.

Личность

как конфликтующая структура

Дальнейшее развитие понятия о душе шло в направлении его дифференциации путем выделения в ней различных "частей" и функций. У Платона их разграничение приняло этический смысл. Это пояснял платоновский миф о вознице, правящем колесницей, в которую впряжены два коня: дикий, рвущийся идти собственным путем любой ценой, и породистый, благо­родный, поддающийся управлению. Возни­ца символизировал разумную часть души, кони — два типа мотивов: низшие и выс­шие побуждения. Разум, призванный согла­совать эти два мотива, испытывает, соглас­но Платону, большие трудности из-за несовместимости низменных и благородных влечений.

В сферу изучения души вводились та­кие важнейшие аспекты, как конфликт мотивов, имеющих нравственную ценность, и роль разума в его преодолении и интег­рации поведения. Через много столетий версия о взаимодействии трех компонен­тов, образующих личность как дина­мическую, раздираемую конфликтами и полную противоречий организацию, ожи­вет в психоанализе Фрейда.

Природа, культура и организм

Знание о душе — от его первых зачат­ков на античной почве до современных систем — росло в зависимости от уровня знаний о внешней природе, с одной сторо­ны, и от общения с ценностями культуры — с другой. Ни природа, ни культура сами по себе не образуют область психического. Однако ее нет без взаимодействия с ними.

Коренной поворот в познании этой об­ласти и работе по построению предмета психологии принадлежал Аристотелю. Философы до Сократа, размышляя о психических явлениях, ориентировались

на природу. Они искали в качестве экви­валента этих явлений одну из ее стихий, образующих единый мир, которым пра­вят естественные законы. Лишь сопоста­вив эти воззрения с древней верой в души как особые двойники тела, можно ощутить их взрывную силу.

Грянула великая интеллектуальная революция, от которой следует вести счет новому воззрению на психику. После со­фистов и Сократа в объяснениях души наметился поворот к пониманию ее дея­тельности как феномена культуры. Ибо входящие в состав души абстрактные по­нятия и нравственные идеалы невыводи­мы из вещества природы. Они — порож­дения духовной культуры.

Для обеих ориентации — и на приро­ду, и на культуру — душа выступала как внешняя по отношению к организму реа­лия, либо вещественная (огонь, воздух и др.), либо бесплотная (средоточие понятий, об­щезначимых норм и др.). Шла ли речь об атомах (Демокрит) или об идеальных фор­мах (Платон) — предполагалось, что и одно, и другое заносится в организм извне.

Аристотель:

душа как форма тела

Аристотель преодолел этот способ мыш­ления, открыв новую эпоху в понимании души как предмета психологического зна­ния. Не физические тела и не бестелесные идеи стали для него источником этого знания, но организм, где телесное и духов­ное образуют нераздельную целостность. Тем самым было покончено и с наивным анимистическим дуализмом, и с изощрен­ным дуализмом Платона. Душа, по Арис­тотелю, это не самостоятельная сущность, а форма, способ организации живого тела.

Аристотель был сыном медика при македонском царе и сам готовился к медицинской профессии. Семнадцати­летним юношей он появился в Афинах у шестидесятилетнего Платона и ряд лет за­нимался в его Академии, с которой в даль­нейшем порвал. Известная картина Ра­фаэля "Афинская школа" изображает Платона указывающим рукой на небо, Аристотеля — на землю. В этих образах запечатлено различие в ориентациях двух великих мыслителей. По Аристотелю, идейное богатство мира скрыто в чув-

ственно-воспринимаемых земных вещах и раскрывается в их опирающемся на опыт исследовании.

Аристотель создал свою школу на ок­раине Афин, названную Ликеем (по этому названию в дальнейшем словом "лицей" стали называть привилегированные учеб­ные заведения). Это была крытая галерея, где Аристотель, обычно прогуливаясь, вел занятия. "Правильно думают те, — гово­рил Аристотель своим ученикам, — кому представляется, что душа не может суще­ствовать без тела и не является телом".

Кто же имелся в виду под теми, кто "правильно думает"?

Очевидно, что не натурфилософы, для которых душа — это тончайшее тело. Но и не Платон, считавший душу паломницей, странствующей по телам и другим мирам. Решительный итог размышлений Аристо­теля: "Душу от тела отделить нельзя", — делал бессмысленными все вопросы, стояв­шие в центре учения Платона о прошлом и будущем души.

Выходит, что, упоминая тех, кто "пра­вильно думает", Аристотель имел в виду собственное понимание, согласно которо­му переживает, мыслит, учится не душа, а целостный организм. "Сказать, что душа гневается, — писал он, — равносильно тому, как если бы кто сказал, что душа занима­ется тканьем или постройкой дома".

Биологический опыт

и изменение объяснительных

принципов психологии

Аристотель был и философ, и исследо­ватель природы. Одно время он обучал на­укам юного Александра Македонского, который впоследствии приказал отправ­лять своему старому учителю образцы ра­стений и животных из завоеванных им стран. Накапливалось огромное количество фактов — сравнительно-анатомических, зоологических, эмбриологических и дру­гих, богатство которых стало опытной ос­новой наблюдений и анализа поведения живых существ.

Психологическое учение Аристотеля строилось на обобщении биологических фактов. Вместе с тем это обобщение приве­ло к преобразованию главных объяснитель­ных принципов психологии: организации (системности), развития и причинности.

Организация живого (системно-функциональный подход)

Уже сам термин "организм" требует рассматривать его под углом зрения орга­низации, то есть упорядоченности целого, которое подчиняет себе свои части для решения какой-либо задачи. Устройство этого целого и его работа (функция) не­раздельны. "Если бы глаз был живым су­ществом, его душой было бы зрение", — говорил Аристотель.

Душа организма — это его функция, деятельность. Трактуя организм как сис­тему, Аристотель выделял в ней различ­ные уровни способностей к деятельности.

Понятие о способности, введенное Ари­стотелем, было важным новшеством, на­всегда вошедшим в основной фонд психологических знаний. Оно разделяло возможности организма (заложенные в нем психологические ресурсы) и их реализа­цию на деле. При этом намечалась схема иерархии способностей как функций души: а) вегетативная (имеется и у расте­ний); б) чувственно-двигательная (у жи­вотных и человека); в) разумная (прису­щая только человеку). Функции души становились уровнями ее развития.

Закономерность развития

Тем самым в психологию вводилась в качестве важнейшего объяснительного принципа идея развития. Функции души располагались в виде "лестницы форм", где из низшей и на ее основе возникает функ­ция более высокого уровня. (Вслед за веге­тативной — растительной — формирует­ся способность ощущать, из которой развивается способность мыслить.)

При этом в отдельном человеке повто­ряются при его превращении из младенца в зрелое существо те ступени, которые про­шел за свою историю весь органический мир. (Впоследствии это было названо био­генетическим законом.)

Различие между чувственным воспри­ятием и мышлением было одной из пер­вых психологических истин, открытых древними. Аристотель, следуя принципу развития, стремился найти звенья, веду­щие от одной ступени к другой. В этих поисках он открыл особую область пси-

хических образов, которые возникают без прямого воздействия вещей на органы чувств. Сейчас их принято называть пред­ставлениями памяти и воображения (Аристотель говорил о фантазии). Эти образы подчинены открытому опять-таки Аристотелем механизму ассоциации — связи представлений.

Объясняя развитие характера, он ут­верждал, что человек становится тем, что он есть, совершая те или иные поступки.

Учение о формировании характера в реальных поступках, которые у людей как существ "политических" всегда предпола­гают нравственное отношение к другим, ставило психическое развитие человека в причинную, закономерную зависимость от его деятельности.

Понятие о конечной причине

Изучение органического мира побудило Аристотеля придать новый импульс главно­му нерву аппарата научного объяснения — принципу причинности (детерминизма). Вспомним, что Демокрит хотя бы одно при­чинное объяснение считал стоящим всего персидского царства. Но для него образцом служило столкновение, соударение матери­альных частиц — атомов. Аристотель же, наряду с этим типом причинности, выделя­ет другие. Среди них — целевую причину или "то, ради чего совершается действие", ибо "природа ничего не делает напрасно".

Конечный результат процесса (цель) заранее воздействует на его ход. Психи­ческая жизнь в данный момент зависит не только от прошлого, но и потребного будущего. Это было новым словом в по­нимании ее причин (детерминации). Итак, Аристотель преобразовал ключевые объяс­нительные принципы психологии: систем­ности, развития, детерминизма.

Аристотелем было открыто и изучено множество конкретных психических явле­ний. Но так называемых "чистых фактов" в науке нет. Любой ее факт по-разному видится в зависимости от теоретического угла зрения, от тех категорий и объяснительных схем, которыми вооружен исследовательский ум. Обогатив эти принципы, Аристотель предста­вил совершенно иную сравнительно с его предшественниками (подготовившими его синтез) картину устройства, функций и раз­вития души.

Психологическая мысль эпохи эллинизма

После походов македонского царя Александра (IV век до н.э.) возникает крупнейшая мировая монархия древ­ности. Вскоре она распалась, и ее распад открыл новый период в истории древне­го мира — эллинистический. Его отли­чал синтез элементов культур Греции и стран Востока.

Положение личности в обществе ко­ренным образом изменилось. Свободный грек утрачивал связь со своим родным городом, его стабильной социальной сре­дой и оказывался перед лицом непредс­казуемых перемен. Со все большей ост­ротой он ощущал зыбкость своего существования в изменившемся, ставшим чужим мире. Эти сдвиги в реальном положении и в самовосприятии личности наложили отпечаток на представления о ее душевной жизни. В них она осмысли­валась под новым углом зрения.

Вера в могущество разума, в великие интеллектуальные достижения прежней эпохи ставится под сомнение. Возникает философия скептицизма, рекомендующая вообще воздерживаться от суждений, ка­сающихся окружающего мира, по причи­не их недоказуемости, относительности, зависимости от обычаев и т.п. (Пиррон, конец IV века до н.э.). Такая интеллек­туальная установка исповедовалась, исхо­дя из этической мотивации. Полагалось, что отказ от поисков истины позволит об­рести душевный покой, достичь состояния атараксии (от греческого слова, означав­шего отсутствие волнений).

В других концепциях этого периода также идеализировался образ жизни муд­реца, отрешенного от игры внешних сти­хий и благодаря этому способного сохра­нить свою индивидуальность в непрочном мире, противостоять потрясениям, посто­янно угрожающим существованию. Этот мотив направлял интеллектуальные по­иски двух других доминировавших в эл­линистический период философских школ — стоиков и эпикурейцев. Связан­ные корнями со школами классической Греции, они переосмыслили ее идейное наследство соответственно духу новой эпохи.

Стоики: пневма и избавление от страстей

Эта школа возникла в IV веке до н.э. и получила свое название по имени того ме­ста в Афинах ("стоя" — портик храма), где ее основатель Зенон (не смешивать с софис­том Зеноном) проповедовал свое учение. Представляя космос как единое целое, со­стоящее из бесконечных модификаций огненного воздуха — пневмы, стоики рас­сматривали человеческую душу как одну из таких модификаций.

Понятие о пневме (в исходном значе­нии — вдыхаемый воздух) у первых на­турфилософов мыслилось как единое при­родное, материальное начало, которое пронизывает как внешний физический космос, так и живой организм (служа но­сителем жизни) и пребывающую там псюхе (т.е. область ощущений, чувств, мыс­лей).

У Анаксимена, как у Гераклита и других натурфилософов, воззрение на психею как частицу воздуха или огня означало ее порож-даемость внешним, материальным космосом. У стоиков же слияние псюхе и природы приобрело иной смысл. Сама природа спири­ту ал изировалась, наделялась признаками, свойственными разуму, но не индивидуаль­ному, а сверхиндивидуальному.

Согласно этому учению, мировая пнев­ма идентична мировой душе, "божествен­ному огню", который является Логосом или, как считали позднейшие стоики, — судьбой. Счастье человека усматривалось в том, чтобы жить согласно Логосу.

Как и их предшественники в классичес­кой Греции, стоики верили в примат разу­ма, в то, что человек не достигает счастья из-за незнания, в чем оно состоит. Но если прежде рисовался образ гармоничной лич­ности, в полноценной жизни которой сли­ваются разумное и чувственное (эмоцио­нальное), то у мыслителей эллинистической эпохи, когда на людей обрушивались не­взгоды, порождавшие страх, неудовлетво­ренность, тревогу, отношение к аффектам изменяется.

Стоики объявили вредными любые аффекты. В них усматривалась "порча разума", поскольку они возникают при неправильной деятельности ума. Удоволь­ствие и страдание — это ложные сужде-

ния о настоящем. Желание и страх — столь же ложные суждения о будущем.

От аффектов следует лечить как от болезней. Их нужно "с корнем вырывать из души". Только разум, свободный от любых эмоциональных потрясений (поло­жительных или отрицательных), способен правильно руководить поведением. Имен­но это позволяет человеку выполнять свое предназначение, свой долг.

Эта этико-психологическая доктрина обычно сопрягалась с установкой, которую, говоря современным языком, можно было бы назвать психотерапевтической. Люди испытывали потребность в том, чтобы ус­тоять перед превратностями жизни с ее драматическими поворотами, лишающими душевного равновесия. Изучение мышле­ния и его отношения к эмоциям носило не абстрактно-теоретический характер. Оно соотносилось с тем, чем люди живы, с обу­чением искусству жить. Все чаще к философам обращались для обсуждения и решения личных, нравственных проблем. Из искателей истин они становились це­лителями душ, прообразом будущих священников, духовников.

Эпикурейцы: атомизм и безмятежность духа

На других космологических началах, но с той же этической ориентацией на по­иски счастья и искусства жить сложи­лась школа Эпикура (конец IV века до н.э.). В своих представлениях о природе она опиралась на атомизм Демокрита, внося в него, однако, важную корректи­ву. (За диссертацию о различии между натурфилософией Демокрита и Эпикура Карл Маркс получил диплом доктора философии.) Отойдя от демокритова уче­ния о неотвратимости движения атомов по законам, исключающим случайность, Эпикур предполагал, что эти частицы могут отклоняться от своих закономер­ных траекторий. Этот вывод имел этико-психологическую подоплеку.

В отличие от версии о "жесткой" при­чинности, царящей во всем, что соверша­ется в мире (и, стало быть, в душе как разновидности атомов), допускались самопроизвольность, спонтанность измене­ний, их случайный характер. С одной сто­роны, этот взгляд запечатлел ощущение

непредсказуемости того, что может про­изойти с человеком в потоке событий, де­лающих существование непрочным. С другой стороны, [отсюда] вытекало, что в самой природе вещей заложена возмож­ность самопроизвольных отклонений и тем самым непредопределенности поступ­ков (стало быть, и свободы выбора).

Это отражало отмеченную выше инди­видуализацию личности как величины, спо­собной действовать на свой страх и риск. Впрочем, слово "страх" здесь можно упот­ребить только метафорически.

Весь смысл эпикурейского учения за­ключался в том, чтобы, проникнувшись им, люди спаслись от страха.

Учение об атомах служило именно этой цели. Живое тело, как и душа, состоит из движущихся в пустоте атомов. Со смертью они рассеиваются по общим законам все того же вечного космоса. "Смерть не име­ет к нам никакого отношения; когда мы есть, то смерти еще нет, когда же смерть на­ступает, то нас уже нет".

Представленная в учении Эпикура кар­тина природы и места человека в ней слу­жила тому, чтобы достичь безмятежности духа, свободы от страхов и, прежде всего, перед смертью и богами (которые, обитая между мирами, не вмешиваются в дела людей, ибо это нарушило бы их безмятеж­ное существование).

Как и многие стоики, эпикурейцы (соответственно изменению реалий жизни отдельной личности в эллинистическую эпоху) размышляли о путях ее независи­мости от всего внешнего. Лучший путь они усматривали в самоустранении от всех об­щественных дел. Именно такое поведение позволит избегнуть огорчений, тревог, отри­цательных эмоций и тем самым испытать наслаждение, ибо оно не что иное, как от­сутствие страдания.

Последователем Эпикура в древнем Риме был Лукреций (I век до н.э.). Он кри­тиковал стоиков за учение о разлитом в природе в форме пневмы разуме. В действи­тельности, согласно Лукрецию, существуют только атомы, проносящиеся по механичес­ким законам, под действием которых возни­кает и сам разум.

Первичным в познании являются ощу­щения, преобразуемые (наподобие того "как паук ткет паутину") в другие образы, веду­щие к разуму.

Как и мыслители предшествующего эллинистического периода, Лукреций свое учение (изложенное в поэтической форме) считал наставлением по искусству жить в водовороте бедствий, с тем, чтобы люди на­всегда избавились от страхов перед загроб­ным наказанием и потусторонними сила­ми, ибо в мире нет ничего, кроме атомов и пустоты.

Александрийская наука

В эллинистический период возникли новые центры культуры, где различные те­чения восточной мысли взаимодействовали с западной. Среди этих центров выделялись созданные в Египте (в III веке до н.э.) при царской династии Птолемеев (основанной одним из полководцев Александра Маке­донского) библиотека и музей в Александ­рии. Музей представлял собой, по существу, исследовательский институт с лаборатори­ями, комнатами для занятий со студента­ми. В нем был проведен ряд важных иссле­дований в различных областях знания, в том числе в анатомии и физиологии (на­пример, врачами Герофилом и Эразистра-том, труды которых не сохранились).

К важнейшим открытиям этих врачей, усовершенствовавших технику изучения организма, в том числе головного мозга, от­носится установление различий между чув­ствительными и двигательными нервами.

Открытие было забыто, но через две с лишним тысячи лет вновь установлено и легло в основу важнейшего для физиологии и психологии учения о рефлексе.

Среди других великих исследователей душевной жизни в ее связях с телесной выс­тупил древнеримский врач Гален (II век н.э.). В труде "О частях человеческого тела" он, опираясь на множество наблюде­ний и экспериментов и обобщив познания медиков Востока и Запада (в том числе александрийских), описал зависимость жизнедеятельности целостного организма от нервной системы.

В те времена запрещалось анатомиро­вание человеческих тел. Опыты ставились на животных. Но Гален, работая хирур­гом у гладиаторов (которых, как известно, заставляли сражаться в цирке с дикими зверями), смог расширить представления и о человеке, в том числе о его головном мозге, где, как он полагал, производится и

хранится высший сорт пневмы как носи­тельницы разума.

Широкой известностью в течение мно­гих столетий пользовалось развитое Гале-ном (вслед за Гиппократом) учение о тем­пераментах как пропорции в смеси нескольких основных "соков". Темпера­мент с преобладанием "теплого" он описы­вает как мужественный и энергичный, с преобладанием "холодного" — как медли­тельный и т.д. Большое внимание он уде­лял аффектам. Еще Аристотель писал, что возможно объяснять гнев либо меж­личностными отношениями (например, как стремление отомстить за обиду), либо "ки­пением крови" в организме.

Гален утверждал, что первичным при аффектах являются изменения в организ­ме ("повышение сердечной теплоты"). Стремление же отомстить — вторично. Через много веков между психологами вновь возникнут дискуссии вокруг вопро­са о том, что первично: субъективное пере­живание либо телесное потрясение.

Бедствия, которые переживали в жес­токих войнах с Римом и под его владыче­ством народы Востока, способствовали раз­витию идеалистических учений о душе. Именно они подготовили воззрения, ко­торые ассимилировала христианская ре­лигия.

Филон:

пневма как дыхание

Огромную популярность приобрело учение философа-мистика из Александрии Филона (I век н.э.), учившего, что тело — это прах, который получает жизнь от дыха­ния божества. Это дыхание и есть пневма. Представление о пневме, которое занимало важное место в античных учениях о душе, носило, как отмечалось, сугубо гипоте­тический характер, что создавало почву для иррациональных, недоступных эмпиричес­кому контролю картин зависимости проис­ходящего с человеком от сверхчувственных, небесных сил — посредников между зем­ным миром и Богом.

После Филона пневме приписывают функцию общения бренной части души с бестелесными сущностями, связующими ее со Всевышним. Возникает особый раздел религиозной догматики, описывающей эти "пневматические" сущности. Он был на­зван пневматол огней.

Плотин:

понятие о рефлексии

Принцип абсолютной нематериальнос­ти души утвердил Плотин (III век н.э.) — древнегреческий философ, основатель в Риме школы неоплатонизма. Во всем телесном усматривалась эманация (ис­течение) божественного, духовного перво­начала.

Если отвлечься от религиозной мета­физики, проникнутой мистикой, то приме­нительно к прогрессу психологической мысли в представлениях Плотина о душе содержался новый важный момент.

У Плотина психология впервые в ее истории становится наукой о сознании, понятом как "самосознание". Поворот интересов к внутренней психической жиз­ни человека сложился в античной культу­ре задолго до Плотина. Однако лишь кри­зис рабовладельческого общества придал этому повороту смысл отрешенности от реального мира и замкнул сознание на его собственных феноменах.

Еще не было предпосылок (при всей тенденции к индивидуализации, которая, как отмечалось, нарастала в эллинисти­ческий период) для осознания субъектом самого себя в качестве конечного само­стоятельного центра психических актов. Эти акты считались производными от пневмы (как тончайшего огнеподобного воздуха) у стоиков, атомных потоков — у эпикурейцев.

Плотин, вслед за Платоном, учил, что индивидуальная душа происходит от ми­ровой души, к которой она и устремлена. Другой вектор активности индивидуаль­ной души направлен к чувственному миру. (Здесь Плотин также следовал за Плато­ном). Но у нее Плотин выделил еще одно направление, а именно — обращенность на себя, на собственные, незримые действия и содержания. Она как бы следит за своей работой, является ее "зеркалом".

Через много столетий эта способность субъекта не только ощущать, чувствовать, помнить или мыслить, но обладать также внутренним представлением об этих фун­кциях, получила название рефлексии. Эта способность не является фикцией. Она служит неотъемлемым "механизмом" де­ятельности сознания человека, соединяю-

щим его ориентацию во внешнем мире с ориентацией в мире внутреннем, в "самом себе".

Плотин отграничил этот "механизм" от других психических процессов, на объяс­нении которых в течение веков была со­средоточена мысль многих поколений ис­следователей психики. Сколь широк бы ни был спектр этих объяснений, он, в ко­нечном счете, сводился к поискам зависи­мости душевных явлений от физических причин, процессов в организме, общения с другими людьми.

Рефлексия, открытая Плотином, не мог­ла быть объяснена ни одним из этих факторов. Она выглядела самодостаточной, невыводимой сущностью. Таковой она и оставалась на протяжении веков, став ис­ходным понятием интроспективной пси­хологии сознания.

В новое время, когда сложились реаль­ные социальные основы для самоутверж­дения субъекта в качестве независимой свободной личности, претендующей на уни­кальность своего психического бытия, реф­лексия выступила в теоретических пред­ставлениях о ней как основание и главный источник знаний об этом бытии.

Таковой она трактовалась и в первых программах создания психологии в качест­ве науки, имеющей свой собственный пред­мет, отличающий ее от других наук. Дей­ствительно, ни одна наука не занята изучением способности к рефлексии. Од­нако, выделяя рефлексию как одно из на­правлений деятельности души, Плотин в ту отдаленную эпоху не мог, конечно, и по­мыслить индивидуальную душу самодос­таточным источником своих внутренних образов и действий. Она для него — эма­нация сверхпрекрасной сферы высшего первоначала всего сущего.

Августин:

понятие о внутреннем опыте

Учение Плотина оказало влияние на Августина (IV—V века н.э.), творчество которого ознаменовало переход от антич­ной традиции к средневековому христи­анскому мировоззрению.

Августин придал трактовке души (счи­тая ее орудием, которое правит телом) осо­бый характер, утверждая, что ее основу образует воля (а не разум). Тем самым он

стал инициатором учения, названного во­люнтаризмом (от лат. "волюнтас" — воля).

Воля индивида, завися от божествен­ной, действует в двух направлениях: уп­равляет действиями души и поворачивает ее к себе самой. Все изменения, проис­ходящие с телом, становятся психичес­кими благодаря волевой активности субъекта. Так, из отпечатков, которые сохраняют органы чувств, воля творит вос­поминания.

Все знание заложено в душе, которая живет и движется в Боге. Оно не приобре­тается, а извлекается из души опять-таки благодаря направленности воли.

Основанием истинности этого знания служит внутренний опыт: душа повора­чивается к себе, чтобы постичь с предель­ной достоверностью собственную деятель­ность и ее незримые продукты.

Идея о внутреннем опыте, отличном от внешнего, но обладающем высшей истин­ностью, имела у Августина теологический смысл, поскольку проповедовалось, что эта истинность даруется Богом.

В дальнейшем трактовка внутреннего опыта, будучи освобождена от религиозной окраски, слилась с представлением об ин­троспекции как особом методе исследова­ния сознания, которым владеет психоло­гия в отличие от других наук. <...>

Крушение

античной цивилизации

Древнегреческая цивилизация в силу нараставшей социально-экономической деградации общества, которое ее породило, разрушилась. В тот период была утрачена большая часть достигнутых знаний. Вна­чале исчезла потребность читать книги. Вскоре никто не мог их уже и понять. Они сжигались для нагревания воды в общест­венных банях или же исчезали сотнями других неизвестных путей.

Жестокие удары по распадавшейся ан­тичной культуре наносила христианская церковь, которая разрушала ее памятни­ки и создавала атмосферу воинственной нетерпимости ко всему "языческому". В IV веке был уничтожен научный центр в Александрии. В начале VI века императо­ром Юстинианом закрывается просущест­вовавшая около тысячи лет Афинская

школа — последний очажок античной фи­лософии. Победившее христианство, став­шее в Европе господствующей идеологией феодального общества, культивировало не­нависть ко всякому знанию, основанному на опыте и разуме, внушало веру в непог­решимость церковных догматов и грехов­ность самостоятельного, отличного от предписанного священными книгами по­нимания устройства и предназначения че­ловеческой души.

Естественнонаучное исследование при­роды приостановилось. Его сменили рели­гиозные спекуляции. <...>

Психологические идеи средневековой Европы

В период средневековья в умственной жизни Европы воцарилась схоластика (от греч. "схоластикос" — школьный, ученый). Этот особый тип философствования ("школьная философия") с XI до XVI вв. сводился к рациональному (использующе­му логические приемы) обоснованию хри­стианского вероучения.

Томизм:

"Аристотель с тонзурой"

В схоластике имелись различные тече­ния. Но общей для них служила установ­ка на комментирование текстов. Позитив­ное изучение предмета и обсуждение реальных проблем подменялось вербаль­ными ухищрениями.

В страхе перед появившимся на ин­теллектуальном горизонте Европы Арис­тотелем католическая церковь вначале его запретила, но затем, изменив тактику, принялась "осваивать", адаптировать со­ответственно своим нуждам. С этой за­дачей наиболее тонко справился Фома Ак-винский (1225—1274), учение которого, согласно папской энциклике 1879 г., ка­нонизировано как истинно католическая философия (и психология), получившая название томизма (несколько модернизи­рованного в наши дни под именем неото­мизма).

Томизм складывался в противовес сти­хийно-материалистическим трактовкам Аристотеля, в недрах которых зарождалась опасная для церкви концепция двойствен­ной истины.

Зерна этой концепции были брошены опиравшимся на Аристотеля Ибн Рошдом, последователи которого в европейских университетах (аверроисты) полагали, что несовместимость с официальной догмой представлений о вечности (а не сотворе­нии) мира, об уничтожаемости (а не бес­смертии) индивидуальной души ведет к выводу о том, что каждая из истин имеет свою область. Истинное для одной облас­ти может быть ложным для другой и на­оборот.

Фома же, отстаивая одну истину — религиозную, "нисходящую свыше", считал, что разум должен служить ей так же ис­тово, как и религиозное чувство. Фоме и его сторонникам удалось расправиться с аверроистами в парижском университе­те. Но в Англии, в Оксфордском уни­верситете, концепция "двойственной исти­ны" в дальнейшем восторжествовала, став идеологической предпосылкой успехов философии и естественных наук.

Иерархический шаблон Фома распрос­транил и на описание душевной жизни, различные формы которой размещались в виде своеобразной лестницы в ступенча­том ряду — от низшего к высшему. Каж­дое явление имеет свое место. Положены грани между всем существующим и одно­значно определено, чему где быть. В ступен­чатом ряду расположены души (раститель­ная, животная, человеческая). Внутри самой души иерархически располагаются способности и их продукты (ощущение, представление, понятие).

Понятие об интроспекции, зародивше­еся у Плотина, превратилось в важнейший источник религиозного самоуглубления у Августина, вновь выступило как опора мо­дернизированной и теологической психо­логии у Фомы. Работа души рисуется Фомой в виде следующей схемы: сперва она совершает акт познания — ей являет­ся образ объекта (ощущение или понятие), затем она осознает, что ею произведен сам этот акт, и, наконец, проделав обе опера­ции, она "возвращается" к себе, познавая уже не образ и не акт, а самое себя как уникальную сущность.

Перед нами, таким образом, — замкну­тое сознание, из которого нет выхода ни к организму, ни к внешнему миру. Томизм превратил великого древнегреческого философа в столп богословия, в "Аристоте-

ля с тонзурой". (Тонзура — это выбритое место на макушке — знак принадлежности к католическому духовенству).

Номинализм

В Англии, где социальные устои феода­лизма подрывались наиболее энергично, против томистской концепции души выс­тупил номинализм (от лат. "номен" — имя). Он возник в связи со спором о при­роде общих понятий (так называемых уни­версалий). Спор шел о том, существуют ли эти общие понятия самостоятельно вне нашего мышления (подобно другим вещам) или бестелесны, ибо эти понятия только имена и реально познаются лишь инди­видуальные вещи.

Самым энергичным образом пропове­довал номинализм профессор Оксфордско­го университета В. Оккам (XIV век). От­вергая томизм и отстаивая учение о "двойственной истине" (из которого явство­вало, что религиозные догматы не могут быть основаны на разуме), он призывал опираться на чувственный опыт, для ори­ентации в котором существуют только термины, имена, знаки.

Номинализм способствовал развитию естественнонаучных взглядов на познава­тельные возможности человека. К знакам как главным регуляторам душевной активности неоднократно обращались мно­гие мыслители последующих веков, в том числе в XX веке.

"Бритва Оккама"

Обращались они и к так называемой "бритве Оккама", к его правилу, согласно которому "не следует умножать сущнос­ти без надобности", иначе говоря, прибе­гать к объяснению каких-либо явлений многими силами или факторами, когда можно обойтись их меньшим числом. "Бесполезно делать посредством многого то, что можно сделать посредством мень­шего". К этой "бритве" впоследствии об­ратились психологи, чтобы утвердить сво­его рода "закон экономии". (Изучая, например, поведение животных, не наде­лять их умом человека, если оно может быть объяснено более простым способом.)

Итак, в период феодализма под пласта­ми чисто рассудочных построений, чуж-

дых реальным особенностям психической деятельности, назначение которой теокра­тия учила видеть в том, чтобы готовиться к неземной, истинной жизни, бил ключ новых идей, обращавших мысль к опытно­му познанию души и ее проявлений.

В противовес принятым схоластикой приемам выведения отдельных психичес­ких явлений из сущности души и ее сил, для действия которых нет других основа­ний, кроме воли божьей, складывалась дру­гая методология, сердцевиной которой яв­лялся опытный и детерминистический подход. Социально-экономический про­гресс обусловил укрепление, а затем и окон­чательное торжество этого подхода в сле­дующий исторический период.

Период Возрождения

Переходный период от феодальной культуры к буржуазной получил имя эпо­хи Возрождения. Идеологи этого периода считали его главной особенностью возрож­дение античных ценностей. К античности обращались и люди прежних эпох, решая каждый раз собственные проблемы.

Без античных сокровищ не было бы ни арабоязычной, ни латиноязычной культур. (В Западной Европе, как известно, языком образованных людей была латынь.)

Мыслители Возрождения полагали, что они очищают античную картину мира от "средневековых варваров". Восстановление античных памятников культуры в их под­линном виде действительно стало компо­нентом нового идейного климата, однако воспринималось в них, прежде всего, созвуч­ное новому образу жизни и обусловленной им интеллектуальной ориентации. <...>

Одним из титанов Возрождения был Леонардо да Винчи (1452—1519). Он пред­ставлял новую науку, которая существо­вала не в университетах, где по-прежнему изощрялись в комментариях к текстам древних, а в мастерских художников и строителей, инженеров и изобретателей. Их опыт радикально изменял культуру и строй мышления. В своей производствен­ной практике они были преобразователями мира. Высшая ценность придавалась не божественному разуму, а, говоря языком Леонардо, "божественной науке живописи". При этом под живописью понималось не только искусство изображения мира в ху-

дожественных образах. "Живопись, — пи­сал Леонардо, — распространяется на фи­лософию природы".

Изменения в реальном бытии личнос­ти коренным образом изменяли ее само­сознание. Субъект осознает себя как центр направленных вовне (в противовес авгус-тино-томистской интроспекции) духовных сил, которые воплощаются в реальные, чувственные (в отличие от христианской чистой духовности) ценности. Субъект, подражая природе, преобразует ее своим творчеством, практическими деяниями.

Френсис Бэкон: эксперимент и индукция

Наиболее резко и решительно шли атаки на изжившее себя, хотя и прочно поддерживаемое церковью, негативное от­ношение к опыту в Англии. Здесь глаша­таем эмпиризма выступил Френсис Бэкон

(XVI век), сделавший главный упор на со­здание эффективного метода науки с тем, чтобы она на деле способствовала обре­тению человеком власти над природой. В своем труде "Новый Органон" (само на­звание которого означало вызов "царю философов" Аристотелю, чья книга "Ор­ганон" содержала канонизированную схоластикой логическую теорию дедук­тивного вывода как перехода от общего к частному) Бэкон отдал пальму пер­венства индукции (от лат. "индукция" — наведение), то есть такому толкованию множества эмпирических данных, которое позволяет их обобщать с тем, чтобы пред­сказывать грядущие события и тем са­мым овладевать их ходом.

Идея методологии, исходившей из по­знания причин вещей с помощью опыта и индукции, воздействовала на создание ан­тисхоластической атмосферы, в которой развивалась новая научная мысль, в том числе психологическая.

С. Л. Рубин ш теин

[РАЗВИТИЕ

ПСИХОЛОГИИ

В НОВОЕ ВРЕМЯ]¹

Психология и очень старая, и совсем еще молодая наука. Она имеет за собой тысячелетнее прошлое, и тем не менее она вся еще в будущем. Ее существование как самостоятельной научной дисциплины исчисляется лишь десятилетиями; но ее основная проблематика занимает философ­скую мысль с тех пор, как существует фи­лософия. Годам экспериментального ис­следования предшествовали столетия философских размышлений, с одной сто­роны, и тысячелетия практического позна­ния психологии людей — с другой. <...> Новая эпоха как в философской, так и психологической мысли начинается с раз­витием в XVII в. материалистического ес­тествознания .

Если для каждого этапа историческо­го развития можно вскрыть преемствен­ные связи, соединяющие его как с про­шлым, так и с будущим, то некоторые периоды, сохраняя эти преемственные свя­зи, все же выступают как поворотные пункты, с которых начинается новая эпо­ха; эти периоды связаны с будущим тес­нее, чем с прошлым. Таким периодом для философской и психологической мысли было время великих рационалистов (Р.Де­карт, Б.Спиноза) и великих эмпириков (Ф.Бэкон, Т.Гоббс), которые порывают с традициями богословской "науки" и зак­ладывают методологические основы совре­менного научного знания.

Особое место в истории психологии принадлежит среди них Р.Декартпу, идеи которого оказали особенно большое влия­ние на ее дальнейшие судьбы. От Декарта ведут свое начало важнейшие тенденции, раскрывающиеся в дальнейшем развитии психологии. Декарт вводит одновременно два понятия: понятие рефлекса — с одной стороны, современное интроспективное по­нятие сознания — с другой. Каждое из этих понятий отражает одну из вступающих за­тем в антагонизм тенденций, которые со­четаются в системе Декарта.

Один из основоположников механисти­ческого естествознания, объясняющий всю природу движением протяженных тел под воздействием внешнего механистического толчка, Декарт стремится распространить этот же механический идеал на объяснение жизни организма. В этих целях он вводит в науку понятие рефлекса, которому суж­дено было сыграть такую большую роль в современной физиологии нервной деятель­ности. Исходя из этих же тенденций, под­ходит Декарт к изучению аффектов — яв­лений, которые он считает непосредственно связанными с телесными воздействиями. Так же как затем Б.Спиноза, который с не­сколько иных философских позиций тоже подошел к этой излюбленной философско-психологической проблеме XVII в., посвя­тив ей значительную часть своей "Этики", Декарт стремится подойти к изучению страстей, отбрасывая религиозно-мораль­ные представления и предрассудки,— так, как подходят к изучению материальных природных явлений или геометрических тел. Этим Декарт закладывает основы ме­ханистического натуралистического на­правления в психологии.

Но вместе с тем Декарт резко противо­поставляет в заостренном дуализме душу и тело. Он признает существование двух различных субстанций: материя — суб­станция протяженная (и не мыслящая) и душа — субстанция мыслящая (и не про­тяженная). Они определяются разнородны­ми атрибутами и противостоят друг другу как независимые субстанции. Этот разрыв души и тела, психического и физического, становится в дальнейшем камнем прет­кновения и сложнейшей проблемой фило­софской мысли. Центральное место зай-

¹ Рубинштейн СЛ. Основы общей психологии: В 2 т. М.: Педагогика, 1989. Т.1. С.62—73.

мет эта психофизическая проблема у Б.Спи­нозы, который попытается снова объеди­нить мышление и протяжение как два ат­рибута единой субстанции, признав соответствие "порядка и связи идей"— "по­рядку и связи вещей", а душу идеей тела.

Заостренный у Р.Декарта дуализм — раздвоение и отрыв духовного и материаль­ного, психического и физического, который Спиноза пытается преодолеть, приводит к борьбе мировоззрений, разгорающейся пос­ле Декарта, к созданию ярко выраженных систем механистического материализма или натурализма, с одной стороны, субъек­тивизма, идеализма или спиритуализма — с другой. Материалисты (начиная с Т.Гоб-бса) попытаются свести психическое к фи­зическому, духовное к материальному; иде­алисты (особенно ярко и заостренно у Дж.Беркли) материальное — к духовному, физическое — к психическому.

Но еще существеннее для психологии, чем заложенное в системе Декарта дуали­стическое противопоставление души и тела, психического и физического, та новая трак­товка, которую получает у Декарта самое понимание душевных явлений. У Декарта впервые оформляется то понятие сознания, которое становится центральным поняти­ем психологии последующих столетий. Оно коренным образом отличается от понятия "душа" (псюхе) у Аристотеля. Из общего принципа жизни, каким оно было у Арис­тотеля, душа, дух превращается в специаль­ный принцип сознания. В душе совершает­ся раздвоение жизни, переживания и познания, мысли, сознания. Декарт не упот­ребляет термина "сознание"; он говорит о мышлении, но определяет его как "все то, что происходит в нас таким образом, что мы воспринимаем его непосредственно сами собой"¹. Другими словами, Декарт вводит принцип интроспекции, самоотражения сознания в себе самом. Он закладывает, та­ким образом, основы интроспективного по­нятия сознания, как замкнутого в себе внут­реннего мира, которое отражает не внешнее бытие, а самого себя.

Выделив понятие сознания из более ши­рокого понятия психического и совершив этим дело первостепенного значения для истории философской и психологической мысли, Декарт с самого начала придал это-

му понятию содержание, которое сделало его узловым пунктом философского кри­зиса психологии в XX в. Механистическая натуралистическая трактовка человечес­кого поведения и элементарных психофи­зических процессов сочетается у Декарта с идеалистической, спиритуалистической трактовкой высших проявлений духовной жизни. В дальнейшем эти две линии, ко­торые у Декарта исходят из общего источ­ника, естественно и неизбежно начинают все больше расходиться.

Идеалистические тенденции Декарта получают дальнейшее свое развитие у Н.Малъбранша и особенно у Г.Лейбница. Представление о замкнутом в себе внутрен­нем мире сознания превращается у Лейб­ница в общий принцип бытия: все сущее в его монадологии мыслится по образу и по­добию такого замкнутого внутреннего мира, каким оказалось у Декарта сознание. Вме­сте с тем в объяснении душевных явлений, как и в объяснении явлений природы, Лей­бниц самым существенным образом рас­ходится с Декартом в одном для него цен­тральном пункте: для Декарта все в природе сводится к протяженности, основ­ное для Лейбница — это сила; Декарт ищет объяснения явлений природы в положени­ях геометрии, Лейбниц — в законах ди­намики. Для Декарта всякое движение — результат внешнего толчка; из его системы выпала всякая внутренняя активность; для Лейбница она — основное. С этим связаны недостаточно еще осознанные и освоенные основные его идеи в области психологии. В центре его психологической системы — понятие апперцепции. Он оказал в даль­нейшем существенное влияние на И.Кан­та, И.Ф.Гербарта и В.Вундта. У Г.Лейбни­ца же в его "бесконечно малых" перцепциях, существующих помимо сознания и рефлек­сии, впервые намечается понятие бессозна­тельного.

Интуитивно- или интроспективно-умозрительный метод, который вводится Декартом для познания духовных явлений, и идеалистически-рационалистическое со­держание его учения получает дальнейшее, опосредованное Лейбницем, но лишенное оригинальности его идей, продолжение в абстрактной рационалистической системе Х.Волъфа ("Psychologia empirica", 1732 и

¹ Декарт Р. Начала философии//Избранные произведения. М., 1950. 4.1. § 9. С.429.

особенно "Psychologia rationalis", 1740). Продолжение идеи Вольфа, дополненное эм­пирическими наблюдениями над строени­ем внутреннего мира, получает свое выра­жение в сугубо абстрактной и научно в общем бесплодной немецкой "психологии способностей" (И.Н.Тетенс); единственное ее нововведение, оказавшее влияние на дальнейшую психологию, это трехчленное деление психических явлений на разум, волю и чувство.

С другой стороны, тенденция, исходящая от того же Р.Декарта, связанная с его меха­нистическим материализмом, получает продолжение у французских материалистов XVIII в., материализм которых, как указы­вал К.Маркс, имеет двойственное происхож­дение: от Декарта, с одной стороны, и от анг­лийского материализма — с другой. Начало картезианскому течению французского ма­териализма кладет Э.Леруа; свое завершение оно получает у ПЖЖ.Кабаниса (в его кни­ге "Rapport du Physique et du Morale chez I'Homme"), у ПА.Голъбаха и особенно у Ж.О. де Ламетри ("Человек—машина"); механистический материализм декартовс­кой натурфилософии сочетается с англий­ским сенсуалистическим материализмом Дж.Локка.

Радикальный сенсуалистический мате­риализм зарождается с появлением капи­талистических отношений в наиболее пе­редовой стране того времени — Англии. Английский материализм выдвигает два основных принципа, оказавшие существен­ное влияние на развитие психологии. Пер­вый — это принцип сенсуализма, чувствен­ного опыта, как единственного источника познания; второй — это принцип атомиз­ма, согласно которому задача научного познания психических, как и всех природ­ных явлений, заключается в том, чтобы разложить все сложные явления на эле­менты, на атомы и объяснить их из связи этих элементов.

Умозрительному методу рационалисти­ческой философии английский эмпиризм противопоставляет опыт. Новые формы производства и развитие техники требу­ют не метафизических умозрений, а положительного знания природы: начина­ется расцвет естествознания.

Молодая буржуазия, вновь пришедший к жизни класс, чужда тенденций старею­щего мира к уходу от жизни в умозрение. Интерес к потусторонним сущностям ме­тафизики меркнет перед жадным практи­ческим интересом к явлениям жизни в их чувственной осязательности. Устрем­ленная к овладению природой в связи с начинающимся развитием техники мысль обращается к опыту. Ф.Бэкон, родоначаль­ник английского материализма, первый в философии капиталистической эпохи иногда наивно, но ярко и знаменательно выражает эти тенденции.

Тенденции материалистического сенсу­ализма вслед за Бэконом продолжает П.Гассенди, воскресивший идеи Эпикура. Идеи Бэкона систематизирует Т.Гоббс (1588—1679), который развивает матери­алистическое и сенсуалистическое учение о психике. Он выводит все познание, а так­же и волю из ощущений, а ощущение признает свойством материи. У Гоббса, по определению Маркса, "материализм становится односторонним". У Бэкона "материя улыбается своим поэтичес­ки-чувственным блеском всему человеку". У Гоббса "чувственность теряет свои яркие краски и превращается в абстрактную чув­ственность геометра". "Материализм ста­новится враждебным человеку. Чтобы пре­одолеть враждебный человеку бесплотный дух в его собственной области, материализ­му приходится самому умертвить свою плоть и сделаться аскетом"¹.

Дальнейшее развитие и непосредствен­ное применение к психологии принципы эмпирической философии получают у ДжЛокка (1632—1704).

Критика умозрительного метода, на­правленного на познание субстанций, в лок-ковской теории познания ведется в интере­сах поворота от умозрительной метафизики к опытному знанию. Но наряду с ощуще­нием источником познания внешнего мира Локк признает "внутреннее чувство", или рефлексию, отражающую в нашем сознании его же собственную внутреннюю деятельность; она дает нам "внутреннее бессознательное восприятие, что мы суще­ствуем"². Самый опыт, таким образом, раз­деляется на внешний и внутренний. Гно-

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 2. С. 143.

² Локк Дж. Опыт о человеческом разуме//Избр. философ, произв.: В 2 т. М., 1960. Т. 1. С.600.

сеологическии дуализм надстраивается у Локка над первоначальной материалисти­ческой основой сенсуализма. У Локка оформляются основы новой "эмпирической психологии". На смену психологии как на­уки о душе выдвигается "психология без души" как наука о явлениях сознания, не­посредственно данных во внутреннем опы­те. Это понимание определяло судьбы пси­хологии вплоть до XX в.

Из всей плеяды английских эмпиристов именно Локк имел бесспорно наибольшее значение непосредственно для психологии. Если же мы присмотримся к позиции Лок­ка, то неизбежно придем к поразительно­му на первый взгляд, но бесспорному выво­ду: несмотря на то, что Локк как эмпирист противостоит рационализму Р.Декарта, он по существу в своей трактовке внутренне­го опыта как предмета психологии дает лишь эмпирический вариант и сколок все той же декартовской концепции сознания. Предметом психологии является, по Лок-ку, внутренний опыт; внутренний опыт познается путем рефлексии, отражения на­шего внутреннего мира в себе самом; эта рефлексия дает нам "внутреннее непогре­шимое восприятие своего бытия": такова локковская транскрипция декартовского "cogito, ergo sum" ("я мыслю, значит я су­ществую"). Вместе с тем Локк по существу устанавливает интроспекцию как специ­фический путь психологического познания и признает ее специфическим и притом "непогрешимым" методом познания психи­ки. Так в рамках эмпирической психоло­гии устанавливается интроспективная концепция сознания как особого замкну­того в себе и самоотражающегося внутрен­него мира. Сенсуалистические идеи Локка далее развивает во Франции Э.Б. де Конди-льяк (1715—1780), который придает лок-ковскому сенсуализму более радикальный характер. Он отвергает, как и Д.Дидро (который выпускает свой трактат по пси­хологии под показательным названием "Физиология человека"), К.А.Гельвеции, Ж.О. де Ламетри, Ж.Б.Р.Робине и другие французские материалисты, "рефлексию", или внутреннее чувство, Локка в качестве независимого от ощущения источника по­знания. В Германии сенсуалистический материализм выступает обогащенный но­выми мотивами, почерпнутыми из класси­ческой немецкой идеалистической фило-

софии первой половины XIX в., из филосо­фии Л.Фейербаха.

Второй из двух основных принципов английского сенсуалистического матери­ализма, который мы обозначили как прин­цип атомизма, получает свою конкретную реализацию в психологии в учении об ас­социациях. Основоположниками этого ас­социативного направления в психологии, оказавшегося одним из наиболее мощных ее течений, являются Д.Юм и Д. Гарт ли. Гартли закладывает основы ассоциатив­ной теории на базе материализма. Его ученик и продолжатель Дж.Пристли (1733—1804) провозглашает обусловлен­ность всех психических явлений колеба­ниями мозга и, отрицая принципиальную разницу между психическими и физичес­кими явлениями, рассматривает психоло­гию как часть физиологии.

Идея ассоциативной психологии полу­чает в дальнейшем особое развитие — но уже не на материалистической, а на фено-меналистической основе — у Д. Юма. Влияние, оказанное Юмом на развитие фи­лософии, особенно английской, способство­вало распространению ассоциативной пси­хологии.

Под несомненным влиянием ньютонов­ской механики и ее закона притяжения Юм вводит в качестве основного принципа ассо­циацию, как своего рода притяжение пред­ставлений, устанавливающее между ними внешние механические связи. Все сложные образования сознания, включая сознание своего "я", а также объекты внешнего мира являются лишь "пучками представлений", объединенных между собой внешними свя­зями — ассоциациями. Законы ассоциаций объясняют движение представлений, течение психических процессов и возникновение из элементов всех сложных образований со­знания.

Таким образом, и внутри ассоциатив­ной психологии друг другу противосто­ят материалистическое направление, которое связывает или даже сводит пси­хические процессы к физиологическим, и субъективно-идеалистическое направ­ление, для которого все сводится к ас­социации субъективных образов-пред­ставлений. Эти два направления объ­единяет механицизм. Ассоциативное направление оказалось самым мощным течением оформившейся в середине XIX в. психологической науки.

Отмечая значение тех социальных сдви­гов, которые совершаются в истории Евро­пы на переломе от XVII к XVIII в., для ис­тории науки, Ф.Энгельс характеризует это время как период превращения знания в науку ("знание стало наукой, и науки при­близились к своему завершению, т. е. сом­кнулись, с одной стороны, с философией, с другой — с практикой")¹. В отношении психологии нельзя полностью сказать того же, что говорит Энгельс в этом контексте о математике, астрономии, физике, химии, геологии. Она в XVIII в. еще не оформилась окончательно в подлинно самостоятельную науку, но и для психологии именно в это время были созданы философские основы, на которых затем в середине XIX в. было воздвигнуто здание психологической на­уки. У Р.Декарта параллельно с понятием рефлекса впервые выделяется современное понятие сознания; у Дж.Локка оно получа­ет эмпирическую интерпретацию (в поня­тии рефлексии), определяющую его трак­товку и в экспериментальной психологии в период ее зарождения и первых этапов развития. Обоснование у английских и французских материалистов связи психо­логии с физиологией и выявление роли ощущений создает предпосылки для пре­вращения психофизиологических иссле­дований органов чувств первой половины XIX в. в исходную базу психологической науки. Р.Декарт и Б.Спиноза закладыва­ют основы новой психологии аффектов, от­звуки которой сказываются вплоть до те­ории эмоций Джемса—Ланге. В этот же период у английских эмпириков — у Д.Гартли, Дж.Пристли и затем у Д.Юма — под явным влиянием идей ньютоновской механики формулируется основной объяс­нительный принцип, которым будет опери­ровать психологическая наука XIX в., — принцип ассоциаций. В этот же период у Г.Лейбница в понятии апперцепции (кото­рое затем подхватывает В.Вундт) намеча­ются исходные позиции, с которых в недрах психологической науки XIX в. на первых порах будет вестись борьба против меха­нистического принципа ассоциации в за­щиту идеалистически понимаемой актив­ности.

Немецкая идеалистическая философия конца XVIII и начала XIX в. на развитие

психологии сколько-нибудь значительно­го непосредственного влияния не оказала.

Из представителей немецкого идеализ­ма начала XIX в. часто отмечалось влия­ние И.Канта. Кант, однако, лишь попутно касается некоторых частных вопросов пси­хологии (например, проблемы темпера­мента в "Антропологии"), громит с пози­ций "трансцендентального идеализма" традиционную "рациональную психоло­гию" и, поддаваясь влиянию в общем бес­плодной немецкой психологии способ­ностей (главного представителя которой — И.Н.Тетенса — он очень ценит), относится крайне скептически к возможности пси­хологии как науки. Но влияние его кон­цепции отчетливо сказывается на первых исследованиях по психофизиологии орга­нов чувств в трактовке ощущений (И.Мюл­лер, Г.Гельмгольц), <...> однако психо­физиология развивается как наука не благодаря этим кантовским идеям, а воп­реки им.

Из философов начала XIX в. — перио­да, непосредственно предшествовавшего оформлению психологии как науки, наи­большее внимание проблемам психологии уделяет стоящий особняком от основной линии философии немецкого идеализма И.Ф.Гербарт. Главным образом в интере­сах педагогики, которую он стремится обо­сновать как науку, основывающуюся на психологии, Гербарт хочет превратить пси­хологию в "механику представлений". Он подверг резкой критике психологию спо­собностей, которую до него развили пред­ставители английского ассоцианизма, и попытался ввести в психологию метод ма­тематического анализа.

Эта попытка превратить психологию как "механику представлений" в дисцип­лину, оперирующую, наподобие ньютонов­ской механики, математическим методом, у Гербарта не увенчалась и не могла увен­чаться успехом, так как математический анализ у него применялся к малообосно­ванным умозрительным построениям. Для того чтобы применение математического анализа получило в психологии почву и приобрело подлинно научный смысл, необ­ходимы были конкретные исследования, которые вскоре начались в плане психо­физики и психофизиологии.

¹ Маркс К.. Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 599.

Подводя итоги тому, что дал XVIII в., вершиной которого в науке был матери­ализм, Ф.Энгельс писал: "Борьба против абстрактной субъективности христиан­ства привела философию восемнадцатого века к противоположной одностороннос­ти; субъективности была противопостав­лена объективность, духу — природа, спиритуализму — материализм, абстрак­тно-единичному — абстрактно-всеобщее, субстанция... Восемнадцатый век, следо­вательно, не разрешил великой противо­положности, издавна занимавшей историю и заполнявшей ее своим развитием, а именно: противоположности субстанции и субъекта, природы и духа, необходимо­сти и свободы; но он противопоставил друг другу обе стороны противоположности во всех их остроте и полноте развития и тем самым сделал необходимым уничтожение этой противоположности"¹.

Этого противоречия не разрешила и не могла разрешить немецкая идеалисти­ческая философия конца XVIII и начала XIX в.; она не могла создать новых фи­лософских основ для психологии.

В 1844—1845 гг., когда формируются взгляды К.Маркса, им не только закла­дываются основы общей научной методо­логии и целостного мировоззрения, но и намечаются специально новые основы для построения психологии.

Еще до того в этюдах и экскурсах, слу­живших подготовительными работами для "Святого семейства" (1845), имеющих са­мое непосредственное отношение к психо­логии и особенное для нее значение, в "Не­мецкой идеологии" (1846—1847), посвя­щенной анализу и критике послеге-гелевской и фейербаховской философии, Маркс и Энгельс формулируют ряд по­ложений, которые закладывают новые основы для психологии. В 1859 г., т. е. одновременно с "Элементами психофизи­ки" Г.Т.Фехнера, от которых обычно ведут начало психологии как эксперименталь­ной науки, выходит в свет работа Маркса "К критике политической экономии", в предисловии к которой он с классической четкостью формулирует основные положе­ния своего мировоззрения, в том числе свое учение о взаимоотношении сознания и бытия. Однако ученые, которые в середине

XIX в. вводят экспериментальный метод в психологию и оформляют ее как самосто­ятельную экспериментальную дисципли­ну, проходят мимо этих идей нарождаю­щегося тогда философского мировоззрения; психологическая наука, которую они стро­ят, неизбежно стала развиваться в проти­воречии с основами марксистской методо­логии. То, что в этот период сделано клас­сиками марксизма для обоснования новой, подлинно научной психологии, однако, об­рывается лишь временно, с тем чтобы по­лучить дальнейшее развитие почти через столетие в советской психологии.

Оформление психологии

как экспериментальной науки

Переход от знания к науке, который для ряда областей должен быть отнесен к XVIII в., а для некоторых (как-то меха­ника) еще к XVII в., в психологии совер­шается к середине XIX в. Лишь к этому времени многообразные психологические знания оформляются в самостоятельную науку, вооруженную собственной, специ­фической для ее предмета методикой исследования и обладающей своей систе­мой, т.е. специфической для ее предмета логикой построения относящихся к нему знаний.

Методологические предпосылки для оформления психологии как науки подго­товили главным образом те, связанные с эм­пирической философией, течения, которые провозгласили в отношении познания пси­хологических, как и всех других, явлений необходимость поворота от умозрения к опытному знанию, осуществленного в естествознании в отношении познания фи­зических явлений. Особенно значительную роль сыграло в этом отношении материа­листическое крыло эмпирического направ­ления в психологии, которое связывало пси­хические процессы с физиологическими.

Однако, для того чтобы переход пси­хологии от более или менее обоснованных знаний и воззрений к науке действительно осуществился, необходимо было еще соот­ветствующее развитие научных областей, на которые психология должна опираться, и выработка соответствующих методов исследования. Эти последние предпосыл-

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С.599—600.

ки для оформления психологической на­уки дали работы физиологов первой поло­вины XIX в.

Опираясь на целый ряд важнейших от­крытий в области физиологии нервной си­стемы (Ч.Белла, показавшего наличие раз­личных чувствующих и двигательных нервов и установившего в 1811г. основ­ные законы проводимости ¹, И.Мюллера, Э.Дюбуа-Реймона, Г.Гельмгольца, подверг­ших измерению проведение возбуждения по нерву), физиологи создали целый ряд капитальных трудов, посвященных общим закономерностям чувствительности и спе­циально работе различных органов чувств (работы И.Мюллера и Э.Г.Вебера, работы Т.Юнга, Г.Гельмгольца и Э.Геринга по зре­нию, Г.Гельмгольца по слуху и т. д.). По­священные физиологии органов чувств, т.е. различным видам чувствительности, эти работы в силу внутренней необходимости переходили уже в область психофизиоло­гии ощущений.

Особенное значение для развития экс­периментальной психологии приобрели ис­следования Э.Г.Вебера, посвященные воп­росу об отношении между приростом раздражения и ощущением, которые были затем продолжены, обобщены и подверг­нуты математической обработке Г.Т.Фех-нером <...>. Этим трудом были заложе­ны основы новой специальной области экспериментального психофизического исследования.

Результаты всех этих исследований объединил, отчасти дальше развил и сис­тематизировал в психологическом плане в своих "Основах физиологической психо­логии" В.Вундт (1874). Он собрал и усо­вершенствовал в целях психологического исследования методы, выработанные пер­воначально физиологами.

В 1861 г. В.Вундт изобретает первый элементарный прибор специально для це­лей экспериментального психологическо­го исследования. В 1879 г. он организует в Лейпциге лабораторию физиологической психологии, в конце 80-х гг. преобразован­ную в Институт экспериментальной пси­хологии. Первые экспериментальные ра­боты Вундта и многочисленных учеников были посвящены психофизиологии ощу-

щении, скорости простых двигательных реакций, выразительным движениям и т.д. Все эти работы были, таким образом, сосредоточены на элементарных психофи­зиологических процессах; они целиком еще относились к тому, что сам Вундт на­зывал физиологической психологией. Но вскоре эксперимент, проникновение кото­рого в психологию началось с элементар­ных процессов, лежащих как бы в погра­ничной между физиологией и психологией области, стал шаг за шагом внедряться в изучение центральных психологических проблем. Лаборатории экспериментальной психологии стали создаваться во всех стра­нах мира. Э.Б.Титченер выступил пионе­ром экспериментальной психологии в США, где она вскоре получила значитель­ное развитие.

Экспериментальная работа стала быс­тро шириться и углубляться. Психология превратилась в самостоятельную, в значи­тельной мере экспериментальную науку, которая все более строгими методами на­чала устанавливать новые факты и вскры­вать новые закономерности. За несколь­ко десятилетий, прошедших с тех пор, фак­тический экспериментальный материал, которым располагает психология, значи­тельно возрос; методы стали разнообраз­нее и точнее; облик науки заметно пре­образился. Внедрение в психологию экс­перимента не только вооружило ее очень мощным специальным методом научного исследования, но и вообще иначе поста­вило вопрос о методике психологическо­го исследования в целом, выдвинув новые требования и критерии научности всех видов опытного исследования в психоло­гии. Именно поэтому введение экспе­риментального метода в психологию сыг­рало такую большую, пожалуй, даже ре­шающую роль в оформлении психологии как самостоятельной науки.

Наряду с проникновением эксперимен­тального метода значительную роль в раз­витии психологии сыграло проникновение в нее принципа эволюции.

Эволюционная теория современной биологии, распространившись на психоло­гию, сыграла в ней двойную роль: во-пер­вых, она ввела в изучение психических

¹ Тот же Чарльз Белл явился, между прочим, и автором замечательного трактата о выразитель­ных движениях.

явлении новую, очень плодотворную точ­ку зрения, связывающую изучение пси­хики и ее развития не только с физиоло­гическими механизмами, но и с развитием организмов в процессе приспособления к среде. Еще в середине XIX в. Г.Спенсер строит свою систему психологии, исходя из принципа биологической адаптации. На изучение психических явлений рас­пространяются принципы широкого био­логического анализа. Сами психические функции в свете этого биологического подхода начинают пониматься как явле­ния приспособления, исходя из той роли функции, которые они выполняют в жиз­ни организма. Эта биологическая точка зрения на психические явления получает в дальнейшем значительное распростра­нение. Превращаясь в общую концепцию, не ограничивающуюся филогенезом, она вскоре обнаруживает свою ахиллесову пяту, приводя к биологизации человечес­кой психологии.

Эволюционная теория, распространив­шаяся на психологию, привела, во-вторых, к развитию прежде всего зоопсихологии. В конце прошлого столетия благодаря ряду выдающихся работ (Ж.Леба, К.Ллойд-Мор­гана, Л.Хобхауза, Г.Дженнингса, Э.Л.Торн-дайка и других) зоопсихология, освобож­денная от антропоморфизма, вступает на путь объективного научного исследования. Из исследований в области филогенетичес­кой сравнительной психологии (зоопсихо­логии) возникают новые течения общей психологии и в первую очередь поведен­ческая психология. <...>

Проникновение в психологию принци­па развития не могло не стимулировать и психологических исследований в плане онтогенеза. Во второй половине XIX в. начинается интенсивное развитие и этой

отрасли генетической психологии — пси­хологии ребенка. В 1877 г. Ч.Дарвин пуб­ликует свой "Биографический очерк од­ного ребенка". Около того же времени появляются аналогичные работы И.Тэна, Э.Эггера и других. Вскоре, в 1882 г., за этими научными очерками-дневниками, посвященными наблюдениям за детьми, следует продолжающая их в более широ­ком и систематическом плане работа В.Прейера "Душа ребенка". Прейер нахо­дит множество последователей в различ­ных странах. Интерес к детской психоло­гии становится всеобщим и принимает интернациональный характер. Во многих странах создаются специальные исследо­вательские институты и выходят специ­альные журналы, посвященные детской психологии. Появляется ряд работ по психологии ребенка. Представители каж­дой сколько-нибудь крупной психоло­гической школы начинают уделять ей значительное внимание. В психологии ре­бенка получают отражение все течения психологической мысли.

Наряду с развитием эксперименталь­ной психологии и расцветом различных отраслей генетической психологии как знаменательный в истории психологии факт, свидетельствующий о значимости ее научных исследований, необходимо еще отметить развитие различных специаль­ных областей так называемой приклад­ной психологии, которые подходят к раз­решению различных вопросов жизни, опираясь на результаты научного, в част­ности экспериментального, исследования. Психология находит себе обширное при­менение в области воспитания и обуче­ния, в медицинской практике, в судебном деле, хозяйственной жизни, военном деле, искусстве.

В.Вундт

СОЗНАНИЕ

И ВНИМАНИЕ¹

На вопрос о задаче психологии примы­кающие к эмпирическому направлению психологи обыкновенно отвечают: эта на­ука должна изучать состояния сознания, их связь и отношения, чтобы найти в кон­це концов законы, управляющие этими от­ношениями.

Хотя это определение и кажется нео­провержимым, однако оно до известной степени делает круг. Ибо, если спросить вслед за тем, что же такое сознание, состо­яние которого должна изучать психоло­гия, то ответ будет гласить: сознание пред­ставляет собою сумму сознаваемых нами состояний. Однако это не препятствует нам считать вышеприведенное определе­ние наиболее простым, а поэтому пока и наилучшим. Ведь всем предметам, данным нам в опыте, присуще то, что мы, в сущно­сти, можем не определить их, а лишь ука­зать на них; или, если они сложны по при­роде своей, перечислить их свойства. Такое перечисление свойств мы, как известно, называем описанием, и к вышеприведен­ному вопросу о сущности психологии мы всего удобнее подойдем, если попытаемся возможно более точно описать во всех его свойствах сознание, состояния которого являются предметом психологического исследования.

В этом нам должен помочь небольшой инструмент, который хорошо знаком каж­дому, сколько-нибудь причастному к му­зыке человеку, — метроном. В сущности, это не что иное, как часовой механизм с вер-

тикально поставленным маятником, по ко­торому может передвигаться небольшой груз для того, чтобы удары следовали друг за другом через равные интервалы с боль­шей или меньшей скоростью. Если груз пе­редвинуть к верхнему концу маятника, то удары следуют друг за другом с интерва­лом приблизительно в 2 секунды; если пе­реместить его возможно ближе к нижнему концу, то время сокращается приблизитель­но до V₃ секунды. Можно установить лю­бую степень скорости между этими двумя пределами. Однако можно еще значительно увеличить число возможных степеней скорости ударов, если совсем снять груз с маятника, причем интервал между двумя ударами сокращается до V₄ секунды. Точ­но так же можно с достаточной точностью установить и любой из медленных темпов, если имеется помощник, который вместо того чтобы предоставить маятнику свобод­но качаться, раскачивает его из стороны в сторону, отсчитывая интервалы по секунд­ным часам. Этот инструмент не только пригоден для обучения пению и музыке, но и представляет собой простейший психоло­гический прибор, который, как мы увидим, допускает такое многостороннее примене­ние, что с его помощью можно демонстри­ровать все существенное содержание психо­логии сознания. Но чтобы метроном был пригоден для этой цели, он должен удовлет­ворять одному требованию, которому отве­чает не всякий применяющийся на прак­тике инструмент: именно сила ударов маятника должна быть в достаточной мере одинаковой, так, чтобы, даже внимательно прислушиваясь, нельзя было заметить раз­ницу в силе следующих друг за другом уда­ров. Чтобы испытать инструмент в этом отношении, самое лучшее изменять произ­вольно субъективное ударение отдельных ударов такта, как это показано наглядно на следующих двух рядах тактов (см. рис. 1).

• •• • • • • • •

rrrrrrrrrrrrrrrr

• • • • • • •

ггггггшггггггг

в

Рис. 1

¹ Хрестоматия по вниманию/ Под ред. А.Н.Леонтьева, А.А.Пузырея, В.Я.Романова. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1976. С.8—24.

В этой схеме отдельные удары обозна­чены нотами, а более сильные удары — уда­рениями, поставленными над нотами. Ряд А представляет поэтому так называемый восходящий, а ряд В — нисходящий такт. Если окажется, что в ударах маятника мы по произволу можем слушать то восходя­щий, то нисходящий такт, т. е. можем слы­шать один и тот же удар то подчеркну­тым более сильно, то звучащим более слабо, то такой инструмент будет пригодным для всех излагающихся ниже психологических экспериментов.

Хотя только что описанный опыт дол­жен был служить лишь для испытания метронома, однако из него можно уже сде­лать один заслуживающий внимания пси­хологический вывод. Именно при этом опыте замечается, что для нас в высшей степени трудно слышать удары маятника совершенно равными по силе, иначе говоря, слышать их не ритмически. Мы постоян­но впадаем вновь в восходящий или нис­ходящий такт. Мы можем выразить этот вывод в таком положении: наше сознание ритмично по природе своей. Едва ли это обусловливается каким-либо специфичес­ким, лишь сознанию присущим свойством, скорее это явление находится в тесной свя­зи со всей нашей психофизической орга­низацией. Сознание ритмично потому, что вообще наш организм устроен ритмично. Так, движения сердца, дыхание наше, ходь­ба ритмичны. Правда, в обычном состоя­нии мы не ощущаем биений сердца. Но уже дыхательные движения воздействуют на нас как слабые раздражения, и прежде всего движения при ходьбе образуют ясно различаемый задний фон нашего сознания. Ноги при ходьбе представляют собой как бы естественные маятники, движения ко­торых, подобно движениям маятника мет­ронома, обыкновенно следуют друг за дру­гом ритмически, через равные интервалы времени. Когда мы воспринимаем в наше сознание впечатления через одинаковые интервалы, мы располагаем их в анало­гичной этим нашим собственным вне­шним движениям ритмической форме, причем особый вид этой ритмической формы в каждом данном случае (хотим ли мы, например, составить ряд из нисхо­дящих или из восходящих тактов) в изве­стных границах остается предоставленным нашему свободному выбору, как это быва-

ет, например, при движениях ходьбы и их видоизменениях — в обычной ходьбе, в беге, в прыганье и, наконец, в различных фор­мах танцев. Наше сознание представляет собою не какое-нибудь отдельное от нашего физического и духовного бытия существо, но совокупность наиболее существенных для духовной стороны этого бытия со­держаний.

Из вышеописанных опытов с метроно­мом можно получить и еще один резуль­тат, если мы будем изменять длину восходящих или нисходящих рядов так­тов. В приведенной выше схеме каждый из рядов А и В состоит из 16 отдельных ударов или, если считать повышение и по­нижение за один удар, 8 двойных ударов. Если мы внимательно прослушаем ряд такой длины при средней скорости ударов метронома в 1—1¹/₂ секунды и после ко­роткой паузы повторим ряд точно такой же длины, то мы непосредственно заметим их равенство. Равным образом, тотчас же замечается и различие, если второй ряд бу­дет хотя бы на один удар длиннее или ко­роче. При этом безразлично, будет ли этот ряд состоять из восходящих или нисходя­щих тактов (по схеме А или В). Ясно, что такое непосредственное воспризнание ра­венства последующего ряда с пред­шествующим возможно лишь в том слу­чае, если каждый из них был дан в сознании целиком, причем, однако, отнюдь не требуется, чтобы оба они сознавались вме­сте. Это станет ясным без дальнейших объяснений, если мы представим себе ус­ловия аналогичного воспризнания при сложном зрительном впечатлении. Если посмотреть, например, на правильный шес­тиугольник и затем во второе мгновение вновь на ту же фигуру, то мы непосред­ственно познаем оба впечатления как тож­дественные. Но такое воспризнание стано­вится невозможным, если разделить фигуру на многие части и рассматривать их в от­дельности. Совершенно также и ряды так­тов должны восприниматься в сознании целиком, если второй из них должен про­изводить то же впечатление, что и первый. Разница лишь в том, что шестиугольник, кроме того, воспринимается во всех своих частях разом, тогда как ряд тактов возни­кает последовательно. Но именно в силу этого такой ряд тактов как целое имеет ту выгоду, что дает возможность точно опре-

делить границу, до которой можно идти в прибавлении отдельных звеньев этого ряда, если желательно воспринять его еще как и целое. При этом из такого рода опытов с метрономом выясняется, что объем в 16 следующих друг за другом в смене повы­шений и понижений (так называемый ²/₈ такт) ударов представляет собою тот maximum, которого может достигать ряд, если он должен еще сознаваться нами во всех своих частях. Поэтому мы можем смотреть на такой ряд как на меру объема сознания при данных условиях. Вместе с тем выясняется, что эта мера в известных пределах независима от скорости, с кото­рой следуют друг за другом удары маят­ника, так как связь их нарушается лишь в том случае, если или вообще ритм ста­новится невозможным вследствие слиш­ком медленного следования ударов друг за другом, или же в силу слишком большой скорости нельзя удержать более простой ритм ²/₈ такта, и стремление к связному восприятию порождает более сложные со­четания. Первая граница лежит приб­лизительно около 2¹/₂, последняя — около 1 секунды.

Само собою разумеется, что, называя наибольший, еще целиком удерживаемый при данных условиях в сознании ряд так­тов "объемом сознания", мы разумеем под этим названием не совокупность всех со­стояний сознания в данный момент, но лишь составное целое, воспринимаемое в сознании, как единое. Образно выражаясь, мы измеряем при этом, если сравнить со­знание с плоскостью ограниченного объе­ма, не саму плоскость во всем ее протяже­нии, но лишь ее поперечник. Этим, конечно, не исключается возможность многих дру­гих разбросанных содержаний, кроме из­меряемого. Но, в общем, их тем более мож­но оставить без внимания, что в этом случае благодаря сосредоточению сознания на из­меряемом содержании все лежащие вне его части образуют неопределенные, из­менчивые и по большей части легко изо­лируемые содержания.

Если объем сознания в указанном смысле и представляет собою при соблю­дении определенного такта, например ²/₈, относительно определенную величину, ко­торая в указанных границах остается не­изменной при различной скорости ударов маятника, зато изменение самого такта

1111111

Рис. 2

оказывает тем большее влияние на объем сознания. Такое изменение отчасти зависит от нашего произвола. В равномерно проте­кающем ряде тактов мы можем с одина­ковым успехом слышать как ²/₈ такта, так и более сложный, например, ⁴/₄ такта.

Такой ритм получается, когда мы вво­дим различные степени повышения, на­пример, ставим самое сильное из них в начале ряда, среднее по силе — в середи­не и каждое из слабых — посредине обе­их половин всего такта, как это показано на только что приведенной схеме (рис. 2), в которой самое сильное повышение обо­значено тремя ударениями, среднее — двумя и самое слабое — одним. Помимо произвольного удара, однако, и этот пере­ход к более сложным тактам в высокой степени зависит от скорости в последо­вательности ударов. Тогда как именно при больших интервалах лишь с трудом воз­можно выйти за пределы простого ²/₈ так­та, при коротких интервалах, наоборот, не­обходимо известное напряжение для того, чтобы противостоять стремлению к пере­ходу к более сложным ритмам. Когда мы слушаем непосредственно, то при ин­тервале в V₂ секунды и менее очень лег­ко возникает такт вроде вышеприведен­ного ⁴/₄ такта, который объединяет восемь ударов в один такт, тогда как простой ²/₈ такт содержит в себе лишь два удара. Если теперь измерить по вышеуказанно­му способу объем сознания для такого, более богато расчлененного ряда тактов, то окажется, что еще пять ⁴/₄ такта, пост­роенных по приведенной выше схеме, схва­тываются как одно целое, и если их по­вторить после известной паузы, они воспризнаются как тождественные. Та­ким образом, объем сознания при этом более сложном ритмическом делении со­ставляет не менее 40 ударов такта вместо 16 при наиболее простой группировке. Можно, правда, произвольно составить еще более сложные расчленения такта, напри­мер, ⁶/4 такта. Но так как это усложне­ние ритма со своей стороны требует из-

вестного напряжения, длина ряда, воспри­нимаемого еще как отдельное целое, не увеличивается, но скорее уменьшается.

При этих опытах обнаруживается еще дальнейшее замечательное свойство созна­ния, тесно связанное с его ритмической при­родой. Три степени повышения, которые мы видели в вышеприведенной схеме ⁴/₄ так­та, образуют именно maximum различия, который нельзя перейти. Если мы при­чтем сюда еще понижения такта, то четы­ре степени интенсивности исчерпают все возможные градации в силе впечатлений. Очевидно, что это количество степеней оп­ределяет также и ритмическое расчлене­ние целого ряда, а вместе с тем и его объе­динение в сознании, и, наоборот, ритм движений такта обусловливает то число градаций интенсивности, которое в расчле­нении рядов необходимо в качестве опор­ных пунктов для объединения в сознании. Таким образом, оба момента находятся в тесной связи друг с другом: ритмическая природа нашего сознания требует опреде­ленных границ для количества градаций в ударении, а это количество, в свою очередь, обусловливает специфическую ритмичес­кую природу человеческого сознания.

Чем обширнее ряды тактов, объединя­емых в целое при описанных опытах, тем яснее обнаруживается еще другое весьма важное для сущности сознания явление. Если обратить внимание на отношение воспринятого в данный момент удара так­та к непосредственно предшествовавшим и, далее, сравнить эти непосредственно пред­шествовавшие удары с ударами объединен­ного в целое ряда, воспринятыми еще рань­ше, то между всеми этими впечатлениями обнаружатся различия особого рода, суще­ственно отличные от различий в интен­сивности и равнозначных с ними разли­чий в ударении. Для обозначения их всего целесообразнее воспользоваться выраже­ниями, сложившимися в языке для обо­значения зрительных впечатлений, в кото­рых эти различия равным образом относительно независимы от интенсивнос­ти света. Эти обозначения — ясность и отчетливость, значения которых почти со­впадают друг с другом, но все-таки указы­вают различные стороны процесса, посколь­ку ясность более относится к собственному свойству впечатления, а отчетливость — к его ограничению от других впечатлений.

Если мы перенесем теперь эти понятия в обобщенном смысле на содержания созна­ния, то заметим, что ряд тактов дает нам самые различные степени ясности и отчетливости, в которых мы ориентируем­ся по их отношению к удару такта, вос­принимаемому в данный момент. Этот удар воспринимается всего яснее и отчетливее; ближе всего стоят к нему только что ми­нувшие удары, а затем чем далее отстоят от него удары, тем более они теряют в яс­ности. Если удар минул уже настолько дав­но, что впечатление от него вообще исчеза­ет, то, выражаясь образно, говорят, что оно погрузилось под порог сознания. При об­ратном процессе образно говорят, что впе­чатление поднимается над порогом. В по­добном же смысле для обозначения постепенного приближения к порогу со­знания, как это мы наблюдаем в от­ношении давно минувших ударов в опы­тах с маятником метронома, пользуются образным выражением потемнения, а для противоположного изменения — проясне­ния содержаний сознания. Пользуясь та­кого рода выражениями, можно поэтому следующим образом формулировать ус­ловия объединения состоящего из раз­нообразных частей целого, например, ряда тактов: объединение возможно до тех пор, пока ни одна составная часть не погрузи­лась под порог сознания. Для обозначения наиболее бросающихся в глаза различий ясности и отчетливости содержаний созна­ния обыкновенно пользуются в соответ­ствии с образами потемнения и проясне­ния еще двумя наглядными выражениями: о наиболее отчетливо воспринимаемом со­держании говорят, что оно находится в фиксационной точке (Blickpunkt) сознания, о всех же остальных — что они лежат в зрительном поле (Blickfeld) сознания. В опытах с метрономом, таким образом, воз­действующий на нас в данный момент удар маятника каждый раз находится в этой внутренней точке фиксации, тогда как предшествующие удары тем более перехо­дят во внутреннее зрительное поле, чем да­лее они отстоят от данного удара. Поэтому зрительное поле можно наглядно предста­вить себе как окружающую фиксацион­ную точку область, которая непрерывно тускнеет по направлению к периферии, пока, наконец, не соприкоснется с порогом сознания.

Из последнего образного выражения уже ясно, что так называемая точка фик­сации сознания, в общем, обозначает лишь идеальное сосредоточие центральной об­ласти, внутри которой могут ясно и от­четливо восприниматься многие впечат­ления. Так, например, воздействующий на нас в данный момент удар при опытах с метрономом, конечно, находится в фикса­ционной точке сознания, но только что перед ним воспринятые удары сохраня­ют еще достаточную степень ясности и от­четливости, чтобы объединяться с ним в более ограниченной, отличающейся от ос­тального зрительного поля своею большею ясностью области. И в этом отношении психические процессы соответствуют за­имствованному из сферы зрительных вос­приятий образу, где также один из пунк­тов так называемого зрительного поля является точкой фиксации, кругом кото­рой может быть ясно воспринято еще зна­чительное количество впечатлений. Имен­но этому обстоятельству обязаны мы тем, что вообще можем в одно мгновение схва­тить какой-либо цельный образ, например, прочесть слово. Для центральной части зрительного поля нашего сознания, непос­редственно прилегающей к внутренней фиксационной точке, давно уже создано под давлением практических потребнос­тей слово, которое принято и в психо­логии. Именно мы называем психический процесс, происходящий при более ясном восприятии ограниченной сравнительно со всем полем сознания области содержаний, вниманием. Поэтому о тех впечатлениях или иных содержаниях, которые в данное мгновение отличаются от остальных со­держаний сознания особенной ясностью, мы говорим, что они находятся в фокусе внимания. Сохраняя прежний образ, мы можем поэтому мыслить их как цент­ральную, расположенную вокруг внутрен­ней фиксационной точки область, кото­рая отделена от остального, все более тускнеющего по направлению к перифе­рии зрительного поля более или менее резкой пограничной линией. Отсюда сей­час же возникает новая эксперименталь­ная задача, дающая важное добавление к вышеизложенному измерению всего объе­ма сознания. Она заключается в ответе на возникающий теперь вопрос: как ве­лик этот более тесный объем внимания?

f h т

т v к w a s f I g i с s f p a t

2 f a e n p r n v 2 I cfucthfbnds k h e p n о t v b s i 12 / uerkwdgp d 1 n i w g e t v t f s a 1 f I b p л * я) a w с k t g paver A
•
S

Puc.3

Насколько удобны ритмические ряды, в силу присущего им расчленения, для оп­ределения всего объема сознания, настоль­ко же малопригодны они, в силу того же самого свойства, для разрешения второй задачи. Ибо ясно, что как раз вследствие той связи, которую ритм известного ряда тактов устанавливает между фокусом внимания и остальным полем сознания, точное разграничение между обеими об­ластями становится невозможным. Прав­да, мы замечаем с достаточной ясностью, что вместе с непосредственно воздейству­ющим ударом такта в фокус внимания попадают также и некоторые предшеству­ющие ему удары, но сколько именно — это остается неизвестным. В этом от­ношении чувство зрения находится, ко­нечно, в более благоприятных условиях. В чувстве зрения именно можно наблю­дать, что физиологические условия зре­ния, взятые сами по себе, независимо от психологического ограничения нашего ясного восприятия ограничивают вос­приятие протяженных предметов, так как

более ясное отличие впечатления ограни­чено так называемой областью "ясного ви­дения", окружающей фиксационную точ­ку. В этом легко убедиться, если твердо фиксировать одним глазом на расстоя­нии 20—25 см центральную букву О на прилагаемой таблице (рис. 3), а другой глаз закрыть. Тогда можно, направляя внимание на расположенные по краям точки зрительного поля, воспринимать еще буквы, лежащие на периферии этого круга из букв, например, верхнее h или находящееся справа f. Этот опыт требует известного навыка в фиксации, так как при естественном, непринужденном зрении мы всегда бываем склонны направлять на тот пункт, на который обращено наше внимание, также и нашу оптическую ли­нию. Если же приучиться направлять свое внимание на различные области зри­тельного поля, в то время как фиксаци­онная точка остается неизменной, то та­кие опыты покажут, что фиксационная точка внимания и фиксационная точка поля зрения отнюдь не тождественны и при надлежащем управлении вполне мо­гут отделяться друг от друга, ибо внимание может быть обращено и на так называе­мую непрямо видимую, т. е. находящую­ся где-либо в стороне, точку. Отсюда стано­вится в то же время ясным, что отчетливое восприятие в психологическом и отчет­ливое видение в физиологическом смыс­ле далеко не необходимо совпадают друг с другом. Если, например, фиксировать среднюю букву О в вышеприведенной фи­гуре, в то время как внимание обращено на лежащую в стороне букву п, то располо­женные вокруг п буквы f, g, s, i восприни­маются отчетливо, тогда как находящие­ся вокруг О буквы h, t, r, n отступают в более темное зрительное поле сознания. Нужно только сделать эту таблицу из букв такой величины, чтобы при рассмат­ривании ее с расстояния в 20—25 см она приблизительно равнялась объему облас­ти ясного видения, причем за критерий последнего принимается возможность от­четливо различать буквы такой величи­ны, как шрифт этой книги. Поэтому толь­ко что упомянутые наблюдения сейчас же показывают нам, что объем фокуса вни­мания и области отчетливого видения в физиологическом смысле также на­столько далеко расходятся друг с другом,

насколько отчетливое видение в физио­логическом смысле при вышеуказанных условиях, очевидно, охватывает гораздо большую область, чем объем фокуса вни­мания. Помещенная выше фигура содер­жит 95 букв. Если бы мы должны были все физиологически отчетливо видимые предметы отчетливо воспринимать также и в психологическом смысле, то, фикси­руя букву О, мы схватили бы все буквы таблицы. Но это отнюдь не бывает, и в каждый данный момент мы всегда разли­чаем лишь немногие буквы, окружающие внутреннюю фиксационную точку внима­ния, будет ли она совпадать с внешней фиксационной точкой зрительного поля, как при обычном зрении, или же при на­рушении этой связи лежать где-либо эк­сцентрически.

Хотя уже и эти наблюдения над од­новременным восприятием произвольно сгруппированных простых объектов, на­пример, букв, с достаточной определен­ностью указывают на довольно тесные границы объема внимания, однако с по­мощью только их нельзя решить вопрос о величине этого объема вполне точно, т.е. выразить его в числах, подобно тому, как это оказалось возможным при опре­делении объема сознания посредством опытов с метрономом. Однако эти опыты над зрением можно без сложных прибо­ров видоизменить таким образом, что они будут пригодны для разрешения этой за­дачи, если только не упускать из виду, что непосредственные результаты естествен­ным образом и здесь имеют значение лишь при допущении особых условий. Для этой цели скомбинируем несколько таких таблиц букв, как вышеприведенная, каждый раз с новым расположением эле­ментов. Кроме того, нужно изготовить не­сколько большую по размерам ширму из белого картона с маленьким черным кружком посредине. Этой ширмой S за­крывают выбранную для отдельного опы­та фигуру А и просят экспериментируе-мое лицо, которому фигура неизвестна, фиксировать находящийся в центре ма­ленький черный кружочек, причем дру­гой глаз остается закрытым. Затем с боль­шой скоростью сдвигают ширму на мгновение в сторону и вновь возможно бы­стрее закрывают ею фигуру. Скорость при этом должна быть достаточно большой

для того, чтобы в то время, как фигура остается открытой, не произошло ни дви­жения глаза, ни отклонения внимания за поле зрения ¹. При повторении опыта не­обходимо точно так же каждый раз вы­бирать таблицы букв, так как в против­ном случае отдельное моментальное впечатление будет дополняться пред­шествовавшими восприятиями. Чтобы по­лучить однозначные результаты, нужно найти такие условия опыта, при которых влияние прежних впечатлений отпадало бы и задача, следовательно, сводилась бы к вопросу: как велико число простых, вновь вступающих в сознание содержаний, которые могут попасть в данный момент в фокус внимания? Относительно поста­новки вопроса можно было бы, конечно, возразить против нашего метода проведе­ния опытов, что буква является не про­стым содержанием сознания и что мож­но было бы выбрать еще более простые объекты, например, точки. Но так как точки ничем не отличаются друг от дру­га, то это вновь в высшей степени затруд­нило бы опыт или даже сделало бы его невозможным. С другой стороны, в пользу буквенных обозначений говорит их при­вычность, благодаря которой буквы обыч­ного шрифта схватываются так же быст­ро, как и отдельная точка — факт, в котором легко убедиться через наблюде­ние. Вместе с тем буквенные обозначения благодаря своим характерным отличиям имеют ту выгоду, что они легко удержи­ваются в сознании даже после мгновен­ного воздействия, почему после опыта воз­можно бывает дать отчет об отчетливо воспринятых буквах. Если мы будем про­изводить опыты указанным образом, то заметим, что неопытный еще наблюдатель по большей части может непосредственно схватить не более 3—4 букв. Но уже после немногих, конечно, как было сказа­но, каждый раз с новыми объектами про­изведенных опытов число удерживаемых в сознании букв повышается до 6. Но уже выше этого числа количество удержанных букв не поднимается, несмотря на даль­нейшее упражнение, и остается неиз-

менным у всех наблюдателей. Поэтому его можно считать постоянной величиной внимания для человеческого сознания.

Впрочем, нужно заметить, что это опре­деление объема внимания связано с одним условием, как раз противоположным приведенному нами при объяснении изме­рения объема сознания. Последнее было возможно лишь благодаря воздействию ря­дов впечатлений, связанных в объединенное целое. При измерении объема внимания мы, наоборот, должны были изолировать друг от друга отдельные впечатления, так, чтобы они образовывали любые не­объединенные и неупорядоченные группы элементов. Эта разница условий зависит не исключительно от того, что один раз, при опытах с метрономом участвует чув­ство слуха, другой раз, при опытах со зре­нием — зрительное чувство. Скорее, на­оборот, мы уже сразу можем высказать предположение, что в первом случае глав­ную роль играют психологические усло­вия соединения элементов в единое целое, в другом, — наоборот, изоляция их. Поэто­му сам собою возникает вопрос: какое изменение произойдет, если мы заставим до известной степени обменяться своими ролями зрение и слух, т.е. если на зрение будут воздействовать связные, объеди­ненные в целое впечатления, а на слух, на­против, — изолированные? Простейший же способ связать отдельные буквы в упорядо­ченное целое — это образовать из них сло­ва и предложения. Ведь сами буквы — не что иное, как искусственно выделенные из такого естественного образования элемен­ты. Если произвести описанные выше опы­ты (с тахистоскопом) над этими действи­тельными составными частями речи, то результаты, в самом деле, получатся совер­шенно иные. Положим, что эксперименти-руемому лицу предлагается слово вроде следующего: wahlverwandtschaften, тогда даже малоопытный наблюдатель может сразу прочесть его без предварительной подготовки. В то время, следовательно, как изолированных элементов он с трудом мог воспринять 6, теперь он без малейшего зат­руднения воспринимает 20 и более элемен-

¹ Для более точного и равномерного выполнения этого опыта целесообразно воспользоваться одним простым прибором, так называемым тахистоскопом (от греч. tachiste — как можно скорее и scopeo — смотрю), у которого падающая ширма на очень короткое и точно измеримое время позволяет видеть открывающуюся фигуру. Но если нет этого аппарата под руками, то достаточно и вышеописанного опыта, для которого требуется только большая быстрота рук.

тов. Очевидно, что по существу это тот же случай, который самим нам встречался и при опытах с ритмическими слуховыми восприятиями. Лишь условия связи здесь иные, поскольку то, что в зрительном об­разе дается нам как единовременное впе­чатление, при слухе слагается из последо­вательности простых впечатлений. С этим стоит в связи еще другое различие. Слово только тогда может быть схвачено в одно мгновение, если оно уже раньше было из­вестно нам как целое или по крайней мере при сложных словах, в своих составных ча­стях. Слово совершенно неизвестного нам языка удерживается поэтому не иначе, как лишь в комплексе необъединенных в це­лое букв, и мы видим, что тогда восприни­мается не более 6 изолированных элемен­тов. Напротив, при ритмическом ряде ударов маятника дело совсем не в форме такта, связывающего отдельные удары, так как мы можем мысленно представить себе любое ритмическое расчленение, лишь бы оно не противоречило общей природе со­знания, например, не превышало вышеупо­мянутое условие maximuma в 3 повыше­ния. При всем том, как вытекает из этого требования, указанная разница в восприя­тии последовательного и одновременного целого, как оно бывает при опытах над слу­хом и зрением, в сущности говоря, лишь кажущаяся. Адекватный нашему ритми­ческому чувству размер, в общем, относит­ся к нему не иначе, как соответствующее нашему чувству речи целое слово или це­лое предложение. Поэтому и в опытах с чтением, совершенно так же как и в опы­тах с метрономом, мы должны будем пред­положить, что вниманием схватывается не целое, состоящее из многих элементов слов как целое, но что в объем его каждый дан­ный момент попадает лишь ограниченная часть этого целого, от которой психичес­кое сцепление элементов переходит к тем частям, которые находятся в более отда­ленных зрительных полях сознания. В са­мом деле, существует общеизвестный факт, который дает поразительное доказа­тельство этому сцеплению воспринятой вниманием части целого слова или пред­ложения со смутно сознаваемыми содер­жаниями. Это прежде всего тот факт, что при беглом чтении мы очень легко можем просмотреть опечатки или описки. Это было бы невозможно, если бы для того, что-

бы читать, мы должны были бы одинаково отчетливо воспринять в нашем сознании все элементы сравнительно длинного сло­ва или даже целого предложения. В дей­ствительности же в фокус внимания в каж­дый данный момент попадают лишь немногие элементы, от которых затем тя­нутся нити психических связей к лишь неотчетливо воспринятым, даже отчасти лишь физиологически в области непрямо­го видения падающим впечатлениям; со­вершенно также и в слуховом восприя­тии ритма моментально воздействующие слуховые впечатления соединяются с пред­шествовавшими, отошедшими в область бо­лее смутного сознания, и подготовляют наступление будущих, еще ожидающихся. Главная разница обоих случаев лежит не столько в формальных условиях объема внимания и сознания, сколько в свойстве элементов и их сочетаний.

Если мы обратимся теперь, получив та­кие результаты от опытов над зрением, вновь к нашим наблюдениям над метро­номом, то очевидно, что через эту анало­гию тотчас же возникает вопрос, нельзя ли и при опытах с маятником найти такие условия, которые делали бы возможной та­кую же изоляцию простых элементов, ка­кая была нужна для измерения объема внимания в области чувства зрения. Дейст­вительно, и в опытах с метрономом такая изоляция ударов такта произойдет тотчас же, как только мы не будем делать мыс­ленно никаких ударений, слушая удары маятника, так что не будет даже простейше­го размера в ²/₈ такта. Ввиду ритмической природы нашего сознания и всей нашей психофизической организации это, конеч­но, не так легко, как может показаться с первого взгляда. Все-таки мы всегда бу­дем склонны воспринимать эти удары маятника как ряд, протекающий по край­ней мере в ²/₈ размера с равными интерва­лами. Тем не менее, если только в ударах маятника нет заметной объективной разни­цы, удается достигнуть этого условия без особого труда. Только при этом промежу­ток между ударами такта должен быть до­статочно большой, чтобы мешать нашей склонности к ритмическому расчленению и в то же время допускать еще объедине­ние ударов в целое. Этому требованию, в общем, отвечает интервал в 1¹/₂ — 2 ¹/₂ се­кунды. В этих пределах можно после не-

которого упражнения довольно свободно схватывать удары маятника то ритмичес­ки, то неритмически. Если мы добьемся этого и так же, как и при ритмических опытах, будем через небольшую паузу после восприятия известного числа ударов метро­нома слышать одинаковое или чуть боль­шее или меньшее число, то и в этом случае можно еще отчетливо различать равенст­во первого и второго рядов. Если, напри­мер, при первом опыте мы выберем ряд А в 6 ударов, при другом же ряд В в 9 ударов (рис. 4), то при повторении обоих рядов тотчас же обнаружится, что при ряде А еще возможно вполне отчетливо различить равенство, а при ряде В это невозможно, и уже на 7-м или 8-м ударе сличение рядов становится в высшей степени ненадежным.

ГгГГггТГгГг гг'ггг¹

Рис.4

Поэтому мы приходим к тому же выводу, что и в опытах со зрением: шесть простых впечатлений представляют собой границу объема внимания.

Так как эта величина одинакова и для слуховых и для зрительных впечатлений, данных как последовательно, так и одновре­менно, то нужно заключить, что она означа­ет независимую от специальной области чувств психическую постоянную. Действи­тельно, при впечатлениях других органов чувств получается тот же результат, и если исключить ничтожные колебания, число 6 остается maximum еще схватываемых вни­манием простых содержаний. Например, если взять для опыта любые слоги, только не соединенные в слова, и сказать ряд их другому лицу с просьбой повторить, то при таком ряде, как:

ар ku no И за го,

повторение еще удается. Напротив, оно уже невозможно при ряде:

га ho xu am na il ok pu.

Уже при 7 или 8 бессмысленных сло­гах заметно, что повторение большею час­тью не удается; с помощью упражнения можно добиться повторения разве лишь 7 слогов. Итак, мы приходим к тому же ре­зультату, который получился и при так­тах А и В.

Но есть еще одно согласующееся с этим результатом наблюдение. Оно тем более замечательно, что принадлежит третьей области чувств, осязанию, и, кро­ме того, сделано независимо от пси­хологических интересов, по чисто прак­тическим побуждениям. После долгих тщетных попыток изобрести наиболее це­лесообразный шрифт для слепых, наконец, в половине прошлого столетия фран­цузский учитель слепых Брайль разрешил эту практически столь важную пробле­му. Сам слепой, он более чем кто-либо другой был в состоянии на собственном опыте убедиться, насколько его система удовлетворяет поставленным требовани­ям. Таким образом, он пришел к выводу, что, во-первых, известное расположение от­дельных точек является единственно при­годным средством для изобретения лег­ко различаемых знаков для букв и что, во-вторых, нельзя при конструкции этих знаков брать более 6 известным образом расположенных точек, если мы хотим, что­бы слепой еще легко и верно различал эти символы с помощью осязания. Таким образом, из шести точек (рис. 5, I), ком­бинируя их различным образом, он изоб­рел различные символы для алфавита слепых (рис. 5, II). Это ограничение чис­ла точек шестью, очевидно, было не слу­чайным. Это ясно уже из того, что боль­шее число, например, 9 (рис. 5, III), дало бы большие затруднения на практике. Тогда можно было бы, например, обозна­чить известными символами важнейшие из знаков препинания и числа, которые отсутствуют в системе Брайля. Но дос­тичь этого невозможно, так как при боль­шем, чем 6, числе точек вообще нельзя отчетливо воспринимать разницу между символами. В этом легко убедиться с по­мощью непосредственного наблюдения, если скомбинировать более чем 6 выпук-

• • •• • • t • •••

• • • • • • • t •

a q e a о

l Я - Ш

Рис.5

лых точек и осязать их. Таким образом, мы вновь приходим к той границе, кото­рая получилась и при опытах над чув­ствами зрения и слуха.

Однако значение этих выводов относи­тельно объема сознания и внимания отнюдь не исчерпывается количественным определе­нием этого объема. Значение их прежде все­го в том, что они проливают свет на отноше­ния содержаний сознания, находящихся в фокусе внимания, с теми, которые принадле­жат более отдаленному зрительному полю со­знания. Для того чтобы установить те от­ношения, которые прежде всего выясняются при этих опытах, мы воспользуемся для обо­значения обоих процессов (вхождения в соз­нание и в фокус внимания) двумя краткими терминами, примененными в подобном смыс­ле уже Лейбницем. Если восприятие входит в более обширный объем сознания, то мы называем этот процесс перцепцией, если же оно попадает в фокус внимания, то мы на­зываем его апперцепцией. При этом мы, конечно, совершенно отвлекаемся от тех ме­тафизических предположений, с которыми связал Лейбниц эти понятия в своей мона­дологии, и употребляем их скорее в чисто эмпирическо-психологическом смысле. Под перцепцией мы будем понимать про­сто фактическое вхождение какого-либо со­держания в сознание, под апперцепцией — сосредоточение на нем внимания. Перци­пируемые содержания, следовательно, созна­ются всегда более или менее смутно, хотя всегда поднимаются над порогом сознания; апперципируемые содержания, напротив, сознаются ясно, они, выражаясь образно, под­нимаются над более узким порогом внима­ния. Отношение же между обеими этими областями сознания заключается в том, что каждый раз, когда апперципируется изве­стное изолированное содержание сознания, остальные, только перципируемые психи­ческие содержания исчезают, как если бы их совсем не было; напротив, когда аппер­ципируемое содержание связано с опреде­ленными перципируемыми содержаниями сознания, оно сливается с ними в одно цель­ное восприятие, границею которого будет лишь порог сознания (а не внимания). С этим, очевидно, стоит в тесной связи то обстоятельство, что объем апперцепции от­носительно уже и постояннее, объем же перцепции не только шире, но и изменчи­вее. Меняется же он, как это ясно показы-

вает сравнение простых и сложных ритмов, непременно вместе с объемом психических образований, объединенных в некоторое це­лое. При этом различие между просто пер­ципируемыми и апперципируемыми частя­ми такого целого отнюдь не исчезает. В фокус внимания скорее же попадает всегда лишь ограниченная часть этого целого, как это в особенности убедительно доказывает тот наблюдающийся при экспериментах с чтением факт, что мы можем варьировать отдельные просто перципируемые состав­ные части, причем общее восприятие от этого не нарушается. Более широкая об­ласть смутно перципируемых содержаний относится к фокусу внимания — если вос­пользоваться образом, который сам пред­ставляет собою пример этого явления, — как фортепьянное сопровождение к голосу. Незначительные неточности в аккордах со­провождения мы легко прослушиваем, если только сам голос не погрешает ни в тональ­ности, ни в ритме. Тем не менее впечатле­ние от целого значительно ослабело бы, если бы не было этого сопровождения.

В этом отношении между перципиру­емыми и апперципируемыми содержани­ями сознания имеет значение еще другой момент, который проливает свет на выда­ющуюся важность апперцептивных про­цессов. Мы исходили из того, что для нас необычайно трудно воспринять ряд уда­ров маятника как совершенно равных, так как мы всегда склонны придать им изве­стный ритм. Это явление, очевидно, нахо­дится в связи с основным свойством ап­перцепции, проявляющимся во всех процессах сознания. Именно мы не в со­стоянии, как это хорошо известно и из повседневной жизни, постоянно и рав­номерно направлять наше внимание на один и тот же предмет.

Если же захотим достигнуть этого, то скоро заметим, что в апперцепции данного предмета наблюдается постоянная смена, причем она то становится интенсивнее, то ослабевает. Если воспринимаемые впечат­ления однообразны, то эта смена легко мо­жет стать периодической. В особенности легко возникает такая периодичность в том случае, когда самые внешние процес­сы, на которые обращено наше внимание, протекают периодически. Как раз это и наблюдается при ряде тактов. Поэтому колебания внимания непосредственно свя-

зываются в этом случае с периодами впе­чатлений. Вследствие этого мы ставим ударение на том впечатлении, которое со­впадает с повышением волны апперцепции, так что равные сами по себе удары такта становятся ритмическими. Каков именно будет ритм, это отчасти зависит от нашего произвола, а также от того, в каком объе­ме стремимся мы связать впечатление в одно целое. Если, например, удары такта следуют друг за другом слишком быстро, то это стремление к объединению легко ведет к сложным ритмическим расчлене­ниям, как это мы действительно видели выше. Подобные же отношения между апперципируемыми и просто перципируе­мыми состояниями сознания получаются также и при других, и в особенности при одновременных впечатлениях, однако в иной форме, смотря по области чувств. Если, например, мы покажем в опытах с тахистоскопом короткое слово, то оно схва­тывается как целое одним актом. Если же дать длинное слово, например:

" Wahlverwandtschaf ten",

то мы легко замечаем уже при непос­редственном наблюдении, что время вос­приятия становится длиннее и процесс вос­приятия состоит тогда из двух, иногда даже из трех очень быстро следующих друг за другом актов апперцепции, которые мо­гут протекать некоторое время и после момента впечатления. Еще яснее будет это следование актов апперцепции друг за дру­гом, если вместо слова выбрать предложе­ние, приблизительно равное по длине, на­пример следующее:

Morgenstunde hat Gold im Munde.

В этой фразе разложение восприятия на несколько актов существенно облегча­ется разделением фразы на слова. Поэто­му при восприятии подобной фразы заме­чаются обыкновенно три следующих друг за другом акта апперцепции, и лишь при последнем из них мы схватываем в мыс­ли целое. Но и здесь это возможно лишь в том случае, если предшествовавшие пос­ледней апперцепции части предложения еще находятся в зрительном поле созна­ния. Если же взять настолько длинное предложение, что части эти будут уже ис­чезать из поля зрения сознания, то наблю­дается то же явление, что и при ритмичес­ких рядах тактов, выходящих за границы возможных ритмических расчленений: мы

можем связать в заключительном акте апперцепции лишь одну часть такого последовательного данного целого. Таким образом, восприятие сложных тактов и восприятие сложных слов или предложе­ний по существу протекают сходно. Раз­личие заключается лишь в том, что в пер­вом случае апперципируемое впечатление соединяется с предшествовавшим, остав­шимся в поле перцепции впечатлением с помощью ритмического деления, во втором же случае — с помощью смысла, объединя­ющего части слова или слова. Поэтому весь процесс отнюдь не сводится только к пос­ледовательной апперцепции частей. Ведь предшествовавшие части уже исчезли из апперцепции и стали просто перципируе­мыми, и лишь после того они связываются с последним апперципируемым впечатле­нием в одно целое. Сам же процесс связы­вания совершается в едином и мгновен­ном акте апперцепции. Отсюда вытекает, что во всех этих случаях объединения бо­лее или менее значительного комплекса элементов связующей эти элементы функ­цией является апперцепция, причем она, в общем, всегда связывает непосредственно апперципируемые части целого с примы­кающими к ним только перципируемы­ми частями. Поэтому большое значение от­ношений между обеими функциями, перцепцией и апперцепцией заключается в высшей степени богатом разнообразии этих отношений и в том приспособлении к потребностям нашей духовной жизни, которое находит себе выражение в этом разнообразии. Апперцепция то сосредото­чивается на одной узкой области, причем бесконечное разнообразие других воздей­ствующих впечатлений совершенно ис­чезает из сознания, то с помощью расчле­нения последовательных содержаний, обусловленного ритмической (oszillato-risch) природой ее функции, переплетает своими нитями обширную, занимающую все поле сознания, ткань психических со­держаний. Но во всех этих случаях аппер­цепция остается функцией единства, свя­зующей все эти разнообразные содержания в упорядоченное целое, процессы же пер­цепции противостоят ей до известной сте­пени как центробежные и подчиненные ей. Процессы апперцепции и перцепции, взя­тые вместе, образуют целое нашей душев­ной жизни.

У.Джемс

ПОТОК СОЗНАНИЯ¹

Порядок нашего исследованиядол­жен быть аналитическим.Теперь мы можем приступить к изучению сознания взрослого человека по методу самонаблю­дения. Большинство психологов при­держиваются так называемого синтети­ческого способа изложения. Исходя от простейших идей, ощущений и рассмат­ривая их в качестве атомов душевной жизни, психологи слагают из последних высшие состояния сознания — ассоциа­ции, интеграции или смещения, как дома составляют из отдельных кирпичей. Та­кой способ изложения обладает всеми педагогическими преимуществами, каки­ми вообще обладает синтетический метод, но в основание его кладется весьма сомни­тельная теория, будто высшие состояния сознания суть сложные единицы. И вме­сто того чтобы отправляться от фактов душевной жизни, непосредственно извест­ных читателю, именно от его целых кон­кретных состояний сознания, сторонник синтетического метода берет исходным пунктом ряд гипотетических простейших идей, которые непосредственным путем совершенно недоступны читателю, и пос­ледний, знакомясь с описанием их взаи­модействия, лишен возможности прове­рить справедливость этих описаний и ориентироваться в наборе фраз по этому вопросу. Как бы там ни было, но посте­пенный переход в изложении от простей­шего к сложному в данном случае вво­дит нас в заблуждение.

Педанты и любители отвлеченностей, разумеется, отнесутся крайне неодобри­тельно к отстранению синтетического ме­тода, но человек, защищающий цельность человеческой природы, предпочтет при изучении психологии аналитический ме­тод, отправляющийся от конкретных фак­тов, которые составляют обыденное содер­жание его душевной жизни. Дальнейший анализ вскроет элементарные психические единицы, если таковые существуют, не за­ставляя нас делать рискованные ско­роспелые предположения. Читатель дол­жен иметь в виду, что в настоящей книге в главах об ощущениях больше всего гово­рилось об их физиологических условиях. Помещены же эти главы были раньше про­сто ради удобства. С психологической точ­ки зрения их следовало бы описывать в конце книги. Простейшие ощущения были рассмотрены нами ранее как психические процессы, которые в зрелом возрасте по­чти неизвестны, но там ничего не было сказано такого, что давало бы повод чита­телю думать, будто они суть элементы, обра­зующие своими соединениями высшие со­стояния сознания.

Основной факт психологии.Первич­ным конкретным фактом, принадлежа­щим внутреннему опыту, служит убежде­ние, что в этом опыте происходят какие-то сознательные процессы. Состояния созна­ния сменяются в нем одно другим. Подоб­но тому, как мы выражаемся безлично: "светает", "смеркается", мы можем и этот факт охарактеризовать всего лучше без­личным глаголом "думается".

Четыре свойства сознания.Как совер­шаются сознательные процессы? Мы заме­чаем в них четыре существенные черты, которые рассмотрим вкратце в настоящей главе: 1) каждое состояние сознания стремится быть частью личного сознания; 2) в границах личного сознания его состо­яния изменчивы; 3) всякое личное созна­ние представляет непрерывную последова­тельность ощущений; 4) одни объекты оно воспринимает охотно, другие отвергает и, вообще, все время делает между ними выбор.

Разбирая последовательно эти четыре свойства сознания, мы должны будем упот­ребить ряд психологических терминов, ко-

¹ Джемс У. Психология. М.: Педагогика, 1991. С.56—80.

торые могут получить вполне точное опре­деление только в дальнейшем. Условное значение психологических терминов обще­известно, а в этой главе мы их будем упот­реблять только в условном смысле. На­стоящая глава напоминает набросок, который живописец сделал углем на по­лотне и на котором еще не видно никаких подробностей рисунка.

Когда яговорю: "всякое душевноесо­стояние" или "мысль есть частьлично­го сознания",то термин личное сознание употребляется мною именно в таком ус­ловном смысле. Значение этого термина понятно до тех пор, пока нас не попросят точно объяснить его; тогда оказывается, что такое объяснение — одна из трудней­ших философских задач. Эту задачу мы разберем в следующей главе, а теперь ог­раничимся одним предварительным за­мечанием. В комнате, скажем в аудито­рии, витает множество мыслей ваших и моих, из которых одни связаны между собой, другие — нет. Они так же мало обособлены и независимы друг от друга, как и все связаны вместе; про них нельзя сказать ни того, ни другого безусловно: ни одна из них не обособлена совершенно, но каждая связана с некоторыми другими, от остальных же совершенно независима. Мои мысли связаны с моими же другими мыслями, ваши — с вашими мыслями. Есть ли в комнате еще где-нибудь чистая мысль, не принадлежащая никакому лицу, мы не можем сказать, не имея на это данных опыта. Состояния сознания, кото­рые мы встречаем в природе, суть непре­менно личные сознания — умы, личности, определенные конкретные "я" и "вы".

Мысли каждого личного сознания обо­соблены от мыслей другого, между ними нет никакого непосредственного обмена, ни­какая мысль одного личного сознания не может стать непосредственным объектом мысли другого сознания. Абсолютная ра­зобщенность сознаний, не поддающийся объединению плюрализм составляют психологический закон. По-видимому, элементарным психическим фактом слу­жит не "мысль вообще", не "эта или та мысль", но "моя мысль", вообще "мысль, при­надлежащая кому-нибудь". Ни одновре­менность, ни близость в пространстве, ни качественное сходство содержания не мо­гут слить воедино мыслей, которые разъ-

единены между собой барьером личности. Разрыв между такими мыслями представ­ляет одну из самых абсолютных граней в природе.

Всякий согласится с истинностью это­го положения, поскольку в нем утвержда­ется только существование "чего-то", соот­ветствующего термину "личное сознание", без указаний на дальнейшие свойства это­го сознания. Согласно этому можно счи­тать непосредственно данным фактом пси­хологии скорее личное сознание, чем мысль. Наиболее общим фактом сознания служит не "мысли и чувства существуют", но "я мыслю" или "я чувствую". Никакая психология не может оспаривать во что бы то ни стало факт существования лич­ных сознаний. Под личными сознаниями мы разумеем связанные последовательно­сти мыслей, сознаваемые как таковые. Худ­шее, что может сделать психолог, — это начать истолковывать природу личных сознаний, лишив их индивидуальной цен­ности.

В сознании происходят непрерывные перемены.Я не хочу этим сказать, что ни одно состояние сознания не обладает про­должительностью; если бы это даже была правда, то доказать ее было бы очень труд­но. Я только хочу моими словами подчер­кнуть тот факт, что ни одно раз минувшее состояние сознания не может снова воз­никнуть и буквально повториться. Мы то смотрим, то слушаем, то рассуждаем, то желаем, то припоминаем, то ожидаем, то любим, то ненавидим, наш ум попеременно занят тысячами различных объектов мыс­ли. Скажут, пожалуй, что все эти сложные состояния сознания образуются из сочета­ний простейших состояний. В таком слу­чае подчинены ли эти последние тому же закону изменчивости? Например, не всегда ли тождественны ощущения, получаемые нами от какого-нибудь предмета? Разве не всегда тождествен звук, получаемый нами от нескольких ударов совершенно одина­ковой силы по тому же фортепианному клавишу? Разве не та же трава вызывает в нас каждую весну то же ощущение зелено­го цвета? Не то же небо представляется нам в ясную погоду таким же голубым? Не то же обонятельное впечатление мы получа­ем от одеколона, сколько бы раз мы ни пробовали нюхать ту же склянку? От­рицательный ответ на эти вопросы может

показаться метафизической софистикой, а между тем внимательный анализ не под­тверждает того факта, что центростре­мительные токи когда-либо вызывали в нас дважды абсолютно то же чувственное впе­чатление.

Тождествен воспринимаемый нами объект, а не наши ощущения: мы слышим несколько раз подряд ту же ноту, мы ви­дим зеленый цвет того же качества, обоня­ем те же духи или испытываем боль того же рода. Реальности, объективные или субъективные, в постоянное существование которых мы верим, по-видимому, снова и снова предстают перед нашим сознанием и заставляют нас из-за нашей невниматель­ности предполагать, будто идеи о них суть одни и те же идеи. Когда мы дойдем до главы "Восприятие", мы увидим, как глу­боко укоренилась в нас привычка пользо­ваться чувственными впечатлениями как показателями реального присутствия объектов. Трава, на которую я гляжу из окошка, кажется мне того же цвета и на солнечной, и на теневой стороне, а между тем художник, изображая на полотне эту траву, чтобы вызвать реальный эффект, в одном случае прибегает к темно-коричне­вой краске, в другом — к светло-желтой. Вообще говоря, мы не обращаем особого внимания на то, как различно те же пред­меты выглядят, звучат и пахнут на раз­личных расстояниях и при различной ок­ружающей обстановке. Мы стараемся убедиться лишь в тождественности вещей, и любые ощущения, удостоверяющие нас в этом при грубом способе оценки, будут сами казаться нам тождественными.

Благодаря этому обстоятельству свиде­тельство о субъективном тождестве раз­личных ощущений не имеет никакой цены в качестве доказательства реальности из­вестного факта. Вся история душевного явления, называемого ощущением, может ярко иллюстрировать нашу неспособность сказать, совершенно ли одинаковы два по­рознь воспринятых нами чувственных впе­чатления или нет. Внимание наше привле­кается не столько абсолютным качеством впечатления, сколько тем поводом, кото­рый данное впечатление может дать к одновременному возникновению других впечатлений. На темном фоне менее тем­ный предмет кажется белым. Гельмгольц вычислил, что белый мрамор на картине,

изображающей мраморное здание, освещен­ное луной, при дневном свете в 10 или 20 тыс. раз ярче мрамора, освещенного насто­ящим лунным светом.

Такого рода разница никогда не могла быть непосредственно познана чувствен­ным образом: ее можно было определить только рядом побочных соображений. Это обстоятельство заставляет нас предполагать, что наша чувственная восприимчивость постоянно изменяется, так что один и тот же предмет редко вызывает у нас прежнее ощущение. Чувствительность наша изме­няется в зависимости от того, бодрствуем мы или нас клонит ко сну, сыты мы или голодны, утомлены или нет; она различна днем и ночью, зимой и летом, в детстве, зрелом возрасте и в старости. И тем не менее мы нисколько не сомневаемся, что наши ощущения раскрывают перед нами все тот же мир с теми же чувственными качествами и с теми же чувственными объектами. Изменчивость чувствительно­сти лучше всего можно наблюдать на том, какие различные эмоции вызывают в нас те же вещи в различных возрастах или при различных настроениях духа в зави­симости от органических причин. То, что раньше казалось ярким и возбуждающим, вдруг становится избитым, скучным, бес­полезным; пение птиц вдруг начинает ка­заться монотонным, завывание ветра — пе­чальным, вид неба — мрачным.

К этим косвенным соображениям в пользу того, что наши ощущения в зависи­мости от изменчивости нашей чувстви­тельности постоянно изменяются, можно прибавить еще одно доказательство физи­ологического характера. Каждому ощуще­нию соответствует определенный процесс в мозгу. Для того чтобы ощущение повто­рилось с абсолютной точностью, нужно, чтобы мозг после первого ощущения не подвергался абсолютно никакому измене­нию. Но последнее, строго говоря, физио­логически невозможно, следовательно, и аб­солютно точное повторение прежнего ощущения невозможно, ибо мы должны предполагать, что каждому изменению мозга, как бы оно ни было мало, соответ­ствует некоторое изменение в сознании, ко­торому служит данный мозг.

Но если так легко обнаружить неосно­вательность мысли, будто простейшие ощущения могут повторяться неизмен-

ным образом, то еще более неоснователь­ным должно казаться нам мнение, будто та же неизменная повторяемость наблю­дается в более сложных формах сознания. Ведь ясно, как Божий день, что состоя­ния нашего ума никогда не бывают абсо­лютно тождественными. Каждая отдель­ная мысль о каком-нибудь предмете, строго говоря, есть уникальная и имеет лишь родовое сходство с другими наши­ми мыслями о том же предмете. Когда повторяются прежние факты, мы должны думать о них по-новому, глядеть на них под другим углом, открывать в них но­вые стороны. И мысль, с помощью кото­рой мы познаем эти факты, всегда есть мысль о предмете плюс новые отношения, в которые он поставлен, мысль, связанная с сознанием того, что сопровождает ее в виде неясных деталей. Нередко мы сами поражаемся странной переменой в наших взглядах на один и тот же предмет. Мы удивляемся, как могли мы думать извест­ным образом о каком-нибудь предмете месяц тому назад. Мы переросли возмож­ность такого образа мыслей, а как — мы и сами не знаем.

С каждым годом те же явления пред­ставляются нам совершенно в новом све­те. То, что казалось призрачным, стало вдруг реальным, и то, что прежде произ­водило впечатление, теперь более не при­влекает. Друзья, которыми мы дорожили, превратились в бледные тени прошлого; женщины, казавшиеся нам когда-то не­земными созданиями, звезды, леса и воды со временем стали казаться скучными и прозаичными; юные девы, которых мы не­когда окружали каким-то небесным оре­олом, становятся с течением времени в на­ших глазах самыми обыкновенными земными существами, картины — бессо­держательными, книги... Но разве в про­изведениях Гете так много таинственной глубины? Разве уж так содержательны со­чинения Дж.Ст.Милля, как это нам каза­лось прежде? Предаваясь менее наслажде­ниям, мы все более и более погружаемся в обыденную работу, все более и более про­никаемся сознанием важности труда на пользу общества и других общественных обязанностей. Мне кажется, что анализ цельных, конкретных состояний сознания, сменяющих друг друга, есть единственный правильный психологический метод, как

бы ни было трудно строго провести его через все частности исследования. Если вначале он и покажется читателю тем­ным, то при дальнейшем изложении его значение прояснится. Пока замечу толь­ко, что, если этот метод правилен, выстав­ленное мною выше положение о невоз­можности двух абсолютно одинаковых идей в сознании также истинно. Это ут­верждение более важно в теоретическом отношении, чем кажется с первого взгля­да, ибо, принимая его, мы совершенно рас­ходимся даже в основных положениях с психологическими теориями локковской и гербартовской школ, которые имели ког­да-то почти безграничное влияние в Гер­мании и у нас в Америке. Без сомнения, часто удобно придерживаться своего рода атомизма при объяснении душевных явле­ний, рассматривая высшие состояния со­знания как агрегаты неизменяющихся элементарных идей, которые непрерывно сменяют друг друга. Подобным же обра­зом часто бывает удобно рассматривать кривые линии как линии, состоящие из весьма малых прямых, а электричество и нервные токи — как известного рода жид­кости. Но во всех этих случаях мы не должны забывать, что употребляем сим­волические выражения, которым в при­роде ничего не соответствует. Неизменно существующая идея, появляющаяся вре­мя от времени перед нашим сознанием, есть фантастическая фикция.

В каждом личном сознании процесс мышления заметным образомнепреры­вен. Непрерывным рядом я могу назвать только такой, в котором нет перерывов и делений. Мы можем представить себе толь­ко два рода перерывов в сознании: или вре­менные пробелы, в течение которых созна­ние отсутствует, или столь резкую перемену в содержании познаваемого, что последую­щее не имеет в сознании никакого отноше­ния к предшествующему. Положение "со­знание непрерывно" заключает в себе две мысли: 1) мы сознаем душевные состоя­ния, предшествующие временному пробелу и следующие за ним как части одной и той же личности; 2) перемены в качествен­ном содержании сознания никогда не совершаются резко.

Разберем сначала первый, более про­стой случай. Когда спавшие на одной кро­вати Петр и Павел просыпаются и начи-

нают припоминать прошлое, каждый из них ставит данную минуту в связь с собствен­ным прошлым. Подобно тому как ток анода, зарытого в землю, безошибочно находит соответствующий ему катод через все про­межуточные вещества, так настоящее Пет­ра вступает в связь с его прошедшим и никогда не сплетается по ошибке с про­шлым Павла. Так же мало способно оши­биться сознание Павла. Прошедшее Петра присваивается только его настоящим. Он может иметь совершенно верные сведения о том состоянии дремоты, после которого Павел погрузился в сон, но это знание, бе­зусловно, отличается от сознания его соб­ственного прошлого. Собственные состоя­ния сознания Петр помнит, а Павловы только представляет себе. Припоминание аналогично непосредственному ощущению: его объект всегда бывает проникнут жи­востью и родственностью, которых нет у объекта простого воображения. Этими ка­чествами живости, родственности и непосредственности обладает настоящее Петра.

Как настоящее есть часть моей лично­сти, мое, так точно и все другое, проникаю­щее в мое сознание с живостью и непосред­ственностью, — мое, составляет часть моей личности. Далее мы увидим, в чем именно заключаются те качества, которые мы на­зываем живостью и родственностью. Но как только прошедшее состояние сознания представилось нам обладающим этими качествами, оно тотчас присваивается на­шим настоящим и входит в состав нашей личности. Эта "сплошность" личности и представляет то нечто, которое не может быть временным пробелом и которое, со­знавая существование этого временного пробела, все же продолжает сознавать свою непрерывность с некоторыми частями про­шедшего.

Таким образом, сознание всегда явля­ется для себя чем-то цельным, не раздроб­ленным на части. Такие выражения, как "цепь (или ряд) психических явлений", не дают нам представления о сознании, ка­кое мы получаем от него непосредствен­но: в сознании нет связок, оно течет не­прерывно. Всего естественнее к нему применить метафору "река" или "поток". Говоря о нем ниже, будем придерживать­ся термина "поток сознания" (мысли или субъективной жизни).

Второй случай. Даже в границах того же самого сознания и между мыслями, при­надлежащими тому же субъекту, есть род связности и бессвязности, к которому пред­шествующее замечание не имеет никакого отношения. Я здесь имею в виду резкие перемены в сознании, вызываемые каче­ственными контрастами в следующих друг за другом частях потока мысли. Если выра­жения "цепь (или ряд) психических явле­ний" не могут быть применены к данному случаю, то как объяснить вообще их воз­никновение в языке? Разве оглушительный взрыв не разделяет на две части сознание, на которое он воздействует? Нет, ибо со-знавание грома сливается с сознаванием предшествующей тишины, которое продол­жается: ведь, слыша шум от взрыва, мы слышим не просто грохот, а грохот, вне­запно нарушающий молчание и контрас­тирующий с ним.

Наше ощущение грохота при таких условиях совершенно отличается от впе­чатления, вызванного тем же самым гро­хотом в непрерывном ряду других подоб­ных шумов. Мы знаем, что шум и тишина взаимно уничтожают и исключают друг друга, но ощущение грохота есть в то же время сознание того, что в этот миг прекратилась тишина, и едва ли можно найти в конкретном реальном сознании человека ощущение, настолько огра­ниченное настоящим, что в нем не на­шлось бы ни малейшего намека на то, что ему предшествовало.

Устойчивые и изменчивые состояния сознания.Если мы бросим общий взгляд на удивительный поток нашего сознания, то прежде всего нас поразит различная ско­рость течения в отдельных частях. Созна­ние подобно жизни птицы, которая то сидит на месте, то летает. Ритм языка отметил эту черту сознания тем, что каждую мысль об­лек в форму предложения, а предложение развил в форму периода. Остановочные пункты в сознании обыкновенно бывают заняты чувственными впечатлениями, осо­бенность которых заключается в том, что они могут, не изменяясь, созерцаться умом неопределенное время; переходные проме­жутки заняты мыслями об отношениях статических и динамических, которые мы по большей части устанавливаем между объектами, воспринятыми в состоянии от­носительного покоя.

ПО

Назовем остановочные пункты устой­чивыми частями, а переходные проме­жутки изменчивыми частями потока со­знания. Тогда мы заметим, что наше мышление постоянно стремится от одной устойчивой части, только что покинутой, к другой, и можно сказать, что главное назначение переходных частей сознания в том, чтобы направлять нас от одного прочного, устойчивого вывода к другому.

При самонаблюдении очень трудно подметить переходные моменты. Ведь если они — только переходная ступень к оп­ределенному выводу, то, фиксируя на них наше внимание до наступления вывода, мы этим самым уничтожаем их. Пока мы ждем наступления вывода, последний со­общает переходным моментам такую силу и устойчивость, что совершенно по­глощает их своим блеском. Пусть кто-нибудь попытается захватить вниманием на полдороге переходный момент в про­цессе мышления, и он убедится, как труд­но вести самонаблюдение при изменчивых состояниях сознания. Мысль несется стремглав, так что почти всегда приводит нас к выводу раньше, чем мы успеваем захватить ее. Если же мы и успеваем за­хватить ее, она мигом видоизменяется. Снежный кристалл, схваченный теплой рукой, мигом превращается в водяную каплю; подобным же образом, желая уло­вить переходное состояние сознания, мы вместо того находим в нем нечто вполне устойчивое — обыкновенно это бывает последнее мысленно произнесенное нами слово, взятое само по себе, независимо от своего смысла в контексте, который со­вершенно ускользает от нас.

В подобных случаях попытка к само­наблюдению бесплодна — это все равно, что схватывать руками волчок, чтобы уловить его движение, или быстро завертывать га­зовый рожок, чтобы посмотреть, как выг­лядят предметы в темноте. Требование указать эти переходные состояния созна­ния, требование, которое наверняка будет предъявлено иными психологами, отстаи­вающими существование подобных состо­яний, так же неосновательно, как аргумент против защитников реальности движения, приводившийся Зеноном, который требо­вал, чтобы они показали ему, в каком ме­сте покоится стрела во время полета, и из их неспособности дать быстрый ответ на

такой нелепый вопрос заключал о несостоя­тельности их основного положения.

Затруднения, связанные с самонаблю­дением, приводят к весьма печальным ре­зультатам. Если наблюдение переходных моментов в потоке сознания и их фикси­рование вниманием представляет такие трудности, то следует предположить, что великое заблуждение всех философских школ проистекало, с одной стороны, из не­возможности фиксировать изменчивые состояния сознания, с другой — из чрез­мерного преувеличения значения, которое придавалось более устойчивым состоя­ниям сознания. Исторически это заблуж­дение выразилось в двоякой форме. Одних мыслителей оно привело к сенсуализму. Будучи не в состоянии подыскать устой­чивые ощущения, соответствующие бесчис­ленному множеству отношений и форм связи между явлениями чувственного мира, не находя в этих отношениях отражения душевных состояний, поддающихся опре­деленному наименованию, эти мыслители начинали по большей части отрицать во­обще всякую реальность подобных состоя­ний. Многие из них, например, Юм, дошли до полного отрицания реальности большей части отношений как вне сознания, так и внутри. Простые идеи — ощущения и их воспроизведение, расположенные одна за другой, как кости в домино, без всякой реальной связи между собой,— вот в чем состоит вся душевная жизнь, с точки зре­ния этой школы, все остальное — одни сло­весные заблуждения. Другие мыслители, интеллектуалисты, не в силах отвергнуть реальность существующих вне области нашего сознания отношений и в то же вре­мя не имея возможности указать на ка­кие-нибудь устойчивые ощущения, в ко­торых проявлялась бы эта реальность, также пришли к отрицанию подобных ощущений. Но отсюда они сделали прямо противоположное заключение. Отношения эти, по их словам, должны быть познаны в чем-нибудь таком, что не есть ощущение или какое-либо душевное состояние, тож­дественное тем субъективным элементам сознания, из которых складывается наша душевная жизнь, тождественное и состав­ляющее с ними одно сплошное целое. Они должны быть познаны чем-то, лежащим совершенно в иной сфере, актом чистой мысли, Интеллектом или Разумом, кото-

рые пишутся с большой буквы и должны означать нечто, неизмеримо превосходящее всякие изменчивые явления нашей чув­ственности.

С нашей точки зрения, и интеллектуа­листы и сенсуалисты не правы. Если вооб­ще существуют такие явления, как ощу­щения, то, поскольку несомненно, что существуют реальные отношения между объектами, постольку же и даже более не­сомненно, что существуют ощущения, с по­мощью которых познаются эти отношения. Нет союза, предлога, наречия, приставоч­ной формы или перемены интонации в человеческой речи, которые не выражали бы того или другого оттенка или переме­ны отношения, ощущаемой нами действи­тельно в данный момент. С объективной точки зрения, перед нами раскрываются реальные отношения; с субъективной точ­ки зрения, их устанавливает наш поток со­знания, сообщая каждому из них свою осо­бую внутреннюю окраску. В обоих случаях отношений бесконечно много, и ни один язык в мире не передает всех возможных оттенков в этих отношениях.

Как мы говорим об ощущении синевы или холода, так точно мы имеем право говорить об ощущении "и", ощущении "если", ощущении "но", ощущении "через". А между тем мы этого не делаем: привыч­ка признавать субстанцию только за су­ществительными так укоренилась, что наш язык совершенно отказывается субстанти­вировать другие части речи.

Обратимся снова к аналогии с мозговы­ми процессами. Мы считаем мозг органом, в котором внутреннее равновесие находит­ся в неустойчивом состоянии, так как в каждой части его происходят непрерывные перемены. Стремление к перемене в одной части мозга является, без сомнения, более сильным, чем в другой; в одно время быст­рота перемены бывает больше, в другое — меньше. В равномерно вращающемся калейдоскопе фигуры хотя и принимают постоянно все новую и новую группировку, но между двумя группировками бывают мгновения, когда перемещение частиц происходит очень медленно и как бы совер­шенно прекращается, а затем вдруг, как бы по мановению волшебства, мгновенно обра­зуется новая группировка, и, таким об­разом, относительно устойчивые формы сменяются другими, которых мы не узнали

бы, вновь увидев их. Точно так же и в моз­гу распределение нервных процессов выра­жается то в форме относительно долгих напряжений, то в форме быстро переходя­щих изменений. Но если сознание соответ­ствует распределению нервных процессов, то почему же оно должно прекращаться, не­смотря на безостановочную деятельность мозга, и почему, в то время как медленно со­вершающиеся изменения в мозгу вызыва­ют известного рода сознательные процессы, быстрые изменения не могут сопровождать­ся особой, соответствующей им душевной деятельностью?

Объект сознания всегда связан спси­хическими обертонами.Есть еще другие, не поддающиеся названию перемены в со­знании, так же важные, как и переходные состояния сознания, и так же вполне созна­тельные. На примерах всего легче понять, что я здесь имею в виду. Предположим, три лица одно за другим крикнули вам: "Жди­те!", "Слушайте!", "Смотрите!". Наше созна­ние в данном случае подвергается трем совершенно различным состояниям ожи­дания, хотя ни в одном из воздействий пе­ред ним не находится никакого определен­ного объекта. По всей вероятности, никто в данном случае не станет отрицать суще­ствования в себе особенного душевного со­стояния, чувства предполагаемого направ­ления, по которому должно возникнуть впечатление, хотя еще не обнаружилось никаких признаков появления последнего. Для таких психических состояний мы не имеем других названий, кроме "жди", "слу­шай" и "смотри".

Представьте себе, что вы припоминаете забытое имя. Припоминание — это свое­образный процесс сознания. В нем есть как бы ощущение некоего пробела, и пробел этот ощущается весьма активным обра­зом. Перед нами как бы возникает нечто, намекающее на забытое имя, нечто, что манит нас в известном направлении, за­ставляя нас ощущать неприятное чувство бессилия и вынуждая в конце концов от­казаться от тщетных попыток припомнить забытое имя. Если нам предлагают непод­ходящие имена, стараясь навести нас на истинное, то с помощью особенного чувства пробела мы немедленно отвергаем их. Они не соответствуют характеру пробела. При этом пробел от одного забытого слова не похож на пробел от другого, хотя оба про-

бела могут быть нами охарактеризованы лишь полным отсутствием содержания. В моем сознании совершаются два совер­шенно различных процесса, когда я тщет­но стараюсь припомнить имя Спалдинга или имя Баулса. При каждом припоминае­мом слове мы испытываем особое чувство недостатка, которое в каждом отдельном случае бывает различно, хотя и не имеет особого названия. Такое ощущение не­достатка отличается от недостатка ощу­щения: это вполне интенсивное ощущение. У нас может сохраниться ритм забытого слова без соответствующих звуков, со­ставляющих его, или нечто, напоминающее первую букву, первый слог забытого слова, но не вызывающее в памяти всего слова. Всякому знакомо неприятное ощущение пу­стого размера забытого стиха, который, не­смотря на все усилия припоминания, не заполняется словами.

В чем заключается первый проблеск понимания чего-нибудь, когда мы, как гово­рится, схватываем смысл фразы? По всей вероятности, это совершенно своеобразное ощущение. А разве читатель никогда не за­давался вопросом: какого рода должно быть то душевное состояние, которое мы пе­реживаем, намереваясь что-нибудь сказать? Это вполне определенное намерение, от­личающееся от всех других, совершенно особенное состояние сознания, а между тем много ли входит в него определенных чув­ственных образов, словесных или предмет­ных? Почти никаких. Повремените чуть-чуть, и перед сознанием явятся слова и образы, но предварительное намерение уже исчезнет. Когда же начинают появляться слова для первоначального выражения мыс­ли, то она выбирает подходящие, отвергая несоответствующие. Это предварительное состояние сознания может быть названо только "намерением сказать то-то и то-то".

Можно допустить, что добрые ²/₃ душев­ной жизни состоят именно из таких предва­рительных схем мыслей, не облеченных в сло­ва. Как объяснить тот факт, что человек, читая какую-нибудь книгу вслух в первый раз, способен придавать чтению правильную выразительную интонацию, если не допус­тить, что, читая первую фразу, он уже полу­чает смутное представление хотя бы о фор­ме второй фразы, которая сливается с сознанием смысла данной фразы и изменя­ет в сознании читающего его экспрессию, за-

ставляя сообщать голосу надлежащую инто­нацию? Экспрессия такого рода почти всегда зависит от грамматической конструкции. Если мы читаем "не более", то ожидаем "чем", если читаем "хотя", то знаем, что далее следует "однако", "тем не менее", "все-таки". Это предчувствие приближающейся словес­ной или синтаксической схемы на практи­ке до того безошибочно, что человек, не спо­собный понять в иной книге ни одной мысли, будет читать ее вслух выразительно и осмыс­ленно.

Читатель сейчас увидит, что я стрем­люсь главным образом к тому, чтобы пси­хологи обращали особенное внимание на смутные и неотчетливые явления созна­ния и оценивали по достоинству их роль в душевной жизни человека. Гальтон и Гек-ели <...> сделали некоторые попытки опровергнуть смешную теорию Юма и Бер­кли, будто мы можем сознавать лишь впол­не определенные образы предметов. Дру­гая попытка в этом направлении сделана нами, если только нам удалось показать несостоятельность не менее наивной мыс­ли, будто одни простые объективные каче­ства предметов, а не отношения познаются нами из состояний сознания. Но все эти попытки недостаточно радикальны. Мы должны признать, что определенные представления традиционной психологии лишь наименьшая часть нашей душевной жизни.

Традиционные психологи рассуждают подобно тому, кто стал бы утверждать, что река состоит из бочек, ведер, кварт, ложек и других определенных мерок воды. Если бы бочки и ведра действительно запруди­ли реку, то между ними все-таки протека­ла бы масса свободной воды. Эту-то сво­бодную, незамкнутую в сосуды воду психологи и игнорируют упорно при ана­лизе нашего сознания. Всякий определен­ный образ в нашем сознании погружен в массу свободной, текущей вокруг него "воды" и замирает в ней. С образом связа­но сознание всех окружающих отношений, как близких, так и отдаленных, замираю­щее эхо тех мотивов, по поводу которых возник данный образ, и зарождающееся сознание тех результатов, к которым он поведет. Значение, ценность образа всеце­ло заключается в этом дополнении, в этой полутени окружающих и сопровождаю­щих его элементов мысли, или, лучше ска-

зать, эта полутень составляет с данным образом одно целое — она плоть от плоти его и кость от кости его; оставляя, правда, самый образ тем же, чем он был прежде, она сообщает ему новое назначение и све­жую окраску.

Назовем сознавание этих отношений, сопровождающее в виде деталей данный образ, психическими обертонами. <...>

Содержание мысли.Анализируя по­знавательную функцию при различных состояниях нашего сознания, мы можем легко убедиться, что разница между поверхностным знакомством с пред­метом и знанием о нем сводится почти всецело к отсутствию или присутствию психических обертонов. Знание о пред­мете есть знание о его отношениях к дру­гим предметам. Беглое знакомство с пред­метом выражается в получении от него простого впечатления. Большинство от­ношений данного предмета к другим мы познаем только путем установления не­ясного сродства между идеями при помо­щи психических обертонов. Об этом чув­стве сродства, представляющем одну из любопытнейших особенностей потока сознания, я скажу несколько слов, преж­де чем перейти к анализу других во­просов.

Между мыслями всегда существуетка­кое-нибудь рациональное отношение.Во всех наших произвольных процессах мыс­ли всегда есть известная тема или идея, около которой вращаются все остальные детали мысли (в виде психических обер­тонов). В этих деталях обязательно чув­ствуется определенное отношение к глав­ной мысли, связанный с нею интерес и в особенности отношение гармонии или дис­сонанса, смотря по тому, содействуют они развитию главной мысли или являются для нее помехой. Всякая мысль, в которой детали по качеству вполне гармонируют с основной идеей, может считаться успеш­ным развитием данной темы. Для того чтобы объект мысли занял соответствую­щее место в ряду наших идей, достаточно, чтобы он занимал известное место в той схеме отношений, к которой относится и господствующая в нашем сознании идея.

Мы можем мысленно развивать основ­ную тему в сознании главным образом посредством словесных, зрительных и иных представлений; на успешное разви-

тие основной мысли это обстоятельство не влияет. Если только мы чувствуем в тер­минах родство деталей мысли с основной темой и между собой и если мы сознаем приближение вывода, то полагаем, что мысль развивается правильно и логично. В каждом языке какие-то слова благода­ря частым ассоциациям с деталями мыс­ли по сходству и контрасту вступили в тесную связь между собой и с известным заключением, вследствие чего словесный процесс мысли течет строго параллельно соответствующим психическим процес­сам в форме зрительных, осязательных и иных представлений. В этих психических процессах самым важным элементом является простое чувство гармонии или разлада, правильного или ложного направ­ления мысли.

Если мы свободно владеем английским и французским языками и начинаем го­ворить по-французски, то при дальнейшем ходе мысли нам будут приходить в голову французские слова и почти никогда при этом мы не собьемся на английскую речь. И это родство французских слов между собой не есть нечто, совершающееся бес­сознательным механическим путем, как простой физиологический процесс: во вре­мя процесса мысли мы сознаем родство. Мы не утрачиваем настолько понимания французской речи, чтобы не сознавать вовсе лингвистического родства входящих в нее слов. Наше внимание при звуках француз­ской речи всегда поражается внезапным введением в нее английского слова.

Наименьшее понимание слышимых зву­ков выражается именно в том, что мы со­знаем в них принадлежность известному языку, если только мы вообще сознаем их. Обыкновенно смутное сознание того, что все слышимые нами слова принадлежат од­ному и тому же языку и специальному словарю этого языка и что грамматические согласования соблюдены при этом вполне правильно, на практике равносильно при­знанию, что слышимое нами имеет опреде­ленный смысл. Но если внезапно в слыши­мую речь введено неизвестное иностранное слово, если в ней слышится ошибка или среди философских рассуждений вдруг попадается какое-нибудь площадное, три­виальное выражение, мы получим ощуще­ние диссонанса и наше полусознательное согласие с общим тоном речи мгновенно

исчезает. В этих случаях сознание разум­ности речи выражается скорее в отрица­тельной, чем в положительной форме.

Наоборот, если слова принадлежат тому же словарю и грамматические конструк­ции строго соблюдены, то фразы, абсолют­но лишенные смысла, могут в ином случае сойти за осмысленные суждения и про­скользнуть, нисколько не поразив непри­ятным образом нашего слуха. Речи на молитвенных собраниях, представляющие вечно одну и ту же перетасовку бессмыс­ленных фраз, и напыщенная риторика по­лучающих гроши за строчку газетных писак могут служить яркими иллюстра­циями этого факта. "Птицы заполняли вершины деревьев их утренней песнью, делая воздух сырым, прохладным и при­ятным", — вот фраза, которую я прочитал однажды в отчете об атлетическом состя­зании, состоявшемся в Джером-Парке. Ре­портер, очевидно, написал ее второпях, а многие читатели прочитали, не вдумыва­ясь в смысл.

Итак, мы видим, что во всех подобных случаях само содержание речи, качествен­ный характер представлений, образующих мысль, имеют весьма мало значения, мож­но даже сказать, что не имеют никакого значения. Зато важное значение сохраня­ют по внутреннему содержанию только остановочные пункты в речи: основные посылки мысли и выводы. Во всем осталь­ном потоке мысли главная роль остается за чувством родства элементов речи, само же содержание их почти не имеет никако­го значения. Эти чувства отношений, пси­хические обертоны, сопровождающие тер­мины данной мысли, могут выражаться в представлениях весьма различного харак­тера. На диаграмме (рис. 1) легко увидеть, как разнородные психические процессы ведут одинаково к той же цели. Пусть А будет некоторым впечатлением, почерпну­тым из внешнего опыта, от которого отправляется мысль нескольких лиц. Пусть Z будет практическим выводом, к которому всего естественнее приводит дан­ный опыт. Одно из данных лиц придет к выводу по одной линии, другое — по дру­гой; одно будет при этом процессе мысли пользоваться английской словесной сим­воликой, другое — немецкой; у одного бу­дут преобладать зрительные образы, у дру­гого — осязательные; у одного элементы

Рис.1

мысли будут окрашены эмоциональным волнением, у другого — нет; у одних лиц процесс мысли совершается разом, быстро и синтетически, у других — медленно и в несколько приемов. Но когда предпослед­ний элемент в мысли каждого из этих лиц приводит их к одному общему выводу, мы говорим, и говорим совершенно правиль­но, что все лица, в сущности, думали об одном и том же. Каждое из них было бы чрезвычайно изумлено, заглянув в предше­ствующий одинаковому выводу душевный процесс другого и увидав в нем совершен­но иные элементы мысли.

Четвертая особенность душевных про­цессов, на которую нам нужно обратить внимание при первоначальном поверхност­ном описании потока сознания, заключа­ется в следующем: сознание всегда бывает более заинтересовано в одной стороне объекта мысли, чем в другой, производя во все время процесса мышления известный выбор между его элементами, отвергая одни из них и предпочитая другие. Ярки­ми примерами этой избирательной дея­тельности могут служить явления направ­ленного внимания и обдумывания. Но немногие из нас сознают, как непрерывна деятельность внимания при психических процессах, с которыми обыкновенно не свя­зывают этого понятия. Для нас совершен­но невозможно равномерно распределить внимание между несколькими впечатлени­ями. Монотонная последовательность зву­ковых ударов распадается на ритмические периоды то одного, то другого характера, смотря по тому, на какие звуки мы будем мысленно переносить ударение. Простей­ший из этих ритмов двойной, например: тик-так, тик-так, тик-так. Пятна, рассеян­ные по поверхности, при восприятии мыс­ленно объединяются нами в ряды и груп­пы. Линии объединяются в фигуры. Всеобщность различений "здесь" и "там",

"это" и "то", "теперь" и "тогда" является ре­зультатом того, что мы направляем внима­ние то на одни, то на другие части простран­ства и времени.

Но мы не только делаем известное уда­рение на некоторых элементах восприятий, но и объединяем одни из них и выделяем другие. Обыкновенно большую часть на­ходящихся перед нами объектов мы остав­ляем без внимания. Я попытаюсь вкратце объяснить, как это происходит.

Начнем анализ с низших форм психи­ки: что такое сами чувства наши, как не органы подбора? <...>Из бесконечного ха­оса движений, из которых, по словам фи­зиков, состоит внешний мир, каждый орган чувств извлекает и воспринимает лишь те движения, которые колеблются в опреде­ленных пределах скорости. На эти движе­ния данный орган чувств реагирует, остав­ляя без внимания остальные, как будто они вовсе не существуют. Из того, что само по себе представляет беспорядочное неразли­чимое сплошное целое, лишенное всяких оттенков и различий, наши органы чувств, отвечая на одни движения и не отвечая на другие, создали мир, полный контрастов, рез­ких ударений, внезапных перемен и кар­тинных сочетаний света и тени.

Если, с одной стороны, ощущения, полу­чаемые нами при посредстве органа чувств, обусловлены известным соотношением концевого аппарата органа с внешней сре­дой, то, с другой, из всех этих ощущений внимание наше избирает лишь некоторые наиболее интересные, оставляя в стороне остальные. Мы замечаем лишь те ощуще­ния, которые служат знаками объектов, достойных нашего внимания в практичес­ком или эстетическом отношении, имею­щих названия субстанций и потому воз­веденных в особый чин достоинства и независимости. Но помимо того особого ин­тереса, который мы придаем объекту, мож­но сказать, что какой-нибудь столб пыли в ветреный день представляет совершенно такую же индивидуальную вещь и в та­кой же мере заслуживает особого назва­ния, как и мое собственное тело.

Что же происходит далее с ощущения­ми, воспринятыми нами от каждого отдель­ного предмета? Между ними рассудок сно­ва делает выбор. Какие-то ощущения он избирает в качестве черт, правильно характеризующих данный предмет, на дру-

гие смотрит как на случайные свойства предмета, обусловленные обстоятельствами минуты. Так, крышка моего стола называ­ется прямоугольной, согласно одному из бесконечного числа впечатлений, произво­димых ею на сетчатку и представляющих ощущение двух острых и двух тупых углов, но все эти впечатления я называю перспек­тивными видами стола; четыре же прямых угла считаю его истинной формой, видя в прямоугольной форме на основании не­которых собственных соображений, вызван­ных чувственными впечатлениями, суще­ственное свойство этого предмета,

Подобным же образом истинная фор­ма круга воспринимается нами, когда ли­ния зрения перпендикулярна к нему и проходит через его центр; все другие ощу­щения, получаемые нами от круга, суть лишь знаки, указывающие на это ощуще­ние. Истинный звук пушки есть тот, ко­торый мы слышим, находясь возле нее. Ис­тинный цвет кирпича есть то ощущение, которое мы получаем, когда глаз глядит на него на недалеком расстоянии не при ярком освещении солнца и не в полу­мраке; при других же условиях мы по­лучаем от кирпича другое впечатление, которое служит лишь знаком, указываю­щим на истинное; именно в первом слу­чае кирпич кажется краснее, во втором — синее, чем он есть на самом деле. Чи­татель, вероятно, не знает предмета, кото­рого он не представлял бы себе в каком-то типичном положении, какого-то нормального разреза, на определенном расстоянии, с определенной окраской и т.д. Но все эти существенные характер­ные черты, которые в совокупности образуют для нас истинную объективность предмета и контрастируют с так называ­емыми субъективными ощущениями, получаемыми когда угодно от данного предмета, суть такие же простые ощуще­ния. Наш ум делает выбор в известном направлении и решает, какие именно ощу­щения считать более реальными и суще­ственными.

Далее, в мире объектов, индивидуали­зированных таким образом с помощью избирательной деятельности ума, то, что называется опытом, всецело обусловлива­ется воспитанием нашего внимания. Вещь может попадаться человеку на гла­за сотни раз, но если он упорно не будет

обращать на нее внимания, то никак нельзя будет сказать, что эта вещь вошла в состав его жизненного опыта. Мы ви­дим тысячи мух, жуков и молей, но кто, кроме энтомолога, может почерпнуть из своих наблюдений подробные и точные сведения о жизни и свойствах этих насе­комых? В то же время вещь, увиденная раз в жизни, может оставить неизглади­мый след в нашей памяти. Представьте себе, что четыре американца путешеству­ют по Европе. Один привезет домой бога­тый запас художественных впечатлений от костюмов, пейзажей, парков, произведений архитектуры, скульптуры и живописи. Для другого во время путешествия эти впечатления как бы не существовали: он весь был занят собиранием статистичес­ких данных, касающихся практической жизни. Расстояния, цены, количество на­селения, канализация городов, механизмы для замыкания дверей и окон — вот ка­кие предметы поглощали все его внима­ние. Третий, вернувшись домой, дает под­робный отчет о театрах, ресторанах и публичных собраниях и больше ни о чем. Четвертый же, быть может, во все время путешествия окажется до того погружен в свои думы, что его память, кроме назва­ний некоторых мест, ничего не сохранит. Из той же массы воспринятых впечатле­ний каждый путешественник избрал то, что наиболее соответствовало его личным интересам, и в этом направлении произ­водил свои наблюдения.

Если теперь, оставив в стороне случай­ные сочетания объектов в опыте, мы за­дадимся вопросом, как наш ум рациональ­но связывает их между собой, то увидим, что и в этом процессе подбор играет глав­ную роль. Всякое суждение <...> обуслов­ливается способностью ума раздробить анализируемое явление на части и из­влечь из последних то именно, что в данном случае может повести к правиль­ному выводу. Поэтому гениальным чело­веком мы назовем такого, который все­гда сумеет извлечь из данного опыта истину в теоретических вопросах и ука­зать надлежащие средства в практичес­ких. В области эстетической наш закон еще более несомненен. Артист заведомо де­лает выбор в средствах художественного воспроизведения, отбрасывая все тона, краски и размеры, которые не гармони-

руют друг с другом и не соответствуют главной цели его работы. Это единство, гармония, "конвергенция характерных признаков", согласно выражению Тэна, ко­торая сообщает произведениям искусст­ва их превосходство над произведениями природы, всецело обусловлены элиминаци­ей. Любой объект, выхваченный из жиз­ни, может стать произведением искусст­ва, если художник сумеет в нем оттенить одну черту как самую характерную, от­бросив все случайные, не гармонирующие с ней элементы.

Делая еще шаг далее, мы переходим в область этики, где выбор заведомо царит над всем остальным. Поступок не имеет никакой нравственной ценности, если он не был выбран из нескольких одинаково возможных. Бороться во имя добра и по­стоянно поддерживать в себе благие на­мерения, искоренять в себе соблазнитель­ные влечения, неуклонно следовать тяжелой стезей добродетели — вот харак­терные проявления этической способнос­ти. Мало того, все это лишь средства к достижению целей, которые человек счи­тает высшими. Этическая же энергия par excellence (по преимуществу) должна идти еще дальше и выбирать из нескольких це­лей, одинаково достижимых, ту, которую нужно считать наивысшей. Выбор здесь влечет за собой весьма важные послед­ствия, налагающие неизгладимую печать на всю деятельность человека. Когда че­ловек обдумывает, совершить преступле­ние или нет, выбрать или нет ту или иную профессию, взять ли на себя эту долж­ность, жениться ли на богатой, то выбор его в сущности колеблется между не­сколькими равно возможными будущими его характерами. Решение, принятое в данную минуту, предопределяет все его дальнейшее поведение. Шопенгауэр, при­водя в пользу своего детерминизма тот аргумент, что в данном человеке со сло­жившимся характером при данных усло­виях возможно лишь одно определенное решение воли, забывает, что в такие кри­тические с точки зрения нравственности моменты для сознания сомнительна имен­но предполагаемая законченность харак­тера. Здесь для человека не столь важен вопрос, как поступить в данном случае, — важнее определить, каким существом ему лучше стать на будущее время.

Рассматривая человеческий опыт во­обще, можно сказать, что способность вы­бора у различных людей имеет очень мно­го общего. Род человеческий сходится в том, на какие объекты следует обращать особое внимание и каким объектам сле­дует давать названия; в выделенных из опыта элементах мы оказываем предпоч­тение одним из них перед другими также весьма аналогичными путями. Есть, впро­чем, совершенно исключительный случай, в котором выбор не был произведен ни одним человеком вполне аналогично с дру­гим. Всякий из нас по-своему разделяет мир на две половинки, и для каждого по­чти весь интерес жизни сосредоточивается на одной из них, но пограничная черта между обеими половинками одинакова: "я" и "не-я". Интерес совершенно особенного

свойства, который всякий человек питает к тому, что называет "я" или "мое", пред­ставляет, быть может, загадочное в мо­ральном отношении явление, но во всяком случае должен считаться основным пси­хическим фактом. Никто не может про­являть одинаковый интерес к собственной личности и к личности ближнего. Лич­ность ближнего сливается со всем осталь­ным миром в общую массу, резко проти­вополагаемую собственному "я". Даже полураздавленный червь, как говорит где-то Лотце, противопоставляет своему стра­данию всю остальную Вселенную, хотя и не имеет о ней и о себе самом ясного пред­ставления. Для меня он — простая части­ца мира, но и я для него — такая же про­стая частица. Каждый из нас раздваивает мир по-своему.

Г. И. Чел пан о в

[ПРЕДМЕТ, МЕТОДЫ И ЗАДАЧИ ПСИХОЛОГИИ]¹

Определение психологии.Термин "психология" происходит от греческих слов "псюхе" и "логос" и значит "учение о душе". Но так как существование души совсем не очевидно, то и определение психологии как учения о душе для многих представ­ляется неправильным. Поэтому в после­днее время предлагают другое определение психологии, именно, говорят, что психоло­гия есть наука о душевных явлениях или о законах душевной жизни. Нам следует разобрать оба эти определения. Но что такое душевные явления?

Под душевными явлениями нужно по­нимать наши чувства, представления, мыс­ли, желания и т.п. Что мы называем чув­ством, мыслями, желаниями, всякий хорошо знает. Всякий, кто произносит эти слова, уже знает, что они обозначают. Ясно, что так называемые душевные явления нам непосредственно известны, каждый может воспринять их с полной определенностью.

Но существует ли душа, и что мы пони­маем под душой?

Для признания существования души, между прочим, имеется следующее основа­ние. Мы не можем мыслить о том или другом чувстве, о том или другом пред­ставлении, вообще о том или ином душев­ном явлении без того, чтобы в то же самое время не мыслить о чем-то таком, что "име­ет" чувства, представления. Мы не можем

представить себе душевные явления, как не принадлежащие ничему; мы не можем представить себе ни чувств, ни мыслей, ни желаний, которые были бы ничьими. Сде­лайте попытку представить чувство радо­сти, которое не принадлежало бы ничему, — такая попытка вам не удастся. Мы, ду­мая о мыслях, чувствах, желаниях и т.п., всегда представляем себе нечто, что "мыс­лит", "чувствует", "имеет желания" и т.п. Это "нечто" философы называют субъек­том, "л", душой. Душа, по их мнению, есть причина душевных явлений: только бла­годаря деятельности души мы имеем пред­ставления, чувства и вообще душевные явления. Она есть носительница, основа душевных явлений, душевные же явления суть обнаружения души: душа в своей деятельности обнаруживает свои свойства. Исследование природы и свойств души и есть, по мнению некоторых философов, за­дача психологии.

Различие между приведенными опре­делениями психологии очевидно.

По одному определению, психология занимается исследованием психических явлений; по другому определению, психо­логия занимается исследованием приро­ды души, которая сама по себе недоступна для нашего непосредственного познания, т.е. в существовании души мы не можем убедиться с такою очевидностью, с какою мы убеждаемся в том, что существуют чув­ства, представления и т.п.

Какое же из этих двух определений нужно считать правильным?

Прежде думали, что есть две психоло­гии, именно: психология рациональная и психология эмпирическая. Различие меж­ду этими двумя психологиями заключа­лось в том, что психология рациональная изучает свойства души, именно, есть ли она что-либо материальное или нематериаль­ное, смертное или бессмертное и т.п. Пси­хология эмпирическая занимается иссле­дованием душевных явлений. Различие в названиях происходило оттого, что эмпи­рическая психология разрабатывается путем исследования того, что дается в опы­те <...>, рациональная же психология раз­рабатывается путем умозрения, умозаклю­чения или рассуждения <...>. Умозрение,

¹ Челпанов Г.И. Учебник психологии (для гимназий и самообразования). 15-е изд. Харьков, 1918. С.1—11.

именно, означает познание при помощи разума в отличие от познания посредством опыта. Как мы видели выше, существова­ние души есть предмет умозаключения, умозрения. В настоящее время такого са­мостоятельного существования двух пси­хологии допустить нельзя. Следует при­знать, что учение о душе и учение о душевных явлениях составляют две части одной и той же психологии. Полная сис­тема психологии должна состоять из двух частей, и, именно, потому, что умозрение и опытное познание не могут быть совершен­но отделены друг от друга. Умозрительное познание природы и свойств души без опытного познания природы душевных явлений невозможно. Поэтому и построе­ние так называемой рациональной психо­логии без эмпирической невозможно. С другой стороны, и построение эмпиричес­кой психологии находится до известной степени в зависимости от умозрения.

Мы в настоящем сочинении будем излагать только эмпирическую психоло­гию, следовательно, будем изучать приро­ду психических явлений.

Предмет психологии.Итак, задача эм­пирической психологии заключается в определении законов душевных явлений. Под душевными или психическими явле­ниями, как мы видели, следует понимать наши мысли, чувства, волевые решения и т.п. Их называют также: "психические состояния", "состояния сознания". Что та­кое состояние сознания, мы определять не станем: оно понятно для всякого, кто пе­режил то или другое психическое состо­яние. "Видеть" что-либо, "слышать" что-либо, иметь "чувства радости", переживать чувство страдания, прийти к какому-нибудь решению и т.п. значит иметь то или другое состояние сознания. Состоя­ния сознания и являются предметом пси­хологии.

Для того, чтобы особенности предмета психологии сделались для нас ясными, нам необходимо рассмотреть его отличие от предмета естествознания в широком смыс­ле слова, или наук о природе, т.е., другими словами, мы должны рассмотреть отличие психических явлений от явлений физичес­ких или материальных, которые состав­ляют предмет наук о природе.

Это различие сводится к следующим трем пунктам.

Психические явления не могут быть воспринимаемы и познаваемы через по­средство внешних органов чувств (глаза, уха и т.п.). Если я изучаю какой-нибудь минерал, то все его свойства становятся для меня познаваемы при участии дея­тельности органов чувств. Его форму, цвет я воспринимаю при помощи глаза, его твердость, шероховатость — при помощи органа осязания и т.п. Для изучения зву­ковых, электрических явлений, теплоты, химических процессов и т.п., я должен "видеть", "слышать", "осязать", "обонять" и т.п.; словом, я должен пользоваться своими органами чувств. Таким образом, все физические или материальные явле­ния я воспринимаю при помощи органов чувств. Совсем не то с психическими яв­лениями. Ни одного из них я не в состо­янии воспринять при помощи какого-либо органа чувств. Например, я испытываю "чувство обиды"; я его познаю, я знаю его свойства, потому что я отличаю его от всех других чувств, но для всякого ясно, что это психическое явление или состояние сознания я знаю не через посредство ка­кого-либо органа чувств (глаза, уха и пр.). В настоящую минуту у меня есть "мысль о справедливости". Я эту мысль отличаю от других мыслей, но о свойствах ее я знаю не через посредство какого-либо органа чувств. В психологии принято этот спо­соб познания называть самонаблюдением, познанием при помощи внутреннего опы­та в отличие от внешнего опыта, кото­рым пользуются в науках о физической природе. Таким образом, психические яв­ления могут познаваться только путем самонаблюдения или внутреннего опыта.

Второе различие между психическими явлениями и физическими заключается в том, что в то время, как физические явле­ния одновременно могут быть доступны непосредственному наблюдению большо­го числа лиц, психические явления непос­редственно доступны наблюдению толь­ко того лица, которое их переживает. Например, какой-либо минерал может быть одновременно наблюдаем множеством лиц, а "чувство радости", которое я переживаю, никто не может наблюдать, кроме меня. Метеор, который проносится по небесному своду, может быть наблюдаем тысячами людей, моя "мысль" о доме доступна лишь для меня одного.

Третье существенное различие между физическими и психическими явлениями или между "физическим" и "психическим" заключается в том, что предметам и про­цессам мира физического могут быть при­писаны свойства протяженности, между тем как психическим явлениям свойства протяженности приписаны быть не мо­гут. Например, если мы возьмем какой бы то ни было предмет наук о природе, мы всегда можем о нем сказать, что он "боль­шой" или "малый", что он "толстый" или "тонкий", что он находится "справа", "сле­ва", и т.п. Если мы возьмем какой-нибудь физический процесс, например, горение, какую-либо химическую реакцию, то мы о нем должны сказать, что он совершает­ся где-нибудь в пространстве. Всем пред­метам и процессам, физическим или ма­териальным, может быть приписана пространственная протяженность. Наобо­рот, если мы возьмем какие бы то ни было процессы психические, то мы увидим, что протяженность им ни в коем случае при­писана быть не может. Например, о "чув­стве сомнения", которое в данную минуту находится у меня в сознании, я не могу сказать, что оно имеет ширину, длину, тол­щину и т.п. О моей "мысли о великом пе­реселении народов" я никак не могу ска­зать, что она находится вправо или влево от "мысли о барометрическом давлении". Самая попытка применить свойства протя­женности к психическим явлениям всег­да должна оканчиваться полной неудачей. Нельзя также сказать, что психические явления "совершаются" где-нибудь в про­странстве. О психических явлениях мож­но сказать, что они совершаются во време­ни: они совершаются одновременно или одно вслед за другим.

Задача психологии.Мы видели, что задача психологии заключается в опре­делении законов душевной жизни или за­конов душевных явлений. Для того, что­бы это определение было ясно, нам следует рассмотреть, что понимается под законом. Закон — это определенная постоянная связь между явлениями. Если мы, напри­мер, усматриваем, что между теплотой и расширением тел есть постоянная связь, то мы можем сказать, что положение "тела расширяются от теплоты" есть за­кон природы. Возьмем в пример один какой-либо закон, например, закон при-

чинной связи. Если между двумя явле­ниями А и В существует такая связь, что появление А влечет за собой появление В, и уничтожение А влечет за собою унич­тожение В, то мы говорим, что между явлениями А и В есть причинная связь. Установление причинной связи есть одна из задач наук о природе. Такую же зада­чу поставляет и психология, т.е. она же­лает определить причинную связь между психическими явлениями. Если мы гово­рим, что "ощущение горького вкуса вы­зывает неприятное чувство", то мы уста­навливаем причинную связь между известным "ощущением" и известным "чувством". В психической жизни мы за­мечаем известную закономерность, т.е. психические явления следуют друг за другом, повинуясь известным законам. Определение этой закономерности и есть задача психологии. Но следует заметить, что законы, устанавливаемые психологи­ей, не обладают той всеобщностью, кото­рая присуща законам физики и химии. Если мы, например, говорим, что "угол падения равняется углу отражения", то мы нигде и никогда не допускаем исключе­ний из правил этого закона. Этот закон всеобщ. Если мы в психологии говорим, что "науки облагораживают человека", то мы этим выражаем закон или общее по­ложение, которое отличается далеко не всеобщим характером, потому что весьма часты случаи, когда науки не облагора­живают человека. Таким образом, зако­ны психологические не отличаются все­общностью.

Вспомогательным средством для от­крытия законов или общих положений психологии является описание психичес­ких явлений. Описывая по возможности точные психические явления, мы имеем возможность объединять сходные явления в один общий класс, т.е. классифицировать психические явления. Так как психичес­кие явления по большей части оказыва­ются очень сложными явлениями, то для определения их природы необходимо бы­вает разложить их на составные части, или анализировать их. Например, созерцание какой-либо трагедии вызывает в нас слож­ное душевное состояние. Раскрыть, какие именно мысли, чувства и т.п. входят в со­став данного сложного психического явле­ния, значит анализировать его.

Психология для анализа прибегает, между прочим, к рассмотрению генезиса или происхождения того или другого пси­хического явления, той или другой психи­ческой "способности". Например, я вижу предмет, который находится на известном расстоянии от меня, иными словами, я "вос­принимаю расстояние до предмета". На первый взгляд кажется, что эта способность восприятия расстояния представляет со­бою простое явление; кажется, что воспри­ятие расстояния совершается при помощи одного только зрительного органа. Если же мы рассмотрим генезис этой способно­сти, то убедимся в ее сложном характере. Если, например, мы пожелаем исследовать, каковы свойства или в каком положении находится способность восприятия рассто­яния у ребенка, то мы убедимся в том, что она на известной стадии развития отсут­ствует у него: на этой стадии ребенок мо­жет при помощи глаза отличать только темное от светлого, но не может восприни­мать расстояния или удаления предметов. Эта способность приобретается им на пос­ледующей стадии развития, благодаря при­соединению мускульных и осязательных ощущений. Следовательно, если мы рас­смотрим генезис восприятия расстояния, то раскроется не только сложный харак­тер, но равным образом и составные эле­менты этого восприятия. Таким образом, рассмотрение генезиса психических спо­собностей дает нам возможность анализи­ровать их.

Психология и естествознание.Весьма часто говорят, что психология есть часть естествознания, но это утверждение непра­вильно. Конечно, между психологией и естествознанием есть некоторые общие черты. Можно, например, сказать, что пси­хология есть такая же опытная наука, как и естествознание. Психология, как и есте­ствознание, ставит своей задачей исследо­вание законов явлений. Психология, как и естествознание, ставит своей целью точное описание явлений, но, как мы видели, меж­ду предметом естествознания и между предметом психологии есть настолько су­щественное различие, что смешивать их нет никакой возможности. Поэтому нельзя считать правильным положение, что пси­хология есть часть естествознания.<...>

Самонаблюдение — основапсихоло­гии. Мы видели, что психические явления

могут быть познаваемы только при помо­щи самонаблюдения. Познание при помо­щи самонаблюдения в психологии приня­то называть также субъективным методом в отличие от объективного ме­тода естествознания. Объективный метод — это познание через посредство внешних органов чувств (термин "объективный" в этом случае употребляется потому, что дело идет о наблюдении чего-то объективного, вне нас находящегося). Самонаблюдение на­зывается также интроспективным мето­дом, или интроспекцией, что значит "смот­рение внутрь". Но не следует думать, что в данном случае может идти речь о каком-нибудь действительном смотрении внутрь. "Самонаблюдение", как уже было сказано выше, есть только искусственный термин для обозначения способа познания, отлич­ного от познания через посредство органов чувств. Как мы видели, все психические процессы непосредственно доступны наблю­дению только того, кто их переживает.

Но если психические явления доступ­ны только для того лица, которое их пере­живает, то спрашивается, каким образом они могут сделаться предметом наблю­дения для другого лица? Ведь мы часто го­ворим, что мы наблюдаем психическую жизнь того или другого лица, например, психическую жизнь ребенка. В обиходной жизни часто говорят: "мы видим радость", "мы видим печаль" другого лица. Но этот способ выражения неправилен, потому что о психических состояниях другого лица мы можем только умозаключать; видеть же, слышать или вообще непосредственно воспринимать их мы не можем. Для пояс­нения этого возьмем пример. В моем при­сутствии кто-либо плачет. Я думаю, что он переживает чувство страдания. Но могу ли я сказать, что я "воспринимаю" его чув­ство страдания? Нет, потому что я воспри­нимаю только ряд физических изменений, составляющих предмет внешнего опыта. Я вижу капли жидкости, истекающие из его глаз, я вижу изменившиеся черты лица; я слышу прерывистые звуки, которые назы­ваются плачем. Все это я воспринимаю при помощи органов чувств, это есть предмет внешнего опыта. Кроме этого я ничего не­посредственно не воспринимаю. Откуда же я знаю о существовании страдания у дру­гого? Я знаю о нем путем умозаключения. Когда я сам раньше страдал, когда у меня

было чувство страдания, то у меня из глаз текли слезы, я сам издавал прерывистые звуки. Теперь я, "видя" слезы и "слыша" плач, умозаключаю, что у него есть чув­ство страдания.

Из этого примера можно видеть, что не­посредственно воспринимать психические процессы, переживаемые другими индиви­дуумами, мы не можем: о них мы можем только умозаключать, непосредственно же воспринимать их мы можем только в са­мих себе. Психическая жизнь всех живых существ становится для нас понятной благо­даря умозаключениям. Если мы, например, видим, что собака обращается в бегство, уви­дя палку, то мы заключаем, что она пережи­вает чувство страха и старается избежать страдания совершенно так, как это делаем и мы. О психических процессах, переживае­мых другими индивидуумами, мы знаем только на основании того, что мы сами пере­живали. Каждое психическое явление, та­ким образом, становится для нас понят­ным, благодаря тому, что мы его переводим на язык наших собственных переживаний, на наше самонаблюдение. Вследствие этого мы можем утверждать, что единственный способ познания психических процессов есть самонаблюдение: без самонаблюдения мы ничего не могли бы знать о психической жизни других существ.

Самонаблюдение и объективноена­блюдение. Положение, что самонаблюде­ние есть единственный способ познания психических процессов, некоторые пони­мают в том смысле, что психолог должен строить психологические законы на осно­вании наблюдений только самого себя и эти наблюдения считать справедливыми относительно психической жизни вообще. Но так как, по их мнению, это не может быть верным способом исследования, по­тому что то, что справедливо относительно психической жизни психолога, наблюдаю­щего самого себя, может быть совершенно несправедливо относительно психической жизни вообще, то, по их мнению, психоло­гия, построенная на самонаблюдении, не мо­жет иметь никакого научного значения.

Но такое понимание термина "самонаб­людение" нужно считать совершенно не­правильным. Те психологи, которые утвер­ждают, что самонаблюдение есть основа психологии, не думают, что это утвержде­ние равносильно требованию, чтобы психо-

логия строилась на основании наблюдения только самого себя. По их мнению, само­наблюдение не исключает наблюдения психической жизни других индивидуумов, психической жизни животных, ребенка и т.п., т.е., другими словами, самонаблюде­ние не исключает объективного наблюде­ния, но следует заметить, что результаты объективного наблюдения становятся для нас понятными только в том случае, если мы переведем их на понятия, известные нам из нашего самонаблюдения.

Таким образом, объективное наблю­дение психических процессов может осу­ществиться только благодаря самонаблю­дению.

Источники психологии.Не из наблюде­ния только самого себя, а из наблюдения вообще всех живых существ психолог стре­мится строить законы душевной жизни. Эти наблюдения психология черпает из целого ряда других наук. Тот материал, который необходим психологу для построения сис­темы психологии, мы можем изобразить при помощи следующей таблицы. Психологу нужны три группы данных:

I. Данные сравнительной психологии.

1. Сюда входит так называемая "пси­хология народов" (этнография, антрополо­гия), а также история, художественные про­изведения и т.п.

2. Психология животных.

3. Психология ребенка. П. Анормальные явления.

1. Душевные болезни.

2. Гипнотические явления, сон, снови­дения.

3. Психическая жизнь слепых, глухо­немых и т.п.

III. Экспериментальные данные.

Итак, мы видим, что для современного психолога прежде всего необходимо иметь данные сравнительной психологии. Сюда относится "психология народов" (по-немец­ки Volkerpsychologie), в которую входит история и развитие религиозных представ­лений, история мифов, нравов, обычаев, язы­ка, история искусств, ремесел и т.п. у не­культурных народов. Все так называемые "высшие чувства": эстетические, мораль­ные, чувство справедливости у современ­ного культурного человека, являются в таком сложном виде, что анализировать их для нас почти невозможно. Мы должны

рассмотреть состояние этих чувств у ма­локультурных народов. Там они являют­ся в очень простой, зачаточной форме. Прослеживая постепенное развитие этих чувств на разных ступенях культуры, мы можем видеть те элементы, из которых они складываются. Изучая состояние этих чувств у малокультурных народов, мы мо­жем таким образом понять их природу и у культурных народов. История, описы­вая прошлую жизнь народов, описывает и такие моменты в их жизни, как народные движения и т.п., это дает богатый матери­ал для так называемой психологии массы. Изучение развития языка доставляет так­же очень важный материал для психоло­гии. Язык есть воплощение человеческой мысли. Если мы проследим развитие язы­ка, то мы вместе с этим можем проследить ход развития человеческих представлений. Весьма важный материал для психологии доставляют также и художественные про­изведения; например, для изучения такой страсти, как "скупость", нам следует обра­титься к изображению ее у Пушкина, Го­голя и Мольера.

Психология животных важна потому, что в психической жизни животных те же самые "способности", которые у человека являются в неясной форме, возникают в простой, элементарной форме, вследствие чего доступны более легкому изучению; например, инстинкт у животных выступа­ет в гораздо более ясной форме, чем у че­ловека.

Психология ребенка имеет важное зна­чение потому, что, благодаря ей, мы можем видеть, каким образом высшие способно­сти развиваются из элементарных. Напри­мер, развитие способности речи можно было проследить у ребенка, начиная с самой за­чаточной формы.

Изучение анормальных явлений, куда относятся душевные болезни, так называ­емые гипнотические явления, а равным образом сон и сновидения, также необхо­димо для психолога. То, что у нормально­го человека выражено неясно, у душевно­больного выражается чрезвычайно ясно. Например, явление потери памяти заме­чается и у нормального человека, но осо­бенно отчетливо оно выступает у душев­нобольных.

Если, далее, мы возьмем так называе­мых дефектных, у которых отсутствует,

например, орган зрения, слуха и т.п., то наблюдения над ними могут для психоло­гии представить чрезвычайно важный материал. У слепого нет органа зрения, но есть представление о пространстве, кото­рое, конечно, отличается от представления о пространстве у зрячего. Исследование особенностей представления о пространстве слепого дает нам возможность определить природу представления о пространстве вообще.

Вот тот многочисленный материал, на основании которого строится система пси­хологии. Все приведенные здесь наблюде­ния: наблюдение над животными, наблю­дение над психической деятельностью душевнобольного и т.п., представляют со­бою результаты объективного наблюдения, потому что то, что мы в этом случае на­блюдаем, есть нечто, вне нас находящееся, но не следует думать, что в этом отноше­нии психология становится тождественной с естествознанием. Все-таки нельзя сказать, что в психологии применяется объектив­ный метод, потому что весь объективно до­бытый материал становится доступным для психолога только благодаря тому, что он переводит его на язык самонаблюдения. Если он так или иначе истолковывает пси­хическую жизнь ребенка, если он так или иначе понимает психическую жизнь ду­шевнобольного и т.п., то это только пото­му, что он раньше имел случай пережить аналогичные состояния. Словом, весь объек­тивно получаемый материал становит­ся доступным для нас благодаря самонаб­людению.

Поэтому, резюмируя, мы можем ска­зать, что психология при изучении психи­ческих явлений должна пользоваться субъективным методом или самонаблю­дением.

О возможности эксперимента впси­хологии. Известно, что естествознание обя­зано своим развитием применению экспе­римента, опыта. Поэтому важно решить вопрос, нельзя ли применить эксперимент к исследованию психических явлений. Сущность эксперимента мы можем пояс­нить следующим образом. Изучение при помощи эксперимента отличается от изу­чения при помощи наблюдения просто. Если мы изучаем какое-либо явление, не делая никаких попыток произвести изме­нение условий, при которых оно соверша-

ется, то такое изучение мы можем назвать наблюдением просто. Если мы, например, рассматриваем радугу, изучаем взаимное расположение цветов ее и т.п., то это будет изучением явления при помощи простого наблюдения. Но если мы, изучая какое-нибудь явление, пытаемся изменить усло­вия или обстоятельства, при которых оно совершается, то такое изучение может быть названо изучением при помощи экспери­мента. Например, мы желаем определить влияние сопротивления воздуха на ско­рость движения падающих тел. Для этой цели мы при помощи воздушного насоса выкачиваем воздух из стеклянного цилин­дра и в созданном таким образом безвоз­душном пространстве производим паде­ние тел и видим, что все тела падают с одинаковой скоростью в безвоздушном пространстве (в данном случае мы наблю­даем падение тела при двух условиях: сначала при наличности воздуха, а потом без воздуха). На этом примере можно ви­деть, что в эксперименте мы производим изменения в обстоятельствах, при кото­рых совершается изучаемое явление.

Но нельзя ли применить эксперимент к изучению психических явлений, т.е. нельзя ли в психических процессах из­менять обстоятельства, при которых со­вершается изучаемое явление? Кажется на первый взгляд, что такого рода измене­ние обстоятельств, при которых соверша­ется то или другое психическое явление, невозможно. Изменять мы можем явле­ния внешней природы. Каким же обра­зом можно было бы вмешаться в ход явлений психических? По-видимому, с со­знанием, с явлениями душевной жизни нельзя оперировать так, как мы опериру­ем с вещами внешнего мира. На самом же деле, если изменение психических яв­лений невозможно прямо, то возможно

косвенно; именно, мы можем видоизме­нять деятельность того или другого орга­на чувств и вместе с этим изменять и состояние сознания. Произведем какой-либо эксперимент. Положим, что мы же­лаем определить, сочетание каких цветов кажется нам красивым. Для этого мы бе­рем, например, полоску зеленой бумажки и, помещая рядом с нею полоску бумаж­ки синего цвета, предлагаем кому-либо сказать, считает ли он это сочетание цве­тов "красивым". Если он, положим, нахо­дит это сочетание некрасивым, тогда мы вместо синей бумажки приставляем крас­ную, и, положим, субъект находит это со­четание красивым. Мы в этом случае, удаляя одну бумажку и помещая другую, произвели изменения в деятельности зри­тельного органа, а вместе с этим вызвали изменение состояния сознания. Другими словами, мы произвели психологический эксперимент. О других психологических экспериментах мы скажем впоследствии, а теперь отметим, что эксперимент в пси­хологии возможен, так как возможно из­менение тех условий, при которых совер­шаются психические явления.

Психология и физиология.Вместе с этим делается понятным и значение физи­ологии (науки о телесных отправлениях) для психологии, так как психологические эксперименты до сих пор производились главным образом в физиологии. Но здесь можно также видеть, до какой степени не­справедлив довольно распространенный в наше время взгляд, что будто бы психоло­гия есть часть физиологии. В действитель­ности для построения психологии необхо­дим такой обширный материал, что экспериментальная психология, которая в настоящее время неправильно называется также и физиологической, составляет толь­ко часть психологии вообще.

Б.М. Те плов

[ОБ ИНТРОСПЕКЦИИ

И

САМОНАБЛЮДЕНИИ]¹

Что следует понимать под субъектив­ным методом в психологии? Для ответа на вопрос обратимся прежде всего к перво­источнику — к тем психологам, которые считали, что субъективный метод — един­ственно возможный в психологии, и все усилия направляли к разработке этого ме­тода. К ним относится большинство стол­пов буржуазной идеалистической психо­логии. Возьмем для примера двух главных представителей официально утвержденной психологии в дореволюционной России: профессора Московского университета Г.И.Челпанова и профессора Петербург­ского университета А.И.Введенского.

В учебнике психологии, по которому учились гимназисты того времени, Чел па­нов писал так: "Психические явления могут быть познаваемы только при помо­щи самонаблюдения. Познание при помо­щи самонаблюдения в психологии приня­то называть субъективным методом в отличие от объективного метода естествоз­нания" (1905. С. 7).

Аналогичное, только в более резкой форме, писал и Введенский: "Душевные явления сознаются или воспринимаются только тем лицом, которое их пережива­ет" (1914. С. 15). "Чужой душевной жиз­ни мы не можем воспринимать; сама она навсегда остается вне пределов возможно­го опыта" (Там же. С. 74). Наблюдение

душевных явлений в самом себе "называ­ется самонаблюдением, или внутренним наблюдением, или интроспекцией, система­тическое же употребление самонаблюде­ния для научных целей называется субъек­тивным, или интроспективным, методом" (Там же. С. 13).

Итак, психические явления могут по­знаваться только в себе самом; познание их осуществляется при помощи интроспек­ции (внутреннее зрение) или самонаблю­дения; систематическое употребление ин­троспекции для научных целей и есть субъективный метод; метод этот, как яв­ствует из вышесказанного, — единственно возможный в психологии.

Как же быть с познанием чужой пси­хической жизни? В этом вопросе Введенс­кий, надо отдать ему справедливость, за­нимал наиболее последовательную пози­цию — позицию крайнего агностицизма, своего рода "психологического солипсиз­ма". "Я вправе, — писал он, — смело утвер­ждать, без всякого опасения противоречить каким-либо заведомо существующим фак­там, что, кроме самого меня, ровно никто не одушевлен во всей вселенной" (Там же. С. 72). И дальше: "Мне нельзя узнать, где есть одушевленность помимо меня и где ее нет, так что без всякого противоречия с наблюдаемыми мною фактами я могу всюду, где захочу, либо допускать, либо отрицать ее" (Там же. С. 73). Таким образом, про­фессор университета, облеченный обязан­ностью читать курс психологии, считал себя вправе допускать психическую жизнь у шкафа и отрицать ее у самого близкого ему человека. Естественно, что никакого интереса не может представить содержа­ние курса психологии, читавшегося с та­ких позиций.

Более обтекаемую и по видимости нау­кообразную позицию занимал Чел панов.

<...> "Нельзя сказать,— писал Челпа-нов,— что в психологии применяется объективный метод, потому что весь объек­тивно добытый материал становится дос­тупным для психолога только благодаря тому, что он переводит его на язык само­наблюдения. Если он так или иначе ис­толковывает психическую жизнь ребенка, если он так или иначе понимает психи-

¹ Теплое Б.М. Об объективном методе в психологии// Избранные труды: В 2 т. М.: Педагогика, 1985. Т. 2. С.291—302.

ческую жизнь душевнобольного и т. п., то это только потому, что он раньше имел случай пережить аналогичные состояния" (1905. С. II).

Самый знаменитый из американских интроспекционистов, Б.Э.Титченер, не сму­щаясь, продолжал такое же рассуждение и по отношению к изучению психологии животных. Психолог, писал он, "старается, насколько это только возможно, поставить себя на место животного, найти условия, при которых его собственные выразитель­ные движения были бы в общем того же рода; и затем он старается воссоздать со­знание животного по свойствам своего человеческого сознания" (1914. Т. 1. С. 26).

Как видно, сущность субъективного метода заключается в том, что психолог истолковывает психическую жизнь дру­гих взрослых людей, детей, душевноболь­ных и даже животных с точки зрения тех сведений, которые он получил при помо­щи самонаблюдения. Репертуар тех пси­хических процессов, которые могут быть таким путем найдены, естественно, огра­ничивается и должен по существу метода ограничиваться тем, что пришлось пере­жить самому психологу. Представления, чувства, мысли другого человека, ребенка и даже животного — это все те же пред­ставления, чувства и мысли ученого-пси­холога, ибо никаких других он не знает и не имеет права знать.

Следовательно, действительное позна­ние чужих чувств или мыслей (таковое по­знание предполагается невозможным!) заменяется тем, что психолог приписывает другим людям (или даже животным) те чувства и мысли, которые он считает, исхо­дя из собственного опыта, наиболее разум­ным приписать им в данном случае.<...>

Научная несостоятельность субъектив­ного метода в его развернутом виде слиш­ком очевидна. Однако не следует забывать, что явно нелепое требование приписывать детям, душевнобольным и животным пси­хические процессы из запаса собственного интроспективного опыта есть прямое и необходимое следствие исходной посылки: самонаблюдение есть единственный адек­ватный метод познания психики. Если принять эту посылку, то следует или отка­заться от изучения, например, психики ребенка, или принять метод "истолкова­ния через самонаблюдение".

Все изложенное учение о субъектив­ном методе в психологии покоится на вере в то, что у человека имеется специальное орудие для непосредственного познания своей психики (внутреннее восприятие, или интроспекция) и что другое — опосредствованное — познание психичес­кого невозможно, а следовательно, не­возможно и объективное, общезначимое познание чужой душевной жизни, и по­этому оно должно заменяться чисто субъективным переводом на язык само­наблюдения. Нетрудно понять, что здесь мы имеем дело с неприкрытым субъек­тивным идеализмом, что основной тезис интроспективной психологии — "психо­логия есть наука о непосредственном опыте" (В.Вундт, Т.Липпс и другие, вплоть до большинства современных англо-аме­риканских психологов-идеалистов) — име­ет вызывающе идеалистический характер.

Для марксизма ощущение есть образ, отражение объективного мира. В ощуще­нии и восприятии мы непосредственно вос­принимаем объективную реальность. Са­мих же ощущений и восприятий мы непосредственно не воспринимаем; о них мы узнаем опосредствованно. То же отно­сится и к таким внутренним процессам, как представление, воспоминание, мышле­ние и т.д. И в них мы имеем образы объек­тивного мира. Я непосредственно знаю со­держание своих мыслей, представлений и т.п., но не сами процессы мышления, пред­ставления, воспоминания. Я непосредствен­но знаю, о чем я думаю, это дано мне в субъективном образе (термин "образ" я употребляю в широком философском смысле, а не в более узком смысле пред­ставления, наглядного образа), но я непос­редственно не воспринимаю процесса сво­его мышления. Когда человек говорит: "я вспомнил", "я подумал" и т.п., то это не значит, что он "видит" внутренним взо­ром процессы воспоминания или думания, что он их каким-то способом внутренне воспринимает.

Глубоко прав был Сеченов, заявивший в полемике с К.Д.Кавелиным, что "особого психического зрения, как специального орудия для исследования психических процессов, в противоположность матери­альным, нет" (1947. С. 197), что это орудие есть "фикция" (Там же. С. 211). И в дру­гом месте: "... у человека нет никаких

специальных умственных орудии для по­знавания психических фактов, вроде внут­реннего чувства или психического зрения, которое, сливаясь с познаваемым, познава­ло бы продукты сознания непосредственно, по существу" (Там же. С. 222).

Объективный метод в психологии предполагает безоговорочный отказ от всяких пережитков веры в то, что науч­ное исследование должно основываться на так называемой интроспекции, пони­маемой как орудие непосредственного познания психических процессов.

Опыт говорит: показания самонаблю­дения типа обычных отчетов людей о том, что и почему они делали и о чем они ду­мали, никогда не выходят за пределы обыч­ных житейских понятий — вспомнил, по­думал, понял, решил, обратил внимание и т.п. Самонаблюдение, понимаемое как внутреннее восприятие, интроспекция, не дает никаких возможностей для анализа того, что значит вспомнил, подумал, понял, решил.

Процессы, сложнейшие по объективной природе, по образующей их системе свя­зей, для самонаблюдения выступают обыч­но как абсолютно простые. Мы в учебни­ках психологии характеризуем восприя­тие как "очень сложный процесс, в основе которого лежит выделение некоторой группы ощущений, объединение их в це­лостный образ, определенное понимание или осмысливание этого образа и узнава­ние соответствующего предмета или яв­ления" (Теплое Б.М, 1950. С. 55).

Однако для самонаблюдения восприя­тие в нормальных условиях — процесс абсолютно простой, в котором нельзя ус­мотреть всех вышеописанных составных частей. Восприятие становится "сложным процессом" лишь в особо затрудненных условиях или при нарушениях мозговой деятельности.

Люди осуществляют самонаблюдение в течение десятков тысяч лет, и пределы тех единиц, на которые самонаблюдение может разложить психическую деятель­ность, давно уже обнаружились. От того, что человека посадят в лабораторию, да­дут ему инструкцию и будут записывать его показания, острота и глубина его внутреннего зрения не изменятся. Пси­холог, ставящий интроспективный экспе­римент с целью узнать механизм процес-

са мышления или запоминания, подобен физику, который посадил бы человека в специальную комнату и дал ему инструк­цию с величайшим вниманием рассмот­реть атомное строение тела. Никакой планомерный подбор тел, подлежащих рас­смотрению, никакая тренировка наблю­дателей не сделают этого действия менее нелепым. Простым глазом нельзя уви­деть атомное строение тела. Простым внутренним глазом нельзя увидеть ме­ханизм психических процессов. Всякие попытки в этом направлении — потеря времени. К познанию самих психических процессов можно подойти только опосред­ствованно, путем объективного исследо­вания.

Всякая наука есть опосредствованное познание. Забвение этого ведет к настой­чивому стремлению непосредственно уви­деть психический процесс, ведет к неве­рию в силу объективного метода, который через наблюдение объективных условий возникновения психического процесса и объективных его проявлений, результатов дает подлинно научное познание самого процесса.

Объективный метод в психологии есть метод опосредствованного познания пси­хики, сознания. Он исключает всякого рода психологический агностицизм. Для объек­тивного метода чужая психическая жизнь не менее доступна научному изучению, чем своя собственная, так как фундаментом этого метода не является интроспекция.

Положение об объективной познавае­мости психики есть важнейшая методо­логическая предпосылка материалистичес­кой психологии. Возможность такого познания вытекает из раскрытого выше понимания предмета психологии: субъек­тивное является предметом научной пси­хологии не само по себе, а лишь в единстве с объективным.

Психическая деятельность всегда по­лучает свое объективное выражение в тех или других действиях, речевых реакциях, в изменении работы внутренних органов и т. д. Это — неотъемлемое свойство пси­хики, забвение которого неизбежно ведет к подмене "психических реальностей" "пси­хическими фикциями" (Сеченов).

В связи с этим следует напомнить, что для Сеченова, первым выдвинувшего идею рефлекторной природы психики, не

существовало рефлексов в буквальном смысле слова "без конца". "Во всех случа­ях, — писал он, — где сознательные психи­ческие акты остаются без всякого внешне­го выражения, явления эти сохраняют тем не менее природу рефлексов"; и в этих случаях "конец рефлекса есть акт, вполне эквивалентный возбуждению мышечного аппарата, т.е. двигательного нерва и его мышцы" (1947. С. 152).

Наиболее важным для психологии яв­ляется выражение психических процессов во внешней деятельности человека, в его поступках, словах, в его поведении. Сече­нов писал: "Психическая деятельность че­ловека выражается, как известно, внешни­ми признаками, и обыкновенно все люди, и простые, и ученые, и натуралисты, и люди, занимающиеся духом, судят о первой по последним, т. е. по внешним, признакам" (Там же. С. 70). И далее: "О характере человека судят все без исключения по внешней деятельности последнего" (Там же. С. 114).

Учитель и друг Сеченова, великий рус­ский материалист Чернышевский неодно­кратно указывал на то, что познание чело­века и его психической деятельности достигается главным образом через изу­чение его действий, поступков. В одной из последних работ он писал: "Достоверные сведения об уме и характере человека мы до сих пор не можем приобретать ника­кими рассуждениями по каким-нибудь общим основаниям. Они приобретаются только изучением поступков человека" (1951. Т. X. С. 820—821). <...>

Порочность субъективного метода в психологии проявляется вовсе не в том, что он придает значение изучению высказы­ваний человека, а в том, что он придает решающее значение высказываниям чело­века о себе, о своих переживаниях.

Нередко думают, что словесные выска­зывания испытуемого в обычных экспе­риментах по изучению ощущений и вос­приятий есть показания самонаблюдения. Это ошибка. Показания о том, что ис­пытуемый видит, слышит, вообще ощуща­ет или воспринимает, — это показания о предметах и явлениях объективного мира. Только субъективный идеалист может на­стаивать на том, что такие показания надо относить к числу показаний самонаблю­дения.

Никакой здравомыслящий человек не скажет, что военный наблюдатель, дающий такие, например, сведения: "Около опушки леса появился неприятельский танк", — занимается интроспекцией и дает пока­зания самонаблюдения. Но какое же ос­нование говорить о показаниях само­наблюдения или об использовании интроспекции в обычных экспериментах по изучению ощущений или восприятий, когда испытуемые отвечают на такие, на­пример, вопросы: какой из двух квадра­тов светлее? Какой из двух звуков выше (или громче)? Есть ли в темном поле зре­ния светлый круг? Сколько вы видите светящихся точек? и т.п. Совершенно оче­видно, что здесь испытуемый занимается не интроспекцией, а экстроспекцией, не внутренним восприятием, а самым обыч­ным внешним восприятием. Совершенно очевидно, что он дает здесь не показания самонаблюдения, а показания о предметах и явлениях внешнего мира. Нельзя, сле­довательно, говорить о показаниях испы­туемых в нормальных экспериментах по изучению ощущений и восприятий как о показаниях самонаблюдения. Иначе пришлось бы признать, что все естествоз­нание строится на показаниях самонаб­людения, так как нельзя себе представить научное наблюдение или эксперимент, которые могли бы обойтись без суждений восприятия.

Но ведь дело, в сущности, не меняется, если военный наблюдатель или разведчик дает показания по памяти, т.е. показания о том, что он видел несколько часов назад. И эти показания никто не назовет показа­ниями самонаблюдения; это высказывания о предметах внешнего мира, а вовсе не о самом себе, хотя по таким высказывани­ям и можно определенным путем вынес­ти суждения о памяти человека, дающего показания. Следовательно, и о показаниях испытуемых во многих экспериментах, по­священных изучению памяти, нельзя ска­зать, что они являются показаниями само­наблюдения.

Итак, далеко не все словесные показа­ния испытуемых, получаемые в психоло­гических экспериментах, можно назвать по­казаниями самонаблюдения. Показаниями самонаблюдения следует называть лишь высказывания испытуемых о себе, о своих действиях и переживаниях.

Вообще же нужно решительно отвести ложную и вредную мысль о том, что ис­пользование в психологическом исследо­вании, и в частности в психологическом эксперименте, словесных реакций или сло­весного отчета испытуемых есть признак субъективности метода, свидетельство от­хода от строго объективного метода ис­следования. <...> Объективность или субъективность метода менее всего опре­деляется тем, какие реакции — речевые, двигательные, вегетативные — изучаются.

Важнейшее условие объективности метода — возможно более строгий и пол­ный учет воздействий на испытуемого и его реакций. Это относится и к речевым воздействиям на испытуемого, и к его ре­чевым реакциям. Не отказ от них, а стрем­ление к строгому их учету — вот что сле­дует из требования объективности метода.

Решительно отвергая интроспекцию как особое внутреннее восприятие, являющееся орудием непосредственного познания психи­ческих процессов, объективный метод в пси­хологии, конечно, не отрицает у человека спо­собности давать словесный отчет самому себе или другим людям (в том числе и пси­хологу-исследователю) о своих действиях и переживаниях (о содержании своих пережи­ваний). В этом смысле можно говорить о наличии у человека способности к самонаб­людению, резко противопоставляя, однако, термины самонаблюдение и интроспекция. Самонаблюдение в единственно приемле­мом значении этого слова не есть "внутрен­нее наблюдение", не есть результат непос­редственного восприятия своих психических процессов или психических особенностей своей личности.

Существует очень распространенный предрассудок: всякое знание о себе — о своей психической деятельности, о своих психических особенностях — человек яко­бы получает путем интроспекции, т.е. пу­тем некоего непосредственного, недоступ­ного другим людям познания. Этот взгляд ложный. Наиболее важные знания о себе человек получает опосредствованно, т.е. теми же принципиально способами, кото­рые доступны и другим людям.

Путем интроспекции нельзя устано­вить запасы своей памяти, нельзя узнать, что я помню и знаю. Надо решительно отказаться от взгляда на память как на кладовую, в которой хранится все, что за-

помнилось, и которую можно обозреть внутренним взором, т.е. с помощью инт­роспекции. Запоминание есть образование сложной системы связей, а воспроизведе­ние — оживление этих связей, причем стро­го детерминированное, вызванное опреде­ленным стимулом.

Чтобы узнать, запомнил ли человек данное содержание или нет, надо испытать, воспроизводится ли это содержание при тех стимулах, при тех воздействиях, ко­торые — насколько можно предполагать — связаны у данного человека с интере­сующим нас содержанием. (Такого рода воздействиями и являются различные вопросы, задания и т.п.) И чем разнооб­разнее будут эти воздействия, тем досто­вернее будет результат. Совершенно так же поступает и сам человек, желая уз­нать, запомнил ли он данное содержание. Он должен спросить себя о чем-то, к это­му содержанию относящемся, должен дать себе некоторое задание и по результатам этого испытания судить о том, запомнил ли он. Неважно, конечно, что он это дела­ет не вслух. Средства, которыми я распо­лагаю, чтобы узнать, что я помню, прин­ципиально говоря, те же самые, которыми располагают другие люди, определяющие запасы моей памяти. Я узнаю об этом не непосредственно, не путем интроспекции, а опосредствованно, ибо иным путем что-то узнать нельзя.

Задача психологов — превратить сти­хийно применяющийся каждым челове­ком опосредствованный путь в научно от­точенный метод. А для этого надо прежде всего отказаться от мешающей и уводя­щей в сторону мысли о том, что здесь мо­жет оказать какую-то помощь интроспек­ция.

Итак, интроспекция не является сред­ством определения собственных знаний. Совсем очевидно, что она не является сред­ством определять собственные умения и навыки. Единственный путь для этого — попробовать сделать, т. е. путь опосред­ствованный, объективный. Внутреннее вос­приятие тут ничем не поможет. Если че­ловек иногда (но далеко не всегда!) лучше, чем другие, знает, что он умеет, то только потому, что он чаще имел случай испро­бовать себя, а не потому, что у него имеется какое-то особое орудие для познания соб­ственных умений.

Нетрудно убедиться также и в том, что не интроспекцией человек познает особен­ности своей личности: темперамент, харак­тер, способности, интересы. Обо всем этом человек может судить очень опосредство­ванно, принципиально говоря, теми же способами, какими судят о нем другие люди, — в первую очередь по тому, как он ведет себя в тех или других ситуациях, как он поступает, что он делает. А наблюдать дела людей гораздо легче, чем собственные. Поэтому жизненный опыт показывает, что наиболее адекватную характеристику че­ловека могут в огромном большинстве слу­чаев дать другие люди, а не он сам. Глубо­кий смысл имеет в этой связи одно замечание К.Маркса: "В некоторых отно­шениях человек напоминает товар. Так как он родится без зеркала в руках и не фих­теанским философом: "Я есмь я", то чело­век сначала смотрится, как в зеркало, в другого человека" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С. 62).

Человек сначала научается судить о других людях, а потом уже о себе. Человек судит о себе в основном теми же способа­ми, которые он выработал, учась судить о других людях. Человек не имеет особого орудия для восприятия себя как личности. Он "родится без зеркала в руках".

Представляется поэтому странным, с точки зрения научной методики, когда психологи, желая, например, узнать инте­ресы школьников, спрашивают самих школьников о том, каковы их интересы. (Это спрашивание имеет разные формы, например, форму сочинений на темы "Чем я интересуюсь?" или "Мои интересы".) Конечно, и врачи для установления диаг­ноза задают больным разного рода воп­росы, но они никогда не задают вопроса: "Какая у вас болезнь?". Никому не при­ходит в голову, что установление диагно­за болезни есть дело самого больного. Почему же может приходить мысль, что установление круга интересов школьни­ка есть дело самого школьника? Очевид­но, потому, что сохраняется еще убежде­ние в том, что человек имеет некоторое недоступное другим людям орудие для непосредственного усмотрения своих ин­тересов. Если бы все психологи были твердо убеждены, что установление круга интересов может быть произведено лишь опосредствованным путем, то едва ли они

стали бы возлагать эту задачу на самих школьников. Тогда сочинения и опросы, подобные вышеуказанным, применялись бы не для того, чтобы узнать, каковы интересы школьников, а для того, чтобы установить, как высказываются школьни­ки о своих интересах, насколько адекват­но они осознают их.

В последние годы в советской психоло­гии господствовал взгляд, согласно кото­рому самонаблюдение является хотя и не единственным и даже не основным, но все же одним из необходимых и важных ме­тодов психологии. Так именно освещается вопрос в книге С.Л.Рубинштейна "Основы общей психологии" (1946), в первых четы­рех изданиях моего учебника психологии для средней школы, в учебном пособии для педагогических вузов под редакцией К.Н.Корнилова, А.А.Смирнова и Б.М.Теп-лова (1948), в двух учебниках К.Н.Корни­лова, выпущенных в 1946 г. Такую пози­цию защищали в последнее время Самарин и Левентуев в "Учительской газете" (от 26 мая и 9 июня 1951г.).

Этот взгляд нельзя считать правиль­ным. Самонаблюдение не может рассмат­риваться как один из методов научной психологии, хотя данные самонаблюдения (в указанном значении этого термина) и являются важным объектом изучения в психологии (как и в ряде других наук).

Прежде всего надо обратить внимание на одну терминологическую несообраз­ность. При описании методов психологии каждый из методов называется, исходя из того, что делает исследователь: метод эксперимента, наблюдения, метод анализа продуктов деятельности и т. д. Если ис­следователь ведет наблюдение за игрой до­школьников "в магазин", то мы называ­ем это методом наблюдения, а не методом "игры в магазин". Если исследователь изу­чает в психологических целях детские рисунки, то мы говорим о методе анали­за продуктов деятельности, а не о методе рисования. Но если исследователь соби­рает и анализирует показания самонаблю­дения испытуемых, то мы почему-то го­ворим о "методе самонаблюдения", хотя методом работы исследователя являет­ся здесь вовсе не самонаблюдение. Не отражает ли эта терминологическая не­сообразность и некоторую более глубокую ошибку? Не означает ли это иногда, что,

обращаясь к самонаблюдению испытуе­мых, экспериментатор, в сущности, пере­кладывает на них свою задачу? Они, ис­пытуемые, как бы командируются "на место происшествия", недоступное для самого исследователя, с тем чтобы произ­вести там научные наблюдения, а на долю экспериментатора остается лишь система­тизация и обработка результатов этих наблюдений.

Если сводить психическое к субъектив­ному и полагать, что субъективное доступ­но только самонаблюдению лица, его переживающего, то такое понимание ста­новится неизбежным. Тогда действительно в психологическом эксперименте задача научного наблюдения должна перепору­чаться испытуемым, и тогда действитель­но не только можно, но и должно говорить о "методе самонаблюдения". Но если отка­заться от сведения психики к субъективно­му, если отвергнуть тезис об объективной непознаваемости психики, то не остается оснований для того, чтобы испытуемые из лиц изучаемых превращались в лиц, изу­чающих собственную психику. Тогда ста­новится бессмысленным называть метод, включающий в себя использование пока­заний самонаблюдения испытуемых, мето­дом самонаблюдения. Во многих науках — в медицине, истории литературы, исто­рии искусства — используются показания людей о самих себе, о своих переживаниях, о своей работе, т.е. то, что называется по­казаниями самонаблюдения. Но никто еще, кажется, не говорил, что медицина или история литературы работают методом самонаблюдения.

Превращение самонаблюдения в особый метод исследования, специфический для психологии и только для нее, есть самое яркое проявление субъективного метода в психологии .<...>

Отказываясь считать самонаблюдение одним из методов научной психологии, мы должны самым решительным образом противопоставить нашу позицию позиции американского бихевиоризма.

Бихевиоризм отказывается от метода самонаблюдения. Но он отказывается от

него для того, чтобы отказаться от изуче­ния психики, сознания человека. Формаль­ный сочинитель бихевиоризма Дж.Уотсон писал: "Если бихевиоризму предстоит бу­дущность..., то он должен полностью по­рвать с понятием сознания". "Те ис­следователи, которые не в состоянии отказаться от "сознания", со всеми его ос­ложнениями, должны искать лучшего при­менения своим силам в какой-нибудь иной области".

Бихевиоризм исходит все из того же идеалистического по своей сущности по­ложения, которое лежит в основе интрос­пективной психологии: психика, сознание доступны только интроспективному позна­нию, они не могут быть изучены объек­тивным методом. (На это обстоятельство справедливо указал в свое время С.Л.Ру­бинштейн.)

"Состояния сознания, — пишет Уотсон, — подобно так называемым явлениям спири­тизма, не носят объективно доказуемого ха­рактера, а потому никогда не смогут стать предметом истинно научного исследова­ния". "С точки зрения бихевиоризма, не су­ществует никаких доказательств "психи­ческих существований" или "психических процессов" какого бы то ни было рода".

Сначала бихевиористы выступали под флагом механистического материализма. Но в основе их построения лежал, как мы видим, идеалистический тезис. Поэтому-то так просто и быстро грубый механи­цизм первых бихевиористов превратился в столь же грубый идеализм их продол­жателей. <...>

Советская материалистическая психо­логия прямо противоположна американ­скому бихевиоризму. Основная задача на­шей психологии — материалистически объяснить психику, сознание человека. Бихевиоризм отказался от метода само­наблюдения для того, чтобы отказаться от сознания. Марксистская психология дол­жна отказаться от самонаблюдения как метода научного исследования потому, что сознание человека может и должно быть изучено последовательно объективными методами.

Н.Н.Ланге

БОРЬБА ВОЗЗРЕНИЙ В СОВРЕМЕННОЙ ПСИХОЛОГИИ¹

Кто знаком с современной психологи­ческой литературой, с ее направлениями и тенденциями, особенно в отношении принципиальных вопросов, не может, я думаю, сомневаться, что наша наука пере­живает ныне тяжелый, хотя и крайне пло­дотворный, кризис. Этот кризис, или по­ворот (начало которого можно отнести еще к 70-м гг. прошлого столетия), ха­рактеризуется, вообще говоря, двумя черта­ми: во-первых, общей неудовлетвореннос­тью той прежней доктриной или системой, которая может быть названа, вообще, ас-социационной² и сенсуалистической пси­хологией, и, во-вторых, появлением значи­тельного числа новых попыток углубить смысл психологических исследований, причем обнаружилось, однако, огромное расхождение взглядов разных психологи­ческих направлений или школ.

Ассоциационная психология была построена, главным образом, трудами Дж. н.Дж.С.Миллей,А.Бена, Г.Спенсера и их предшественников в Англии. В наше время ее сторонниками, более или менее правовер­ными, можно считать Т.Рибо и Т.Цигена, от­части ГЭббингауза. Воззрения этих психоло­гов далеко не во всем совпадают. Но главные, существенные учения у них общие и харак­терные для ассоцианизма. Последователь­ный ассоцианизм рассматривает психичес-

кую жизнь как копию или отражение в со­знании внешнего мира, то есть отмечает по преимуществу параллелизм фактов созна­ния с фактами окружающей среды. Это со­ответствие касается, во-первых, содержаний сознания, во-вторых, связей между этими содержаниями. Содержания сознания распадаются на два класса — ощущений и представлений, причем представления рас­сматриваются как копия ощущений. После­довательность в смене этих вторичных состо­яний, то есть их ассоциация, есть тоже копия последовательностей, в которых на нас дей­ствовали внешние раздражения. Иначе гово­ря, ассоцианизм сводит душевную жизнь почти исключительно к памяти, воспроизво­дящей или повторяющей во вторичных со­стояниях свойства и последовательности ощущений.

В противоположность ассоцианизму или по крайней мере в дополнение к нему новая психология выдвигает вперед свое­образие психической жизни и ее автоном­ный характер. Эта автономность, главным образом, обнаруживается в общем селек­тивном характере сознания, в том, что оно выбирает или подбирает целесообразно психические состояния. Как совершается такой отбор и в чем он состоит, разные психологи определяют весьма различно, но во всяком случае волюнтарный характер психики всегда подчеркивается гораздо ярче, чем в ассоцианизме. Далее, все про­тивники ассоцианизма возражают и про­тив сенсуализма, то есть сведения всех пси­хических познавательных фактов лишь к ощущениям и их копиям — представле­ниям. Более глубокий и беспристрастный психологический анализ показывает им, что наряду с этими определенными и ус­тойчивыми фактами мы находим в со­знании состояния переходные и неопреде­ленные, наряду с образами — мышление без образов и т.д. Предположение, будто все психические процессы сводятся лишь к внешним ассоциациям, оказывается тоже несостоятельным, и наряду с ассоциация­ми выдвигаются разные акты, интенции, разные функции сознания и т.п. Коротко говоря, вместо механического образа пси­хической жизни как конгломерата отдель-

¹ Ланге Н.Н. Психический мир. М.; Воронеж, 1996. С.69—100.

² В современном употреблении — ассоциативной.

ных образов и ощущений (полипняка об­разов, как выражался И.Тен) эта жизнь рассматривается как сложная органичес­кая функция, как процесс в слитном пото­ке изменений, как целесообразное постро­ение и т.п. Механическая схема заменяется органической.

Начало этого движения новой психо­логии, противополагающей себя окоченев­шему в отвлеченных формулах и конст­рукциях ассоцианизму и сенсуализму, должно отнести еще к семидесятым го­дам прошлого столетия. Оно было открыто, с одной стороны, Ф.Бренпгано (Психология с эмпирической точки зре­ния, 1874), родоначальником австрийской школы психологии (X.Эренфелъс, А.Мей-нонг, С.Витпасек и др.), с другой — В.Бунд-том, особенно после того, как его учение об отличии ассоциативных сочетаний представлений от апперцептивных и тео­рия аффектов получили более или менее окончательную формулировку, то есть приблизительно со второго издания его "Основ физиологической психологии" (Очерки психологии, 1880), особенно же после выхода его "Grundriss der Psycholo-gie" (1896). He менее важную роль в этом движении должно признать и за знаме­нитым двухтомным трудом УДжемса, его "Принципами психологии" (1893). По­разительная яркость его психологических наблюдений, свободных от мертвого схе­матизма, тонкое умение подмечать свое­образие психических процессов в их от­личии от свойств внешних предметов и решительность в разрушении догма­тических предрассудков ходячего ассоци-анизма — все это внесло в психологию новую и полную жизненности струю. Да­лее, К.Штумпф в течение многих лет постоянно вносит в психологию ряд об­новляющих ее идей, начиная с возрожде­ния нативизма в области пространствен­ных восприятий (в чем ему, впрочем, предшествовал физиолог Э.Геринг), затем учение о новой форме соединения пред­ставлений — их слиянии, или сплаве (Verschmelzung), — в отличие от ассоци­ации, потом теорию реального взаимо­действия между физиологическим и пси­хическим процессами взамен устарелого психофизического параллелизма, наконец, в 1907 г., плодотворные идеи о необходи­мости различать психические явления или

содержания от психических функций или отправлений (функциональная психоло­гия в противоположность структурной). Наряду со Штумпфом должен быть по­ставлен Т.Липпс, обновляющее и рефор­мирующее значение идей которого испытывает ныне каждый психолог, в ка­кой бы области науки он ни работал. На­конец, к этому перечню наиболее видных представителей новой психологии присо­единим еще Э.Гуссерля <...> и новое дви­жение в области экспериментального ис­следования мышления, начатое уже А.Бине и ныне плодотворно продолжаемое так называемой Вюрцбургской школой (О.Кюлъпе, А.Мессер, НА.Х и т.д.), и мно­гих других.

В этом общем обновлении психологи­ческой науки особенно замечательно то обилие новых основных психологических категорий, которые вводятся разными представителями этого течения. К тому крайне ограниченному числу основных по­нятий, которыми пользовались ассоциани-сты (ощущение, представление, ассоциация), ныне чуть не каждый психолог делает свои добавления: "поток сознания" и "переход­ные состояния сознания" у Джемса, "пред­метное сознание" в противоположность "сознаниям Я" у Липпса, его же "вчувство-вания", "интенция" у Гуссерля, "допущение" (Annahme) у Мейнонга, "акты" у Мессера, "функции" у Штумпфа, "положения созна­ния" у К.Марбе, "психические позы" (les attitudes) у А.Бине, "подсознательное" у Дж.Ястрова и П.Жане и т.д. и т.д. В этом огромном и новом движении при явном разрушении прежних схем и еще недоста­точной определенности новых категорий, при, так сказать, бродячем и хаотическом накоплении новых терминов и понятий, в которых даже специалисту не всегда легко разобраться, мы получаем такое впечатле­ние, будто самый объект науки — психи­ческая жизнь — изменился и открывает перед нами такие новые стороны, которых раньше мы совсем не замечали, так что для описания их прежняя психологическая терминология оказывается совершенно не­достаточной.

При этом, однако, обнаруживается вторая характерная черта новых психологических направлений, на которую мы указали выше: крайнее разнообразие течений, отсутствие общепризнанной системы науки, огромные

принципиальные различия между отдельны­ми психологическими школами. Все призна­ют ассоцианизм и сенсуализм недостаточ­ными, но чем заменить прежние, столь простые и ясные, хотя и узкие, психологичес­кие схемы — на это каждая "школа" отвеча­ет по-своему. Ныне общей, то есть об­щепризнанной, системы в нашей науке не существует. Она исчезла вместе с ассоцианиз-мом. Психолог наших дней подобен Приаму, сидящему на развалинах Трои. Достаточно сравнить общие изложения психологии у Вундта, Липпса, Джемса, Эббингауза, Йодля и Витасека, чтобы в этом убедиться: каж­дое из этих изложений построено по совер­шенно иной системе, чем другие. В дальней­шем мы встретим целый ряд доказательств, подтверждающих такую общую характери­стику современной психологии. Все основные психологические понятия и категории — ощущение, представление, восприятие, ассо­циация, память, внимание, мышление, чувство­вание, воля — понимаются и толкуются ныне совершенно разно психологами разных на­правлений. То, что для одних является сложными явлениями, другие считают спе­цифическими, элементарными фактами, на­пример: сознание протяженности для Вунд­та — в противоположность взглядам на него у Джемса и Штумпфа, специфичность акта суждения для Брентано, Гуссерля, Мейнон-га — в противоположность воззрениям Йод­ля, Эббингауза и других, элементарный харак­тер волевого fiat для Джемса и других волюнтаристов — в противоположность эмо­циональной (аффективной) теории воли у Вундта и ассоциационной у Эббингауза и т.д. В то время как некоторые для всех пси­хологических процессов предполагают физи-ологические корреляты или даже все психические закономерности сводят к физи­ологическим (Авенариус, З.Экснер, Циген, от­части и Эббингауз), другие признают суще­ствование особых чисто психических законностей (Вундт, Джемс, школа Мейнон-га и др.)- Одни видят задачу психологии лишь в описании содержаний сознания, дру­гие признают в сознании еще особого рода функции и акты, отличные от этих содержа­ний (Штумпф, Гуссерль, Мейнонг, Мессер и др.). Этот перечень принципиальных разно­гласий можно было бы легко продолжить на целые страницы, ибо нет ни одного почти психологического вопроса, который не был бы втянут в эту борьбу разных направлений.

Можно сказать, не боясь преувеличения, что описание любого психического процесса по­лучает иной вид, будем ли мы его характе­ризовать и изучать в категориях психологи­ческой системы Эббингауза или Вундта, Штумпфа или Авенариуса, Мейнонга или Вине, Джемса или Г.Мюллера. Конечно, чис­то фактическая сторона должна остаться при этом той же; однако в науке, по крайней мере в психологии, разграничить описываемый факт от его теории, то есть от тех научных ка­тегорий, при помощи которых делается это описание, часто очень трудно и даже невоз­можно, ибо в психологии (как, впрочем, и в физике, по мнению П.Дюгема) всякое описа­ние есть всегда уже и некоторая теория.

Специальные психологические жур­налы приносят нам ежемесячно десятки, по-видимому, чисто фактических исследо­ваний, особенно экспериментального харак­тера, которые кажутся для поверхностного наблюдателя независимыми от этих прин­ципиальных разногласий в основных науч­ных категориях, разделяющих разные психологические школы. Однако, внима­тельнее приглядываясь к этим исследова­ниям, легко убедиться, что уже в самой постановке вопросов и в том или ином употреблении психологических терминов (как то: память, ассоциация, ощущение, внимание и др.) содержится всегда то или иное понимание их, соответствующее той или иной теории, а следовательно, и весь фактический результат исследования сохраняется или отпадает вместе с пра­вильностью или ложностью этой психоло­гической системы. Самые, по-видимому, точные исследования, наблюдения и изме­рения могут, таким образом, оказаться при изменении в смысле основных психоло­гических понятий ложными или, во всяком случае, утратившими свое значение. Мы должны помнить, что такие кризисы, раз­рушающие или обесценивающие целые ряды фактов, которые усердно и старатель­но устанавливались в специальных работах, кризисы в самых основах науки, не раз уже бывали в разных научных областях. Они действуют подобно землетрясениям, возни­кающим благодаря глубоким деформаци­ям в недрах Земли. Достаточно напомнить, например, падение алхимии, несмотря на множество точных опытов у старых алхи­миков, или такие же радикальные перево­роты в истории медицины.

Итак, мы должны признать, что в совре­менной психологии происходит ныне неко­торый общий кризис. Он состоит в смене прежнего ассоцианизма новой психоло­гической теорией. Этот кризис, по суще­ству благотворный, несомненно ведет нас к более углубленному пониманию психичес­кой жизни. Но в настоящее время разыс­кание новых основ для нашей науки порож­дает сильные колебания и значительные разногласия между отдельными психоло­гическими направлениями. Нашей задачей должна быть ныне выработка из этих борю­щихся теорий обновленной системы науки, которая явилась бы столь же ясной и твер­дой, каков был в первой половине прошло­го века ассоцианизм. Задача эта должна со­стоять в критической оценке современных психологических направлений и попытке их соглашения в связи с тем обширным фактическим материалом, который дает нам сама психология, далее физиология и биология, зоопсихология и нервная патоло­гия и, наконец, социология и социальная психология. Некоторую попытку содей­ствовать разрешению этой общей задачи мы даем читателю в следующих главах.

Из сказанного видно, что понимание современной психологии необходимо пред­полагает некоторое знакомство как с ассо-циационной психологией, так и с важней­шими из современных систем, стремящихся дополнить и реформировать этот ассоциа­низм. Поэтому мы даем в дальнейшем пять кратких характеристик, имеющих целью ввести читателя в принципиальное понимание современных движений в пси­хологии. Эти очерки излагают учения ассоцианизма, психологию Вундта, Джем­са, актуалистов и волюнтаристов. Не пре­тендуя на полноту, они должны служить лишь для более ясного понимания даль­нейшего.

1. Общий очерк ассоциационной психологии

Как уже сказано, эта психология воз­никла в английской эмпиристической философии, получила биологический и эво­люционный характер у Г.Спенсера и была

дополнена некоторыми физиологическими основами, в частности учением о локали­зации психических явлений в коре боль­шого мозга. В таком составе (например, в наше время у Т.Цигена) эта психология может быть изображена вкратце следую­щим образом.

Психическая жизнь есть совокупность дискретных душевных явлений, возника­ющих в нашем опыте. Носитель, или сущ­ность, этих явлений — душа — нам неиз­вестна, ибо она есть метафизическое понятие. Поэтому и все попытки прежней метафизической психологии указать ос­новные силы души, то есть ее "способнос­ти", совершенно бесплодны. Такие способ­ности, вроде, например, мышления, фантазии, воли, суть лишь отвлеченные слова, обозначающие общие, сходные свойства в некотором ряде душевных явлений. Они имеют столь же мало объяснительного зна­чения, как, например, "способность" пище­варения для физиологии пищеварения. Все психические факты или явления, как бы они ни были различны, могут быть разло­жены на некоторые элементы, каковыми надо считать: 1) ощущения или реальные состояния разного рода, возникающие при воздействии на нас внешних раздражений, 2) представления или идеальные факты, являющиеся, в сущности, копиями, или репродукциями, ощущений, но более блед­ными. К ощущениям принадлежат как ощущения внешних чувств — зрительные, слуховые и т.д., так и ощущения органи­ческие — холода, тепла, голода, жажды, боли, мускульного сокращения и т.п., и, наконец, ощущения отношений, или отно­сительные ощущения сходства, различия и т.п.¹ Сверх того, все эти ощущения мо­гут иметь кроме своего указанного специ­фического содержания еще характер при­ятности или неприятности. Таково же различие и соответственных представле­ний или идеальных состояний.

Ощущения и порядок их смены в со­знании зависят от порядка, в котором воз­действуют на нас внешние раздражители. Представления же, то есть вторичные со­стояния, комбинируются в единовременные или последовательные комплексы по осо-

¹ Некоторые из психологов этого направления не считают нужным выделять эту третью группу ощущений как нечто особое, например, Циген. Для него само сходство и различие ощущений совпадает с сознанием этого сходства и различия. Другие же ассоцианисты признают особый класс ощущений отношения, как, например, Спенсер.

бым законам ассоциации. Можно разли­чать ассоциации по смежности (в прост­ранстве и времени) и ассоциации по сход­ству содержаний. Первые суть копии тех последовательностей, в которых были даны нам в опыте комплексы ощущений, вто­рые же могут быть сведены к первым. Именно, если некоторое представление А вызывает или внушает нам сходное с ним представление А¹, то сходство их состоит в частичном тождестве их содержаний.

А = a+b+c+d.

A^a+b+k+1.

Каждый из этих комплексов (а, Ь, с, d) и (a, b, k, 1), как уже имеющийся в нашем прежнем опыте, объединен ассоциацией смежности. Поэтому новое появление груп­пы (а, Ь, с, d) может через посредство при­знаков а и b вызвать и ассоциированные с ними по смежности признаки k и I¹.

Ассоциации представлений, вообще, объяснимы физиологически, поскольку физиологической основой представлений мы можем считать "следы", оставленные в коре полушарий соответственными ощу­щениями, связь же между этими "следа­ми" обусловлена особыми, в опыте возникающими ассоциативными путями проведения нервных токов.

Из этих элементов — ощущений разно­го рода и соответственных им представле­ний — слагается вся душевная жизнь, все ее состояния суть разные комплексы или ассоциации указанных элементов. Так, вос­приятие любой реальной вещи есть комп­лекс непосредственно данных ощущений, ассоциативно восполненный некоторыми представлениями. Память, вообще, есть совокупность представлений, ассоциативно возбуждаемых. Фантазия есть тоже свое­го рода память, но память, в которой пред­ставления комбинируются в новые комп­лексы под влиянием разных эмоций. Внимание есть господство в сознании опре­деленной группы представлений, причем прочие представления ими вытесняются или угнетаются. Всякое суждение можно рассматривать как ассоциационную связь представлений, между которыми сущест­вует сознание отношения (сходства, разли­чия и т.д.). Эмоции суть совокупности органических ощущений или соответствен-

ных им представлении, соединенные с созна­нием удовольствия или страдания. Поня­тия могут быть определены как ассоциа­ция слов с рядом сходных между собою представлений и т.д.

Что касается воли, то есть волевых дей­ствий и сознательных поступков, при кото­рых наши движения обусловлены нашими представлениями, то ее надо понимать как постепенно развивающееся в опыте усложне­ние простых рефлекторных актов, первона­чально бессознательных и прирожденных. Рефлекторное движение оставляет в созна­нии представление об этом движении, кото­рое ассоциируется с ощущением того раздра­жения, которое вызвало этот рефлекс. Таким образом, при повторении вновь того же раз­дражения возникает и представление или воспоминание о прежнем движении, то есть движение перестает быть слепым. Эти пред­ставления о движениях входят далее в раз­нообразные ассоциации со всей совокупнос­тью других представлений, и, таким образом, между ощущением или раздражением, с од­ной стороны, и движением — с другой, поме­щаются разнообразные опытные представле­ния, оказывающие влияние на характер и направление самих движений, что и состав­ляет сущность волевого акта, то есть дей­ствия, определяемого сознательными мотива­ми личного опыта.

Наконец, психическая личность пони­мается как комплекс психических явле­ний, наиболее устойчивый и постоянный среди смены других впечатлений. Он сла­гается, главным образом, из всегда сопут­ствующих нам ощущений нашего тела и собственных представлений. Единство это­го комплекса, конечно, весьма относитель­ное, так же как и других опытных комп­лексов, соответствующих представлениям прочих опытных вещей.

Такова общая схема учений ассоциа-ционной психологии, которую мы здесь наметили лишь в самых общих чертах ввиду ее общеизвестности, но которая у представителей этого направления, особен­но у Дж.С.Милля, Бена, Спенсера, Рибо, раз­работана самым широким и последова­тельным образом. Эта схема у Спенсера дополняется учением о наследственности, так что многие стадии в психической эво-

¹ Так рассуждает последовательный ассоцианизм (например, у Эббингауза). У других мы встречаем утверждение двух независимых видов ассоциаций, у Спенсера же — даже попытку свести ассоциации смежности к ассоциациям сходства (смежность в пространстве есть сходство мест).

люции переносятся из опыта данного индивидуума на опыт его предков. Кроме того, у того же Спенсера, а также у Цигена, Рибо, Экстра и других эта схема сливает­ся легко с основными учениями нервной физиологии, в частности с учением о ло­кализации разных психических явлений в отдельных участках большого мозга и о существовании между последними нервных проводников, развивающихся или делаю­щихся проводимыми лишь под влиянием опыта (ассоциационные системы волокон). Против этой-то ассоциационной и фи­зиологической психологии и произошел ныне тот поворот, или кризис, о котором мы сказали выше. Посмотрим теперь, что выставляет новая психология против ста­рого ассоцианизма, в чем она видит его недостатки и чем старается их возместить.

2. Психология В. Вундта

В. Вундт, главный основатель современ­ной экспериментальной психологии, внес существенные поправки и дополнения к ассоцианизму. Можно даже сказать, что вся его деятельность как психолога была, главным образом, борьбой против крайно­стей этой теории. И эта критика явилась тем более важной, что в основе ее лежат не какие-нибудь априорные соображения, а те факты, с которыми Вундт постоянно встречался в разнообразных формах пси­хологического эксперимента. Полное из­ложение его психологических учений слишком сложно, чтобы могло найти здесь место. Но мы должны вкратце охарактери­зовать, во-первых, его новое, расширенное понятие об ассоциации, во-вторых, его уче­ние об апперцепции как процессе, воспол­няющем ассоциацию.

Уже в первых своих экспериментальных работах, посвященных исследованию процес­сов чувственного восприятия ("Beitrage zur Theorie der Sinneswahrnehmungen", 1859— 1862), Вундт, в то время еще ассистент фи­зиологической лаборатории Г.Гельмгольца, пришел к выводу (близкому к воззрениям самого Гелъмголъца), что наше восприятие чувственных вещей есть очень сложный психологический процесс, отнюдь не состо­ящий только из ощущений и репродуциро­ванных представлений (воспоминаний быв­ших ощущений). Восприятия чувственных вещей, их перцепции, представляют слож-

ные психологические образования, в кото­рых участвуют особые синтезы ощущений, дающие в результате совсем новые каче­ства, в синтезируемых ощущениях еще не содержавшиеся. Впоследствии Вундт стал называть такие процессы вообще творчес­кими синтезами психики. Важнейшими продуктами такого психологического син­теза ощущений оказались пространственные перцепции, далее, перцепции временных ря­дов ощущений и др. Все они, по исследова­ниям Вундта, в качествах отдельных ощу­щений, нами получаемых, еще не содержатся, но, как сказано, возникают лишь в процессе психического синтеза этих качеств. Таким образом, была признана своеобразная пси­хическая деятельность уже в чувственных восприятиях, в которых ассоцианисты ви­дели только простые, пассивные ощущения. Именно эти процессы психического син­теза, эти связи, вносимые в ощущения и представления самой психикой, Вундт и на­звал ассоциациями, тогда как прежняя психология понимала под этим термином лишь временные последовательности в сме­не воспоминаний. Термин "ассоциация" получил, таким образом, у Вундта гораз­до более широкое значение, а временная последовательность воспоминаний оказа­лась лишь одним из частных случаев этих синтезов, притом не первичным, а уже вто­ричным; первичными же являются ассоци­ации между самими ощущениями. Ассо­циация означает у Вундта всякого рода психические синтезы, порождающие новые качества в комплексах как ощущений, так и представлений, как одновременных со­стояний, так и последовательных, как позна­вательных, так и эмоциональных психичес­ких явлений. Она для Вундта есть общее обозначение для всех вносимых от самого субъекта психических синтезов или связей между всякого рода душевными состояни­ями, в результате чего эти состояния обо­гащаются новыми качествами. Сюда под­ходит, следовательно, и все то, что Джемс ныне называет "переходными состояниями сознания", а Эббингауз — интуитивными со­знаниями отношений (сходства, различия, протяженности, временных отношений и т.д.). В этих синтезах, то есть сознаниях от­ношений или ассоциациях разного рода, обнаруживается, следовательно, особая пси­хическая переработка данных извне ощу­щений. Психическая жизнь, таким обра-

зом, перестала быть лишь отражением, пассивным воспроизведением внешней действительности, но получила, даже в прос­тых восприятиях, особую свою реальность, исследование закономерностей которой и является собственной задачей психологии. То, что в ассоцианизме было лишь внешней склейкой, внешним сложением, у Вундта оказалось жизненным психическим про­цессом.

Нет нужды здесь входить в подробное обсуждение отдельных видов этих синтезов, или ассоциаций у Вундта (слияние, ассими­ляция, компликация, воспризнание, вос­поминание), тем более что далеко не все ус­тановленные им формы, или виды, этих ассоциаций выдержали критику последую­щих исследований. К сказанному достаточ­но лишь прибавить, что тот случай ассо­циации, который прежняя психология считала основным и даже единственным, то есть ассоциация представлений по смежнос­ти, в психологии Вундта оказался, напротив, весьма сложным процессом. Если, например, вид знакомого вызывает в нас воспоминание его имени, то, по Вундту, дело не просто в том, что в прежнем опыте два впечатления (зри­тельное и слуховое) были одновременно вос­приняты, а ныне прямо одно вызывает другое, как смежное. Этот процесс репродукции предполагает то, что 1) в прошлом нашем опыте одновременные впечатления синтези­ровались в некоторое цельное восприятие предмета (в данном случае нашего знакомо­го), 2) при новой встрече получаемое впечат­ление незнакомого человека быстро меняет­ся благодаря отдельным чертам знакомого лица и вызывает неопределенное сначала, смутное чувство знакомости и 3) если это узнавание несколько задерживается почему-либо, если ассимиляция нового впечатления с прежним происходит не сразу, то возника­ет постепенная, последовательная ассимиля­ция, одним из моментов которой является имя лица. Иначе говоря, ассоциация смежно­сти есть задержанный процесс узнавания.

Второе существенное дополнение, кото­рое Вундт внес в психологию, есть его уче­ние об апперцепции и об апперцептивных соединениях представлений как особых

процессах, существующих наряду с ассо­циациями и ассоциативными сочетания­ми. Для чистого ассоцианизма, который рассматривал психическую жизнь как агломерат отдельных идей, лишь хроноло­гически сцепленных в ряды, всегда явля­лось крайне трудным объяснить, чем отли­чаются осмысленные связи представлений от их случайных ассоциаций. Для ассоци-аниста это различие было различием лишь по внешним результатам, а не психологи­ческим: осмысленной оказывается та ас­социация, которая соответствует внешней действительности, хотя по психологической природе она совершенно одинакова с лю­бой случайной связью. Такой симплицизм делал непонятным психологическое отли­чие суждений от простых ассоциаций, мышления от вихря бредовых идей, слу­чайного набора слов от осмысленной фра­зы, планомерного разрешения проблем от ряда бессвязных воспоминаний. Кроме того, ассоцианизм, обращая психическую жизнь в ряд наличных переживаний, лишь с на­тяжкой мог объяснить единство сознания. Сознание, понимаемое атомистически, об­ращалось в сумму переживаний, его един­ство оказывалось обусловленным лишь физиологическими причинами, от фактов мыслимых субъектом связей между его переживаниями независимым. Сознание оказывалось лишь общим отвлеченным термином, обозначающим сознаваемость всех отдельных переживаний как таковых, но само не составляло реального фактора психической жизни, не имело своей осо­бой структуры и функций и не могло поэ­тому оказывать какое-нибудь влияние на ход и характер этой жизни. И этот симп­лицизм прежней психологии тоже делал для нее непонятными некоторые очевид­ные факты, в которых ясно проявляются особая структура сознания, его реакции на содержание переживаний, в частности фак­ты внимания.

В восполнение этих недостатков Вундт и вводит в свою психологию, во-первых, осо­бую функцию сознания — апперцепцию, во-вторых, особые, обусловленные ею ап­перцептивные сочетания представлений¹.

¹ Должно заметить, что сначала, пока Вундт был еще более физиологом, чем психологом, поня­тие апперцепции употреблялось им в довольно неопределенной и сомнительной форме, весьма напоминающей старое учение об особых "способностях" — силах, со всеми его метафизическими несуразностями. Позднее он усиленно перерабатывал свои воззрения для устранения этого недо­статка. Мы имеем в виду, конечно, его современный взгляд.

Кроме появления и исчезновения чувство­ваний и представлений мы сознаем в себе, говорит Вундт, более или менее ясно про­цесс, который называем вниманием. Этот процесс состоит в том, что известное психи­ческое содержание из всех других присут­ствующих в сознании становится более яс­ным и отчетливым. Назовем фигурально область ясного сознания фиксационным его полем, или полем внимания. Вхожде­ние известного психического содержания в это поле внимания и есть апперцепция это­го содержания, тогда как простое появление его в сознании вообще есть лишь перцеп­ция, или, точнее, перцепирование. Содержа­ния апперцепируются, то есть привлекают наше внимание, прежде всего, теми чувст­вованиями, которыми они окрашены. Такие чувствования — удовольствия и неудо­вольствия, напряжения и возбуждения — проникают в фиксационную часть созна­ния раньше, чем соответственные им содер­жания представлений сливаются с чувство­ваниями удовольствия и неудовольствия, разрешения и успокоения, характеризую­щими самый процесс внимания, и опреде­ляют в совокупности состав представлений, заполняющих внимание. Охарактеризо­вать, то есть дать точный отчет в этих мо­тивах внимания, в каждом данном случае, точно указать характерные для каждого представления чувствования в большин­стве случаев мы совершенно не в силах по огромной их сложности. В ассоциативно воспроизводимых представлениях каждое следующее звено определяется однозначно предыдущим, в апперцептивных же после­довательностях есть, конечно, тоже причин­ная закономерность, но здесь участвует и влияет вся совокупность того, что было во­обще пережито данным индивидуумом, вся предшествующая история его развития, ко­торую в каждом частном случае со­вершенно невозможно точно проанализиро­вать. Апперцептивный процесс обусловлен всей индивидуальностью, в нем выражает­ся вся психическая личность.

Должно различать два вида, или типа, апперцепции: новое содержание или внезап­но для нас вступает в фиксационное поле сознания, или мы уже прежде этого вступле­ния сознаем мотивы нашего внимания, меж­ду собою конкурирующие. Первый случай можно назвать импульсивной (пассивной) апперцепцией, второй — волевой, активной.

Первая соответствует действиям по влече­нию, вторая — произвольным действиям, в которых борются разные мотивы. И Вундт тем легче мог сблизить понятия апперцеп­ции и воли, что для него и внешний волевой акт есть тоже, в сущности, не что иное, как апперцепция, именно апперцепция будуще­го действия или движения, за которой сле­дует само реальное движение. Эту свою эмо­циональную (аффективную) теорию воли Вундт противопоставляет интеллектуали-стическим объяснениям, в которых воля строится из представлений (например, мотор­ных, кинестетических). В основе воли лежат импульсивные чувствования или, точнее, ряды их, слитые в цельные комплексы. Такие комплексы импульсивных влечений Вундт называет аффектами. Воля, говорит он, не есть какая-нибудь первичная, и, однако, специфичная энергия сознания. Она не пер­вична, ибо состоит из таких же элементов чувствований и представлений, как и дру­гие факты в сознании. Но она специфична в том смысле, что соединения этих элементов в аффекты, влечения столь же своеобразны, как и соединения их в другие своеобразные, например, ассоциативные, сочетания. Иначе говоря, состав волевых процессов сложен, но этот состав — в смысле процесса — вполне типичен, своеобразен и несводим, например, к процессам ассоциации.

Ассоциативные сочетания представле­ний, как мы видели, суть пассивные пережи­вания. Они могут являться мотивами для воли, но сами слагаются без ее участия, авто­матически. Но есть другие сочетания пред­ставлений, которые возникают из процесса апперцепции, волевого по существу. Своеоб­разной чертой таких особых, апперцеп­тивных сочетаний является кроме их актив­ного характера то, что они тоже, как и сама апперцепция, обусловлены особыми сложны­ми чувствованиями, именно чувствованиями общего единства или общего смысла в ряде частей. Эти чувствования как бы витают над цельностью данного состава представле­ний, и им соответствуют особые цельные представления, представления цельного смысла (Gesammtvorstellungen). Возьмем ка­кой-нибудь ряд чисто ассоциационный (на­пример, бессвязный ряд слов, первых при­шедших в голову, — школа, сад, дом, твердый, мягкий, длинный, видеть и т.д.) и другой ряд в виде какой-нибудь осмысленной фразы (на­пример, из Гете: "Весна пришла во всей сво-

ей красе, ранняя гроза прогремела в горах и т.д.). Чем, спрашивается, различаются пси­хологически эти два ряда? Недостаточно про­сто сказать, что первый ряд есть случайный набор слов, а второй имеет сам по себе смысл. Ибо случайность первого лишь кажущаяся, его происхождение было закономерно обус­ловлено ассоциациями. Осмысленность же второго ряда может и отсутствовать, на­пример, для ребенка, который выучивает его просто на память. Притом и в этом втором ряде даже для понимающего его действуют тоже отчасти и ассоциативные связи. Но суть различия действительно в том, что для субъекта, понимающего вторую фразу, в ней есть кое-что, кроме ассоциаций. Именно у пи­сателя, когда он составлял ее, должно было заранее предшествовать отдельным ее сло­вам некоторое цельное общее представление, хотя бы еще и неопределенное. Это цельное и определило ход фразы. Для нас как чита­телей этой фразы этого цельного при нача­ле ее прочтения, правда, еще не имеется, мы имеем лишь устремленное на целое чувство ожидания. Но и это ожидание достаточно для того, чтобы восприятие постепенно выяс­няющихся для нас частей фразы направля­лось апперцептивно к получению этого цель­ного представления в конце прочтения фразы. В первом же ряде слов, чисто ассоциа­тивном, это общее сочетание вообще отсут­ствует. В нем нет общей связности мысли, он похож на кучу камней, из которых можно по­строить дом, но для этого нужен кроме кам­ней еще и общий план. Итак, суть осмыслен­ной фразы состоит в особом соединении многого в субъективное единство, в особое общее сочетание частей, которое характерно для апперцептивных связей в их отличии от ассоциативных.

Такие и подобные им апперцептивные сочетания представлений возникают, как сказано, под влиянием воли или внима­ния. Они в известном смысле основыва­ются на ассоциациях (поскольку и в пос­ледних уже даны разные отношения между представлениями), но, однако, не могут быть вполне сведены к этим последним, ибо в апперцептивных сочетаниях сами эти от­ношения становятся отдельными, самосто­ятельными содержаниями для сознания, стоящими наряду с содержаниями соотно­сящихся, или ассоциированных, представ­лений. Эти сознания отношений оказыва­ются, таким образом, выделенными в

сознании формами мысли, а представление для них — лишь материалом. Развитие таких форм и составляет всю высшую душевную жизнь, которая в обиходной психологии называется деятельностью рас­судка, фантазии и других способностей. Но все это, в сущности, лишь различные виды апперцептивных сочетаний.<...>

3. Психология У.Джемса

Другой психолог, воззрения которого оказали такое же сильное влияние на со­временную науку о душе, как и учения В.Вундта, есть УДжемс. Он, как и Вундт, является реформатором современной пси­хологии, и так же, как у Вундта, эта ре­форма направлена, главным образом, про­тив ассоцианизма, против психологии А.Бена и Г.Спенсера. Но если сила Вунд­та состоит в построении некоторой сис­темы новой психологии, в точном и пос­ледовательном проведении в ней основных начал, Джемс прежде всего повлиял на со­временную психологию необычайным мас­терством в описании отдельных групп психических фактов, во всей их жизнен­ности и непосредственности, помимо вся­ких теорий и искусственных построений. Он точно открыл современным психоло­гам глаза на эту своеобразную психичес­кую действительность, обратил нас к непосредственному опыту, показав все его неисчерпаемое богатство, которое было до тех пор закрыто теоретическими по­строениями. У многих после появления "Принципов психологии" Джемса (1890) точно спала какая-то повязка с глаз, и мы, так сказать, лицом к лицу встретились с этой непосредственной психической жиз­нью. Это влияние Джемса можно срав­нить со струей свежего воздуха, которая вдруг ворвалась через открытое окно в душную комнату, перепутывая бумаги на столе и внося в мертвенную тишину тео­рий хаос и яркость реальной жизни.

Главным предметом ассоциационной психологии всегда было выяснение сложно­го состава наших идей о внешнем мире. Она видела свою задачу в том, чтобы показать, как простые идеи, соединяясь друг с другом через ассоциацию, составляют все содержа­ние нашего знания о внешнем мире. А так как для эмпириста внешний мир есть лишь явление в сознании и совпадает со сферой

доступного нам опыта, то задача ассоциаци-онной психологии получила следующее зна­чение: показать, как из простых идей стро­ится для нас картина действительного мира или, если угодно, сам действительный мир как опытный объект. В противоположность этому Джемса интересует не сходство меж­ду нашими идеями и действительностью, а, напротив, своеобразие и отличие фактов со­знания от внешней действительности, пред­метом его психологических описаний яв­ляется психика в ее отличиях от внешней действительности, психические переживания как таковые, помимо их реальной значимости для познания окружающей нас действи­тельности. Он стоит в психологии на точке зрения дуализма: есть внешний материаль­ный мир, или окружающая нас среда, и есть своеобразная психическая жизнь в нас, обусловленная отчасти этой средой, но тем не менее существенно отличная от нее. Изу­чение этих отличий, этого своеобразия и есть прежде всего предмет психологии. Психо­логическая точка зрения состоит в том, что­бы видеть в наших идеях и вообще пережи­ваниях не то, что в них соответствует действительности, а то, что в них отлично от этой действительности, смотреть на них не как на показатели этой действительности, а именно как на наши душевные и субъек­тивные переживания во всей их конкретной и субъективной особенности. Психолога ин­тересует, как искажается действительность в ее субъективном переживании. Согласно с этим Джемс выдвигает соответствия психи­ки не с внешним миром, как ассоцианисты, а гораздо более с субъективными физиоло­гическими и биологическими особенностя­ми того организма, которому принадлежит данная психическая жизнь.

Психическая жизнь есть сплошной ряд последовательно переживаемых нами каче-ственностей, то, что Джемс фигурально назы­вает потоком сознания. Этим сравнением он прежде всего хочет обозначить ту особен-

ность психики, которую Вундт именует ак­туальностью души, то есть то, что душевные явления — ощущения, представления, мысли, желания, чувствования — суть не какие-ни­будь сохраняющиеся вещи, а лишь процессы, постоянно сменяющие друг друга состояния. Если даже тот же самый внешний предмет вторично нами воспринимается, то новое пе­реживание его не может никогда вполне быть сходным с предыдущим восприятием, ибо в каждое психическое переживание включено влияние всей предыдущей психической жиз­ни данного индивидуума, и, следовательно, психический поток никогда не представля­ет полного возвращения к пережитому, он есть всегда нечто, отчасти по крайней мере, новое, еще не бывшее. Уже это обстоятельство делает невозможным воззрение на психичес­кую жизнь как на перетасовки и ассоциации одних и тех же сохраняющихся идей, как то было в ассоциационной психологии. Ассоци-анизм ложно гипостазирует наши пережи­вания или представления, обращает их в вещи, тогда как в действительности они суть только процессы. Но этого мало. Как мы сказали, психическая жизнь есть постоянная смена качественностей. Это значит, что каж­дое переживание, как таковое, как психи­ческий факт, есть нечто простое, некоторое не­делимое качество. Любое восприятие, например, этого листа бумаги сложно в том смысле, что оно зависит от разных органов чувств: от глаза и его зрения, от кожи и ее осязания и т.п., но, как психический факт, в смысле его содержания, оно есть лишь неко­торая простая качественность, и, если бы я ни­чего не знал заранее о своем глазе и коже, не испытывал раньше по отдельности зритель­ных и осязательных качеств, я столь же мало мог бы отделить в восприятии листа белой бумаги осязательные элементы от зритель­ных, как не может во вкусе лимонада отде­лить кислоты от сладости тот, кто раньше не испытал по отдельности вкуса сахара и вку­са лимона¹.

¹ Это учение Джемса о чисто качественном составе наших переживаний и о неповторяемости их вполне усвоил в последнее время А.Бергсон, и его учение о "реальном времени" психической жизни есть лишь повторение воззрений Джемса. Но Бергсон основательно дополнил это учение Джемса тем, что признал в нашей психике еще другую сторону или другой аспект, обращенный к познанию внешнего мира с его повторяющимися качествами, с его количественными от­ношениями, с его математическим временем и т.д. Ибо если вместе с Джемсом признать лишь первый аспект, то совершенно необъяснимым будет то, как мы можем нашей лишь качествен­ной психикой познать мир количеств, да и сама психология, если психические явления суть лишь неповторяющиеся оригиналы, будет невозможна как наука: перед ней будет лишь беспредельное число совершенно несравнимых объектов, которых невозможно даже описать ввиду того, что каждый из них есть в полном смысле слова unicum.

Эта постоянная смена разных каче-ственностей, составляющая поток нашего сознания, представляет, однако, цельный и непрерывный ряд благодаря тому, что все эти качественности связаны между собой сознаниями отношений — пространствен­ных, временных сходств, различий и т.д. Эти сознания отношения Джемс называет переходными состояниями в том именно смысле, что они зависят и по своему возник­новению и по своему содержанию от связы­ваемых ими устойчивых состояний. Недо­статочное исследование этих переходных состояний есть, по его мнению, главный не­достаток ассоциационной психологии (уп­рек вряд ли верный, ибо, не говоря уже о Г.Спенсере, который посвятил много внима­ния этим переходным ощущениям отно­шений, мы находим у Д.Юма весьма разра­ботанную теорию этой стороны сознания). Наконец, характерной чертой нашего пото­ка сознания надо признать его селек­тивность, то есть то, что в нем всегда имеет место подбор или отбор известных состоя­ний и отклонение, угнетение других. Пси­хические содержания не все имеют для нас одинаковое значение, но один важнее, инте­реснее, ценнее для нас, а другие менее цен­ны, менее значительны. Первые выделяют­ся, вторые отступают на задний план, первые имеют для нас большую действи­тельность, вторые — меньшую. Сознание в этом смысле может быть сравнено с полем зрения, в котором лишь фиксируемая часть видится нами ясно, а остальное — смутно и неопределенно. Или мы можем сравнить его с положением человека, окруженного густым туманом, в котором выступают для него лишь ближайшие (более интересные) предметы, а более далекие (менее интерес­ные) постепенно и неопределенно уходят в туман, так что нельзя даже определить, где кончается граница их видимости и что находится на этом пределе. Этот селектив­ный характер потока сознания распростра­няет свое влияние решительно на все наши переживания и придает им тот глубоко своеобразный и субъективный оттенок, ко­торый резко отличает их от всякого внеш­него бытия, в котором все вещи имеют оди­наковую степень реальности.

Итак, для ассоциационной психологии отдельные представления являлись теми душевными атомами, из которых она слага­ла сознание как их сумму, для Джемса же

первичным фактом является поток созна­ния как некоторая психическая реальность, отдельные же переживания суть только мимолетные состояния этого живого про­цесса; для ассоциационной психологии все эти переживания существуют, так сказать, на одной плоскости, для Джемса же иные из них выдаются, как заметные вершины в об­щем потоке, а другие теряются в глубине и полумраке; для первой сознание есть диск­ретная множественность сложных образо­ваний, для второго оно есть сплошной ряд чистых качественностей; для первой отдель­ные представления внешним образом при­мыкают друг к другу, следуют лишь во вре­мени друг за другом, для Джемса же каждое следующее переживание, так сказать, впи­тывает в себя предыдущее, получает от пре­дыдущего особый оттенок, так что психика становится внутренним образом все содержательнее и индивидуально своеоб­разнее.

Столь же глубоко противоположны воз­зрения Джемса учениям ассоцианистов и во всех почти частных вопросах психоло­гии. Не входя здесь в слишком большие подробности, укажем еще лишь на два из этих вопросов, именно, на его отношение к теории психофизического параллелизма и к теории психической эволюции. Ассоци-ационная психология, видящая в психи­ческих закономерностях прежде всего ас­социацию смежности, склонялась всегда, уже с самого начала своего, к мысли, что психические закономерности имеют вто­ричный характер, представляют лишь от­ражение в сознании первичных закономер­ностей внешней природы. Она всегда была склонна рассматривать психическую жизнь лишь как эпифеномен реального мира, как отражение этого реального мира в зеркале сознания. А с тех пор, как она вступила в тесное общение с физиологией, что произошло у Спенсера, а затем было дальнейшим образом развито Т.Цигеном, Г.Эббингаузом и многими другими, в ней окончательно укрепился принцип, что по­следовательность психических явлений зависит от последовательности физиоло­гических явлений в мозге. Эти последние представляют реальные причинные связи, и психика на них никакого влияния ока­зать не может. Следовательно, и движения и действия человека и животных, рассмат­риваемые с физической стороны, представ-

ляют движение физических автоматов, и если бы сознание совсем угасло в них, их действия остались бы прежними. Эта "те­ория автомата" <...> нашла в Джемсе сильного противника. Он признает науч­ную привлекательность таких воззрений, но полагает, что вероятность и практичес­кая очевидность в отдельных случаях энер­гически свидетельствуют против попыт­ки объяснить все наши действия чисто механически. Если бы сознание не оказы­вало никакого влияния на организм, было бы непонятно, почему оно могло развивать­ся в процессе эволюции и постепенно со­вершенствоваться вместе с развитием жи­вотных видов. Эволюция психической жизни доказывает, что последняя биоло­гически полезна, то есть влияет как-то на физиологические процессы в организме. Она, по всей вероятности, играет роль избирательного принципа, в частности, со­знание неудовольствия или боли должно влиять задерживающим образом на те движения и действия, которые вызвали это чувство, должно их угнетать или останав­ливать.

Существенно отличаются воззрения Джемса от взглядов ассоцианистов и на тот эволюционный процесс, с помощью ко­торого образовались врожденные формы со­знания. Джемс, как и Спенсер, полагает, что то, что является ныне врожденным (ап­риорным) для индивидуального сознания, — инстинкты, логические формы мышле­ния, сложный состав пространственных представлений и т.п. — есть результат наследственности от предыдущих поколе­ний, для которых эти априорные формы были индивидуальным приобретением. Но процесс этого первоначального приобрете­ния Джемс представляет иначе, чем Спен­сер и ассоцианисты вообще. Для Спенсера оно явилось прямым приспособлением психики к окружающей среде: обра­зовавшиеся при таком приспособлении ас­социации стали постепенно от бесчислен­ных повторений наследственными, причем лишь те организмы, которые имели правильные, то есть биологически полез­ные, ассоциации, могли выживать в этой борьбе за существование. Соответственно тому, согласно Спенсеру, психологический анализ состава нашей современной психи­ки может показать нам и весь старинный процесс ее происхождения и развития.

Джемс, напротив, признает более правиль­ной теорию А.Вейсмана, согласно которой индивидуальный опыт вообще не наследу­ется. Он не считает возможным в составе нашей психики открыть условия ее проис­хождения, ибо этими условиями были ре­альные физиологические факторы, необъяс­нимые ассоциационно. Способ, которым мы ныне познаем сложные объекты, вовсе не должен непременно напоминать тот способ, которым возникли первоначально элемен­ты познания и инстинктов. Джемс именно полагает, что эти элементы не были прямым приспособлением психики к окружающей среде, а возникли из подбора первоначально случайных физиологических особенностей, прокинувшихся в зародышевой плазме или в природных особенностях нервной системы данного индивида, но которые, оказавшись затем полезными, подверглись отбору в борь­бе за существование. По-видимому, говорит он, высшие эстетические, нравственные, ум­ственные стороны нашей жизни возникли первоначально из воздействий побочного, случайного характера окружающей среды на зародышевую плазму, на ее молекуляр­ное строение, проникли в наш мозг не по парадной лестнице, не через воздействие этой среды на органы чувств, а по черной лестни­це эмбриологии, зародились в известном смысле не извне, а внутри дома. Но, оказав­шись полезными в борьбе за существование, то есть дав тем индивидуумам, в которых они случайно прокинулись, лишние шансы жизни, они укрепились этим отбором.

Таким образом, для Джемса эти наслед­ственные формы психики являются пер­воначально случайными идиосинкразиями и, следовательно, подлежат уже не психоло­гическому, через ассоциации, объяснению, но лишь физиологическому или эмбрио­логическому.

4. Психология актов или функций

В своих последних обзорах годичных итогов психологии (за 1910 и 1911гг.) А.Бине, один из самых проницательных, беспристрастных и тонких психологов нашего времени, усиленно обращает вни­мание на непрерывно растущий ряд но­вых исследований мышления без образов. Исследования эти, в которых сам Бине явился деятельным участником своими

работами "О психологии знаменитых счетчиков и игроков в шахматы" (1894) и "Экспериментальное изучение ума" (1903), состоят, вообще говоря, в возмож­но точнейшем субъективном наблюдении наших переживаний, когда мы размышля­ем о каком-нибудь вопросе или предмете. Такие исследования производятся обык­новенно вдвоем: "экспериментатор" зада­ет "наблюдателю" какой-нибудь вопрос (например: "Что вы думаете делать завт­ра?"), а наблюдатель, ответив на вопрос (на­пример: "Я предполагаю завтра уехать на дачу"), должен затем немедленно точно описать все свои переживания, которые испытал в этом опыте. При таких опы­тах обнаружилось то замечательное обсто­ятельство, что процесс мышления идет со­вершенно определенно и точно к своей цели, а отдать себе отчет, что мы при этом переживаем, крайне трудно; лишь какие-то обрывки образов мелькают в сознании (например, при словах "завтра", "уеду", "на дачу" и т.п.), а часто даже не обрывки образов, а неопределенные чувствования (ожидания, внимания, удивления, успокое­ния и пр.). Процесс мышления, твердый и целесообразный сам по себе, очевидно, не исчерпывается этими случайными и эс­кизными содержаниями, промелькнувши­ми в сознании, и не состоит из них; эти образы (включая и словесные), скорее, суррогаты мышления, чем его действи­тельная природа. Иначе говоря, в нашем мышлении есть что-то иное, кроме содер­жания образов и представлений слов, это процесс, не исчерпывающийся подобными содержаниями сенсорного характера. Не­давно было доказано, например, что воз­можно ожидать какое-нибудь событие, даже вполне определенное, не имея, одна­ко, вовсе образа этого события: этот об­раз, значит, не составляет природы наше­го ожидания. Равно возможно узнавать предмет, вовсе не относя его к прежнему опыту, узнавание вовсе не есть сравнение двух образов — настоящего и прошлого. Возможно также чувствовать, что какое-нибудь слово не подходит к данному случаю, что рассуждение ошибочно, что данное предположение невероятно, что ка­кой-нибудь поступок скверен, не совершая при этом никаких определенных форм суждения и не отдавая себе отчета в моти­вах таких оценок. Джемс называл такие

неопределенные факты, несводимые к содержанию образов и слов, "обертонами сознания", сливающимися в какой-то об­щий "тембр данной мысли".

Все эти новые экспериментальные ис­следования мысли, которые мы лишь вкрат­це упоминаем здесь (исследования К.Мар-бе, НАха, Г.Уатта, А.Мессера, К.Бюлера, Р.Вудвортса, ГШтерринга, Астера, Дюра, Бове,А.Пика,Абрамовского и др.), вместе с прежними исследованиями самого А.Бине относительно процессов счета у знамени­тых счетчиков, процессов игры a 1'aveugle у шахматистов и представлений смысла слов и фраз у детей и взрослых приводят к общему заключению, что ходячая пси­хологическая теория о том, что мысль есть только совокупность образов (зрительных, слуховых, осязательных, двигательных), должна быть отвергнута. Эта теория была лишь сенсуалистическим предрассудком, фиктивной конструкцией ассоциационной психологии, которая разрушается ныне по­казаниями более точного психологическо­го наблюдения. Мышление не есть только последовательный ряд образов: эти обра­зы являются лишь значками, отдельными светлыми пунктами в каком-то психоло­гическом процессе нечувственного харак­тера, и этот процесс должен быть отлича­ем от таких содержаний.

Изложенные воззрения Бине являют­ся, однако, лишь частью гораздо более об­ширного течения в современной психоло­гии, которое в совокупности можно назвать функциональной, или актуальной психологией. Если ассоциационная пси­хология сводила все психические процес­сы к ассоциациям представлений и, во­обще, содержаний сознания, то указанное направление считает это невозможным. Кроме ассоциаций оно признает целый ряд других психических актов или фун­кций, содержание же сознания считает лишь материалом для этих функций. Со­ответственно тому и задача психологии определяется, как 1) анализ содержаний сознания, 2) изучение функций сознания. Эти акты, однако, разные психологи по­нимают и определяют весьма различно. Одно из направлений, пользующееся ныне широким распространением, ведет свое на­чало от австрийского психолога Брента-но, получило более точную формулировку у Гуссерля, Мейнонга и Штумпфа,

разделяется Витасеком, Мессером, Бюле-ром, Ахом и многими другими. Ф.Брента-но ("Психология с эмпирической точки зрения", 1874) доказывал, что суждения вовсе не суть ассоциации представлений, но что в них есть нечто вполне своеоб­разное, именно утверждение или отрица­ние, относящееся не к фактам сознания, то есть не к представлениям, но к их объектам, к самой действительности, ко­торая подразумевается в суждении и со­ставляет его действительный смысл. Если, например, представление "небо" вызывает по ассоциации представление "голубого цвета", это есть хронологическая последо­вательность (или, допустим даже, одновре­менность) двух представлений, но здесь нет еще вовсе суждения "небо — голубого цвета". Эта последняя связь относится к чему-то трансцендентному вашим пред­ставлениям, к действительному (или хотя бы воображаемому) предмету, и являет­ся связью особого рода, отличной от про­стой ассоциации. Такой объективный смысл суждений Брентано называет ин­тенцией, интенциональным актом, то есть направленностью нашей мысли на не­который объект, вне нашей мысли нахо­дящийся и мыслимый нами в данном представлении.

Э.Гуссерлъ и А.Мейнонг основали на этом целую теорию познания. Сущность этой теории состоит в утверждении, что ощущения и представления, а также и чувствования и желания лишь содержа­ние или материал, но в этих ощущениях и представлениях мы мыслим самые объек­ты, и к ним, а не представлениям относят­ся и наши чувствования и желания. Это составляет смысл или объективное значе­ние наших ощущений, представлений и желаний. Когда я воспринимаю белый цвет этой бумаги, или, когда мыслю, что 2x2 = 4, или когда желаю взять этот пред­мет, ощущение белого цвета получает объективное значение, моя мысль относит­ся мною не к представлениям в моем со­знании, а к действительной математичес­кой истине, мое желание имеет тоже объективный, интенциональный смысл. Все это суть особого рода интенциональные акты — познавательные, эмоциональные, волевые, в которых во всех есть особое при­знание, или верование в их объективное значение. Эти акты как таковые не имеют

сами по себе чувственного характера, они не могут быть разложены на ощущения и представления, они составляют особые психические функции, отличные от содер­жания сознания.

Таким образом, наряду с изучением чувственного содержания сознания, кото­рым занималась ассоциационная и сенсу­алистическая психология, возникает новая задача — изучить и описать эти функции или акты, составляющие структуру созна­ния. Подобные же по существу дела воз­зрения выставил и К.Штумпф в своей статье "Психические явления и функции". Он называет явлениями содержания созна­ния — ощущения, представления, отдель­ные чувствования и т.п. — и отличает от них функции сознания — замечание явле­ний, их соединение в комплексы, образова­ние понятий, восприятие объектов и сужде­ние, душевные движения и желания. Эти функции сознания мы должны отличать от явлений или содержания сознания, ибо функция может быть одной и той же при разных содержаниях, как и одно и то же содержание сознания может являться ма­териалом для разных функций. Такие же воззрения находим мы и у ТЛиппса, тоже отличающего содержания сознания от его актов. И у многих из современных амери­канских психологов встречаются подобные же учения, например, М.Калкинс различа­ет структуральную психологию, анализи­рующую содержание сознания (ощущения, представления, чувствования и т.п.), и фун­кциональную, изучающую психические от­правления. Особенное развитие получили эти взгляды в так называемой Вюрцбург-ской школе, в исследованиях Мессера, Уат-та, Аха и других.

Заметим, однако, в заключение этого очерка, что понятие акта или функции тол­куется разными представителями этого на­правления далеко не одинаково. Некото­рые полагают, что функции сами по себе непосредственно не сознаются нами, созна­ются же только содержания или явления, другие утверждают сознательность самих актов. Иные считают сознательными лишь эмоциональные акты, а умственные — пред­положениями научной гипотезы, другие признают и те и другие сознательными. Липпс оттеняет активный их характер в противоположность пассивному или рецеп­тивному характеру явления. Штумпф —

функциональный в противоположность содержанию явлений. Бине видит в этих актах вообще моторные приспособления и называет их les attitudes, позами, готов-ностями (к движению). Умственная готов­ность (attitude), говорит он, кажется впол­не подобной физической готовности, это — подготовка к акту, эскиз действия, остав­шийся внутри нас и сознаваемый через те субъективные ощущения, которые его со­провождают. Предположим, что мы гото­вы к нападению, нападение не состоит толь­ко в действительных движениях и ударах, в его состав входят также известные не­рвные действия, определяющие ряд актов нападения и производящие их; устраним теперь внешние мускульные эффекты, ос­танется готовность, останутся все нервные и психические предрасположения к напа­дению, в действительности не осуществив-

шемуся; такой готовый, наступающий жест и есть готовность (attitude). Она есть двига­тельный факт, следовательно, центробеж­ный. Можно сказать с некоторым преуве­личением, что вся психическая жизнь зависит от этой остановки реальных дви­жений, действительные действия тогда за­мещаются действиями в возможности, го-товностями.

Не входя здесь в критику всех этих учений, заметим только, что понятие пси­хического акта вообще должно быть так определено, чтобы оно не повело нас назад, к старому и бесплодному учению о психи­ческих способностях, и вообще не заключа­ло в себе ничего метафизического. Весьма возможно, однако, что в таком случае это понятие отождествится просто с понятием психического процесса, то есть закономер­ности в ряде психических содержаний.

Л. С. Вы го т с кий

[ПРИЧИНЫ КРИЗИСА В ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКЕ]¹

Основная суть вопроса остается той же везде и сводится к двум положениям.

1. Эмпиризм в психологии на деле ис­ходил столь же стихийно из идеалисти­ческих предпосылок, как естествознание — из материалистических, т. е. эмпиричес­кая психология была идеалистической в основе.

2. В эпоху кризиса эмпиризм по неко­торым причинам раздвоился на идеалис­тическую и материалистическую психоло­гии <...>. Различие слов поясняет и Мюнстерберг как единство смысла: мы мо­жем наряду с каузальной психологией го­ворить об интенциональной психологии, или о психологии духа наряду с психоло­гией сознания, или о психологии понима­ния наряду с объяснительной психологией. Принципиальное значение имеет лишь то обстоятельство, что мы признаем двояко­го рода психологию². Еще в другом месте Мюнстерберг противопоставляет психоло­гию содержания сознания и психологию духа, или психологию содержаний и психо­логию актов, или психологию ощущений и интенциональную психологию.

В сущности, мы пришли к давно уста­новившемуся в нашей науке мнению о глу­бокой двойственности ее, пронизывающей все ее развитие, и, таким образом, примк­нули к бесспорному историческому поло-

жению. В наши задачи не входит история науки, и мы можем оставить в стороне вопрос об исторических корнях двойствен­ности и ограничиться ссылкой на этот факт и выяснением ближайших причин, приведших к обострению и разъединению двойственности в кризисе. Это, в сущнос­ти, тот же факт тяготения психологии к двум полюсам, то же внутреннее наличие в ней "психотелеологии" и "психо­биологии", которое Дессуар назвал пени­ем в два голоса современной психологии и которое, по его мнению, никогда не замолк­нет в ней.

Мы должны теперь кратко остановить­ся на ближайших причинах кризиса или на его движущих силах.

Что толкает к кризису, к разрыву и что переживает его пассивно, только как неиз­бежное зло? Разумеется, мы остановимся лишь на движущих силах, лежащих внут­ри нашей науки, оставляя все другие в сто­роне. Мы имеем право так сделать, потому что внешние — социальные и идейные — причины и явления представлены так или иначе, в конечном счете, силами внутри на­уки и действуют в виде этих последних. Поэтому наше намерение есть анализ бли­жайших причин, лежащих в науке, и отказ от более глубокого анализа.

Скажем сразу: развитие прикладной психологии во всем ее объеме — главная движущая сила кризиса в его последней фазе.

Отношение академической психологии к прикладной до сих пор остается полу­презрительным, как к полуточной науке. Не все благополучно в этой области психо­логии — спору нет; но уже сейчас даже для наблюдателя по верхам, т.е. для мето­долога, нет никакого сомнения в том, что ведущая роль в развитии нашей науки сейчас принадлежит прикладной психоло­гии: в ней представлено все прогрессивное, здоровое, с зерном будущего, что есть в пси­хологии; она дает лучшие методологичес­кие работы. Представление о смысле про­исходящего и возможности реальной психологии можно составить себе только из изучения этой области.

Центр в истории науки передвинул­ся; то, что было на периферии, стало оп-

¹Выготский Л.С. Исторический смысл психологического кризиса// Собр. соч.: В 6 т. М.: Педагогика, 1982—1984. Т. 1. С.386—389.

^Мюнстерберг Г. Основы психотехники. М., 1922. 4.1. С. 10.

ределяющей точкой круга. Как и о фи­лософии, отвергнутой эмпиризмом, так и о прикладной психологии можно сказать: камень, который презрели строители, стал во главу угла.

Три момента объясняют сказанное. Первый — практика. Здесь (через психо­технику, психиатрию, детскую психологию, криминальную психологию) психология впервые столкнулась с высокооргани­зованной практикой — промышленной, воспитательной, политической, военной. Это прикосновение заставляет психологию перестроить свои принципы так, чтобы они выдержали высшее испытание практикой. Она заставляет усвоить и ввести в науку огромные, накопленные тысячелетиями за­пасы практически-психологического опы­та и навыков, потому что и церковь, и во­енное дело, и политика, и промышленность, поскольку они сознательно регулировали и организовывали психику, имеют в осно­ве научно неупорядоченный, но огромный психологический опыт. (Всякий психолог испытал на себе перестраивающее влия­ние прикладной науки.) Она для развития психологии сыграет ту же роль, что меди­цина для анатомии и физиологии и тех­ника для физических наук. Нельзя пре­увеличивать значение новой практической психологии для всей науки; психолог мог бы сложить ей гимн.

Психология, которая призвана практи­кой подтвердить истинность своего мыш­ления, которая стремится не столько объяс­нить психику, сколько понять ее и овладеть ею, ставит в принципиально иное отноше­ние практические дисциплины во всем строе науки, чем прежняя психология. Там практика была колонией теории, во всем зависимой от метрополии; теория от прак­тики не зависела нисколько; практика была выводом, приложением, вообще выхо­дом за пределы науки, операцией занауч-ной, посленаучнои, начинавшейся там, где научная операция считалась законченной. Успех или неуспех практически нисколь­ко не отражался на судьбе теории. Теперь положение обратное; практика входит в глубочайшие основы научной операции и перестраивает ее с начала до конца; прак­тика выдвигает постановку задач и слу­жит верховным судом теории, критерием истины; она диктует, как конструировать понятия и как формулировать законы.

Это переводит нас прямо ко второму моменту — к методологии. Как это ни странно и ни парадоксально на первый взгляд, но именно практика, как конст­руктивный принцип науки, требует философии, т. е. методологии науки. Это­му нисколько не противоречит то легко­мысленное, "беззаботное", по слову Мюн-стерберга, отношение психотехники к своим принципам; на деле и практика, и методология психотехники часто порази­тельно беспомощны, слабосильны, поверх­ностны, иногда смехотворны. Диагнозы психотехники ничего не говорят и напо­минают размышления мольеровских ле­карей о медицине; ее методология изоб­ретается всякий раз ad hoc, и ей недостает критического вкуса; ее часто называют дачной психологией, т. е. облегченной, вре­менной, полусерьезной. Все это так. Но это нисколько не меняет того принципи­ального положения дела, что именно она, эта психология, создает железную методо­логию. Как говорит Мюнстерберг, не толь­ко в общей части, но и при рассмотрении специальных вопросов мы принуждены будем всякий раз возвращаться к исследованию принципов психотехники (1922. С. 6).

Поэтому я и утверждаю: несмотря на то что она себя не раз компрометировала, что ее практическое значение очень близ­ко к нулю, а теория часто смехотворна, ее методологическое значение огромно. Прин­цип практики и философии — еще раз — тот камень, который презрели строители и который стал во главу угла. В этом весь смысл кризиса.

Л.Бинсвангер говорит, что не от логи­ки, гносеологии или метафизики ожида­ем мы решения самого общего вопроса — вопроса вопросов всей психологии, пробле­мы, включающей в себя проблемы психоло­гии, — о субъективирующей и объективи­рующей психологии, — но от методологии, т. е. учения о научном методе. Мы сказа­ли бы: от методологии психотехники, т. е. от философии практики. Сколь ни очевидно ничтожна практическая и теоретическая цена измерительной шкалы Бине или дру­гих психотехнических испытаний, сколь ни плох сам по себе тест, как идея, как методологический принцип, как задача, как перспектива это огромно. Сложнейшие про­тиворечия психологической методологии

переносятся на почву практики и только здесь могут получить свое разрешение. Здесь спор перестает быть бесплодным, он получает конец. Метод — значит путь, мы понимаем его как средство познания; но путь во всех точках определен целью, куда он ведет. Поэтому практика перестраива­ет всю методологию науки.

Третий момент реформирующей роли психотехники может быть понят из двух первых. Это то, что психотехника есть односторонняя психология, она тол­кает к разрыву и оформляет реальную психологию. За границы идеалистической психологии переходит и психиатрия: чтобы лечить и излечить, нельзя опирать­ся на интроспекцию; едва ли вообще мож­но до большего абсурда довести эту идею, чем приложив ее к психиатрии. Психо­техника, как отметил И.Н.Шпильрейн, тоже осознала, что не может отделить психологических функций от физиологи­ческих, и ищет целостного понятия. Я писал об учителях (от которых психоло­ги требуют вдохновения), что едва ли хоть один из них доверил бы управление ко­раблем вдохновению капитана и руковод­ство фабрикой — воодушевлению ин­женера: каждый выбрал бы ученого моряка и опытного техника. И вот эти высшие требования, которые вообще толь­ко и могут быть предъявлены к науке, высшая серьезность практики будут живительны для психологии. Промыш­ленность и войско, воспитание и лечение оживят и реформируют науку. Для от­бора вагоновожатых не годится эйдети­ческая психология Гуссерля, которой нет дела до истины ее утверждений, для это-

го не годится и созерцание сущностей, даже ценности ее не интересуют. Все это нимало не страхует ее от катастрофы. Не Шекспир в понятиях, как для Дильтея, есть цель такой психологии, но психотех­ника — в одном слове, т.е. научная тео­рия, которая привела бы к подчинению и овладению психикой, к искусственному управлению поведением.

И вот Мюнстерберг, этот воинствую­щий идеалист, закладывает основы пси­хотехники, т.е. материалистической в высшем смысле психологии. Штерн, не меньший энтузиаст идеализма, разрабаты­вает методологию дифференциальной психологии и с убийственной силой об­наруживает несостоятельность идеалисти­ческой психологии.

Как же могло случиться, что крайние идеалисты работают на материализм? Это показывает, как глубоко и объективно необходимо заложены в развитии психо­логии обе борющиеся тенденции; как мало они совпадают с тем, что психолог сам го­ворит о себе, т.е. с субъективными фило­софскими убеждениями; как невыразимо сложна картина кризиса; в каких сме­шанных формах встречаются обе тенден­ции; какими изломанными, неожиданны­ми, парадоксальными зигзагами проходит линия фронта в психологии, часто внут­ри одной и той же системы, часто внут­ри одного термина — наконец, как борь­ба двух психологии не совпадает с борьбой многих воззрений и психологичес­ких школ, но стоит за ними и определя­ет их; как обманчивы внешние формы кризиса и как надо в них вычитывать стоящий за их спиной истинный смысл.

3. Фрейд

Часть 2. Современные проблемы и направления психологии

1. Проблема бессознательного в психоанализе и грузинской школе психологии установки

практикующего там, но самой местности назвать не могу, хотя, казалось бы, знаю ее прекрасно. Приходится попросить паци­ента обождать; спешу к моим домашним и спрашиваю наших дам: "Как называет­ся эта местность близ Генуи там, где лечеб­ница д-ра N, в которой так долго лечилась такая-то дама?" — "Разумеется, как раз ты и должен был забыть это название. Она называется — Нерви". И в самом деле, с нервами мне приходится иметь достаточ­но дела.

б) Другой пациент говорит о близле­жащей дачной местности и утверждает, что кроме двух известных ресторанов там есть еще и третий, с которым у него связано известное воспоминание; название он мне скажет сейчас. Я отрицаю существование третьего ресторана и ссылаюсь на то, что семь летних сезонов подряд жил в этой местности и, стало быть, знаю ее лучше, чем мой собеседник. Раздраженный противо­действием, он, однако, уже вспомнил назва­ние: ресторан называется Hochwarner. Мне приходится уступить и признаться к тому же, что все эти семь лет я жил в непосред­ственном соседстве с этим самым ресто­раном, существование которого я отрицал. Почему я позабыл в данном случае и на­звание, и сам факт? Я думаю, потому, что это название слишком отчетливо напоми­нает мне фамилию одного венского колле­ги и затрагивает во мне опять-таки "про­фессиональный комплекс".

в) Однажды на вокзале в Рейхенгалле я собираюсь взять билет и не могу вспом­нить, как называется прекрасно известная мне ближайшая большая станция, через которую я так часто проезжал. Приходится самым серьезным образом искать ее в

ПСИХОПАТОЛОГИЯ ОБЫДЕННОЙ ЖИЗНИ¹

Забывание

имен и словосочетаний

Анализируя наблюдаемые на себе са­мом случаи забывания имен, я почти ре­гулярно нахожу, что недостающее имя имеет то или иное отношение к какой-либо теме, близко касающейся меня лич­но и способной вызвать во мне сильные, нередко мучительные аффекты. В согла­сии с весьма целесообразной практикой Цюрихской школы (Блейлер, Юнг, Рик-лин) я могу это выразить в такой форме: ускользнувшее из моей памяти имя зат­ронуло во мне "личный комплекс". Отно­шение этого имени к моей личности бы­вает неожиданным, часто устанавливается путем поверхностной ассоциации (дву­смысленное слово, созвучие); его можно вообще обозначить как стороннее отноше­ние. Несколько простых примеров лучше всего выяснят его природу.

а) Пациент просит меня рекомендовать ему какой-либо курорт на Ривьере. Я знаю одно такое место в ближайшем соседстве с Генуей, помню фамилию немецкого врача,

¹Фрейд 3. Психология бессознательного. М.: Просвещение, 1989. С. 216—218, 236, 247, 249—251, 257—259, 264, 287—288.

расписании поездов. Станция называется Rosenheim. Тотчас же я соображаю, в силу какой ассоциации название это у меня ускользнуло. Часом раньше я посетил свою сестру, жившую близ Рейхенгалля; имя сестры Роза, стало быть, это тоже был "Rosenheim" ("жилище Розы"). Название было у меня похищено "семейным комп­лексом".

г) Прямо-таки грабительское действие семейного комплекса я могу проследить еще на целом ряде примеров.

Однажды ко мне на прием пришел молодой человек, младший брат одной моей пациентки; я видел его бесчислен­ное множество раз и привык, говоря о нем, называть его по имени. Когда я затем захотел рассказать о его посещении, ока­залось, что я забыл его имя — вполне обыкновенное, это я знал — и не мог ни­как восстановить его в своей памяти. Тогда я пошел на улицу читать вывески, и как только его имя встретилось мне, я с первого же разу узнал его. Анализ по­казал мне, что я провел параллель между этим посетителем и моим собственным братом, параллель, которая вела к вытес­ненному вопросу: сделал ли бы мой брат в подобном случае то же или же посту­пил бы как раз наоборот? Внешняя связь между мыслями о чужой и моей семье установилась благодаря той случайности, что и здесь и там имя матери было одно и то же — Амалия. Я понял затем и замещающие имена, которые навязались мне, не выясняя дела: Даниэль и Франц. Эти имена — так же как и имя Амалия — встречаются в шиллеровских "Разбой­никах", с которыми связывается шутка венского фланера Даниэля Шпитцера.

д) В другой раз я не мог припомнить имени моего пациента, с которым я зна­ком еще с юных лет. Анализ пришлось вести длинным обходным путем, прежде чем удалось получить искомое имя. Па­циент сказал раз, что боится потерять зре­ние; это вызвало во мне воспоминание об одном молодом человеке, который ослеп вследствие огнестрельного ранения; с этим соединилось, в свою очередь, пред­ставление о другом молодом человеке, который стрелял в себя,— фамилия его та же, что и первого пациента, хотя они

не были в родстве. Но нашел я искомое имя тогда, когда установил, что мои опа­сения были перенесены с этих двух юно­шей на человека, принадлежащего к мое­му семейству.

Непрерывный ток "самоотношения" ("Eigenbeziehung") идет, таким образом, через мое мышление, ток, о котором я обычно ничего не знаю, но который дает о себе знать подобного рода забыванием имен. Я словно принужден сравнивать все, что слышу о других людях, с собой са­мим, словно при всяком известии о дру­гих приходят в действие мои личные комплексы. Это ни в коем случае не может быть моей индивидуальной особен­ностью; в этом заключается скорее об­щее указание на то, каким образом мы вообще понимаем других. Я имею осно­вание полагать, что у других людей про­исходит совершенно то же, что и у меня.

Лучший пример в этой области сооб­щил мне некий господин Ледерер из своих личных переживаний. Во время своего свадебного путешествия он встретился в Венеции с одним малознакомым господи­ном и хотел его представить своей жене. Фамилию его он забыл, и на первый раз пришлось ограничиться неразборчивым бормотанием. Встретившись с этим госпо­дином вторично (в Венеции это неизбеж­но), он отвел его в сторону и рассказал, что забыл его фамилию, и просил вывести его из неловкого положения и назвать себя. Ответ собеседника свидетельствовал о пре­красном знании людей: "Охотно верю, что вы не запомнили моей фамилии. Я зовусь так же, как вы: Ледерер!". Нельзя отде­латься от довольно неприятного ощущения, когда встречаешь чужого человека, нося­щего твою фамилию. Я недавно почувство­вал это с достаточной отчетливостью, ког­да на прием ко мне явился некий S. Freud. (Впрочем, один из моих критиков уверяет, что он в подобных случаях испытывает как раз обратное.)

е) Действие "самоотношения" обнару­живается также в следующем примере, сообщенном Юнгом¹:

"Y. безнадежно влюбился в одну даму, вскоре затем вышедшую замуж за X. Не­смотря на то, что Y. издавна знает X. и даже находится с ним в деловых сноше-

¹ См. Dementia praecox. S. 52.

ниях, он все же постоянно забывает его фамилию, так что не раз случалось, что когда надо было написать X. письмо, ему приходилось справляться о его фамилии у других".

Впрочем, в этом случае забывание моти­вируется прозрачнее, нежели в предыду­щих примерах "самоотношения". Забыва­ние представляется здесь прямым ре­зультатом нерасположения господина Y. к своему счастливому сопернику; он не хочет о нем знать: "и думать о нем не хочу". <...>

Обмолвки

<...> м) Целый ряд примеров я заим­ствую у моего коллеги д-ра В. Штекеля из статьи в "Berliner Tageblatt" от 4 января 1904 года под заглавием "Unbewusste Gestandnisse" ("Бессознатель­ные признания").

"Неприятную шутку, которую сыгра­ли со мной мои бессознательные мысли, раскрывает следующий пример. Должен предупредить, что в качестве врача я никогда не руковожусь соображениями заработка и — что разумеется само со­бой — имею всегда в виду лишь интере­сы больного. Я пользую больную, кото­рая пережила тяжелую болезнь и ныне выздоравливает. Мы провели ряд тяже­лых дней и ночей. Я рад, что ей лучше, рисую ей прелести предстоящего пребы­вания в Аббации и прибавляю: "Если вы, на что я надеюсь, не скоро встанете с по­стели". Причина этой обмолвки, очевидно, эгоистический бессознательный мотив — желание дольше лечить эту богатую боль­ную, желание, которое совершенно чуждо моему сознанию и которое я отверг бы с негодованием".

н) Другой пример (д-р В. Штекель). "Моя жена нанимает на послеобеденное время француженку и, столковавшись с ней об условиях, хочет сохранить у себя ее ре­комендации. Француженка просит оста­вить их у нее и мотивирует это так: "Je cherche encore pour les apres-midi, pardon, les avants-midi"¹. Очевидно, у нее есть на­мерение посмотреть еще, не найдет ли она место на лучших условиях,— намерение, которое она действительно выполнила".

о) (Д-р Штекель). "Я читаю одной даме вслух книгу Левит, и муж ее, по просьбе которого я это делаю, стоит за дверью и слушает. По окончании моей проповеди, которая произвела заметное впечатление, я говорю: "До свидания, месье". Посвященный человек мог бы уз­нать отсюда, что мои слова были обра­щены к мужу и что говорил я ради него".

п) Д-р Штекель рассказывает о себе самом: одно время он имел двух пациен­тов из Триеста, и, здороваясь с ними, он постоянно путал их фамилии. "Здрав­ствуйте, г-н Пел они", — говорил он, обра­щаясь к Асколи, и наоборот. На первых порах он не был склонен приписывать этой ошибке более глубокую мотивиров­ку и объяснял ее рядом общих черт, имевшихся у обоих пациентов. Он легко убедился, однако, что перепутывание имен объяснялось здесь своего рода хвастов­ством, желанием показать каждому из этих двух итальянцев, что не один лишь он приехал к нему из Триеста за меди­цинской помощью. <...>

Описки

<...> г) Цитирую по д-ру В. Штекелю следующий случай, достоверность которо­го также могу удостоверить:

"Прямо невероятный случай описки и очитки произошел в редакции одного распространенного еженедельника. Редак­ция эта была публично названа "про­дажной", надо было дать отпор и защитить­ся. Статья была написана очень горячо, с большим пафосом. Главный редактор про­чел статью, автор прочел ее, конечно, не­сколько раз — в рукописи и в гранках; все были очень довольны. Вдруг появляет­ся корректор и обращает внимание на ма­ленькую ошибку, никем не замеченную. Соответствующее место ясно гласило: "Наши читатели засвидетельствуют, что мы всегда самым корыстным образом отста­ивали <...> общественное благо" <...>. Само собой понятно, что должно было быть написано: "самым бескорыстным обра­зом". <...> Но истинная мысль со стихий­ной силой прорвалась и сквозь патетичес­кую фразу. <...>

"Я ищу еще место на послеобеденное, пардон, на дообеденное время".

Забывание впечатлений и намерений

<...> Я буду сообщать о бросающихся в глаза случаях забывания, которые я на­блюдал по большей части на себе самом. Я отличаю забывание впечатлений и пере­живаний, т. е. забывание того, что знаешь, от забывания намерений, т. е. неисполне­ния чего-то. Результат всего этого ряда исследований один и тот же: во всех слу­чаях в основе забывания лежит мотив неохоты (Unlustmotiv).

А. Забывание впечатлений н знаний

а) Летом моя жена подала мне безо­бидный по существу повод к сильному не­удовольствию. Мы сидели визави за табль­дотом с одним господином из Вены, которого я знал и который, по всей вероят­ности, помнил и меня. У меня были, одна­ко, основания не возобновлять знакомства. Жена моя, однако, расслышавшая лишь громкое имя своего визави, весьма скоро дала понять, что прислушивается к его разговору с соседями, так как время от времени обращалась ко мне с вопросами, в которых подхватывалась нить их разгово­ра. Мне не терпелось; наконец, это меня рассердило. Несколько недель спустя я пожаловался одной родственнице на пове­дение жены; но при этом не мог вспомнить ни одного слова из того, что говорил этот господин. Так как вообще я довольно зло­памятен, не могу забыть ни одной детали рассердившего меня эпизода, то очевидно, что моя амнезия в данном случае мотиви­ровалась известным желанием считаться, щадить жену. Недавно еще произошел со мной подобный же случай: я хотел в раз­говоре с близким знакомым посмеяться над тем, что моя жена сказала всего не­сколько часов тому назад; оказалось, одна­ко, что я бесследно забыл слова жены. Пришлось попросить ее же напомнить мне их. Легко понять, что эту забывчивость надо рассматривать как аналогичную тому расстройству способности суждения, кото­рому мы подвержены, когда дело идет о близких нам людях.

б) Я взялся достать для приехавшей в Вену иногородней дамы маленькую же­лезную шкатулку для хранения докумен-

тов и денег. В тот момент, когда я пред­лагал свои услуги, предо мной с необы­чайной зрительной яркостью стояла кар­тина одной витрины в центре города, в которой я видел такого рода шкатулки. Правда, я не мог вспомнить название ули­цы, но был уверен, что стоит мне прой­тись по городу, и я найду лавку, потому что моя память говорила мне, что я про­ходил мимо нее бесчисленное множество раз. Однако, к моей досаде, мне не уда­лось найти витрину со шкатулками, не­смотря на то, что я исходил эту часть города во всех направлениях. Не остает­ся ничего другого, думал я, как разыскать в справочной книге адреса фабрикантов шкатулок, чтобы затем, обойдя город еще раз, найти искомый магазин. Этого, одна­ко, не потребовалось; среди адресов, имев­шихся в справочнике, я тотчас же опоз­нал забытый адрес магазина. Оказалось, что я действительно бесчисленное множе­ство раз проходил мимо его витрины, и это было каждый раз, когда я шел в гос­ти к семейству М., долгие годы жившему в том же доме. С тех пор как это близ­кое знакомство сменилось полным отчуж­дением, я обычно, не отдавая себе отчета в мотивах, избегал и этой местности, и этого дома. В тот раз, когда я обходил город, ища шкатулки, я исходил в окрес­тностях все улицы, и только этой одной тщательно избегал, словно на ней лежал запрет. Мотив неохоты, послуживший в данном случае виной моей неориентиро­ванности, здесь вполне осязателен. Но механизм забывания здесь не так прост, как в прошлом примере. Мое нерасполо­жение относится, очевидно, не к фабрикан­ту шкатулок, а к кому-то другому, о ко­тором я не хочу ничего знать; от этого другого оно переносится на данное пору­чение и здесь порождает забвение. <...> Впрочем, в данном случае имелась нали­цо и более прочная, внутренняя связь, ибо в числе причин, вызвавших разлад с жив­шим в этом доме семейством, большую роль играли деньги. <...>

Б. Забывание намерений

Ни одна другая группа феноменов не пригодна в такой мере для доказательства нашего положения о том, что слабость вни­мания сама по себе еще не может объяс­нить ошибочное действие, как забывание

намерений. Намерение — это импульс к действию, уже встретивший одобрение, но выполнение которого отодвинуто до изве­стного момента. Конечно, в течение создав­шегося таким образом промежутка вре­мени может произойти такого рода изменение в мотивах, что намерение не будет выполнено, но в таком случае оно не забывается, а пересматривается и отменя­ется. То забывание намерений, которому мы подвергаемся изо дня в день во всевоз­можных ситуациях, мы не имеем обыкно­вения объяснять тем, что в соотношении мотивов выявилось нечто новое; мы либо оставляем его просто без объяснения, либо стараемся объяснить его психологически, допуская, что ко времени выполнения уже не оказалось необходимого для действия внимания, которое, однако, было необходи­мым условием возникновения самого на­мерения и которое, стало быть, в то время имелось в достаточной для совершения этого действия степени. Наблюдение над нашим нормальным отношением к наме­рениям заставляет нас отвергнуть это объяснение как произвольное. Если я ут­ром принимаю решение, которое должно быть выполнено вечером, то возможно, что в течение дня мне несколько раз напоми­нали о нем; но возможно также, что в тече­ние дня оно вообще не доходило больше до моего сознания. Когда приближается мо­мент выполнения, оно само вдруг приходит мне в голову и заставляет меня сделать нужные приготовления для того, чтобы исполнить задуманное. Если я, отправля­ясь гулять, беру с собой письмо, которое нужно отправить, то мне, как нормально­му и не нервному человеку, нет никакой надобности держать его всю дорогу в руке и высматривать все время почтовый ящик, куда бы его можно было опустить; я кла­ду письмо в карман, иду своей дорогой и рассчитываю на то, что один из ближай­ших почтовых ящиков привлечет мое вни­мание и побудит меня опустить руку в карман и вынуть письмо. Нормальный образ действия человека, принявшего из­вестное решение, вполне совпадает с тем, как держат себя люди, которым было сде­лано в гипнозе так называемое "постгип­нотическое внушение на долгий срок"¹. Обычно этот феномен изображается следу-

ющим образом: внушенное намерение дремлет в данном человеке, пока не подхо­дит время его выполнения. Тогда оно про­сыпается и заставляет действовать.

В двоякого рода случаях жизни даже и дилетант отдает себе отчет в том, что забывание намерений никак не может быть рассматриваемо как элементарный феномен, не поддающийся дальнейшему разложению, и что оно дает право умо­заключить о наличности непризнанных мотивов. Я имею в виду любовные отно­шения и военную дисциплину. Любовник, опоздавший на свидание, тщетно будет искать оправдания перед своей дамой в том, что он, к сожалению, совершенно за­был об этом. Она ему непременно отве­тит: "Год тому назад ты бы не забыл. Ты меня больше не любишь". Если бы он даже прибег к приведенному выше пси­хологическому объяснению и пожелал бы оправдаться множеством дел, он достиг бы лишь того, что его дама, став столь же проницательной, как врач при психоана­лизе, возразила бы: "Как странно, что подобного рода деловые препятствия не случались раньше". Конечно, и она тоже не подвергает сомнению возможность того, что он действительно забыл; она полага­ет только, и не без основания, что из не­намеренного забвения можно сделать тот же вывод об известном нежелании, как и из сознательного уклонения.

Подобно этому, и на военной службе раз­личие между упущением по забывчивос­ти и упущением намеренным принципи­ально игнорируется — и не без основания. Солдату нельзя забывать ничего из того, что требует от него служба. И если он все-таки забывает, несмотря на то, что требо­вание ему известно, то потому, что моти­вам, побуждающим его к выполнению данного требования службы, противопос­тавляются другие, противоположные. Воль­ноопределяющийся, который при рапорте захотел бы оправдаться тем, что забыл по­чистить пуговицы, может быть уверен в наказании. Но это наказание ничтожно в сравнении с тем, какому он подвергся бы, если бы признался себе самому и своему начальнику в мотиве своего упущения: "Эта проклятая служба мне вообще про­тивна". Ради этого уменьшения наказания,

¹ Ср. Bernheim. Neue Studien bber Hypnotismus, Suggestion und Psychotherapie, 1892.

по соображениям как бы экономического свойства, он пользуется забвением как от­говоркой, или же оно осуществляется у него в качестве компромисса.

Служение женщине, как и военная служба, требует, чтобы ничто относящееся к ним не было забываемо, и дает, таким образом, повод полагать, что забвение до­пустимо при неважных вещах; при вещах важных оно служит знаком того, что к ним относятся легко, стало быть, не при­знают их важности. И действительно, на­личность психической оценки здесь не может быть отрицаема. Ни один человек не забудет выполнить действия, представ­ляющиеся ему самому важными, не навле­кая на себя подозрения в душевном рас­стройстве. Наше исследование может поэтому распространяться лишь на забы­вание более или менее второстепенных намерений; совершенно безразличным не может считаться никакое намерение, ибо тогда оно наверное не возникло бы вовсе.

Так же как и при рассмотренных выше нарушениях функций, я и здесь собрал и попытался объяснить случаи забывания на­мерений, которые я наблюдал на себе са­мом; я нашел при этом, как общее правило, что они сводятся к вторжению неизвест­ных и непризнанных мотивов, или, если можно так выразиться, к встречной воле. В целом ряде подобных случаев я нахо­дился в положении, сходном с военной службой, испытывал принуждение, против которого еще не перестал сопротивляться, и демонстрировал против него своей за­бывчивостью. К этому надо добавить, что я особенно легко забываю, когда нужно поздравить кого-нибудь с днем рождения, юбилеем, свадьбой, повышением. Я посто­янно собираюсь это сделать и каждый раз все больше убеждаюсь в том, что мне это не удается. Теперь я уже решился отка­заться от этого и воздать должное моти­вам, которые этому противятся. Однажды, когда я был еще в переходной стадии, я заранее сказал одному другу, просившему меня отправить также и от его имени к известному сроку поздравительную теле­грамму, что я забуду об обеих телеграм­мах; и не удивительно, что пророчество это оправдалось. В силу мучительных пережи­ваний, которые мне пришлось испытать в связи с этим, я не способен выражать свое участие, когда это приходится по необхо-

димости делать в утрированной форме, ибо употребить выражение, действительно от­вечающее той небольшой степени участия, которое я испытываю, непозволительно. С тех пор как я убедился в том, что не раз принимал мнимые симпатии других лю­дей за истинные, меня возмущают эти ус­ловные выражения сочувствия, хотя, с дру­гой стороны, я понимаю их социальную полезность. Соболезнование по случаю смерти изъято у меня из этого действенно­го состояния; раз решившись выразить его, я уже не забываю сделать это. <...>

Действия, совершаемые "по ошибке"

<...> а) В прежние годы, когда я посе­щал больных на дому еще чаще, чем те­перь, нередко случалось, что, придя к две­ри, в которую мне следовало постучать или позвонить, я доставал из кармана ключ от моей собственной квартиры, с тем чтобы опять спрятать его, едва ли не со стыдом. Сопоставляя, у каких больных это бывало со мной, я должен был признать, что это ошибочное действие,— вынуть ключ вме­сто того, чтобы позвонить,— означало из­вестную похвалу тому дому, где это случи­лось. Оно было равносильно мысли "здесь я чувствую себя как дома", ибо происходи­ло лишь там, где я полюбил больного. (У двери моей собственной квартиры я, ко­нечно, никогда не звоню.)

Ошибочное действие было, таким об­разом, символическим выражением мыс­ли, в сущности не предназначавшейся к тому, чтобы быть серьезно, сознательно принятой, так как на деле психиатр пре­красно знает, что больной привязывается к нему лишь на то время, пока ожидает от него чего-нибудь, и что он сам если и по­зволяет себе испытывать чрезмерно жи­вой интерес к пациенту, то лишь в целях оказания психической помощи.

б) В одном доме, в котором я шесть лет кряду дважды в день в определенное время стою у дверей второго этажа, ожидая, пока мне отворят, мне случилось за все это дол­гое время два раза (с небольшим переры­вом) взойти этажом выше, "забраться че­ресчур высоко". В первый раз я испытывал в это время честолюбивый "сон наяву", гре­зил о том, что "возношусь все выше и выше". Я не услышал даже, как отворилась

соответствующая дверь, когда уже начал всходить на первые ступеньки третьего этажа. В другой раз я прошел слишком далеко, также "погруженный в мысли"; когда я спохватился, вернулся назад и по­пытался схватить владевшую мною фанта­зию, то нашел, что я сердился по поводу (во­ображаемой) критики моих сочинений, в которой мне делался упрек, что я постоян­но "захожу слишком далеко", упрек, кото­рый у меня мог связаться с не особенно по­чтительным выражением: "вознесся слишком высоко". <...>

Комбинированные ошибочные действия

<...> а) Один мой друг рассказывает мне следующий случай: "Несколько лет тому назад я согласился быть избранным в члены бюро одного литературного обще­ства, предполагая, что общество поможет мне добиться постановки моей драмы, и регулярно, хотя и без особого интереса, при­нимал участие в заседаниях, происходящих каждую пятницу. Несколько месяцев тому назад я получил обещание, что моя пьеса будет поставлена в театре в Ф., и с тех пор я стал регулярно забывать о заседаниях этого общества. Когда я прочел вашу кни­гу об этих вещах, я сам устыдился своей забывчивости, стал упрекать себя — не­красиво, мол, манкировать теперь, когда я перестал нуждаться в этих людях,— и ре­шил в следующую пятницу непременно не позабыть. Все время я вспоминал об этом намерении, пока, наконец, не оказался пе­ред дверью зала заседаний, но, к моему удив­лению, двери были закрыты, заседание уже состоялось. Я ошибся днем: была уже суб­бота!"

б) Следующий пример представляет собой комбинацию симптоматического действия и закладывания предметов; он дошел до меня далекими окольными путя­ми, но источник вполне достоверен.

Одна дама едет со своим шурином, зна­менитым художником, в Рим. Живущие в Риме немцы горячо чествуют художни­ка и между прочим подносят ему в пода­рок античную золотую медаль. Дама не­довольна тем, что ее шурин недостаточно ценит эту красивую вещь. Смененная своей сестрой и вернувшись домой, она, раскладывая свои вещи, замечает, что не­известно каким образом захватила с со­бой медаль. Она тотчас же пишет об этом шурину и уведомляет его, что на следую­щий день отошлет увезенную ею вещь в Рим. Однако на следующий день медаль так искусно была заложена куда-то, что нет возможности найти ее и отослать; и тогда дама начинает смутно догадывать­ся, что означала ее рассеянность: жела­ние оставить вещь у себя.

Не стану утверждать, чтобы подобные случаи комбинированных ошибочных дей­ствий могли нам дать что-либо новое, что не было бы нам известно уже из приме­ров отдельных ошибочных действий, но смена форм, ведущих, однако, все к тому же результату, создает еще более выпук­лое впечатление о наличии воли, направ­ленной к достижению определенной цели, и гораздо более резко противоречит взгля­ду, будто ошибочное действие является чем-то случайным и не нуждается в ис­толковании. Обращает на себя внимание также и то, что в этих примерах созна­тельному намерению никак не удается помешать успеху ошибочного действия. Моему другу так и не удается посетить заседание общества, дама оказывается не в состоянии расстаться с медалью. Если один путь оказывается прегражденным, тогда то неизвестное, что противится на­шим намерениям, находит себе другой выход. Для того, чтобы преодолеть не­известный мотив, требуется еще нечто другое, кроме сознательного встречного на­мерения: нужна психическая работа, до­водящая до сознания неизвестное.

3. Фрейд

НЕКОТОРЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ОТНОСИТЕЛЬНО ПОНЯТИЯ

БЕССОЗНАТЕЛЬНОГО В ПСИХОАНАЛИЗЕ¹

Мне хотелось бы кратко и насколько возможно ясно изложить, в каком смысле следует употреблять выражение "бессоз­нательное" в психоанализе, и только в пси­хоанализе.

Представление — или всякий другой психический элемент в определенный мо­мент может быть в наличности в моем сознании, а в последующий может оттуда исчезнуть, через некоторый промежуток времени оно может совершенно неизменен­ным снова всплыть, как мы говорим, в на­шей памяти, без каких-либо предшеству­ющих новых чувственных восприятий. Учитывая это явление, мы вынуждены при­нять, что представление сохранялось в на­шей душе и в этот промежуток времени, хотя было скрыто от сознания. Но в ка­ком оно было виде, сохраняясь в душев­ной жизни и оставаясь скрытым от созна­ния, относительно этого мы не можем делать никаких предположений.

В этом пункте мы можем встретить философское возражение, что скрытое пред­ставление не может рассматриваться как объект психологии, но только как физи­ческое предрасположение к повторному протеканию тех же психических явлений, в данном случае того же представления. Но мы на это ответим, что такая теория переступает область собственно психоло-

гии, что она просто обходит проблему, ус­танавливая идентичность понятий "созна­тельного" и "психического", и что она, оче­видно, не вправе оспаривать у психологии право объяснять собственными средства­ми одно из ее обыденнейших явлений — память.

Итак, мы назовем представление, име­ющееся в нашем сознании и нами вос­принимаемое, — "сознательным", и толь­ко таковое заслуживает смысла этого выражения — "сознательное"; наоборот, скрытые представления, если мы имеем основание признать, что они присутству­ют в душевной жизни, как это наблюда­ется в памяти, мы должны обозначить тер­мином "бессознательные".

Следовательно, бессознательное пред­ставление есть такое представление, кото­рого мы не замечаем, но присутствие кото­рого мы должны тем не менее признать на основании посторонних признаков и дока­зательств.

Это следовало бы считать совершенно неинтересной описательной или классифи­цирующей работой, если бы она не оста­навливала нашего внимания ни на чем другом, кроме явлений памяти или ассо­циаций, относящихся к бессознательным промежуточным членам. Но хорошо изве­стный эксперимент после "гипнотическо­го внушения" показывает нам, насколько важно различать сознательное от бессоз­нательного, и поднимает значение этого различия. При этом эксперименте, как производил его Bernheim, субъект приво­дится в гипнотическое состояние и затем пробуждается из него. В то время, когда он, в гипнотическом состоянии, находился под влиянием врача, ему было приказано произвести известное действие в назначен­ное время, например, спустя полчаса. Пос­ле пробуждения субъект снова находится, по всей видимости, в полном сознании и обычном душевном состоянии, воспоми­нание о гипнотическом состоянии отсут­ствует, и, несмотря на это, в заранее наме­ченный момент в душе его выдвигается импульс сделать то или другое, и действие выполняется сознательно, хотя и без пони­мания, почему это делается. Едва ли воз­можно иначе объяснить это явление, как предположением, что в душе этого челове-

¹ З.Фрейд, психоанализ и русская мысль. М.: Республика, 1994. С. 29—34.

ка приказание оставалось в скрытой фор­ме или бессознательным, пока не наступил данный момент, когда оно перешло в со­знание. Но оно всплыло в сознании не во всем целом, а только как представление о действии, которое требуется выполнить. Все другие ассоциированные с этим пред­ставлением идеи — приказание, влияние врача, воспоминание о гипнотическом со­стоянии — остались еще и теперь бессоз­нательными.

Но мы можем еще большему научить­ся из этого эксперимента. Это нас приведет от чисто описательного к динамическому пониманию явления. Идея внушенного в гипнозе действия в назначенный момент стала не только объектом сознания, она стала деятельной, и это является наиболее важной стороной явления: она перешла в действие, как только сознание заметило ее присутствие. Так как истинным побужде­нием к действию было приказание врача, то едва ли можно допустить что-нибудь иное, кроме предположения, что идея при­казания стала также деятельной.

Тем не менее эта последняя восприня­та была не в сознании, не так, как ее произ­водное — идея действия, она осталась бес­сознательной и была в то же самое время действующей и бессознательной.

Постгипнотическое внушение есть про­дукт лаборатории, искусственно созданное явление. Но если мы примем теорию ис­терических явлений так, как она была ус­тановлена сначала P. Janet и разработана затем Вгеиег'ом, к нашим услугам будет огромное количество естественных фактов, которые еще яснее и отчетливее покажут нам психологический характер постгип­нотического внушения.

Душевная жизнь истерических боль­ных полна действующими, но бессознатель­ными идеями; от них происходят все симп­томы. Это действительно характерная черта истерического мышления — над ним вла­ствуют бессознательные представления. Если у истерической женщины рвота, то это, может быть, произошло от мысли, что она беременна. И об этой мысли она может ничего не знать, но ее легко открыть в ее душевной жизни при помощи технических процедур психоанализа и сделать эту мысль для нее сознательной. Если вы види­те у нее жесты и подергивания, подражаю­щие "припадку", она ни в каком случае не

сознает своих непроизвольных действии и наблюдает их, быть может, с чувством безу­частного зрителя. Тем не менее анализ может доказать, что она исполняет свою роль в драматическом изображении одной сцены из ее жизни, воспоминание о кото­рой становится бессознательно деятельным во время приступа. То же господство дея­тельных, бессознательных идей анализом вскрывается как самое существенное в пси­хологии всех других форм невроза.

Из анализа невротических явлений мы узнаем, таким образом, что скрытая или бессознательная мысль не должна быть не­пременно слабой и что присутствие такой мысли в душевной жизни представляет косвенное доказательство ее принудитель­ного характера, такое же ценное доказа­тельство, как и доставляемое сознанием.

Мы чувствуем себя вправе, для согла­сования нашей классификации с этим расширением наших познаний, установить основное различие между различными видами скрытых и бессознательных мыс­лей. Мы привыкли думать, что всякая скрытая мысль такова вследствие своей слабости и что она становится сознатель­ной, как только приобретает силу. Но мы теперь убедились, что существуют скры­тые мысли, которые не проникают в созна­ние, как бы сильны они ни были. Поэтому мы предлагаем скрытые мысли первой группы называть предсознателъными, тог­да как выражение бессознательные (в уз­ком смысле) сохранить для второй груп­пы, которую мы наблюдаем при неврозах. Выражение бессознательное, которое мы до сих пор употребляли только в описа­тельном смысле, получает теперь более широкое значение. Оно обозначает не толь­ко скрытые мысли вообще, но преимуще­ственно носящие определенный динамичес­кий характер, а именно те, которые держатся вдали от сознания, несмотря на их интенсивность и активность.

Прежде чем продолжать мое изложе­ние, я хочу коснуться еще двух возраже­ний, которые тут могут возникнуть. Пер­вое может быть формулировано так: вместо того, чтобы устанавливать гипоте­зу о бессознательных мыслях, о которых мы ничего не знаем, не лучше ли было бы принять, что сознание делимо, что отдель­ные мысли или иные душевные явления могут образовать особую область сознатель-

ного, выделившуюся из главной области сознательной психической деятельности и ставшую чуждой для последней. Хорошо известные патологические случаи, как слу­чай д-ра Azam'a, как будто очень подходят для доказательства, что делимость созна­ния не является созданием фантазии.

Я позволю себе возразить относитель­но этой теории, что она строит свое осно­вание просто на неправильном употребле­нии слова "сознательное". Мы не имеем никакого права настолько распространять смысл этого слова, что им обозначается такое сознание, о котором обладатель его ничего не знает. Если философы затруд­няются поверить в существование бессоз­нательной мысли, то существование бессоз­нательного сознания кажется мне еще менее приемлемым. Случаи, в которых опи­сывается, как у д-ра Azam'a, деление со­знания, могли бы скорее рассматриваться как блуждания сознания, причем послед­нее, что бы оно собою ни представляло, — колеблется между двумя различными пси­хическими комплексами, которые попере­менно становятся то сознательными, то бессознательными.

Другое возражение, которое можно было бы предположить, состоит в том, что мы применяем к нормальной психологии выводы, вытекающие главным образом из изучения патологических состояний. Это возражение мы можем устранить фактом, который нам известен благодаря психо­анализу. Известные функциональные на­рушения, очень часто встречающиеся у здо­ровых, как, например, оговорки, ошибки памяти и речи, забывание имен и т. п., лег­ко могут быть объяснены влиянием силь­ных бессознательных мыслей, совершенно так же, как и невротические симптомы. Мы приведем еще второй, более убедительный аргумент при дальнейшем изложении.

Сопоставляя предсознательные и бес­сознательные мысли, мы будем вынуждены покинуть область классификации и сос­тавить мнение о функциональных и динамических отношениях в деятельности психики. Мы нашли действующее предсоз-нателъное, которое без труда переходит в сознание, и действующее бессознательное, которое остается бессознательным и ка­жется отрезанным от сознания.

Мы не знаем, идентичны ли были внача­ле эти два рода психической деятельности,

или они противоположны по своей сущно­сти, но мы можем спросить, почему они сде­лались различными в потоке психических явлений. На этот вопрос психология немед­ленно дает нам ясный ответ. Продукт дей­ствующего бессознательного никаким об­разом не может проникнуть в сознание, но для достижения этого необходима затрата некоторого усилия. Если мы попробуем это на себе, в нас появляется ясное чувство обороны, которое необходимо преодолеть, а если мы вызовем его у пациента, то полу­чим недвусмысленные признаки того, что мы называем сопротивлением. Из этого мы узнаем, что бессознательные мысли исклю­чены из сознания при помощи живых сил, сопротивляющихся их вхождению, тогда как другие мысли, предсознательные, не встречают на этом пути никаких препят­ствий. Психоанализ не оставляет сомнений в том, что отдаление бессознательных мыс­лей вызывается исключительно только тенденциями, которые в них воплотились. Ближайшая и наиболее вероятная теория, которую мы можем установить при такой стадии наших знаний, заключается в сле­дующем. Бессознательное есть закономер­ная и неизбежная фаза процессов, которые проявляет наша психическая деятельность; каждый психический акт начинается как бессознательный и может или остаться та­ковым, или, развиваясь далее, дойти до со­знания, смотря по тому, натолкнется он в это время на сопротивление или нет. Раз­личие между предсознательной и бессозна­тельной деятельностью не очевидно, но воз­никает только тогда, когда на сцену выступает чувство "обороны". Только с это­го момента различие между предсознатель-ными мыслями, появляющимися в созна­нии и имеющими возможность всегда туда вернуться, и бессознательными мыслями, которым это воспрещено, получает как те­оретическое, так и практическое значение. Грубую, но довольно подходящую аналогию этих предполагаемых отношений созна­тельной деятельности к бессознательной представляет область обыкновенной фото­графии. Первая стадия фотографии — негатив; каждое фотографическое изобра­жение должно проделать "негативный про­цесс", и некоторые из этих негативов, хо­рошо проявившиеся, будут употреблены для "позитивного процесса", который закан­чивается изготовлением портрета.

Но различение между предсознатель-ной и бессознательной деятельностью и признание разделяющей их перегородки не является ни последним, ни наиболее зна­чительным результатом психоаналитичес­кого исследования душевной жизни. Су­ществует психический продукт, который встречается у самых нормальных субъек­тов и тем не менее является в высшей сте­пени поразительной аналогией с наиболее дикими проявлениями безумия, и для фи­лософов он оставался не более понятным, чем само безумие. Я разумею сновидения. Психоанализ углубляется в анализ снови­дений; толкование сновидений — это наи­более совершенная из работ, выполненных до настоящего времени молодой наукой. Типический случай образования построе­ния сновидения может быть описан следу­ющим образом: вереница мыслей была пробуждена дневной духовной деятельно­стью и удержала кое-что из своей действен­ности, благодаря чему она избежала обще­го понижения интереса, который приводит к сну и составляет духовную подготовку для сна. В течение ночи этой веренице мыс­лей удается найти связь с какими-либо бес­сознательными желаниями, которые все­гда имеются в душевной жизни сновидца с самого детства, но бывают обыкновенно вы­теснены и исключены из его сознатель­ного существа. Поддержанные энергией, ис­ходящей из бессознательного, эти мысли, остатки дневной деятельности, могут стать снова деятельными и всплыть в сознании в образе сновидения. Таким образом, про­исходят троякого рода вещи.

1. Мысли проделали превращение, пе­реодевание и искажение, которые указы­вают на участие бессознательных союз­ников.

2. Мыслям удалось овладеть сознани­ем в такое время, когда оно не должно было бы им быть доступно.

3. Кусочек бессознательного всплыл в сознании, что для него иначе было бы не­возможно.

Мы овладели искусством отыскивать "дневные остатки" и скрытые мысли сновидений; сравнивая их с явным содержанием сновидения, мы можем су­дить о превращениях, которые они проде­лали, и о тех способах, какими соверша­лись эти превращения.

Скрытые мысли сновидения ничем не отличаются от продуктов нашей обычной сознательной душевной деятельности. Они заслуживают названия предсознательных и действительно могут стать сознательны­ми в известный момент бодрственного со­стояния. Но благодаря соединению с бес­сознательными стремлениями, которое они совершили ночью, они были ассимилирова­ны последними, приведены до известной степени в состояние бессознательных мыс­лей и подчинены законам, управляющим бессознательной деятельностью. Мы имеем тут случай наблюдать то, чего не могли бы предполагать на основании рассуждений или из какого-либо другого источника эм­пирических знаний,— что законы бессоз­нательной душевной деятельности во мно­гом отличаются от законов сознательной деятельности. Подробным изучением мы достигаем знания особенностей бессозна­тельного и можем надеяться, что более глубокое исследование явлений, образую­щих сновидения, даст нам еще больше.

Это исследование закончено едва напо­ловину, и изложение полученных результа­тов пока невозможно без того, чтобы не зат­ронуть в высшей степени запутанную проблему снотолкования. Но я не хотел бы закончить настоящую статью, не указав, что изменением и успехом в нашем понима­нии бессознательного мы обязаны психо­аналитическому изучению сновидений.

Бессознательное казалось нам вначале только загадочной особенностью определен­ного психического процесса; теперь оно зна­чит для нас больше, оно служит указани­ем на то, что этот процесс входит в сущность известной психической категории, которая известна нам по другим важным харак­терным чертам, и что оно принадлежит к системе психической деятельности, заслу­живающей нашего полного внимания.

Систему, которую мы узнаем по тому признаку, что отдельные явления, ее состав­ляющие, не доходят до сознания, мы обоз­начаем термином "бессознательного", за не­достатком лучшего и более точного выра­жения. Я предлагаю для обозначения этой системы буквы Ubw, как сокращение сло­ва "Unbewusst", бессознательное. Это третий и наиболее важный смысл, который приоб­рело в психоанализе выражение "бессозна­тельное".

К. Г. Юн г

[СТРУКТУРА ПСИХИЧЕСКОГО БЫТИЯ ЧЕЛОВЕКА]¹

Бессознательные процессы не фиксиру­ются прямым наблюдением, но их продук­ты, переходящие через порог сознания, мо­гут быть разделены на два класса. Первый содержит познаваемый материал сугубо личностного происхождения; эти програм­мы являются индивидуальными приобре­тениями или результатами инстинктив­ных процессов, формирующих личность как целое. Далее следуют забытые или подавленные содержания и творческие процессы. Относительно их ничего особен­ного сказать нельзя. У некоторых людей подобные процессы могут протекать осоз­нанно. Есть люди, сознающие нечто, не осоз­наваемое другими. Этот класс содержаний я называю подсознательным разумом или личностным бессознательным, потому что, насколько можно судить, оно всецело со­стоит из личностных элементов; элемен­тов, составляющих человеческую личность как целое.

Есть и другой класс содержаний пси­хики с очевидностью неизвестного проис­хождения; все события из этого класса не имеют своего источника в отдельном индивидууме. Данные содержания имеют характерную особенность — они мифоло­гичны по сути. Специфика здесь выража­ется в том, что содержания эти принадле­жат как бы типу, не воплощающему свойства отдельного разума или психичес­кого бытия человека, но, скорее, типу, не-

сущему в себе свойства всего человечества, как некоего общего целого. Когда я впер­вые столкнулся с подобными явлениями, то был несколько удивлен и, убедившись, что наследственными факторами их не объяснишь, решил, что разгадка кроется в расовых признаках. Чтобы решить воп­рос, я отправился в Соединенные Штаты и исследовал сны чистокровных негров, после чего, к великой радости, убедился, что искомые признаки ничего общего с так называемым кровным или расовым наследованием не имеют, как не имеют и личностного индивидуального происхож­дения. Они принадлежат человечеству в целом и, таким образом, являются кол­лективными по природе.

Эти коллективные паттерны, или типы, или образцы, я назвал архетипами, ис­пользуя выражение Бл. Августина. Ар­хетип означает типос (печать — imprint — отпечаток), определенное образование архаического характера, включающее рав­но как по форме, так и по содержанию мифологические мотивы. В чистом виде мифологические мотивы появляются в сказках, мифах, легендах и фольклоре. Некоторые из них хорошо известны: фигура Героя, Освободителя, Дракона (все­гда связанного с Героем, который должен победить его), Китом или Чудовищем, ко­торые проглатывают героя. Мифологичес­кие мотивы выражают психологический механизм интроверсии сознательного ра­зума в глубинные пласты бессознательной психики. Из этих пластов актуализиру­ется содержание без личностного, мифоло­гического характера, другими словами, архетипы, и поэтому я называю их без­личностными или коллективным бессоз­нательным. Я глубоко понимаю, что даю здесь лишь слабый эскиз понятия о кол­лективном бессознательном, требующим отдельного рассмотрения, но хочу при­вести пример, иллюстрирующий символи­ческую основу явления и технику вычле­нения специфики коллективного бессоз­нательного от личностного. Когда я поехал в Америку исследовать бессозна­тельные явления у негров, я считал, что все коллективные паттерны наследуются расовыми признаками либо являются "ап­риорными категориями воображения",

¹ Юнг К.Г. Аналитическая психология. СПб., 1994. С. 30—38.

как их совершенно независимо от меня назвали французы Губерт и Маусе. Один негр рассказал мне сон, в котором появи­лась фигура человека, распятого на коле­се. Нет смысла описывать весь сон, так как он не имеет отношения к разбирае­мой проблеме. Разумеется, он содержал личностный смысл, равно как и намеки на без личностные идеи, но нас здесь инте­ресует только мотив. Негр был с юга, нео­бразованный, с низким интеллектом. Наи­более вероятным было предположить, что исходя из христианской основы, приви­той неграм, он должен был увидеть чело­века, распятого на кресте. Крест — сим­вол личностного постижения. Но малове­роятно предположить, что во сне он мог увидеть человека, распятого на колесе. По­добный образ весьма необычен. Конечно, я не могу доказать, что по "счастливой" случайности, он не увидел нечто подобное на картине или не услышал от кого-либо, но если ничего такого у него не было, то мы имеем дело с архетипическим обра­зом, потому что распятие на колесе — ми­фологический мотив. Это древнее солнеч­ное колесо, и распятие означает жертву богу-солнцу, чтобы умилостивить его, так как и человеческие жертвы и жертвы жи­вотных издавна приносились в целях по­вышения плодородия земли, т. е. солнце-колесо — очень архаичная идея, древней­шая из существовавших когда-либо у религиозных людей. Ее следы можно об­наружить в мезолите и палеолите, в чем убеждают родезийские скульптуры. Как показывает современная наука, изобрете­ние колеса относится к бронзовому веку; в палеолите колеса как такового еще не существовало (оно не было изобретено). Родезийское колесо-солнце по возрасту сродни самым ранним наскальным изоб­ражениям животных, и поэтому являет­ся первым изображением, вероятно, архе-типического образа-солнца. Но этот об-

Рис.1

раз не является натуралистическим изоб­ражением, так как он всегда разделен на четыре или восемь частей (рис. 1). Этот образ, разделенный круг, является симво­лом, который можно обнаружить на про­тяжении всей истории человечества, а так­же и в снах наших современников. Мож­но предположить, что изобретение колеса началось с этого образа. Многие изобре­тения возникли из мифологических пред­чувствий и первобытных образов. К примеру, искусство алхимии — мать со­временной химии. Наш сознательный на­учный разум начался в колыбели бессоз­нательного ума. Человек на колесе в сно­видении негра является повторением греческого мифологического мотива Ик-сиона, который за свою обиду на людей и богов был привязан Зевсом к бесконечно вращающемуся колесу. Я привожу этот пример мифологического мотива во сне лишь для того, чтобы проиллюстрировать идею коллективного бессознательного. Один пример, разумеется, еще не доказа­тельство. Но в данном случае нельзя предполагать, что негр изучал греческую мифологию, и исключается возможность того, что он мог видеть какие-либо изоб­ражения греческих мифологических фи­гур. Тем более, что изображения Иксио-на крайне редки. Я мог бы предоставить вам убедительные и подробные доказа­тельства существования этих мифо­логических структур в бессознательном разуме. Но за недостатком времени я сна­чала раскрою вам значение сновидений и снов-сериалов, а затем предоставлю все исторические параллели, символизм идей и образов которых редко знаком даже специалистам. Мне пришлось работать годы, собирая материал. Когда мы займем­ся техникой анализа сновидений, я более подробно остановлюсь на разборе мифоло­гического материала, а сейчас лишь хочу предварительно заметить, что в слое бес­сознательного содержатся мифологичес­кие паттерны и что бессознательное фор­мирует содержания, которые невозможно предписать индивиду и которые, более того, могут оказаться в крайнем проти­воречии с личностной психологией сно­видца. Поразительными порой оказыва­ются и детские сновидения, символика которых подчас поражает глубиной мыс­ли настолько, что невольно воскликнешь

сам себе: "Да как это возможно, чтобы ребенок мог такое увидеть во сне?".

В действительности все достаточно просто. Наш разум имеет свою историю, подобно тому, как ее имеет наше тело. Возможно, кому-то и покажется уди­вительным, что человек имеет аппендикс. А знает ли он, что должен его иметь? Он просто рождается с ним, и все. Миллионы людей не знают, что имеют зобную желе­зу, однако они ее имеют. Так и наш бессознательный разум, подобно телу, яв­ляется хранилищем реликтов и воспоми­наний о прошлом. Исследование структу­ры коллективного бессознательного может привести к таким открытиям, какие де­лаются и в сравнительной астрономии. Не следует думать, что здесь прячется что-то мистическое. Хотя стоит мне заговорить о коллективном бессознательном, как меня сразу же стараются обвинить в об­скурантизме. А речь идет всего лишь о новой области науки, и допущение суще­ствования коллективных бессознательных процессов граничит с тривиальным здра­вым смыслом. Возьмем ребенка: он не рождается с готовым сознанием, но его разум не есть табула раса (tabula rasa). У младенца наличествует определенный мозг, и мозг английского ребенка будет действовать не так, как у австралийца, но в контексте жизненных путей современ­ного гражданина Англии. Сам мозг рож­дается с определенной структурой, рабо­тает современным образом, но этот же самый мозг имеет и свою историю. Он складывается в течение миллионов лет и содержит в себе историю, результатом которой является. Естественно, что он функционирует со следами этой истории, в точности подобным телу, и если поис­кать в основах мозговой структуры, то можно обнаружить там следы архаичес­кого разума.

Идея коллективного бессознательного действительно очень проста. Если бы это было не так, можно было бы говорить о чуде. Но я вовсе не торгую чудесами, а исхожу из опыта. С моим опытом вы бы пришли к таким же выводам по поводу этих архаических мотивов. Случайно вступив в мифологию, я всего-навсего про­чел больше книг, нежели, возможно, вы.

Так вот, однажды, когда я работал в клинике, случился пациент с диагнозом

шизофрении и весьма своеобразными ви­дениями. Он рассказал мне об этих виде­ниях и предлагал при этом "взглянуть тоже". Чуть позже я натолкнулся на кни­гу одного исследователя из Германии (Albrecht Dieterich, "Eine Mithras-liturgie"), опубликовавшего главу о магическом па­пирусе. Я прочел ее с большим интере­сом и на седьмой странице обнаружил ви­дение моего лунатика "слово в слово". Это меня потрясло. Как могло оказаться, что­бы мой клиент мог увидеть подобное? И это был не просто один образ, но серия, и в книге буквально все повторялось. Дан­ный случай я опубликовал в "Символах трансформации".

Наиболее глубоко лежащий слой, в который мы можем проникнуть в иссле­довании бессознательного, — это то место, где человек уже не является отчетливо выраженной индивидуальностью, но где его разум смешивается и расширяется до сферы общечеловеческого разума, не со­знательного, а бессознательного, в котором мы все одни и те же. Подобно анатоми­ческой схожести тел, имеющих два глаза, два уха, одно сердце и т.д., с несуществен­ными индивидуальными различиями, ра­зумы также схожи в своей основе. Это легко понять, изучая психологию перво­бытных людей. Наиболее ярким фактом в мышлении первобытных является отсут­ствие различия между индивидуумами, совпадение субъекта с объектом, как оп­ределил Леви-Брюль, мистическое участие (participation mystique). Первобытное мышление выражает основную структу­ру нашего разума, тот психологический пласт, который в нас составляет коллек­тивное бессознательное, тот низ л ежащий уровень, который одинаков у всех. По­скольку базовая структура мозга и разу­ма одна и та же у всех, то функциониро­вание на этом уровне не несет в себе каких-либо различий. И здесь мы не осоз­наем происходящее с вами или со мной. На низлежащем коллективном уровне царит целостность, и никакой анализ здесь невозможен. Если же вы начинаете думать о сопричастности, как о факте, означающем, что в своей основе мы иден­тичны друг другу во всех своих проявле­ниях, то неизбежно приходите к весьма специфическим теоретическим выводам. Дальнейшие рассуждения на этот счет

Эктопсихическая сфера Эндопсихическая сфера Личностное бессознательное Коллективное бессознательное

Рис.2. Структура психического бытия человека

нежелательны и даже таят в себе опас­ность. Но некоторые из этих выводов вы должны использовать на практике, по­скольку они помогают в объяснении мно­жества вещей, составляющих жизнь че­ловека.

Я хочу подытожить сказанное, исполь­зуя диаграмму (рис. 2).

На первый взгляд изображенное здесь может показаться сложным, но, в сущно­сти, все выглядит достаточно просто. Представьте, что наша ментальная сфера выглядит наподобие светящегося глобуса. Поверхность, из которой выходит свет, яв­ляется доминирующей функцией лично­сти. Если вы человек, адаптирующийся в окружающем мире, главным образом, с помощью мышления, то ваша поверхность и будет поверхностью мыслящего челове­ка. Ведь вы осваиваете мир вещей и со­бытий путем мышления, и, следователь­но, то, что вы при этом демонстрируете, и есть ваше мышление. Если же вы при­надлежите к другому типу, то налицо будет проявление другой функции.

На диаграмме в качестве периферичес­кой функции выступает ощущение. С его помощью человек получает информацию о внешнем мире. Второй круг — мышле­ние: на основании информации, получен­ной от органов чувств, человек дает пред­мету имя. Затем идет чувство, которое будет сопутствовать его наблюдениям. И,

в конце концов, человек осознает, откуда берутся те или иные явления и что мо­жет произойти с ними в дальнейшем. Это интуиция, с помощью которой мы "видим в темной комнате". Эти четыре функции формируют эктопсихическую систему.

Следующая сфера в диаграмме пред­ставляет сознательный ЭГО-комплекс, к которому обращены функции. Начнем по порядку: память, функция, контролируе­мая волей и находящаяся под контролем ЭГО-комплекса. Субъективные компонен­ты функций могут быть подавлены или усилены силой воли. Эти компоненты не так контролируемы, как память, хотя и она, как вы знаете, несколько ненадежна. Теперь мы переходим к аффектам и ин­вазиям, которые контролируются одной только силой. Единственно, что вы може­те сделать, это пресечь их. Сожмите кула­ки, чтобы не взорваться, ведь они могут оказаться сильнее вашего ЭГО-комплекса.

Разумеется, никакая психическая сис­тема не может быть отражена в такой гру­бой диаграмме. Это, скорее, шкала оценок, показывающая, как энергия или интенсив­ность ЭГО-комплекса, манифестирующая себя в волевом усилии, уменьшается по мере приближения к темной сфере — бессознательному. Прежде всего мы всту­паем в личностное подсознание, некий по­рог в сфере бессознательного. Это часть психики, содержащая те элементы, кото­рые могут быть осознанными. Многие вещи именуются бессознательными, но это отно­сительно. Есть люди, для которых осознан­но практически все, что может осознать человек. Конечно, в нашем цивилизован­ном мире есть много неосознанных вещей, хотя индусы, китайцы, к примеру, осозна­ют то, к чему наши психоаналитики идут долгим, сложным путем. Более того, жи­вущий в естественных, природных услови­ях человек удивительным образом осоз­нает то, о чем городской житель просто не догадывается, а если и вспоминает, то лишь под влиянием психоанализа. Я обнаружил это еще в школе. Я жил в деревне, среди крестьян, и знал то, чего не знали другие мальчишки в городе. Просто мне предста­вился случай и это во многом помогло мне. Анализируя сны или симптомы фантазий невротиков или обычных людей, вы про­никаете в сферу бессознательного, вы пере­ступаете этот искусственный порог.

Весьма примечательно то, что человек может развить свое сознание до такой сте­пени, что может сказать: "Ничто челове­ческое мне не чуждо". (Nihil humanum a me alienum puto).

В конце концов мы подходим к ядру, которое вообще не может быть осознано — сфере архетипического разума. Его воз­можные содержания появляются в форме образов, которые могут быть понятны толь­ко в сравнении с их историческими парал­лелями. Если вы не распознаете опреде­ленный материал как исторический и не проведете параллели, то не сможете собрать все содержания в сознании, и последние останутся проектированными <...>. Содер­жания коллективного бессознательного не контролируются волей и ведут себя так, словно никогда в нас и не существовали — их можно обнаружить у окружающих, но

только не в самом себе. К примеру, плохие абиссинцы нападают на итальянцев; или, как в известном рассказе Анатоля Фран­са: два крестьянина живут в постоянной вражде. И когда у одного из них спраши­вают, почему он так ненавидит своего сосе­да, он отвечает: "Но ведь он на другом бе­регу реки!".

Как правило, когда коллективное бес­сознательное констеллируется в больших социальных группах, то результатом ста­новится публичное помешательство, мен­тальная эпидемия, которая может привес­ти к революции или войне и т. п. Подобные движения очень заразительны — зараже­ние происходит потому, что во время ак­тивизации коллективного бессознательно­го человек перестает быть самим собой. Он не просто участвует в движении, он и есть само движение.

Д.Н.Узнадзе

ОБЩЕЕ УЧЕНИЕ ОБ УСТАНОВКЕ¹

Постановка проблемы установки

1. Иллюзия объема.Возьмем два раз­ных по весу, но совершенно одинаковых в других отношениях предмета — скажем, два шара, которые отчетливо отличались бы друг от друга по весу, но по объему и другим свойствам были бы совершенно одинаковы. Если предложить эти шары ис­пытуемому с заданием сравнить их между собой по объему, то, как правило, последу­ет ответ: более тяжелый шар — меньше по объему, чем более легкий. Причем ил­люзия эта обычно выступает тем чаще, чем значительнее разница по весу между ша­рами. Нужно полагать, что иллюзия здесь обусловлена тем, что с увеличением веса предмета обычно увеличивается и его объем, и вариация его по весу, естественно, вну­шает субъекту и соответствующую вариа­цию его в объеме.

Но экспериментально было бы продук­тивнее разницу объектов по весу заменить разницей их по объему, т. е. предлагать повторно испытуемому два предмета, от­личающихся друг от друга по объему, при­чем один (например, меньший) — в пра­вую, а другой (больший) — в левую руку. Через определенное число повторных воз­действий (обычно через 10—15 воздей­ствий) субъект получает в руки пару рав­ных по объему шаров с заданием сравнить их между собой. И вот оказывается, что

испытуемый не замечает, как правило, ра­венства этих объектов: наоборот, ему ка­жется, что один из них явно больше друго­го, причем в преобладающем большинстве случаев в направлении контраста, т. е. большим кажется ему шар в той руке, в которую в предварительных опытах он получал меньший по объему шар. При этом нужно заметить, что явление это выступает в данном случае значительно сильнее и чаще, чем при предложении нео­динаковых по весу объектов. Бывает и так, что объект кажется большим в другой руке, т. е. в той, в которую испытуемый получал больший по объему шар.

В этих случаях мы говорим об ассими­лятивном феномене. Так возникает ил­люзия объема.

Но объем воспринимается не только гаптически, как в этом случае; он оцени­вается и с помощью зрения. Спрашивает­ся, как обстоит дело в этом случае.

Мы давали испытуемым на этот раз тахистоскопически пару кругов, из кото­рых один был явно больше другого, и ис­пытуемые, сравнив их между собою, долж­ны были указать, какой из них больше. После достаточного числа (10—15) таких однородных экспозиций мы переходили к критическим опытам — экспонировали тахистоскопически два равновеликих кру­га, и испытуемый, сравнив их между со­бою, должен был указать, какой из них больше.

Результаты этих опытов оказались сле­дующие: испытуемые воспринимали их иллюзорно; причем иллюзии, как прави­ло, возникали почти всегда по контрасту. Значительно реже выступали случаи пря­мого, ассимилятивного характера. Мы не приводим здесь данных этих опытов². От­метим только, что число иллюзий дохо­дит почти до 100% всех случаев.

2. Иллюзия силы давления.Но, наря­ду с иллюзией объема, мы обнаружили и целый ряд других аналогичных с ней фе­номенов и прежде всего иллюзию давле­ния (1929 г.).

Испытуемый получает при посредстве барестезиометра одно за другим два раздражения — сначала сильное, потом

¹ Узнадзе Д.Н. Психологические исследования. М.: Наука, 1966. С. 140—152, 164—169, 180—183.

² Ср.: Usnadze D. Ueber die Gewichtsteuschung und ihre Analoga. Psychol. For. B. XIV, 1931.

сравнительно слабое. Это повторяется 10—15 раз. Опыты рассчитаны на то, что­бы упрочить в испытуемом впечатление данной последовательности раздражений. Затем следует так называемый критичес­кий опыт, который заключается в том, что испытуемый получает для сравнения вме­сто разных два одинаково интенсивных раздражения давления.

Таблица 1

Реакция	+	-	=	?
Иллюзия давления, % ...	45,6	25,0	15,0	14,4

+ число случаев контраста;

— число ассимиляций;

= число адекватных оценок;

? число неопределенных ответов.

То же значение имеют эти знаки и во всех

нижеследующих таблицах.

Результаты этих опытов показывают, что испытуемому эти впечатления, как правило, кажутся не одинаковыми, а раз­ными, а именно: давление в первый раз ему кажется более слабым, чем во второй раз. Таблица 1, включающая в себя резуль­таты этих опытов, показывает, что число таких восприятий значительно выше, чем число адекватных восприятий.

Нужно заметить, что в этих опытах, как и в предыдущих, мы имеем дело с иллюзи­ями как противоположного, так и симмет­ричного характера: чаще всего встреча­ются иллюзии, которые сводятся к тому, что испытуемый оценивает предметы кри­тического опыта, т. е. равные эксперимен­тальные раздражители как неодинаковые, а именно: раздражение с той стороны, с которой в предварительных опытах он получал более сильное впечатление давле­ния, он расценивает как более слабое (ил­люзия контраста). Но бывает в определен­ных условиях и так, что вместо контраста появляется феномен ассимиляции, т. е. давление кажется более сильным как раз в том направлении, в котором и в предва­рительных опытах действовало более ин­тенсивное раздражение.

Мы находим, что более 60% случаев оценки действующих в критических опы­тах равных раздражений давления наши­ми испытуемыми воспринимается иллю­зорно. Следовательно, не подлежит

сомнению, что явления, аналогичные с ил­люзиями объема, имели место и в сфере восприятия давления, существенно отли­чающегося по структуре рецептора от вос­приятия объема.

3. Иллюзия слуха.Наши дальнейшие опыты касаются слуховых впечатлений. Они протекают в следующем порядке: испытуемый получает в предварительных опытах при помощи так называемого "па­дающего аппарата" (Fallaparat) слуховые впечатления попарно: причем первый член пары значительно сильнее, чем второй член той же пары. После 10—15 повторений этих опытов следуют критические опыты, в которых испытуемые получают пары равных слуховых раздражений с задани­ем сравнить их между собой.

Результаты этих опытов суммированы в табл. 2, которая показывает, что в дан­ном случае число иллюзий доходит до 76%. Следует заметить, что здесь, как, впро­чем, и в опытах на иллюзию давления (табл. 1), число ассимилятивных иллюзий выше, чем это бывает обыкновенно; зато, конеч­но, значительно ниже число случаев кон­траста, которое в других случаях нередко поднимается до 100%. Нужно полагать, что здесь играет роль то, что в обоих этих слу­чаях мы имеем дело с последовательным порядком предложения раздражений, т. е. испытуемые получают раздражения одно за другим, но не одновременно, с заданием сравнить их между собой, и нами замечено, что число ассимиляций значительно рас­тет за счет числа феноменов контраста.

Таблица 2

Реакция	+	-	=	?
Слуховая ассимиляция, % ...	57,0	19,0	1,0	3,0

Ниже мы попытаемся объяснить, почему это бывает так.

Цифры, полученные в этих опытах, не оставляют сомнения, что случаи феноме­нов, аналогичных с феноменом иллюзий объема, имеют место и в области слуховых восприятий.

4. Иллюзия освещения.Еще в 1930 г. я имел возможность высказать предполо­жение¹, что явления начальной переоцен­ки степени освещения или затемнения при

¹ См. Узнадзе Д. Об основном законе смены установки // Психология. 1930. Вып. 9. 168

светлостнои адаптации могут относиться к той же категории явлений, что и описан­ные нами выше иллюзии восприятия. В дальнейшем это предположение было про­верено в моей лаборатории следующими опытами: испытуемый получает два кру­га для сравнения их между собой по степе­ни их освещенности, причем один из них значительно светлее, чем другой. В пред­варительных опытах (10—15 экспозиций) круги эти экспонируются испытуемым в определенном порядке: сначала темный круг, а затем — светлый. В критических же опытах показываются два одинаково светлых круга, которые испытуемый сравнивает между собой по их освещенно­сти. Результаты опытов, как показывает таблица 3, не оставляют сомнения, что в критических опытах, под влиянием пред­варительных, круги не кажутся нам оди­наково освещенными: более чем в 73% всех случаев они представляются нашим ис­пытуемым значительно разными. Итак, фе­номен наш выступает и в этих условиях.

Таблица 3

Реакция	+	-	=	?
Иллюзия освещения, % ...	56,6	16,6	21,6	6,2

5. Иллюзия количества.Следует отме­тить, что при соответствующих условиях аналогичные явления имеют место и при сравнении между собой количественных отношений. Испытуемый получает в пред­варительных опытах два круга, из кото­рых в одном мы имеем значительно боль­шее число точек, чем в другом. Число экспозиций колеблется и здесь в пределах 10—15. В критических опытах испытуе­мый получает опять два круга, но на этот раз число точек в них одинаковое. Испы­туемый, однако, как правило, этого не за­мечает, и в большинстве случаев ему ка­жется, что точек в одном из этих кругов заметно больше, чем в другом, а именно больше в том круге, в котором в предва­рительных опытах он видел меньшее чис­ло этих точек.

Таким образом, феномен той же иллю­зии имеет место и в этих условиях.

6. Иллюзия веса.Фехнер в 1860 г., а затем Г. Мюллер и Шуман в 1889 г. обра­тили внимание еще на один, аналогичный нашим, феномен, ставший затем известным под названием иллюзии веса. Он заключа-

ется в следующем: если давать испытуе­мому задачу повторно, несколько раз под­ряд, поднять пару предметов заметно нео­динакового веса, причем более тяжелый правой, а менее тяжелый левой рукой, то в результате выполнения этой задачи у него вырабатывается состояние, при котором и предметы одинакового веса начинают ему казаться неодинаково тяжелыми, причем груз в той руке, в которую предваритель­но он получал более легкий предмет, ему начинает казаться чаще более тяжелым, чем в другой руке.

Мы видим, что по существу то же явле­ние, которое было указано нами в ряде предшествующих опытов, имеет место и в области восприятия веса.

7. Попытки объяснения этихфеноме­нов. Теория Мюллера. Если просмотрим все эти опыты, увидим, что в сущности всю­ду в них мы имеем дело с одним и тем же явлением: все указанные здесь иллюзии имеют один и тот же характер — они воз­никают в совершенно аналогичных усло­виях и, следовательно, должны представ­лять собой разновидности одного и того же феномена. Поэтому теория Мюллера, построенная специально с целью объясне­ния одного из указанных явлений, именно иллюзии веса, не может в настоящее время считаться удовлетворительной. Она имеет в виду специфические особенности воспри­ятия веса и, конечно, для объяснения ил­люзий других чувственных модальностей должна оказаться несостоятельной.

В самом деле, Мюллер рассуждает сле­дующим образом: когда мы даем испы­туемому в руки несколько раз по паре неодинаково тяжелых предметов, то, в конце концов, у него вырабатывается при­вычка для поднимания первого, т. е. бо­лее тяжелого члена пары мобилизовать более сильный мускульный импульс, чем для поднимания второго члена пары. Если же теперь, после повторения этих опытов достаточное число раз (10—15 раз), дать тому же испытуемому в каждую руку по предмету одинакового веса, то предметы эти будут казаться ему опять неодинаково тяжелыми. Ввиду того, что у него выра­боталась привычка правой рукой подни­мать более тяжелый предмет, он мобили­зует при поднимании тяжести этой рукой более сильный импульс, чем при подни­мании другой рукой. Но раз в данном

случае фактически приходится поднимать предметы одинакового веса, то, понятно, мо­билизованный в правой руке импульс к более тяжелому "быстрее и легче отры­вает" тяжесть с подставки, чем это имеет место с левой стороны, и тяжесть справа легче "летит вверх", чем тяжесть слева.

Психологическую основу иллюзии, сле­довательно, следует полагать, согласно этой теории, в переживании быстроты подни­мания тяжести: когда она как бы "летит вверх", она кажется легкой, когда же, на­оборот, она поднимается выше медленно, то она как бы "прилипает к подставке" и пе­реживается как более тяжелый предмет. Такова теория Мюллера.

Мы видим, что решающее значение, согласно этой теории, имеет впечатление "взлета вверх" или "прилипания" тяжес­ти к подставке: без этих впечатлений мы не чувствовали бы различия между обеи­ми тяжестями — иллюзия бы не имела места.

Но ведь явления этого рода мы можем переживать лишь в случаях поднимания тяжестей, т. е. там, где имеет смысл гово­рить о впечатлениях "взлета вверх" или "прилипания к подставке". Между тем, по существу то же явление, как мы видели, имеет место и в ряде случаев, где о впе­чатлениях этого рода и речи не может быть. Так, мы имеем дело с иллюзиями объема, силы давления, слуха, освещения, количества, словом, с иллюзиями, которые по существу нужно трактовать как раз­новидности одного и того же явления, не имеющего существенной или вовсе ника­кой связи с какими-нибудь определенны­ми периферическими процессами. Оста­ваясь одним и тем же феноменом, в тактильной сфере она становится иллю­зией давления, в зрительной и гапти-ческой — иллюзией объема, в мускуль­ной — иллюзией веса и т. д. По существу же она остается одним и тем же фено­меном, для понимания сущности которо­го особенности отдельных чувственных мо­дальностей, в которых он проявляется, существенной роли не играют. Поэтому совершенно ясно, что для объяснения это­го феномена мы должны отвлечься от теории Мюллера и искать его в другом направлении.

И вот прежде всего возникает вопрос: что находим мы общего, в условиях на­ших опытов, в деятельности отдельных сен­сорных модальностей, что можно было бы признать общей основой, на которой выра­стают констатированные нами аналогич­ные друг другу явления иллюзии?

Теория "обманутого ожидания". В пси­хологической литературе мы встречаем теорию, которая, казалось бы, вполне отве­чает поставленному здесь нами вопросу. Это — теория "обманутого ожидания". Правда, при ее разработке упомянутые нами аналоги иллюзии веса были еще не­известны: они были впервые опубликова­ны нами в связи с проблемой об основах данной иллюзии позднее¹. Тем больше внимания заслуживает эта теория сейчас, когда наличие этих аналогов определенно указывает, что в основе интересующих здесь нас феноменов должно лежать нечто, имеющее по существу лишь формальное значение и потому могущее оказаться год­ным для объяснения тех случаев, которые, касаясь материала различных чувственных модальностей, столь сильно отличаются друг от друга со стороны содержания.

Теория "обманутого ожидания" пыта­ется объяснить иллюзию веса следующим образом: в результате повторного подни­мания тяжестей (или же для объяснения наших феноменов мы могли бы сейчас до­бавить — повторного воздействия зритель­ного, слухового или какого-либо другого впечатления) у испытуемого вырабатыва­ется ожидание, что в определенную руку ему будет дан всегда более тяжелый пред­мет, чем в другую, и когда в критическом опыте он не получает в эту руку более тя­желого предмета, чем в другую, его ожида­ние оказывается обманутым, и он, недооце­нивая вес полученного им предмета, считает его более легким. Так возникает, согласно этой теории, впечатление контра­ста веса, а в соответствующих условиях и другие обнаруженные нами аналоги этого феномена.

Нет сомнения, что теория эта имеет определенное преимущество перед мюлле-ровской, поскольку она в основе признает возможность проявления наших феноме­нов всюду, где только может идти речь об "обманутом ожидании", следовательно, не

¹ См. Узнадзе Д. Об основном законе смены установки. 170

только в одной, но и во всех наших чув­ственных сферах. Наши опыты именно и показывают, что интересующая здесь нас иллюзия не ограничивается сферой одной какой-нибудь чувственной модальности, а имеет значительно более широкое распро­странение.

Тем не менее принять эту теорию не представляется возможным. Прежде всего она мало удовлетворительна, поскольку не дает никакого ответа на существенный в нашей проблеме вопрос — вопрос о том, почему, собственно, в одних случаях возни­кает впечатление контраста, а в других — ассимиляции. Нет никаких оснований считать, что субъект действительно "ожи­дает", что он и в дальнейшем будет полу­чать то же соотношение раздражителей, какое он получал в предварительных опы­тах. На самом деле такого "ожидания" у него не может быть, хотя бы после того, как выясняется после одной—двух экспо­зиций, что он получает совсем не те раз­дражения, которые он, быть может, действи­тельно "ожидал" получить. Ведь в наших опытах иллюзии возникают не только после одной—двух экспозиций, но и далее.

Но и независимо от этого соображения теория "обманутого ожидания" все же дол­жна быть проверена и притом проверена, если возможно, экспериментально; лишь в этом случае можно будет судить оконча­тельно о ее приемлемости.

Мы поставили специальные опыты, ко­торые должны были разрешить интересу­ющий здесь нас вопрос о теоретическом значении переживания "обманутого ожи­дания". В данном случае мы использова­ли состояние гипнотического сна, посколь­ку оно предоставляет в наше распоряжение выгодные условия для разрешения постав­ленного вопроса. Дело в том, что факт ра­порта, возможность которого представля­ется в состоянии гипнотического сна, и создает нам эти условия.

Мы гипнотизировали наших испытуе­мых и в этом состоянии провели на них предварительные опыты. Мы давали им в руки обычные шары — один большой, дру­гой — малый и заставляли их сравнивать эти шары по объему между собой. По окон­чании опытов, несмотря на факты обыч­ной постгипнотической амнезии, мы все же специально внушали испытуемым, что они должны основательно забыть все, что с ними

делали в состоянии сна. Затем отводили испытуемого в другую комнату, там буди­ли его и через некоторое время, в бодр­ствующем состоянии, проводили с ним наши критические опыты, т. е. давали в руки равные по объему шары с тем, чтобы испытуемый сравнил их между собой.

Наши испытуемые почти во всех слу­чаях находили, что шары эти не равны, что шар слева (т.е. в той руке, в которую в предварительных опытах во время гипно­тического сна они получали больший по объему шар) заметно меньше, чем шар справа.

Таким образом, не подлежит сомнению, что иллюзия может появиться и под вли­янием предварительных опытов, проведен­ных в состоянии гипнотического сна, т. е. в состоянии, в котором и речи не может быть ни о каком "ожидании". Ведь совер­шенно бесспорно, что наши испытуемые не имели ровно никакого представления о том, что с ними происходило во время гипноти­ческого сна, когда над ними проводились критические опыты, и "ожидать" они, ко­нечно, ничего не могли. Бесспорно, теория "обманутого ожидания" оказывается несо­стоятельной для объяснения явлений на­ших феноменов.

8. Установка как основа этихиллю­зий. Что же, если не "ожидание", в таком случае определяет поведение человека в рассмотренных выше экспериментах? Мы видим, что везде, во всех этих опытах, ре­шающую роль играет не то, что специ­фично для условий каждого из них, — не сенсорный материал, возникающий в осо­бых условиях этих задач, или что-нибудь иное, характерное для них, — не то обсто­ятельство, что в одном случае речь идет, скажем, относительно объема, гаптическо-го или зрительного, а в другом — отно­сительно веса, давления, степени освеще­ния или количества. Нет, решающую роль в этих задачах играет именно то, что яв­ляется общим для них всех моментом, что объединяет, а не разъединяет их.

Конечно, на базе столь разнородных по содержанию задач могло возникнуть одно и то же решение только в том случае, если бы все они в основном касались одного и того же вопроса, чего-то общего, представленного в своеобразной форме в каждом отдельном случае. И действи­тельно, во всех этих задачах вопрос сво-

дится к определению количественных отношений: в одном случае спрашивает­ся относительно взаимного отношения объемов двух шаров, в другом — относи­тельно силы давления, веса, количества. Словом, во всех случаях ставится на раз­решение вопрос как будто об одной и той же стороне разных явлений — об их ко­личественных отношениях.

Но эти отношения не являются в на­ших задачах отвлеченными категориями. Они в каждом отдельном случае представ­ляют собой вполне конкретные данности, и задача испытуемого заключается в оп­ределении именно этих данностей. Для того, чтобы разрешить, скажем, вопрос о величине кругов, мы сначала предлага­ем испытуемому несколько раз по два не­равных, а затем, в критическом опыте, по два равных круга. В других задачах он получает в предварительных опытах со­всем другие вещи: два неодинаково силь­ных впечатления давления, два неодина­ковых количественных впечатления, а в критическом опыте — два одинаковых раздражения. Несмотря на всю разницу материала, вопрос остается во всех случа­ях по существу один и тот же: речь идет всюду о характере отношения, которое мыслится внутри каждой задачи. Но от­ношение здесь не переживается в каком-нибудь обобщенном образе. Несмотря на то, что оно имеет общий характер, оно дается всегда в каком-нибудь конкретном выражении. Но как же это происходит?

Решающее значение в этом процессе, нужно полагать, имеют наши предваритель­ные экспозиции. В процессе повторного предложения их у испытуемого выраба­тывается какое-то внутреннее состояние, которое подготовляет его к восприятию дальнейших экспозиций. Что это внутрен­нее состояние действительно существует и что оно действительно подготовлено по­вторным предложением предварительных экспозиций, в этом не может быть сомне­ния: стоит произвести критическую экс­позицию сразу, без предварительных опы­тов, т.е. предложить испытуемому вместо неравных сразу же равные объекты, чтобы увидеть, что он их воспринимает адекват­но. Следовательно, несомненно, что в наших опытах эти равные объекты он восприни­мает по типу предварительных экспози­ций, а именно как неравные.

Как же объяснить это? Мы видели выше, что об "ожидании" здесь говорить нет оснований: нет никакого смысла счи­тать, что у испытуемого вырабатывается "ожидание" получить те же раздражите­ли, какие он получал в предварительных экспозициях.

Но мы видели, что и попытка объяс­нить все это вообще как-нибудь иначе, ссы­лаясь еще на какие-нибудь известные пси­хологические факты, тоже не оказывается продуктивной. Поэтому нам остается об­ратиться к специальным опытам, которые дали бы ответ на интересующий здесь нас вопрос. Это наши гипнотические опыты, о которых мы только что говорили.

Результаты этих опытов даны в табл. 4 (в процентах).

Таблица 4

Реакция	+	-	=
16 испытуемых, % ...

Мы видим, что результаты эти в основ­ном точно те же, что и в обычных наших опытах (табл. 1), а именно: несмотря на то, что испытуемый, вследствие постгипноти­ческой амнезии, ничего не знает о предва­рительных опытах, не знает, что в одну руку он получал больший по объему шар, а в другую меньший, одинаковые шары кри­тических опытов он все же воспринимает как неодинаковые: иллюзия объема и в этих условиях остается в силе.

О чем же говорят нам эти результаты? Они указывают на то, что, бесспорно, не имеет никакого значения, знает испытуе­мый что-нибудь о предварительных опы­тах или он ничего о них не знает: и в том, и в другом случае в нем создается какое-то состояние, которое в полной мере обус­ловливает результаты критических опы­тов, а именно, равные шары кажутся ему неравными. Это значит, что в результате предварительных опытов у испытуемого по­является состояние, которое, несмотря на то, что его ни в какой степени нельзя на­звать сознательным, все же оказывается фактором, вполне действенным и, следова­тельно, вполне реальным фактором, направ­ляющим и определяющим содержание нашего сознания. Испытуемый ровно ни­чего не знает о том, что в предварительных опытах он получал в руки шары неодина­кового объема, он вообще ничего не знает

об этих опытах, и, тем не менее, показания критических опытов самым недвусмыс­ленным образом говорят, что их резуль­таты зависят в полной мере от этих пред­варительных опытов.

Можно ли сомневаться после этого, что в психике наших испытуемых существует и действует фактор, о наличии которого в сознании и речи не может быть, — состоя­ние, которое можно поэтому квалифици­ровать как внесознателъный психический процесс, оказывающий в данных условиях решающее влияние на содержание и тече­ние сознательной психики.

Но значит ли это, что мы допускаем существование области "бессознательного" и, таким образом, расширяя пределы пси­хического, находим место и для отмечен­ных в наших опытах психических актов? Конечно, нет! Ниже, когда мы будем гово­рить специально о проблеме бессознатель­ного, мы покажем, что в принципе в широ­ко известных учениях о бессознательном обычно не находят разницы между созна­тельными и бессознательными психи­ческими процессами. И в том, и в другом случае речь идет о фактах, которые, по-ви­димому, лишь тем отличаются друг от друга, что в одном случае они сопровождаются сознанием, а в другом — лишены такого сопровождения; по существу же содержа­ния эти психические процессы остаются одинаковыми: достаточно появиться созна­нию, и бессознательное психическое содер­жание станет обычным сознательным пси­хическим фактом.

Но в нашем случае речь идет не о та­кого рода различии между сознательны­ми душевными явлениями и теми специ­фическими процессами, которые, будучи лишены сознания, протекают вне его пре­делов. Здесь вопрос касается двух различ­ных областей психической жизни, из ко­торых каждая представляет собой особую, самостоятельную ступень развития пси­хики и является носительницей специфи­ческих особенностей. В нашем случае речь идет о ранней, досознательной сту­пени психического развития, которая на­ходит свое выражение в констатирован­ных выше экспериментальных фактах и, таким образом, становится доступной научному анализу.

Итак, мы находим, что в результате предварительных опытов в испытуемом

создается некоторое специфическое состо­яние, которое не поддается характеристи­ке как какое-нибудь из явлений сознания. Особенностью этого состояния является то обстоятельство, что оно предваряет появле­ние определенных фактов осознания или предшествует им. Мы могли бы сказать, что это состояние, не будучи сознательным, все же представляет своеобразную тенденцию к определенным содержаниям сознания. Правильнее всего было бы назвать это со­стояние установкой субъекта, и это пото­му, что, во-первых, это не частичное со­держание сознания, не изолированное психическое содержание, которое противо­поставляется другим содержаниям созна­ния и вступает с ними во взаимоотношения, а некоторое целостное состояние субъек­та; во-вторых, это не просто какое-нибудь из содержаний его психической жизни, а момент ее динамической определенности. И, наконец, это не какое-нибудь определен­ное, частичное содержание сознания субъекта, а целостная направленность его в определенную сторону на определенную активность. Словом, это, скорее, установка субъекта как целого, чем какое-нибудь из его отдельных переживаний, — его основ­ная, его изначальная реакция на воздей­ствие ситуации, в которой ему приходит­ся ставить и разрешать задачи.

Но если это так, тогда все описанные выше случаи иллюзии представляются нам как проявление деятельности уста­новки. Это значит, что в результате воз­действия объективных раздражителей, в нашем случае, например, шаров неодина­кового объема, в испытуемом в первую очередь возникает не какое-нибудь содер­жание сознания, которое можно было бы формулировать определенным образом, а скорее, некоторое специфическое состоя­ние, которое лучше всего можно было бы характеризовать как установку субъек­та в определенном направлении.

Эта установка, будучи целостным со­стоянием, ложится в основу совершенно определенных психических явлений, воз­никающих в сознании. Она не следует в какой-нибудь мере за этими психически­ми явлениями, а, наоборот, можно сказать, предваряет их, определяя состав и тече­ние этих явлений.

Для того, чтобы изучить эту установку, было бы целесообразно наблюдать ее дос-

таточно продолжительное время. А для это-то было бы важно закрепить, зафиксиро­вать ее в необходимой степени. Этой цели служит повторное предложение испытуе­мому наших экспериментальных раздра­жителей. Эти повторные опыты мы обыч­но называем фиксирующими или просто установочными, а самую установку, воз­никающую в результате этих опытов, фик­сированной установкой.

Чтобы подтвердить высказанные здесь нами предположения, дополнительно были проведены следующие опыты. Мы давали испытуемому нашу обычную предвари­тельную или, как мы будем называть в дальнейшем, установочную серию — два шара неодинакового объема.

Новый момент был введен лишь в кри­тические опыты. Обычно в качестве кри­тических тел испытуемые получали в руки шары, по объему равные меньшему из ус­тановочных. Но в этой серии мы пользова­лись в качестве критических шарами, ко­торые по объему были больше, чем больший из установочных. Это было сде­лано в одной серии опытов. В другой се­рии критические шары заменялись дру­гими фигурами — кубами, а в оптической серии опытов — рядом различных фигур.

Результаты этих опытов подтвердили высказанное нами выше предположение: испытуемым эти критические тела каза­лись неравными — иллюзия и в этих слу­чаях была налицо.

Раз в критических опытах в данном случае принимала участие совершенно новая величина (а именно шары, которые отличались по объему от установочных, были больше, чем какой-нибудь из них), а также ряд пар других фигур, отличающих­ся от установочных, и, тем не менее, они воспринимались сквозь призму выработан­ной на другом материале установки, то не подлежит сомнению, что материал устано­вочных опытов не играет роли и установ­ка вырабатывается лишь на основе соот­ношения, которое остается постоянным, как бы ни менялся материал и какой бы чув­ственной модальности он ни касался.

Еще более яркие результаты получим мы в том же смысле, если проведем на этот раз не критические, как выше, а уста-

новочные опыты при помощи нескольких фигур, значительно отличающихся друг от друга по величине¹.

Например, предлагаем испытуемому тахистоскопически, последовательно друг за другом, ряд фигур: сначала треугольни­ки — большой и малый, затем квадраты, шестиугольники и ряд других фигур по­парно в том же соотношении.

Словом, установочные опыты построе­ны таким образом, что испытуемый полу­чает повторно лишь определенное соотно­шение фигур: например, справа — большую фигуру, а слева — малую; сами же фигуры никогда не повторяются, они меняются при каждой отдельной экспозиции.

Надо полагать, что при такой поста­новке опытов, когда постоянным остает­ся лишь соотношение (большой—малый), а все остальное меняется, у испытуемых вырабатывается установка именно на это соотношение, а не на что-нибудь другое. В критических же опытах они получают пару равных между собой фигур (напри­мер, пару равных кругов, эллипсов, квад­ратов и т.п.), которые они должны срав­нить между собой.

Каковы же результаты этих опытов? Остановимся лишь на тех из них, которые представляют непосредственный интерес с точки зрения поставленного здесь вопро­са. Оказывается, что, несмотря на непре­рывную меняемость установочных фигур, при сохранении нетронутыми их соотно­шений, факт обычной нашей иллюзии уста­новки остается вне всякого сомнения. Ис­пытуемые в ряде случаев не замечают равенства критических фигур, причем гос­подствующей формой иллюзии и в этом случае является феномен контраста.

Нужно, однако, отметить, что в услови­ях абстракции от конкретного материала, т.е. в предлагаемых вниманию читателя опытах, действие установки оказывается, как правило, менее эффективным, чем в условиях ближайшего сходства или пол­ного совпадения установочных и крити­ческих фигур. Это, однако, вовсе не озна­чает, что в случаях совпадения фигур установочных и критических опытов мы не имеем дела с задачей оценки соотноше­ния этих фигур. Задача по существу и в

¹ См. Ходжава 3. Фактор фигуры в действии установки // Труды Тбилис. гос. ун-та, 1941. Т. XVIII.

этих случаях остается та же. Но меньшая эффективность этих опытов в случаях пол­ной абстракции от качественных особен­ностей релятов становится понятной сама собою.

Подводя итоги сказанному, мы можем утверждать, что вскрытые нами феноме­ны самым недвусмысленным образом указывают на наличие в нашей психике не только сознательных, но и досознателъ-ных процессов, которые, как выясняется, мы можем характеризовать как область наших установок. <...>

<...> Но если допустить, что, помимо обычных явлений сознания, у нас имеется и нечто другое, что, не являясь содержани­ем сознания, все же определяет его в зна­чительной степени, то тогда перед нами открывается возможность судить об явле­ниях или фактах, подобных Einsicht, с но­вой точки зрения, а именно: открывается возможность обосновать наличие этого "другого" и, что особенно важно, вскрыть в нем определенное реальное содержание.

Если признать, что живое существо обладает способностью реагировать в со­ответствующих условиях активацией ус­тановки, если считать, что именно в ней — в этой установке — мы находим новую сферу своеобразного отражения действи­тельности, о чем мы будем говорить под­робнее ниже, то тогда станет понятным, что именно в этом направлении и следует ис­кать ключ к пониманию действительного отношения живого существа к условиям среды, в которой ему приходится строить свою жизнь.

Основные условия деятельности

Мы должны исходить из мысли о на­личии двух основных условий, без ко­торых акты поведения человека или ка­кого-либо другого живого существа были бы невозможны. Это прежде всего на­личие какой-либо потребности у субъ­екта поведения, а затем и ситуации, в ко­торой эта потребность могла бы быть удовлетворена. Это — основные усло­вия возникновения всякого поведения и прежде всего установки к нему. Нам не­обходимо ближе познакомиться с этими условиями.

1. Потребность.В науке нередко при­ходится встречаться с термином "потреб­ность". Особенно часто используется он в экономических науках. Здесь, однако, мы не думаем лишь о том значении, которое мыслится в понятии потребности спе­циально с позиций экономических наук. В данном случае мы имеем в виду самое широкое значение этого слова — не толь­ко экономическое. Если представить себе, что организм испытывает нужду в чем-нибудь, например, в экономическом благе, в какой-нибудь другой ценности — прак­тической или теоретической безразлично, в самой активности или, наоборот, в отды­хе и т.п., то во всех этих случаях можно говорить, что мы имеем дело с той или иной потребностью. Словом, как пот­ребность можно квалифицировать всякое состояние психофизического организма, ко­торый, нуждаясь в изменениях окру­жающей среды, дает импульсы к необхо­димой для этой цели активности.

При этом нужно помнить, что актив­ность должна быть понимаема в данном случае не только как прием, гарантирую­щий нам средства удовлетворения потреб­ностей, а одновременно и как источник, дающий возможность непосредственного их удовлетворения.

Дело в том, что необходимо различать два основных рода потребностей — по­требности субстанциональные и потреб­ности функциональные.

В первом случае мы имеем в виду по­требности, для удовлетворения которых необходимо что-нибудь субстанциональное, нечто, по получении чего потребность ока­зывается удовлетворенной. Так, например, состояние голода представляет собой при­мер определенной субстанциональной по­требности: для того, чтобы утолить голод, необходимо иметь, например, хлеб.

Но эта категория еще не исчерпывает всех имеющихся у нас потребностей. Как мы только что отметили, в живом орга­низме намечается стремление к тому или иному виду активности. В организме кон­статируется не нужда в чем-либо субстан­циональном: он стремится к активности как таковой, он нуждается просто в самой деятельности. Это значит, что естествен­ное состояние живого организма вовсе не заключается в неподвижности. Наоборот, живой организм находится в состоянии

постоянной подвижности. Он прекращает ее лишь временно и условно. Это — тогда, когда организм принужден обратиться к отдыху, хотя, впрочем, и здесь абсолютной приостановки деятельности у него никогда не бывает: органические процессы и в этих случаях, как и во всех других, продолжа­ют быть активными. В зависимости от условий, в которых приходится жить ор­ганизму в каждый данный момент, у него появляется потребность к деятельности и функционированию в том или ином на­правлении. Этого рода потребности мы и называем функциональными потребно­стями¹.

Эти две основные группы исчерпыва­ют все богатства потребностей, имеющих­ся у животных. Но они же служат основ­ными категориями и тех потребностей, какие появляются у человека по мере раз­вития условий его социальной, его куль­турной жизни. Культура порождает у него ряд новых потребностей, и чем дальше она развивается, тем обширнее становится их круг. В качестве примера потребности, которую можно было бы считать чисто че­ловеческой, можно назвать теоретическую потребность. Правда, в литературе мы не­редко имеем случаи, когда речь заходит относительно таких, как я думаю, чисто человеческих признаков у животных, в частности у обезьян, каким является, на­пример, любознательность. Но, строго го­воря, нет оснований антропоморфизировать даже признаки высших обезьян. Сейчас я хочу лишь отметить, что, бесспорно, в ка­честве своеобразной группы потребностей, выработавшихся у человека, можно назвать группу теоретических потребностей.

Но являются ли эти последние чем-либо новым, с точки зрения той основной группировки потребностей, которую мы на­метили выше? Субстанциональной считать теоретическую потребность или функцио­нальной?

Если мы вдумаемся в понятие теорети­ческой потребности, мы найдем, что речь идет здесь о случаях, в которых субъект, стоящий перед теоретическим разрешени­ем задачи, останавливается, прекращает соответствующие манипуляции, к кото­рым он прибегает в процессе работы над

задачей, и обращает ее, эту задачу, в спе­циальный объект своего размышления. Вот, собственно, перед нами момент объектива­ции (о чем мы будем говорить ниже), за которым начинается процесс теоретичес­кого отношения к задаче².

Спрашивается: что мы имеем здесь? К какой категории можно отнести потреб­ность, которую мы стремимся удовлетво­рить в этом случае?

Конечно, говорить здесь о функциональ­ных потребностях вряд ли имеются ос­нования. Акты теоретической мысли на­правлены, несомненно, не на цель удовлет­ворения той или иной функциональной потребности. Они, эти акты, нужны для вполне определенных целей, скажем, для разрешения вопроса о том, в чем, собствен­но, заключается задача или какие прави­ла было бы целесообразнее всего приме­нить при ее решении. Нет сомнения, что задача теоретического отношения к пред­мету стоит несравненно ближе именно к этой категории потребностей, чем к ка­тегории функциональных потребностей. При разрешении задач последней катего­рии нет никакой нужды в теоретической работе: наличная в этих случаях потреб­ность вовсе не требует процессов осозна­ния, часто необходимых в случаях удов­летворения потребностей субстанциональ­ных. И в этом нет ничего удивительного, поскольку при удовлетворении субстанци­ональных потребностей всегда может воз­никнуть вопрос, как и в какой степени данный материал способен удовлетворить наличную потребность. А это — уже воп­рос, который требует осознания в теорети­ческом плане, прежде чем взяться за его практическое разрешение.

Таким образом, теоретические потреб­ности возникают лишь в помощь нашим субстанциональным потребностям. По­скольку они рассчитаны всегда на то, что­бы обеспечить удовлетворение этих послед­них, мы могли бы сказать, что теорети­ческие потребности представляют собой лишь дальнейшее осложнение субстанци­ональных потребностей. Не касаясь сей­час высших ступеней развития теоретичес­кого мышления, мы можем утверждать, что оно — на начальных стадиях своего разви-

'См. Узнадзе Д.Н. Психология ребенка, 1946.

² См. Узнадзе Д.Н. Проблема внимания // Психология. 1947. Вып.4.

тия во всяком случае — ничего иного не представляет, как форму дальнейшего ос­ложнения процесса удовлетворения суб­станциональных потребностей.

Правда, мы знаем немало случаев дей­ствий, направленных на удовлетворение функциональных потребностей. Но это бывает обычно лишь при возникновении какого-нибудь из препятствий, затрудня­ющих нас при выполнении актов, необхо­димых для удовлетворения этих потреб­ностей. Однако возникающая в данном случае задача — определить, что же яв­ляется причиной этих затруднений, — это уже задача вовсе не функционального ха­рактера. Она является самостоятельной задачей, разрешение которой требуется в данном случае в интересах субъекта, на­строенного на удовлетворение функ­циональных потребностей, но — не непосредственно, а лишь косвенно, как не­обходимое условие для достижений его прямых целей.

Коротко говоря, в данном случае мы имеем дело с ситуацией, в которой для осуществления прямых целей субъекта — удовлетворения его функциональных по­требностей — предварительно требуется разрешение теоретической задачи — вы­яснения причин, затрудняющих осуществ­ление этих целей.

Таким образом, потребности теорети­ческого характера могут иметь место и в случаях удовлетворения функциональных потребностей, но от этого сами они далеко еще не становятся потребностями функ­ционального содержания.

Итак, мы находим, что одним из основ­ных условий активности субъекта явля­ется наличие в нем какой-нибудь опреде­ленной потребности, которая может быть субстанциональной или функциональной. На человеческой ступени развития мы ста­новимся свидетелями выступления нового вида потребностей, т. е. теоретической потребности. Но анализ показывает, что она относится, скорее, к категории субстанци­ональных, чем функциональных потребно­стей.

2. Ситуация. Необходимым условием появления установки в определенном на­правлении, кроме потребности, является и наличие соответствующей ей ситуации. Если ее нет, то нет и установки: без нали­чия факта совместного и согласованного

воздействия ситуации и потребности на субъект нет основания к тому, чтобы в этом последнем образовалась установка и что­бы, следовательно, он был готов к действию.

Конечно, потребность может существо­вать и вне ситуации, делающей возмож­ным ее удовлетворение. Но в таком слу­чае она не имеет законченного, индивиду­ально определенного характера. Она получает его лишь в результате воздей­ствия наличной ситуации, могущей при­нести ей удовлетворение: потребность кон­кретизируется, она становится индиви­дуально определенной потребностью, удовлетворение которой возможно в кон­кретных условиях данной ситуации лишь при наличии этой последней. Пока такой ситуации нет, потребность продолжает ос­таваться неиндивидуализированной. Но до­статочно появиться определенной ситуа­ции, нужной для удовлетворения этой по­требности, чтобы в субъекте возникла конкретно очерченная установка и он по­чувствовал бы в себе импульс к деятельно­сти в совершенно определенном направле­нии.

Таким образом, для возникновения установки необходимо наличие соответ­ствующей ситуации, в условиях которой она принимает вполне определенный, кон­кретный характер. Следовательно, объек­тивным фактором, определяющим уста­новку, следует считать именно такого рода ситуацию.

Мы видим, что установка создается не на основе наличия одной только потребно­сти или одной только объективной ситуа­ции: для того, чтобы она возникла как установка к определенной активности, нужно, чтобы потребность совпала с нали­чием ситуации, включающей в себя усло­вия для ее удовлетворения.

Здесь было бы интересно коснуться учения Левина о "побуждающем характе­ре" определенного круга представлений (Aufforderungscharakter). Характер этот выступает, по его мнению, в случаях на­ших отношений к вещам и явлениям, в которых мы нуждаемся. Когда у нас воз­никает какая-нибудь потребность, то объек­ты или явления, имеющие к ней отноше­ние, приобретают некоторую силу по отношению к нам: они заставляют нас дей­ствовать в определенном направлении, они призывают нас к определенным актам

деятельности: хлеб влечет голодного к тому, чтобы он схватил и съел его; постель вле­чет усталого лечь в нее. Но эта побуждаю­щая, эта направляющая сила обнаружива­ется только в тех случаях, в которых субъект имеет соответствующую потреб­ность. Достаточно ее удовлетворить, что­бы вещи и явления потеряли эту силу.

Это учение Левина интересно в том отношении, что оно представляет собой результат правильного наблюдения, соглас­но которому вещи и явления, когда они выступают компонентами ситуации удов­летворения какой-нибудь актуальной по­требности, действительно становятся как бы силой по отношению к субъекту этой потребности: они как бы тянут его к себе в буквальном смысле слова. Но это быва­ет лишь в тех случаях, когда соответству­ющая потребность определенно имеется у субъекта. Левин в этом случае дает фак­тическое наблюдение, которое соответству­ет предположению о возникновении уста­новки в определенном направлении лишь у субъекта, имеющего определенную по­требность, и при наличии ситуации, необ­ходимой для ее удовлетворения.

Итак, мы видим, что для возникнове­ния установки в определенном направле­нии требуются условия субъективного и объективного характера: нужно наличие как потребности, так и ситуации, в кото­рой она может быть удовлетворена.

Это — два основных условия, которые абсолютно необходимы для того, чтобы могла возникнуть какая-нибудь опреде­ленная установка. Конечно, вне субъектив­ных и объективных условий вообще ни­какой активности не бывает. Но в данном случае мы утверждаем не только это. Здесь мы хотели бы обратить внимание и на то обстоятельство, что необходимым и действительным условием возникнове­ния установки следует считать как бы не­которое единство обоих этих условий. В нашем случае это единство осуществля­ется в следующем: потребность, которая имеется в субъекте, становится вполне оп­ределенной конкретной потребностью лишь после того, как выясняется объек­тивная ситуация в форме какой-нибудь конкретной ситуации, предоставляющей субъекту возможность удовлетворения данной потребности; оба момента — и ситуация, и потребность — определяются

как конкретные факты в связи друг с другом. <...>

Разновидности состояния установки

1. Фиксированная установка.При на­личии потребности, которая должна быть удовлетворена, и соответствующей ситуа­ции живой организм обращается к опре­деленной целенаправленной деятельности. Но как мы убедились, эта деятельность, в первую очередь, зарождается в форме ус­тановки, которая в дальнейшем раскры­вается в виде доступных наблюдателю внутренних и внешних актов поведения. Сейчас перед нами стоит вопрос, как и в каких формах происходит этот процесс зарождения установки.

В наших опытах дело начинается, как правило, рядом экспозиций эксперимен­тальных объектов (установочные опыты) с тем, чтобы затем перейти к критическим экспозициям и показать, как подейство­вали на них предшествовавшие им уста­новочные опыты.

В чем же заключается роль этих уста­новочных опытов? Выше мы уже говорили относительно феномена фиксации, который является результатом повторного предло­жения этих опытов испытуемому.

Мы полагаем, что в итоге многократно­го повторения этих опытов у испытуемого фиксируется установка, возникающая при каждой отдельной экспозиции. Повторе­ние в данном случае, по-видимому, играет решающую роль, оно дает возможность за­фиксировать возникающую при каждой отдельной экспозиции установку. Поэто­му эти повторные установочные опыты можно было бы назвать фиксирующими.

Другое дело, как возможно, чтобы по­вторение в данном случае играло роль фактора, содействующего процессу фикса­ции. Этого вопроса здесь мы не будем ка­саться. Отметим только, что однократной экспозиции установочных объектов в боль­шинстве случаев не бывает достаточно для того, чтобы соответствующая этой экспо­зиции установка осталась у испытуемого до такой степени доминирующей, чтобы предлагаемые затем равные объекты вос­принимались на ее основе и, следователь­но, казались бы неравными. Поэтому чис­ло экспозиций должно быть увеличено

настолько, чтобы можно было говорить о достаточно фиксированной установке.

Фиксация установки может происхо­дить и в следующих условиях: скажем, в условиях какой-нибудь определенной си­туации у меня появилась соответствую­щая этим условиям установка, которая, повлияв на акт моего поведения, сыграла свою роль и затем прекратила свое дей­ствие. Но что же фактически происходит с ней после этого? Исчезает ли она совер­шенно бесследно, будто ее никогда и не было, или она каким-то образом продолжает су­ществовать, сохраняя способность все же оказывать некоторое влияние на наше по­ведение?

Если верно экспериментально подкреп­ленное выше положение о том, что уста­новка представляет собой целостную мо­дификацию личности или субъекта вообще, то тогда не вызывает сомнений, что она, сыграв свою роль, сейчас же должна усту­пить место другой, новой, актуально дей­ствующей установке. Но это еще не зна­чит, что она-то сама окончательно и раз навсегда выходит из строя. Наоборот, в случае, если субъект попадает в ту же си­туацию с теми же намерениями, что и раньше, в нем должна возобновиться и прежняя установка заметно быстрее, чем это нужно было бы для возникновения новой установки в условиях совершенно новой ситуации. Это дает нам право счи­тать, что раз активированная установка, вообще говоря, не пропадает, то она сохра­няет в себе готовность снова актуализиро­ваться, лишь только вступят в силу подхо­дящие для этого условия.

Само собой разумеется, готовность эта не всегда одинакова. Нужно полагать, что она зависит в значительной мере от степе­ни прочности установки, которая измеря­ется числом повторных установочных опытов: чем чаще повторяются эти опы­ты (в пределах оптимума для каждого дан­ного испытуемого), тем прочнее фиксиру­ется установка и тем более сильная способность актуализации вырабатывает­ся в ней.

С другой стороны, в наших опытах окончательно выясняется и то, что суще­ствуют единичные случаи действия уста­новки, которые и помимо всякого повто­рения оставляют по себе значительный след; установки, лежащие в их основе,

фиксируются и независимо от повторения установочных опытов и, таким образом, приобретают значительно большую спо­собность к актуализации.

Во всех этих случаях достаточно, что­бы начала действовать ситуация, похожая на актуальную, чтобы это оказалось доста­точным для активирования установки и направления субъекта в соответствующую сторону.

Таким образом, мы видим, что бывают случаи, в которых, вследствие частых по­вторений установочных опытов или высо­кого личностного их веса, установка ста­новится до такой степени легко возбудимой, что она актуализируется и в условиях воздействия неадекватных раздражителей, закрывая этим возможность проявления адекватной установки.

Конечно, нет никакой необходимости, чтобы в условиях действия фиксированной установки адекватная данной ситуации форма установки всегда стушевывалась и заменялась другой, близкой к ней, но все же отличной от нее фиксированной установ­кой. Дело в том, что ничто не мешает нам допустить, что могут иметь место и такие случаи, когда субъекту приходится иметь дело с ситуацией, вполне тождественной с той, в которой выработалась данная форма фиксированной установки. В таких случа­ях, конечно, актуализированная фиксиро­ванная установка будет вполне совпадать с той, которую для данного случая мы долж­ны считать адекватной.

Таким образом, в обычных, не экспери­ментальных условиях жизни мы встреча­емся не только с случаями замены адек­ватной для данной ситуации установки близкой к ней фиксированной, но и с та­кими, в которых фиксированная установ­ка оказывается вполне тождественной адекватной.

С другой стороны, могут иметь место и случаи, в которых к активности пробуж­даются не те установки, которые фиксиро­вались когда-нибудь в течение жизни дан­ного индивидуума, а те, которые сделались фиксированными в истории его вида. Мне не раз приходилось в другой связи указы­вать на факты проявления такого рода ак­тивности, например, в жизни ребенка — на факты, относительно которых нельзя ска­зать, что они обусловлены потребностью получить именно средства, реализуемые

этой активностью. В жизни ребенка час­ты случаи, когда он обращается к деятель­ности исключительно потому, что в нем проявляется сильное стремление к ней: в нем пробуждается потребность функцио­нировать, быть активным. Эта потребность, которую я называю функциональной тен­денцией, нужно полагать, является наслед­ственно приобретенной формой фиксиро­ванной установки¹.

2. Диффузная установка.Но устано­вочные опыты не являются обязательно и во всех случаях фиксированными. В неко­торых случаях они играют совершенно дру­гую роль. Дело в тем, что бывает редко, чтобы для возникновения какой-нибудь ин­дивидуально определенной установки было бы достаточно одного-единственного слу­чая воздействия ситуации на субъекта. Нужно полагать, что на начальных стади­ях зарождения какой-нибудь новой уста­новки она определяется как индивидуаль­но очерченный факт, не сразу. Становится необходимым более или менее длительный процесс для того, чтобы установка опреде­лилась как таковая, чтобы она дифферен­цировалась, вычленилась как состояние, специфически адекватное для наличных условий поведения.

Мы полагаем, следовательно, что при первом своем зарождении установка яв-

ляется сравнительно еще не дифференци­рованным, не индивидуализированным со­стоянием. И вот для того, чтобы она диф­ференцировалась как определенная, адекватная для данных условий, становит­ся необходимым повторное предложение соответствующих раздражений. В таких случаях повторение установочных опытов имеет совершенно определенную, отличную от фиксационных, цель — она направлена на дифференциацию установки.

Это бывает особенно необходимо для зарождения новых, еще не знакомых субъекту установок. Когда в таких случа­ях начинает действовать на субъекта ка­кой-нибудь новый, впервые ему встречаю­щийся объект, то вызываемая им установка должна носить диффузный, мало опреде­ленный характер. Мы можем сказать, что она недостаточно еще дифференцировалась и в результате этого субъект не может точно идентифицировать этот объект. Толь­ко с течением времени, по мере увеличе­ния числа повторных воздействий того же объекта, вызываемая им установка посте­пенно дифференцируется и определяется как установка, специфичная именно для данного случая.

Следовательно, установочные опыты бывают не только фиксирующими, но и дифференцирующими.

¹ Ср.: Узнадзе Д.Н. Психология ребенка, 1946. 180

А. Г. Ас мол о в

НА ПЕРЕКРЕСТКЕ ПУТЕЙ

К ИЗУЧЕНИЮ ПСИХИКИ

ЧЕЛОВЕКА:

БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ,

УСТАНОВКА,

ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ¹

Может ли анализ сферы бессознатель­ного на основе такой категории советской психологии, как категория деятельности, углубить представления о природе неосоз­наваемых явлений? И есть ли вообще необ­ходимость в привлечении к анализу сфе­ры бессознательного этой категории?

Чтобы ответить на этот вопрос, попро­буем провести мысленный эксперимент и взглянем глазами участников первого сим­позиума по проблеме бессознательного (1910) на прошедший по этой же проблеме симпозиум в Тбилиси (1979). По-видимо­му, Г. Мюнстерберг, Т. Рибо, П.Жане, Б. Харт не почувствовали бы себя на этом симпо­зиуме чужими. Г. Мюнстерберг, как и в Бостоне (1910), разделил бы всех участни­ков на три группы: широкую публику, врачей и психофизиологов. Представители первой группы говорят о космическом бес­сознательном и о сверхчувственных спосо­бах общения сознаний. Врачи обсуждают проблему роли бессознательного в патоло­гии личности, прибегая к различным ва­риантам представлений о раздвоении со­знания, расщепления "я". Физиологи же утверждают, что бессознательное есть не что иное как продукт деятельности мозга. Лишь положения двух теорий оказались бы

совершенно неожиданными для Г. Мюнстер-берга. Это — теория установки Д.Н. Узнадзе и теория деятельности Л.С. Выготского, А.Н. Леонтьева и А.Р. Лурия. Принципи­альная новизна состоит прежде всего в исходном положении этих концепций: для того, чтобы изучить мир психических яв­лений, нужно выйти за их пределы и най­ти такую единицу анализа психического, которая сама бы к сфере психического не принадлежала.

Если это требование не соблюдается, то мы возвращаемся к ситуации бостонско­го симпозиума. Дело в том, что пытаться понять природу неосознаваемых явлений либо только из них самих, либо исходя из анализа физиологических механизмов или субъективных явлений сознания — это все равно, что пытаться понять природу сто­имости из анализа самих денежных знаков <...>. В натуре индивида можно, ра­зумеется, обнаружить те или иные дина­мические силы, импульсы, побуждающие к поведению. Однако, как показывает весь опыт развития общепсихологической тео­рии деятельности (см. А.Н. Леонтьев, 1983; С.Л. Рубинштейн, 1973), лишь анализ сис­темы деятельности индивида, реализующей его жизнь в обществе, может привести к раскрытию содержательной характеристи­ки многоуровневых психических явлений. С предельной четкостью эта мысль выра­жена А.Н. Леонтьевым. Он пишет: "Вклю­ченность живых организмов, системы про­цессов их органов, их мозга в предметный, предметно-дискретный мир приводит к тому, что система этих процессов наде­ляется содержанием, отличным от их собственного содержания, содержанием, принадлежащим самому предметному миру.

Проблема такого "наделения" порож­дает предмет психологической науки!".

Любые попытки понять содержание и функции сознания, бессознательного, уста­новки вне контекста реального процесса жизни, взаимоотношений субъекта в мире с самого начала обессмысливают анализ этих уровней отражения действительнос­ти. Рассматривать сознание, бессозна­тельное и установку вне анализа деятель­ности — это значит сбрасывать со счетов

¹ Асжолов А.Г. Культурно-историческая психология и конструирование миров. М.;Воронеж, 1996. С. 373—395.

ключевой для понимания механизмов уп­равления любой саморазвивающейся сис­темы вопрос, поставленный Н.А. Бернш-тейном: "...для чего существует то или иное приспособление в организме..."? <...>. Психика в целом, сознание и бессознатель­ное в частности представляют собой воз­никшие в ходе приспособления к миру фун­кциональные органы деятельности субъек­та. Эволюция деятельности живых существ привела к появлению сознания и бессоз­нательного, как качественно отличаю­щихся уровней ориентировки в дейст­вительности. Для обслуживания деятель­ности они с необходимостью появились; вне деятельности их просто не существует. Поэтому-то логическая операция их изъя­тия из процесса взаимоотношений субъек­та с действительностью перекрывает доро­гу к изучению закономерностей осознава­емых и неосознаваемых психических явлений. Одним из следствий подобной операции является то, что исследователи бессознательного до сих пор ограничива­ются чисто отрицательной характеристи­кой этой сферы психических явлений. "Что такое бессознательное?" — спраши­ваете вы и получаете из всех психологи­ческих словарей ответ, который, если от­бросить многочисленные вариации, сводит­ся к следующему: "Бессознательное — характеристика любой активности или психической структуры, которую индивид не осознает" (Инглиш, 1958, с. 569).

Подобный ответ — это не только безо­бидная тавтология, подчиненная формуле "бессознательное — это то, что не осозна­ется". В этом определении полностью от­сутствует указание на то, что детермини­рует неосознаваемые явления. За данной дефиницией бессознательного проступает хорошо известный образ обитающего в со­знании гомункулюса, который присталь­но разглядывает одни развертывающиеся в психической жизни события, а на другие закрывает глаза. Приблизиться же к по­ниманию природы бессознательного мож­но лишь при том условии, что будут выде­лены детерминирующие бессознательное различные обстоятельства жизнедеятель­ности человека — побуждающие субъекта предметы потребностей (мотивы), пресле­дуемые субъектом цели, имеющиеся в си­туации средства достижения этих целей, многочисленные, не связанные прямо с ре-

шаемой человеком задачей, изменения сти­муляции и т.п. О необходимости выделе­ния детерминирующих неосознаваемые процессы явлений действительности про­зорливо писал С.Л. Рубинштейн: "...Бес­сознательное влечение — это влечение, предмет которого не осознан. Осознать свое чувство — значит не просто испытать свя­занное с ним волнение, а именно соотнести его с причиной и объектом, его вызвав­шим". (Рубинштейн, 1956, с. 160). Тем са­мым, как минимум, в определение бессоз­нательного должны быть включены те детерминанты, принадлежащие предметно­му миру, которые определяют содержание этой формы отражения действительности. Тогда первоначальная дефиниция бессоз­нательного примет следующий вид: "Бес­сознательное представляет собой со­вокупность психических процессов, детерминируемых такими явлениями дей­ствительности, о влиянии которых на его поведение субъект не отдает себе отче­та". Подчеркнем, что в эту первоначаль­ную характеристику бессознательного ука­зание на то, что субъект не отдает себе отчета о детерминантах поведения, вводит­ся лишь как указание на тот рабочий при­ем, через который психолог узнает о бес­сознательном, а не раскрывающая природу этой формы отражения особенность. Для выявления сущностной позитивной характеристики бессознательного необхо­димо обратиться прежде всего к двум спе­цифическим чертам бессознательного. Первая из этих черт — нечувствитель­ность к противоречиям: в бессознатель­ном действительность переживается субъектом через такие формы уподобле­ния, отождествления себя с другими людь­ми и явлениями, как непосредственное эмо­циональное вчувствование, идентификация, эмоциональное заражение, объединение в одну группу порой совершенно различных явлений через "сопричастие" (классичес­кий пример Л. Леви-Брюля о том, что ин­дейцы бразильского племени бероро отож­дествляют себя с попугаями арара), а не познается им через выявления логических противоречий и различий между объек­тами по тем или иным существенным признакам. И вторая черта — вневремен­ной характер бессознательного: в бессоз­нательном прошлое, настоящее и будущее сосуществуют, объединяются друг с другом

в одном психическом акте, а не находятся в отношении линейной необратимой пос­ледовательности. Причудливые сцепления событий в сновидениях и фантазмах; спрес-сованность прошлого, настоящего и буду­щего в некоторых клинических симпто­мах и проявлениях повседневной жизни в одно, не знающее причинных связей виде­ние мира — все это отнюдь не мистичес­кие, а реальные факты. И весь вопрос зак­лючается в том, как подойти к этим фактам.

Если исходно взять за образец законо­мерности сознания, в частности, подчинен­ность некоторых видов понятийного раци­онального мышления формальной логике, то указанные факты будут восприняты как еще один аргумент в пользу чисто нега­тивной дефиниции бессознательного по отношению к сознанию: в сфере сознания господствует логика; бессознательное — царство алогичного, иррационального и т.п. Подобное восприятие указанных выше феноменов исходит из такой типичной установки позитивистского мышления, как эгоцентризм в познании сложных соци­ально-культурных и психических явле­ний. Ведь именно эгоцентризм, и в первую очередь, такая его форма как "европоцент­ризм", заставляет принимать логику евро­пейского мышления за образец и превра­щать ее в натуральную, естественную характеристику сознания, при этом бла­гополучно забывая, что сама эта формаль­ная логика есть культурное приобретение. А если логика не дана сознанию от приро­ды, а задана культурой, то правомерно и применительно к сознанию допустить на­личие нескольких сосуществующих логик. Несмотря на фундаментальные исследова­ния Л.С. Выготского, А.Р. Лурия (1930) и Леви-Брюля (1930), посвященные анализу мышления в разных культурах, шоры ев­ропоцентризма вынуждают одномерно плоско трактовать не только закономер­ности бессознательного, но и сознания. Однако на этом приключения позитивис­тской мысли, попавшей в рабство эгоцент­ризма, не заканчиваются. Изучению каче­ственного своеобразия бессознательного препятствует еще одна форма научного эгоцентризма, названная нами "эволюци­онный снобизм". Исходя из "эволюцион­ного снобизма", исследователи нередко рас­ценивают формы психического отражения,

предшествующие сознанию, как более при­митивные, архаичные и т.п. Так, даже если на словах признается, что функциониро­вание бессознательного не просто алогич­но, а подчинено иной логике, то эта логика интерпретируется как архаичная. Таким образом, вновь осуществляется возврат к чисто негативному пониманию бессозна­тельного по отношению к сознанию. Из-за "эволюционного снобизма" такие проявле­ния бессознательного в детском мышле­нии, как его аутистический характер, сла­бость интроспекции, нечувствительность к противоречиям, воспринимаются как ало­гичность инфантильных форм мышления, их примитивность, в отличие от форм по­нятийного мышления и т.п. А эти инфан­тильные формы — не примитивнее и не грубее. Они — другие, иные, чем те, кото­рые присущи сознанию.

Если мы с самого начала нацелим свои поиски на выявление качественного свое­образия неосознаваемых форм психичес­кого отражения и сумеем преодолеть кос­ность научного эгоцентризма, то увидим, что указанные выше феномены и такие характеристики бессознательного, как от­сутствие противоречий и вневременной характер, свидетельствуют не об ущербно­сти, алогичности бессознательного, а об иной его логике, или, точнее, об иных логи­ках, стоящих за всеми этими проявления­ми. Причем, иных логиках не в смысле их архаичности и таинственности в стиле С. Лек л ера, а иных логиках функциониро­вания бессознательного в деятельности субъекта, обеспечивающих полновесный адаптивный эффект.

Существует ли такой критерий, ко­торый бы позволил отнести самые раз­личные проявления бессознательного к од­ному общему классу явлений, выявить их функциональное значение в процессе ре­гуляции деятельности субъекта и дать их позитивную характеристику по отноше­нию к сознанию? Давайте повнимательнее вглядимся в такие, казалось бы, не связан­ные друг с другом феномены, как аутизм детского мышления, слабость интроспек­ции, нечувствительность к противоречиям. Давайте прибавим к этому пестрому ряду такие факты, как особая продуктивность неоречевленной (неосознаваемой, предрече-вой) мысли, проявляющаяся во "внезап­ных" решениях..; неоднократно подвергав-

шаяся изучению в клинике шизофрении (Б.В. Зейгарник и др.) причудливость, мно­жественность, разнообразие,"странность" смысловых связей (легкое увязывание всего со всем, феномен "смысловой опухоли" и т.п.) как бы высвобождаемых в условиях распада нормально вербализуемой мысли­тельной деятельности; оправданность при­меняемой иногда очень оригинальной ме­тодики и т.н. "мозгового штурма", при которых нахождение оригинальных реше­ний обсуждаемой проблемы достигается пу­тем стимуляции генеза множества "недо­думанных до конца", не оречевленных полностью проектов решения и т.п. За все­ми этими феноменами просматривается один, позволяющий отнести их к общему классу, критерий. И слабость интроспек­ции, и нечувствительность к противоречи­ям, и запрет на рефлексию в методике "моз­гового штурма", и аутизм... — звенья одной цепи, главным стержнем которой являет­ся отсутствие противопоставленности в неосознаваемых формах психического отражения субъекта и окружающей его действительности. В неосознаваемом пси­хическом отражении мир и субъект обра­зуют одно неделимое целое. На наш взгляд, слитность субъекта и мира в неосознавае­мом психическом отражении представляет собой сущностную характеристику всей сферы бессознательного, конкретными вы­ражениями, проявлениями которой служат перечисленные выше факты. Так, например, причина слабости интроспекции ребенка лежит в невыделенности его Я из окру­жающей действительности. Нечувст­вительность к противоречиям как в ин­фантильных формах мышления, так и в сновидениях имеет в своей основе ту же самую причину — отсутствие противопос­тавления в этих формах психической ре­альности субъекта и окружающего его мира. Ведь действительность сама по себе не знает логических противоречий. Причи­на эффективности методики "мозгового, штурма" — своеобразное уравнивание в неосознаваемых формах психического от­ражения самых невероятных, "безумных" вариантов и привычных вариантов реше­ния задачи вследствие установки на полное снятие любого контроля по отношению к своим высказываниям и таким образом слияния своего Я с процессом решения за­дачи. Перечень феноменов, глубинная при-

чина которых лежит в нерасчлененности субъекта и действительности, можно было бы продолжить. Но уже из сказанного сле­дует, что выделенная нами характеристика бессознательного позволяет объяснить сходство внешне не связанных между собою явлений и дать общую позитивную харак­теристику неосознаваемой формы психи­ческого отражения. Качественное отличие этой формы психического отражения от сознания проявится еще более явно, если мы напомним, что сознание представляет собой "...отражение предметной действи­тельности в ее отделенности от наличных отношений к ней субъекта... В сознании об­раз действительности не сливается с пере­живанием субъекта: в сознании отражае­мое выступает как "предстоящее субъекту" [А.Н.Леонтьев]. Та же характеристика со­знания красочно описывается Д.Н. Узнад­зе при анализе специфики механизма объективации. Функция присущего толь­ко человеку механизма объективации, по выражению Д.Н. Узнадзе, проявляется в том, что человек видит, что существует мир и он в этом мире. Итак, отраженные в со­знании предметы и явления мира отделе­ны от наличных отношений субъекта к действительности; отраженные в бессозна­тельном события окружающего мира сли­ты в одном узле с наличными отношения­ми субъекта в действительности, образуют одно нераздельное целое с этими отношени­ями. Каждый из этих уровней психическо­го отражения вносит свой вклад в регуля­цию деятельности субъекта; каждый из этих уровней приспособлен для решения своего специфического класса жизненных задач. Так, благодаря слитости субъекта с миром в бессознательном, субъект непроиз­вольно воспринимает мир и запоминает его, не отдавая себе отчета об этом. Однако ре­гуляцией непроизвольных непреднамерен­ных актов, а также автоматизированных видов поведения тип жизненных задач, для которых необходимо бессознательное, фун­кция бессознательного не исчерпывается. Упоминаемые выше проявления продук­тивности доречевого мышления недвусмыс­ленно говорят о том, что бессознательное, не зная "логики" сознания, именно в силу это­го незнания открыто бесконечному коли­честву "иных логик" действительности, ко­торые еще пока не стали достоянием цивилизации.

При анализе сферы бессознательного в контексте общепсихологической теории деятельности открывается возможность ввести содержательную характеристику этих качественно отличных классов нео­сознаваемых явлений, раскрыть функцию этих явлений в регуляции деятельности и проследить их генезис. Если, опираясь на положения школы Л.С. Выготского, А.Н. Леонтьева и А.Р. Лурия, бросить взгляд на историю становления взглядов о бессознательном, то мы увидим, что раз­ные аспекты проявлений бессознательно­го разрабатывались при анализе четырех следующих проблем: проблемы передачи опыта из поколения в поколение и функ­ции этого опыта в социально-типическом поведении личности как члена той или иной общности; проблемы мотивационной детерминации поведения личности; про­блемы непроизвольной регуляции высших форм поведения и автоматизации различ­ных видов деятельности субъекта; пробле­мы поиска диапазона чувствительности ор­ганов чувств. На основании анализа этих проблем представляется, на наш взгляд, возможным выделить четыре особых класса проявлений бессознательного: на­дындивидуальные надсознательные явле­ния; неосознаваемые побудители поведе­ния личности (неосознаваемые мотивы и смысловые установки); неосознаваемые ре­гуляторы способов выполнения деятель­ности (операциональные установки и сте­реотипы); неосознаваемые резервы органов чувств (подпороговые субсенсорные раз­дражители).

Далее мы попытаемся выделить те на­правления, в которых шло исследование этих классов неосознаваемых явлений, дать краткое описание основных особенностей каждого класса и показать, что в каждом из этих классов проявляется основная черта бессознательного — слитость субъекта и мира в неосознаваемом психическом от­ражении.

1. Надындивидуальные надсознательные явления

Начнем с описания надындивидуаль­ных надсознательных явлений, поскольку, во-первых, эти явления всегда были покры­ты туманом таинственности и служили почвой для самых причудливых мифоло-

гических построении; во-вторых, именно на примере этих явлений наиболее рель­ефно открывается социальный генезис сфе­ры бессознательного в целом.

С нашей точки зрения, реальный факт существования класса надсознательных надындивидуальных явлений предстает в разных ипостасях во всех направлениях, затрагивающих проблему передачи опыта человечества из поколения в поколение или пересекающуюся с ней проблему дискрет­ности — непрерывности сознания.

Для решения этой фундаментальной проблемы привлекались такие понятия, как "врожденные идеи" (Р.Декарт), "архетипы коллективного бессознатель­ного" (К.Юнг), "космическое бессозна­тельное" (Судзуки), "космическое созна­ние" (Э.Фромм), "бессознательное как речь Другого" (Ж.Лакан), "коллективные пред­ставления" (Э.Дюркгейм, Л.Леви-Брюль) и "бессознательные структуры" (К.Леви-Стросс, М.Фуко).

Принципиально иной ход для решения этой проблемы предлагается в исследова­ниях выдающегося мыслителя В.И. Вер­надского. Если все указанные авторы, будь то Р. Декарт, Э. Фромм или К. Юнг, в ка­честве точки отсчета для понимания на­дындивидуальных надсознательных яв­лений избирают отдельного индивида, то В.И. Вернадский видит источник появле­ния нового пласта реальности в коллек­тивной бессознательной работе человече­ства. Он называет этот пласт реальности — ноосферой. Под влиянием научной мысли и человеческого труда биосфера переходит в новое состояние — в ноосферу, отмечает В.И. Вернадский. Однако и идеи В.И. Вернадского о ноосфере, несмотря на подчеркивание им социального, матери­ального характера возникновения ноосфе­ры, до сих пор с большим трудом пробива­ют себе дорогу в мышлении современных ученых и порой воспринимаются как изящная фантазия.

А вопросы о природе надындивидуаль­ных надсознательных явлений так и оста­ются только вопросами. Как проникнуть во все эти надындивидуальные бессозна­тельные структуры? Каково их происхож­дение? В большинстве случаев ответ на эти вопросы очень близок к их сказочному решению в "Синей птице" Мориса Метер-линка. В этой волшебной сказке добрая

фея дарит детям чудодейственный алмаз. Стоит лишь повернуть этот алмаз, и люди начинают видеть скрытые души вещей. Как и в любой настоящей сказке, в этой сказке есть большая правда. Окружающие людей предметы человеческой культуры действительно имеют "душу". И "душа" эта — не что иное, как поле значений, су­ществующих в форме опредмеченных в процессе деятельности в орудиях труда схем действия, в форме ролей, понятий, ритуалов, церемоний, различных соци­альных символов, норм, социальных образ­цов поведения.

Надсознательные явления, действитель­но, имеют социальное происхождение. В их основе лежит объективно существую­щая и являющаяся продуктом совместной деятельности человечества система значе­ний (А.Н. Леонтьев), опредмеченных в той или иной культуре в виде различных схем поведения, социальных норм и т.п. Над-сознательные явления представляют со­бой усвоенные субъектом как членом той или иной группы, образцы типичного для данной общности поведения и познания, влияние которых на его деятельность актуально не осознается субъектом и не контролируется им. Эти образцы (напри­мер, этнические стереотипы), усваиваясь через такие механизмы социализации, как подражание и идентификация, определя­ют особенности поведения субъекта имен­но как представителя данной социальной общности, то есть социально-типические особенности поведения, в проявлении ко­торых субъект и группа выступают как одно неразрывное целое. В советской психологии представления о "надсознатель-ном" и его роли в творческой деятельнос­ти развиваются М.Г. Ярошевским (1978), который показывает, что творческая ак­тивность ученого детерминируется прису­щими его научной группе или науке его времени в целом надсознательными кате­гориальными установками аппарата позна­ния, воплощающимися в выдвигаемых уче­ным гипотезах и проектах их решения.

Таким образом, идеи о потоке созна­ния, об архетипах коллективного бессоз­нательного и т.п. имеют вполне земную основу. За всеми этими представлениями стоит реальный факт существования на­дындивидуального надсознательного, име­ющего четко прослеживаемый социальный

генезис и представляющего собой усваива­емые субъектом образцы поведения и по­знания, порожденные всей совокупной дея­тельностью человечества.

2. Неосознаваемые побудители деятельности (неосознаваемые мотивы и смысловые установки личности)

Неосознаваемые побудители деятельно­сти личности всегда были центральным предметом исследования в традиционном психоанализе. Они принимают участие в регуляции деятельности, выступая в виде смысловых установок. Не пересказывая здесь развиваемых нами представлений об иерархической уровневой природе устано­вок как механизмов стабилизации, "цемен­тирования" деятельности личности, напом­ним лишь, что в соответствии с основными структурными единицами деятельности (деятельность, действие, операция) выделя­ются уровни смысловых, целевых и опера­циональных установок, а также уровень психофизиологических механизмов уста­новки (Асмолов, 1979). Общая функция установок любого уровня в регуляции де­ятельности характеризуется тремя следу­ющими моментами: а) установка определя­ет устойчивый целенаправленный характер протекания деятельности и выступает как механизм стабилизации деятельности личности, позволяющий сохранить ее на­правленность в непрерывно изменяющих­ся ситуациях; б) установка освобождает субъекта от необходимости принимать ре­шения и произвольно контролировать про­текание деятельности в стандартных, ранее встречавшихся ситуациях; в) (фиксиро­ванная) установка может выступать в ка­честве фактора, обусловливающего инерци­онность, косность динамики деятельности и затрудняющего приспособление к новым ситуациям.

Таковы основные особенности функции установок любого уровня в регуляции де­ятельности. И об этих особенностях мы мо­жем сегодня говорить как о научно обосно­ванном факте, благодаря фундаменталь­ным исследованиям Д.Н. Узнадзе и его школы. Что же касается специфических проявлений смысловых, целевых и опера-

циональных установок в деятельности, то они определяются прежде всего тем, какое содержание — личностный смысл или зна­чение (А.Н. Леонтьев) — выражает уста­новка в деятельности субъекта. И здесь еще раз хочется выделить одно положение, без которого мы будем постоянно путаться при рассмотрении в одной связке катего­рий "установка" и "бессознательное", "уста­новка" и "сознание", "установка" и "дея­тельность". Для более явного выявления связи между всеми этими категориями необходимо всегда помнить весьма полезное, введенное в лингвистике, различение: план содержания и план выражения. Установка как готовность к реагированию есть свое­го рода носитель, форма выражения того или иного содержания в деятельности субъекта. Если фактор, приводящий к ак­туализации установки, осознается субъек­том, то установка, соответственно, выража­ет в деятельности это осознаваемое содер­жание. В тех же случаях, когда какой-либо объективный фактор деятельности, напри­мер, мотив деятельности, не осознается, то актуализируемая им смысловая установка выражает в деятельности неосознаваемое содержание, в случае смысловой установки — вытесняемый субъектом личностный смысл происходящих событий.

Итак, ко второму классу проявлений бессознательного относятся неосознава­емые мотивы и смысловые установки — побуждения и нереализованные предраспо­ложенности к действиям, детерминируе­мые тем желаемым будущим, ради кото­рого осуществляется деятельность и в свете которого различные поступки и со­бытия приобретают личностный смысл. О существовании этого класса явлений ста­ло известно благодаря исследованиям от­сроченного постгипнотического внушения, приводящего к выполнению действия, им­пульс которого не известен самому совер­шившему это действие после выхода из гипнотического состояния человеку. По­добные явления в психопатологии описы­вались как раздвоение сознания, симптомы отчуждения частей собственного тела, вы­полняемых в сомнамбулическом состоянии действий при истерии, определяемые "от­щепленными" от сознания личности побуж­дениями. Эти явления были обозначены термином "подсознательное" (П. Жане). Впоследствии для объяснения природы

этих явлении, а затем и для понимания раз­ноуровневых мотивационных структур личности в целом основателем психоана­лиза 3. Фрейдом было введено понятие бессознательное в узком смысле слова — "динамическое вытесненное бессознатель­ное". Под бессознательным понимались не­реализованные влечения, которые из-за их конфликта с социальными запросами обще­ства не допускались в сознание или изго­нялись, отчуждались из него с помощью такого защитного механизма психики как вытеснение. Будучи вытеснены из созна­ния личности, эти влечения образуют сфе­ру бессознательного — скрытые аффектив­ные комплексы, предрасположенности к действиям, активно воздействующие на жизнь личности и проявляющиеся порой в непрямых символических формах (юмо­ре, сновидениях, забывании имен и намере­ний, обмолвках и т.п.). Существенная и часто выпускаемая из виду черта динами­ческих проявлений бессознательного состо­ит в том, что осознание личностью причин­ной связи нереализованных влечений с приведшими к их возникновению в про­шлом травматическими событиями не приводит к исчезновению переживаний, обусловленных этими влечениями (напри­мер, страхов), так как узнанное субъектом воспринимается им как нечто безличное, чуждое, происходящее не с ним. Эффекты бессознательного в поведении устраняются только в том случае, если вызвавшие их события переживаются личностью совме­стно с другим человеком (например, в пси­хоаналитическом сеансе) или с другими людьми (групповая психиатрия), а не толь­ко узнаются ею. Особо важное значение для понимания этого класса проявлений бессознательного и приемов его перестрой­ки имеют феномены и механизмы бессоз­нательного в межличностных отношениях, связанных с установлением эмоциональной интеграции, психологического слияния взаимодействующих людей в одно нераз­дельное целое. К этим феноменам относят­ся эмпатия, первичная идентификация (неосознанное эмоциональное отождествле­ние с притягательным объектом, например, младенца с матерью), трансфер (возникаю­щий в психоаналитическом сеансе перенос нереализованных стремлений пациента на психоаналика), <...> проекция (неосознан­ное наделение другого человека присущи-

ми данной личности желаемыми или неже­лаемыми свойствами). Во всех этих прояв­лениях бессознательного побуждающий субъекта мир и сам субъект представляют одно неразрывное целое.

Личностные смыслы, "значения-для-меня" тех или иных событий мира состав­ляют как бы сердцевину описываемого класса неосознаваемых явлений — класса неосознаваемых мотивов и смысловых ус­тановок. Явления этого класса не могут быть преобразованы под влиянием тех или иных односторонних вербальных воздей­ствий. Это положение, основанное на це­лом ряде фактов, полученных в экспери­ментальных исследованиях А.Н. Леонтьева и А.В. Запорожца (1945), Е.В. Субботско-го (1977) и других, в свою очередь, вплот­ную подводит нас к особенности смысловых образований, определяющей методические пути их исследования. Эта особенность со­стоит в том, что изменение смысловых об­разований всегда опосредствовано изме­нением самой деятельности субъекта. Именно учет этой важнейшей особенности смысловых образований (системы личнос­тных смыслов и выражающих их в дея­тельности смысловых установок) позволя­ет пролить свет на некоторые метаморфозы в развитии психоанализа, объяснение ко­торых выступает как своего рода провер­ка предлагаемой нами классификации.

Во-первых, неэффективность психотера­пии, ограничивающейся чисто вербальны­ми односторонними воздействиями, то есть той терапии, которую столь ядовито высме­ял еще 3. Фрейд в своей работе "О "диком" психоанализе" (1923), как раз и объясняет­ся тем, что по самой своей природе смысло­вые образования нечувствительны к вер­бальным воздействиям, несущим чисто информативную нагрузку. Повторяем, что смыслы изменяются только в ходе реорга­низации деятельности, в том числе и дея­тельности общения, в которой происходит "речевая работа" (Ж. Лакан). Не случайно поэтому Жак Лакан, выдвинувший лозунг "Назад к Фрейду", перекликается в этом пункте с основоположником психоанали­за, замечая: "Функция языка заключается не в информации, а в побуждении. Именно ответа другого я ищу в речи. Именно мой вопрос констатирует меня как субъекта". Иными словами, только деятельность, в том числе и деятельность общения, выражаю-

щая те или иные смыслообразующие моти­вы и служащая основой для эмоциональной идентификации с Другим, может изменить личностные смыслы пациента. Во-вторых, в неэффективности влияния указанного типа вербальных воздействий на сферу смыслов — воздействий, которыми часто подменяется диалог между психоаналити­ком и пациентом,— следует искать, на наш взгляд, одну из причин явно наметившего­ся сдвига от индивидуальных методов к групповым методам психотерапии, напри­мер, к таким методам, как психодрама, Т-группы и т.п., в которых так или иначе ре­конструируется деятельность, приводящая в конечном итоге к изменению личност­ных смыслов и выражающих их в деятель­ности смысловых установок.

Подытоживая представления о приро­де неосознаваемых побудителей деятель­ности, об их сущности, перечислим основ­ные особенности динамических смысловых систем личности:

1) производность от деятельности субъекта и его социальной позиции в сис­теме общественных отношений;

2) интенциональность (ориентирован­ность на предмет деятельности: смысл все­гда кому-то или чему-то адресован, смысл всегда есть смысл чего-то);

3) независимость от осознания (лич­ностный смысл может быть осознан субъек­том, но самого по себе осознания недоста­точно для изменения личностного смысла);

4) невозможность воплощения в значе­ниях (Л.С. Выготский, М.М. Бахтин) и неформализуемость (Ф.В. Бассин).

5) феноменально смысловые образова­ния проявляются в виде кажущихся слу­чайными, немотивированными "отклоне­ний" поведения от нормативного для данной ситуации (например, обмолвки, лишние движения и т.п.).

3. Неосознаваемые регуляторы способов выполнения деятельности (операциональные установки и стереотипы)

В основе регуляции непроизвольных и автоматизированных актуально некон­тролируемых способов выполнения дея­тельности субъекта (операций) лежат

такие проявления бессознательного, как неосознаваемые операциональные уста­новки и стереотипы. Они возникают в процессе решения различных задач (пер­цептивных, мнемических, моторных, мыс­лительных) и детерминируются неосоз­нанно предвосхищаемым образом событий и способов действия, опирающимся на про­шлый опыт поведения в подобных си­туациях. Динамика возникновения этих актуально-неосознаваемых форм психи­ческого отражения красочно описывалась в психологии сознания как переход содер­жаний сознания из фокуса сознания на его периферию (В. Вундт). Для обозначения разных стадий этих проявлений бессозна­тельного в регуляции деятельности при­влекались два круга терминов, фиксирую­щих либо неосознаваемую подготовку субъекта к действию с опорой на прошлый опыт — "бессознательные умозаключения" (Г. Гельмгольц), "преперцепция" (В. Джемс), "предсознательное" (3. Фрейд), "гипотеза" (Дж. Брунер), "вероятностное прогнозиро­вание" (И.М. Фейгенберг) и т.п.; либо не­произвольный контроль уже развер­тывающейся активности субъекта — "динамический стереотип" (И.П. Павлов), "схема" (Ф. Бартлетт), "акцептор действия" (П.К. Анохин), и т.п. Функция этих прояв­лений бессознательного состоит в том, что субъект может одновременно пере­рабатывать информацию о действитель­ности на нескольких различных уровнях и сразу совершать целый ряд актов пове­дения (запоминать и отыскивать решения задач, не ставя осознанных целей решать и запоминать; обходить препятствия, не ут­руждая себя отчетом об их существова­нии; "делать семь дел сразу" и т.п.).

Пожалуй, одна из первых попыток вы­вести общий закон, которому подчиняют­ся неосознаваемые явления этого класса, принадлежит Клапареду. Он сформулиро­вал закон осознания, суть которого заклю­чается в следующем: чем больше мы пользуемся тем или иным действием, тем меньше мы его осознаем. Но стоит на пути привычного действия появиться препят­ствию, как возникает потребность в осоз­нании, которая и является причиной того, что действие вновь попадает под контроль со стороны сознания. Однако закон Кла-пареда описывает лишь феноменальную ди­намику этого класса явлений. Объяснить

же возникновение осознания появлением потребности в осознании — это то же са­мое, что объяснить происхождение крыль­ев у птиц появлением потребности летать (Выготский, 1956).

Кардинальный шаг в развитии пред­ставлений о сущности неосознаваемых ре­гуляторов деятельности был сделан в со­ветской психологии. Не излагая здесь всего массива экспериментальных и теоретичес­ких исследований этого пласта бессозна­тельного, укажем только на те два направ­ления, в которых велись эти исследования.

В генетическом аспекте изучение "предсознательного" было неразрывно свя­зано с анализом проблемы развития про­извольной регуляции высших форм пове­дения человека. "Произвольность в деятельности какой-либо функции явля­ется всегда оборотной стороной ее осозна­ния", — писал один из идейных вдох­новителей и родоначальников этого направления Л.С. Выготский. В свете из­ложенного выше понимания бессознатель­ного как формы психического отражения, в которой субъект и мир представляют одно нераздельное целое, особенно очевид­ной становится необходимость столь жес­ткого увязывания Л.С. Выготским между собой произвольности и осознанности дея­тельности человека. Ведь произвольность всегда предполагает контроль со стороны субъекта за своим поведением при нали­чии намерения осуществить желаемый им акт поведения, подчинить то или иное по­ведение, например, запоминание своей вла­сти. Но для такого контроля, как мини­мум, необходимо как бы бросить взгляд на свое собственное поведение со стороны, про­тивопоставить себя окружающей действи­тельности. Там, где нет произвольного кон­троля, там нет противопоставления себя миру, а тем самым нет осознания. Про­блема произвольности — осознанности поведения была подвергнута глубокому анализу в известных работах по произволь­ной и непроизвольной регуляции деятель­ности (А.В.Запорожец, П.И.Зинченко).

В функциональном плане изучение неосознаваемых регуляторов деятельности непосредственно вписывается в проблему автоматизации различных видов внешней и внутренней деятельности. Так, А.Н. Ле­онтьевым проанализирован процесс пре­вращения в ходе обучения действия, на-

правляемого осознаваемой предвидимой целью, в операцию, условия осуществления которой только "презентируются" субъек­ту. В основе осознания, таким образом, ле­жит изменение места предметного со­держания в структуре деятельности, являющееся следствием процесса автома­тизации — деавтоматизации деятельно­сти. Это положение радикально отличает­ся от представлений о динамике осознания в интроспективной психологии сознания. Если интроспективный психолог ищет при­чину изменения состояний сознания внут­ри самого сознания, то для представителей деятельного подхода к "физиологии актив­ности" ключ к изменению состояний созна­ния — в самом движении деятельности, ее развитии, ее автоматизации и дезавтомати-зации. В ходе процесса автоматизации про­исходит стирание грани между субъектом и объектом, растворение субъекта в дея­тельности. Н.А. Бернштейн приводит яр­кий пример такого слияния субъекта с миром, происходящего в процессе автома­тизации деятельности, обращаясь к фраг­менту из произведения Л.Н. Толстого "Анна Каренина": "Чем далее Левин косил, тем чаще и чаще чувствовал он минуты забытья, при котором уже не руки махали косой, а сама коса двигала за собой... пол­ное жизни тело, и как бы по волшебству, без мысли о ней, работа, правильная и отчетли­вая, делалась сама собой".

В основе функционирования автомати­зированных форм поведения лежат опера­циональные установки и стереотипы. Про­веденные с позиции представлений об уровневой природе установки как меха­низма стабилизации деятельности иссле­дования позволили экспериментально вы­явить две существенно отличающиеся неосознаваемые формы регуляции автома­тизированного поведения. Было показано, что традиционно изучавшиеся класси­ческим методом фиксации установки Д.Н. Узнадзе относятся к так называемым установкам на целевой признак, то есть признак сравниваемых установочных объектов, который с самого начала осозна­ется субъектом. Установки на целевой при­знак лежат в основе "сознательных опера­ций" (А.Н. Леонтьев), которые возникли вследствие автоматизации действия. Та­кого рода сознательные операции возни­кают в ходе неоднократных повторений

действия, например, при обучении вожде­нию автомобиля, косьбе или письму. Со­держание цели действия, вначале осозна­ваемое субъектом, занимает в строении другого, более сложного действия место условия его выполнения. Вследствие из­менения места цели в структуре деятель­ности, сдвига цели на условие, происшед­шего при автоматизации действия, данное действие превращается в сознательную операцию. По своему происхождению со­знательные операции появляются вслед­ствие автоматизации действий; по спосо­бу регуляции сознательные операции — потенциально произвольно контролируе­мые; по уровню отражения — вторично неосознаваемые (при появлении затрудне­ний в ходе их осуществления могут осоз­наваться); по динамике протекания — гиб­ки, лабильны. Таковы черты сознательных операций. Установки на целевой признак, регулирующие протекания сознательных операций, если говорить в терминологии Д.Н. Узнадзе, исходно принадлежат плану объективации. Иными словами, основной массив экспериментальных исследований школы Д.Н. Узнадзе посвящен изучению особенностей именно этих лишь вторично неосознаваемых установок, установок на целевой признак. От вторично неосозна­ваемых установок на целевой признак принципиально отличаются операциональ­ные установки на неосознаваемый при­знак (иногда говорят "иррелевантный при­знак"). Эти установки регулируют приспособительные операции. Приспосо­бительные операции относятся к реактив­ному иерархически самому низкому уров­ню реагирования в структуре деятельности субъекта. Они возникают в процессе не­произвольного подражания или прилажи­вания, подгонки к предметным условиям ситуации, например, приспособления ребен­ка к языковым условиям, в результате которого усваиваются различные грамма­тические формы, используемые в речевом общении. Приспособительные операции ха­рактеризуются тремя следующими свой­ствами: по способу регуляции приспосо­бительные операции — непроизвольны; по уровню отражения — изначально неосоз­наваемы; по динамике протекания — кос­ны, ригидны. В экспериментальном иссле­довании М.Б. Михалевской было выявлено, что установки, выработанные на побочный

неосознаваемый признак, существенно от­личаются от установок на целевой при­знак по выраженности иллюзии фикси­рованной установки. Оказалось, что установочный эффект, обусловленный ус­тановкой на неосознаваемый признак, го­раздо сильнее и потому дольше сохраняет­ся, чем эффект установки на целевой признак. Полученные данные представля­ют троякий интерес. Во-первых, четко выявлена зависимость основных свойств установки от места установочного призна­ка в структуре деятельности. Во-вторых, показано, что за установками на целевой признак, изучаемыми в школе Д.Н. Узнад­зе, стоит иная психологическая реальность, чем за установками на операциональный иррелевантный признак. Эти факты, тем самым, подтверждают положение о суще­ствовании разных установок по парамет­ру степени осознанности того признака, на который они фиксируются, и, тем самым, переводят в плоскость экспериментальных исследований старую дискуссию о нео­сознаваемых и осознаваемых установках. В-третьих, в будущем выделенные устано­вочные эффекты могут быть использова­ны в качестве лакмусовой бумажки того, с каким уровнем деятельности в экспери­ментах мы имеем дело — с действием, ав­томатизировавшимся в сознательную опе­рацию, то есть с пластом активной регуляции в деятельности, или же с при­способительной операцией, выражающей пласт реактивной адаптации субъекта к действительности.

4. Неосознаваемые резервы органов чувств

При анализе проблемы определения порогов ощущения, диапазона чувстви­тельности человека к разным внешним раздражителям были обнаружены факты воздействия на поведение таких раздра­жителей, о которых он не мог дать отчета (И.М.Сеченов, Г.Т.Фехнер). Для обозначе­ния разных аспектов этих субъективно неосознаваемых подпороговых раздражи­телей предложены понятия "предвнима-ние" (У.Найссер) и "субсенсорная область" (Г.В.Гершуни). Процессы "предвнимания" связаны с переработкой информации за пределами произвольно контролируемой деятельности, которая, непосредственно не

затрагивая цели и задачи субъекта, снаб­жает его полным неизбирательным ото­бражением действительности, обеспечивая приспособительную реакцию на те или иные еще не распознанные изменения си­туации (например, так называемый фено­мен "шестого чувства" — что-то остано­вило, что-то заставило вздрогнуть и т.п.). Психофизиологической основой процессов предвнимания являются субсенсорные раздражители. Субсенсорной областью на­звана зона раздражителей (неслышимых звуков, невидимых световых сигналов и т.п.), вызывающих непроизвольную объек­тивно регистрируемую реакцию и способ­ных осознаваться при придании им сиг­нального значения. Изучение процессов предвнимания и субсенсорных раздражи­телей позволяет выявить резервные воз­можности органов чувств человека, зави­сящие от целей и смысла решаемых им задач. На примере анализа проявлений этого класса неосознаваемых психических процессов явно выступает адаптивная функция бессознательного в целенаправ­ленной деятельности человека.

Развитие представлений о природе бес­сознательного, специфике его проявлений, и функциях в регуляции поведения чело­века является необходимым условием со­здания целостной объективной картины психической жизни личности.

Самое важное и вместе с тем очевид­ное, к чему мы приходим при анализе сфе­ры бессознательного с позиций деятельно-стного подхода, заключается в том, что три пути к изучению психики человека вовсе не представляют собой трех параллельных прямых, которым не суждено пересечься в пространстве научного мышления совре­менной психологической науки. Сегодня совершенно ясно, что благодаря взаимопро­никновению подходов, связанных с иссле­дованием бессознательного, деятельности и установки, каждый из них в букваль­ном смысле слова обретает свое второе дыхание. Деятельностный подход, если он и дальше будет настороженно относиться к богатейшей феноменологии бессознатель­ного, окажется не в состоянии объяснить многие факты, касающиеся закономернос­тей развития и функционирования моти-вационно-смысловой сферы личности, по-

знавательных процессов, различных авто­матизированных видов поведения. Ведь старый образ, олицетворяющий сознание с верхушкой айсберга в процессе психичес­кой регуляции деятельности, — это не толь­ко красивая метафора. Он наглядно отра­жает реальное соотношение осознаваемого и неосознаваемого уровней психики в ре­гуляции деятельности, в жизни человека. Вот поэтому исследования познания, лич­ности, динамики межличностных отноше­ний, оставляющие за бортом неосознавае­мый уровень регуляции деятельности, являются по меньшей мере однобокими. В свою очередь, только выявив функциональ­ное значение бессознательного и установ­ки в процессе регуляции деятельности, мы сможем глубже проникнуть в природу этих проявлений психической реальнос­ти. Именно анализируя бессознательное и его функцию в деятельности человека, мы приходим к позитивной характеристике бессознательного как уровня психическо­го отражения, в котором субъект и мир представлены как одно неразделимое це­лое. Установка же выступает как форма выражения в деятельности человека того или иного содержания — личностного смысла или значения, которое может быть как осознанным, так и неосознанным. Фун­кция установки в регуляции деятельнос­ти — это обеспечение целенаправленного и устойчивого характера протекания дея­тельности личности.

Анализ бессознательного с позиций те­ории деятельности позволяет, во-первых, наметить те проблемы и направления, в

русле которых изучались явления выде­ленных нами классов (проблема передачи и усвоения опыта; проблема детерминации деятельности; проблемы произвольной ре­гуляции высших форм поведения и авто­матизации различных видов внешней и внутренней деятельности; проблема поис­ка диапазона чувствительности), во-вторых, вычленить в пестром потоке этих явле­ний четыре качественно различных клас­са (надындивидуальные надсознательные явления, неосознаваемые мотивы и смыс­ловые установки личности, неосознаваемые механизмы регуляции способов деятель­ности, неосознаваемые резервы органов чувств) и обозначить генезис и функцию явлений разных классов в деятельности субъекта. Необходимость содержательной характеристики бессознательного как фор­мы психического отражения, в которой субъект и мир представляют одно нераз­рывное целое, а также подобной классифи­кации неосознаваемых явлений состоит в том, что нередко встречающееся противо­поставление всех трех разнородных явле­ний уживается с полной утратой их спе­цифики, что существенно затрудняет продвижение на нелегком пути их изуче­ния. Между тем лишь выявление общих черт и специфики этих "утаенных" пла­нов сознания (Л.С. Выготский) позволит найти адекватные методы их исследова­ния, раскрыть их функцию в регуляции деятельности и тем самым не только до­полнить, но и изменить существующую картину представлений о деятельности, сознании и личности.

Дж.Б.Уотсон

БИХЕВИОРИЗМ¹

Бихевиоризм (behaviorism,от англ, behavior — поведение) — особое направле­ние в психологии человека и животных, буквально — наука о поведении. В своей современной форме бихевиоризм представ­ляет продукт исключительно американ­ской науки, зачатки же его можно найти в Англии, а затем и в России. В Англии в 90-х годах Ллойд Морган начал произво­дить эксперименты над поведением жи­вотных, порвав, таким образом, со старым антропоморфическим направлением в зоо­психологии. Антропоморфическая школа устанавливала у животных такие слож­ные действия, которые не могли быть на­званы "инстинктивными". Не подвергая этой проблемы экспериментальному иссле­дованию, она утверждала, что животные "разумно" относятся к вещам и что пове­дение их, в общем, подобно человеческому. Ллойд Морган ставил наблюдаемых жи­вотных в такие условия, при которых они должны были разрешить определенную задачу, например, поднять щеколду, чтобы выйти из огороженного места. Во всех слу­чаях он установил, что разрешение задачи начиналось с беспорядочной деятельности, с проб и ошибок, которые случайно приво­дили к верному решению. Если же живот­ным снова и снова ставилась та же задача, то в конце концов они научались разре­шать ее без ошибок: у животных развива­лась более или менее совершенная привыч­ка. Другими словами, метод Моргана был подлинно генетическим. Эксперименты Моргана побудили Торндайка в Америке к его работе (1898). В течение следующего

десятилетия примеру Торндайка последо­вало множество других ученых-зоологов. Однако никто из них ни в коей мере не приблизился к бихевиористической точ­ке зрения. Почти в каждом исследовании этого десятилетия поднимался вопрос о "со­знании" у животных. Уошборн дает в сво­ей книге "The animal Mind" (1-е издание, 1908) общие психологические предпосыл­ки, лежащие в основе работ того времени о психологии животных. Уопгсон в своей статье "Psychology as the Behaviorist Views It" ("Psychological Review", XX, 1913) пер­вый указал на возможность новой психо­логии человека и животных, способной вы­теснить все прежние концепции о сознании и его подразделениях. В этой статье впер­вые появились термины бихевиоризм, би-хевиористп, бихевиористпический. В своей первоначальной форме бихевиоризм осно­вывался на недостаточно строгой теории образования привычек. Но вскоре на нем сказалось влияние работ Павлова и Бехте­рева об условных секреторных и двигатель­ных рефлексах, и эти работы, в сущности, и дали научное основание бихевиоризму. В тот же период возникла школа так назы­ваемой объективной психологии, представ­ленная Икскюлем, Веером и Бете в Герма­нии, Нюэлем и Боном во Франции и Лебом в Америке. Но хотя эти исследователи и способствовали в большой мере накопле­нию фактов о поведении животных, тем не менее их психологические интерпрета­ции имели мало значения в развитии той системы психологии, которая впоследствии получила название "бихевиоризм". Объек­тивная школа в том виде, как она была развита биологами, была, по существу, дуа­листической и вполне совместимой с пси­хофизическим параллелизмом. Она была скорее реакцией на антропоморфизм, а не на психологию как науку о сознании.

Сущность бихевиоризма. С точки зре­ния бихевиоризма подлинным предметом психологии (человека) является поведение человека от рождения и до смерти. Явле­ния поведения могут быть наблюдаемы точ­но так же, как и объекты других естествен­ных наук. В психологии поведения могут быть использованы те же общие методы, которыми пользуются в естественных на-

¹ История психологии. Тексты / Под ред. П.Я.Гальперина, А.Н.Ждан. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1992. С. 96—106.

уках. И поскольку при объективном изу­чении человека бихевиорист не наблюдает ничего такого, что он мог бы назвать созна­нием, чувствованием, ощущением, вообра­жением, волей, постольку он больше не счи­тает, что эти термины указывают на подлинные феномены психологии. Он при­ходит к заключению, что все эти термины могут быть исключены из описания дея­тельности человека, этими терминами ста­рая психология продолжала пользоваться потому, что эта старая психология, начав­шаяся с Вундта, выросла из философии, а философия, в свою очередь, из религии. Другими словами, этими терминами пользовались потому, что вся психология ко времени возникновения бихевиоризма была виталистической. Сознание и его под­разделения являются поэтому не более как терминами, дающими психологии возмож­ность сохранить — в замаскированной, правда, форме — старое религиозное поня­тие "душа". Наблюдения над поведением могут быть представлены в форме стимулов (С) и реакций (Р). Простая схема С — Р вполне пригодна в данном случае. Задача психологии поведения является разрешен­ной в том случае, если известны стимул и реакция. Подставим, например, в приведен­ной формуле вместо С прикосновение к роговой оболочке глаза, а вместо Р мигание. Задача бихевиориста решена, если эти дан­ные являются результатом тщательно про­веренных опытов. Задача физиолога при изучении того же явления сводится к оп­ределению соответственных нервных свя­зей, их направления и числа, продолжи­тельности и распространения нервных импульсов и т. д. Этой области бихевио­ризм не затрагивает, как не затрагивает он и проблему физико-химическую — опреде­ление физической и химической природы нервных импульсов, учет работы произве­денной реакции и т. п. Таким образом, в каждой человеческой реакции имеются би-хевиористическая, нейрофизиологическая и физико-химическая проблемы. Когда явления поведения точно сформулированы в терминах стимулов и реакций, бихевио­ризм получает возможность предсказывать эти явления и руководить (овладеть) ими — два существенных момента, которых тре­бует всякая наука. Это можно выразить еще иначе. Предположим, что наша задача заключается в том, чтобы заставить чело-

века чихать; мы разрешаем ее распылени­ем толченого перца в воздухе (овладение). Не так легко поддается разрешению соот­ношение С — Р в "социальном" поведении. Предположим, что в обществе существует в форме закона стимул "запрещение" (С), ка­ков будет ответ (Р) ? Потребуются годы для того, чтобы определить Р исчерпывающим образом. Многие из наших проблем долж­ны еще долго ждать разрешения вследствие медленного развития науки в целом. Не­смотря, однако, на всю сложность отноше­ния "стимул-реакция", бихевиорист ни на одну минуту не может допустить, чтобы ка­кая-нибудь из человеческих реакций не могла быть описана в этих терминах.

Основная задача бихевиоризма заклю­чается, следовательно, в накоплении наблю­дений над поведением человека с таким расчетом, чтобы в каждом данном случае — при данном стимуле (или, лучше ска­зать, ситуации) — бихевиорист мог ска­зать наперед, какова будет реакция, или, если дана реакция, какой ситуацией дан­ная реакция вызвана. Совершенно очевид­но, что при такой широкой задаче бихеви­оризм еще далек от цели. Правда, эта задача очень трудна, но не неразрешима, хотя иным она казалась абсурдной. Меж­ду тем человеческое общество основыва­ется на общей уверенности, что действия человека могут быть предсказаны заранее и что могут быть созданы такие ситуации, которые приведут к определенным типам поведения (типам реакций, которые обще­ство предписывает индивидам, входящим в его состав). Церкви, школы, брак — сло­вом, все вообще исторически возникшие институты не могли бы существовать, если бы нельзя было предсказывать — в самом общем смысле этого слова — поведение человека; общество не могло бы существо­вать, если бы оно не в состоянии было со­здавать такие ситуации, которые воздей­ствовали бы на отдельных индивидов и направляли бы их поступки по строго оп­ределенным путям. Правда, обобщения би-хевиористов основывались до настоящего времени преимущественно на обычных, бессистемно применявшихся методах об­щественного воздействия. Бихевиоризм надеется завоевать и эту область и подвер­гнуть экспериментально-научному, досто­верному исследованию отдельных людей и общественные группы. Другими слова-

ми, бихевиоризм полагает стать лаборато­рией общества. Обстоятельство, затрудня­ющее работу бихевиориста, заключается в том, что стимулы, первоначально не вызы­вавшие какой-либо реакции, могут впос­ледствии вызвать ее. Мы называем это процессом обусловливания (раньше это называли образованием привычек). Эта трудность заставила бихевиориста прибег­нуть к генетическому методу. У новорож­денного ребенка он наблюдает так называ­емую физиологическую систему рефлексов, или, лучше, врожденных реакций. Беря за основу весь инвентарь безусловных, незау­ченных реакций, он пытается превратить их в условные. При этом обнаруживается, что число сложных незаученных реакций, появляющихся при рождении или вскоре после него, относительно невелико. Это приводит к необходимости совершенно от­вергнуть теорию инстинкта. Большинство сложных реакций, которые старые психо­логи называли инстинктами, например, ползание, лазание, опрятность, драка (мож­но составить длинный перечень их), в на­стоящее время считаются надстроенными или условными. Другими словами, бихе-виорист не находит больше данных, кото­рые подтверждали бы существование на­следственных форм поведения, а также существование наследственных специаль­ных способностей (музыкальных, художе­ственных и т.д.). Он считает, что при на­личии сравнительно немногочисленных врожденных реакций, которые приблизи­тельно одинаковы у всех детей, и при усло­вии овладения внешней и внутренней сре­дой возможно направить формирование любого ребенка по строго определенному пути.

Образование условных реакций. Если мы предположим, что при рождении име­ется только около ста безусловных, врож­денных реакций (на самом деле их, ко­нечно, гораздо больше, например, дыхание, крик, движение рук, ног, пальцев, большо­го пальца ноги, торса, дефекация, выделе­ние мочи и т. д.); если мы предположим далее, что все они могут быть превраще­ны в условные и интегрированы — по за­конам перестановок и сочетаний, — тог­да все возможное число надстроенных реакций превысило бы на много милли­онов то число реакций, на которое спосо­бен отличающийся максимальной гибко-

стью взрослый человек в самой сложной социальной обстановке. Эти незаученные реакции вызываются некоторыми опреде­ленными стимулами. Будем называть такие стимулы безусловными [(Б)С], а все такие реакции — безусловными реакци­ями [(Б)Р], тогда формула может быть вы­ражена так:

(Б)С (Б)Р

После образования условной связи

В С D Е

и т.д.

Пусть в этой схеме А будет безуслов­ным стимулом, а 1 — безусловной реакци­ей. Если экспериментатор заставляет В (а в качестве В, насколько нам известно, мо­жет служить любой предмет окружающе­го мира) воздействовать на организм од­новременно с А в течение известного периода времени (иногда достаточно даже одного раза), то В затем также начинает вызывать 1. Таким же способом можно заставить С, D, Е вызывать 1, другими сло­вами, можно любой предмет по желанию заставить вызывать 1 (замещение стиму­лов). Это кладет конец старой гипотезе о существовании какой-то врожденной либо мистической связи или ассоциации меж­ду отдельными предметами. Европейцы пишут слова слева направо, японцы же пишут вдоль страницы — сверху вниз. Поведение европейцев также закономерно, как и поведение японцев. Все так называ­емые ассоциации приобретены в опыте. Это показывает, как растет сложность воздей­ствующих на нас стимулов по мере того, как наша жизнь идет вперед.

Каким образом, однако, становятся бо­лее сложными реакции? Физиологи иссле­довали интеграцию реакций главным об­разом, однако, с точки зрения их количества и сложности. Они изучали последователь­ное течение какого-либо акта в целом (на-

пример, рефлекса почесывания у собак), строение нервных путей связанных с этим актом, и т. п. Бихевиориста же интересует происхождение реакции. Он предполагает (как это показано в нижеприведенной схе­ме), что при рождении А вызывает I, В — 2, С — 3. Действуя одновременно, эти три стимула вызовут сложную реакцию, состав­ными частями которой являются 1, 2, 3 (если не произойдет взаимного торможе­ния реакций). Никто все же не назовет это интеграцией. Предположим, однако, что экспериментатор присоединяет простой стимул X всякий раз, как действуют А, В и С. Через короткое время окажется, что этот стимул X может действовать один, вызы­вая те же три реакции 1, 2, 3, которые рань­ше вызывались стимулами А, В, С.

Изобразим схематически, как возни­кает интеграция или новые реакции всего организма:

(Б)С

В С

действующие последовательно

(Б)Р

2 > последовательно вызванные, но не интег-, рированные

После образования условной связи: (У)С

X

А В С

интегрированная реакция (У)

Часто возбудителем интегрированной реакции является словесный (вербальный) стимул. Всякий словесный приказ явля­ется таким именно стимулом. Таким об-

разом, самые сложные наши привычки могут быть представлены как цепи про­стых условных реакций.

Бихевиоризм заменяет поток созна­ния потоком активности, он ни в чем не находит доказательства существования потока сознания, столь убедительно описан­ного Джемсом, он считает доказательным только наличие постоянно расширяющего­ся потока поведения. На приведенной схе­ме показано, чем бихевиоризм заменяет джемсовский поток сознания.

На этой схеме перечислены (весьма неполно) действия новорожденного (непре­рывные линии). Она показывает, что реак­ции "любовь", "страх", "гнев", появляются при рождении так же, как чихание, ика­ние, питание, движение туловища, ног, гор­тани, хватание, дефекация, выделение мочи, плач, эрекция, улыбка и т. д. Она показы­вает далее, что протягивание рук, мигание и т. п. появляются в более позднем возра­сте. Из этой схемы становится также яс­ным, что некоторые из этих врожденных реакций продолжают существовать в те­чение всей жизни индивидуума, в то вре­мя как другие исчезают. Важнее всего то, что, как показывает схема (пунктирные линии), условные реакции всегда непосред­ственно надстраиваются на основе врож­денных.

Так, например, новорожденный ребенок улыбается [(Б)Р], поглаживание губ [(Б)С] и других зон тела (как и некоторые внут-риорганические стимулы) вызывают эту улыбку.

Ситуацию при этой врожденной ре­акции можно представить следующим об­разом:

(БУС (БУР

Поглаживающее прикосновение Улыбка

После образования условной связи:

(У)С (У)Р

Вид материнского лица Улыбка

При реакции гнева:

(БУС

Препятствующее движение

(Б)Р

Громкий плач,

сжимание тела

и т.д. (гнев)

После образования условной связи:

(У)С (У)Р

Вид человека,

учиняющего препятствие Гнев

пищевые реакции ---------

Г _^ся._пн1ц^ре»мами^______________________.„___,__________

Кровообращение и дыхание

хватание протиги.. ру^к, ыаяипуллии». лЬТк7сТСе7л'Ьн'нГсТ^П~;^------------ &™ Л«1Г Ц.°лоэых_оргаНОШ

Рис.4

Рис. 5

Этим наши наблюдения не кончаются. Если снова взглянуть на ряд параллель­ных прямых, мы видим, что образование групп касается не только параллельных линий. Все пространство внутри группы, наполовину ограниченное ближайшими линиями, несмотря на то, что оно такое же белое, как и вся остальная бумага, отлича­ется от нее, воспринимается по-другому. Внутри группы есть впечатление "чего-то", мы можем сказать "здесь что-то есть", тог­да как между группами и вокруг рисунка впечатление "пустоты", там "ничего нет". Это различие, тщательно описанное Руби­ном, который назвал его различием "фи­гуры" и "фона", еще более удивительно тем, что вся группа с заключенным в ней бе­лым пространством, кажется "выступаю­щей вперед" по сравнению с окружающим фоном. В то же время можно заметить, что прямые, благодаря которым заключенная между ними область кажется твердой и

выступающей из фона, принадлежат этой области, они являются краями этой облас­ти, но не кажутся краями неопределенного фона между группами¹.

Можно еще много говорить даже о та­ком простом аспекте зрительного воспри­ятия. Я, однако, обращусь к наблюдениям другого плана.

На предыдущих рисунках группы пря­мых включали по 2 параллельных прямых каждая. Добавим третью прямую в сере­дину каждой группы (рис. 6). Как можно было предположить заранее, три прямые, близко расположенные друг к другу, объе­диняются в одну группу и эффект группи­ровки становится еще сильнее, чем ранее. Мы можем добавить еще две линии в каж­дую группу между тремя уже начерчен­ными прямыми (рис. 7).

Рис. 6

Рис. 7

Стабильность группировки увеличи­лась еще больше, и белое пространство внутри групп почти незаметно. Если про­должать эту процедуру и дальше, наши группы превратятся в черные прямоуголь­ники. Их будет три, и каждый, глядя на этот рисунок, увидит три темные фигуры. Такая постепенная процедура, в результа­те которой мы видим эти темные прямоу­гольники как "вещи", выступающие из фона, есть крайний случай группировки, которую мы наблюдали раньше. Это не геометрический трюизм. Это нечто не от­носящееся к геометрии. Тот факт, что од­нородно окрашенные поверхности или пят­на кажутся целыми, определенными

¹ Подобные законы обнаружены для формирования групп во временных рядах (См. Wertheimer, 1923; Koffka, 1922).

единицами, связан с особенностями наше­го зрения. Когда даны рядом предметы с одинаковыми свойствами, как правило, образуются группы. С увеличением плот­ности группы этот эффект увеличивается и достигает максимума и группы превра­щаются в сплошные окрашенные поверх­ности. (Поверхности эти могут иметь ты­сячи различных форм — от обычных прямоугольников, к которым мы привык­ли, до совершенно необычных форм вроде чернильных пятен или облаков с их при­чудливыми очертаниями).

Мы начали обсуждение с наблюдения группы, так как с помощью этого примера легче увидеть проблему. Конечно, единство черных прямоугольников ярче и устойчи­вее, чем единство наших первых точек и прямых; но мы так привыкли к факту, что однородно окрашенные поверхности, окру­женные поверхностью другого цвета, ка­жутся отдельными целыми, что не видим здесь проблемы. Многие наблюдения геш-тальтпсихологов таковы: они касаются фактов и явлений, настолько часто встре­чающихся в повседневной жизни, что мы не видим в них ничего удивительного.

Нам снова придется возвратиться не­много назад. Мы брали ряды точек или прямых линий и наблюдали, как они груп­пируются. Теперь известно, что в самих членах этих рядов заключена проблема, а именно явление, что они воспринимаются как целые единицы. Мы здесь имеем дело с образованиями разного порядка или ранга, например, прямыми линиями (I порядок) и их группами (II порядок). Если единица существует, она может быть частью боль­шей единицы или группы более высокого порядка.

Будучи целой единицей, непрерывная фигура имеет характер "фигуры", высту­пает как нечто твердое, выделяющееся из фона. Представьте себе, что мы заменили прямоугольник, раскрашенный черным, прямоугольным кусочком бумаги черно­го цвета того же размера и прижали к листу. Ничего как будто не изменилось. Этот кусок имеет тот же характер твердо­го целого. Представьте себе далее, что этот кусок бумаги начинает расти в направле-

нии, перпендикулярном своей поверхнос­ти. Он становится толще и наконец пре­вращается в предмет в пространстве. Опять никаких важных изменений. Но прило­жение наших наблюдений стало намного шире. Не только "вещь" выглядит как целое и нечто твердое, то же касается и групп, о которых говорилось вначале. У нас нет причин считать, что принципы группировки, о которых было сказано (и другие, о которых я не имел возможности упомянуть), теряют силу, когда мы перехо­дим от пятен и прямоугольников к трех­мерным вещам¹.

Наши наблюдения связаны с анализом поля. Мы имели дело с естественными и очевидными структурами поля. Непроиз­вольное и абстрактное мышление образу­ет в моем зрительном поле группы пятен или прямоугольников. Я вижу их не ме­нее реально, чем их цвет, черный, белый или красный. Пока мое зрительное поле остается неизменным, я почти не сомнева­юсь, что принадлежит к какой-нибудь еди­нице, а что — нет. Мы обнаружили, что в зрительном поле есть единицы различных порядков, например, группы, содержащие несколько точек, причем большая едини­ца содержит меньшие, которые труднее разделить, подобно тому как в физике мо­лекула как более крупная единица содер­жит атомы, меньшие единицы, составные части которых объединены крепче, чем составные части молекулы. Здесь нет ни­каких противоречий и сомнений относи­тельно объективных единиц. И так же как в физическом материале с бесспорными единицами и границами между этими еди­ницами, в зрительном поле произвольный мысленный анализ не в силах спорить с наблюдением. Восприятие разрушается, когда мы пытаемся установить искусст­венные границы, когда реальные единицы и границы между ними ясны. В этом глав­ная причина того, что я считаю понятие "ощущение" опасным. Оно скрывает тот факт, что в поле существуют видимые еди­ницы различного порядка. Ведь когда мы наивно представляем себе поле в терми­нах нереальных элементов различного цве­та и яркости, как будто они безразлично

¹ "Вещи" снова могут быть членами групп высших порядков. Вместо пятен мы можем взять ряд людей и наблюдать группировку. В архитектуре можно найти много подобных примеров (группы колонн, окон и т. д.).

заполняют пространство и т. д., от этого описания ускользают видимые, реально существующие целые единицы с их види­мыми границами.

Наибольшая опасность понятия "ощу­щение" состоит в том, что считается, будто эти элементы зависят от местных процес­сов в нервной системе, причем каждый из них в принципе определяется одним сти­мулом. Наши наблюдения полностью про­тиворечат этой "мозаичной" теории поля. Как могут местные процессы, которые не зависят друг от друга и никак не взаимо­действуют друг с другом, образовывать та­кое организованное целое? Как можно по­нять относительность границ между группами, если считать, что это только гра­ницы между маленькими кусочками мо­заики, — ведь мы видим границу, только когда кончается целая группа. Гипотеза маленьких независимых частей не может дать нам объяснение. Все понятия, нуж­ные для описания поля, не имеют отноше­ния к концепции независимых элементов. Более конкретно: нельзя выяснить, как формируются группы или единицы, рас­сматривая поочередно сначала одну точку, затем другую, т. е. рассматривая их неза­висимо друг от друга. Приблизиться к пониманию этих фактов можно, только принимая во внимание, как местные усло­вия на всем поле влияют друг на друга. Сам по себе белый цвет не делает белую линию, начерченную на черном фоне, ре­альной оптической единицей в поле; если нет фона другого цвета или яркости, мы не увидим линию. Именно отличие стиму­ляции фона от стимуляции внутри линии делает ее самостоятельной фигурой. То же самое касается единиц более высокого по­рядка: не независимые и абсолютные свой­ства одной линии, затем другой и т. д. объединяют их в одну группу, а то, что они одинаковы, отличны от фона и находят­ся так близко друг к другу. Все это пока­зывает нам решающую роль отношений, связей, а не частных свойств. И нельзя не учитывать роль фона. Ведь если есть опре­деленная группа, скажем, две параллель­ные прямые на расстоянии полсантиметра друг от друга, то достаточно нарисовать еще две прямые снаружи группы так, чтобы они были ближе к первым прямым, чем те друг к другу, чтобы первая группа разрушилась и образовались две новые группы из пря-

мых, которые сейчас находятся ближе друг к другу (рис. 8).

Рис. 8

Наша первая группа существует, толь­ко пока вокруг нее есть однородный белый фон. После изменений окружающего фона то, что было внутренней частью группы, стало границей между двумя группами. Отсюда можно сделать еще один вывод: характер "фигуры" и "фона" настолько зависит от образования единиц в поле, что эти единицы не могут быть выведены из суммы отдельных элементов; не могут быть выведены из них и "фигура" и "фон". Еще одно подтверждающее этот вывод наблю­дение: если мы изобразим две параллель­ные прямые, которые образуют группу, за­тем еще такую же пару, но значительно более удаленную от первой пары прямых, чем они друг от друга, и т. д., увеличивая ряд, то все группы в этом ряду станут бо­лее устойчивыми, чем каждая из них, взя­тая сама по себе. Даже таким образом проявляется влияние частей поля друг на друга.

Тот факт, что не изолированные свой­ства данных стимулов, а отношение этих свойств между собой (все множество сти­мулов) определяет образование единиц, заставляет предположить, что динамичес­кие взаимодействия в поле определяют, что становится единицей, что исключается из нее, что выступает как "фигура", что — как "фон". Сейчас немногие психологи отри­цают, что, выделяя в зрительном поле эти реальные единицы, мы должны описать адекватную последовательность процессов той части мозга, которая соответствует нашему полю зрения. Единицы, их более мелкие составные части, границы, разли­чия "фигуры" и "фона" описываются как психологические реальности <...>. Отме­тив, что относительное расстояние и соот­ношение качественных свойств являются основным фактором, определяющим обра­зование единиц, мы вспоминаем, что, долж­но быть, такие же факторы определяли бы

это, если бы эти эффекты были результа­том динамических взаимодействий в фи­зиологическом поле. Большинство физи­ческих и химических процессов, о которых мы знаем, зависит от взаимоотношения свойств и расстояния между материалом в пространстве. Различие стимуляции вызывает точки, линии, области различ­ных химических реакций в определенном пространственном соотношении на сетчат­ке. Если есть поперечные связи между продольными проводящими системами зрительного нерва где-нибудь в зритель­ной области нервной системы, то динами­ческие взаимодействия должны зависеть от качественных, пространственных и дру­гих соотношений качественных процессов, которые в данное время существуют в об­щем зрительном процессе, протекающем в мозгу. Неудивительно, что явления груп­пировки и т. д. зависят от их взаимоотно­шения.

С существованием реальных единиц и границ в зрительном поле ясно связан факт, что в этом поле есть "формы". Практичес­ки невозможно исключить их из нашего обсуждения, потому что эти единицы в зрительном поле всегда имеют формы¹. Вот почему в немецкой терминологии их на­зывают "Gestalten". Реальность форм в зрительном пространстве нельзя объяс­нить, считая, что зрительное поле состоит из независимых отдельных элементов. Если бы зрительное поле состояло из плотной, возможно, непрерывной мозаики этих эле­ментов, служащих материалом, не было бы никаких зрительных форм. Математичес­ки, конечно, они могли быть сгруппирова­ны вместе определенным образом, но это не соответствовало бы той реальности, с которой эти конкретные формы существу­ют с не меньшей достоверностью, чем цвет или яркость. Прежде всего математичес­ки мыслимо любое сочетание этих элемен­тов, тогда как в восприятии нам даны впол­не определенные формы при определенных условиях <...>. Если проанализировать те условия, от которых зависят реальные фор­мы, мы обнаружим, что это качественные и пространственные соотношения стимуля­ции. Естественно, так как эти единицы,

теперь хорошо известные, появляются в определенных формах, мы должны были предположить, что они являются функци­ей этих соотношений. Я помню из собствен­ного опыта, насколько трудно четко раз­личать совокупности стимулов, т. е. геометрическую конфигурацию их, и зри­тельные формы как реальность. На этой странице, конечно, есть черные точки как части букв, которые, если их рассматри­вать вместе, образуют такую зрительную форму (рис. 9).

Рис. 9

Видим ли мы эту форму как зритель­ную реальность?

Конечно, нет, так как много черных точек изображено между ними и вокруг них. Но если бы эти точки были красны­ми, все люди, не страдающие цветовой сле­потой или слепотой на формы из-за пора­жения мозга, увидели бы эту группу как форму.

Это справедливо не только для плос­ких форм, изображенных на листе бума­ги, но и для трехмерных вещей вокруг нас. Мне хотелось бы предупредить от заблуж­дения, что эти проблемы единиц и их форм имеют значение только для эсте­тики или других подобных вещей высо­кого уровня, но не связаны с повседнев­ной жизнью. На самом деле на любом объекте, на любом человеке можно про­демонстрировать эти принципы зритель­ного восприятия.

Мы пришли к физиологическому вы­воду: если в системе имеется динамичес­кое взаимодействие местных процессов, они будут влиять друг на друга и изменять друг друга до тех пор, пока не будет достигнуто равновесие путем определенного распре­деления этих процессов. Мы рассматрива­ли зрительное поле в состоянии покоя, т. е. наблюдали психологическую картину в условиях равновесия в соответствующих процессах головного мозга. В физике дос­таточно примеров того, как процесс, начав­шийся в системе при определенных усло-

¹ Я не думаю, что слово "configuration" адекватно передает смысл немецкого "Gestalt". Слово "configuration" означает, что элементы собраны вместе в определенном порядке, а мы должны избежать этой функционалистской идеи.

виях, смещает равновесие системы в ко­роткое время. Время, за которое достига­ется равновесие зрительных процессов, видимо, тоже невелико. Если мы предъяв­ляем стимулы внезапно, например, при помощи проекции, мы видим поле, его гра­ницы и их формы постоянными, неподвиж­ными.

В состоянии равновесия поле ни в коем случае не является "мертвым". Вза­имные напряжения в фазе образования поля (которые, разумеется, взаимозависи­мы) не исчезают, когда устанавливается равновесие. Просто они (и соответствую­щие процессы) имеют такую интенсив­ность и напряжение, что взаимно уравно­вешивают друг друга. Местные процессы в состоянии равновесия — это определен­ное количество энергии, распределенное в поле. Физиологическая теория должна разрешить две различные проблемы, ко­торые относятся к описанным свойствам зрительного поля. Эти свойства, включа­ющие зависимость местного процесса от соотношения стимуляции широко вокруг, включающие далее образование единиц, их форм и т. д., кажутся почти удиви­тельными и часто считаются результатом действия сверхъестественных душевных сил. Первая задача, следовательно, состо­ит в том, чтобы показать, что подобные свойства вовсе не сверхъестественны в физическом мире. Таким образом, вста­ет более общая задача — продемонстри­ровать соответствующий тип процессов в точной науке, особенно если можно пока­зать, что в зрительном отделе нервной системы при определенных условиях, ве­роятно, происходят процессы общего типа. После этого встает другая задача — най­ти процессы того специфического типа, которые лежат в основе образования зри­тельного поля. Эта вторая задача, учиты­вая недостаточность наших физиологичес­ких знаний, гораздо труднее. Мы делаем только первые шаги к решению этой про­блемы, но одно замечание можно сделать уже сейчас. Вследствие неодинаковой сти­муляции в различных участках сетчат-

ки, в различных участках зрительной коры происходят различные химические реакции и, таким образом, появляется раз­личный химический материал в кристал­лической и коллоидной формах. Если эти неодинаковые участки находятся в фун­кциональной связи, то, конечно, между ними не может быть равновесия. Когда участки с неодинаковыми свойствами имеют общую границу, в системе есть "свободная энергия". В этом контуре дол­жен быть основной источник энергии для динамического взаимодействия. То же самое будет в физике или физической химии при соответствующих условиях <...>.

Наше предположение дает физиологи­ческий коррелят для формы как зритель­ной реальности. С позиции независимых элементарных процессов такой коррелят найти нельзя. Эта мозаика не содержит никаких реальных форм или, если хотите, содержит все возможные формы, но ни од­ной реальной. Очевидно, коррелятом ре­альной формы может быть только такой процесс, который нельзя разделить на не­зависимые элементы. К тому же равнове­сие процесса, которое, как мы допускаем, лежит в основе зрительного поля, есть рас­пределение напряжения и процессов в про­странстве¹, которые сохраняются как одно целое. Поэтому мы сделали нашей рабо­чей гипотезой предположение, что во всех случаях это распределение является фи­зиологическим коррелятом простран­ственных свойств зрения, особенно формы. Так как наша концепция физиологичес­ких единиц относительна, то, считая, что любое резкое уменьшение связей динами­ческого взаимодействия в границах опре­деленного участка приводит к тому, что внутренняя область этого участка стано­вится реальной единицей, мы можем без противоречия рассматривать весь зритель­ный процесс как одно целое в данный мо­мент и утверждать формирование специ­фических (более близко связанных) единиц с их формами в зависимости от пространственного соотношения стимулов.

¹ Понятие пространства требует специального рассмотрения, поскольку в мозгу оно не может быть измерено в см, см², см³ <...>.

Г.Фолькельт

[ЦЕЛОСТНЫЕ ФЕНОМЕНЫ В ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ДЕТЕЙ]¹

За последние годы мы продолжали в различных направлениях и по отдельным частям проблемы те опыты изучения дет­ского графического выражения простых одноцветных и многоцветных плоских фигур и тел, изложение которых с иллю­страциями нами было дано в 1925 г. на Мюнхенском психологическом конгрес­се. Все с новых сторон и все настойчивее обнаруживалось, что маленький ребенок воспроизводит плоские фигуры целостнее, чем взрослый, причем на ранних ступе­нях это воспроизведение сплошь, а на пос­ледующих — во многих отношениях це­лостнее того воспроизведения, которое имеет место у взрослого человека. Исклю­чением могут служить разве только те

случаи, когда взрослый в своем изобра­жении стремится к сочетанию известных свойств и способов воздействия вещей в ярко выраженном экспрессионистичес­ком направлении. Графическое выраже­ние маленького ребенка действительно в некоторых основных чертах родственно эк­спрессионизму: как маленький ребенок, так и экспрессионист стремятся не столько к изображению исключительно внешне-оптических проявлений вещей, сколько к воспроизведению их целостной сущности, а следовательно также и к вос­произведению оборотной стороны или оп­тически совершенно не воспринимаемых свойств вещи. Сверх того они стремятся дать выражение полному взаимопротиво­поставлению ("Auseinandersetzung" — вы­ражение Д. Шмарзова) между самой сущ­ностью вещи и ее наблюдателем.

Единственно характерным и показа­тельным для новейшей психологии явля­ется то, что она, при описании всех пере­живаний, значительно сильнее, чем это делалось раньше, выделяет их целостные черты. Она заранее не стремится к описа­нию первоначально изолированных сово­купностей и их отдельных целостных черт и не переходит, под их влиянием, к ярко выраженному, отнюдь не целостному рас­членению на так называемые "элементар­ные содержания" (Elementarinhalte), как это раньше зачастую имело место².

В противовес этому наше теперешнее психологическое исследование много силь­нее и в высшей степени сознательно (зача­стую опять-таки слишком односторонне!)

¹ Фолъкелът Г. Экспериментальная психология дошкольника. М.; Л.: Гос. изд-во, 1930. С. 113— 119.

² Необходимость анализировать как раньше, так и теперь сохраняет свое значение и до тех пор сохранит его, пока будет существовать психология. Однако существуют два направления в анали­зе: одно стремится в сторону возможно более целостных черт, другое — в сторону возможно менее целостных, т. е. таких моментов, которые по возможности не могут быть подвергнуты дальнейше­му анализу. Прежде первое из этих двух направлений сильно пренебрегалось за счет второго, т. е. необходимость анализировать понималась весьма односторонне и сужалась до элементарного ана­лиза (Elementaranalyse), иначе говоря, до изолирования так называемых элементов. При этом обычно совершенно упускался из виду целостный анализ, т.е. тот анализ, который стремится к описатель­ному выделению целостных свойств. Это изменение в выборе предпочитаемого направления, по которому должно идти расчленение, иногда неправильно понимается как отказ так называемой целостной психологии от анализа вообще. На самом же деле эта психология, во-первых, при описа­нии целостных качеств всегда до известной степени аналитична, так как все описания, даже наибо­лее направленные на целостное, всегда учитывают, выделяют и обозначают направление некото­рых определенных черт этих совокупностей, подвергающихся описанию; во-вторых, она безусловно признает виды анализа, направленные на нецелостные моменты, поскольку они верны, и безусловно не сможет длительно игнорировать такого рода расчленение. Правда, психология, направленная

направлено в сторону целостного изуче­ния. Это новое направление в исследовании¹ сыграло важную и эффективную роль для психологии как взрослого, так и ребенка. Однако настойчивее и убедительнее, чем в отношении сознания взрослого, психические целые в их своеобразии и доминирующем значении находят свое доказательство в из­вестных проявлениях психической жизни ребенка. По крайней мере, для человека, в данном деле стоящего несколько в сторо­не, эта большая убедительность на детском материале несомненна.

К самым веским доказательствам дан­ного факта я отношу выражение в рисун­ке маленьких детей известных обоб­щающих примитивных целостностей, а следовательно и целостных качеств, на сво­еобразное строение которых уже указыва­ли многочисленные другие примеры, с ко­торыми мы имели дело в рамках данного сообщения. Что же касается выражения простых изображений двух или трех из­мерений на рисунках маленьких детей, то в этом отношении я должен отослать к психологическим описаниям и иллюст­рациям, опубликованным раньше².

Из них, например, видно, что весьма час­то цилиндр изображается не как сумма или соединение кожуха и поверхностей срезов, а как сверху, снизу и кругом своеобразно ок­ругленное целое, в виде одного единого в выс­шей степени целостного овала. Или, напри­мер, когда ребенок изображает куб в виде квадрата, а это зачастую имеет место, квад­рат этот часто означает не одну отдельно взя­тую поверхность всего куба, как обычно прежде предполагалось, а сжатое выражение многосторонней или даже всесторонней квадратности куба.

Дальнейшей основной чертой ранних детских рисунков, сделанных по простым планиметрическим или стереометричес­ким образцам, является следующее: под­лежащие передаче формы двух или трех измерений находят свое выражение не в соответствии с объектом (и притом это­го соответствия здесь нет ни в духе пони­мания взрослых, ни в духе понимания де­тей), а главным образом в соответствии с тем воздействием, которое они оказы­вают на наблюдателя. Это значит, что предмет не изображается в его изолиро­ванном вещественном бытии. Ребенок вообще не передает нечто ему противосто­ящее, отделенное от него той пропастью, которая существует между нами, взрослы­ми, и "предметами", и которая действи­тельно делает эти предметы чем-то "про­тивопоставленным" по отношению к нам. Напротив, ребенок часто выражает в рисунке преимущественно способ воз­действия предмета на него самого, так как для него предмет многообразно сплетен с его наблюдателем и образует с ним тес­ный комплекс. Здесь мы видим многочис­ленные, весьма своеобразные целостности, в ярко выраженном виде встречающиеся лишь в детских переживаниях. Эти це­лостности охватывают в переживании ребенка, с одной стороны, его психическо-телесную примитивность, а с другой сто­роны, самую вещь. В них часто решаю­щее господство над целым принадлежит взаимодействующим связям между обо­ими полюсами, между ребенком и вещью. Это господство заходит так далеко, что нередко вещественность едва прогляды­вает из-под действенности отношения ребенка к вещи³. Наибольшее же воздей-

преимущественно на целостности, учит еще и тому, что самая суть анализа должна быть основа­тельно передумана (der Sinn aller Analyse grundlich umzudenken 1st): ни то направление в анализе, которого придерживались раньше, ни то — за которое стоят теперь, никогда не растворяет данное психическое целое в его частях или даже в его кусках, напротив оба, и даже тот элементарный анализ, который отчетливо стремится к возможно более неразложимым конечным формам, не в состоянии добиться ничего другого, кроме выделения известных черт или моментов, присущих первоначальным психическим совокупностям. И в этом отношении прижат целого неуязвим.

¹ Сравни преимущественно труды Ф. Крюгера, особенно tiber psychische Ganzheit в журнале "Neue Psychol. Stud.", В. 1, 1926. К этому совсем краткое резюме: Н. Volkelt. Uber die Forschungsrichtung des Psychologischen Institute der Universitat Leipzig,Erfurt,K. Stenger,1925.

² cm. Volkelt H. Primitive Komplexqualitaten in Kinderzeichnungen. Bericht ub. d. VIII. Leipziger Kongress d. exper. Psychol., Jena, 1924, а также Успехи детской экспериментальной психологии (первая часть настоящего перевода).

³ Некоторые формулировки на этих страницах явились в результате совместной работы с Л. Гоффман.

ствие впечатления от оптического объек­та состоит в первую очередь отнюдь не в оптически воспринятых качествах данных предметов, а преимущественно в таких особенностях, которые играют главную роль при тактильно-моторном взаимо­противопоставлении (Auseinandersetzung) ребенка с объектами. Таким образом наи­большее влияние должно быть отнесено за счет качеств предмета, могущих быть воспринятыми тактильно-моторным пу­тем, и за счет тактильно-моторных воз­действий самого предмета на ребенка, осо­бенно же за счет реактивных и активных ответных проявлений самого ребенка. Все эти перекрестные воздействия значитель­но и во многих отношениях превосходят оптическое, они даже часто сильно ото­двигают оптическое на задний план в пользу других, преимущественно тактиль­но-моторных сторон переживания, отли­чающихся, как правило, очень сильно акцентуированной эмоциональной аффек­тивной и волютивной окраской.

Таким образом становится ясным, что детское графическое изображение этих переживаний, имеющих своим основным моментом, как правило, неоптически-пред­метное, отнюдь не заключается в непос­редственной передаче или в копии изо­лированно-оптического. Графически вы­ражая эти свои переживания, ребенок часто стремится уловить каким бы то ни было образом преимущественно неопти­ческое. Для нас, взрослых, в общем пре­валирующее значение имеют оптические свойства и задачи оптического изображе­ния при графической передаче предмета <...>. Однако, основываясь на этом, мы отнюдь не должны отыскивать преимуще­ственно оптического осознавания предме­та в графическом изображении его ре­бенком. Напротив того, способы выраже­ния, имеющие место в детской графике, носят значительно более опосредствован­ный характер. Они являются посредни­ком между нами и тем чрезвычайно многим и разнообразным, что не может быть передано непосредственно оптичес­ким путем уже по одному тому, что оно само содержит очень многое, часто почти исключительно неоптическое. До сих пор эту опосредствованную функцию выраже­ния в детском рисунке мы обозначали просто словом "символическая". Скоро

мы однако убедимся и притом яснее, чем это было уже намечено в последних из­ложениях, что термин "символический" крайне недостаточен для выражения опи­санного своеобразия графического выра­жения в раннем детстве.

Наилучшими примерами примитивно­го выражения такого взаимопротивопостав­ления ребенка и объекта может служить изображение углов, например, у ромба, тре­угольника или у куба, или передача острия конуса. Заостренность всех этих форм пе­редается на ранних ступенях развития по­всюду в виде своеобразного выражения ди­намики углов и заострений и того, главным образом, тактильно-моторного взаимного противопоставления, которое существует между ними и ребенком, а вовсе не в виде копирующего срисовывания соответствую­щих линий или поверхностей, образующих данный угол или заострение. Как графи­ческое выражение острия мы здесь встре­чаем один или даже несколько лучей, ост­рые наросты, вздутые, колючие выступы или, очень часто, одну основательную точ­ку, помещенную в направлении действия острия <...>.

Во всех этих случаях находит свое вы­ражение не только то фигурное или про­странственное, что присуще углу или ос­трию, но и взаимодействие между углом или острием, с одной стороны, и рукой ре­бенка, с другой. Часто даже подчеркива­ется почти исключительно это взаимодей­ствие, причем перевес находится на стороне то одних, то других черт соответ­ствующего переживания, объединенного в один тесный комплекс.

Или, например, фигура, состоящая из квадратной решетки, охотно передается в виде конгломерата маленьких квадратов или кружков, которые должны выражать наличие дырок в фигуре и даже самый момент проникания через эти дырки <...>.

Или при передаче круглых предметов в детском решении обычно участвует то, что эти предметы могут кататься, и что есть возможность их постижения кругом со всех сторон <...>.

Короче говоря, всякий раз, тем или иным способом, привлекается для учас­тия в графическом изображении то жиз­ненное, деятельное, нередко многосторон­нее взаимопротивопоставление, которое имеет место между ребенком и объектом

и нередко играет почти исключительную, решающую роль в этом деле.

Опыты, недавно произведенные нами над учениками деревенской школы для взрослых (Fortbildungsschuler) и над не­сколькими "простыми людьми" более стар­шего возраста, жителями захолустного про­винциального городка, показали нам, насколько глубоко коренятся в человечес­кой натуре вышеуказанные примитивнос­ти, характеризующие стиль ребенка в пе­риод раннего детства. Этим испытуемым мы предлагали для рисования те же объек­ты, которые до того были даны и детям, и, как правило, их рисунки отличались от работ маленьких детей большой склонно­стью к перспективе. Однако наряду с этим, нередко в виде странного смешения стилей, повсюду выступали весьма примитивные черты, уже знакомые нам из работ малень­ких детей. Например, мы находим в этих рисунках вышеуказанное стремление пере­давать вещи не с одной единой точки зре­ния, создающейся при их рассмотрении с оп­ределенного места, а так, чтобы дать выражение самой сущности вещей. Так в некоторых рисунках, изображающих куб,

мы находим характерное соединение раз­личной окраски или разнообразных отме­ток, расположенных на различных его сто­ронах, т. е. таких основных свойств, которые, будучи присущи различным ча­стям куба, не могут быть восприняты при рассмотрении вещи с одной стороны. Или даже мы встречаемся с соединением в одно комплексное, относительно гештальтиро-ванное примитивное целое таких свойств объекта, которые сами по себе расположе­ны друг рядом с другом в совершенно рас­члененном виде. Так, например, к нашему удивлению мы здесь снова натолкнулись на слияние круглости и удлиненности цилин­дра в один характерный овал, т. е. на то, что мы так часто наблюдали у детей дошколь­ного возраста. Совершенно очевидно, что преподавание рисования в народной шко­ле зачастую прививает лишь побеги, кото­рые очень быстро снова отмирают.

Своеобразие этого естественного при­митивного стиля выступает, как и следо­вало ожидать, еще с большей силой, когда усложняются условия восприятия подле­жащих передаче объектов, например, со­кращается время экспозиции.

К.Роджерс

ПОЛНОЦЕННО

ФУНКЦИОНИРУЮЩИЙ

ЧЕЛОВЕК¹

В основном мои взгляды на значение понятия "хорошая жизнь" основаны на опыте работы с людьми в очень близких, интимных отношениях, называемых пси­хотерапией. Таким образом, мои взгляды основаны на опыте или чувствах, в проти­воположность, например, научному или философскому основанию. Наблюдая за людьми с расстройствами и проблемами, жаждущими добиться хорошей жизни, я составил себе представление о том, что они под этим подразумевают.

Мне следовало бы с самого начала по­яснить, что мой опыт получен благодаря выгодной позиции определенного направ­ления в психотерапии, которое развивалось в течение многих лет. Вполне возможно, что все виды психотерапии в чем-то основ­ном схожи между собой, но, поскольку сей­час я уверен в этом менее, чем раньше, я хотел бы, чтобы вам было ясно, что мой психотерапевтический опыт развивался в русле направления, которое мне кажется наиболее эффективным. Это — психотера­пия, "центрированная на клиенте".

Разрешите мне попытаться кратко опи­сать, как выглядела бы эта психотерапия, если бы она была оптимальной во всех от­ношениях. Я чувствую, что больше всего узнал о хорошей жизни из опыта психоте­рапии, в процессе которой происходило много изменений. Если бы психотерапия была во всех отношениях оптимальной (как

интенсивная, так и экстенсивная), терапист был бы способен войти в интенсивные субъективные личностные отношения с клиентом, относясь к нему не как ученый к объекту изучения, не как врач к пациен­ту, а как человек к человеку. Тогда тера­пист почувствовал бы, что его клиент — безусловно, человек с различными досто­инствами, обладающий высокой ценностью независимо от его положения, поведения или чувств. Это также значило бы, что терапист искренен, не прячется за фаса­дом защит и встречает клиента, выказы­вая чувства, которые он испытывает на органическом уровне. Это значило бы, что терапист может разрешить себе понять клиента; что никакие внутренние барье­ры не мешают ему чувствовать то, что чув­ствует клиент в каждый момент их отно­шений; и что он может выразить клиенту какую-то часть своего эмпатического по­нимания. Это значит, что тераписту было бы удобно полностью войти в эти отноше­ния, не зная когнитивно, куда они ведут; и что он доволен, что создал атмосферу, ко­торая дает возможность клиенту с наиболь­шей свободой стать самим собой.

Для клиента оптимальная психотера­пия значила бы исследование все более не­знакомых, странных и опасных чувств в себе; исследование, которое только потому и возможно, что клиент начинает посте­пенно понимать, что его принимают без всяких условий. Поэтому он знакомится с такими элементами своего опыта, осозна­ние которых в прошлом отрицалось, так как они были слишком угрожающими и разрушающими структуру его "Я". В этих отношениях он обнаруживает, что пережи­вает во всей полноте, до конца эти чувства так, что на данный момент он и есть его страх или гнев, нежность или сила. И ког­да он живет этими различными по интен­сивности и разнообразными чувствами, он обнаруживает, что он чувствует свое "Я", что он и есть все эти чувства. Он видит, что его поведение конструктивно изменя­ется в соответствии с его новым прочув­ствованным "Я". Он подходит к осозна­нию, что ему больше не нужно бояться того, что может содержаться в опыте, и он мо­жет свободно приветствовать его как часть изменяющегося и развивающегося "Я".

¹ Роджерс К. Взгляд на психотерапию. Становление человека. М.: Прогресс, 1994. С. 234—247.

Это маленький набросок того, к чему близко подходит центрированная на кли­енте психотерапия, если она оптимальная. Я представляю ее здесь просто в качестве контекста, в котором сформировались мои представления о хорошей жизни.

Наблюдение с отрицательным выводом

Когда я старался жить, понимая опыт своих клиентов, я постепенно пришел к од­ному отрицательному выводу о хорошей жизни. Мне кажется, что хорошая жизнь — это не застывшее состояние. По моему мнению, она не является состоянием добро­детели, довольства, нирваны или счастья. Это — не условия, к которым человек при­спосабливается, в которых он реализуется или актуализируется. Используя психоло­гические термины, можно сказать, что это не состояние уменьшения влечения, умень­шения напряженности и не гомеостаз¹.

Мне кажется, что при использовании этих терминов подразумевалось, что когда достигнуто одно или несколько из этих со­стояний, то и цель жизни достигнута. Ко­нечно, для многих людей счастье или при­способленность — синонимы хорошей жизни. Даже ученые в области обществен­ных наук часто говорили, что цель процес­са жизни — уменьшение напряженности, достижение гомеостаза, или равновесия.

Поэтому я с удивлением и с некото­рым беспокойством понял, что мой лич­ный опыт не подтверждает ни одно из этих положений. Если я сосредоточусь на опы­те некоторых индивидов, достигших наи­высшей степени продвижения во время пси­хотерапевтических отношений и в после­дующие годы, кажется, показавших действительный прогресс на пути к хоро­шей жизни, то, по-моему, их состояние нельзя точно описать ни одним из выше­приведенных терминов, относящихся к ста­тичности существования. Я думаю, они сочли бы себя оскорбленными, если бы их захотели описать таким словом, как "при­способленные"; и они считали бы непра­вильным описывать себя как "счастливых", "довольных" или даже "актуализующих-ся". Хорошо зная их, я посчитал бы невер-

ным сказать, что у них уменьшена напря­женность побуждений или что они нахо­дятся в состоянии гомеостаза. Поэтому мне приходится спрашивать себя, можно ли обобщить их случаи, есть ли какое-нибудь определение хорошей жизни, соответству­ющее жизненным фактам, которые я на­блюдал. Я считаю, что дать ответ совсем не просто, и мои дальнейшие утверждения весьма гипотетичны.

Наблюдение с положительным выводом

Если попытаться вкратце изложить описание этого понятия, я полагаю, это све­дется примерно к следующему:

Хорошая жизнь — это процесс, а не состояние бытия.

Это — направление, а не конечный пункт. Это направление выбрано всем орга­низмом при психологической свободе дви­гаться куда угодно.

Это организмически выбранное направ­ление имеет определенные общие качества, проявляющиеся у большого числа разных и единственных в своем роде людей.

Таким образом, я могу объединить эти утверждения в определении, которое по крайней мере может служить основой для рассмотрения и обсуждения. Хорошая жизнь с точки зрения моего опыта — это процесс движения по пути, выбранному че­ловеческим организмом, когда он внутрен­не свободен развиваться в любом направ­лении, причем качества этого направления имеют определенную всеобщность.

Характеристики процесса

Разрешите мне определить характер­ные качества этого процесса движения, качества, возникающие в психотерапии у каждого клиента.

Возрастающая открытость опыту

Во-первых, этот процесс связан с возра­стающей открытостью опыту. Эта фраза приобретает для меня все больший смысл. Открытость диаметрально противополож­на защите. Защитная реакция, описанная

¹ Гомеостаз — подвижное равновесное состояние какой-либо системы, сохраняемое путем ее противодействия нарушающим это равновесие внешним или внутренним факторам.

мною в прошлом, — это ответ организма на опыт, который воспринимается или бу­дет воспринят как угрожающий, как не соответствующий существующему у инди­вида представлению о самом себе или о себе в отношениях с миром. Этот угрожа­ющий опыт на время перестает быть тако­вым, так как он или искажается при осоз­нании, или отрицается, или не допускается в сознание. Можно сказать, что я на са­мом деле не могу правильно понять все свои переживания, чувства и реакции, ко­торые существенно расходятся с моими представлениями о себе. Во время психо­терапии клиент все время обнаруживает, что он переживает такие чувства и отно­шения, какие до этого не был способен осоз­нать, которыми не был способен "владеть" как частью своего "Я".

Однако, если бы человек мог быть пол­ностью открыт своему опыту, каждый сти­мул, идущий от организма или от внеш­него мира, передавался бы свободно через нервную систему, без малейшего искаже­ния каким-либо защитным механизмом. Не было бы необходимости в механизме "подсознания", с помощью которого орга­низм заранее бывает предупрежден о лю­бом опыте, угрожающем личности. На­оборот, независимо от того, воздействовал ли стимул окружающего мира на чув­ствительные нервы своим очертанием, формой, цветом или звуком, или это след памяти прошлого опыта, или — висцераль­ное ощущение страха, удовольствия или отвращения, — человек будет "жить" этим опытом, который будет полностью доступен осознанию.

Таким образом, оказывается, что од­ним из аспектов процесса, который я называю "хорошая жизнь", является дви­жение от полюса защитных реакций к полюсу открытости своему опыту. Чело­век все в большей мере становится спо­собным слышать себя, переживать то, что в нем происходит. Он более открыт сво­им чувствам страха, упадка духа, боли. Он также более открыт своим чувствам смелости, нежности и благоговения. Он свободно может жить своими субъектив­ными чувствами так, как они в нем су­ществуют, и он также свободен осознавать эти чувства. Он способен в большей мере жить опытом своего организма, а не зак­рывать его от осознания.

Возрастает стремление жить настоящим

Второе качество процесса, который мне представляется как хорошая жизнь, свя­зано со все большим стремлением жить полнокровной жизнью в каждый ее мо­мент. Эту мысль легко истолковать непра­вильно; она пока еще неясна мне самому. Однако разрешите мне попытаться объяс­нить, что я имею в виду.

Я думаю, если бы человек был полнос­тью открыт новому опыту и у него не было бы защитных реакций, каждый момент его жизни был бы новым. Сложное сочетание внутренних и внешних стимулов, существу­ющее именно в этот момент, никогда не су­ществовало ранее в такой форме. Следова­тельно, этот человек подумал бы: "То, каким я буду в следующий момент, и то, что я сделаю, вырастает из этого момента и не может быть предсказано заранее ни мной, ни другими". Мы нередко встречали кли­ентов, выражающих именно такие чувства.

Чтобы выразить текучесть, присущую этой жизни, можно сказать, что скорее "Я" и личность возникают из опыта, чем опыт толкуется и искажается, чтобы соответ­ствовать представленной заранее структу­ре "Я". Это значит, что вы скорее участ­ник и наблюдатель протекающих процессов организмического опыта, чем тот, кто осу­ществляет над ними контроль,

Жить настоящим моментом означает отсутствие неподвижности, строгой орга­низации, наложения структуры на опыт. Вместо этого имеется максимум адапта­ции, обнаружение структуры в опыте, те­кущая, изменяющаяся организация "Я" и личности.

Именно это стремление жить настоя­щим моментом, мне кажется, явно проявля­ется в людях, вовлеченных в процесс хоро­шей жизни. Можно почти с уверенностью сказать, что это — ее наиболее существен­ное качество. Оно связано с обнаружением структуры опыта в процессе жизни в этом опыте. С другой стороны, большинство из нас почти всегда привносят заранее сформи­ровавшуюся структуру и оценку в наш опыт и, не замечая этого, искажают опыт и втискивают его в нужные рамки, чтобы он соответствовал предвзятым идеям. При этом они раздражаются, что из-за текуче-

сти опыта прилаживание его к нашим за­ботливо сконструированным рамкам ста­новится совершенно неуправляемым. Ког­да я вижу, что клиенты приближаются к хорошей, зрелой жизни, для меня одно из ее качеств состоит в том, что их ум открыт тому, что происходит сейчас, и в этом на­стоящем процессе они обнаруживают лю­бую структуру, которая, оказывается, ему присуща.

Возрастающее доверие к своему организму

Еще одна характеристика человека, живущего в процессе хорошей жизни, — все увеличивающееся доверие к своему организму как средству достижения наи­лучшего поведения в каждой ситуации в настоящем.

Решая, что предпринять в какой-нибудь ситуации, многие люди опираются на прин­ципы, на правила поведения, установлен­ные какой-то группой или учреждением, на суждения других (начиная с жены и друзей и кончая Эмилией Поуст¹) или на то, как они вели себя в подобной ситуации в прошлом. Однако, когда я наблюдаю за клиентами, чей жизненный опыт так мно­гому научил меня, я обнаруживаю, что они могут больше доверять своей цельной орга-низмической реакции на новые ситуации. Это происходит потому, что, будучи откры­ты своему опыту, они все больше обнару­живают, что, если делают то, что "чувству­ется правильным", это оказывается надежным ориентиром поведения, прино­сящего им истинное удовлетворение.

Когда я старался понять причину это­го, то обнаружил, что рассуждаю следую­щим образом. Человек, полностью откры­тый своему опыту, имел бы доступ ко всем факторам, имеющимся в его распоряжении в данной ситуации: социальным требова­ниям, его собственным сложным и, веро­ятно, противоречивым потребностям: вос­поминаниям о подобных ситуациях в прошлом, восприятию неповторимых ка­честв данной ситуации и т. д. На основе всего этого он и строил бы свое поведение. Конечно, эти сведения были бы очень слож­ными. Но он мог бы разрешить своему це-

лостному организму с участием сознания рассмотреть каждый стимул, потребность и требование, его относительную напря­женность и важность. Из этого сложного взвешивания и уравновешивания он мог бы вывести те действия, которые в наи­большей степени удовлетворяли бы все его нужды в данной ситуации. Такого челове­ка можно по аналогии сравнить с гигантс­кой вычислительной электронной маши­ной. Поскольку он открыт своему опыту, в машину вводятся все данные чувственных впечатлений, памяти, предшествующего общения, состояния висцеральных и внут­ренних органов. Машина вбирает в себя все эти многочисленные данные о напря­жениях и силах и быстро вычисляет, как действовать, чтобы в результате был полу­чен наиболее экономичный вектор удов­летворения потребностей в этой конкрет­ной ситуации. Это — поведение нашего гипотетического человека.

У большинства из нас есть недостатки, которые приводят к ошибкам в этом про­цессе. Они состоят во включении инфор­мации, которая не принадлежит данной конкретной ситуации, или в исключении информации, которая ей принадлежит. Возникают ошибочные варианты поведе­ния, когда в вычисления вводятся воспо­минания и предшествующие знания, как будто они и есть эта реальность, а не про­сто воспоминания и знания. Ошибка мо­жет произойти также и тогда, когда в со­знание не допускаются определенные пугающие переживания, следовательно, они не входят в вычисления или вводятся в машину в искаженном виде. Но наш ги­потетический человек считал бы свой орга­низм вполне достойным доверия, потому что все доступные данные были бы исполь­зованы и представлены скорее в правиль­ном, нежели в искаженном виде. Отсюда его поведение, возможно, было бы более близким к тому, чтобы удовлетворить его нужды увеличить возможности, установить связи с другими и т. д.

В этом взвешивании, уравновешивании и вычислениях его организм ни в коей мере не был бы непогрешимым. Исходя из доступных данных, он всегда давал бы наи­лучший из возможных ответов, но иногда

¹ Эмилия Поуст — в то время известный в США автор книги о хороших манерах в хорошем обществе. — Прим. перев.

эти данные отсутствовали бы. Однако вследствие открытости опыту любые ошиб­ки, любое неудовлетворительное поведение были бы вскоре исправлены. Вычисления находились бы всегда в процессе коррек­тировки, потому что они постоянно прове­рялись бы в поведении.

Возможно, вам не понравится моя ана­логия с ЭВМ. Разрешите мне опять обра­титься к опыту тех клиентов, которых я знал. Когда они становятся более откры­тыми своему опыту, то обнаруживают, что могут больше доверять своим реакциям. Если они чувствуют, что хотят выразить свой гнев, то делают это и обнаруживают, что это вовсе не так уж страшно, потому что они в той же мере осознают и другие свои желания — выразить привязанность, связь и отношение к другим людям. Они удивлены, что могут интуитивно решить, как вести себя в сложных и беспокойных человеческих отношениях. И только пос­ле этого они осознают, как надежны были их внутренние реакции, приведшие к пра­вильному поведению.

Процесс более полноценного функционирования

Я хотел бы представить более последо­вательную картину хорошей жизни, вое­дино соединив три нити, описывающие этот процесс. Получается, что психически сво­бодный человек все более совершенно вы­полняет свое назначение. Он становится все более способным к полнокровной жиз­ни в каждом из всех своих чувств и реак­ций. Он все более использует все свои орга­нические механизмы, чтобы как можно правильнее чувствовать конкретную ситу­ацию внутри и вне его. Он использует всю находящуюся в его сознании информацию, какой только может снабдить его нервная система, понимая при этом, что весь его цельный организм может быть — и часто является — мудрее, чем его сознание. Он в большей мере способен дать возможность всему своему свободному, сложно функци­онирующему организму выбрать из мно­жества возможных именно тот вариант поведения, который действительно будет более удовлетворять его в настоящий мо­мент. Он больше способен поверить своему организму в его функционировании не потому, что он безошибочен, а потому, что

он может быть полностью открытым для последствий его действий и сможет испра­вить их, если они его не удовлетворят.

Он будет более способен переживать все свои чувства, менее бояться любого из них, он сможет сам просеивать факты, будучи более открытым сведениям из всех источ­ников. Он полностью вовлечен в процесс бытия и "становления самим собой" и поэтому обнаруживает, что действительно и реально социализируется. Он более пол­но живет настоящим моментом и узнает, что это самый правильный способ суще­ствования. Он становится более полно фун­кционирующим организмом и более со­вершенно функционирующим человеком, так как полностью осознает себя, и это осоз­нание пронизывает его переживания с на­чала и до конца.

Некоторые вовлеченные вопросы

Любое представление о том, что состав­ляет хорошую жизнь, имеет отношение ко многим вопросам. Представленная здесь моя точка зрения не является исключени­ем. Я надеюсь, что скрытые в ней след­ствия послужат пищей для размышлений. Есть два или три вопроса, которые я хотел бы обсудить.

Новая перспектива соотношения свободы и необходимости

Связь с первым скрытым следствием может не сразу бросаться в глаза. Оно ка­сается старой проблемы "свободы воли". Разрешите мне попытаться показать, как в новом свете мне представляется эта про­блема.

В течение некоторого времени меня приводил в недоумение существующий в психотерапии парадокс между свободой и детерминизмом. Одними из наиболее дей­ственных субъективных переживаний кли­ента в психотерапевтических отношениях являются те, в которых он чувствует власть открытого выбора. Он свободен — стать самим собой или спрятаться за фасадом, двигаться вперед или назад, вести себя как пагубный разрушитель себя и других или делать себя и других более сильными — в буквальном смысле слова он свободен жить или умереть, в обоих — психологическом

и физиологическом — смыслах этих слов. Однако, как только я вхожу в область пси­хотерапии с объективными исследователь­скими методами, я, как и многие другие ученые, связываю себя полным детерми­низмом. С этой точки зрения каждое чув­ство и действие клиента детерминировано тем, что ему предшествовало. Такой вещи, как свобода, не может быть. Эта дилемма, которую я стараюсь описать, существует и в других областях — просто я ее обозна­чил более четко, и от этого она не стано­вится менее неразрешимой.

Однако эту дилемму можно увидеть в новой перспективе, если рассмотреть ее в рамках данного мной определения полно­ценно функционирующего человека. Мож­но сказать, что в наиболее благоприятных условиях психотерапии человек по праву переживает наиболее полную и абсолют­ную свободу. Он желает или выбирает та­кое направление действий, которое явля­ется самым экономным вектором по отношению ко всем внутренним и вне­шним стимулам, потому что это именно то поведение, которое будет наиболее глу­боко его удовлетворять. Но это то же самое направление действий, про которое можно сказать, что с другой, удобной точки зрения оно определяется всеми фак­торами наличной ситуации. Давайте про­тивопоставим это картине действий че­ловека с защитными реакциями. Он хочет или выбирает определенное направление действий, но обнаруживает, что не может вести себя согласно своему выбору. Он де­терминирован факторами конкретной си­туации, но эти факторы включают его защитные реакции, его отрицание или искажение значимых данных. Поэтому он уверен, что его поведение будет не полно­стью удовлетворять его. Его поведение детерминировано, но он не свободен сде­лать эффективный выбор. С другой сто­роны, полноценно функционирующий че­ловек не только переживает, но и использует абсолютную свободу, когда спонтанно, свободно и добровольно выби­рает и желает то, что абсолютно детерми-нированно.

Я не настолько наивен, чтобы предпо­ложить, что это полностью решает пробле­му субъективного и объективного, свобо­ды и необходимости. Тем не менее это имеет для меня значение, потому что чем больше

человек живет хорошей жизнью, тем боль­ше он чувствует свободу выбора и тем больше его выборы эффективно воплоща­ются в его поведении.

Творчество как элемент хорошей жизни

Мне кажется, совершенно ясно, что человек, вовлеченный в направляющий процесс, который я назвал "хорошей жиз­нью", — это творческий человек. С его вос­приимчивой открытостью миру, с его верой в свои способности формировать новые от­ношения с окружающими он будет таким человеком, у которого появятся продукты творчества и творческая жизнь. Он не обя­зательно будет "приспособлен" к своей культуре, но почти обязательно не будет конформистом. Но в любое время и в лю­бой культуре он будет жить созидая, в гармонии со своей культурой, которая не­обходима для сбалансированного удовлет­ворения его нужд. Иногда, в некоторых си­туациях, он мог бы быть очень несчастным, но все равно продолжал бы двигаться к тому, чтобы стать самим собой, и вести себя так, чтобы максимально удовлетворить свои самые глубокие потребности.

Я думаю, что ученые, изучающие эво­люцию, могли бы сказать про такого чело­века, что он с большей вероятностью адап­тировался бы и выжил при изменении окружающих условий. Он смог бы хорошо и творчески приспособиться как к новым, так и к существующим условиям. Он пред­ставлял бы собой подходящий авангард человеческой эволюции.

Основополагающее доверие к человеческой природе

В дальнейшем станет ясно, что другой вывод, имеющий отношение к представлен­ной мной точке зрения, заключается в том, что в основном природа свободно функци­онирующего человека созидательна и дос­тойна доверия. Для меня это неизбежное заключение из моего двадцатипятилетне­го опыта психотерапии. Если мы способ­ны освободить индивида от защитных ре­акций, открыть его восприятие как для широкого круга своих собственных нужд, так и для требований окружения и обще­ства, можно верить, что его последующие

действия будут положительными, созида­тельными, продвигающими его вперед. Нет необходимости говорить, кто будет его со­циализировать, так как одна из его соб­ственных очень глубоких потребностей — это потребность в отношениях с другими, в общении. По мере того как он будет все более становиться самим собой, он будет в большей мере социализирован — в соот­ветствии с реальностью. Нет необходимос­ти говорить о том, кто должен сдерживать его агрессивные импульсы, так как по мере его открытости всем своим импульсам его потребности в принятии и отдаче любви будут такими же сильными, как и его импульс ударить или схватить для себя. Он будет агрессивен в ситуациях, где на самом деле должна быть использована аг­рессия, но у него не будет неудержимо ра­стущей потребности в агрессии. Если он движется к открытости всему своему опы­ту, его поведение в целом в этой и других сферах будет более реалистичным и сба­лансированным, подходящим для выжи­вания и дальнейшего развития высокосо­циализированного животного.

Я мало разделяю почти преобладаю­щее представление о том, что человек в основе своей иррационален и, если не кон­тролировать его импульсы, он придет к разрушению себя и других. Поведение человека до утонченности рационально, когда он строго намеченным сложным путем движется к целям, которых стре­мится достичь его организм. Трагедия в том, что наши защитные реакции не дают нам возможность осознать эту рациональ­ность, так что сознательно мы движемся в одном направлении, в то время как организмически — в другом. Но у наше­го человека в процессе хорошей жизни число таких барьеров уменьшается, и он все в большей степени участвует в раци­ональных действиях своего организма. Единственный необходимый контроль над импульсами, существующий у такого че­ловека, — это естественное внутреннее уравновешивание одной потребности дру­гою и обнаружение вариантов поведения, направленных на наиболее полное удов­летворение всех нужд. Очень уменьшил­ся бы опыт чрезвычайного удовлетворе­ния одной потребности (в агрессии, сексе и т. д.) за счет удовлетворения других нужд (в товарищеских отношениях, в не-

жных отношениях и т. д.), который в боль­шей мере присущ человеку с защитными реакциями. Человек участвовал бы в очень сложной деятельности организма по саморегуляции — его психическом и фи­зиологическом контроле — таким обра­зом, чтобы жить во все возрастающей гар­монии с собой и другими.

Более полнокровная жизнь

Последнее, о чем бы я хотел упомя­нуть, — это то, что процесс хорошей жиз­ни связан с более широким диапазоном жизни, с ее большей яркостью по сравне­нию с тем "суженным" существованием, которое ведет большинство из нас. Быть частью этого процесса — значит быть вовлеченным в часто пугающие или удов­летворяющие нас переживания более вос­приимчивой жизни, имеющей более ши­рокий диапазон и большее разнообразие. Мне кажется, что клиенты, которые зна­чительно продвинулись в психотерапии, более тонко чувствуют боль, но у них также и более яркое чувство экстаза; они более ясно чувствуют свой гнев, но то же можно сказать и о любви; свой страх они ощущают более глубоко, но то же проис­ходит и с мужеством. И причина того, что они таким образом могут жить более полноценно, с большей амплитудой чувств, заключается в том, что они в глубине уверены в самих себе как надежных ору­диях при встрече с жизнью.

Я думаю, вам станет понятно, почему такие выражения, как "счастливый", "до­вольный", "блаженство", "доставляющий удовольствие", не кажутся мне полностью подходящими для описания процесса, ко­торый я назвал "хорошей жизнью", хотя человек в процессе хорошей жизни в оп­ределенное время и испытывает подобные чувства. Более подходящими являются такие прилагательные, как "обогащаю­щий", "захватывающий", "вознаграждаю­щий", "бросающий вызов", "значимый". Я убежден, что процесс хорошей жизни не для малодушных. Он связан с расшире­нием и ростом своих возможностей. Что­бы полностью опуститься в поток жизни, требуется мужество. Но более всего в человеке захватывает то, что, будучи сво­бодным, он выбирает в качестве хорошей жизни именно процесс становления.

Р. Л. Сол со

[ВВЕДЕНИЕ

В КОГНИТИВНУЮ

ПСИХОЛОГИЮ]¹

Когнитивная психология изучает то, как люди получают информацию о мире, как эта информация представляется че­ловеком, как она хранится в памяти и преобразуется в знания и как эти знания влияют на наше внимание и поведение. Когнитивная психология охватывает весь диапазон психологических процессов — от ощущений до восприятия, распознава­ния образов, внимания, обучения, памяти, формирования понятий, мышления, вооб­ражения, запоминания, языка, эмоций и процессов развития; она охватывает все­возможные сферы поведения. Взятый нами курс — курс на понимание приро­ды человеческой мысли — является од­новременно амбициозным и волнующим. Поскольку это требует очень широкого круга знаний, то и диапазон изучения будет обширен; а поскольку эта тема пред­полагает рассмотрение человеческой мыс­ли с новых позиций, то вероятно, что и ваши взгляды на интеллектуальную сущ­ность человека изменятся радикально.

Эта глава названа "Введение"; однако, в некотором смысле вся эта книга есть введение в когнитивную психологию. В этой главе дана общая картина когнитив­ной психологии, а также рассмотрена ее история и описаны теории, объясняющие, как знания представлены в уме человека.

Прежде чем мы коснемся некоторых технических аспектов когнитивной пси-

хологии, будет полезно получить некото­рое представление о тех предпосылках, на которых мы, люди, основываемся, когда обрабатываем информацию. Чтобы про­иллюстрировать, как мы интерпретируем зрительную информацию, рассмотрим при­мер обычного события: водитель спраши­вает у полицейского дорогу. Хотя участву­ющий здесь когнитивный процесс может показаться простым, на деле это не так.

Водитель: Я не из этого города; не мог­ли бы вы мне сказать, как попасть в "Пла­ти-Пакуй"?

Полицейский: А Вам нужны хозяйствен­ные товары или спортивные? У них тут два разных магазина.

В: А-а, м-м-м...

П: Вообще-то это не важно, поскольку они оба находятся напротив друг друга че­рез улицу.

В: Я собственно ищу сантехнику — но­вое сиденье для унитаза.

П: Ну, тогда это у них в хозяйственном.

В: В хозяйственном.

П: Да, в отделе сантехники. Так что... Вы знаете, где цирк?

В: Это то здание с чем-то вроде конуса или это то, которое...

П: Нет, это там, знаете, — эта самая выс­тавочная площадка; ну, помните, там про­ходила "Экспо-84".

В: А, да, я знаю, где эта выставка.

П: Ну вот, это там, на месте Экспо. Вооб­ще отсюда туда трудно попасть, но если Вы поедете отсюда вниз, проедете по этой улице один светофор, а потом до сигнальной мач­ты, повернете направо один квартал до сле­дующего светофора, а затем налево через железнодорожный переезд, мимо озера до следующего светофора рядом со старой фаб­рикой... Знаете, где старая фабрика?

В: Это та улица через мост, где указа­тель одностороннего движения до старой фабрики?

П: Нет, там двухстороннее движение.

В: А, это значит другой мост. Ладно, я знаю, какая улица.

П: Вы можете узнать ее по большому плакату, где написано "Если вы потеряли драгоценность, вы никогда ее не возмести­те". Что-то в этом роде. Это реклама ноч­ного депозитного отделения. Я его называю "Бозодеп", потому что это в Бозвелловском банке. Короче, Вы едете мимо старой фаб­рики — это где железные ворота — и пово­рачиваете налево — нет, направо — потом один квартал налево и Вы на Благодатной.

¹ Солсо Р.Л. Когнитивная психология. М.: Тривола, 1996. С. 28—36, 41—47.

Благодатную улицу вы не пропустите. Это будет по правой стороне на этой улице.

В: Да Вы шутите. Я же остановился в мотеле на Благодатной.

П: Да-а?

В: Я поехал не в ту сторону и теперь я на другом конце города. Подумать только, два квартала от моего мотеля! Я мог туда пешком дойти.

П: А в каком Вы мотеле?

В: В Университетском.

П: Ах в Университетском... Что же, Вы не нашли места поприличней?

В: Нет. Но зато там совершенно замеча­тельная библиотека.

П: Хм-м.

Весь описанный эпизод занял бы не более двух минут, но то количество информации, которую восприняли и про­анализировали эти два человека, просто поражает. Как должен психолог рас­сматривать такой процесс? Один выход — это просто на языке "стимул-реакция" (S—R): например, светофор (стимул) и по­ворот налево (реакция). Некоторые пси­хологи, особенно представители традици­онного бихевиористского подхода уверены, что всю последовательность событий мож­но адекватно (и гораздо более детально) описать в таких терминах. Однако, хотя

Характеристика	Тема в когнитивной психологии
Способность обнаруживать и интерпретировать сенсорные стимулы	Обнаружение сенсорных сигналов
Склонность сосредотачиваться на некоторых сенсорных стимулах и игнорировать остальные	Внимание
Детальное знание физических характеристик окружения	Знания
Способность абстрагировать некоторые элементы события и объединять эти элементы в хорошо структу­рированный план, придающий значение всему эпизоду	Распознавание образов
Способность извлекать значение из букв и слов	Чтение и переработка информации
Способность сохранять свежие события и объединять их в непрерывную последовательность	Кратковременная память
Способность формировать образ «когнитивной карты»	Мысленные образы
Понимание каждым участником роли другого	Мышление
Способность использовать «мнемонические трюки» для воспроизведения информации	Мнемоника и память
Тенденция хранить языковую информацию в общем виде	Абстрагирование речевых высказываний
Способность решать задачи	Решение задач
Общая способность к осмысленным действиям	Человеческий интеллект
Понимание, что направление движения можно точно перешифровать в набор сложных моторных действий (вождение автомобиля)	Языковое / моторное поведение
Способность быстро извлекать из долговременной памяти конкретную информацию, нужную для применения непосредственно в текущей ситуации	Долговременная память
Способность передавать наблюдаемые события на разговорном языке	Языковая переработка
Знание, что объекты имеют конкретные названия	Семантическая память
Неспособность действовать совершенным образом	Забывание и интерференция

эта позиция и привлекает своей просто­той, она не в состоянии описать те когни­тивные системы, которые участвуют в по­добном обмене информацией. Чтобы это сделать, необходимо определить и проана­лизировать конкретные компоненты ког­нитивного процесса и затем объединить их в большую когнитивную модель. Имен­но с такой позиции исследуют сложные проявления человеческого поведения ког­нитивные психологи. Какие конкретно компоненты выделил бы когнитивный психолог в вышеприведенном эпизоде и как он стал бы их рассматривать? Мы можем начать с некоторых предположе­ний относительно когнитивных характе­ристик, которыми обладают полицейский и водитель. В левой части таблицы 1 при­ведены соответствующие положения, а в правой — темы когнитивной психологии, связанные с этими положениями.

Информационный подход

Приведенные положения можно объе­динить в более крупную систему, или ког­нитивную модель. Модель, которой обыч­но пользуются когнитивные психологи, называется моделью переработки инфор­мации.

С самого начала нашего изучения ког­нитивных моделей важно понять их ог­раничения. Когнитивные модели, опира­ющиеся на модель переработки информа­ции, — это эвристические построения, используемые для организации существу­ющего объема литературы, стимуляции дальнейших исследований, координации исследовательских усилий и облегчения коммуникаций между учеными. Суще­ствует тенденция приписывать моделям большую структурную незыблемость, чем это может быть подтверждено эмпиричес­кими данными.

Модель переработки информации по­лезна для вышеперечисленных задач; од­нако, чтобы лучше отразить достижения когнитивной психологии, были разрабо­таны и другие модели. С такими альтер-

нативными моделями я буду знакомить вас по мере необходимости. Модель пере­работки информации предполагает, что процесс познания можно разложить на ряд этапов, каждый из которых представляет собой некую гипотетическую единицу, включающую набор уникальных опера­ций, выполняемых над входной информа­цией. Предполагается, что реакция на событие (например, ответ: "А, да, я знаю, где эта выставка") является результатом серии таких этапов и операций (напри­мер, восприятие, кодирование информации, воспроизведение информации из памяти, формирование понятий, суждение и фор­мирование высказывания). На каждый этап поступает информация от предыду­щего этапа, и затем над ней выполняют­ся свойственные для данного этапа опе­рации. Поскольку все компоненты модели переработки информации так или иначе связаны с другими компонентами, трудно точно определить начальный этап; но для удобства мы можем считать, что вся эта последовательность начинается с поступ­ления внешних стимулов¹.

Эти стимулы — признаки окружения в нашем примере — не представлены не­посредственно в голове полицейского, но они преобразуются в значимые символы, в то, что некоторые когнитологи называ­ют "внутренними репрезентациями". На самом нижнем уровне энергия света (или звука), исходящая от воспринимаемого стимула, преобразуется в нервную энер­гию, которая в свою очередь обрабатыва­ется на вышеописанных гипотетических этапах с тем, чтобы сформировать "внут­реннюю репрезентацию" воспринимаемо­го объекта. Полицейский понимает эту внутреннюю репрезентацию, которая в сочетании с другой контекстуальной ин­формацией дает основу для ответа на вопрос.

Модель переработки информации по­родила два важных вопроса, вызвавших значительные споры среди когнитивных психологов: какие этапы проходит ин­формация при обработке? и в каком виде

¹ Можно, конечно, утверждать, что эта последовательность преобразований начинается со знаний субъекта о мире, которые позволяют ему избирательно направлять внимание на отдельные аспек­ты зрительных стимулов и игнорировать другие аспекты. Так, в приведенном примере полицейс­кий описывает водителю дорогу, останавливаясь преимущественно на том, где водителю придется проезжать, и не обращает внимания (по крайней мере активного) на другие признаки: дома, пеше­ходов, солнце, другие ориентиры.

информация представлена в уме челове­ка? Хотя на эти вопросы нет легкого от­вета, данная книга по большей части по­священа им обоим, так что их полезно не упустить из виду. Среди прочего когни­тивные психологи пытались ответить на эти вопросы путем включения в свои ис­следования методов и теорий из конкрет­ных психологических дисциплин; некото­рые их них описаны ниже.

Сфера когнитивной психологии

Современная когнитивная психология заимствует теории и методы из 10 основ­ных областей исследований (рис. 1): вос­приятие, распознавание образов, внимание, память, воображение, языковые функции, психология развития, мышление и реше­ние задач, человеческий интеллект и ис­кусственный интеллект; каждую из них мы рассмотрим отдельно.

Восприятие

Отрасль психологии, непосредственно связанная с обнаружением и интерпрета­цией сенсорных стимулов, называется пси­хологией восприятия. Из экспериментов по восприятию мы хорошо знаем о чув­ствительности человеческого организма к сенсорным сигналам и — что более важ­но для когнитивной психологии — о том, как интерпретируются эти сенсорные сиг­налы.

Описание, данное полицейским в при­веденной уличной сцене, значительно за­висит от его способности "видеть" суще-

ственные признаки окружения. "Видение", однако, — это непростая вещь. Чтобы вос­принимались сенсорные стимулы — в на­шем случае они преимущественно зри­тельные, — надо, чтобы они имели определенную величину: если водителю предстоит выполнить описанный маневр, эти признаки должны иметь определен­ную интенсивность. Кроме того, сама сце­на постоянно изменяется. По мере изме­нения положения водителя, появляются новые признаки. Отдельные признаки по­лучают в перцептивном процессе преиму­щественную важность. Указательные зна­ки различаются по цвету, положению, форме и т.д. Многие изображения при движении постоянно меняются, и чтобы превратить их указания в действия, во­дитель должен быстро корректировать свое поведение.

Экспериментальные исследования восприятия помогли идентифицировать многие из элементов этого процесса; с не­которыми из них мы встретимся в следу­ющей главе. Но исследование восприятия само по себе не может адекватно объяс­нить ожидаемые действия; здесь участву­ют и другие когнитивные системы, такие как распознавание образов, внимание и память.

Распознавание образов

Стимулы внешней среды не восприни­маются как единичные сенсорные собы­тия; чаще всего они воспринимаются как часть более значительного паттерна. То, что мы ощущаем (видим, слышим, обоня-

Распознавание образов

Психология развития

Когнитивная психология

Мышление и решение задач

Человеческий интеллект

Воображение

Искусственный интеллект

Рис. 1. Основные направления исследований в когнитивной психологии ем или чувствуем вкус), почти всегда есть часть сложного паттерна, состоящего… Внимание

Раздел

ЭВОЛЮЦИОННОЕ ВВЕДЕНИЕ В ПСИХОЛОГИЮ

Часть 1. Возникновение и развитие психики в филогенезе

А.Н.Леонтьев

ПРОБЛЕМА

ВОЗНИКНОВЕНИЯ

ОЩУЩЕНИЯ¹

I. Проблема

<...>Проблема возникновения, т. е. соб­ственно генезиса, психики и проблема ее развития теснейшим образом связаны между собой. Поэтому то, как теоретичес­ки решается вопрос о возникновении пси­хики, непосредственно характеризует об­щий подход к процессу психического развития.

Как известно, существует целый ряд по­пыток принципиального решения пробле­мы возникновения психики. Прежде все­го это то решение вопроса, которое одним

словом можно было бы обозначить как ре­шение в духе "антропопсихизма" и кото­рое связано в истории философской мыс­ли с именем Декарта. Сущность этого решения заключается в том, что возникно­вение психики связывается с появлением человека: психика существует только у человека. Тем самым вся предыстория человеческой психики оказывается вы­черкнутой вовсе. Нельзя думать, что эта точка зрения в настоящее время уже не встречается, что она не нашла своего отра­жения в конкретных науках. Некоторые исследователи до сих пор стоят, как изве­стно, именно на этой точке зрения, т. е. считают, что психика в собственном смысле является свойством, присущим только че­ловеку.

Другое, противоположное этому, реше­ние дается учением о "панпсихизме", т. е. о всеобщей одухотворенности природы. Такие взгляды проповедовались некото­рыми французскими материалистами, на­пример, Робине. Из числа известных в психологии имен можно назвать Фехне-ра, который тоже стоял на этой точке зре­ния. Между обоими этими крайними взглядами, с одной стороны, допускающи­ми существование психики только у че­ловека, с другой — признающими психи-

¹ Леонтьев А.Н. Проблемы развития психики. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1981. С. 15—27, 34—37, 42—45, 48—57, 69—85, 120—123.

ку свойством всякой вообще материи, су­ществуют и взгляды промежуточные. Они пользуются наибольшим распростране­нием. В первую очередь это тот взгляд, который можно было бы обозначить тер­мином "биопсихизм". Сущность "биопси­хизма" заключается в том, что психика признается свойством не всякой вообще материи, но свойством только живой материи. Таковы взгляды Гоббса и мно­гих естествоиспытателей (К. Бернара, Гек-келя и др.)- В числе представителей пси­хологии, державшихся этого взгляда, можно назвать В.Вундта.

Существует и еще один, четвертый, спо­соб решения данной проблемы: психика признается свойственной не всякой во­обще материи и не всякой живой ма­терии, но только таким организмам, ко­торые имеют нервную систему. Эту точку зрения можно было бы обозначить как концепцию "нейропсихизма". Она вы­двигалась Дарвином, Спенсером и нашла широкое распространение как в совре­менной физиологии, так и среди психо­логов, прежде всего психологов-спенсери-анцев.

Можем ли мы остановиться на одной из этих четырех позиций как на точке зрения, в общем правильно ориентирую­щей нас в проблеме возникновения пси­хики?

Последовательно материалистической науке чуждо как то утверждение, что пси­хика является привилегией только чело­века, так и признание всеобщей одушев­ленности материи. Наш взгляд состоит в том, что психика — это такое свойство материи, которое возникает лишь на выс­ших ступенях ее развития — на ступени органической живой материи. Значит ли это, однако, что всякая живая материя об­ладает хотя бы простейшей психикой, что переход от неживой к живой материи яв­ляется вместе с тем и переходом к мате­рии одушевленной, чувствующей?

Мы полагаем, что и такое допущение противоречит современным научным знаниям о простейшей живой материи. Психика может быть лишь продуктом дальнейшего развития живой материи, дальнейшего развития самой жизни.

Таким образом, необходимо отказать­ся также и от того утверждения, что пси­хика возникает вместе с возникновением живой материи и что она присуща всему органическому миру.

Остается последний из перечисленных взглядов, согласно которому возникнове­ние психики связано с появлением у жи­вотных нервной системы. Однако и этот взгляд не может быть принят, с нашей точ­ки зрения, безоговорочно. Его неудовлет­ворительность заключается в произволь­ности допущения прямой связи между появлением психики и появлением нер­вной системы, в неучете того, что орган и функция хотя и являются неразрывно вза­имосвязанными, но вместе с тем связь их не является неподвижной, однозначной, раз и навсегда зафиксированной, так что ана­логичные функции могут осуществляться различными органами.

Например, та функция, которая впос­ледствии начинает выполняться нервной тканью, первоначально реализуется про­цессами, протекающими в протоплазме без участия нервов¹. У губок (stylotella), пол­ностью лишенных собственно нервных эле­ментов, установлено, однако, наличие насто­ящих сфинктеров, действие которых регулируется, следовательно, не нервными аппаратами (М. Паркер)². Мы не можем поэтому принять без дальнейшего конк­ретного рассмотрения, как это делают мно­гие современные физиологи, также и тот взгляд, согласно которому возникновение психики ставится в прямую и вполне од­нозначную связь с возникновением нервной системы, хотя на последующих этапах раз­вития эта связь не вызывает, конечно, ни­какого сомнения.

Таким образом, проблема возникно­вения психики до сих пор не может счи­таться решенной, даже в ее самой общей форме.

Такое состояние проблемы возникно­вения психики, естественно, приводило ряд естествоиспытателей именно в этом воп­росе к позициям агностицизма. В послед­ней четверти прошлого столетия Эмиль Дюбуа-Реймон — один из виднейших ес­тествоиспытателей своего времени — ука­зал в своей речи в честь Лейбница (1880)

¹ См. Child C.M. The Origin and Development of the Nervous System. Chicago, 1921.

² cm. Bianchi L. La mecanique du cerveau. Paris, 1921.

на семь неразрешимых для человеческой науки "мировых загадок"¹. Как известно, в их числе стоял и вопрос о возникнове­нии ощущения. Президент Берлинской академии, где Дюбуа-Реймон выступал с этим докладом, подводя итоги обсужде­ния проблемы непознаваемости для науки некоторых вопросов, отвел целый ряд "за­гадок", но сохранил три, подчеркнув их якобы действительную недоступность че­ловеческому познанию. В числе этих трех оказался и вопрос о первом возникнове­нии ощущений, вопрос, который Геккель не случайно назвал "центральной психо­логической тайной"².

Нет, понятно, ничего более чуждого пос­ледовательно материалистической науке, чем взгляды агностицизма, хотя бы и огра­ниченные одним только участком знания.

Первое, что встает перед исследовани­ем генезиса психики, — это вопрос о пер­воначальной, исходной форме психичес­кого. По этому поводу существуют два противоположных взгляда. Согласно одно­му из них, развитие психической жизни начинается с появления так называемой гедонической психики, т. е. с зарождения примитивного, зачаточного самосознания. Оно заключается в первоначально смут­ном еще переживании организмом своих собственных состояний, в переживании положительном при условии усиленного питания, роста и размножения и отрица­тельном при условии голодания, частич­ного разрушения и т. п. Эти состояния, являющиеся прообразом человеческих переживаний влечения, наслаждения или страдания, якобы и составляют ту глав­ную основу, на которой в дальнейшем раз­виваются различные формы "предвидя­щего" сознания, сознания, познающего окружающий мир.

Этот взгляд может быть теоретически оправдан только с позиций психовиталис­тического понимания развития, которое ис­ходит из признания особой, заключенной

в самом объекте силы, раньше действую­щей как чисто внутреннее побуждение и лишь затем "вооружающей" себя органа­ми внешних чувств. Мы не считаем, что этот взгляд может быть принят современ­ным исследованием, желающим остаться на научной почве, и не считаем необходи­мым вдаваться здесь в его критику.

Как теоретические, так и чисто факти­ческие основания заставляют нас рассмат­ривать жизнь прежде всего как процесс взаимодействия организма и окружающей его среды.

Только на основе развития этого про­цесса внешнего взаимодействия происхо­дит также развитие внутренних отноше­ний и состояний организма; поэтому внутренняя чувствительность, которая по своему биологическому значению связана с функциональной коадаптацией органов, может быть лишь вторичной, зависимой от "проталлаксических" (А. Н. Северцов) изменений. Наоборот, первичной нужно считать экстрачувствительность, функци­онально связанную с взаимодействием организма и его внешней среды.

Итак, мы будем считать элементарной формой психики ощущение, отражающее внешнюю объективную действительность, и будем рассматривать вопрос о возник­новении психики в этой конкретной его форме как вопрос о возникновении "спо­собности ощущения", или, что то же самое, собственно чувствительности.

Что же может служить критерием чув­ствительности, т. е. как можно вообще су­дить о наличии ощущения, хотя бы в самой простой его форме? Обычно практическим критерием чувствительности является критерий субъективный. Когда нас интере­сует вопрос о том, испытывает ли какое-нибудь ощущение данный человек, то, не вдаваясь в сложные рассуждения о методе, мы можем поступить чрезвычайно просто: спросить его об этом и получить совершен­но ясный ответ. Мы можем, далее, проверить

¹ См. Du Bois-Reumond E. Reden, В. 1—11. Berlin, 1912; русский перевод "О границах познания природы. Семь мировых, загадок", 2-е изд. М., 1901. См. также: Огнев И. Ф. Речи Э. Дюбуа-Реймо-на и его научное мировоззрение. // Вопросы философии и психологии. 1899. Кн. 48 (3). Повторяя вслед за Дюбуа-Реймоном положение о неразрешимости "загадки первых ощущений", О. Д. Хвольсон логически неизбежно приходит и к более общему положению "психологического агностицизма", а именно, что вообще проблемы психологии "фактически чужды естествознанию" (Хвольсон О. Д. Гегель, Геккель, Коссут и двенадцатая заповедь. Спб., 1911).

² Геккель Э. Мировые загадки. М., 1935.

правильность данного ответа, поставив этот вопрос в тех же условиях перед достаточно большим числом других людей. Если каждый из опрошенных или подавляющее большинство из них будет также отмечать у себя наличие ощущения, то тогда, разуме­ется, не остается никакого сомнения в том, что это явление при данных условиях дей­ствительно всегда возникает. Дело, однако, совершенно меняется, когда перед нами сто­ит вопрос об ощущении у животных. Мы лишены возможности обратиться к само­наблюдению животного, мы ничего не мо­жем узнать о субъективном мире не толь­ко простейшего организма, но даже и высокоразвитого животного. Субъектив­ный критерий здесь, следовательно, совер­шенно неприменим.

Поэтому когда мы ставим проблему критерия чувствительности (способности ощущения) как элементарнейшей формы психики, то мы необходимо должны поста­вить задачу отыскания не субъективного, но строго объективного критерия.

Что же может служить объективным критерием чувствительности, что может указать нам на наличие или отсутствие способности ощущения у данного живот­ного по отношению к тому или иному воз­действию?

Здесь мы снова должны прежде всего остановиться на том состоянии, в кото­ром находится этот вопрос. Р. Иеркс ука­зывает на наличие двух основных типов объективных критериев чувствительнос­ти, которыми располагает или якобы рас­полагает современная зоопсихология¹. Прежде всего это те критерии, которые называются критериями функциональны­ми. Это критерии, т. е. признаки психики, лежащие в самом поведении животных.

Можно считать — ив этом заключа­ется первое предположение, которое здесь возможно сделать, — что всякая подвиж­ность вообще составляет тот признак, по наличию или отсутствию которого можно судить о наличии или отсутствии ощуще­ния. Когда собака прибегает на свист, то совершенно естественно предположить, что она слышит его, т. е. что она чувствитель­на к соответствующим звукам.

Итак, когда этот вопрос ставится по отношению к такому животному, как, на-

пример, собака, то на первый взгляд дело представляется достаточно ясным; стоит, однако, перенести этот вопрос на живот­ных, стоящих на более низкой ступени раз­вития, и поставить его в общей форме, как тотчас же обнаруживается, что подвиж­ность еще не говорит о наличии у живот­ного ощущения. Всякому животному при­суща подвижность; если мы примем подвижность вообще за признак чувстви­тельности, то мы должны будем признать, что всюду, где мы встречаемся с явления­ми жизни, а следовательно, и с подвижнос­тью, существует также и ощущение как психологическое явление. Но это положе­ние находится в прямом противоречии с тем бесспорным для нас тезисом, что пси­хика, даже в своей простейшей форме, яв­ляется свойством не всякой органической материи, но присуща лишь высшим ее формам. Мы можем, однако, подойти к са­мой подвижности дифференцированно и поставить вопрос так: может быть, при­знаком чувствительности является не вся­кая подвижность, а только некоторые фор­мы ее? Такого рода ограничение также не решает вопроса, поскольку известно, что даже очень ясно ощущаемые воздействия могут быть вовсе не связаны с выражен­ным внешним движением.

Подвижность не может, следовательно, служить критерием чувствительности.

Возможно, далее, рассматривать в каче­стве признака чувствительности не форму движения, а их функцию. Таковы, напри­мер, попытки некоторых представителей биологического направления в психологии, считавших признаком ощущения способ­ность организма к защитным движениям или связь движений организма с предше­ствующими его состояниями, с его опытом. Несостоятельность первого из этих предпо­ложений заключается в том, что движения, имеющие защитный характер, не могут быть противопоставлены другим движени­ям, представляющим собой выражение простейшей реактивности. Отвечать так или иначе не только на положительные для живого тела воздействия, но, разумеется, также и на воздействия отрицательные, есть свойство всей живой материи. Когда, на­пример, амеба втягивает свои псевдоподии в ответ на распространение кислоты в ок-

'См. Yerkes R. M. Animal Psychological Criteria // J. of Philosophy. 1905. V. 11. N 6.

ружающеи ее воде, то это движение, несом­ненно, является защитным; но разве оно сколько-нибудь больше свидетельствует о способности амебы к ощущению, чем противоположное движение выпускания псевдоподий при схватывании пищевого вещества или активные движения "пресле­дования" добычи, так ясно описанные у простейших Дженнигсом?

Итак, мы не в состоянии выделить ка­кие-то специальные функции, которые могли бы дифференцировать движения, свя­занные с ощущением, и движения, с ощу­щением не связанные.

Равным образом не является специ­фическим признаком ощущения и факт зависимости реакций организма от его об­щего состояния и от предшествующих воз­действий. Некоторые исследователи (Бон и др.) предполагают, что если движение связано с опытом животного, т. е. если в своих движениях животное обнаружива­ет зачаточную память, то тогда эти движе­ния связаны с чувствительностью. Но и эта гипотеза наталкивается на совершен­но непреодолимую трудность: способность изменяться и изменять свою реакцию под влиянием предшествующих воздействий также может быть установлена решитель­но всюду, где могут быть установлены яв­ления жизни вообще, ибо всякое живое и жизнеспособное тело обладает тем свой­ством, которое мы называем мнемической функцией, в том широком смысле, в кото­ром это понятие употребляется Герингом или Семоном.

Говорят не только о мнемической фун­кции применительно к живой материи в собственном смысле слова, но и примени­тельно к такого рода неживым структу­рам, которые лишь сходны в физико-хи­мическом отношении с живым белком, но не тождественны с ним, т. е. применитель­но к неживым коллоидам. Конечно, мне-мическая функция живой материи пред­ставляет собой качественно иное свойство, чем "мнема" коллоидов, но это тем более дает нам основание утверждать, что в ус­ловиях жизни всюду обнаруживается и то свойство, которое выражается в зависимо­сти реакций живого организма от преж­них воздействий, испытанных данным органическим телом. Значит, и этот пос-

ледний момент не может служить крите­рием чувствительности.

Причина, которая делает невозможным судить об ощущении по двигательным функциям животных, заключается в том, что мы лишены объективных оснований для различения, с одной стороны, раздра­жимости, которая обычно определяется как общее свойство всех живых тел при­ходить в состояние деятельности под вли­янием внешних воздействий, с другой сто­роны — чувствительности, т. е. свойства, которое хотя и представляет собой извест­ную форму раздражимости, но является формой качественно своеобразной. Дей­ствительно, всякий раз, когда мы пробуем судить об ощущении по движению, мы встречаемся именно с невозможностью ус­тановить, имеем ли мы в данном случае дело с чувствительностью или с выраже­нием простой раздражимости, которая присуща всякой живой материи.

Совершенно такое же затруднение воз­никает и в том случае, когда мы оставля­ем функциональные, как их называет Иеркс, критерии и переходим к критери­ям структурным, т. е. пытаемся судить о наличии ощущений не на основании функ­ции, а на основании анатомической орга­низации животного. Морфологический критерий оказывается еще менее надеж­ным. Причина этого заключается в том, что, как мы уже говорили, органы и функ­ции составляют единство, но они, однако, связаны друг с другом отнюдь не непод­вижно и не однозначно¹. Сходные функ­ции могут осуществляться на разных сту­пенях биологического развития с помощью различных по своему устройству органов или аппаратов, и наоборот. Так, например, у высших животных всякое специфичес­кое для них движение осуществляется, как известно, с помощью нервно-мускульной системы. Можем ли мы, однако, утверж­дать на этом основании, что движение су­ществует только там, где существует нервно-мускульная система, и что, наобо­рот, там, где ее нет, нет и движения? Этого утверждать, конечно, нельзя, так как дви­жения могут осуществляться и без нали­чия нервно-мускульного аппарата. Тако­вы, например, движения растений; это тургорные движения, которые совершают-

¹ См.: Дорн А. Принцип смены функций. М., 1937.

ся путем быстро повышающегося давле­ния жидкости, прижимающей оболочку плазмы к клеточной оболочке и напряга­ющей эту последнюю. Такие движения могут быть очень интенсивны, так как дав­ление в клетках растений иногда достига­ет величины в несколько атмосфер (Г. Мо-лиш). Иногда они могут быть и очень быстрыми. Известно, например, что листья мухоловки (Dionaea muscipula) при при­косновении к ним насекомого моменталь­но захлопываются. Но подобно тому как отсутствие нервно-мускульного аппарата не может служить признаком невозмож­ности движения, так и отсутствие диффе­ренцированных чувствительных аппаратов не может еще служить признаком невоз­можности зачаточного ощущения, хотя ощущения у высших животных всегда свя­заны с определенными органами чувств.

Известно, например, что у мимозы эф­фект от поранения одного из лепестков конечной пары ее большого перистого ли­ста передается по сосудистым пучкам вдоль центрального черенка, так что по листу пробегает как бы волна раздраже­ния, вызывающего складывание одной пары за другой всех остальных лепестков. Является ли имеющийся здесь аппарат преобразования механического раздраже­ния, в результате которого наступает пос­ледующее складывание соседних лепест­ков, органом передачи ощущений? Понятно, что мы не можем ответить на этот вопрос, так как для этого необходимо знать, чем отличаются аппараты собственно чувстви­тельности от других аппаратов — преоб­разователей внешних воздействий. А для этого, в свою очередь, нужно умело разли­чать между собой процессы раздражимос­ти и процессы чувствительности.

Впрочем, когда мы переходим к струк­турным критериям, т. е. к анализу ана­томического субстрата функций, то на первый взгляд может показаться, что здесь открывается возможность воспользовать­ся данными сравнительно-анатомическо­го изучения и исходить не только из внешнего сравнения органов, но и из ис­следования их реальной генетической пре­емственности. Может быть, именно изу­чение преемственности в развитии органов поможет сблизить органы, функция кото-

рых нам хорошо известна у высших животных, с органами, совсем не похожи­ми на них, но связанными с ними генети­чески, и таким образом прийти к уста­новлению общности их функций? Если бы открылась такая возможность, то для ре­шения проблемы генезиса чувствительно­сти следовало бы просто двигаться по это­му пути: кропотливо изучать, как данный орган развивается и превращается в орган, имеющий другую структуру, но выполня­ющий аналогичную функцию. Но и на этом пути мы наталкиваемся на неодоли­мую трудность. Она заключается в том, что развитие органов подчинено принципу несовпадения происхождения органа, с од­ной стороны, и его функции — с другой.

Современная сравнительная анатомия выделяет два очень важных понятия — понятие гомологии и понятие аналогии. "В аналогии и гомологии, — говорит До­гель, — мы имеем перед собой две равно­ценные, хотя и разнородные, категории явлений. Гомологии выражают собой спо­собность организмов исходя из одного и того же материала (идентичные органы), в процессе эволюции под влиянием есте­ственного отбора применяться к различ­ным условиям и достигать различного эффекта: из плавников рыб вырабатыва­ются органы плавания, хождения, летания, копуляции и т. д. В аналогиях сказывает­ся способность организмов, исходя из раз­личного основного материала, приходить к одному и тому же результату и созда­вать образования, сходные как по функ­ции, так и по строению, хотя и не имею­щие между собой в филогенетическом отношении ничего общего, например, глаза позвоночных, головоногих и насекомых"¹.

Таким образом, путь прямого сравни­тельно-морфологического исследования также закрыт для разрешения проблемы возникновения ощущения благодаря тому, что органы, общие по своему происхожде­нию, могут быть, однако, связаны с различ­ными функциями. Может существовать го­мология, но может не существовать аналогии между ними, причем это несов­падение, естественно, будет тем резче, чем больший отрезок развития мы берем и чем ниже мы спускаемся по ступеням эволю­ции. Поэтому если на высших ступенях

¹ Догель В. А. Сравнительная анатомия беспозвоночных. Л., 1938. Ч. 1. С. 9.

биологической эволюции мы еще можем по органам достаточно уверенно ориенти­роваться в функциях, то, чем дальше мы отходим от высших животных, тем такая ориентировка становится менее надежной. Это и составляет основное затруднение в задаче различения органов чувствитель­ности и органов раздражимости.

Итак, мы снова пришли к проблеме чувствительности и раздражимости. Од­нако теперь эта проблема встала перед нами в иной форме — в форме проблемы различения органов ощущений и органов, которые раздражимы, но которые тем не менее не являются органами ощущения.

Невозможность объективно различать между собой процессы чувствительности и раздражимости привела физиологию последнего столетия вообще к игнориро­ванию проблемы этого различения. Поэто­му часто оба эти термина — чувствитель­ность и раздражимость — употребляются как синонимы. Правда, физиология на заре своего развития различала эти понятия: понятие чувствительности (sensibilitas), с одной стороны, и понятие раздражимости (irribilitas) — с другой (А. фон Галлер).

В наши дни вопрос о необходимости различения чувствительности и раздра­жимости снова стал значимым для фи­зиологии. Это понятно: современные фи­зиологи все ближе и ближе подходят к изучению таких физиологических про­цессов, которые непосредственно связаны с одним из высших свойств материи — с психикой. Не случайно поэтому у Л. А. Орбели мы снова встречаемся с мыслью о необходимости различать эти два поня­тия — понятие чувствительности и раз­дражимости. "Я буду стараться пользо­ваться понятием "чувствительность"... только в тех случаях, когда мы можем с уверенностью сказать, что раздражение данного рецептора и соответствующих ему высших образований сопровождается воз­никновением определенного субъективно­го ощущения... Во всех других случаях, где нет уверенности или не может быть уверенности в том, что данное раздраже­ние сопровождается каким-либо субъек­тивным ощущением, мы будем говорить

о явлениях раздражительности и возбу­димости"¹.

Таким образом, тот критерий, которым автор пользуется для различения раздра­жимости и чувствительности, остается по-прежнему чисто субъективным. Если для задач исследования на человеке субъек­тивный критерий чувствительности и яв­ляется практически пригодным, то для целей изучения животных он является попросту несуществующим. "Понятие ощущения, — писал один из зоопсихоло­гов, Циглер, — совершенно лишено цены в зоопсихологии". С точки зрения чисто субъективного понимания чувствительно­сти это, конечно, правильно. Но отсюда только один шаг до принципиальных вы­водов, которые в самом конце прошлого столетия были сделаны в ряде деклараций зоопсихологов (Бете, Бер, Икскюль), совер­шенно ясно и недвусмысленно выдвигав­ших следующий парадоксальный тезис: "Научная зоопсихология вовсе не есть на­ука о психике животных и никогда не смо­жет ею стать"².

Таким образом, проблема генезиса ощу­щений (т. е. чувствительности как элемен­тарной формы психики) стоит в конкрет­ных исследованиях совершенно так же, как она стоит и в общетеоретических взглядах. Вся разница заключается лишь в том, что в одних случаях мы имеем принципиаль­ное утверждение позиций агностицизма в проблеме возникновения психики, в дру­гом случае — фактические позиции аг­ностицизма, выражающиеся в отказе от реальных попыток проникнуть объектив­ным методом, — а это есть единственная возможность по отношению к животным, — в тот круг явлений, которые мы называ­ем явлениями психическими и которые в своей элементарной форме обнаруживают­ся в форме явлений чувствительности. Именно отсутствие объективного и вместе с тем прямого критерия чувствительности животных, естественно, приводило к тому, что проблема перехода от способности раз­дражимости к способности собственно чув­ствительности как проблема конкретного исследования полностью отрицалась боль­шинством теоретиков психологии на том

¹ Орбели П. А. Лекции по физиологии нервной системы. 3-е изд. М.; Л., 1938. С. 32.

² Beer, Bethe, Uexkull V. Vorschlage zu einer objektivierenden Nomenklatur in der Physiologie des Nervensystems // Biologisches Zentralblatt. 1899. Bd XIX.

псевдоосновании, что раздражимость и чув­ствительность суть понятия, относящиеся якобы к двум принципиально различным сферам действительности: одно, раздражи­мость, — к материальным фактам органи­ческой природы, другое, ощущение или чув­ствительность, — к миру явлений, которые понимались либо как одна из форм выра­жения особого духовного начала, либо как явления чисто субъективные, лишь "сопут­ствующие" некоторым органическим про­цессам и в силу этого не подлежащие есте­ственнонаучному рассмотрению. <...>

В действительности противополож­ность между субъективным и объектив­ным не является абсолютной и изна­чально данной. Их противоположность порождается развитием, причем на всем протяжении его сохраняются взаимопе­реходы между ними, уничтожающие их "односторонность". Нельзя, следовательно, ограничиваться лишь чисто внешним со­поставлением субъективных и объектив­ных данных, но нужно вскрыть и подвер­гнуть изучению тот содержательный и конкретный процесс, в результате кото­рого совершается превращение объектив­ного в субъективное. <...>

Что же представляет собой тот реаль­ный процесс, который связывает оба по­люса противоположности объективного и субъективного и который, таким образом, определяет то, отражается ли окружающая действительность в психике изучаемого нами субъекта — животного или челове­ка — и какова та конкретная форма, в который это отражение осуществляется? Что, иначе говоря, создает необходимость психического отражения объективной дей­ствительности? Ответ на этот вопрос выра­жен в известном положении В. И. Ленина о том, что "человек не мог бы биологичес­ки приспособиться к среде, если бы его ощу­щения не давали ему объективно-правиль­ного представления о ней"¹. Необходимость ощущения, и при этом ощущения, дающе­го правильное отражение действительнос­ти, лежит, следовательно, в условиях и тре­бованиях самой жизни, т.е. в тех процессах, которые реально связывают человека с окружающей его действительностью. Рав­ным образом и то, в какой форме и как

именно отражается соответствующий пред­мет действительности в сознании челове­ка, зависит опять-таки от того, каков про­цесс, связывающий человека с этой действительностью, какова его реальная жизнь, иначе говоря, каково его бытие.

Эти положения, правильность которых с очевидностью выступает, когда мы имеем дело с человеческим сознанием, с не мень­шей ясностью выступает, как мы увидим, и в том случае, когда мы имеем дело с про­цессами отражения действительности в их зачаточных формах — у животных.

Итак, для того чтобы раскрыть необхо­димость возникновения психики, ее даль­нейшего развития и изменения, следует ис­ходить не из особенностей взятой самой по себе организации субъекта и не из взя­той самой по себе, т. е. в отрыве от субъек­та, действительности, составляющей окру­жающую его среду, но из анализа того процесса, который реально связывает их между собой. А этот процесс и есть не что иное, как процесс жизни. Нам нужно ис­ходить, следовательно, из анализа самой жизни.

Правильность этого подхода к изуче­нию возникновения психики и ее разви­тия явствует еще и из другого.

Мы рассматриваем психику как свой­ство материи. Но всякое свойство раскры­вает себя в определенной форме движения материи, в определенной форме взаимодей­ствия. Изучение какого-нибудь свойства и есть изучение соответствующего взаи­модействия.

"Взаимодействие — вот первое, что выступает перед нами, когда мы рассмат­риваем движущуюся материю... Так ес­тествознанием подтверждается то..., что взаимодействие является истинной causa finalis [конечной причиной] вещей. Мы не можем пойти дальше познания этого вза­имодействия именно потому, что позади его нечего больше познавать"².

Так же ли решается этот вопрос и при­менительно к психике? Или, может быть, психика есть некое исключительное, "над-природное" свойство, которое никогда и ни в каком реальном взаимодействии не мо­жет обнаружить своего истинного лица, как это думают психологи-идеалисты?

¹ Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 18. С. 185.

² Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 546.

Марксизм и на этот вопрос дает совершен­но ясный ответ. "То, что Гегель называет взаимодействием, есть органическое тело, которое поэтому и образует переход к со­знанию..."¹, — говорил далее Энгельс.

Что же в таком случае представляет собой процесс взаимодействия, в котором раскрывает себя то высшее свойство мате­рии, которое мы называем психикой? Это определенная форма жизненных процессов. Если бы не существовало перехода живот­ных к более сложным формам жизни, то не существовало бы и психики, ибо психика есть именно продукт усложнения жизни. И, наоборот, если бы психика не возникала на определенной ступени развития материи, то невозможны были бы и те сложные жиз­ненные процессы, необходимым условием которых является способность психическо­го отражения субъектом окружающей его предметной действительности.

Итак, основной вывод, который мы мо­жем сделать, заключается в том, что для решения вопроса о возникновении психи­ки мы должны начинать с анализа тех ус­ловий жизни и того процесса взаимодей­ствия, который ее порождает. Но такими условиями могут быть только условия жизни, а таким процессом — только сам материальный жизненный процесс.

Психика возникает на определенной ступени развития жизни не случайно, а необходимо, т. е. закономерно. В чем же заключается необходимость ее возникно­вения? Ясно, что если психика не есть толь­ко чисто субъективное явление, не только "эпифеномен" объективных процессов, но представляет собой свойство, имеющее ре­альное значение в жизни, то необходимость ее возникновения определяется развити­ем самой жизни, более сложные условия которой требуют от организмов способно­сти отражения объективной действитель­ности в форме простейших ощущений. Психика не просто "прибавляется" к жиз­ненным функциям организмов, но, возни­кая в ходе их развития, дает начало каче­ственно новой высшей форме жизни — жизни, связанной с психикой, со способно­стью отражения действительности.

Значит, для того чтобы раскрыть про­цесс перехода от живой, но еще не обла-

дающей психикой материи к материи жи­вой и вместе с тем обладающей психи­кой, требуется исходить не из самих по себе внутренних субъективных состояний в их отделенности от жизнедеятельности субъекта и не из поведения, рассматрива­емого в отрыве от психики или лишь как то, "через что изучаются" психические со­стояния и процессы, но нужно исходить из действительного единства психики и деятельности субъекта и исследовать их внутренние взаимосвязи и взаимопрев­ращения.

II. Гипотеза

<...> Мы видели, что с метафизических позиций проблема генезиса психики не мо­жет быть поставлена на почву конкретно­го научного исследования. Психология до сих пор не располагает сколько-нибудь удовлетворительным прямым и объектив­ным критерием психики, на который она могла бы опираться в своих суждениях. Нам пришлось поэтому отказаться от тра­диционного для старой психологии субъек­тивного подхода к этой проблеме и поста­вить ее как вопрос о переходе от тех простейших форм жизни, которые не свя­заны необходимым образом с явлениями чувствительности, к тем более сложным формам жизни, которые, наоборот, необхо­димо связаны с чувствительностью, со спо­собностью ощущения, т. е. с простейшей зародышевой психикой. Наша задача и заключается в том, чтобы рассмотреть обе эти формы жизни и существующий меж­ду ними переход. <...>

Возникновение жизни есть прежде все­го возникновение нового отношения про­цесса взаимодействия к сохранению суще­ствования самих взаимодействующих тел. В неживой природе процесс взаимодей­ствия тел есть процесс непрерывного, ни на одно мгновение не прекращающегося то более медленного, то более быстрого изме­нения этих тел, их разрушения как тако­вых и превращения их в иные тела.

"Скала, — говорит Энгельс, — подверг­шаяся выветриванию, уже больше не ска­ла; металл в результате окисления пре­вращается в ржавчину"². Взаимодействие

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 624.

² Там же. С. 83.

неорганических тел является, следователь­но, причиной того, что они "перестают быть тем, чем они были"¹. Наоборот, прекраще­ние всякого взаимодействия (если бы это было физически возможно) привело бы неорганическое тело к сохранению его как такового, к тому, что оно постоянно оста­валось бы самим собой.

Противоположное этому отношение процесса взаимодействия к сохранению существования взаимодействующих тел мы находим в органическом мире. Если всякое неорганическое тело в результате взаимодействия перестает быть тем, чем оно было, то для живых тел их взаимо­действие с другими телами является, как мы видели, необходимым условием для того, чтобы они продолжали свое суще­ствование. <...>

Таким образом, переход от процессов взаимодействия в неорганическом мире к процессам взаимодействия как форме су­ществования живых тел связан с корен­ным изменением принципиального отно­шения между процессом взаимодействия и сохранением существования взаимодей­ствующих тел. Это отношение обращается в противоположное. Вместе с тем то новое отношение, которое характеризует жизнь, не просто, не механически становится на место прежнего. Оно устанавливается на основе этого прежнего отношения, которое сохраняется для отдельных элементов живого тела, находящихся в процессе по­стоянного разрушения и возобновления. Ведь живое взаимодействующее тело ос­тается как целое самим собой именно в силу того факта, что отдельные его части­цы распадаются и возникают вновь. Зна­чит, можно сказать, что то новое отноше­ние, которое характеризует жизнь, не просто устраняет прежнее отношение меж­ду процессом взаимодействия и существо­ванием взаимодействующего тела, но диа­лектически снимает его.

Это коренное изменение, образующее узел, скачок в развитии материи при пере­ходе от неорганических ее форм к органи­ческим живым ее формам, выражается еще с одной, весьма важной стороны.

Если рассматривать какой-нибудь процесс взаимодействия в неорганическом мире, то оказывается, что оба взаимодей-

ствующих тела стоят в принципиально одинаковом отношении к этому процес­су. Иначе говоря, в неорганическом мире невозможно различить, какое тело явля­ется в данном процессе взаимодействия активным (т. е. действующим), а какое — страдательным (т. е. подвергающимся действию). Подобное различение имеет здесь лишь совершенно условный смысл. Так, например, когда говорят об одном из механически сталкивающихся между со­бой физических тел как о теле движу­щемся, а о другом — как о теле непод­вижном, то при этом всегда подразумева­ется некоторая система, по отношению к которой только и имеют смысл выраже­ния "движущийся" или "неподвижный". С точки же зрения содержания самого процесса тех изменений, которые претер­певают участвующие в нем тела, совер­шенно безразлично, какое из них являет­ся по отношению к данной системе дви­жущимся, а какое — неподвижным. Такое же отношение мы имеем и в случае хи­мического взаимодействия. Безразлично, например, будем ли мы говорить о дей­ствии цинка на серную кислоту или о действии серной кислоты на цинк; в обо­их случаях будет одинаково подразу­меваться один и тот же химический про­цесс:

Zn

H₂S0₄ = ZnS0₄

Н

Принципиально другое положение мы наблюдаем в случае взаимодействия орга­нических тел. Совершенно очевидно, что в процессе взаимодействия живого белко­вого тела с другим каким-нибудь телом, представляющим для него питательное ве­щество, отношение обоих этих тел к са­мому процессу взаимодействия будет раз­личным. Поглощаемое тело является предметом воздействия живого тела и уничтожается как таковое. Разумеется, оно, в свою очередь, воздействует на это живое тело, элементы которого также претерпевают изменения. Однако, как мы видели, живое тело сохраняет при этом в нормальных случаях свое существование и сохраняет его именно за счет измене­ния отдельных своих частиц. Этот спе­цифический процесс самовосстановления

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 83.

не является уже процессом, одинаково принадлежащим обоим взаимодействую­щим телам, но присущ только живому телу. <...>

Можно сказать, что процесс жизни, представляющий собой процесс взаимодей­ствия и обмена между телами, принадле­жит, однако, как процесс самовосстановле­ния, т. е. как жизненный процесс, только живому телу, которое и является его дей­ствительным субъектом.

Таким образом, тот процесс, к кото­рому в неорганическом мире участвую­щие в нем тела стоят в принципиально одинаковом отношении, превращается на ступени органической жизни в процесс, отношение к которому участвующего в нем живого тела будет существенно иным, чем отношение к нему тела неживого. Для первого его изменение есть активный по­ложительный процесс самоохранения, ро­ста и размножения; для второго его из­менения — это пассивный процесс, которому он подвергается извне. Иначе это можно выразить так: переход от тех форм взаимодействия, которые свойствен­ны неорганическому миру, к формам вза­имодействия, присущим живой материи, находит свое выражение в факте выделе­ния субъекта, с одной стороны, и объек­та — с другой. <...>

Рассматривая процессы, осуществляю­щие специфические отношения субъекта к окружающей его предметной действи­тельности, необходимо с самого начала от­личать их от других процессов. Так, на­пример, если поместить одноклеточную водоросль в достаточно концентрирован­ный раствор кислоты, то она тотчас же погибает; однако можно допустить, что сам организм при этом не обнаружит по отношению к данному воздействующему на него веществу никакой активной ре­акции. Это воздействие будет, следователь­но, объективно отрицательным, разруша­ющим организм, с точки зрения же реактивности самого организма оно мо­жет быть нейтральным. Другое дело, если мы будем воздействовать сходным обра­зом, например, на амебу; в условиях при-ливания в окружающую ее воду кисло­ты амеба втягивает свои псевдоподии, принимает форму шара и т. д., т.е. обна­руживает известную активную реакцию. Таковы же, например, и реакции выделе-

ния слизи у некоторых корненожек, дви­гательная реакция инфузорий и т.д. Та­ким образом, в данном случае объектив­но отрицательное воздействие является отрицательным также и в отношении вызываемой им активности организма. Хотя конечный результат в обоих этих случаях может оказаться одинаковым, однако сами процессы являются здесь глубоко различными. Такое же различие существует и в отношениях организмов к объективно положительным воздейст­виям.

Необходимость этого различения при­ходится специально отмечать потому, что вопреки очевидности оно далеко не всегда учитывается. Ведь именно этому обязаны своим появлением крайние механические теории, для которых тот факт, что орга­низм, повинуясь силе тяготения, движется по направлению к центру земли, и тот факт, что он активно стремится к пище, суть факты принципиально однопорядковые.

Те специфические процессы, которые осуществляют то или иное жизненное, т.е. активное, отношение субъекта к действи­тельности, мы будем называть в отличие от других процессов процессами деятель­ности.

Соответственно мы ограничиваем и понятие предмета. Обычно это понятие употребляется в двояком значении: в бо­лее широком значении — как вещь, стоя­щая в каком-либо отношении к другим вещам, т.е. как "вещь, имеющая сущест­вование", и в более узком значении — как нечто противостоящее (нем. Gegenstand), сопротивляющееся (лат. objectum), то, на что направлен акт (русск. "предмет"), т.е. как нечто, к чему относится именно жи­вое существо, как предмет его деятель­ности — безразлично, деятельности внеш­ней или внутренней (например, предмет питания, предмет труда, предмет раз­мышления и т.п.). В дальнейшем мы будем пользоваться термином предмет именно в этом более узком, специальном его значении.

Всякая деятельность организма направ­лена на тот или иной предмет; непредмет­ная деятельность невозможна. Поэтому рассмотрение деятельности требует выде­ления того, что является ее действитель­ным предметом, т.е. предмета активного отношения организма. <...>

Итак, основной "единицей" жизненно­го процесса является деятельность орга­низма; различные деятельности, осуще­ствляющие многообразные жизненные отношения организма к окружающей дей­ствительности, существенно определяют­ся их предметом; поэтому мы будем раз­личать отдельные виды деятельности по различию их предметов.

Главная особенность процесса взаимо­действия живых организмов с окружаю­щей их средой заключается, как мы виде­ли, в том, что всякий ответ (реакция) организма на внешнее воздействие явля­ется активным процессом, т. е. совершает­ся за счет энергии самого организма.

Свойство организмов приходить под влиянием воздействий среды в состояние деятельности, т. е. свойство раздражимос­ти, есть фундаментальное свойство всякой живой материи; оно является необходи­мым условием обмена веществ, а значит, и самой жизни.

Что же представляет собой процесс жизни в его простейших, начальных фор­мах?

Согласно современным научным пред­ставлениям, примитивные, первые жизне­способные организмы представляли собой протоплазматические тела, взвешенные в водной среде, которая обладает рядом свойств, допускающих наиболее простую форму обмена веществ и наиболее простое строение самих организмов: однород­ностью, способностью растворения веществ, необходимых для поддержания простей­шей жизни, относительно большой тепло­устойчивостью и пр. С другой стороны, и сами эти примитивные организмы также обладали такими свойствами, которые обеспечивали возможность наиболее про­стого взаимодействия их со средой. Так, по отношению к первоорганизмам необ­ходимо допустить, что они получали пи­щевые вещества из окружающей среды путем прямой адсорбции; их деятельность выражалась, следовательно, лишь в форме внутренних движений, обслуживающих процессы промежуточного преобразования и непосредственного усвоения ассимили­руемых веществ¹. А это значит, что в нор­мальных случаях и диссимилятивные про­цессы происходили у них лишь в связи с

такими воздействиями, которые способны сами по себе определить положительно или отрицательно процесс ассимиляции, процесс поддержания жизни.

Таким образом, для того чтобы жизнь в ее простейшей форме могла осуществ­ляться, необходимо и достаточно, чтобы живое тело было раздражимо по отноше­нию к таким воздействующим веществам или формам энергии, которые в результате ряда последующих преобразований внутри организма могли бы привести к процессу ассимиляции, способному компенсировать распад (диссимиляцию) собственного веще­ства организма, за счет энергии которого протекает реакция, вызываемая самими этими воздействиями.

Иначе говоря, чтобы жизнь простейше­го протоплазматического тела — первобыт­ной коацерватной капельки или "протаме-бы" — могла осуществляться, необходимо, чтобы оно могло усваивать из окружающей среды соответствующее вещество или энер­гию. Но процесс ассимиляции осуществля­ется лишь в результате деятельности само­го организма. Безразлично, протекает ли эта деятельность организма в форме толь­ко внутреннего или также и внешнего дви­жения, но она всегда должна быть и она всегда происходит за счет частичного рас­пада и падения энергетического потенциа­ла составляющих его частиц, т. е. за счет диссимиляции. Ведь всякий раз, когда мы имеем некоторое внешнее воздействие, при­водящее к ассимиляции, мы также имеем и некоторую диссимиляцию, связанную с деятельностью организма, вызываемой дан­ным воздействием. Если при этом ассими­ляция будет превышать диссимиляцию, то мы будем наблюдать явление роста и пос­ле известного предела — явление размно­жения. Если же, наоборот, диссимиляция не будет компенсироваться ассимиляцией, то мы будем наблюдать явление распада организма, так как недостаток ассимилян-тов, поступающих извне, будет в этом слу­чае покрываться за счет процесса "само­потребления" организма.

Можем ли мы допустить в качестве необходимых для простейшей жизни так­же такие виды деятельности, при которых энергетические траты организма, связан­ные с процессами, вызываемыми тем или

¹ См.: Опарин А. И. Возникновение жизни на Земле. М.; Л., 1941.

иным воздействием, ни в какой степени не могут быть восстановлены за счет данного воздействующего свойства (вещества или энергии)? Разумеется, нет. Более того, та­кую деятельность в условиях простейшей жизни мы не можем считать и сколько-нибудь устойчиво возможной.

Таким образом, мы можем прийти к следующей весьма важной для нас конста­тации: для осуществления жизни в ее наи­более простой форме достаточно, чтобы организм отвечал активными процессами лишь на такие воздействия, которые спо­собны сами по себе определить (положи­тельно или отрицательно) процесс поддер­жания их жизни.

Очевидно также, что простейшие жиз­неспособные организмы не обладают ни специализированными органами поглоще­ния, ни специализированными органами движения. Что же касается их функций, то та основная общая функция, которая является существенно необходимой, и есть то, что можно было бы назвать простой раздражимостью, выражающейся в способ­ности организма отвечать специфически­ми процессами на то или другое жизненно значимое воздействие.

Эта форма взаимодействия со средой простейших организмов в дальнейшем развитии не сохраняется неизменной.

Процесс биологической эволюции, со­вершающийся в форме постоянной борь­бы наследственности и приспособления, вы­ражается во все большем усложнении процессов, осуществляющих обмен веществ между организмом и средой. Эти процес­сы усложняются, в частности, в том отно­шении, что более высокоразвитые организ­мы оказываются в состоянии поддерживать свою жизнь за счет все большего числа ассимилируемых ими из внешней среды веществ и форм энергии. Возникают слож­ные цепи процессов, поддерживающих жизнь организмов, и специализированные, связанные между собой виды раздражи­мости по отношению к соответствующим внешним воздействиям.

Развитие жизнедеятельности организ­мов, однако, не сводится только к такому, прежде всего количественному, ее услож­нению.

В ходе прогрессивной эволюции на ос­нове усложнения процессов обмена веществ происходит также изменение общего типа

взаимодействия организмов и среды. Дея­тельность организмов качественно изме­няется: возникает качественно новая фор­ма взаимодействия, качественно новая форма жизни.

Анализ чисто фактического положения вещей показывает, что в ходе дальнейшего развития раздражимость развивается не только в том направлении, что организмы делаются способными использовать для поддержания своей жизни все новые и новые источники, все новые и новые свой­ства среды, но также и в том направлении, что организмы становятся раздражимыми и по отношению к таким воздействиям, которые сами по себе не в состоянии опре­делить ни положительно, ни отрицательно их ассимилятивную деятельность, обмен веществ с внешней средой. Так, например, лягушка ориентирует свое тело в направ­лении донесшегося до нее легкого шороха; она, следовательно, раздражима по отноше­нию к данному воздействию. Однако энер­гия звука шороха, воздействующая на орга­низм лягушки, ни на одной из ступеней своего преобразования в организме не ас­симилируется им и вообще прямо не уча­ствует в его ассимилятивной деятельнос­ти. Иначе говоря, само по себе данное воздействие не может служить поддержа­нию жизни организма, и, наоборот, оно вы­зывает лишь диссимиляцию вещества организма.

В чем же в таком случае заключается жизненная, биологическая роль раздражи­мости организмов по отношению к такого рода воздействиям? Она заключается в том, что, отвечая определенными процессами на эти сами по себе непосредственно жизнен­но незначимые воздействия, животное при­ближает себя к возможности усвоения не­обходимого для поддержания его жизни вещества и энергии (например, к возмож­ности схватывания или поглощения шур­шащего в траве насекомого, вещество ко­торого служит ему пищей).

Рассматриваемая новая форма раздра­жимости, свойственная более высокоорга­низованным животным, играет, следова­тельно, положительную биологическую роль в силу того, что она опосредствует деятельность организма, направленную на поддержание жизни.

Схематически это изменение формы взаимодействия организмов со средой мо-

жет быть выражено так: на известном эта­пе биологической эволюции организм вступает в активные отношения также с такими воздействиями (назовем их воз­действиями типа а), биологическая роль которых определяется их объективной ус­тойчивой связью с непосредственно биоло­гически значимыми воздействиями (назо­вем эти последние воздействиями типа а). Иначе говоря, возникает деятельность, спе­цифическая особенность которой заклю­чается в том, что ее предмет определяется не его собственным отношением к жизни организма, но его объективным отноше­нием к другим свойствам, к другим воз­действиям, т. е. отношением а:а.

Что же обозначает собой это наступа­ющее изменение формы жизни с точки зрения функций организма и его строе­ния? Очевидно, организм должен обнару­живать теперь процессы раздражимости двоякого рода: с одной стороны, раздражи­мость по отношению к воздействиям, не­посредственно необходимым для поддер­жания его жизни (а), а с другой стороны, раздражимость по отношению также и к таким свойствам среды, которые непос­редственно не связаны с поддержанием его жизни (а).

Нужно отметить, что этому факту — факту появления раздражимости, соотнося­щей организм с такими воздействующими свойствами среды, которые не в состоянии сами по себе определить жизнь организма, — долго не придавалось сколько-нибудь су­щественного значения. Впервые оно было выделено И. П. Павловым. Среди зарубеж­ных авторов только Ч. Чайльд достаточно отчетливо указывал на принципиальное значение этого факта; правда, при этом автора интересовала несколько другая сто­рона дела, чем та, которая интересует нас, но все же этот факт им специально подчер­кивается¹. С точки же зрения нашей про­блемы этот факт является фактом по-на­стоящему решающим.

Первое и основное допущение нашей гипотезы заключается именно в том, что функция процессов, опосредствующих де­ятельность организма, направленную на поддержание его жизни, и есть не что иное, как функция чувствительности, т. е. спо­собность ощущения.

С другой стороны, те временные или постоянные органы, которые суть органы преобразования, осуществляющие процес­сы связи организма с такими воздействия­ми, которые объективно связаны в среде с воздействиями, необходимыми для поддер­жания жизни, но которые сами по себе не могут выполнить этой функции, суть не что иное, как органы чувствительности. На­конец, те специфические процессы орга­низма, которые возникают в результате осуществления той формы раздражимос­ти, которую мы назвали чувствительнос­тью, и суть процессы, образующие основу явлений ощущения.

Итак, мы можем предварительно опре­делить чувствительность следующим об­разом: чувствительность (способность к ощущению) есть генетически не что иное, как раздражимость по отношению к тако­го рода воздействиям среды, которые со­относят организм к другим воздействи­ям, т. е. которые ориентируют организм в среде, выполняя сигнальную функцию. Необходимость возникновения этой фор­мы раздражимости заключается в том, что она опосредствует основные жизненные процессы организма, протекающие теперь в более сложных условиях среды.

Процессы чувствительности могут воз­никнуть и удержаться в ходе биологичес­кой эволюции, конечно, лишь при условии, если они вызываются такими свойствами среды, которые объективно связаны со свой­ствами, непосредственно биологически зна­чимыми для животных; в противном слу­чае их существование ничем не было бы биологически оправдано, и они должны были бы видоизмениться или исчезнуть вовсе. Они, следовательно, необходимо дол­жны соответствовать объективным свой­ствам окружающей среды и правильно отражать их в соответствующих связях. Так, в нашем примере с лягушкой те про­цессы, которые вызываются у нее шоро­хом, отражают собой особенности данного воздействующего звука в его устойчивой связи с движением насекомых, служащих для нее пищей.

Первоначально чувствительность жи­вотных, по-видимому, является малодиф­ференцированной. Однако ее развитие не­обходимо приводит к тому, что одни воз-

'См. Child С. М. The Origin and Development of the Nervous System. Chicago, 1921. P. 21.

действия все более точно дифференциру­ются от других (например, звук шороха от всяких иных звуков), так что воздей­ствующие свойства среды вызывают у жи­вотного процессы, отражающие эти воз­действия в их отличии от других воздей­ствий, в качественном их своеобразии, в их специфике. Недифференцированная чувствительность превращается в чув­ствительность все более дифференцирован­ную, возникают дифференцированные ощущения.

Как же происходит переход от раздра­жимости, присущей всякому живому телу, к первичной чувствительности, а затем и к дифференцированным ощущениям, ко­торые являются свойством уже значитель­но более высокоорганизованных животных? Вспомним, что процессы, осуществляющие обмен веществ, усложняются в ходе биоло­гического развития в том отношении, что для осуществления ассимиляции веществ из внешней среды становится необходи­мым воздействие на организм целого ряда различных веществ и форм энергии. При этом отдельные процессы, вызываемые эти­ми различными воздействиями, являются, конечно, взаимозависимыми и обусловли­вающими друг друга; они образуют еди­ный сложный процесс обмена веществ меж­ду организмом и средой. Поэтому можно предположить, что некоторые из этих не­обходимых для жизни организма воздей­ствий, естественно, выступают вместе с тем в роли воздействий, побуждающих и на­правляющих процессы, соотносящие орга­низм с другими воздействиями, т. е. начи­нают нести двоякую функцию. В ходе дальнейшей эволюции, в связи с изменени­ем среды, источников питания и соответ­ствующим изменением строения самих организмов, самостоятельная роль некото­рых из этих прежде значимых самих по себе воздействий становится малосуще­ственной или даже утрачивается вовсе, в то время как их влияние на другие про­цессы, осуществляющие отношение орга­низма к таким свойствам среды, от кото­рых непосредственно зависит его жизнь, сохраняется. Они, следовательно, превра­щаются теперь в воздействия, лишь опос­редствующие осуществление основных жизненных процессов организма.

Соответственно и органы-преобразова­тели, которые прежде несли функцию

внешнего обмена веществ, утрачивают те­перь данную функцию; при этом их раз­дражимость сохраняется, и они превраща­ются в органы чувствительности. Значит, судить о том, является ли данный орган у простейших животных органом внешнего обмена или органом чувствительности, можно только исходя из анализа той роли, которую выполняют связанные с ним про­цессы.

III. Исследование функционального развития чувствительности

Задача экспериментального обоснова­ния и развития выдвигаемой нами гипо­тезы о природе чувствительности являет­ся задачей чрезвычайно сложной. Она не может быть решена иначе как целой сис­темой исследований, идущих по многим различным, перекрещивающимся между собой путям.

Главная трудность состоит здесь в пе­реходе от первоначальных теоретических положений к конкретным эксперимен­тальным данным. Поэтому проблемой яв­ляется уже самый выбор начального пути.

Раньше всего необходимо было сделать выбор между двумя главными линиями, открывающимися перед исследованием: исследованием на генетическом материа­ле, т.е. на животных (и при этом на жи­вотных, стоящих на низших ступенях био­логической эволюции), и исследованием непосредственно на человеке. Конечно, только первая линия является здесь ли­нией прямого исследования. Наоборот, поскольку речь идет о явлении возникно­вения чувствительности), второй путь пред­ставляется на первый взгляд маловозмож­ным и даже парадоксальным; действитель­но, он представляет собой как бы обходное движение к главной цели.

Все же мы остановились на этом вто­ром пути. Основным аргументом в его пользу был, так сказать, аргумент исто­рический: традиционная постановка про­блемы, требующая пользоваться при установлении фактов чувствительности субъективным критерием. Это требова­ние исключает, конечно, возможность эк­спериментирования на животных.

С другой стороны, исследование гене­зиса чувствительности в условиях нали­чия высокоразвитых, специализированных органов чувств и сложнейшей нервной организации уже с самого начала натал­кивается на двоякую трудность. Прежде всего возникает чисто теоретический воп­рос — вопрос о правомерности широких общепсихологических выводов из данных, полученных на человеке, обладающем ка­чественно особенной, специфической фор­мой психики.

Возникающие в связи с этим общие возражения понятны. Однако именно общие возражения являются часто совер­шенно еще недостаточными, так как нельзя в подобных случаях ограничиваться отвлеченными соображениями, а нужно предварительно подвергнуть анализу то конкретное положение, которое является предметом экспериментальной разра­ботки.

В науке существуют, конечно, такие положения, которые абстрагируются от специфического в явлении и, наоборот, вы­деляют общее. Когда мы говорим, напри­мер, о том, что обмен веществ составляет необходимое условие жизни, то это поло­жение одинаково действительно на любых ступенях ее развития. То же самое, когда мы говорим, например, о труде как о веч­ном, естественном условии жизни челове­ческого общества, как о процессе, который одинаково общ всем ее общественным формам. К такого рода положениям при­надлежит и положение о принципиальной природе чувствительности.

Если основным общим условием воз­можности ощущения внешнего воздей­ствия является его соотносящая, ориенти­рующая в среде функция, то это значит, что, на какой бы ступени развития чув­ствительности, в какой бы форме пси­хической жизни мы ни встречались с яв­лением ощущения, данное ощущаемое воздействие должно необходимо опосред­ствовать отношение субъекта к какому-нибудь другому воздействию. Следова­тельно, явления чувствительности и у человека в этом отношении не могут быть исключением. То же обстоятельство, что они имеют у человека форму явлений сознания, составляет их специфическую особенность, но эта особенность, конечно, не отменяет указанного фундаментально-

го отношения, характеризующего их при­роду.

Таким образом, остаются лишь затруд­нения, связанные с возможностью факти­ческой постановки исследования и с выбо­ром соответствующего материала.

Наше основное положение о чувстви­тельности требует учитывать два момен­та: несовпадение явлений простой раздра­жимости и явлений чувствительности и возможность превращения раздражимос­ти в чувствительность.

В отношении первого момента, состав­ляющего первую предпосылку исследова­ния, никаких трудностей, разумеется, не существует. Легко выбрать такие агенты, по отношению к которым человек обна­руживает раздражимость, т. е. в ответ на воздействие которых мы наблюдаем оп­ределенную биологическую реакцию орга­низма, но которые вместе с тем не вызы­вают у него в нормальных случаях никаких ощущений; человеческий орга­низм отзывается на такие агенты, но вме­сте с тем не чувствителен к ним.

Большие трудности представляет вто­рой момент, составляющий вторую пред­посылку исследования. Существуют ли, наблюдаются ли у человека переходы, пре­вращения простой раздражимости в ту ее форму, которую мы называем чувстви­тельностью? Возможно ли, чтобы данный агент, обычно не ощущаемый человеком, мог стать для него агентом, вызывающим ощущение? Как показывают обширные, почти необозримые в своей многочислен­ности научно установленные факты, такого рода явления, бесспорно, наблюдаются у человека.

Они образуют две группы. Первую из них составляют явления возникновения у человека чувствительности к таким воз­действующим агентам, по отношению к которым не существует специфического, адекватного органа — рецептора. Тако­вы, например, своеобразные ощущения, воз­никающие у слепых. Это так называемое шестое чувство, которое обычно не наблю­дается у лиц, недавно потерявших зрение, но существование которого у давно ослеп­ших установлено большим количеством тщательных экспериментальных иссле­дований. Это те ощущения, которые немецкие авторы обозначают терминами Fernsinn или Ferngefuhl, которое Леви на-

зывал perceptio facialis, а Гергарт гораздо менее определенно — "чувством икс"¹.

Продолжающиеся до сих пор споры вокруг вопроса о природе этих своеобраз­ных ощущений слепых не затрагивают самого факта их существования и касают­ся лишь вопроса о том, с каким именно органом связывается функция дистантной чувствительности к препятствиям в усло­виях выключения зрительного рецептора. Для дальнейшего небезынтересно здесь же отметить, что так как анализ фактов, по­лученных в разных исследованиях, застав­ляет признавать убедительность порой противоречащих друг другу данных, то ос­тается предположить, что эти ощущения могут строиться на основе раздражимости к воздействиям различного порядка, и следовательно, на основе не всегда одного какого-нибудь, но на основе различных органов-рецепторов.

К той же группе явлений относятся и явления развития вибрационных ощуще­ний у глухих. С точки зрения нашей про­блемы особенно значительной является экспериментально установленная А. Кам-пиком вибрационная чувствительность у лиц с нормальным слухом, которая, по данным автора, возникает лишь в резуль­тате некоторого обучения и лишь при условии невозможности рецепции посред­ством уха².

Наконец, существуют, правда еще не вполне ясные и еще далеко научно не ква­лифицированные, данные о возникновении неспецифической чувствительности и у лиц, длительно занимающихся некоторы­ми специальными профессиями; некото­рые из них нам были любезно сообщены

С. Г. Геллерштейном. К обсуждению этого вопроса мы еще будем иметь случай вер­нуться.

Другую большую группу явлений, ко­торые на первый взгляд могут, впрочем, показаться не имеющими прямого отно­шения к нашей проблеме, составляют общеизвестные явления превращения спе­цифических, но обычно глубоко подпоро-говых раздражителей в раздражители, вы­зывающие ощущения. Они относятся к явлению динамики адекватной чувстви­тельности и обычно интерпретируются либо в плане проблемы адаптации, либо в плане проблемы сдвига порогов в процес­се упражнения.

Итак, оставляя пока эту вторую груп­пу явлений в стороне, мы можем конста­тировать, что существуют такого рода агенты, по отношению к которым чело­век является раздражимым, но которые не вызывают у него ощущений, причем в известных условиях по отношению к этим же агентам у человека могут воз­никать и явления ощущения³. Основной вопрос и заключается в том, каковы эти условия.

Теоретический ответ на этот вопрос, непосредственно вытекающий из нашей гипотезы, заключается в следующем: для того чтобы биологически адекватный, но в нормальных случаях не вызывающий ощу­щения агент превратился в агент, вызыва­ющий у субъекта ощущения, необходимо, чтобы была создана такая ситуация, в усло­виях которой воздействие данного агента опосредствовало бы его отношение к како­му-нибудь другому внешнему воздействию, соотносило бы его с ним.

¹ См.: Крогиус А. А. Психология слепых и ее значение для общей психологии и педагогики. Саратов, 1926; Крогиус А. А. Из душевного мира слепых. Ч. 1. Процессы восприятия у слепых. Спб., 1909; Heller Т. Studien zur Blindenpsychologie // Philosophische Studien. 1894. Bd XI; Villey P. Le monde aveugles, 1914; Java I. La suppleance de la vie la par les autre sens // Bulletin de L'Academie de la Medicine. 1902. Bd XLVII. P. 438.

² cm. Kampik A. Archiv fur die gesammte Psychologic, 1930. H. 1—2. S. 3—70. См. также: Hoult H. Robert. Les sens vibrotactiles // L'Annee psychologique. 1934. P. 3.

³ В Западной Европе и в Америке за последние годы появилось большое количество работ, посвященных так называемой Extra-Sensory Perception (См. обзор этих работ: Kennedy J // Psychologische Bulletin. 1938. N 2). Конечно, работы исходящие из допущения возможности восприятия воздействий без участия органов, раздражимых в отношении воздействующих агентов, мы не можем считать принадлежащими науке, хотя некоторые факты, представляемые ими в мистифицированной форме, несомненно, имеют сами по себе известное значение. Гораздо боль­ший интерес представляют исследования, посвященные вопросу о подпороговых (subliminal) стимулах, например, работы К. Collier (Psychol. Monog.); 1940. V. 52; к их обсуждению мы возвратимся в другой связи.

Следовательно, для того чтобы создать у субъекта ощущения в связи с обычно не ощущаемыми воздействиями, нужно соот­нести в эксперименте данное воздействие с каким-нибудь другим внешним воздей­ствием. Если в результате такого соотне­сения соответствующее ощущение будет закономерно возникать, т. е. явление ока­жется действительно подчиняющимся вы­текающему из нашей общей гипотезы "пра­вилу возникновения чувствительности", то в этом случае можно считать, что в одном из пунктов требуемой цепи доказательств данная гипотеза находит свое эксперимен­тальное подтверждение. Разумеется, при этом следует ожидать, что в этом пункте она найдет также и некоторое дальнейшее свое развитие, дальнейшую свою конкре­тизацию.

Перед нами оставался последний пред­варительный вопрос: каким именно аген­том, в нормальных случаях не вызы­вающим ощущения, но по отношению к которому субъект является раздражимым, можно было бы пользоваться в исследо­вании?

В связи с этим вопросом наше вни­мание было привлечено работами Н.Б.Поз-нанской, экспериментально изучавшей чув­ствительность кожи человека к инфракрас­ным и к видимым лучам. Автором было установлено, что под влиянием длительной тренировки у испытуемых наблюдается понижение порогов чувствительности кожи к воздействию лучистой энергии, причем такое понижение гораздо более резко сказывается в случае воздействия лучей видимой части спектра. Отсюда ав­тор приходил к тому выводу, что "в опытах с облучением видимыми лучами помимо тепловой чувствительности имеет место проявление чувствительности также к ви­димым лучам, но что последнее сказывается лишь после тренировки и только по отно-

шению к слабым облучениям; при силь­ных же облучениях чувствительность к свету целиком перекрывается тепловой чувствительностью"¹.

С точки зрения стоявшей перед нами задачи оба факта, лежащие в основе этого вывода, представлялись весьма важными. Во-первых, самый факт появления чувстви­тельности к видимым лучам с тепловой характеристикой, лежащей ниже порога собственно тепловой чувствительности испытуемых. Этот факт хорошо согласу­ется, с одной стороны, с биологическими данными о существовании кожной фото­рецепции у некоторых животных, а с дру­гой стороны, с фактом раздражимости к свету неспецифических нервных аппара­тов². Во-вторых, существенно важным представлялось отмечаемое значение тре­нировки, что тоже хорошо согласуется, например, с уже цитированными данными Кампика, установленными им примени­тельно к возникновению вибрационных ощущений.

Однако, поскольку опыты Н.Б.Познан -ской преследовали существенно иную за­дачу, вопрос о том, имеем ли мы здесь дело с возникновением новой, неадекватной чувствительности кожи к видимым лу­чам или же с простым понижением поро­гов тепловой чувствительности, естествен­но, оставался открытым. Более того, то обстоятельство, что факт чувствительнос­ти кожи к видимым лучам был получен в этой работе путем постепенного пониже­ния порогов тепловой чувствительности, скорее говорило против допущения воз­никновения неадекватной чувствительно­сти кожи.

Все же, исходя из ряда чисто теорети­ческих соображений, мы предположили, что в опытах Н.Б.Познанской имеет мес­то именно факт возникновения новой чув­ствительности и что отмечаемая в резуль-

¹ Познанская Н. Б. Кожная чувствительность к инфракрасным и к видимым лучам // Бюлле­тень экспериментальной биологии и медицины. 1936. Т. 2. Вып. 5. С. 368—369; Она же. Кожная чувствительность к видимому и инфракрасному облучению // Физиологический журнал СССР. 1938. Т. XXIV. Вып. 4. См. также: Ehrenwald N. Uber einen photo-dermischen Tonus reflex // "Klinische Wochenschrift", 1933.

² Кожная чувствительность к свету установлена: у кишечнополостных — Haug'oM (1933), у планарий — Merker'oM (1932), у высших червей — hcss'om (1926), у насекомых — ОгаЬег'ом (1855) и Lammert'oM (1926), у моллюсков — Light'oM (1930) и другими, у рыб — Wykes'oM (1933), у амфибий — Реагв'ом (1910). В рассматриваемом контексте одной из важнейших работ является исследование Юнга (Joung J. Z. The Photoreceptors of Lampereys // J. of Experimental Biology. 1935. XII. P. 223—238).

тате этих опытов чувствительность кожи человека к видимым лучам представля­ет собой экспериментально создаваемое но­вообразование.

Задача заключалась, таким образом, в том, чтобы прежде всего проверить это предположение в новых экспериментах, по­ставленных так, чтобы обстоятельства, за­трудняющие выявление действительного значения явлений, были по возможности исключены.

С этой целью нами было проведено пер­вое предварительное исследование¹.

Первое исследование, посвященное про­блеме "функционального генезиса" чув­ствительности, должно было, во-первых, снять момент постепенности понижения порогов тепловой чувствительности и, во-вторых, выяснить отношение процесса об­разования условной двигательной связи, с одной стороны, и процесса возникновения чувствительности — с другой. Соответ­ственно этой задаче и была построена кон­кретная методика эксперимента.

В качестве агента, выполняющего по нашей условной терминологии функцию воздействия типа а, мы использовали лучи зеленой части видимого спектра, так как исследованием Н.Б.Познанской было по­казано, что именно для этого участка спек­тра удалось получить наиболее низкие пороги². Облучаемым участком была из­брана ладонь правой руки испытуемого, что диктовалось прежде всего соображениями технического удобства.

Агент — зеленый свет, падающий на ладонь испытуемого, — оставался по своей физической характеристике на всем про­тяжении опытов практически постоянным, причем содержание тепловых лучей (в значительной своей части поглощаемых водяным фильтром) было совершенно нич­тожным, дававшим эффект, лежащий зна­чительно ниже порога тепловой чувстви­тельности испытуемых.

В качестве агента, выполняющего по нашей терминологии функцию воздей­ствия типа а, был использован электрокож-

ныи раздражитель — удар индукционно­го тока в указательный палец той же пра­вой руки испытуемого.

Установка для опытов была смонтиро­вана на двух столах. На одном из них были установлены приборы для экспериментато­ра, за другой стол усаживался испытуемый. В крышке этого последнего было вырезано круглое отверстие диаметром около 4 см, приходившееся против ладони лежавшей на столе руки испытуемого; на соответству­ющем расстоянии от отверстия помещал­ся затопленный в крышку обычный реак­тивный ключ, приспособленный для подачи электрокожного раздражителя. Под крыш­кой этого стола помещались: вертикально установленный проекционный аппарат, лучи которого собирались, затем несколь­ко выше водяной фильтр, далее цветной фильтр и, наконец, дополнительная линза, собиравшая лучи так, что они точно покры­вали собой площадь, образуемую вырезом в верхней крышке стола. Источником све­та служила лампа накаливания. Электри­ческое раздражение давалось при помощи индукционного аппарата Дюбуа-Реймонда. Включение экспериментатором света и снятие руки испытуемого с ключа отмеча­лись электрическим "втягивающим" от­метчиком, работающим совершенно бес­шумно. Испытуемый был отделен от экспериментатора экраном. Во время опы­тов лаборатория несколько затемнялась (см. схему установки на рис. 1).

Исследование включало в себя две се­рии опытов. Опыты первой серии прово­дились следующим образом. Испытуемо­му предварительно сообщалось, что он будет участвовать в психофизиологических опы­тах с электрокожной чувствительностью. Когда испытуемый входил в лабораторию, то стол с главной установкой был, как все­гда, закрыт сверху черной, светонепрони­цаемой тканью, так что вырез в столе во­обще не был виден. Далее испытуемого усаживали к столу несколько боком, так, что его рука естественно ложилась на стол вдоль и несколько наискось. Затем испы-

¹ Это исследование, как и все нижеописанные, за исключением четвертого, было проведено в Институте психологии (Москва) в лаборатории, руководимой автором (1937—1940).

² См.: Познанская Н. Б., Никитский И. Н., Колодная X. Ю., Шахназарьян Т. С. Кожная чувст­вительность к видимым и инфракрасным лучам // Сборник докладов. VI Всесоюзный съезд физиологов, биохимиков и фармакологов. Тбилиси. 12—18.Х.1937. Издание оргкомитета, 1937. С. 309—312.

Ключ испыт.

Omlepcmae

Верхняя крышки стола

г

Со flip, линза

• ЦСет. фильтр

- Водяной фильтр

Посекционный аппарат

Рис 1. Схема установки

туемого просили отвернуться в сторону и на минуту закрыть глаза. В это время эк­спериментатор устанавливал соответствен­ным образом руку испытуемого, обращая его внимание на ключ, на котором он дол­жен был держать палец, и накрывал его руку черной материей.

Таким образом, принимались все меры для того, чтобы испытуемый не знал о том, что его рука будет подвергаться действию света. Это была "законспирированная", как мы ее назвали, серия.

Инструкция, которую получал испыту­емый, состояла в том, что он должен был на протяжении всего опыта держать палец на ключе; почувствовав же удар электричес­кого тока, — снять палец¹, соответственно слегка приподняв кисть, но стараясь не сдвигать с места всей руки, что, впрочем, естественно обусловливалось ее позицией на столе; тотчас же после этого испытуе­мый должен был положить палец обратно на ключ.

Сами опыты протекали следующим образом: раньше с помощью специально­го ключа давался свет, воздействовавший на протяжении 45 с, затем, тотчас после его выключения — ток. Для того чтобы исключить всякую возможность образо­вания условного рефлекса на время, ин­тервалы между отдельными сочетаниями

всякий раз изменялись (в пределах от 45 с до 6 мин). В течение одного сеанса дава­лось 10—14 сочетаний; в середине сеанса делался короткий перерыв для того, что­бы дать испытуемому отдых от неподвиж­ного сидения за столом. Опыты регист­рировались в протоколе по обычной форме. Через эту серию мы провели че­тырех испытуемых.

Таким образом, эта серия шла по клас­сической схеме опытов с условными дви­гательными рефлексами. Свет, который должен был приобрести значение воздей­ствия типа а, выступал в этих опытах как условный раздражитель, ток (воздействие типа а) — как раздражитель безусловный. Непосредственно сблизив в наших экспе­риментах искомый процесс возникновения чувствительности с процессом образова­ния условного рефлекса, мы имели в виду с самого начала исследования поставить этим проблему их соотношения.

Оказалось, что даже в результате боль­шого числа (350—400) сочетаний двига­тельный рефлекс на действие света ни у одного из наших испытуемых не образо­вался.

Это легко понять, если мы примем во внимание, что в наших опытах первое воз­действие (свет на кожу) не могло вызвать никакого ориентировочного рефлекса, т. е., попросту говоря, оно не ощущалось ис­пытуемым, чем и были нарушены нор­мальные условия образования условнореф-лекторной связи; поэтому в данных условиях, т. е. в условиях простого по­вторения сочетаний, оно не могло сделать­ся условным раздражителем. Следова­тельно, как показывают результаты этой серии, оказалось, что принципиальные условия процесса образования условного рефлекса не совпадают с условиями ис­комого процесса возникновения чувстви­тельности.

В следующей, основной, второй серии этого исследования условия опытов были изменены в соответствии с нашими теоре­тическими представлениями об искомом процессе.

Это изменение выразилось в том, что мы частично "расконспирировали" опы-

¹ Этой инструкцией мы предупреждали возможность образования "скрытого" двигательного рефлекса по типу, установленному в опытах Беритова и Дзидзишвили (Тр. биолог сектора Акаде­мии Наук Груз. ССР. Тбилиси, 1934).

ты, предупредив наших испытуемых, что за несколько секунд до тока ладонная по­верхность их руки будет подвергаться очень слабому, далеко не сразу обнаружи­вающемуся воздействию и что своевремен­ное "снятие" руки в ответ на это воздей­ствие позволит им избежать удара электрическим током. Этим мы поста­вили испытуемых перед задачей избегать ударов тока и создали активную "поис­ковую" ситуацию.

Так как под влиянием этой новой ин­струкции испытуемые могли начать про­бовать снимать руку ежеминутно, то мы внесли еще одно дополнительное условие, а именно, что в том случае, если испыту­емый снимает руку ошибочно (т. е. в про­межуток между воздействиями), он тот­час же, как только его рука будет снова на ключе, получит "предупреждающее" воздействие и вслед за ним удар тока, причем на этот раз снимать руку перед током он не должен. Введение этого до­полнительного условия не только было не­обходимо по вышеуказанному соображе­нию, но, как мы впоследствии в этом убедились, имело на определенном этапе опытов для наших испытуемых значение важного дополнительного условия для вы­деления искомого воздействия. Кроме ука­занного, все остальные условия опытов были теми же, что и в первой серии.

Через эту вторую, основную серию ис­следования были проведены также четыре взрослых испытуемых.

В итоге опытов мы получили следую­щие результаты.

Объективно все испытуемые в кон­це серии опытов снимали в ответ на дей­ствие видимых лучей руку с ключа, либо вовсе не давая при этом ошибочных ре­акций, либо делая единичные ошибки.

Так, у испытуемой Фрид., правильные снятия руки впервые появились после 12-го опыта (после 139 сочетаний), начи­ная с 28-го опыта ошибочные реакции ис­чезли вовсе; на 34-м опыте испытуемая дала наивысшие результаты: из общего количества 18 воздействий светом было 7 правильных снятий и 11 пропущенных ("подкрепленных"). Общий ход опытов с этой испытуемой приведен на рис. 2.

Вторая испытуемая, Сам., раньше была проведена через первую серию опытов, а после 300 сочетаний, не давших никакого результата, была переведена на вторую се­рию. Уже после 40 сочетаний в новых ус­ловиях она стала давать первые правиль­ные снятия руки, а после 80 сочетаний число правильных снятий резко превы­сило число ошибок. В конце опытов по этой серии мы имеем следующий резуль­тат: количество правильных снятий — 9, пропущенных раздражителей — 4, оши­бочных снятий нет (см. рис. 3).

У третьего испытуемого, Гур., мы получили наиболее устойчивые резуль­таты, что позволило поставить с ним зна­чительное число контрольных опытов, опи­санных ниже. Уже на 9-м опыте у него было 6 правильных снятий, 2 пропу­щенных раздражителя и 1 ошибочное сня­тие. В дальнейшем он давал в среднем 5—6 правильных снятий, 2—3 раздра-

Чисм реакций

1S9 _л

i*nu ' ^х

Количество сочетаний 463 Трениробочных

С подкреплением Положительных

№ар 1? П 1В 18 го 22 2t 26 28 30 32 Ы Дата №7 20У 23.Y 27Т 317 2Ш 5Ш 7027 75.Е7 №Л ГЯЖ 23Ж

Од~щее количество сочетаний 802

I •

N'np.lS 77 '19 21 23 2S 27 23

Лота юж 1зпг пл 2ож гзж zs.if гзж ьг

г.т

33

10.Г

Рис. 2. Испытуемая Фрид.

Рис. 3. Испытуемая Сам.

Число реакций

Н°-прВ 783 Дата23Ш25.Ш 2ВШ ?7Ш

Рис. 4. Испытуемый Гур.

жителя пропускал, количество ошибок ко­лебалось от нуля до 1—2 (см. рис. 4).

Опыты с четвертым испытуемым не были доведены до конца вследствие слу­чайных обстоятельств. Однако получен­ные у этого испытуемого данные после 15—16 опытов (3—4 правильные реакции; 1—2 ошибки) показывают, что и у него процесс шел так же, как и у других ис­пытуемых.

Если представить себе примерную ве­роятность существующих при данных ус­ловиях случайно правильных снятий руки, то становится очевидным, что полученные объективные результаты свидетельствуют о том, что наши испытуемые действитель­но отвечали на воздействие видимых лу­чей на кожу руки.

Разумеется, подобный вывод может быть сделан только в том случае, если исходить из допущения, что другие воз­можные, но не учтенные факторы, могущие определить правильные реакции испы­туемых, в ситуации эксперимента не име­ли места. Насколько правильно это допу­щение, мы сможем судить по материалам опытов, которые будут описаны дальше.

Перейдем теперь к субъективным дан­ным, полученным в этой серии.

После того как испытуемый начинал пробовать снимать руку с ключа, мы спра-

шивали у него в конце опыта, почему он снимал руку именно в данный момент. Если отбросить первые, чисто неопределен­ные ("так просто, показалось что-то...") и очень разноречивые ответы в условиях, когда снятие руки было еще в большин­стве случаев ошибочным, то показания всех испытуемых и в этой серии, и в сериях других, позже проведенных исследований создавали впечатление описывающих не­специфическое переживание. Различие заключалось лишь в способе описания это­го переживания.

Вот некоторые из этих описаний: "по­чувствовал струение в ладони", "как буд­то легкое прикосновение крыла птицы" (совершенно такое же показание было по­лучено и в цитированных выше опытах Н. Б. Познанской), "небольшое дрожание", "будто перебирание какое...", "как вете­рок..." и т. п.

Чтобы дать более полное представле­ние о показаниях наших испытуемых, при­ведем подробную протокольную запись беседы (испытуемый К., студент первого курса механико-математического факуль­тета).

"При каких условиях Вы снимали ру­ку?" — "Когда сильная свежесть, то это неверно; и тепло тоже неверно. Верно это, когда проходит такое по руке вроде вол­ны; но только волны как бы раздельные, а это идет непрерывно. Если есть прерыв­ность, то это уже не то". — "А это ощуще­ние связано с ощущением тепла?" — "Нет, теплового ощущения нет. Один раз я поду­мал: может быть, должно быть тепло? Ког­да я это подумал, то мне показалось, что действительно тепло. Я сам тогда удивил­ся, что почувствовал тепло. Но оказалось, что это неверно". — "Отчетливо ли то ощу­щение, которое Вы испытываете перед то­ком?" — "Сейчас достаточно отчетливо. Я сомневаюсь, тогда я проверяю так: поше­велю рукой, если оно не пропадает, значит, верно". — "Может быть, до начала опыта нужно было давать Вам пробу?" — "Я сам, бывает, проверяю: чувствую, а жду, когда будет ток, — верно или неверно".

Все испытуемые отмечают трудность выразить в словах качество этих ощуще­ний, их неустойчивость и их очень малую интенсивность. Они часто сливаются с дру­гими ощущениями в руке, число которых по мере продолжения опыта все более уве-

личивается (затекание руки?); главная трудность и заключается именно в том, чтобы выделить искомое ощущение из целой гаммы других, посторонних ощуще­ний; этому помогают случаи неправиль­ного снятия руки с последующим "нака­занием", когда испытуемому известно, что именно в данный момент рука подвергает­ся соответствующему воздействию. "По­этому, — говорит один из наших испытуе­мых, — я иногда снимаю руку просто для того, чтобы вспомнить, снова схватить это ощущение".

Многие испытуемые (мы опираемся сейчас на показания испытуемых, собран­ные во всех сериях исследования) отмеча­ют в конце серии сильную ассоциативную и персеверативную тенденцию этих ощу­щений. Иногда достаточно положить руку испытуемого на установку еще до сигнала экспериментатора о начале опыта, т. е. когда испытуемый уверен в том, что иско­мое ощущение не может возникнуть, как оно все же у него появляется. В этих слу­чаях нам приходилось слышать от испы­туемых просьбу подождать с началом экс­перимента, чтобы "рука успокоилась". "На ладони прямо черти пляшут", — жаловал­ся нам один из испытуемых. Столь же ясно выступает персеверативная тенденция: "Опасно снимать, если угадал, потом, во второй раз. Иногда выходит, а в общем труднее: можно вскоре почувствовать еще раз — зря" (испытуемый К.).

Характерной чертой, обнаружившейся в опытах, является также заметным обра­зом возрастающая аффективность для большинства испытуемых самой экспери­ментальной ситуации: ошибки часто пе­реживаются резко отрицательно; испыту­емые как бы аффективно втягиваются в задачу избежать удара электрического тока (хотя объективная сила электричес­кого раздражителя никогда не превышала величины, минимально достаточной для того, чтобы вызвать рефлекторное отдер­гивание пальца) <...>. Такое аффектив­ное отношение к току резко отличало по­ведение испытуемых во второй серии от поведения испытуемых в первой серии. По-видимому, в связи с этим стоит также и тот несколько парадоксальный факт, что возникающие ощущения при весьма ма­лой интенсивности оказались, однако, об­ладающими большой аффективной силой,

что особенно ясно сказывалось в тех слу­чаях, когда по условиям эксперимента (во втором исследовании) мы просили уже тре­нированных испытуемых вовсе не снимать руку с ключа при засветах. Наличие аф­фективного отношения испытуемых к сто­ящей перед ними в экспериментах задаче является, по-видимому, существенным фак­тором; мы судим об этом по тому, что именно те из наших испытуемых, у кото­рых аффективное отношение к задаче было особенно ясно выражено, дали и наиболее резко выраженные положительные объек­тивные результаты.

Главное же с точки зрения нашей ос­новной проблемы положение, вытекающее как из данных объективного наблюдения, так и из субъективных показаний, состо­ит в том, что правильные реакции испыту­емых в связи с воздействием видимых лучей на кожу руки возможны только при условии, если испытуемый ориентирует­ся на возникающие у него при этом ощу­щения. Только один из наших испытуе­мых, прошедший через очень большое число опытов, отметил, что иногда рука сни­мается у него "как бы сама собой". У всех же других испытуемых, как только их внимание отвлекалось, правильные ре­акции становились или вовсе невозмож­ными, или во всяком случае их количе­ство резко понижалось. Необходимость "прислушивания" к своим ощущениям требовала от испытуемых большой актив­ности; поэтому всякого рода неблагопри­ятные обстоятельства, как, например, недо­могание, утомление, наличие отвлекающих переживаний и т. п., обычно всегда отри­цательно сказывались на объективных результатах эксперимента. <...>

Серьезнейшим вопросом остается воп­рос о природе изучаемых нами явлений чувствительности. При обсуждении этого вопроса можно исходить из двух различ­ных предположений.

Можно исходить прежде всего из того предположения, что в ходе наших опытов у испытуемых возникает новая форма чувствительности и что мы, таким обра­зом, создаем экспериментальный аналог собственно генезиса чувствительности. Можно, однако, исходить и из другого предположения: встать на ту точку зре­ния, что ощущения, наблюдаемые у наших испытуемых, представляют собой резуль-

тат пробуждения присущей рецепторам кожи филогенетически древней фоточув­ствительности, которая в нормальных ус­ловиях лишь подавлена, заторможена в связи с развитием высших рецепторных аппаратов. С этой точки зрения следует признать, что в ходе наших опытов мы наблюдаем не процесс собственно возник­новения новой формы чувствительности, но лишь процесс обнаружения существу­ющей фоточувствительности, происходя­щей вследствие выключения возможнос­ти зрительного восприятия и резкого снижения действия лучистого тепла, обычно связанного с видимыми лучами большой интенсивности. Это предположе­ние совершенно оправдывается, с одной стороны, действительно установленным фактом существования в филогенетичес­ком ряду фоточувствительности кожи, а с другой стороны, тем, несомненно пра­вильным в общей своей форме, положе­нием, согласно которому возникновение новых органов и функций связано с по­давлением, с "упрятыванием" функций, филогенетически более древних, но эти более древние функции способны, однако, вновь обнаруживаться, если возможность осуществления новых маскирующих про­цессов окажется так или иначе устранен­ной (Л. А. Орбели).

Как же относится это предположение о природе констатированной у наших ис­пытуемых фоточувствительности кожи к основной гипотезе исследования? Очевид­но, что если встать на точку зрения имен­но этого предположения, то тогда необхо­димо будет несколько видоизменить саму постановку проблемы.

Наше исходное положение мы форму­лировали следующим образом: из выд­вигаемого нами понимания чувствитель­ности как особой формы раздражимости, а именно как раздражимости к воздей­ствиям, опосредствующим осуществление фундаментальных жизненных отношений организма, вытекает, что, для того чтобы воздействие, к которому человек являет­ся раздражимым, но которое не вызывает у него ощущений, превратилось в воздей­ствие, также и ощущаемое им, необходи­мо, чтобы данное воздействие стало вы­полнять функцию опосредствования, ориентирования организма по отношению к какому-нибудь другому воздействию.

Значит, для проверки этого исходного принципиального положения нужно соот­ветствующим образом изменить в экспе­рименте функцию обычно неощущаемого воздействия и установить, действительно ли возникает у испытуемых под влияни­ем данных экспериментальных условий чувствительность к этому воздействию. С вышеуказанной же точки зрения этот вопрос следует поставить иначе, а имен­но: если чувствительность к данному воз­действию является подавленной в силу того, что с развитием высших, более со­вершенных аппаратов это воздействие утратило прежде присущую ему функцию опосредствования связи организма с дру­гими воздействующими свойствами сре­ды, то для восстановления чувствитель­ности организма по отношению к данному воздействию необходимо вновь возвратить этому воздействию утрачен­ную им функцию опосредствования.

Основной экспериментальный прием нашего исследования и состоял в том, что мы искусственно исключили возможность установления требуемого условиями опы­та опосредствованного данным изучаемым нами воздействием (свет) отношения орга­низма к другому воздействию (ток) обыч­ными сенсорными путями (зрение, темпе­ратурные ощущения); воздействуя вместе с тем видимыми лучами на раздражимые по отношению к ним аппараты кожной поверхности, мы как бы сдвигали весь про­цесс именно на эти аппараты, в результате чего их чувствительность к видимым лу­чам действительно восстанавливалась.

Таким образом, для наших выводов безразлично, будем ли мы исходить из первого или из второго предположения, ибо с точки зрения принципиальной ги­потезы исследования основным является вопрос о том, действительно ли в данных экспериментальных условиях обычно не ощущаемые воздействия превращаются в воздействия ощущаемые. Вопрос же о том, возникает ли при этом новая чув­ствительность или восстанавливается фи­логенетически древняя чувствительность, представляет собой вопрос относительно второстепенного значения.

Впрочем, опираясь на теоретические соображения, развивать которые сейчас преждевременно, мы все же склоняемся к принципиальному допущению возможно-

сти экспериментального создания генези­са именно новых форм чувствительнос­ти. То, насколько правильно это допуще­ние, смогут окончательно выяснить лишь исследования, использующие в качестве посредствующего воздействия такой раздражитель, который не встречается в природных условиях, например, лучи, гене­рируемые только искусственной аппа­ратурой.

Следующий вопрос, возникающий при обсуждении результатов проведенных опы­тов, — это вопрос о физиологическом ме­ханизме кожной чувствительности к ви­димым лучам. Специальное рассмотрение этого вопроса отнюдь не является нашей задачей. Поэтому мы ограничимся всего лишь несколькими замечаниями.

С физиологической точки зрения воз­можность изменения у наших испытуемых рецепторной функции кожной поверхнос­ти может быть, по-видимому, удовлетвори­тельно понятна, если принять во внимание, что по общему правилу эффект раздраже­ния не только определяется свойством данного воздействия, но зависит также от

состояния самой рецептирующеи системы. Таким образом, мы можем, принципиаль­но говоря, привлечь для объяснения наблю­даемых изменений факт влияния на ре-цепторные аппараты кожи центробежной акцессорной иннервации (Л. А. Орбели).

Второе положение, которое, как нам кажется, должно быть принято во внима­ние, — это положение об изменяемости "уровня" процессов, идущих от перифе­рии. Гипотетически мы можем предста­вить себе дело так, что процесс, возни­кающий на периферии под влиянием воздействия видимых лучей, прежде ог­раниченных функцией специально трофи­ческого действия, образно говоря, возвы­шается, т.е. получает свое представи­тельство в коре, что и выражается в возникновении ощущений. Иначе говоря, возможно гипотетически мыслить проис­ходящее изменение по аналогии с процес­сом, приводящим к возникновению ощу­щений, идущих от интероцепторов, обыч­но ощущений не дающих. <...>

Впрочем, повторяем, все эти замечания являются совершенно предварительными.

П. Я. Гальперин

ОБЪЕКТИВНАЯ

НЕОБХОДИМОСТЬ

ПСИХИКИ¹

Два типа ситуаций. Ситуации, где психика не нужна

Есть такие ситуации, где психика не нужна, и нет никаких объективных осно­ваний для предположения об ее участии во внешних реакциях организма. Но су­ществуют и другие ситуации, в которых успешность поведения нельзя объяснить иначе, как с учетом ориентировки на ос­нове образа наличной ситуации. И теперь наша задача заключается в том, чтобы выяснить особенности этих ситуаций.

Сначала рассмотрим ситуации, где ус­пешность реакций организма во внешней среде может быть обеспечена и без психи­ки, где она не нужна.

К ним относятся прежде всего такие ситуации, где весь процесс обеспечивается чисто физиологическим взаимодействием с внешней средой, например, внешнее дыха­ние, теплорегуляция, с определенного мо­мента — поглощение пищи и т.п. Рас­смотрим, несколько упрощая и схема­тизируя, процесс внешнего дыхания у человека. В нормальных условиях он осу­ществляется таким образом, что опреде­ленная степень насыщения крови углекис­лотой и обеднения ее кислородом являют­ся раздражителями дыхательного центра, расположенного в продолговатом мозгу. Получив такие раздражения, этот дыха-

тельный центр посылает сигналы к дыха­тельным мышцам, которые, сокращаясь, расширяют грудную клетку. Тогда между внутренней поверхностью грудной полос­ти и наружной поверхностью легких об­разуется полость с отрицательным давле­нием, и наружный воздух проникает в лег­кие. В нормальных условиях этот воздух содержит достаточный процент кислоро­да, который в альвеолах легочной ткани вступает во взаимодействие с гемоглоби­ном красных кровяных шариков, и орга­низм получает очередную порцию необ­ходимого ему кислорода. Если содержание кислорода в наружном воздухе уменьша­ется, дыхание автоматически учащается. Все части этого процесса так прилажены друг к другу, что в нормальных условиях полезный результат обеспечен: если груд­ная полость расширилась, то внешнее дав­ление воздуха протолкнет его порцию в альвеолы легких, и если в этом воздухе содержится достаточное количество кис­лорода, что обычно имеет место, то не­избежным образом произойдет и обнов­ление его запасов в крови. Здесь вмеша­тельство психики было бы излишним и нарушало бы этот слаженный, автомати­чески действующий механизм.

Собственно, то же самое, только други­ми средствами, имеет место и в механизме теплорегуляции, благодаря которому из­быток теплоты выделяется из тела с помо­щью расширения поверхностных сосудов кожи, учащенного дыхания и потоотделе­ния. Если температура внешней среды понижается и организм заинтересован в сохранении вырабатываемой им теплоты, то происходят обратные изменения: про­свет кожных сосудов суживается (кожа бледнеет), выделение пота уменьшается или совсем прекращается, отдача тепла дыха­нием тоже снижается. Здесь, до известных пределов, взаимодействие организма с внешней средой налажено так, что не нуж­дается ни в каком дополнительном вме­шательстве.

К такого рода ситуациям, где психика явно не нужна, относятся не только эти и многие другие физиологические процессы, но и множество реакций, которые нередко рассматриваются как акты поведения. Эти реакции наблюдаются у некоторых так на-

¹ Гальперин ПЛ. Введение в психологию. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1976. С. 104—147.

зываемых насекомоядных растении, у жи­вотных, у которых они часто получают на­звание инстинктов. Из такого рода актов у растений можно напомнить о "поведе­нии" листа мухоловки. Лист мухоловки имеет по периферии ряд тонких отрост­ков с легкими утолщениями на конце. На этих утолщениях выделяются блестящие капельки клейкой жидкости. Как только насекомое, привлеченное этой капелькой, коснется ее и, увязнув, начнет делать по­пытки освободиться, этот "палец" (отрос­ток) быстро загибается к середине листа, на него загибаются и остальные "пальцы", так что насекомое оказывается в ловушке, из которой оно уже не может вырваться. Тогда лист начинает выделять пищевари­тельный сок, под влиянием которого насе­комое переваривается, а его пищевые ве­щества усваиваются растением; когда из листа больше не поступает питательный сок, лист снова расправляется, пустая ро­говая (хитиновая) оболочка насекомого быстро высыхает, сдувается ветром и лист снова готов к очередной "охоте". В этом случае все звенья процесса подогнаны так, что не нуждаются ни в какой дополни­тельной регуляции. Правда, бывает, что насекомое оторвется от клейкой капель­ки, но это случается не так уж часто, и в большинстве случаев механизм вполне себя оправдывает.

Широко известен пример инстинктив­ного действия, которое производит личин­ка одного насекомого, называемого "мура­вьиный лев". Вылупившись из яичка, эта личинка ползет на муравьиную дорожку, привлекаемая сильным запахом муравь­иной кислоты. На этой дорожке она выби­рает сухой песчаный участок, в котором выкапывает воронку с довольно крутыми склонами. Сама личинка зарывается в глу­бину этой воронки, так что снаружи на дне воронки остается только ее голова с мощными челюстями. Как только мура­вей, бегущий по этой тропке, подойдет к краям воронки и, обследуя ее, чуть-чуть наклонится над ее краями, с них начинают сыпаться песчинки, которые падают на голову муравьиного льва. Тогда муравьи­ный лев сильным движением головы выбрасывает струю песка в ту сторону,

откуда на него посыпались песчинки, и сбивает неосторожного муравья. А он, па­дая в воронку, естественно, попадает на че­люсти, они захлопываются и муравьиный лев высасывает свою жертву. И в этом случае все части процесса так подогнаны друг к другу, что каждое звено вызывает последующее, и никакое вмешательство, которое регулировало бы этот процесс, уже не требуется. Правда, и здесь возможны случаи, когда муравей не будет сбит песоч­ным "выстрелом" и успеет отойти от края воронки; но других муравьев постигнет печальная участь. В большинстве случаев — а этого для жизни и развития муравьи­ного льва достаточно — весь процесс за­канчивается полезным для него результа­том.

Каждый шаг сложного поведения му­равьиного льва — его движение к муравь­иной дорожке, выбор на ней сухого песча­ного места, рытье воронки, зарывание в глубине воронки и затем "охота" на мура­вьев — имеет строго определенный раздра­житель, который вызывает строго опреде­ленную реакцию; все это происходит в таких условиях, что в большинстве случа­ев реакция не может оказаться неуспеш­ной. Все действия и результаты этих дей­ствий подогнаны друг к другу, поэтому никакого дополнительного вмешательства для обеспечения их успешности не требу­ется. Здесь предположение о дополнитель­ном психическом процессе было бы со­вершенно излишним.

Рассмотрим вкратце еще два примера поведения, в которых тоже нет необходи­мости предполагать участие психики. Пер­вый из них — поведение птенцов грачей, которое было хорошо проанализировано со стороны его рефлекторного механизма¹.

Характерная реакция птенцов грачей на подлет родителей с новой порцией пищи вызывается тремя разными раздра­жителями: один из них — низкий звук "кра-кра", который издают подлетающие к гнезду старшие птицы; второй — одно­стороннее обдувание птенцов, вызываемое движением крыльев подлетающих ро­дителей, и третий — боковое покачива­ние гнезда, вызываемое посадкой птиц-ро­дителей на край гнезда. Каждый из этих

¹ См. Анохин П.К. Узловые вопросы в изучении высшей нервной деятельности // "Проблемы высшей нервной деятельности". М.: Изд-во АМН СССР, 1949. С. 27—31.

раздражителей можно воспроизвести ис­кусственно и каждый из них в отдельно­сти вызывает характерную реакцию птен­цов: они выбрасывают прямо вверх шею и голову, широко раскрывают клювы, в которые родители кладут принесенную пищу. Совместное действие этих трех раз­дражителей, естественно, вызывает усилен­ную реакцию птенцов. Понятно, что для выполнения такой реакции не требуется ничего, кроме готового врожденного ме­ханизма и указанных внешних раздражи­телей; здесь участие психологического фактора было бы тоже совершенно из­лишним.

Последний пример: прыжок лягушки за мухой. Этот прыжок вызывается зри­тельным раздражением от "танцующей" мошки (проделывающей беспорядочные движения на очень ограниченном участ­ке пространства). Когда раздражение от таким образом движущегося предмета па­дает на глаз лягушки, она подбирается к этому предмету на расстояние прыжка, поворачивая голову, устанавливает на­правление на этот предмет и совершает прыжок на него с раскрытым ртом. Как правило, т. е. в подавляющем большин­стве случаев, лягушка таким способом захватывает добычу. Но оказывается, что аналогичным образом лягушка прыгает и на мелкие колеблющиеся на паутинке кусочки мусора, и тот же самый меха­низм делает ее добычей змеи. Охота змеи за лягушкой происходит так, что, заме­тив лягушку, змея поднимает голову, рас­крывает пасть, высовывает свой раздво­енный язычок и начинает им шевелить. Это движение язычка действует на лягуш­ку, как описанный выше раздражитель, лягушка прыгает на язычок как на мош­ку и, таким образом, сама бросается в пасть змеи; рассказы о гипнотизирующем взгляде змеи — это не более чем устра­шающие сказки, которые рассказывают люди. На самом деле змея действует на лягушку не своим взглядом, а движени­ем язычка, которое для лягушки не от­личается от движения мошки¹. И в этом случае имеется определенный раздражи­тель, вызывающий действие готового ме­ханизма, и все происходит настолько слаженно, что в подавляющем большин-

стве случаев приносит полезный (для змеи) результат. Никакого дополнитель­ного вмешательства для успешного выпол­нения этой реакции здесь не требуется.

Если сопоставить все случаи, где пси­хика явно не нужна, то можно выделить такие общие характеристики этих ситуа­ций: во-первых, условия существования животного имеются на месте; во-вторых, эти условия действуют на животное как раздражители готового, наличного в орга­низме механизма, а этот механизм произ­водит нужную в данном случае реакцию. Конечно, предполагается, что этот меха­низм приводится в состояние активности, готовности к реакции на характерный раздражитель внутренним состоянием, потребностью организма. Если такой по­требности нет, например, если лягушка сыта, то внешний раздражитель, действуя на животное, характерную реакцию не вызывает. Но когда такая потребность воз­никает, то создается такое положение: на­лицо внешний объект, удовлетворяющий потребность и в то же время являющийся раздражителем механизма полезной в этом случае реакции, а этот механизм приведен (потребностью) в состояние го­товности и способен произвести нужную реакцию.

И, в-третьих, самое важное условие за­ключается в том, что в этих случаях соот­ношение между действующим органом и объектом воздействия обеспечено настоль­ко, что по меньшей мере в большинстве случаев, т. е. практически достаточно час­то, реакция оказывается успешной и при­носит полезный результат. В нормальных условиях, если животное производит вдох, оно не может не получить очередную пор­цию кислорода; если муравей заглядыва­ет за края воронки, то с ее края начинают сыпаться песчинки, которые скатываются на голову муравьиного льва, вызывают на­правленное раздражение, на которое мура­вьиный лев отвечает выбросом порции пес­ка в том же направлении, а сбитый с края воронки муравей скатывается по крутой стенке воронки прямо на голову муравьи­ного льва в его раскрытые челюсти. Птен­цам грача достаточно вытянуть шею и рас­крыть клюв, чтобы получить очередную порцию пищи от своих родителей; лягуш-

¹ См. Журавлев Г. Е. О "гипнотическом" взгляде змей // Вопросы психологии. 1969. № 5. 324

ке достаточно прыгнуть на мошку, чтобы заполучить эту порцию корма, и т. д.

Во всех этих случаях готовый меха­низм производит такую реакцию, которая обеспечивает успешный захват объекта. При такой слаженности отношений меж­ду организмом и условиями его существо­вания нет никакой необходимости пред­полагать участие психики в этом процессе — она ничего не прибавила бы, ничему не помогла, она была бы излишним, практи­чески не оправданным участником этого процесса. Во всех подобных ситуациях пси­хика не нужна. Реакции животных могут быть очень сложными и целесообразны­ми, могут даже казаться целенаправлен­ными, целестремительными, но на самом деле такими не являются¹.

Ситуации, где психика необходима

Теперь проанализируем ситуации, в которых для успешного приспособления к условиям существования или их измене­ния психика необходима.

Рассмотрим, например, процесс внешне­го дыхания. Если мы попадаем в помеще­ние, где, как говорится, "нечем дышать", то здесь уже недостаточно одних только ав­томатических приспособлений организма к уменьшенному количеству кислорода. Все, что мог бы сделать автоматический центр, — это увеличить частоту дыхания. Но этим можно обойтись лишь при усло­вии, что в окружающей атмосфере сохра­няется такое количество кислорода, кото­рого хватило бы при учащенном дыхании. Но если кислорода оказывается так мало, что даже наибольшее учащение и углуб­ление дыхания не может удовлетворить минимальной потребности в нем, то налич­ных автоматических приспособлений к такому необычному изменению условий оказывается недостаточно. Здесь нужно перейти на какие-то другие способы при­способлений, в данном случае к поиску выхода из сложившейся ситуации.

Но это другая задача! Чтобы выйти из такой ситуации, надо знать (да, знать!), как

это можно сделать: если мы находимся в душном, переполненном зале и чувствуем, что больше не можем в нем оставаться, то должны наметить себе путь, проход между рядами сидящих и положение двери; дру­гой раз можно ограничиться тем, чтобы открыть форточку или окно и т. д. Но всякое такое поведение (которое своей ко­нечной целью имеет опять-таки обеспече­ние дыхания) должно учитывать налич­ную обстановку и способы возможного действия в ней. Для этого готовых физио­логических механизмов регуляции дыха­ния уже, конечно, недостаточно.

Возьмем не физиологические процес­сы взаимодействия со средой, но акты по­ведения, казалось бы, самые простые. На­пример, когда мы идем по благоустроенной улице с хорошо асфальтированным тро­туаром, то можем разговаривать с прияте­лем о довольно сложных вещах; в этом случае движение по тротуару требует от нас так мало внимания, что для этого дос­таточно мельком брошенных боковых взглядов. Но если мы попадаем на такую улицу, где все время приходится смотреть, куда поставить ногу, то в этих условиях серьезного разговора вести уже нельзя, все время приходится думать, как бы не осту­питься. Здесь нужна другая регуляция движений, и хотя основной механизм по­ходки может быть хорошо автоматизиро­ван, но его использование в этих условиях требует активного внимания, управления на основе той картины, которую мы перед собой обнаруживаем. Регуляция действия в этих условиях возможна только на осно­ве образа открывающейся ситуации.

Необходимость такой регуляции осо­бенно демонстративно выступает, когда мы видим, в каком затруднительном положе­нии оказывается слепой, вынужденный ощупывать палкой каждый следующий участок своего пути. Но, собственно, то же самое происходит и с нами, зрячими, когда мы попадаем в незнакомую местность и вынуждены активно осматриваться и вы­искивать указанные нам приметы. Пред­ставьте себе, что вы двигаетесь по знако­мому саду ночью в полной темноте; скажем, вы хотите взять со скамейки, находящей-

¹ Такая слаженность отношений между организмом и окружающей средой, по-видимому, имеет место и у паразитирующих животных (гельминты), проделывающих зачастую довольно сложный жизненный цикл развития, нередко со сменой "хозяев" (промежуточных, основных).

ся на определенной дорожке, позабытые на ней очки. Если сад вам хорошо знаком, то даже в полной темноте вы можете двигать­ся достаточно быстро и уверенно — на ос­нове той картины, которую вы себе при этом представляете и которая составляет непосредственное продолжение маленько­го участка, видимого у самых ног. Но если это происходит в новом, незнакомом месте, такое продвижение становится очень за­труднительным, а то и просто невозмож­ным. Вы просите хозяина проводить вас и, конечно, будете очень рады, если он захва­тит с собой фонарь,— вам нужно иметь перед собою образ поля, непосредственно раскрывающий перед вами участок мест­ности, чтобы уверенней регулировать свое движение по ней.

Словом, если выделить характерные осо­бенности ситуаций, где психическое отра­жение, образ окружающего мира необхо­дим для управления действием, то прежде всего нужно указать на отсутствие в этих ситуациях того, что в данный момент непос­редственно необходимо индивиду. Это со­здает особое положение. Если бы в таком положении оказалось растение (а у расте­ний такие ситуации регулярно повторяют­ся вместе с изменением времени года), то все, что может сделать растение при наступле­нии такого неблагоприятного для жизни сезона,— это замереть. И действительно, растения замирают: на зиму (на севере и в умеренном климате) или на особенно за­сушливое время (в жарком климате). Если такие неблагоприятные условия наступа­ют слишком резко или длятся чрезмерно долго, то растения просто погибают. Другое дело — животные с подвижным образом жизни. Такие животные переходят к ново­му способу существования — они отправ­ляются на поиски того, что им необходи­мо и чего в непосредственном окружении нет. Для подавляющего большинства жи­вотных характерен поэтому подвижный образ жизни.

Подвижность становится условием существования, но она принципиально ме­няет характер жизненных ситуаций. Это изменение заключается в том, что возни­кает непостоянство отношений между животным и теми объектами, за которы­ми оно охотится (или которые на него охо­тятся и от которых оно вынуждено оборо­няться или убегать). Это непостоянство

отношений между животным и объекта­ми, в которых оно так или иначе заинтере­совано, получает более точное и ближай­шее выражение в непостоянстве отношений между органами действия животного и объектами, на которые оно воздействует. А если этот объект еще и подвижен, как это бывает в отношениях между живот­ным-охотником и его добычей, то непос­тоянство этого соотношения возрастает в чрезвычайной степени.

К этому надо добавить еще одно обсто­ятельство. Объект, с которым взаимодей­ствует животное, должен выступать гене­рал изованно: если это "враг", то это должен быть не индивидуальный враг, а по край­ней мере враг этого рода; если это добыча, то она тоже должна выступать, так ска­зать, обобщенно; если бы волк набрасывал­ся только на такую овцу, которая была бы в точности похожа на съеденную им рань­ше, и отказывался от всякой другой овцы, то подобный "волк-педант" очень скоро стал бы жертвой естественного отбора. Овца для волка должна выступать "обоб­щенно"; может быть, эта обобщенность за­ключается просто в том, что от овцы исхо­дит определенный запах, характерный для всех овец, и волк узнает свою добычу по этому генерализованному признаку. Опоз­навательный признак объекта должен быть весьма "общим", а реакция должна быть точно приспособлена к объекту охоты и условиям действия: наброситься на эту "обобщенную добычу" хищник должен с учетом того, какого она размера, как по­вернута к нему, на каком расстоянии на­ходится и т. д.

Парадоксальность ситуации заключа­ется в том, что раздражитель выступает генерал изованно, а действие должно быть точно подогнано к частным особенностям объекта и данной ситуации. Если бы в актуальной ситуации волк в точности повторил действие, которое прошлый раз было успешным, то оно легко могло бы оказаться не вполне отвечающим налич­ным обстоятельствам: волк мог бы недо­прыгнуть до овцы, перепрыгнуть через нее или прыгнуть так, чтобы лишь толкнуть, но не схватить ее, и т. д. Одним словом, если бы животное только стандартно по­вторяло действие, которым оно располага­ет по своему прошлому опыту, то это дей­ствие в измененных обстоятельствах могло

бы оказаться не совсем или даже совсем не подходящим в данной актуальной си­туации. А ведь жертва не стала бы ждать повторения, и неудачное действие привело бы к потере благоприятной возможности.

Известный полярник Э. Кренкель при­водит следующее описание охоты белого медведя на тюленя (сделанное им без вся­кой связи с проблемами психологии). "В бинокль с мыса Выходного, на расстоянии примерно около километра, а может быть поменьше, я увидел однажды, как к лежа­щему тюленю (а они очень чуткие) по-пла­стунски подкрадывался белый медведь. Самое интересное, что тюлень изредка под­нимает голову, оглядывается — все ли в порядке, все ли спокойно, можно ли про­должать отдых, но медведя не замечает. А тот подкрадывался предельно осторожно, распластавшись на снегу, как меховой пла­ток. Он полз на брюхе и одной лапой при­крывал свой черный нос, чтобы не выде­лялся на фоне белого снега.

Наконец, медведь оказался совсем ря­дом, а его жертва так ничего и не замеча­ла. Медведь прыгнул. Но... видимо, это был молодой зверь. Он не рассчитал прыжок и примерно на полметра перемахнул через тюленя. Оглянулся — тюленя не было. И что бы вы думали, сделал медведь? Он по­шел обратно и два раза прыгал на лунку, пока не отработал достаточной точности прыжка. Молодой охотник за тюленями

явно тренировался......Зверь твердо знал,

что, если он не отработает номер, останется голодным".

Чтобы не пропасть с голоду, животно­му нужно хорошо отработать точную оцен­ку расстояний и усилий прыжка, которые нельзя ни повторить, ни изменить на ходу. И молодой зверь, о котором рассказывает Кренкель, уже "твердо знал" это.

У подвижных животных возникают чрезвычайно непостоянные отношения меж­ду ними и объектами, в которых они заин­тересованы. А это ведет к тому, что никакой прошлый опыт — ни видовой, ни индивиду­альный — при его стереотипном повторе­нии (а ведь повторен он может быть только в том виде, в каком он прежде был успешно выполнен и получил подкрепление) не мо­жет быть достаточен для успешного действия в наличных, каждый раз несколько изме­ненных обстоятельствах. Именно для того, чтобы прошлые действия могли быть эф-

фективно использованы в этих индивиду­альных обстоятельствах, эти действия нуж­но несколько изменить, подогнать, приспосо­бить к наличным обстоятельствам. И это надо сделать или до начала действия, или (если возможно) по ходу действия, но во вся­ком случае до его завершения.

Схема основных уровней действия

Мы рассматриваем психику, точнее ориентировочную деятельность, как важ­нейший вспомогательный аппарат поведе­ния, аппарат управления поведением. Этот аппарат возникает на том уровне разви­тия активных животных, когда в резуль­тате их подвижности и возрастающей из­менчивости отношений между ними и объектами среды животные оказываются в непрерывно меняющихся, индивидуаль­ных, одноразовых ситуациях. С этого уров­ня возникает необходимость приспосабли­вать действия к этим одноразовым условиям. Такое приспособление достига­ется с помощью примеривания, экстрапо­ляции и коррекции действий в плане об­раза наличной ситуации, что и составляет жизненную функцию ориентировочной де­ятельности. Понимая так психическую де­ятельность, мы можем представить себе ее место в общем развитии мира, если рас­смотрим отдельную единицу поведения — отдельное действие — со стороны отноше­ния между его результатом и его меха­низмом, с точки зрения того, поддерживает ли результат действия производящий его механизм. Тогда общую линию эволюции действия — от неорганического мира до человека включительно — можно схема­тически разделить на четыре большие сту­пени, каждой из которых соответствует определенный тип действия: физическое действие, физиологическое действие, дей­ствие субъекта и действие личности.

Уровень физического действия. У нас нет оснований исключить действие физи­ческих тел из группы тех явлений, кото­рые на всех языках обозначаются словом "действие". Наоборот, физическое действие составляет основное содержание понятия о действии; оно должно быть нами приня­то в качестве исходного. Особенность и ограниченность физического действия в

интересующем нас аспекте заключается в том, что в неорганическом мире механизм, производящий действие, безразличен к его результатам, а результат не оказывает ни­какого, кроме случайного, влияния на со­хранение породившего его механизма. "Вода точит камень" — таково действие воды на камень, но результаты этого дей­ствия безразличны для источника и не поддерживают ни его существование, ни этого его действия. Существование потока, который прокладывает себе путь через скалы, зависит вовсе не от этого пути, а от того, что снова и снова пополняет воды потока.

Если мы возьмем машины, созданные человеком, то их можно снабдить програм­мой управления, механизмом обратной связи, с помощью которых регулируется действие этой машины. Но результат, ко­торый служит объектом обратной связи, не поддерживает существование такой машины. Он только регулирует ее рабо­ту. Но работа машины и этого регули­рующего механизма ведет к их износу и разлаживанию, к сбою. Если предоставить машину самой себе, то вместе со своим регулирующим механизмом она в конце концов будет давать такой продукт, ко­торый будет негоден с точки зрения че­ловека, построившего эту машину. Не результат действий машины, а человек, заинтересованный в этом результате, за­ботится о сохранении такого механизма (или о его замене более совершенным); результат действия машины не поддер­живает ее существование.

Уровень физиологического действия. На этом уровне мы находим организмы, ко­торые не только выполняют действия во внешней среде, но и заинтересованы в оп­ределенных результатах этих действий, а следовательно, и в их механизмах. Здесь результаты действий не только регулиру­ют их исполнение, но если эти результаты положительны, то они и подкрепляют ме­ханизм, производящий эти действия.

Однако для этого нового уровня разви­тия действий характерно одно существен­ное ограничение — результаты действу­ют лишь после того, как они физически достигнуты. Такое влияние может иметь не только конечный, но и промежуточный результат, однако лишь результат, матери­ально уже достигнутый. На уровне чисто

физиологических отношений такой кор­рекции вполне достаточно.

Уровень действия субъекта. Как мы видели выше, условия подвижной жизни в сложно расчленной среде постоянно при­водят животное к таким одноразовым вариантам ситуаций, в которых прошлый опыт недостаточен для успешного выпол­нения действий. Наоборот, воспроизведе­ние действий в том виде, в каком они были успешны в прошлом опыте, может привес­ти к неудаче в новых, несколько изменив­шихся условиях. Здесь необходимо при­способление действия и до его начала, и по ходу исполнения, но обязательно до его окончания. А для этого необходимо при­бегнуть к примериванию действий или к их экстраполяции в плане образа. Лишь это позволяет внести необходимые поправ­ки до физического выполнения или, по меньшей мере, до завершения этих дей­ствий и тем обеспечить их успешность.

Принципиальное значение в расшире­нии приспособительных возможностей животного на этом уровне действия за­ключается именно в том, что животное по­лучает возможность установить пригод­ность действия и внести в него изменения еще до его физического исполнения или завершения. Здесь тоже действуют прин­ципы обратной связи, необходимых кор­рекций, подкрепления удачно исполненных действий, но они действуют не только в физическом поле, но и в плане образа. Новые, более или менее измененные значе­ния объектов (по сравнению с теми значе­ниями, которые они имели в прошлом опы­те) используются без их закрепления, только для одного раза. Но зато каждый раз процедура может быть легко повторе­на, действие приспособлено к индивидуаль­ным, единичным обстоятельствам и удач­ный результат подкрепляет не только исполнительный, но и управляющий ме­ханизм действия.

Уровень действия личности. Если дей­ствие животного отличается от чисто фи­зиологических отношений с окружающей средой тем, что его коррекции возможны в плане образа, восприятия открывающейся перед животным среды, то действие лич­ности означает принципиально новый шаг вперед. Здесь субъект действия учитывает не только свое восприятие предметов, но и накопленные обществом знания о них, и

не только их естественные свойства и от­ношения, но также их социальное значе­ние и общественные формы отношения к ним. Человек не ограничен индивидуаль­ным опытом, он усваивает и использует общественный опыт той социальной груп­пы, внутри которой он воспитывается и живет.

И у человека в его целенаправленных предметных действиях полностью сохраня­ются принципы кибернетического управ­ления. Но условия этих действий, факторы, с которыми считается такое управление, — это прежде всего общественная оценка и ха­рактеристика целей, вещей и намечаемых действий.

У животного намечаемый план дей­ствия выступает лишь как непосредствен­но воспринимаемый путь среди вещей; у человека этот план выделяется и оформ­ляется в самостоятельный объект, наряду с миром вещей, среди которых или с кото­рыми предстоит действовать. Таким об­разом, в среду природных вещей вводится новая "вещь" — план человеческого дей­ствия. А с ним и цель в прямом смысле слова, т.е. в качестве того, чего в готовом виде нет и что еще должно быть сделано, произведено.

Соотношение основных эволюционных уровней действия. Каждая более высокая ступень развития действия обязательно включает в себя предыдущие. Уровень физиологического действия, конечно, вклю­чает физическое взаимодействие и физи­ческие механизмы действия. Уровень жи­вотного как субъекта действия включает физиологические механизмы, обеспечива­ющие только физиологическое взаимодей­ствие с внешней средой, однако над ними надстраиваются физиологические меха­низмы высшего порядка, осуществляющие психические отражения объективного мира и психологическое управление дей­ствиями. Наконец, уровень личности вклю­чает и физические, и физиологические, и психические механизмы поведения. Но у личности над всем этим господствует но­вая инстанция — регуляция действия на

основе сознания общественного значения ситуации и общественных средств, образ­цов и способов действия.

Поэтому каждую более высокую фор­му действия можно и нужно изучать со стороны участвующих в ней более простых механизмов, но вместе с тем для изучения каждой более высокой ступени одного изу­чения этих более простых механизмов принципиально недостаточно. Недостаточ­но не в том смысле, что эти высшие меха­низмы не могут возникнуть из более про­стых, а в том, что образование высших из более простых не может идти по схемам более простых механизмов, но требует но­вого плана их использования. Этот новый план возникает вследствие включения в новые условия, в новые отношения. Воз­никновение живых существ выдвигает новые отношения между механизмом дей­ствия и его результатом, который начина­ет подкреплять существование механизма, производящего полезную реакцию. Воз­никновение индивидуально изменчивых одноразовых ситуаций диктует необходи­мость приспособления наличных реакций в плане образа и, следовательно, необходи­мость психических отражений. Возникно­вение таких общественных форм совмест­ной деятельности (по добыванию средств существования и борьбы с врагами), кото­рые недоступны даже высшим животным, диктует необходимость формирования тру­да и речи, общественного сознания.

Таким образом, основные эволюцион­ные уровни действия намечают, собствен­но говоря, основную линию развития ма­терии: от ее неорганических форм — к живым существам, организмам, затем — к животным, наделенным психикой, и от них — к человеку с его общественным сознанием. А сознание, по меткому заме­чанию Ленина, "...не только отражает объективный мир, но и творит его"¹. Тво­рит по мере того, как становится все бо­лее полным и глубоким отражением ме­ханизмов общественной жизни и веду­щим началом совокупной человеческой деятельности.

¹ Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 29. С. 194.

А.Н.Леонтьев

РАЗВИТИЕ

ПСИХИКИ

В ЖИВОТНОМ МИРЕ¹

Два главных вопроса, нуждающихся в предварительном решении, неизбежно встают перед исследователем, подходящим к проблеме развития психики животных.

Первый, самый важный из них, это — вопрос о критерии, пригодном для оцен­ки уровня психического развития. С точ­ки зрения, свободной от сложившихся в зоопсихологических исследованиях тради­ций, решение этого вопроса кажется са­моочевидным: если речь идет о развитии психики — свойства, выражающегося в способности отражения, то, следовательно, таким критерием и должно быть не что иное, как развитие самого этого свойства, то есть форм самого психического отра­жения. Кажется очевидным, что суще­ственные изменения и не могут состоять здесь ни в чем другом, кроме как в пере­ходе от более элементарных форм психи­ческого отражения к формам более слож­ным и более совершенным. С этой независимой, пусть наивной, но зато, не­сомненно, верной точки зрения весьма парадоксально должна выглядеть всякая теория, говорящая о развитии психики и вместе с тем выделяющая стадии этого развития по признаку, например, врож­денности или индивидуальной изменяемо­сти поведения, не связывая с данными признаками никакой конкретной харак­теристики тех внутренних состояний

субъекта, которые представляют собой со­стояния, отражающие внешний мир.

В современной научной зоопсихологии вопрос о том, какова же собственно пси­хика, какова высшая форма психическо­го отражения, свойственная данной сту­пени развития, звучит как вопрос почти неуместный. Разве недостаточно для на­учной характеристики психики различ­ных животных огромного количества точ­но установленных фактов, указывающих на некоторые закономерности поведения той или иной группы исследуемых жи­вотных? Мы думаем, что недостаточно, что вопрос о психическом отражении все же остается для зоопсихологии основным вопросом, а то, что делает его неуместным, заключается вовсе не в том, что он явля­ется излишним, а в том, что с теоретичес­ких позиций современной зоопсихологии на него нельзя ответить. С этих пози­ций нельзя перейти от характеристики поведения к характеристике собственно психики животного, нельзя вскрыть не­обходимую связь между тем и другим. Ведь метод (а это именно вопрос метода) лишь отражает движение, найденное в самом содержании; поэтому если с само­го начала мыслить мир поведения замк­нутым в самом себе (а значит, с другой стороны, мыслить замкнутым в самом себе и субъективно психический мир), то в дальнейшем анализе невозможно най­ти никакого перехода между ними.

Таким образом, в проблеме развития психики полностью воспроизводит себя то положение вещей, с которым мы уже встре­тились в проблеме ее возникновения. Оче­видно, и принципиальный путь преодоле­ния этого положения остается одинаковым здесь и там. Мы не будем поэтому снова повторять нашего анализа. Достаточно указать на конечный вывод, к которому мы пришли: состояния субъекта, представ­ляющие собой определенную форму пси­хического отражения внешней объек­тивной действительности, связаны внут­ренне-закономерно и, следовательно, необходимо — с определенным же строе­нием деятельности. И наоборот, определен­ное строение деятельности необходимо свя­зано, необходимо порождает определенную

¹ Леонтьев А.Н. Философия психологии. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1994. С. 112—141.

форму психического отражения. Поэтому исследование развития строения деятель­ности может служить прямым и адек­ватным методом исследования развития форм психического отражения действи­тельности.

Итак, мы можем не обходить пробле­мы и поставить вопрос о развитии пси­хики животных прямо, то есть именно как вопрос о процессе развития психического отражения мира, выражающегося в пере­ходе ко все более сложным и совершен­ным его формам. Соответственно основа­нием для различения отдельных стадий развития психики будет служить для нас то, какова форма психического отраже­ния, которая на данной стадии является высшей.

Второй большой вопрос, который нуж­дается в предварительном решении, это — вопрос о связи развития психики с общим ходом биологического развития животных.

Упрощенное, школьное и по существу своему неверное представление об эволю­ции рисует этот процесс как процесс ли­нейный, в котором отдельные зоологичес­кие виды надстраиваются один над другим, как последовательные геологические пла­сты. Это неверное и никем не защищае­мое представление, однако, необъяснимым образом проникло в большинство зоопси-хологических теорий. Именно этому пред­ставлению мы во многом обязаны и выде­лению в качестве особой генетической стадии, пресловутой стадии инстинкта, су­ществование которой доказывается фак­тами, привлекаемыми почти исключитель­но из наблюдений над насекомыми, пауками и, реже, — птицами. При этом игнориру­ется самое важное, а именно, что ни одно из этих животных не представляет основ­ной линии эволюции, ведущей к высшим ступеням зоологического развития — к приматам и человеку; что, наоборот, эти животные не только представляют собой особые зоологические типы в обычном смысле этого слова, но что им свойствен­ны и особые типы приспособления к среде, глубоко своеобразные и заметным обра­зом не прогрессирующие; что никакой реальной генетической связи, например,

между насекомыми и млекопитающими вообще не существует, а вопрос о том, стоят ли они "ниже" или "выше", например, пер­вичных хордовых, биологически неправо­мерен, ибо любой ответ будет здесь иметь совершенно условный смысл. Что представ­ляет собой более высокий уровень биоло­гического развития — покрытосеменные растения или инфузория? Достаточно по­ставить этот вопрос, чтобы его нелепость сразу же бросилась бы в глаза: прежде всего это представители качественно раз­личных типов приспособления, различных типов жизни — жизни растительной и жизни животной; можно вести сравнение внутри этих типов, можно сравнивать сами эти типы жизни, но невозможно сравни­вать между собой отдельных конкретных представителей этих различных типов. То, что выступает здесь в своем грубом и об­наженном виде, принципиально сохраня­ется при любом "прямолинейном" со­поставлении, игнорирующем реальные генетические связи, реальную генетичес­кую преемственность видов.

Именно в зоопсихологии это особенно важно подчеркнуть, потому что, если срав­нительно-анатомическая или сравнитель­но-физиологическая точка зрения вносит с собой достаточную определенность и этим исключает ложные сближения, то, наобо­рот, традиционный для зоопсихологии спо­соб рассмотрения фактов неизбежно про­воцирует ошибки. Слепого следования за генетико-морфологической или генетико-физиологической классификацией, выте­кающего из идеи "структурных" или "функциональных" (то есть физиологичес­ких) критериев психики, здесь еще недо­статочно, ибо, как мы уже много раз под­черкивали, прямого совпадения типа строения деятельности и морфологическо­го или физиологического типа не суще­ствует.

Именно отсюда рождается так называ­емый психологический "парадокс" про­стейших¹. В чем собственно состоит этот мнимый парадокс? Его основу составляет следующее противоречие: морфологичес­кий признак, признак одноклеточности, объединяет соответствующие виды в еди­ный зоологический тип, который действи-

¹ См. Ruyer R. Le paradoxe de I'amibe // Journal de psychologie, 1938. P. 472; Crow R. The Protista i the Primitive Forms of Life // Scientia, 1933. V. LIV.

тельно является именно как морфологичес­кий тип более простым, чем тип многокле­точных; с другой стороны, деятельность, возникающая в развитии этого простейше­го типа, является относительно сложной. Конечно, в действительности никакого раз­рыва между деятельностью и ее анатоми­ческой основой и здесь нет, потому что внутри данного простейшего общего морфо­логического типа мы наблюдаем огромное, хотя и весьма своеобразное, усложнение анатомического строения. С каждым но­вым шагом в развитии исследований мор­фологии одноклеточных принцип "малое — простое" все более и более обнаруживает свою несостоятельность, как и лежащие в его научной основе теоретические попытки обосновать физическую невозможность сложного строения микроскопических животных (А. Томпсон), попытки, пороч­ность которых состоит уже в том, что все рассуждение ведется с точки зрения интер­молекулярных процессов и отношений, в то время как в действительности мы имеем в этом случае дело с процессами и отноше­ниями также и интрамолекулярными. На­сколько можно об этом судить по первона­чально полученным данным, развитие новой техники электронной микроскопии еще более усложнит наши представления о строении одноклеточных. "В термине "про­стейшие", — писал лет двадцать тому назад В. Вагнер, — заключено больше иронии, чем правды". В наше время еще легче по­нять всю справедливость этого вывода.

Путь развития, отделяющий гипотети­ческих первобытных монер или даже пер­вичных броненосцев от ресничных инфу­зорий, конечно, огромен и нет ничего парадоксального в том, что у этих выс­ших представителей своего типа мы уже наблюдаем весьма сложную деятельность, осуществляющую по-видимому опосред­ствованные отношения к витально значи­мым свойствам среды, деятельность, не­обходимо предполагающую, следовательно, наличие внутренних состояний, отража­ющих воздействующие свойства в их свя­зях, то есть согласно нашей гипотезе, на­личие состояний чувствительности. Нет ничего, конечно, парадоксального и в том, что, переходя к многоклеточным живот-

ным, более высоким по общему типу сво­ей организации, мы наблюдаем на низ­ших ступенях развития этого типа, наобо­рот, более простую "до-психическую" жизнь, более простую по своему строению деятельность. Чтобы сделать это очевид­ным, достаточно указать, например, на тип губок, у которых, кстати говоря, ясно вы­ражена и главная особенность примитив­ного типа деятельности низших много­клеточных, а именно — подчеркнутая "автономика" отдельных реакций¹.

Мы подробно остановились на этом сложном соотношении, так как мы встре­чаемся с ним на всем протяжении разви­тия, причем его игнорирование неизбеж­но ведет к ошибочным умозаключениям. Конечно, мы не сможем вовсе отказаться от сближений, выходящих за пределы ре­альной генетической преемственности ви­дов, хотя бы уже потому, что в изучении деятельности палеонтологический метод вовсе не применим и мы должны будем иметь дело только с современными видами животных; но в этом и нет никакой необ­ходимости — достаточно избежать прямых генетических сближений данных, относя­щихся к представителям таких зоологи­ческих типов, которые представляют раз­личные, далеко расходящиеся между собой линии эволюции.

Мы должны, наконец, сделать и еще одно, последнее предварительное замечание.

Подходя к изучению процесса развития психики животных с точки зрения задачи наметить главнейшие этапы предыстории психики человека, мы естественно ограни­чиваем себя рассмотрением лишь основ­ных генетических стадий, или формаций, характеризующихся различием общей формы психического отражения; поэтому наш очерк развития далеко не охватывает ни всех типов, ни всех ступеней внутри каждой данной его стадии. <...>

Мы видели, что возникновение чув­ствительности живых организмов связа­но с усложнением их жизнедеятельнос­ти. Это усложнение заключается в том, что выделяются процессы внешней дея­тельности, опосредствующие отношения организма к свойствам среды, от которых непосредственно зависит сохранение и раз-

¹ См. McNair G. Т. Motor Reactions of the Fresh-water Sponge Ephydatia fliviatilis // Biol. Bulletin. 1923. 44. P. 153.

витие его жизни. Именно с появлением раздражимости к этим, опосредствующим основные витальные свойства организма, воздействиям связано появление и тех специфических внутренних состояний организма — состояний чувствительнос­ти, ощущений, функция которых заклю­чается в том, что они с большей или мень­шей точностью отражают объективные свойства среды в их связях.

Итак, главная особенность деятельнос­ти, связанной с чувствительностью организ­ма, заключается, как мы уже знаем, в том, что она направлена на то или иное воздей­ствующее на животное свойство, которое, однако, не совпадает с теми свойствами, от которых непосредственно зависит жизнь данного животного. Она определяется, сле­довательно, не отдельно взятыми или совме­стно воздействующими свойствами среды, но их отношением.

Мы называли такое отражаемое живот­ным отношение воздействующего свойства к свойству, удовлетворяющему одну из его биологических потребностей, инстинк­тивным смыслом того воздействия, на ко­торое направлена деятельность, то есть ин­стинктивным смыслом предмета.

Что же представляет собой такая дея­тельность в своей простейшей форме, и на каком конкретном этапе развития жиз­ни она возникает?

Исследуя условия перехода от явлений простой раздражимости к явлениям чув­ствительности, то есть к способности ощу­щения, мы вынуждены были рассматривать простейшую жизнь в ее весьма абстракт­ной форме. Попытаемся теперь несколько конкретизировать наши представления.

Обычное наиболее часто приводимое гипотетическое изображение первоначаль­ного развития жизни дается примерно в такой схеме (по М. Ферворну, упрощено; см. рис.1).

Таким образом, уже на низших сту­пенях развития жизни мы встречаемся с ее разделением на два главнейших общих ее типа: на жизнь растительную и жизнь животную. Это и рождает первую специ­альную проблему, с которой мы сталки­ваемся: проблему чувствительности рас­тений.

Существуют ли ощущения у растений? Этот вопрос, часто отвергаемый, и отверга­емый без всяких, в сущности, оснований,

Метазоа

Протофиты

Протозоа

Протисты

Гипотетические монеры

Рис. 1.

является с нашей точки зрения совершен­но правомерным. Современное состояние фактических знаний о жизни раститель­ных организмов позволяет полностью пе­ренести этот вопрос из области фехнеров-ских фантазий о "роскошно развитой психической жизни растений" на почву точного конкретно-научного исследования.

Мы, однако, не имеем в виду специаль­но заниматься здесь этой проблемой; ее постановка имеет для нас прежде всего лишь то значение, что, рассматривая ее с точки зрения нашей основной гипотезы о генезисе чувствительности, мы получаем возможность несколько уточнить и раз­вить эту гипотезу. При этом мы должны раньше всего поставить вопрос о раздра­жимости растений, так как только на высших ступенях развития раздражимос­ти возможен переход к той ее форме, кото­рую мы называем чувствительностью.

Два основных факта, важных в этом отношении, можно считать установленны­ми. Первый из них — это факт раздражи­мости, по крайней мере высших, растений по отношению к достаточно многочислен­ным воздействиям, общим с теми воздей­ствиями, которые способны вызвать реак­цию также и у большинства животных: это температурные изменения, изменения влажности, воздействие света, гравитация, раздражимость по отношению к газам, к некоторым питательным веществам, нар­котикам и, наконец, к механическим раз­дражениям. Как и у животных, реакции растений на эти воздействия могут быть положительными или негативными. В не­которых случаях пороги раздражимости растений значительно ниже порогов, уста­новленных у животных; например, X. Фу-лер (1934) приводит величину давления,

достаточную для того, чтобы вызвать ре­акцию растения, равную 0,0025 мг.

Другой основной факт заключается в том, что, хотя чаще всего раздражимость растений является диффузной, в некото­рых случаях мы все же можем уверенно выделить специализированные зоны и даже органы раздражимости, а также зоны специальной реакции. Значит существу­ют и процессы передачи возбуждения от одних зон к другим. <...>

Уже в прошлом столетии был постав­лен вопрос о приложимости к растениям закона Вебера (М. Массар, 1888). Дальней­шее развитие исследования подкрепило возможность выразить отношение между силой раздражения (степень концентрации вещества в растворе, сила света) и реакци­ей растения (П. Парр, 1913; П. Старк, 1920)¹.

Если к этим данным присоединить тот, уже указанный нами выше факт, что жизнедеятельность высших растений осу­ществляется в условиях одновременного действия многих внешних факторов, вы­зывающих соответствующую сложную реакцию, то принципиально можно допу­стить также и наличие у них раздражи­мости по отношению к воздействиям, вы­полняющим функцию соотнесения организма с другими воздействующими свойствами, то есть наличие опосредство­ванной деятельности, а следовательно, и чувствительности. <...>

Итак, с точки зрения развиваемой нами гипотезы о генезисе чувствительно­сти наличие чувствительности, в смысле способности собственно ощущения, у рас­тений допущено быть не может. Вместе с тем, некоторые растения, по-видимому, все же обладают некой особой формой раз­дражимости, отличной от ее простейших форм. Это — раздражимость по отноше­нию к таким воздействиям, реакция на которые посредствует основные витальные процессы растительного организма. Свое­образие этих отношений у растений, по сравнению с подобными же отношениями у животных, состоит, однако, в том, что в

то время как у последних эти отношения и связанные с ними состояния способны к изменению и развитию, в результате чего они выделяются и начинают подчи­няться новым специфическим закономер­ностям,— у растений эти отношения хотя и возникают, но не способны к развитию и дифференциации; разделение воздей­ствующих свойств, обозначенных нами символами а и а, возможно и у растения, но их несовпадение, несоответствие не разрешается в его деятельности, и эти отношения не могут стать отношениями, порождающими развитие соответствую­щих им внутренних состояний.

Из этого вытекают два вывода. Во-пер­вых, тот вывод, который мы можем сделать в связи с самой проблемой чувствитель­ности у растений. Очевидно, мы можем говорить о чувствительности растений, но лишь как о чувствительности совершенно особого типа, столь же отличающегося от собственно чувствительности, то есть от чувствительности животных, сколь и сама их жизнедеятельность отличается по свое­му типу от жизнедеятельности животных. Это, конечно, не исключает необходимости все же различать у растений явления чув­ствительности и явления раздражимости; наоборот, нам кажется, что применительно к высшим растениям это различие сохра­няет некоторое значение и может быть еще сыграет в дальнейшем свою роль в пробле­ме воспитания их функциональных способ­ностей.

Второй вывод, который может быть сделан из рассмотрения проблемы чув­ствительности растений, относится к чув­ствительности животных и той дея­тельности, в которой она формируется. Своеобразие фиточувствительности объяс­няется, как мы это пытались показать, особым характером жизнедеятельности растений. Чем же отличается от нее с точки зрения рассматриваемой проблемы деятельность животного? Мы видим ее специфическое отличие в том, что живот­ное способно к активным, отвечающим его потребностям движениям — движениям,

¹ Литература вопроса по фитопсихологии весьма велика, даже если отбросить собственно фито-физиологические исследования реакций, как, например, цитированные выше исследования Г. Молиша и др. Франса указывает на Марциуса и на первых авторов, поставивших проблему фитопсихологии. Последующие исследования принадлежат М.Массару (1888), Т.Ноллю (1896), Г. Гоберландту (1901). Более новую литературу см.: Fuller H. J. Plant Behavior // The Journal of general Psychology. 1934. V.XI. № 2. P. 379.

описанным нами как движения "пробу­ющие" или "поисковые", то есть к такой деятельности, в которой и происходит соотнесение между собой воздействующих на организм свойств действительности. Только такая деятельность может быть подлинно направленной, активно находя­щей свой предмет. Движение зеленого растения к свету также, разумеется, на­правленно, однако никогда растение не из­гибает своего стебля то в одну, то в дру­гую сторону до тех пор, пока оно наконец не окажется в лучах солнца; но даже ин­фузория, испытывая недостаток в пище­вом веществе, ускоряет свое движение и меняет его направление, а гусеница, унич­тожившая последний лист на ветке дере­ва, прекращает свое "фототропическое" восхождение, спускается вниз и принима­ется за поиск нового растения, который кончается иногда далеко за пределами данного участка сада. Не всегда, конечно, это — движение перемещения; иногда это только движение органа — антенны, щу­пальца; впоследствии — это почти неза­метное внешне движение.

С точки зрения выдвигаемого нами критерия наличие простейших ощущений может быть признано у тех животных, де­ятельность которых: 1) может быть выз­вана воздействием того типа, который мы символически обозначим буквой а; 2) на­правлена на это воздействие и 3) способна изменяться в зависимости от изменения отношения а:а.

Обращаясь к фактическим данным, мы имеем все основания предполагать, что этими признаками обладает уже деятель­ность высших одноклеточных животных (ресничные инфузории). Впрочем, для того, чтобы судить об этом с полной основатель­ностью, были бы необходимы данные спе­циальных экспериментальных исследова­ний, которыми мы располагаем. <...>

Впрочем, нас интересует сейчас не столько вопрос о том, у каких именно жи­вотных из числа существующих ныне ви­дов мы впервые находим наличие чувстви­тельности, сколько вопрос о том, что представляет собой ее простейшая форма

и какова та деятельность, с которой она внутренне связана.

На низших ступенях развития живот­ного мира мы вправе предполагать суще­ствование лишь немногих, весьма мало дифференцированных органов чувстви­тельности, а соответственно и существова­ние лишь весьма диффузных ощущений, по-видимому, возникающих не одновремен­но, но сменяющих одно другое, так что их деятельность в каждый данный момент оп­ределяется всегда одним каким-нибудь воздействием. Отсюда и возникает впечат­ление машинообразности их поведения. Присмотримся, например, к известным фактам поведения планарии по отноше­нию к свету. Как только планария оказы­вается под давлением воздействия света, она начинает двигаться параллельно рас­пространяющимся лучам; изменим на­правление света, и ее путь тотчас же изме­нится; но мы можем повторить этот опыт еще и еще раз, движение планарии будет столь же послушно следовать за направле­нием лучей¹. Геометрическая точность, кажущаяся машинообразность подобного поведения не должна вводить нас в заб­луждение. Она объясняется именно элемен­тарностью чувствительности животного, а отнюдь не автономностью и автоматично­стью его двигательных реакций. Дви­жения выступают и здесь как подчинен­ные элементы единой простой деятельнос­ти, определяющейся в своем целом тем предметом, по отношению к которому она направлена, то есть биологическим инстин­ктивным смыслом для животного соот­ветствующего воздействия. Выше мы пы­тались показать это экспериментально установленными фактами изменчивости, приспособляемости деятельности живот­ных, принадлежащих к данному зоологи­ческому типу. Теперь мы можем присое­динить к этому некоторые физиологичес­кие основания. Так, О. Ольмтедом (1922) и К. Леветцовым (1936) было показано, что у червей существует сложная иерар-хизация двигательных реакций². После­дний из указанных авторов описывает у лентопланн и других Polychadae три уров-

¹ Опыты Kuhn'a, no: Hempelmann. Tierpsychologie, 1926. S. 146.

² См. Olmtead 0. М. The Role of the Nervous System in the Locomotion of certain Marine Polychads // Journal of Experimental Zoology, 1922. V. 36. P. 57; Fon Levetzow K. G. Beitrage zur Reizphysiologie der Polychaden Strudewurmer // Zeitschrift fur vergleichende Physiologic. XXII. 5. 1936. S. 721.

ня движении: уровень цилпарных движе­ний (Bewegung durch cilien), прямо не за­висящих от каких бы то ни было центров иннервации, далее — уровень движений мускульных, иннервируемых нервными узлами, и, наконец, — уровень движений, которые автор называет ориентированны­ми, поляризованными и спонтанными (orientiert, polarisiert, spontan); последние зависят от цереброидных центров, коорди­нирующих поведение в целом. Таким об­разом, у этих представителей червей прин­цип общей координированности дея­тельности выступает как уже ясно оформленный анатомически; очевидно, он сохраняется и у более примитивных жи­вотных, принадлежащих к данному зооло­гическому типу. Важнейший же факт со­стоит здесь в том, что процессы на этом высшем для данного вида уровне имеют простейший тип афферентации, и при этом чем ниже опускаемся мы по лестнице раз­вития, тем непосредственнее, тем ближе связь координирующего центра с соответ­ствующим "командующим" органом чув­ствительности. Л. Бианки, опираясь на данные Пуше и Энгельмана, указывает, что у планарий группы клеток, которые мож­но рассматривать как рудиментарный мозг, одновременно являются и органом свето­чувствительности¹. Таким образом, эти данные, еще раз и с другой стороны под­тверждают то положение, что деятельность низших животных координируется в це­лом и при этом координируется на осно­ве элементарной (здесь — в смысле "эле­ментной") чувствительности.

Резюмируя, мы можем прийти, следо­вательно, к тому выводу, что деятельность животных на низших ступенях развития характеризуется тем, что она отвечает от­дельному воздействующему свойству (или — в более сложных случаях — совокупно­сти отдельных свойств) в силу существую­щего отношения данного свойства к тем воздействиям, от которых зависит осуще­ствление основных биологических функ­ций животного. Соответственно психичес­кое отражение действительности, связанное с таким строением деятельности, имеет форму чувствительности к отдельным воз­действующим свойствам (или совокупно­сти свойств), форму элементарного ощуще-

ния. Эту первую стадию в развитии пси­хики мы будем называть поэтому стадией элементарной сенсорной психики.

Стадия элементарной сенсорной пси­хики охватывает собой длинный ряд жи­вотных до некоторых видов позвоночных включительно. Понятно, что в пределах этой стадии также происходит известное дальнейшее развитие деятельности и психики животных, подготовляющее пе­реход к следующей, новой, более высокой стадии.

Тот общий путь изменений, которые наблюдаются внутри стадии элементарной сенсорной психики (мы называем такие из­менения "внутристадиальными"), прежде всего заключается в том, что органы чув­ствительности животных, стоящих на этой стадии развития психики, все более диффе­ренцируются и их число увеличивается; соответственно дифференцируются и ощу­щения. Так, например, у низших животных клетки, возбудимые по отношению к свету, рассеяны по всей поверхности тела и, сле­довательно, эти животные могут обладать лишь весьма диффузной светочувствитель­ностью. Затем, впервые у червей, светочув­ствительные клетки стягиваются к голов­ному концу тела и, концентрируясь, приобретают форму пластинок; эти органы дают возможность уже достаточно точной ориентации в направлении к свету. Нако­нец, на еще более высокой ступени разви­тия в результате выгибания этих пласти­нок возникает внутренняя сферическая светочувствительная полость, действующая как "камера-люцида", которая позволяет воспринимать движения предметов.

Развиваются и органы движения, орга­ны внешней деятельности животных. Их развитие происходит особенно заметно в связи с двумя следующими главными из­менениями: с одной стороны, в связи с пе­реходом к жизни в условиях наземной среды, а с другой стороны, — у гидробион-тов — в связи с переходом от простого поиска к преследованию добычи.

Вместе с развитием органов чувстви­тельности и органов движения развивают­ся также и органы соотнесения, связи и координации — нервная система. <...>

Изменение деятельности, наблюдаемое по всем этим линиям эволюции внутри

¹ См. Bianchi L. Le mecanique du cerveau. Paris, 1921.

данной стадии развития психики, заклю­чается в своем общем виде во все боль­шем усложнении ее состава, происходящем вместе с развитием органов восприятия, действия и нервной системы животных. Однако, как общее строение деятельности, так и общий тип отражения действитель­ности остается на этой стадии, как мы уви­дим, тем же самым. Деятельность по­буждается и регулируется отражением отдельных свойств или ряда отдельных свойств; отражение действительности ни­когда, следовательно, не является отраже­нием целостных вещей. При этом у более низкоорганизованных животных (напри­мер, у червей) деятельность побуждается всегда одним каким-нибудь свойством, так что, например, характерной особенностью поисков пищи является у них, по свиде­тельству В. Вагнера, то, что их поиск все­гда производится "при посредстве какого-либо одного органа чувств, без содействия других органов чувств: осязания, реже обоняния и зрения, но всегда только одно­го из них" '.

То усложнение деятельности, которое мы здесь наблюдаем, наиболее ярко выра­жено по линии эволюции, ведущей к па­укообразным и насекомым. Оно про­является в том, что деятельность этих животных приобретает характер иногда весьма длинных цепей, состоящих из большого числа реакций, отвечающих на отдельные последовательные воздействия. Ярким примером такой деятельности у насекомых может служить, например, по­стоянно приводимое в литературе описа­ние поведения муравьиного льва, которое мы здесь ввиду его общеизвестности не воспроизводим. Хотя против выводов, которые делаются в связи с этим наблю­дением Дофлейна, существует ряд возра­жений, основные факты "элементности" поведения этой личинки остаются непо­колебленными. Более тщательные новые исследования полностью подтверждают то положение, что и у пауков и у насеко­мых мы имеем ориентировку на после­довательно действующие отдельные раз­дражители.

В отношении насекомых мы уже при­водили ряд подтверждающих это фактов; ограничимся поэтому только иллюстраци­ей. Так, Microplectron fascipennis откла­дывает свои яйца в коконы Diprion'a; это — весьма сложный процесс, предполагаю­щий участие многих органов чувств. Од­нако, как показывают специальные опыты G.Ullyett'a, поставленные с фальшивыми коконами, что позволило эксперименталь­но выделить различные воздействия, про­цесс этот протекает так: ранее, направля­ясь к кокону, насекомое руководствуется обонянием; далее, после того как насеко­мое достигло кокона, то отвергнет ли оно его или нет, зависит уже от его формы, вос­принимаемой зрительно; наконец, самый акт откладывания яиц решается в зави­симости от того, подвижна ли личинка в коконе.

Очень ясно выступает тот же самый характер сложных процессов деятельнос­ти у пауков. Если Рабо экспериментально показал, что тем, на что направлена дея­тельность пауков до момента умерщвле­ния добычи, является вибрация и ничего больше, то последующие исследования по­зволяют проследить другие ее звенья, аф-ферентируемые уже иначе. Так, М. Тома, возражая против того мнения, что у пау­ков зрение вообще не играет никакой роли (И. Денис), указывает, что место прокуса жертвы выбирается ими зрительно. На­гель подверг сомнению существование у пауков вкусовой чувствительности; одна­ко в ответ на это Милло в экспериментах с кормлением пауков мухами, импрегниро-ванными различными веществами (хинин и проч.), показал роль вкусовых ощуще­ний в акте поглощения ими пищи и опи­сал специальный орган вкуса в виде кле­ток бутылочной формы, находящихся в pharynx². По-видимому, многие из подоб­ных кажущихся противоречий в данных об ощущениях пауков и насекомых легко разрешаются, если принять во внимание строгую сменность тех воздействий, кото­рые определяют их весьма своеобразную, комплексную, но вместе с тем весьма про­стую по своей структуре деятельность; ведь

¹ Вагнер В. А. Возникновение и развитие психических способностей, 1928. Вып. 8. С. 4.

² См. Thomas M. La yue et la sensibilite tactile chez les Araignees // Bulletin de Societe Entomologique. 1936. XLI. P. 95; Millot J. Le sens du gout chez les Araignees // Bulletin de la Societe zoologique de France. LXI. 1. 1936. P. 27.

вся трудность анализа заключается здесь именно в том, что, например, добыча с само­го начала может быть обнаружена пауком не только посредством вибрационного чув­ства, но и зрительно, однако его деятель­ность направляется только вибрацией, так что зрения у него как бы не существует; в другом звене его поведения главная роль переходит, наоборот, к зрительным ощу­щениям и т. д.

Своеобразное усложнение деятельности, близкое по своему типу к вышеописанно­му, представляет собой поведение голово­ногих моллюсков. Особенно характерным в этом отношении является поведение ось­минога. Внешне оно во многом напомина­ет поведение высших хищных животных: та же настойчивость в преследовании жерт­вы, та же стремительность нападения и ак­тивность борьбы.

Глаза осьминога также очень близки по своему строению к глазам высших животных. Хотя они имеют другое проис­хождение, а именно — являются дальней­шим усовершенствованием периферичес­ких органов светочувствительности, они, однако, обладают подвижностью и, главное, снабжены преломляющим хрусталиком, благодаря чему возможна достаточно со­вершенная проекция формы предметов на чувствительные клетки их внутренней поверхности.

Таким образом, можно было бы пред­положить, что осьминог стоит на более высокой ступени развития психики и об­ладает способностью отражения вещей. Анализ его деятельности показывает, од­нако, что мы имеем здесь дело с тем же самым типом отражения, выражающим­ся в способности элементарной чувстви­тельности, то есть чувствительности к от­дельным воздействиям.

Когда рыба или какая-нибудь другая добыча движется мимо осьминога, то в ре­зультате испытываемого им светового воз­действия он стремительно бросается за ней в точном соответствии с направлени­ем и скоростью ее движения. На этом и прекращается участие в его поведении зрительного аппарата, функция которого заключается, таким образом, лишь в ори­ентации по отношению к движущемуся объекту. Вместе с тем заканчивается и первое звено его поведения, так как к ох-ватыванию добычи данное воздействие

привести уже не может. Для этого не­обходимо, чтобы его щупальцы коснулись добычи; только при этом условии, то есть в результате прямого прикосновения, раз­вертывается следующее, второе, звено его деятельности — схватывание жертвы и, наконец, последнее — ее пожирание.

Как и деятельность насекомых и пау­ков, эта также достаточно сложная и внеш­не совершенная, но вместе с тем имеющая весьма примитивную внутреннюю струк­туру деятельность не имеет своего дальней­шего развития, приводящего к переходу на новую стадию. Моллюски, как и насекомые, представляют собой одну из не прогресси­ровавших далее многочисленных ветвей, по которым шла эволюция животных.

Другое направление в усложнении дея­тельности и чувствительности, является, наоборот, прогрессирующим. Оно необходи­мо приводит к изменению самого строения деятельности, а на этой основе и к возник­новению новой ведущей формы отражения действительности, характеризующей уже более высокую, вторую стадию развития психики животных — стадию перцептив­ной психики. Это прогрессирующее на­правление в усложнении деятельности свя­зано с прогрессирующей же в дальнейшем линией эволюции: от полимерных червеоб­разных к первичным хордовым и далее — к позвоночным животным.

Усложнение деятельности и чувстви­тельности животных выражается по этой линии эволюции в том, что их поведение координируется сочетанием ряда отдель­ных воздействий. Примером такого пове­дения может служить поведение рыб. Именно у этих животных можно с особен­ной отчетливостью наблюдать резкое про­тиворечие между уже относительно слож­ным содержанием процессов деятельности и высоким развитием отдельных функ­ций, с одной стороны, и еще по-прежнему примитивным общим ее строением — с другой.

Этот тезис нуждается в более деталь­ном обсуждении. Обратимся прежде всего к экспериментальным данным. В исследо­вании Е. П. Черчилля (1916) у рыб выра­батывалось умение проходить через отвер­стия, сделанные в двух поставленных одна за другой перегородках. На 50—60-м опыте это умение у рыб вырабатывалось, давая "нормальную" кривую образования навы-

ка в условиях лабиринта. При этом Чер­чилль для трех различных эксперимен­тальных групп животных создавал различ­ные ориентирующие признаки. В одном случае (незамечаемые рыбами на расстоя­нии стеклянные перегородки) рыбы могли ориентироваться на преграду только так­тильно, в другом — к тактильной ориен­тировке присоединялся локальный зри­тельный стимул (черная рамка вокруг отверстия), наконец, в третьем случае пре­града выделялась полностью оптически (деревянная перегородка). Полученные сравнительные данные являются чрезвы­чайно важными; главное в них отводится следующим двум фактам: во-первых, ока­залось, что введение дополнительно опти­ческого стимула вносит определенное из­менение, но изменение парадоксальное — начальное время, требуемое для прохожде­ния через препятствие, возрастает почти в четыре раза (110—405); во-вторых, как по­казали последующие эксперименты, даль­нейший процесс образования умения на­ходить отверстия был связан в обоих случаях с переходом на кинестетическую афферентацию движений, причем указан­ное начальное различие к концу опытов сглаживалось,— уже на 5-м опыте время в первом случае падало всего в 2 */₂ раза, в то время как во втором случае оно падало почти в 6 раз¹.

Как мы увидим из сопоставления с ре­зультатами других исследований, получен­ные в этих экспериментах данные отнюдь не являются случайными, но выражают действительную особенность психической деятельности рыб. О чем собственно гово­рят эти данные? С одной стороны, мы ви­дим, что у рыб, как и у нижестоящих жи­вотных, сохраняется ориентировка только на одно воздействие — тактильное, и по­этому введение дополнительного призна­ка не упрощает для них ситуации. Кроме того, ситуация этим явно усложняется. Чем это объясняется? Очевидно, рыбы не просто не замечают оптического стимула, но происходит нечто совсем другое: они вступают к нему в новое отношение; толь­ко по мере того как соответствующая ре­акция угасает, процесс научения в основ­ной деятельности начинает идти нормально,

и кривая времени стремительно падает. Таким образом, присоединяемый оптичес­кий стимул не интегрируется, но ломает процесс, побуждая ориентировочную реак­цию, то есть вызывая новое отношение.

Объяснение, которое мы даем, оправды­вается дальнейшим сопоставлением фак­тов. Прежде всего обратимся к данным того же исследования, полученным в опы­тах с третьей экспериментальной группой животных. Оказывается, что в этом слу­чае возрастание времени, по сравнению с первой группой, значительно меньшее (110—277), зато дальнейшее падение его идет гораздо медленнее (на 5 пробе в пер­вой группе — 42, в третьей — 101). Это понятно: в то время как черные полосы рамки выступают как локальный выделя­ющий стимул, сплошная перегородка выс­тупает прежде всего как тормозящий фон, то есть только отрицательно; именно по­этому его "сбивающая" роль меньше, но зато преодоление его тормозящего значения, естественно, происходит лишь постепенно.

Насколько, однако, правомерно то ос­новное допущение, на котором основыва­ются наши объяснения, а именно, что жи­вотное не интегрирует дополнительный стимул-признак в единый "образ пути", но отвечает на него как на воздействие, име­ющее другой инстинктивный смысл, то есть как на предмет, побуждающий вообще иную деятельность? Чтобы ответить на этот вопрос, очевидно, необходим опыт, где та­ким дополнительным признаком был бы стимул, вызывающий не только ориенти­ровку или малоопределенную, диффузную реакцию, но который имел бы для живот­ного вполне определенный инстинктивный смысл; тогда само поведение животного покажет нам, имеем ли мы действительно в подобной ситуации дело с логикой на­чавшегося процесса и с возникновением новой деятельности. Требуемый опыт мы находим, но лишь в одной из работ с амфи­биями; однако сближение фактов являет­ся здесь, как мы это увидим ниже, совер­шенно правомерным.

Работая с жабами в лабиринте, состо­ящем из двух перегородок с проходами, то есть в условиях, аналогичных услови­ям опытов Черчилля, Бойтендейк в каче-

¹ См. Churchhill E.P. The Learning of a Maze by Goldfish // Journal of animal behavior. 1916. V.6. N 3. P. 247.

стве дополнительного ориентирующего стимула ввел также черную полосу, на­клеенную на одну из перегородок. Так как для этих животных она выступила в смысле укрытия, то вместо попыток про­хождения через лабиринт у них возник­ла новая тенденция — тенденция сбли­жения с черной полосой, и образование навыка затормозилось¹.

Итак, переходя к низшим позвоночным животным, мы находим в деятельности некоторое время содержание, которое от­четливо может быть выделено и которое в приведенных примерах выступает как об­ходное движение, имеющее свою особую аф-ферентацию и определяемое объективно иным воздействием, чем то, которое опре­деляет деятельность в целом. Объектив­ное различие между этими воздействиями состоит в том, что, в то время как воздей­ствие со стороны предмета деятельности является побуждающим ее, воздействие второго рода, то есть воздействие со сторо­ны условий, в которых дан данный пред­мет деятельности, само по себе может не вызвать у животного никакой активнос­ти. Тем не менее мы склонны выдвигать здесь тот тезис, что, несмотря на это ус­ложнение деятельности со стороны ее со­держания, само строение ее, как и связан­ная с ней форма психического отражения, остаются теми же, что и у животных, ни­жестоящих по основной линии эволюции, или у таких животных, как, например, на­секомые. Этим и объясняются наблюдае­мые своеобразные черты поведения данных животных, качественно отличающие его от поведения животных, еще более высоко­организованных, даже в том случае, когда оно внешне выступает как более простое.

Чтобы показать это, нам придется об­ратиться к специально поставленным опы­там (А.В.Запорожец и И.Г.Диманштейн, 1939).

В отдельном аквариуме, в котором живут два молодых американских сомика, устанавливается поперечная перегородка, не доходящая до одной из его стенок, так что между ее концом и этой стенкой остается свободный проход. Перегородка сделана из белой марли, натянутой на рамку.

Когда рыбы, обычно держащиеся вмес­те, находились в определенной, всегда од-

ной и той же стороне аквариума, то с про­тивоположной его стороны на дно бросали кусочки мяса. Побуждаемые распростра­няющимся запахом мяса рыбы, скользя у самого дна, направлялись прямо к нему. При этом они наталкивались на марле­вую перегородку: приблизившись к ней на расстояние нескольких миллиметров, они на мгновение останавливались и далее плыли вдоль перегородки, поворачивая то в одну, то в другую сторону, пока, наконец, случайно не оказывались перед боковым проходом, через который они и проникали дальше, в ту часть аквариума, где находи­лось мясо.

Наблюдаемая деятельность рыб проте­кает, таким образом, в связи с двумя ос­новными воздействиями. Она побуждает­ся запахом мяса и развертывается в направлении этого главного, доминирую­щего воздействия; с другой стороны, рыбы замечают преграду, в результате чего их движение в направлении распространяю­щегося запаха приобретает сложный, зиг­загообразный характер. Здесь нет, однако, простой цепи движения: раньше реакция на натянутую марлю; потом реакция на запах; нет и простого сложения влияний обоих этих воздействий и движения по равнодействующей. Это — сложно коор­динированная деятельность, в которой объективно можно действительно ясно вы­делить двоякое содержание. Во-первых, оп­ределенную направленность деятельности, приводящую к соответствующему резуль­тату; это содержание возникает под вли­янием запаха, имеющего для животного инстинктивный смысл пищи. Во-вторых, собственно обходные движения. Это содер­жание деятельности также связано с оп­ределенным воздействием (преграда), но данное воздействие отлично от воздей­ствия запаха пищи: оно не может само­стоятельно побудить деятельность живот­ного, сама по себе марля, конечно, не вызывает у рыб никакой реакции. Сле­довательно, это второе воздействие связа­но не с предметом, который побуждает де­ятельность и на который она направлена, но с теми условиями, в которых дан этот предмет. Таково объективное различие обоих этих воздействий, их объективное соотношение. Соответствует ли, однако,

¹ См. Buytendijk F. Psychologic des animaux. P. 207.

этому соотношению отражение этими животными данной ситуации? Выступает ли оно и для животного также раздель­но,— одно, как связанное с предметом, как то, что побуждает, второе — как относя­щееся к условиям деятельности, вообще— как другое? Чтобы ответить на этот воп­рос, продолжим эксперимент. По мере повторения опытов с кормлением рыб в условиях преграды на их пути к пище происходит как бы постепенное "обтаи-вание" лишних движений, так что в кон­це концов они с самого начала направля­ются прямо к проходу между марлевой перегородкой и стенкой аквариума, а за­тем — непосредственно к пище.

Перейдем теперь ко второй части экс­перимента. Для этого перед кормлением рыб снимем перегородку. Хотя перегород­ка стояла достаточно близко от начально­го пункта движения рыб, так что они не могли не заметить ее отсутствия, рыбы тем не менее полностью повторяют обходный путь, то есть движутся так, как это требо­валось бы, если бы перегородка была на своем месте. В дальнейшем путь рыб, ко­нечно, постепенно спрямляется.

Итак, воздействие, определявшее обход­ное движение, прочно связывается у иссле­дованных рыб с воздействием самой пищи, с ее запахом. Значит, оно уже с самого на­чала воспринималось рыбами наряду с за­пахом пищи, а не как входящее в другой комплекс, в другой "узел" взаимосвязан­ных свойств, то есть как относящееся к другой материальной вещи.

Таким образом, в результате посте­пенного усложнения деятельности и чув­ствительности животных мы наблюдаем возникновение ясно развернутого несоот­ветствия, противоречия в их поведении. В деятельности низших позвоночных жи­вотных уже выделяется такое содержание, которое объективно отвечает воздейству­ющим условиям, субъективно же это со­держание связывается с теми воздействи­ями, по отношению к которым направлена их деятельность в целом. Иначе говоря, деятельность животных фактически оп­ределяется воздействием уже со стороны отдельных вещей (пища, преграда), в то время как психическое отражение дей­ствительности остается у них отражени­ем связей отдельных свойств, отражени­ем элементарно-сенсорным.

В ходе дальнейшей эволюции это несо­ответствие разрешается путем изменения ведущей формы отражения и дальнейшей качественной перестройки общего типа деятельности животных; совершается пе­реход к новой, второй стадии развития психики. <...>

Стадия элементарной сенсорной психи­ки охватывает собой огромное число зоо­логических видов. Из этого, однако, не сле­дует, что деятельность и чувствительность у всех этих животных одинакова или что между ними существуют только количе­ственные различия. С одной стороны, при рассмотрении разных линий эволюции от­четливо намечаются различные типы дея­тельности и соответственно чувствитель­ности животных (например, своеобразный "цепной" тип деятельности и чувствитель­ности насекомых и пауков с преобладаю­щей ролью видового опыта). С другой сто­роны, по восходящей эволюционной линии столь же ясно намечаются различные сту­пени внутристадиалъного развития, так что при переходе к позвоночным наблю­дается уже значительное усложнение по­ведения животных, происходящее вместе с усовершенствованием их анатомической организации — сливанием нервных ство­ликов в спинной мозг, сближением чув­ствительных ганглиев и формированием переднего мозга; к этому моменту разви­тия устанавливаются и основные нервные физиологические процессы. Таким обра­зом, дальнейшее развитие анатомического субстрата психической деятельности мо­жет быть адекватно представлено уже как развитие структуры собственно мозга жи­вотных.

Одну из предпосылок возникновения новой высшей стадии в развитии психики и составляют отмеченные нами анатомо-физиологические особенности позвоноч­ных; другой основной предпосылкой этого является происходящее при переходе позво­ночных к чисто наземному существованию все большее усложнение внешней среды — внешних условий их жизни. Это, однако, не более чем предпосылки; поэтому понять необходимость возникновения качественно новой формы психики мы можем только, исходя из найденного нами внутреннего несоответствия, внутреннего противоречия, которое и находит свое разрешение в про­исходящем скачке развития. <...>

Изменение в строении деятельности животных, которое следует отметить при переходе к млекопитающим, заключается в том, что уже наметившееся раньше со­держание ее, объективно относящееся не к самому предмету, на который направ­лена деятельность животного, но к тем ус­ловиям, в которых этот предмет дан, те­перь выделяется. Оно уже не связывается для животного с тем, что побуждает его деятельность в целом, но отвечает специ­альным воздействиям. Иначе говоря, в де­ятельности млекопитающих, как и в опи­санном выше поведении рыбы в условиях перегороженного аквариума, мы можем выделить некоторое содержание, объек­тивно определяемое не пищей, на которую она направлена, но перегородкой; однако, в то время, как у рыб при последующем убирании перегородки это содержание де­ятельности (обходные движения) сохраня­ется и исчезает лишь постепенно, млеко­питающие сообразуют свое поведение с изменившимися условиями. Значит, воз­действие, на которое направлена деятель­ность этих животных, уже не связывает­ся у них непосредственно с воздействиями со стороны преграды; то и другое высту­пает для них раздельно; от воздействия со стороны предмета зависит направление деятельности, а от воздействия со сторо­ны условий — то, как она осуществляет­ся, т. е. способ ее осуществления, напри­мер, обход препятствия. Это особое содержание деятельности, определяемое ус­ловиями, в которых дан ее предмет, и вы­ражающееся в способе ее осуществления, мы будем называть операцией.

Выделение операции является, с нашей точки зрения, фактом капитального зна­чения, ибо он указывает на то, что воздей­ствующие на животное свойства внешней действительности начинают разделяться и далее связываться между собой теперь уже не в простые комплексы или цели, но в сложные интегрированные единства.

Это основное изменение, происходящее при переходе к млекопитающим живот­ным, может быть схематически выражено следующим образом.

Первоначально, то есть на стадии эле­ментарной сенсорной психики, деятель-

ность животного определяется основным воздействующим на него свойством (от­ношением а:а); данное свойство, однако, не является, конечно, единственным воз­действием, испытываемым животным. С одной стороны, сам предмет его деятель­ности воздействует на животное — по крайней мере на более высоких ступенях этой стадии — также и еще целым ря­дом своих свойств: a_t, a₂, a₃..., то есть выступает для животного не только, на­пример, обонятельно, но и зрительно, и сво­ими вкусовыми свойствами. С другой сто­роны, предмет деятельности животного неизбежно дан в тех или иных условиях, которые в свою очередь воздействуют на животное; обозначим эти воздействия буквами p_t, Р₂, Р₃, ... у_1? у₂, у₃... и т. д. В каких же взаимосвязях и отношениях отражаются животными все эти много­численные воздействия? Это видно из того, как строится по отношению к ним дея­тельность животного, то есть как она аф-ферентирована, а об этом особенно ясно можно судить по ее динамике.

Обратимся раньше к тому, как стро­ится деятельность беспозвоночных и низ­ших позвоночных животных в отношении к побуждающим ее воздействиям типа а. Приведенные нами данные ясно показы­вают, что среди этих воздействующих свойств всегда выделяется какое-нибудь одно свойство, на которое и направляется деятельность животного; в некоторых случаях это ведущее (в прямом смысле слова) воздействие меняется в ходе про­цесса; деятельность приобретает тогда сложный, "цепной" характер. Какую же роль выполняют при этом остальные воз­действия? Принципиальная роль их, оче­видно, совершенно одинакова: они обес­печивают "прилаживание" к внешнему пространству, то есть осуществление функ­ции, которая у высших животных вы­полняется striatum'oM (первый подуро­вень уровня "пространственного поля" по Н. А. Бернштейну)¹. Таким образом, все они равноправны, соположены и одина­ково подчинены ведущему, например, обо­нятельному воздействию; они образуют как бы его фон, — фон иногда достаточно пестрый, но всегда единый, сплошной.

¹ См.: Бернштейн Н.А. О построении движений и их систематизации по нейрофизиологическо­му признаку. 1939. (рукопись).

Иначе афферентирована деятельность высших позвоночных животных. Как мы видели, прежде рядоположенные воздействия теперь разделяются: часть элементов, преж­де входивших в общий "фон", выступает те­перь как не принадлежащие ведущему воз­действию; они определяют не направление, но способ деятельности. Во внешней среде для животного выделяется, следовательно, нечто, что не есть предмет его деятельнос­ти. Но это значит, что выделяются и те воз­действующие свойства, которые образуют другой полюс — полюс предмета деятельно­сти; происходит, следовательно, их отделе­ние от остальных "фонов" воздействий и объединение вокруг ведущего воздействия.

Если на предшествующей стадии раз­вития соотношение различных воздействий, по их объективной роли в построении де­ятельности животного могло быть переда­но в схеме:

А

'

Рис.2

то на этой новой стадии оно должно быть изображено так:

Рис. 3

Что же выражает собой это основное изменение, совершающееся при переходе к высшим позвоночным с точки зрения раз­вития отражения, то есть, если мы будем рассматривать соответствующие сенсорные явления в отношении к вызывающей их объективной действительности? Оно, конеч­но, выражает собой не что иное, как пере­ход от отдельных ощущений к восприя­тию целостных вещей.

Этот переход связан с фундаменталь­ным морфологическим изменением. Оно состоит в начинающемся быстром разви­тии переднего мозга и дифференциации мозговой коры с образованием сенсорных зон, которым присуща именно интегра-

тивная функция; возникает новый, кор­тикальный уровень построения движений.

Итак, на этой новой стадии развития для животного выступают, с одной стороны, вза­имосвязанные свойства, характеризующие предмет, на который направлена его деятель­ность, а с другой стороны — свойства пред­метов, определяющие способ деятельности, операцию. Если на стадии элементарно-сен­сорной психики дифференциация воздей­ствующих свойств была связана с простой их координацией вокруг доминирующего воздействия, то теперь, в соответствии с этим новым типом строения деятельности, впер­вые возникают процессы предметной интег­рации воздействующих свойств, то есть их объединение как свойств одной и той же вещи. Эта новая стадия развития характе­ризуется, следовательно, способностью отра­жения внешней объективной действитель­ности уже не в форме отдельных ощущений или их совокупности, но в форме образов вещей, составляющих среду животного. Мы называем эту стадию стадией перцептив­ной психики.

Переход к стадии перцептивной пси­хики, то есть выделение в деятельности животных нового специфического содер­жания — операции и перестройки воспри­ятия, которое становится теперь образным, может быть адекватно выражен как изме­нение предмета деятельности. Теперь предметом деятельности животного впер­вые может стать целостная вещь; соответ­ственно целостные вещи, а не отдельные воздействия, приобретают для животного инстинктивный смысл. Не вибрация, не распространяющийся запах и т. п. побуж­дают, направляют, ведут его деятельность; ее побуждает и ведет именно целостная вещь, могущая воздействовать на живот­ное то одним, то другим своим свойством.

Паук замечает добычу по вибрации, по вибрации он выделяет и самку (Хольцап-фель, 1935)¹; достаточно снять возможность ощущения вибрации, чтобы соответствую­щая деятельность паука сделалась невоз­можной. Иначе у млекопитающих живот­ных. Для них вещи тоже выступают в определенных доминирующих своих свой­ствах; однако для собаки имеют одинако­вый инстинктивный смысл и раздавшееся

¹ См. Holzapfel M. Experimentelle Untersuchung uber das Zusammenfinden der Geschlechter bei der Trichterspinne Agelena labirintica // Zeitschrift fiir vergleichende Physiologie. XXII. 5. 1935. S. 656.

завывание волка, и запах его следов, и по­казавшийся с подветренной стороны силу­эт зверя. У млекопитающих объединение воздействующих свойств одной и той же вещи происходит иначе, чем ассоциация свойств, не связанных между собой в кон­кретное материальное единство. Это не тре­бует новых доказательств: достаточно вспомнить общеизвестное различие в про­текании у высших позвоночных процесса образования связей в случае так называе­мых "натуральных" и "искусственных" условных рефлексов. Так, например, нейт­ральный запах, примешиваемый непосред­ственно к самой вливаемой кислоте, мо­жет стать условным раздражителем даже после одного сочетания; тот же запах, по­даваемый отдельно, с помощью особого при­бора, вступает в условную связь с кисло­той лишь после 10—20 сочетаний (опыты Нарбутович, по Павлову). Еще резче это различие выступает при сравнении обра­зования условных рефлексов на искусст­венные комплексные раздражители (на­пример, звук + мелькающий свет + форма) с образованием реакции животного на на­туральный предмет, одновременно высту­пающий перед животным многими свои­ми сторонами.

Переход к стадии перцептивной пси­хики, как и вообще всякий межстадиаль­ный переход, конечно, нельзя представить себе как простую смену структуры дея­тельности и формы психического отраже­ния животными окружающей их внешней деятельности. С одной стороны, прежние формы удерживаются, хотя перестают быть единственными и подчиняются новым высшим формам; все же при известных условиях они могут быть отчетливо обна­ружены. Например, в классических опы­тах с образованием у собаки условных рефлексов именно изолированный раздра­житель становится тем, на что направлена ее деятельность в целом. Происходит, по выражению И. П. Павлова, "чистая заме­на" этим раздражителем соответствую­щих воздействий со стороны предмета; жи­вотное в этом случае "может лизать вспыхивающую лампу, может как бы хва­тать ртом, есть сам звук, при этом обли­зываться, щелкать зубами, как бы имея дело с самой пищей" '. Таким образом, собака

обнаруживает здесь отношение, характер­ное для элементарно-сенсорной стадии; но этим, конечно, мы обязаны особенным ус­ловиям эксперимента.

С другой стороны, новообразования этой новой стадии также и не исчезают вовсе в ходе последующего развития; напри­мер, операции, как и образное восприятие, конечно, сохраняются на всем протяжении дальнейшей эволюции, хотя и вступают в более сложное строение деятельности и в более высокоразвитые формы психического отражения действительности. Поэтому, переходя к рассмотрению некоторых спе­циальных вопросов, возникающих в связи с характеристикой перцептивной психики, мы будем в некоторых случаях привлекать данные исследования также и таких живот­ных, которых мы склонны рассматривать как стоящих на следующей, еще более вы­сокой стадии развития.

Первая специальная проблема, с кото­рой мы сталкиваемся, рассматривая фак­ты поведения животных на стадии перцеп­тивной психики, — это проблема навыков.

Выделение операции, характеризующее эту стадию, дает начало развитию новой формы закрепления опыта животных,— закреплению в форме двигательных навы­ков в собственном, узком значении этого термина.

Нередко навыком называют любую двигательную связь, возникшую в процес­се индивидуального опыта. Однако при таком расширенном понимании навыка это понятие становится крайне расплывча­тым, охватывающим огромный круг совер­шенно различных процессов, начиная от изменения реакций у инфузорий и кончая сложными действиями человека. В проти­воположность такому, ничем научно не оправданному расширению понятия навы­ка, мы называем навыками только закреп­ленные, фиксированные операции.

Это определение навыка совпадает с пониманием навыков, выдвигаемых у нас В. П. Протопоповым, который эксперимен­тально показал, что двигательные навыки у животных формируются из двигатель­ных элементов преодоления воспринимае­мой преграды и что содержание навыков определяется характером самой преграды, стимул же (т. е. основное побуждающее

¹ Павлов И. П. Двадцатилетний опыт. 5-е изд. 1932. С. 463.

воздействие) влияет на навык только ди­намически (на быстроту и прочность зак­репления навыка), но на его содержании (форме) не отражается¹.

Двигательные элементы, входящие в состав навыков животных, могут иметь различный характер: это могут быть как движения прежде приобретенные, так и движения, впервые в данной ситуации фор­мирующиеся; наконец, это могут быть дви­жения нижележащих уровней, которые участвуют в процессе осуществления зак­репляющейся операции в качестве ее ком­понент.

Ясно выраженные навыки в собствен­ном смысле наблюдаются впервые лишь у животных, имеющих кору головного моз­га. Поэтому анатомической основой обра­зования навыков следует, по-видимому, считать механизм образования именно кортикальных нервных связей.

Собственно навыки (skilled movements, Handfertigkeiten) — это не только сло­жившиеся, но и закрепленные операции. В чем же заключается самый процесс их закрепления? Он представляет собой не что иное, как процесс автоматизации, воз­никающий в результате передачи движе­ний, их retombement (Бианки) на ниже­лежащий неврологический уровень и, следовательно, необходимо связан с изме­нением их коррекционных механизмов — ведущей афферентации и эффекторных аппаратов. Этот нижележащий уровень должен обладать следующими чертами: во-первых, иметь хотя и иную, но также обязательно внешне-обращенную, с учас­тием дистантных рецепторов афферента-цию, и, во-вторых, быть непосредственно независимым от общей инстинктивно-биологической направленности деятельно­сти животного, сохраняя иерархическую подчиненность ей лишь через свою связь с высшим ведущим уровнем.

Как указывает в своем специальном исследовании Н.А.Бернштейн, автомати­зация движений "предметного" уровня про­исходит путем их передачи на уровень "пространственного поля", то есть навык реализуется либо премоторными полями коры, либо на другом подуровне — striatum'oM, т. е. в обоих случаях на осно-

ве афферентации со стороны воздействия внешней ситуации. (Хотя на более низких ступенях эволюции позвоночных анатоми­ческая локализация этих уровней, благо­даря перемещению функций в процессе "прогрессивной церебрации", неизбежно будет иной, однако общая их характерис­тика, конечно, будет той же.) Это полнос­тью согласуется с нашим положением, что навыки представляют собой одно из ново­образований именно данной стадии разви­тия. Действительно, у беспозвоночных и у низших позвоночных животных тот уро­вень, который Н.А.Бернштейн называет уровнем "пространственного поля", явля­ется, как мы видели, не только высшим, но и единственным дистантно афферентиро-ванным уровнем построения движений, ибо нижележащий уровень является у них уже уровнем проприомоторики, уровнем синергии (соответствующим уровню пал-лидарных движений у человека); поэтому единственно возможная у них автоматиза­ция движений (образование /свази-навы­ка) заключается в передаче их на пропри-оцепцию, что блестяще подтверждается всей совокупностью известных нам экспе­риментальных фактов; достаточно вспом­нить, например, насекомых, для которых научиться возвратному пути и значит на­учиться проделывать его, образно говоря, "вслепую" (опыты Бэте, Вагнера и др.).

Вторая выдвигаемая нами особенность навыков в собственном смысле, отграничи­вающая их от других динамических обра­зований,— приобретаемая независимость от основного направления деятельности в целом — также находит свое подтвержде­ние в неврофизиологических и невропато­логических данных. Так, например, при де-менции, шизофрении, поражении передних лобных долей, при идеаторной апраксии навыки, как известно, сохраняются. Харак­теризуя навыки по неврофизиологичес-ким признакам, Н.А.Бернштейн прямо указывает, что сами они не включают в себя никакую определяющую смысловую ком­поненту, что в содержащихся в них уровнях построения движений и их ведущих аффе-рентациях нет мотивов, т. е. воздействий, побуждающих деятельность. Таким об­разом, данные нашего генетического

¹ См. Протопопов В. П. Условия образования моторных навыков и их физиологическая харак­теристика. Изд. УИЭМ, 1935.

зоопсихологического исследования и в этом отношении полностью согласуются с современными научными физиологически­ми представлениями.

Итак, рассматривая навык как специ­фическое новообразование второй выде­ленной нами стадии развития — стадии перцептивной психики, мы как бы возвра­щаемся к отвергнутой нами попытке ви­деть в способности образования навыков, в дрессуре (Бюлер) признак определенного генетического этапа. В действительности мы, конечно, полностью сохраняем свои пер­воначальные позиции: понятие навыка как формы, или механизма, любого изменения поведения под влиянием индивидуально­го опыта не имеет с развиваемым нами положением решительно ничего общего; это — одно из тех понятий, традиционное, чрезмерно широкое значение которых дол­жно быть, с нашей точки зрения, вообще отброшено.

В предшествующем изложении мы имели возможность отграничить истинные процессы образования истинного навыка с двоякой стороны: от процесса образования и изменения связей типа а — а и от обра­зования проприомоторных связей типа "patterns". Нам остается выделить еще один род связей, которые отличаются от навыков тем, что они фиксируются не в результате автоматизации, то есть перехо­да движения на нижележащий уровень из уровня ведущей афферентации, но с самого начала формируются на этом низшем уровне.

Мы снова воспользуемся для этого дан­ными исследования воспитания двигатель­ных навыков у человека со всеми теми, разумеется, оговорками, которые при этом надлежит сделать.

В опытах В. И. Ленина (1939) испы­туемые ставились перед задачей образовать навык последовательных движений на многоклавишном аппарате, для чего перво­начально испытуемый должен был руко­водствоваться последовательно зажигавши­мися у каждого из клавишей лампочками; эти "обучающие" сигналы подавались ав­томатически и всегда в одном и том же порядке; в контрольных опытах сигнали­зация, конечно, выключалась. Однако с

обычной инструкцией эти опыты проводи­лись только с одной группой испытуемых. Другая же группа испытуемых ставилась перед задачей (в тех же объективных усло­виях) в ответ на вспыхивание лампочки нажимать возможно скорее на соответству­ющий клавиш. Таким образом, в первом случае последовательность движения вхо­дила в стоящую перед испытуемым зада­чу в качестве условия, во втором же случае она лишь фактически наличествовала в движении, но не составляла условия зада­чи. Соответственно в первом случае после­довательность воспринималась испытуе­мым, и лишь затем движение начинало подчиняться ей автоматически, в то время как во втором случае последовательность с самого начала служила лишь "фоновым" компонентом движения и не участвовала в ведущей его афферентации. В результа­те повторения опытов требуемые двигатель­ные связи образовались у обеих групп ис­пытуемых, так что движение в целом могло быть воспроизведено ими и при условии выключения лампочек, то есть "наизусть".

Однако даже самый поверхностный анализ показывает полную несхожесть между собой тех процессов, которые сформировались в условиях эксперимента с первой и со второй группой испытуемых. В первом случае, то есть в случае образова­ния собственно навыка, требовалось всего 10—25 повторений, во втором же случае — иногда до 400 и даже до 500 повторений. В первом случае сформировавшийся навык обнаруживал при переучивании (введение новых элементов, устранение некоторых прежних) обычную лабильность, во втором случае зафиксировавшиеся связи облада­ли крайней инертностью, ригидностью, они почти не поддавались видоизменению; об­ладающие этими свойствами двигательные связи, очевидно, вообще не могут иметь ни­какого значения в осуществлении поведе­ния, протекающего в естественных и, следо­вательно, всегда изменчивых условиях¹.

Таким образом, мы можем дать ха­рактеристику навыка, как и самой опе­рации, еще в одной, новой форме, которая была нам подсказана данными только что цитированного исследования: это — про­цессы, всегда отвечающие задаче, то есть

¹ См. Астн В. И. Своэр1дн1сть руховых навичок залежно в!д умов ix утвореня // Науч. зап. Харьк. пед. ин-та. Кафедра психологии, 1939. С. 37 (Укр.; на русск.: Ленин В. И. Своеобразие двигательных навыков в зависимости от условий их образования).

направленные на воспринимаемые условия, в которых дан предмет деятельности и которые определяют ее способ. Наоборот, процессы, не отвечающие никакой задаче, не суть навыки и не могут служить ни их генетическим, ни их функциональным эквивалентом. <...>

Вместе с изменением строения дея­тельности животных и соответствующим изменением формы отражения ими дей­ствительности происходит перестройка также и их мнемической функции. Преж­де, на стадии элементарной сенсорной пси­хики, она выражалась в моторной сфере животных в форме изменения под влия­нием внешних воздействий движений, связанных с побуждающим животное воздействием, а в сенсорной сфере в зак­реплении и связи отдельных ощущений. Теперь на этой более высокой стадии развития мнемическая функция выступа­ет в моторной сфере в форме двигатель­ных навыков, а в сенсорной сфере — в форме примитивной образной памяти.

Еще большие изменения претерпева­ют при переходе к перцептивной психи­ке процессы дифференциации и обобще­ния впечатлений воздействующей на животных внешней среды.

Уже на первых ступенях развития психики можно наблюдать процессы диф­ференциации и объединения животными отдельных воздействий. Если, например, животное, прежде одинаково реагировав­шее на различные звуки, поставить в та­кие условия, что только один из них бу­дет связан с тем или иным биологичес­ки важным воздействием, то другой постепенно перестанет вызывать у него какую бы то ни было реакцию. Проис­ходит дифференциация этих звуков между собой; животное реагирует теперь изби­рательно. Наоборот, если с одним и тем же биологически важным воздействием связать целый ряд разных звуков, то жи­вотное будет одинаково отзываться на любой из них; они приобретут для него одинаковый биологический, инстинктив­ный смысл. Происходит их генерализа­ция, примитивное их обобщение. Таким образом, в пределах стадии элементарной, сенсорной психики наблюдаются процес­сы как дифференциации, так и обобще-

ния животными отдельных воздействии, отдельных воздействующих свойств. При этом можно заметить, что эти процессы определяются не абстрактно взятым со­отношением воздействий, но зависят и от самой деятельности животного. Поэтому то, будут ли животные легко дифферен­цировать между собой данные, объектив­но различные воздействия или нет, про­изойдет и как скоро произойдет их гене­рализация, зависит не только от степени и характера их абстрактно взятого объек­тивного сходства, но прежде всего от их конкретной биологической роли. Так, например, как известно, пчелы достаточ­но легко дифференцируют сложные фор­мы, близкие к формам цветка, но гораздо хуже выделяют даже ясно различающие­ся отвлеченные формы. Поэтому абстракт­ное изучение так называемой "эквивален­тности" стимулов, предложенное Клюве-ром (1933), не представляет, с нашей точки зрения, сколько-нибудь серьезного психологического интереса; в его теоре­тической основе лежит ложное представ­ление о том, что процессы генерализации или дифференциации впечатлений преж­де всего зависят от неких имманентных самому восприятию животного особен­ностей¹.

Главное изменение в процессе диффе­ренциации и обобщения при переходе к перцептивной психике выражается в том, что у животных возникает дифференциа­ция и обобщение образов вещей.

Проблема возникновения и развития обобщенного отражения вещей представ­ляет собой уже гораздо более сложный вопрос, на котором необходимо остано­виться специально.

Образ вещи отнюдь не является простой суммой отдельных ощущений, механичес­ким продуктом многих одновременно воз­действующих свойств, принадлежащих объективно разным вещам А и В:

/7\\

a, ff, 6, г...

//\\

а, Ь, с, d.

Рис. 4

¹ См. Kluver H. Behavior mechanisms in monkeys, 1933.

Для возникновения образа необходимо, чтобы воздействующие свойства а, б, в, г... а, в, с, d... выступили именно как образующие два различных единства (А и В), т.е. необ­ходимо, чтобы произошла дифференциация между ними именно в этом отношении. Это значит также, что при повторении дан­ных воздействий в ряду других прежде выделенное единство их должно быть вос­принято как та же самая вещь. Однако при неизбежной изменчивости среды и условий самого восприятия это возможно лишь в том случае, если возникающий образ вещи является обобщенным.

Как мы уже видели, собака, действую­щая по отношению к рычагу, запирающе­му выход из клетки, при известных усло­виях выделяет его. Если перенести теперь рычаг в другую обстановку (ситуацию), тоже требующую преодоления преграды, то животное находит рычаг и осуществля­ет соответствующую операцию, то есть ударяет по нему лапой (Протопопов, опы­ты Хильченко, Харьков, 1931).

В опытах А. В. Запорожца (1939) с молодым котом на высокой, стоящей по­середине комнаты, деревянной подставке помещалась приманка; к одной из ее сто­рон пододвигался стул. Животное безус­пешно пробовало влезть на подставку пря­мо по ее вертикальной стенке, как бы не замечая стоящего вблизи стула. Этот пред­мет не выделен для него. После этого стул пододвигался вплотную к окну и живот­ное приучалось влезать по нему на подо­конник. Спустя некоторое время, первый опыт снова повторяется; теперь животное для того, чтобы достать с подставки при­манку, безошибочно пользуется стоящим рядом с ним стулом¹.

В описанных случаях мы наблюдаем двоякие взаимосвязанные процессы: про­цесс переноса операции из одной конк­ретной ситуации в другую, объективно сходную с ней, и процесс выделения, фор­мирования обобщенного образа вещи. Воз­никая вместе с формированием операции по отношению к данной вещи и на ее ос­нове (ср. эксперимент с собакой, выделя­ющей рычаг), обобщенный образ этой вещи позволяет в дальнейшем осуще­ствиться переносу операции в новую си­туацию; в этом процессе, благодаря из-

менению объективно-предметных условий деятельности, прежняя операция вступает в некоторое несоответствие, противоречие с ними и поэтому необходимо видоизме­няется, перестраивается. Соответственно перестраивается, уточняется и вбирает в себя новое содержание также и обоб­щенный образ данной вещи, что в свою очередь приводит в дальнейшем к воз­можности переноса операции в новые предметные условия, требующие еще бо­лее точного и правильного их отражения в психике животного, и т. д.

Таким образом, восприятие здесь еще полностью включено во внешние двига­тельные операции животного, в которых оно вступает в непосредственный контакт с вещами. Обобщение и дифференциация, синтез и анализ происходят при этом в одном и том же едином процессе, осуще­ствляющем приспособление животного к сложной и изменчивой вещевой среде.

Развитие двигательных операций и восприятия вещной среды, окружающей животное, характеризующее стадию пер­цептивной психики, внутренне связано с возникновением на этой стадии развития одного весьма своеобразного вида деятель­ности, а именно — игры.

В чем же заключается значение игры, впервые появляющейся на этой стадии развития психики? При каких условиях она возникает, чем она отличается от не­игровой деятельности и почему ее появ­ление связано именно с данной стадией развития? Если не ограничиваться рас­смотрением домашних животных, но при­смотреться к животным, живущим в ес­тественных природных условиях, то нужно отметить прежде всего, что игра имеет место только у молодых животных. Что же представляет собой эта форма деятель­ности? Эта форма деятельности замеча­тельна тем, что она не приводит к удов­летворению той или другой конкретной биологической потребности. Предмет, на который направлена игра, не является тем, что удовлетворяет потребности животного, например, его потребности в пище. В то же время по своему содержанию эта дея­тельность включает в себя такие черты, которые типичны для деятельности взрос­лых животных, направленной именно на

¹ См. Запорожец А. В. Уч. зап. Харьк. пед. ин-та, 1940.

удовлетворение той или иной потреб­ности. Молодое животное осуществляет движения преследования, но при этом не преследует никакой реальной добычи, осу­ществляет движения нападения и борь­бы, но при этом никакого реального напа­дения не происходит. Мы в таких случаях говорим: животное не вступает в борьбу, но играет. Не ловит другое животное, но играет с этим животным, и т. д. Значит, в игре происходит своеобразное отделение процесса от обычных его результатов. Что же составляет содержание игровой дея­тельности животных, что побуждает и на­правляет ее? Оказывается, что игровая де­ятельность отвечает совершенно реальным условиям, воздействующим на животное, и имеет в себе нечто, совпадающее с тем, что мы наблюдаем в неигровой деятель­ности того же самого рода. Это та систе­ма операций, навыков, которые очень близ­ки друг к другу и в игровой, и в неигровой деятельности животного. Значит, в игре операция отделяется от деятельности и приобретает самостоятельный характер. Вот почему игра может впервые возник­нуть только у тех животных, деятельность которых включает в себя операции, то есть только у животных, стоящих на ста­дии перцептивной психики; у нижестоя­щих животных никакой игры не суще­ствует.

В силу чего может возникнуть игровая деятельность? Она возникает в силу того, что молодые млекопитающие животные

развиваются в условиях, при которых их естественные потребности удовлетворяют­ся безотносительно к успешности действия самого животного. Молодое животное на­кормлено животным-матерью и не нуж­дается в том, чтобы с первых дней своей жизни самостоятельно разыскивать, пре­следовать, схватывать и убивать добычу. Молодое животное защищено сильным ста­рым животным и не испытывает необхо­димости в том, чтобы вступать в реальную борьбу с противником. Вмешательство в приспособительную деятельность молодых животных взрослого животного приводит к тому, что она развивается вне связи с ее непосредственными результатами, то есть именно со стороны формирования тех опе­раций и навыков, которые лишь затем выступят как способы биологически необ­ходимой, определяемой ее реальным пред­метом, деятельности. В естественных усло­виях, вырастая, животное перестает играть. "Взрослые животные, — замечает Бойтен-дейк (1933), — воспринимают и делают только то, что необходимо, что определено жизненной необходимостью"¹.

Мы специально отмечаем момент воз­никновения игры у животных, стоящих на стадии перцептивной психики, так как про­исходящее в игре отделение операции от деятельности, направленной на предмет, отвечающей определенной конкретной биологической потребности, является од­ной из важнейших предпосылок для пере­хода к новой, высшей стадии.

¹ Buytendijk F. Wesen und Sinn des Spiels. 1933. S. 53.

А.Н.Леонтьев

СТАДИЯ ИНТЕЛЛЕКТА¹

Психика большинства млекопитающих животных остается на стадии перцептив­ной психики, однако наиболее высокоор­ганизованные из них поднимаются еще на одну ступень развития.

Эту новую, высшую ступень обычно называют стадией интеллекта (или "руч­ного мышления").

Конечно, интеллект животных — это совсем не то же самое, что разум челове­ка; между ними существует, как мы уви­дим, огромное качественное различие.

Стадия интеллекта характеризуется весьма сложной деятельностью и столь же сложными формами отражения действи­тельности. Поэтому, прежде чем говорить об условиях перехода на стадию интеллек­та, необходимо описать деятельность жи­вотных, стоящих на этой стадии развития в ее внешнем выражении.

Интеллектуальное поведение наиболее высокоразвитых животных — человеко­подобных обезьян — было впервые систе­матически изучено в экспериментах, по­ставленных В. Келером. Эти эксперименты были построены по следующей схеме. Обе­зьяна (шимпанзе) помещалась в клетку. Вне клетки, на таком расстоянии от нее, что рука обезьяны не могла дотянуться, помещалась приманка (банан, апельсин и др.). Внутри клетки лежала палка. Обезь­яна, привлекаемая приманкой, могла при­близить ее к себе только при одном усло­вии: если она воспользуется палкой. Как же ведет себя обезьяна в такой ситуации?

Оказывается, что обезьяна прежде всего начинает с попыток схватить приманку не­посредственно рукой. Эти попытки не при­водят к успеху. Деятельность обезьяны на некоторое время как бы угасает. Живот­ное отвлекается от приманки, прекращает свои попытки. Затем деятельность начи­нается вновь, но теперь она идет по друго­му пути. Не пытаясь непосредственно схва­тить плод рукой, обезьяна берет палку, протягивает ее по направлению к плоду, касается его, тянет палку назад, снова про­тягивает ее и снова тянет назад, в резуль­тате чего плод приближается и обезьяна его схватывает. Задача решена.

По тому же принципу были построены и другие многочисленные задачи, которые ставились перед человекоподобными обезь­янами; для их решения также необходимо было применить такой способ деятельнос­ти, который не мог сформироваться в ходе решения данной задачи. Например, в воль­ере, где содержались животные, на верхней решетке подвешивались бананы, непосред­ственно овладеть которыми обезьяна не могла. Вблизи ставился пустой ящик. Единственно возможный способ достать в данной ситуации бананы заключается в том, чтобы подтащить ящик к месту, над ко­торым висит приманка, и воспользоваться им как подставкой. Наблюдения показы­вают, что обезьяны и эту задачу решают без заметного предварительного научения.

Итак, если на более низкой ступени развития операция формировалась мед­ленно, путем многочисленных проб, в про­цессе которых удачные движения посте­пенно закреплялись, другие же, лишние движения, столь же постепенно заторма­живались, отмирали, то в этом случае у обезьяны мы наблюдаем раньше период полного неуспеха — множество попыток, не приводящих к осуществлению деятель­ности, а затем как бы внезапное нахож­дение операции, которая почти сразу при­водит к успеху. Это первая характерная особенность интеллектуальной деятельно­сти животных.

Вторая характерная ее особенность за­ключается в том, что если опыт повторить еще раз, то данная операция, несмотря на то, что она была осуществлена только один

¹ Леонтьев А.Н. Очерк развития психики // Избранные психологические произведения: В 2 т. М.: Педагогика, 1983. Т. I. С. 206—214.

раз, воспроизводится, т. е. обезьяна решает подобную задачу уже без всяких предва­рительных проб.

Третья особенность данной деятельно­сти состоит в том, что найденное решение задачи очень легко переносится обезьяной в другие условия, лишь сходные с теми, в которых впервые возникло данное реше­ние. Например, если обезьяна решила за­дачу приближения плода с помощью пал­ки, то оказывается, что если теперь ее лишить палки, то она легко использует вместо нее какой-нибудь другой подходя­щий предмет. Если изменить положение плода по отношению к клетке, если вооб­ще несколько изменить ситуацию, то жи­вотное все же сразу находит нужное реше­ние. Решение, т. е. операция, переносится в другую ситуацию и приспосабливается к этой новой, несколько отличной от пер­вой ситуации.

Среди многочисленных данных, добы­тых в экспериментальных исследованиях человекоподобных обезьян, следует отме­тить одну группу фактов, которые пред­ставляют некоторое качественное свое­образие. Эти факты говорят о том, что че­ловекоподобные обезьяны способны к объединению в единой деятельности двух различных операций.

Так, например, вне клетки, где нахо­дится животное, в некотором отдалении от нее кладут приманку. Несколько бли­же к клетке, но все же вне пределов дося­гаемости животного находится длинная палка. Другая палка, более короткая, ко­торой можно дотянуться до длинной пал­ки, но нельзя достать до приманки, поло­жена в клетку. Значит, для того чтобы решить задачу, обезьяна должна раньше взять более короткую палку, достать ею

длинную палку, а затем уже с помощью длинной палки пододвинуть к себе при­манку (рис. 1). Обычно обезьяны справ­ляются с подобными "двухфазными" за­дачами без особого труда. Итак, четвертая особенность интеллектуальной деятельно­сти заключается в способности решения двухфазных задач.

Опыты других исследователей показа­ли, что эти характерные черты сохраняют­ся и в более сложном поведении человеко­образных обезьян (Н. Н. Ладыгина-Коте, Э. Г. Вацуро)¹.

В качестве примера решения челове­кообразной обезьяной одной из наиболее сложных задач может служить следующий опыт (рис. 2). В вольере, где жили обезья­ны, ставился ящик, который с одной сторо­ны представлял собой решетчатую клетку, а с другой имел узкую продольную щель. У задней стенки этого ящика клался плод, ясно видимый и через решетку передней его стенки, и через щель сзади. Расстояние приманки от решетки было таким, что рука обезьяны не могла дотянуться до нее. Со стороны задней же стенки приманку нельзя было достать, потому что рука обе­зьяны не пролезала через имеющуюся в ней щель. Вблизи задней стенки клетки в землю вбивался прочный кол, к которому с помощью не очень длинной цепи при­креплялась палка.

Решение задачи заключается в том, чтобы просунуть палку сквозь щель зад­ней стенки ящика и оттолкнуть ею плод к передней решетке, через которую он мо­жет быть взят уже простой рукой.

оооооооооооооооооо

Цель

о

б,

Стена со щелью Решетка

Рис. 1. Схема двухфазной задачи

Рис. 2. Схема сложной задачи

¹ См. Ладыгина-Коте Н. Н. Исследование познавательных способностей шимпанзе. М., 1928.

Как же ведет себя животное в этой ситуации? Приблизившись в клетке и за­метив плод, обезьяна раньше пытается до­стать его через решетку. Затем она обхо­дит ящик, смотрит на плод через щель его задней стенки; пытается достать плод че­рез щель с помощью палки, что невозмож­но. Наконец, животное отталкивает плод палкой, просунутой в щель, от себя и дела­ет обходное движение, чтобы взять его со стороны решетки.

Как формируются все эти сложные опе­рации, которые наблюдаются в описанных опытах? Возникают ли они действительно внезапно, без всякой предварительной под­готовки, как это кажется по первому внеш­нему впечатлению, или же они складыва­ются принципиально так же, как и на предшествующей стадии развития, т. е. путем постепенного, хотя и происходяще­го во много раз быстрее, отбора и закрепле­ния движений, приводящих к успеху?

На этот вопрос ясно отвечает один из опытов, описанных французскими иссле­дователями. Он проводился так: челове­коподобная обезьяна помещалась в клет­ке. Снаружи у самой решетки ставился небольшой ящик, имеющий выход со сто­роны, противоположной той, которая при­мыкала к решетке. Около ближайшей стенки ящика клался апельсин. Для того чтобы достать апельсин в этих условиях, животное должно было выкатить его из ящика толчком от себя. Но такой толчок мог быть делом случайности. Чтобы ис­ключить эту возможность, исследователи применили следующий остроумный спо­соб: они закрыли сверху этот ящик час­той сеткой. Ячейки сетки были такого размера, что обезьяна могла просунуть че­рез них только палец, а высота ящика была рассчитана так, что, просунув палец, обезь­яна хотя и могла коснуться апельсина, но не могла его сильно толкнуть. Каждое при­косновение могло поэтому подвинуть плод только на несколько сантиметров вперед. Этим всякая случайность в решении за­дачи была исключена. С другой стороны, этим была предоставлена возможность точно изучить тот путь, который проделы­вает плод. Будет ли обезьяна двигать плод

в любом направлении, так что путь апель­сина сложится из отдельных перемещений, которые случайно приведут его к краю ящика, или же обезьяна поведет плод по кратчайшему пути к выходу из ящика, т. е. ее действия сложатся не из случайных движений, но из движений, определенным образом направленных? Лучший ответ на поставленный вопрос дало само животное. Так как процесс постепенного передвиже­ния апельсина занимает много времени и, по-видимому, утомляет животное, то оно уже на полпути в нетерпении делает про­меривающее движение рукой, т. е. пыта­ется достать плод, и, обнаружив невозмож­ность это сделать, снова начинает медленное выталкивание его, пока апельсин не ока­зывается в поле достижения его руки (П. Гюйом и И. Мейерсон)¹.

В. Келер считал, что главный признак, который отличает поведение этих живот­ных от поведения других представителей животного мира и который сближает его с поведением человека, заключается имен­но в том, что операции формируются у них не постепенно, путем проб и ошибок, но возникают внезапно, независимо, от пред­шествующего опыта, как бы по догадке². Вторым, производным от первого призна­ком интеллектуального поведения он счи­тал способность запоминания найденного решения "раз и навсегда" и его широкого переноса в другие, сходные с начальными условия. Что же касается факта решения обезьянами двухфазных задач, то В. Келер и идущие за ним авторы считают, что в его основе лежит сочетание обоих момен­тов: "догадки" животного и переноса най­денного прежде решения. Таким образом, этот факт ими рассматривается как не имеющий принципиального значения.

С этой точки зрения, для того чтобы понять все своеобразие интеллектуальной деятельности обезьян, достаточно объяс­нить главный факт — факт внезапного нахождения животным способа решения первой исходной задачи.

В. Келер пытался объяснить этот факт тем, что человекоподобные обезьяны обла­дают способностью соотносить в восприя­тии отдельные выделяемые вещи друг с дру-

¹ См. Guillaume P., Meyerson J. Recherches sur 1'usage de 1'instrument chez les singes // J. de Psychol. 1930. № 3—4.

² См. Келер В. Исследование интеллекта человекоподобных обезьян. М., 1930.

гом так, что они воспринимаются как об­разующие единую "целостную ситуацию".

Само же это свойство восприятия — его структурность — является, по мысли В. Келера, лишь частным случаем, выра­жающим общий "принцип структурнос­ти", якобы изначально лежащий не толь­ко в основе психики животных и человека и в основе их жизнедеятельности, но и в основе всего физического мира.

С этой точки зрения "принцип струк­турности" может служить объяснитель­ным принципом, но сам далее необъясним и не требует объяснения. Разумеется, попытка раскрыть сущность интеллекта исходя из этой идеалистической "гешталь-ттеории" оказалась несостоятельной. Со­вершенно ясно, что привлечение структур­ности восприятия для объяснения сво­еобразия поведения высших животных является недостаточным. Ведь с точки зре­ния сторонников "принципа структурнос­ти" структурное восприятие свойственно не только высшим обезьянам. Оно свой­ственно и гораздо менее развитым живот­ным, однако эти животные не обнаружи­вают интеллектуального поведения.

Неудовлетворительным это объяснение оказалось и с другой стороны. Подчерки­вая внезапность интеллектуального реше­ния и изолируя этот факт от содержания опыта животного, В. Келер не учел целый ряд обстоятельств, характеризующих пове­дение обезьян в естественных условиях.

К. Бюлер, кажется, первым обратил внимание на то, что имеется нечто общее между приближением плода к себе с помо­щью палки и привлечением к себе плода, растущего на дереве, с помощью ветки. Да­лее было обращено внимание на то, что об­ходные пути, наблюдаемые у человекооб­разных обезьян, тоже могут быть объяснены тем, что эти животные, живя в лесах и пе­реходя с одного дерева на другое, должны постоянно предварительно "примеривать­ся" к пути, так как иначе животное может оказаться в тупике того естественного ла­биринта, который образуется деревьями. Поэтому не случайно, что обезьяны обнару­живают развитую способность решения задач на "обходные пути"¹.

В позднейших работах психологов и физиологов мысль о том, что объяснение

интеллектуального поведения обезьян сле­дует искать прежде всего в его связи с их обычным видовым поведением в естествен­ных условиях существования, стала выс­казываться еще более определенно.

С этой точки зрения интеллектуаль­ное "решение" представляет собой не что иное, как применение в новых условиях филогенетически выработанного способа действия. Такой перенос способа действия отличается от обычного переноса операций у других животных только тем, что он происходит в более широких границах.

Итак, согласно этому пониманию ин­теллектуального поведения обезьян, глав­ные его признаки, выделенные В. Келером, должны быть соотнесены друг с другом в обратном порядке. Не факт переноса най­денного решения следует объяснять осо­бым его характером (внезапность), но, на­оборот, сам факт внезапного решения экспериментальной задачи нужно понять как результат способности этих животных к широкому переносу операций.

Такое понимание интеллектуального поведения обезьян хорошо согласуется с некоторыми фактами и обладает тем дос­тоинством, что оно не противопоставляет интеллект животного его индивидуально­му или видовому опыту, не отделяет интел­лект от навыков. Однако это понимание интеллектуального поведения встречается и с серьезными затруднениями. Прежде всего ясно, что ни формирование операции, ни ее перенос в новые условия деятельнос­ти не могут служить отличительными при­знаками поведения высших обезьян, так как оба эти момента свойственны также животным, стоящим на более низкой ста­дии развития. Оба эти момента мы наблю­даем, хотя в менее яркой форме, у млекопи­тающих, у птиц. Получается, что различие в деятельности и психике между этими животными и человекоподобными обезья­нами сводится к чисто количественной ха­рактеристике: более медленное или более быстрое формирование операции, более уз­кие или более широкие переносы. Но пове­дение человекоподобных обезьян отлича­ется от поведения низших млекопитающих и в качественном отношении. Употребле­ние средств и особый характер их операций достаточно ясно свидетельствуют об этом.

¹ См. Бюлер К. Основы психического развития. М., 1924.

Далее, приведенное выше понимание интеллекта животных оставляет нераск­рытым самое главное, а именно то, что же представляет собой наблюдаемый у обе­зьян широкий перенос действия и в чем заключается объяснение этого факта.

Чтобы ответить на эти вопросы, нужно еще раз поменять местами указанные В.Ке-лером особенности интеллектуального по­ведения животных и сделать исходным для анализа третий характерный факт, не име­ющий, по мнению В. Келера, принципиаль­ного значения, — способность обезьян ре­шать двухфазные задачи.

В двухфазных задачах ясно обнару­живается двухфазность всякой интел­лектуальной деятельности животного. Нужно раньше достать палку, потом дос­тать плод. Нужно раньше оттолкнуть плод от себя, а затем обойти клетку и достать его с противоположной стороны. Само по себе доставание палки приводит к овладению палкой, а не привлекающим животное плодом. Это — первая фаза. Вне связи со следующей фазой она лишена какого бы то ни было биологического смысла. Это есть фаза подготовления. Вторая фаза — употребление палки — является уже фазой осуществления дея­тельности в целом, направленной на удов­летворение данной биологической потреб­ности животного. Таким образом, если с этой точки зрения подойти к решению обезьянами любой из тех задач, которые им давал В. Келер, то оказывается, что каждая из них требует двухфазной дея­тельности: взять палку — приблизить к себе плод, отойти от приманки — овла­деть приманкой, перевернуть ящик — достать плод и т.д.

Каково же содержание обеих этих фаз деятельности обезьяны? Первая, подготови­тельная фаза побуждается, очевидно, не са­мим тем предметом, на который она на­правлена, например, не самой палкой. Если обезьяна увидит палку в ситуации, кото­рая требует не употребления палки, а, на­пример, обходного пути, то она, конечно, не будет пытаться взять ее. Значит, эта фаза деятельности связана у обезьяны не с пал­кой, но с объективным отношением палки к плоду. Реакция на это отношение и есть не что иное, как подготовление дальней­шей, второй фазы деятельности — фазы осуществления.

Что же представляет собой эта вторая фаза? Она направлена уже на предмет, не­посредственно побуждающий животное, и строится в зависимости от определенных объективно-предметных условий. Она включает, следовательно, в себя ту или иную операцию, которая становится дос­таточно прочным навыком.

Таким образом, при переходе к третьей, высшей стадии развития животных наблю­дается новое усложнение в строении дея­тельности. Прежде слитая в единый про­цесс, деятельность дифференцируется теперь на две фазы: фазу подготовления и фазу осуществления. Наличие фазы под­готовления и составляет характерную чер­ту интеллектуального поведения. Интел­лект возникает, следовательно, впервые там, где возникает процесс подготовления воз­можности осуществить ту или иную опе­рацию или навык.

Существенным признаком двухфазной деятельности является то, что новые усло­вия вызывают у животного уже не просто пробующие движения, но пробы различ­ных прежде выработавшихся способов, опе­раций. Как, например, ведет себя курица, если ее гнать из-за загородки? Пробуя вый­ти наружу, она слепо мечется из стороны в сторону, т. е. просто увеличивает свою дви­гательную активность, пока, наконец, слу­чайное движение не приведет ее к успеху. Иначе ведут себя перед затруднением выс­шие животные. Они тоже делают пробы, но это не пробы различных движений, а прежде всего пробы различных операций, способов деятельности. Так, имея дело с запертым ящиком, обезьяна раньше про­бует привычную операцию нажимания на рычаг; когда это ей не удается, она пыта­ется грызть угол ящика; потом применя­ется новый способ: проникнуть в ящик через щель дверцы. Затем следует попыт­ка отгрызть рычаг, которая сменяется по­пыткой выдернуть его рукой; наконец, когда и это не удается, она применяет последний метод — пробует перевернуть ящик (Ж. Бойтендейк).

Эта особенность поведения обезьян, ко­торая заключается в том, что они могут решать одну и ту же задачу многими спо­собами, представляется нам важнейшим доказательством того, что у них, как и у других животных, стоящих на той же ста­дии развития, операция перестает быть

неподвижно связанной с деятельностью, отвечающей определенной задаче, и для своего переноса не требует, чтобы новая задача была непосредственно сходной с прежней.

Рассмотрим теперь интеллектуальную деятельность со стороны отражения живот­ными окружающей их действительности.

В своем внешнем выражении первая, основная фаза интеллектуальной деятель­ности направлена на подготовление второй ее фазы, т. е. объективно определяется пос­ледующей деятельностью самого животно­го. Значит ли это, однако, что животное имеет в виду свою последующую опера­цию, что оно способно представить ее себе? Такое предположение является ничем не обоснованным. Первая фаза отвечает объек­тивному отношению между вещами. Это отношение вещей и должно быть отраже­но животным. Значит, при переходе к ин­теллектуальной деятельности форма пси­хического отражения животными в действительности изменяется лишь в том, что возникает отражение не только отдель­ных вещей, но и их отношений (ситуаций).

Соответственно с этим меняется и ха­рактер переноса, а следовательно, и харак­тер обобщений животных. Теперь перенос операции является переносом не только по принципу сходства вещей (например, пре­грады), с которыми была связана данная операция, но и по принципу сходства отно­шений, связей вещей, которым она отвеча­ет (например, ветка — плод). Животное обобщает теперь отношения и связи вещей. Эти обобщения животного, конечно, форми­руются так же, как и обобщенное отраже­ние им вещей, т. е. в самом процессе дея­тельности.

Возникновение и развитие интеллекта животных имеет своей анатомо-физиоло-гической основой дальнейшее развитие коры головного мозга и ее функций. Ка­кие же основные изменения в коре мы наблюдаем на высших ступенях развития животного мира? То новое, что отличает мозг высших млекопитающих от мозга нижестоящих животных, — это относи­тельно гораздо большее место, занимаемое лобной корой, развитие которой происхо­дит за счет дифференциации ее префрон-тальных полей.

Как показывают экспериментальные исследования Э. Джекобсена, экстирпация (удаление) передней части лобных долей у высших обезьян, решавших до операции серию сложных задач, приводит к тому, что у них становится невозможным решение именно двухфазных задач, в то время как уже установившаяся операция доставания приманки с помощью палки полностью со­храняется. Так как подобный эффект не создается экстирпацией никаких других полей коры головного мозга, то можно по­лагать, что эти новые поля специфически связаны с осуществлением животными двухфазной деятельности.

Исследование интеллекта высших обе­зьян показывает, что мышление человека имеет свое реальное подготовление в мире животных, что и в этом отношении между человеком и его животными предками не существует непроходимой пропасти. Одна­ко, отмечая естественную преемственность в развитии психики животных и челове­ка, отнюдь не следует преувеличивать их сходство, как это делают некоторые совре­менные зоопсихологи, стремящиеся дока­зать своими опытами с обезьянами якобы извечность и природосообразность даже такого "интеллектуального поведения", как работа за плату и денежный обмен¹.

Неправильными являются также и попытки резко противопоставлять ин­теллектуальное поведение человекообраз­ных обезьян поведению других высших млекопитающих. В настоящее время мы располагаем многочисленными фактами, свидетельствующими о том, что двухфаз­ная деятельность может быть обнаружена у многих высших животных, в том числе у собак, енотов и даже у кошек (правда, у последних, принадлежащих к животным-"поджидателям", — лишь в очень своеоб­разном выражении).

Итак, интеллектуальное поведение, ко­торое свойственно высшим млекопитаю­щим и которое достигает особенно высо­кого развития у человекообразных обезьян, представляет собой ту верхнюю границу развития психики, за которой начинается история развития психики уже совсем другого, нового типа, свойственная только человеку, — история развития человечес­кого сознания.

¹ См. Wolfe Y. В. Effectivennes of Token Rewards for Chimpanzees // Comparative Psychology Monographs. 1936. V. XII. N 5.

К. Э. Фабри

НАУЧНОЕ НАСЛЕДИЕ

А.Н.ЛЕОНТЬЕВА

И ВОПРОСЫ ЭВОЛЮЦИИ

ПСИХИКИ¹

Научное познание психики человека начинается с зоопсихологии. "Ясно, что ис­ходным материалом для разработки пси­хических фактов должны служить, как простейшие, психические проявления у животных, а не у человека",— подчерки­вал еще 110 лет тому назад И. М. Сече­нов, выделив эти слова в качестве одного из основных тезисов своего труда "Кому и как разрабатывать психологию". Пра­вомерность этого требования и сейчас ни одним серьезным ученым не ставится под сомнение, более того — в наше время эта задача злободневна как никогда. Позна­ние психики невозможно без познания за­кономерностей ее становления и развития, без выявления ее предыстории и этапов развития психического отражения, начи­ная от его первичных, наиболее примитив­ных форм до высших проявлений пси­хической активности животных и со­поставления последних с психическими процессами у человека. Эту поистине ги­гантскую задачу должна и призвана ре­шать зоопсихология.

Разумеется, при изучении этих вопро­сов перед исследователем встают неимо­верные трудности, в частности, очень труд­но получить представление о конкретных предпосылках и условиях возникновения человеческого сознания, о непосредствен­ной предыстории зарождения трудовой деятельности, членораздельной речи, чело-

веческого мышления и социальной жиз­ни. Ведь зоопсихолог может опереться на поведение только современных животных. Но сравнительно-психологический анализ их поведения и поведения человека откры­вает вполне реальные возможности для решения обозначенных задач и выявления качественных особенностей и отличий че­ловеческой психики. Необходимо только учесть, что история человечества — миг по сравнению с полутора миллиардами лет развития животной жизни на земле, что в результате этого грандиозного процесса эволюции возникло огромное число раз­нокачественных биологических категорий (и, соответственно, форм психического от­ражения), что эволюционный процесс раз­вивался не линейно, а всегда несколькими параллельными путями. К тому же коли­чество "экологических ниш" на земле нео­бозримо, а ведь именно экологическими факторами, условиями жизни видов, заняв­ших эти "ниши", определяются в первую очередь особенности их психической ак­тивности, а не их филогенетическим поло­жением. Поэтому число "типичных пред­ставителей", которых необходимо изучать зоопсихологу, огромно (не говоря уже о том, что исследовать поведение всех животных вообще невозможно: число зоологических видов исчисляется миллионами, но даже, например, одних грызунов насчитывается свыше полутора тысяч видов!).

Отсюда следует, что первостепенная задача зоопсихологии состоит в установ­лении прежде всего самых общих законо­мерностей и основных этапов развития психики. Надежную основу для решения этой задачи представляет собой разраба­тываемая советскими психологами теория деятельности. В этом плане большой вклад в разработку общих вопросов психическо­го отражения у животных внес Алексей Николаевич Леонтьев. Мы имеем в виду прежде всего известные работы А.Н.Леон­тьева "Проблема возникновения ощу­щения" и "Очерк развития психики", впер­вые опубликованные в 1940—1947 гг. и вошедшие затем в его труд "Проблемы развития психики" (1959), а также пос­мертно опубликованную работу "Психоло­гия образа" (1979). В последней он, в част­ности, указал, что многие проблемы

¹А.Н.Леонтьев исовременная психология. М.:Изд-во Моск. ун-та, 1983. С. 101—117.

зоопсихологии могут быть успешно разре­шены, если рассматривать приспособление животных к жизни в окружающем их мире как приспособление к его дискрет­ности, к связям наполняющих его вещей, их изменениям во времени и пространстве. Напомним, что в "Очерке развития психи­ки" А.Н.Леонтьев излагает свою концеп­цию стадиального развития психики в про­цессе эволюции животного мира.

Развивая свои идеи, А.Н.Леонтьев исхо­дил из того, что не только у человека, но и у животных психика "включена" во внеш­нюю деятельность и зависит от нее, что "всякое отражение формируется в процес­се деятельности животного" (1959, с. 162). Он подчеркивал, что психический образ является продуктом, практически связыва­ющим субъект с предметной действитель­ностью, что отражение животными среды находится в единстве с их деятельностью, что психическое отражение предметного мира порождается не непосредственными воздействиями, а теми процессами, с помо­щью которых животное вступает в практи­ческие контакты с предметным миром: первично деятельностью управляет сам предмет и лишь вторично его образ как субъективный продукт деятельности. По А.Н.Леонтьеву, возникновение и развитие психики обусловлено тем, "что выделяют­ся процессы внешней деятельности, опосре­дующие отношения организмов к тем свой­ствам среды, от которых зависит сохране­ние и развитие их жизни" (1959, с. 159). На каждом новом этапе эволюции поведения и психики животных возникает все более полная подчиненность эффекторных про­цессов деятельности объективным связям и отношениям свойств предметов, во взаи­модействие с которыми вступает животное. Предметный мир как бы все более "втяги­вается" в деятельность. Именно от харак­тера этих связей, по мнению А.Н.Леонтье­ва, зависит, "будет ли отражаться и насколь­ко точно будет отражаться в ощущениях животного воздействующее на него свой­ство предмета" (1959, с. 212). При этом "материальную основу развития деятель­ности и чувствительности животных со­ставляет развитие их анатомической орга­низации" (1959, с. 163), т. е. морфологи­ческие структуры, в частности, нервная система развивается вместе с деятель­ностью.

Напрашивается вывод о том, что дея­тельность животного является источни­ком познавательных способностей живот­ных и что "познание мира" происходит у животных только в процессе и в итоге активного воздействия на окружающую среду, т. е. в ходе осуществления поведен­ческих актов. Чем более развиты, следо­вательно, двигательные возможности жи­вотного, тем выше и его познавательные способности. Можно поэтому сказать, что уровень психического отражения у тех или иных животных зависит от того, в какой мере они способны оказать воздей­ствие на компоненты среды, насколько разнообразны и глубоки эти воздействия, а это в конечном итоге зависит от раз­вития их двигательного аппарата. В этом мы видим воплощение теории деятельно­сти в зоопсихологии и значение этой те­ории для успешного решения вопросов развития психики животных в процессе филогенеза (равно как и онтогенеза).

Как подчеркивал А.Н.Леонтьев, при изучении происхождения и развития пси­хики необходимо учесть, что материаль­ным субстратом психического отражения не обязательно является нервная система. Неудовлетворительность "нейропсихизма", согласно которому возникновение психики связано с появлением нервной системы, по А.Н.Леонтьеву, "заключается в произволь­ности допущения прямой связи между по­явлением психики и появлением нервной системы, в неучете того, что орган и функ­ция хотя и являются неразрывно взаимо­связанными, но вместе с тем связь их не является неподвижной, однозначной, раз и навсегда зафиксированной, так что анало­гичные функции могут осуществляться различными органами" (1959, с. 10). Поэто­му нельзя ставить возникновение психики "в прямую и вполне однозначную связь с возникновением нервной системы, хотя на последующих этапах развития эта связь не вызывает, конечно, никакого сомнения" (1959, с. 11). Таким образом, Леонтьев по­дошел к проблеме происхождения и разви­тия психики с глубоко осознанным пони­манием диалектического характера этого процесса: от наиболее примитивных, зача­точных форм, субстратом которых являет­ся менее дифференцированная материя —

протоплазма, к высшим формам психичес­кого отражения, возникающим на основе все более дифференцированной нервной ткани. Напрашивается вывод, что переход от, можно очевидно сказать, "плазматичес­кого" психического отражения к "нервно­му", связанный с появлением тканевой структуры у животных организмов, являл­ся подлинным диалектическим скачком, ароморфозом в эволюции животного мира. Нет нужды доказывать, что такой диалек-тико-материалистический подход к эволю­ции психики в корне отличается от плос-ко-эволюционистического, по существу метафизического подхода, при котором усложнение поведения и психики живот­ных однозначно связывается только (и притом часто произвольно) с изменениями в строении нервной системы.

Итак, намеченный А.Н.Леонтьевым подход к проблеме зарождения и разви­тия психики приводит к выводу, что нали­чие нервной системы не является исход­ным условием развития психики, что, следовательно, психическая деятельность появилась раньше нервной деятельности. Очевидно, последняя возникла на таком уровне развития жизнедеятельности, ког­да осуществление жизненных функций стало уже настолько сложным, что возник­ла необходимость в таком специальном регуляторном аппарате, каковым и явля­ется нервная система. Затем же, уже в качестве органа психического отражения, нервная система (точнее — высшие отде­лы центральной нервной системы) стала необходимой основой и предпосылкой для дальнейшего развития психики. Этот сложный вопрос требует, конечно, специ­ального рассмотрения, которое вышло бы за рамки этой статьи. Отметим лишь, что формирование нервной системы определя­лось решающими функциональными из­менениями (коренными изменениями в жизнедеятельности организмов), т. е. имел место примат функции перед формой.

Важно отметить и указание А.Н.Ле­онтьева на то, что "если бы не сущест­вовало перехода животных к более слож­ным формам жизни, то не существовало бы и психики, ибо психика есть именно продукт усложнения жизни" (1959, с. 26), что характер психического отражения "за­висит от объективного строения деятель­ности животных, практически связываю-

щей животное с окружающим его миром. Отвечая изменению условий существова­ния, деятельность животных меняет свое строение, свою, так сказать, "анатомию". Это и создает необходимость такого из­менения органов и их функций, которое приводит к возникновению более высокой формы психического отражения" (там же). Как мы видим, А.Н.Леонтьев отчет­ливо отстаивал положение о примате функции в эволюции психики: изменив­шиеся условия адаптации к окружающей среде обусловливают изменение строения деятельности животных, вследствие чего меняется строение органов и их функци­онирование, что, в свою очередь, приводит к прогрессивному развитию психическо­го отражения. Другими словами, А.Н.Ле­онтьев положил в основу своей концеп­ции развития психики положение о том, что сущность этого процесса, его перво­причина и движущая сила есть взаимо­действие, представляющее собой матери­альный жизненный процесс, процесс ус­тановления связей между организмом и средой. Тем самым А.Н.Леонтьев распро­странил на сферу психического отраже­ния известное положение марксистской философии о том, что всякое свойство рас­крывает себя в определенной форме взаи­модействия.

В разработанной А.Н.Леонтьевым пе­риодизации развития психики, охватыва­ющей весь процесс эволюции животного мира, выделяются стадии элементарной сенсорной психики, перцептивной психи­ки и интеллекта. Это было тем более зна­менательно, что, за исключением В.А.Ваг­нера, усилия советских зоопсихологов (Н.Ю.Войтониса, Н.Н.Ладыгиной-Коте и других) были направлены на изучение пси­хики обезьян и не касались более низких уровней эволюции психики. Концепция стадиального развития психики, предло­женная А.Н.Леонтьевым, являлась поэто­му новым словом в науке, особенно на фоне традиционного упрощенного и сейчас уже вообще неприемлемого деления на три яко­бы последовательные "ступени" — инстинк­та, навыка и интеллекта. Концепция А. Н. Леонтьева принципиально отлича­ется от такого понимания сущности эво­люции поведения и психики прежде всего тем, что в ее основу положен не формаль­ный признак деления всего поведения

животных на врожденное (якобы "низшее") и благоприобретаемое ("высшее"). Сейчас уже хорошо известно, что врожденное, ин­стинктивное поведение не является более примитивным по сравнению с индивиду­ально приобретаемыми (научением), а что, наоборот, оба эти компонента эволюцио­нировали совместно, представляя единство целостного поведения, и что, соответствен­но, на высших этапах филогенеза мощное прогрессивное развитие получили как про­цессы научения, так и инстинктивные (ге­нетически фиксированные) компоненты по­ведения животных.

К сожалению, однако, упомянутые упро­щенческие, по существу метафизические, представления об этапах эволюции поведе­ния животных, соответствующие уровню знаний 20-х годов, подчас преподносятся и поныне, особенно в работах некоторых фи­зиологов. Так, например, В. Детьер и Э. Стел л ар предлагают даже неизвестно по каким количественным данным вычер­ченное изображение кривых, из которых явствует, что простейшие сильны таксиса­ми, у "простых" (?) многоклеточных же появляется, причем сразу "на полной мощ­ности", рефлекс, насекомые являются всеце­ло "инстинктивными" и "рефлекторными" животными, рыбы в основном также, но не­много способны к обучению, птицы — на­половину "инстинктивными", наполовину "обучающимися", а млекопитающие — вполне обучающимися. При этом одна ка­тегория якобы сменяет другую: таксисы будто окончательно исчезают у птиц и низ­ших млекопитающих, рефлексы и инстин­кты теряют всякое приспособительное зна­чение у низших приматов, которые якобы, как и низшие млекопитающие, адаптиру­ются исключительно с помощью обучения и (приматы) отчасти мышления. Все это всецело противоречит современным знани­ям о поведении животных. Можно, на­пример, напомнить, что таксисы, эти ори­ентирующие компоненты любого пове­денческого акта, непременно присущи поведению всех без исключения животных, а также человеку.

Проблемы психики животных не тер­пят упрощенчества, а тем более "глобаль­ных" псевдорешений и дилетантского от­ношения, которые подчас встречаются в публикациях, авторы которых далеки от зоопсихологии, не считают нужным при-

нять ее во внимание, но спешат выступить с поверхностными, нередко надуманными сенсационными "объяснениями". Только зоопсихологии, которая прежде всего яв­ляется наукой об эволюции психики, по плечу задача научного познания законо­мерностей психики на всех уровнях фило­генеза животных, вплоть до подступов за­рождения человеческого сознания.

Иногда в качестве решающего крите­рия эволюции поведения и психики жи­вотных пытаются использовать степень сложности строения центральной нервной системы. В этих случаях за исходное при­нимается морфологическая структура, яко­бы определяющая филогенетический уро­вень и специфику поведения. Разумеется, при решении вопросов эволюции психики непременно надо учитывать строение и функции нервной системы изучаемых жи­вотных (наряду с другими их морфофунк-циональными признаками, например, дви­гательного аппарата). Но, как мы уже неоднократно указывали, особенности мак­ростроения центральной нервной системы, особенно головного мозга, далеко не всегда отвечают особенностям поведения живот­ных, уровню их психической деятельнос­ти. Достаточно указать, например, на птиц, психическая деятельность которых по уровню своего развития вполне может быть приравнена к таковой у млекопитающих, в то время как головной мозг птиц лишен вторичного мозгового свода — серой коры больших полушарий (неопаллиума), содер­жащей высшие ассоциативные центры. Аналогично поражает сложностью своего поведения, граничащего подчас с интеллек­туальным, крыса, мозг которой является весьма примитивным по своему строению: с гладкой поверхностью больших полуша­рий, лишенной борозд (последние появля­ются среди грызунов и зайцеобразных только у бобра, сурка и зайцев).

Тем не менее нередко высказывается мнение, будто прогресс в эволюции пове­дения животных первично определяется морфологическими изменениями в цент­ральной нервной системе (например, уве­личением числа нейронов в результате му­тации). Совершенно ясно, что единственно верным является противоположный под­ход, при котором признается примат фун­кции перед формой (строением), подход, успешно осуществляемый и в советской

эволюционной морфологии. При решении вопросов развития психики (как в фило-так и онтогенезе), и вообще любых зоопси-хо логических оценках, это означает, что морфологические изменения появляются вторично в результате изменений поведе­ния, которые, в свою очередь, порождаются изменениями в образе жизни, когда возни­кает необходимость в установлении новых связей с компонентами окружающей сре­ды. А поскольку поведение представляет собой совокупность всех двигательных актов животного, то можно сказать, что связанные с эволюцией психики морфоло­гические изменения были первично обус­ловлены изменениями в двигательной ак­тивности животных, биологическое значе­ние которой и состоит в установлении жизненно необходимых для организма свя­зей со средой. Конечно, надо при этом по­мнить, что мы имеем здесь дело с диалек­тическим процессом, ибо затем возник­шие новые формы (морфологические новообразования или количественные из­менения) уже, в свою очередь, оказывают направляющее, развивающее влияние на функцию (поведение). Но во всяком слу­чае прогрессивные изменения в нервной (и рецепторной) системе возникают как следствие адаптивных изменений двига­тельной активности животного и сопря­женных с ними адекватных изменений в строении двигательного аппарата. Вот где следует искать первоисточник эволюци­онных преобразований в психической сфере животных.

Со времени опубликования А.Н.Леонть­евым концепции стадиального развития психики в процессе эволюции прошло бо­лее сорока лет и можно с уверенностью сказать, что в целом эта концепция вы­держала "проверку временем" и не утра­тила своего научного значения как общая теория эволюции психики в мире живот­ных. Но это сорокалетие было периодом поистине бурного развития науки о пове­дении животных, и за эти годы был накоп­лен огромный материал, заставляющий нас во многом по-новому смотреть на психи­ческую деятельность животных и внести соответствующие поправки в прежние представления, в частности, касающиеся оценки уровня психического развития того

или иного систематического таксона жи­вотных. Пришлось нам внести существен­ные уточнения и в предложенную А.Н.Ле­онтьевым периодизацию эволюции психики (Фабри, 1976).

Прежде всего оказалось необходимым внести в эту периодизацию новые подраз­деления — уровни психического развития. Как в пределах элементарной сенсорной, так и перцептивной психики мы выдели­ли низший и высший уровни развития, имея при этом в виду, что в дальнейшем следует ввести дополнительно еще проме­жуточные уровни. Эти уровни обознача­ют по существу процесс развития самой элементарной или, соответственно, перцеп­тивной психики.

Исходя из общего положения, что "каждая новая ступень психического раз­вития имеет в своей основе переход к новым внешним условиям существова­ния животных и новый шаг в усложне­нии их физической организации" (1959, с. 193), А.Н.Леонтьев называет в качестве общего критерия стадии элементарной сенсорной психики, обусловленную приспо­соблением к вещно оформленной среде способность к отражению отдельных свойств среды. При этом двигательная активность, деятельность, по Леонтьеву, "пробуждается тем или иным воздейству­ющим на животное свойством, на кото­рое она вместе с тем направлена, но кото­рое не совпадает с теми свойствами, от которых непосредственно зависит жизнь данного животного" (1959, с. 159).

Выделенный нами низший уровень ста­дии элементарной сенсорной психики ха­рактеризуется наиболее примитивными, точнее сказать, зачаточными проявления­ми психического отражения, когда жи­вотные (простейшие, многие низшие много­клеточные) хотя и четко реагируют на биологически незначимые свойства компо­нентов среды как на сигналы о присутствии жизненно важных условий среды, но еще очень несовершенным образом. Эти реак­ции еще не носят характер подлинного ак­тивного ориентировочного поведения. В основном это — изменение скорости и на­правления движения (только в водной сре­де) в градиенте раздражителя определенной модальности (химического, температурно­го и т.п.), но не активный поиск благопри­ятных условий среды и жизненно необхо-

димых ее компонентов. К тому же сигналь­ное значение свойств последних в большой степени еще слито с непосредственно жиз­ненно необходимыми свойствами. По этой причине и отсутствует подлинная ориента­ция: нет еще топотаксисов, а представлены лишь первичные элементы таксисного (ориентировочного) поведения — ортотак-сисы и клинотаксисы, а также фобические реакции, позволяющие животному избе­гать неблагоприятные внешние условия. Двигательная активность представлена на этом низшем уровне развития психики самыми элементарными формами локомо-ции — кинезами, осуществляемыми в ос­новном (за исключением амеб и спорови­ков) с помощью наиболее примитивного, первичного в животном мире двигательно­го аппарата — жгутиков, у более высоко­организованных — при помощи ресничек. Вместе с тем, особенно у многоклеточных животных, уже появляются сократитель­ные движения, лежащие в основе поведения всех высших животных. Манипуляцион-ные движения (активное перемещение предметов, чаще всего в сочетании с физи­ческим воздействием на них) ограничива­ются у одноклеточных созданием потоков воды в окружающем их пространстве, у примитивных многоклеточных же они уже представлены простыми формами переме­щения объектов с помощью щупалец, этих первых специальных эффекторов, т. е. ор­ганов манипулирования.

Пластичность поведения на низшем уровне элементарной сенсорной психики еще очень невелика. Выражается это, в ча­стности, в том, что индивидуальная измен­чивость поведения ограничена элементар­ной формой научения — привыканием, и лишь в отдельных случаях возможно встре­чаются зачатки ассоциативного научения. Особенно это относится к одноклеточным, которым подчас вовсе отказывают в спо­собности к (ассоциативному) научению. Во всяком случае, можно с уверенностью ска­зать, что на этом начальном уровне раз­вития психики не может быть сколько-нибудь выраженного ассоциативного научения ввиду того, что еще не вполне сформировалась способность животных к реагированию на "биологически нейтраль­ные", т. е. лишенные жизненного значения, свойства компонентов среды как на сигна­лы. А без этого, понятно, невозможно обра-

зование временных связей. В целом на­прашивается вывод, что на низшем уровне элементарной сенсорной психики пси­хическое отражение еще не приобрело самостоятельного значения, что наряду с психическим отражением внешняя актив­ность животных в большой мере еще де­терминируется также элементами допси-хического отражения, которые составляют своеобразное единство с элементами зарож­дающегося психического отражения. Кон­кретно это означает, что на этом уровне представлены только элементы чувстви­тельности, ее зачатки в самом примитив­ном виде, сосуществующие в поведении этих животных с ярко выраженной раз­дражимостью. Очевидно, только на более высоких уровнях эволюции значение раз­дражимости как детерминанты поведения сводится на нет. Этот вывод относится прежде всего к простейшим. Но при этом следует учесть, что простейшие — особая, рано отклонившаяся филогенетическая ветвь и что, главное, современные простей­шие являются продуктом эволюционного процесса, длившегося 1—1,5 миллиарда лет! Поэтому и строение, и поведение современ­ных "простейших" являются уже намного более сложными, чем у их ископаемых предков, и к тому же четко специализиро­ванными. Есть поэтому все основания по­лагать, что на заре зарождения животной жизни должен был существовать еще бо­лее низкий, чем у современных однокле­точных, действительно первоначальный уровень психического отражения, который давно уже исчез вместе с древнейшими ископаемыми животными и о характере которого мы можем строить лишь гипо­тетические предположения. Но правомер­но допустить, что на том исходном уровне развития психического отражения первич­ные формы внешней двигательной актив­ности, поведения детерминировались толь­ко раздражимостью.

Высший уровень стадии элементарной сенсорной психики мы определяем как такой этап, на котором психическое от­ражение, хотя также еще полностью от­вечает сформулированным А. Н. Леонть­евым общим признакам данной стадии, т.е. ограничено рамками ощущений, но со­четается с достаточно сложным поведе­нием. Находящиеся на этом уровне жи­вотные — высшие (кольчатые) черви,

брюхоногие моллюски (улитки) и неко­торые другие беспозвоночные — не толь­ко уже четко отличают сигнальное зна­чение "биологически нейтральных" раздражителей, но и обладают уже раз­витым таксисным поведением: на этом уровне впервые появляются высшие так­сисы (топотаксисы), с помощью которых животные способны не только избегать не­благоприятных условий среды и уходить от них, но и вести активный поиск поло­жительных раздражителей, приводящий их не случайно к жизненно необходимым компонентам среды, а "целенаправленно". Возможность точно локализовать биоло­гически значимые объекты, активно вза­имодействовать с ними экономит много энергии и времени при осуществлении поведенческих актов. Все это подняло жизнедеятельность на качественно иной уровень и существенно обогатило психи­ческую сферу этих животных.

Основу такого эволюционного новопри-обретения составляет развитая двигатель­ная активность, которая проявляется в весь­ма разнообразных формах. Особенно это относится к локомоторным движениям, которые представлены ползанием, рытьем в грунте, плаванием, причем впервые осу­ществлен выход из воды на сушу (дождевые черви, наземные пиявки и улитки), т. е. в совершенно иную среду обитания с в кор­не отличными условиями существования. Впервые появился важнейший для даль­нейшей эволюции психики орган манипу­лирования — челюсти, с помощью которых выполняются довольно разнообразные ма­нипул яционные движения, но конечности представлены лишь в примитивнейшем, зачаточном виде, и то лишь у некоторых червей (параподии полихет). Соответствен­но и локомоторные движения выполняют­ся медленно — за отдельными исключени­ями животные не способны на этом уровне эволюции психики развить большую ско­рость. Поведение характеризуется еще низ­кой пластичностью, индивидуальный опыт, процессы научения играют в жизни этих животных еще небольшую роль, решающее значение имеют жесткие врожденные про­граммы поведения. Но все же на этом уров­не уже вполне проявляется способность к образованию подлинных ассоциативных связей, хотя формируются они, как прави­ло, в ограниченных пределах, медленно и на

основе лишь большого числа сочетаний, а сохраняются недолго. Обнаруживаются и некоторые зачатки сложных форм поведе­ния, характерные для представителей ста­дии перцептивной психики (конструктив­ной деятельности, территориальности, антагонистического поведения, общения). В целом психика животных, представ­ляющих высший уровень элементарной сенсорной психики, предстает перед нами в достаточно пестром виде: с одной сторо­ны, эти животные, так же как наиболее низкоорганизованные представители жи­вотного мира, ориентируют свое поведение только по отдельным свойствам предме­тов (или их сочетаниям) и еще отсутству­ет способность к восприятию предметов как таковых (лишь у некоторых хорошо и быстро плавающих хищных многощетин-ковых червей, да у некоторых улиток, мо­жет быть, существует какое-то элементар­ное предметное восприятие); с другой стороны, наличие более совершенных дви­гательных и сенсорных систем, особенно же нервной системы типа ганглионарной лест­ницы и головы с мозговым ганглием по­зволяет животным на этом уровне психи­ческого развития устанавливать весьма разнообразные и подчас довольно сложные связи с компонентами окружающей среды, в результате чего достигается более мно­гостороннее и более содержательное пси­хическое отражение этих компонентов.

Стадия перцептивной психики харак­теризуется А. Н. Леонтьевым прежде все­го "способностью отражения внешней объективной действительности уже не в форме отдельных элементарных ощущений, вызываемых отдельными свойствами или их совокупностью, но в форме отражения вещей" (1959, с. 176), причем переход к этой стадии связан с изменением строе­ния деятельности животных, которое "зак­лючается в том, что уже наметившееся раньше содержание ее, объективно относя­щееся не к самому предмету, на который направлена деятельность животного, но к тем условиям, в которых этот предмет объективно дан в среде, теперь выделяет­ся" (там же). И далее: "Если на стадии элементарной сенсорной психики диффе­ренциация воздействующих свойств была связана с простым их объединением вок-

руг доминирующего раздражителя, то те­перь впервые возникают процессы интег­рации воздействующих свойств в единый целостный образ, их объединение как свойств одной и той же вещи. Окружаю­щая действительность отражается теперь животным в форме более или менее рас­члененных образов отдельных вещей" (1959, с. 177). В результате возникает и новая форма закрепления опыта животных — двигательные навыки, определяемая А.Н.Леонтьевым как закрепленные опе­рации, которыми он обозначает "особый состав или сторону деятельности, отвеча­ющую условиям, в которых дан побужда­ющий ее предмет" (там же).

Применяя эти критерии с учетом со­временных знаний о поведении животных, нам пришлось значительно понизить фи­логенетическую грань между элементарной сенсорной и перцептивной психикой по сравнению с представлениями А.Н. Леонть­ева, который провел эту грань выше рыб (Фабри, 1976). На самом деле, как сегодня хорошо известно, указанные А.Н.Леонтье­вым критерии перцептивной психики вполне соответствуют психической дея­тельности рыб и других низших позвоноч­ных и даже, правда с определенными огра­ничениями, высших беспозвоночных. Уже по этой причине нельзя согласиться с выс­казанным А. Н. Леонтьевым мнением, буд­то появление перцептивной психики обус­ловлено переходом животных к наземному образу жизни.

Высшие беспозвоночные (членистоно­гие и головоногие моллюски) достигли низшего уровня перцептивной психики и соответственно проявляют в своем поведе­нии еще немало примитивных черт. Пове­дение этих животных, составляющих подав­ляющее большинство всех существующих на земле видов, еще очень мало изучено, и не исключено, что среди низших членисто­ногих многие виды остались за пределами перцептивной психики. Но и у высших членистоногих, в том числе и у наиболее высокоорганизованных насекомых, в пове­дении преобладают ригидные, "жестко зап­рограммированные" компоненты, а про­странственная ориентация осуществляется по-прежнему преимущественно по отдель­ным свойствам предметов. Предметное же восприятие, хотя уже представлено в разви­той форме, играет в поведении членистоно-

гих лишь подчиненную роль (значительно большее значение оно имеет, очевидно, для головоногих моллюсков). Но, с другой сто­роны, ведь и у позвоночных (включая выс­ших) пространственно-временная ориен­тация осуществляется преимущественно на уровне элементарных ощущений (ольфак-торных, акустических, оптических и др.). Достаточно вспомнить, что именно на этом механизме построено реагирование на клю­чевые раздражители, детерминирующие жизненно необходимые действия как низ­ших, так и высокоорганизованных жи­вотных.

Представители низшего уровня пер­цептивной психики обитают повсеместно, во всех климатических зонах, во всех средах, во всех "экологических нишах". Локомоторные способности этих живот­ных проявляются в очень разнообразных и весьма сложных формах. В сущности, здесь представлены все виды локомоции, которые вообще существуют в мире жи­вотных: разнообразные формы плавания, в том числе реактивное (у головоногих моллюсков), ныряние, ползание (в воде и на суше), ходьба, бег, прыгание, лазание, пе­редвижение с помощью цепляния и под­тягивания тела (например, у осьминогов), роющее или грызущее передвижение в субстрате (в грунте, в древесине и т. п.) и другие. Здесь же мы встречаем тех жи­вотных, которые впервые освоили воздуш­ное пространство, это первые летающие животные на земле (насекомые), причем полет представлен у них в совершенстве. Помимо этой активной формы (с помощью крыльев) существует и пассивная (с по­мощью паутинок). Возникновение такой качественно новой формы локомоции, как полет, было, конечно, важным событием в эволюции животного мира. Значитель­но большее, однако, значение имело для эволюции психики появление на этом уровне подлинных, сложно устроенных ко­нечностей — ног, в результате чего не только существенно расширилась сфера активности животных, но и возникли со­вершенно новые, принципиально иные условия для активного воздействия на компоненты среды, возникли предпосыл­ки полноценного манипулирования пред­метами. Конечно, на данном эволюцион­ном уровне манипулирование еще слабо развито, хотя на этом уровне впервые по-

являются специальные хватательные ко­нечности (клешневидные педипальцы скорпионов и лжескорпионов, клешни раков и крабов, хватательные конечности богомолов и т. п.). Однако главным ор­ганом манипулирования остается по-прежнему челюстной аппарат, который у членистоногих весьма сложно устроен. Тем не менее, челюсти, как и хвататель­ные конечности членистоногих, произво­дят только весьма однообразные (именно "клещевидные") движения. Иногда в воз­действиях на предметы участвуют и хо­дильные конечности (креветки, пауки, жук-скарабей и др.)- Дифференцирован­ные и разнообразные манипуляционные движения же у членистоногих отсутству­ют. У головоногих, правда, манипуляци-онная активность играет значительно большую роль, и они снабжены превосход­ными хватательными органами — щу­пальцами, которые нередко справедливо называют руками, функциональными ана­логами которых они действительно явля­ются. Поэтому головоногие (особенно ось­миноги) способны, вероятно, к значительно более разностороннему и полноценному двигательному обследованию объектов ма­нипулирования, чем членистоногие, тем более что головоногие обладают превос­ходным зрением, аналогичным таковому позвоночных, и движения щупалец про­исходят в поле их зрения. Однако пове­дение головоногих моллюсков еще край­не слабо изучено.

Изучение форм и уровня развития ло-комоции и манипулирования имеет, несом­ненно, исключительное значение для позна­ния психических способностей животных. Мы исходим при этом из того, что психи­ческие процессы всегда воплощаются или в локомоторной, или в манипуляционной внешней активности (а также в некоторых особых формах демонстрационного поведе­ния), а первично зависят от уровня разви­тия и степени дифференцированности этих движений. Это относится ко всем формам и возможностям познавательной деятель­ности животных, вплоть до высших психи­ческих способностей; всегда любая встаю­щая перед животным задача может быть решена только или локомоторным, или ма-нипуляционным путем. <...> У членисто­ногих абсолютно доминирует локомоторное решение задач. Соответственно преоблада-

ет и пространственная ориентация над ма-нипуляционным обследованием предме­тов. Последнее, вероятно, вообще встречает­ся, причем лишь в самых примитивных формах, среди членистоногих только у не­которых высших насекомых, пауков и не­которых высших ракообразных.

Пространственная ориентация характе­ризуется на низшем уровне перцептивной психики четко выраженным активным поиском положительных раздражителей (наряду с мощно и многообразно развитым защитным поведением, т. е. избеганием отрицательных раздражителей). Большую роль играют в жизни этих животных и впервые появившиеся в филогенезе мнемо-таксисы (ориентация по индивидуально выученным ориентирам). Процессы науче­ния занимают в поведении животных на этом уровне вообще заметное место, но при­митивной чертой является их неравно­мерное распределение по разным сферам жизнедеятельности (преимущественно спо­собность к научению проявляется в про­странственной ориентации и пищедобыва-тельной деятельности), а также подчинен­ное положение научения по отношению к инстинктивному поведению: научение слу­жит здесь прежде всего для совершенство­вания врожденных компонентов поведения, для придания им должной пластичности, но оно еще не приобрело самостоятельного значения, как это имеет место у представи­телей высшего уровня перцептивной пси­хики.

Здесь необходимо, однако, вновь сделать оговорку относительно головоногих мол­люсков, которых, вероятно, вообще следу­ет поместить на более высокий уровень, чем членистоногих, тем более что они по многим признакам строения и поведения проявляют черты аналогии с позвоночны­ми, а также сопоставимы с последними по размерам. Наряду с высокоразвитыми формами инстинктивного поведения (тер­риториальное и групповое поведение, ри­туал изация, сложные формы ухода за потомством — икрой), которые, правда, встречаются и у членистоногих, у голово­ногих описаны проявления "любопытства" по отношению к "биологически нейтраль­ным" объектам и высокоразвитые конст­руктивные способности (сооружение с по­мощью "рук" валов и построек-убежищ у осьминога). Головоногие (осьминоги) в

отличие от членистоногих (включая "одо­машненных" пчел) способны общаться с человеком (это первый случай на фило­генетической лестнице) и поэтому могут даже приручаться!

Обозначенные выше характеристики дают достаточное представление о том, что низший уровень, точнее, низшие уровни стадии перцептивной психики обнаружи­вают еще ряд примитивных признаков, унаследованных от элементарной сенсор­ной психики.

Безусловно, существуют и промежуточ­ные уровни перцептивной психики, кото­рые еще предстоит выделить в ряду позво­ночных. Здесь мы вкратце коснемся только высшего уровня перцептивной психики. На этом уровне находятся высшие позвоноч­ные (птицы и млекопитающие), к которым А.Н.Леонтьев и относил всю стадию пер­цептивной психики. Поведение этих животных хорошо изучено. Мы имеем здесь дело с вершиной эволюции психики, с высшими проявлениями психической де­ятельности животных. Это относится как к двигательной, так и сенсорной сферам, как к компонентам врожденного, так и приобретаемого поведения. Иными слова­ми, здесь достигают наивысшего развития как инстинктивное поведение, так и спо­собность к его индивидуальной модифи­кации, т. е. способность к научению. О наи­высших проявлениях этой способности мы говорим как об интеллектуальном пове­дении, основанном на процессах элемен­тарного мышления. По меньшей мере на высшем уровне перцептивной психики у животных уже складываются определен­ные "образы мира". У животных следует, очевидно, понимать под психическим об­разом практический опыт их взаимодей­ствия с окружающим миром, который актуализируется в результате повторного восприятия его конкретных предметных ситуаций.

О характере этих образов можно су­дить по результатам изучения ориенти­ровочно-исследовательской деятельности млекопитающих, осуществленного на серых крысах в нашей лаборатории (Мешкова, 1981). Так, например, было установлено, что в ходе активного ознакомления с особен­ностями нового пространства или нового

предмета у животных наблюдается свое­образный процесс уподобления внешней активности, поведения особенностям обсле­дуемого пространства или предмета. При этом происходит постепенное увеличение степени адекватности поведения животных условиям нового пространственного окру­жения или свойствам предмета. Вместе с тем, ориентировочно-исследовательская де­ятельность всегда разворачивается под определяющим влиянием формирующе­гося образа, который обусловливает воз­можность дальнейшего обследования про­странства или предмета. По мере того как возрастает адекватность поведения в но­вой ситуации, его соответствие объектив­ным условиям этой ситуации, ориентиро­вочно-исследовательская деятельность угасает и животное возвращается к повсед­невной жизнедеятельности. Это позволяет говорить о том, что к этому времени образ данной ситуации и действий животного в ней уже сформирован. Эта приспособлен­ность поведения к новым условиям окру­жающей среды и является биологически адекватным, необходимым для выживания результатом формирования "образов мира" у животных. Проведенное исследо­вание является, вероятно, первой попыткой подойти со стороны зоопсихологии к кон­кретизации и анализу процесса формиро­вания образа.

Надо думать, что образы будут суще­ственно отличаться друг от друга в зави­симости от того, на какой основе они фор­мировались. Так, образы, возникшие на основе лишь локомоторной активности (при ознакомлении с новым простран­ством) будут иными, чем те, которые фор­мировались на основе манипуляционных действий (при манипуляционном обсле­довании новых предметов). Локомоция дает животному обширные пространст­венные представления, манипулирование же — углубленные сведения о физичес­ких качествах и структуре предметов. Оно позволяет полноценно выделять предмет­ные компоненты среды как качественно обособленные самостоятельные единицы и подвергнуть их такому обследованию, ко­торое у высших представителей живот­ного мира служит основой интеллекта. Локомоторные формы ориентации и реа­гирования на ситуации новизны для это­го недостаточны.

А.Н.Леонтьев выделил особую (третью) "стадию интеллекта", причем специально для человекообразных обезьян. Главный критерий интеллектуального поведения, по Леонтьеву, — перенос решения задачи в другие условия, лишь сходные с теми, в ко­торых оно впервые возникло, и объединение в единую деятельность двух отдельных опе­раций (решение "двухфазных" задач). При этом он указывал на то, что сами по себе формирование операции и ее перенос в но­вые условия деятельности "не могут слу­жить отличительными признаками поведе­ния высших обезьян, так как оба эти момента свойственны также животным, стоящим на более низкой стадии разви­тия. Оба эти момента мы наблюдаем, хотя в менее яркой форме, также и у многих других животных — у млекопитающих, у птиц" (1959, с. 189). Но от последних опе­рации человекообразных обезьян отлича­ются особым качеством — двухфазностью, причем первая, подготовительная, фаза лишена вне связи со следующей фазой (фа­зой осуществления) какого бы то ни было биологического смысла. "Наличие фазы подготовления и составляет характерную черту интеллектуального поведения. Ин­теллект возникает, следовательно, впервые там, где возникает процесс подготовления возможности осуществить ту или иную операцию или навык" (1959, с. 191).

Следует отметить, что сама по себе двух-фазность, наличие подготовительной и за­вершающей фаз, как мы сегодня знаем, присуща любому поведенческому акту, и, следовательно, в такой общей формулиров­ке этот признак был бы недостаточен как критерий интеллектуального поведения животных. Однако при решении задач на уровне интеллектуального поведения, как подчеркивает А. Н. Леонтьев, "существен­ным признаком двухфазной деятельнос­ти является то, что новые условия вызыва­ют у животного уже не просто пробующие движения, но пробы различных прежде выработавшихся способов, операций" (1959, с. 191). Отсюда вытекает и важнейшая для интеллектуального поведения способность "решать одну и ту же задачу многими спо­собами" (там же), что, в свою очередь, до­казывает, что здесь "операция перестает быть неподвижно связанной с деятельнос-

тью, отвечающей определенной задаче, и для своего переноса не требует, чтобы но­вая задача была непосредственно сходной с прежней" (там же). В итоге при интел­лектуальной деятельности "возникает от­ражение не только отдельных вещей, но и их отношений (ситуаций)... Эти обобще­ния животного, конечно, формируются так же, как и обобщенное отражение им ве­щей, т. е. в самом процессе деятельности" (там же, с. 192).

Общая характеристика и критерии интеллекта животных, предложенные А.Н.Леонтьевым, сохраняют свое значение и на сегодняшний день. Однако следует иметь в виду, что Леонтьев проанализи­ровал эту сложнейшую проблему тради­ционно только на примере лабораторного изучения способности шимпанзе к реше­нию (искусно придуманных эксперимен­татором) задач с помощью орудий. Вмес­те с тем, как мы сейчас знаем, двухфазная орудийная деятельность в весьма разно­образных формах распространена и сре­ди других животных, больше всего даже среди птиц, и, как показывают данные ряда современных авторов, может быть с неменьшим успехом воспроизведена у них в эксперименте. Каждый год прино­сит новые неожиданные данные, свидетель­ствующие о том, что антропоиды не обла­дают монополией на решение таких задач. К тому же орудийная деятельность — не обязательный компонент интеллектуаль­ного поведения, которое, как также сви­детельствуют современные данные, может проявляться и в других формах, причем опять же не только у антропоидов, но и у разных других животных (вероятно, даже у голубей). А с другой стороны, орудий­ные действия встречаются и у беспозво­ночных, у которых явно не может быть речи об интеллектуальных формах пове­дения. Наконец, практически невозмож­но провести четкую грань между разно­образнейшими сложными навыками и интеллектуальными действиями высших позвоночных (например, у крыс), посколь­ку в ряду позвоночных навыки, постепен­но усложняясь, плавно переходят в интел­лектуальные действия.

Таким образом, в том или ином виде, часто в более элементарных формах, ин­теллектуальное поведение (или трудно от­делимые от него сложные навыки) доволь-

но широко распространено среди высших позвоночных. Поэтому если исходить из критериев А. Н. Леонтьева, то в соответ­ствии с современными знаниями невозмож­но провести грань между некоей особой стадией интеллекта и якобы ниже распо­ложенной стадией перцептивной психики. Все говорит за то, что способность к вы­полнению действий интеллектуального типа является одним из критериев выс­шего уровня перцептивной психики, но встречается эта способность не у всех пред­ставителей этого уровня, не в одинаковой степени и не в одинаковых формах.

Итак, приведенные А. Н. Леонтьевым критерии интеллекта уже не применимы к одним лишь антропоидам, а "расплыва­ются" в поведении и других высших по­звоночных. Но означает ли это, что шим­панзе и другие человекообразные обезьяны утратили свое "акме", свою исключитель­ность? Отнюдь нет. Это означает лишь, что не в этих общих признаках интеллекту­ального поведения отражаются качествен­ные особенности поведения антропоидов. Решающее значение имеют в этом отно­шении качественные отличия манипуля-ционной активности обезьян, позволяющие им улавливать не только наглядно вос­принимаемые связи между предметами, но и знакомиться со строением (в том числе и внутренним) объектов манипулирования. При этом движения рук и, соответственно, тактильно-кинестетические ощущения вполне сочетаются со зрением, из чего сле­дует, что зрение у обезьян также "воспита­но" мышечным чувством, как это показал для человека еще И.М.Сеченов. Вот поче­му обезьяны способны к значительно бо­лее глубокому и полноценному познанию, чем все другие животные. Эти особеннос­ти манипуляционной исследовательской деятельности дают основание полагать, что вопреки прежним представлениям обезь­яны (во всяком случае человекообразные)

способны усмотреть и учесть причинно-следственные связи и отношения, но толь­ко наглядно воспринимаемые, "прощупы­ваемые" физические (механические) связи. На этой основе и орудийная деятельность обезьян поднялась на качественно иной, высший уровень, как и вообще отмечен­ные отличительные особенности их мани­пуляционной активности привели к недо­сягаемому для других животных развитию психики, к вершине интеллекта животных. Главное при всем этом заключается в том, что развитие интеллекта (как и вообще психики) шло у обезьян в принципиально ином, чем у других животных, направле­нии — в том единственном направлении, которое только и могло привести к воз­никновению человека и человеческого со­знания: прогрессивное развитие способно­сти к решению манипуляционных задач на основе сложных форм предметной дея­тельности легло в основу того присущего только обезьянам "ручного мышления" (термин И.П.Павлова), которое в сочета­нии с высокоразвитыми формами компен­саторного манипулирования (Фабри) яв­лялось важнейшим условием зарождения трудовой деятельности и специфически че­ловеческого мышления. Сказанное дает, очевидно, основания для выделения в пре­делах перцептивной психики специально­го "наивысшего уровня", который, хотя и будет представлен обезьянами, однако, по указанным выше причинам не будет со­ответствовать "стадии интеллекта", как она была сформулирована А.Н.Леонтьевым.

Проблема эволюции психики — чрез­вычайно сложная и требует еще всесторон­него обстоятельного изучения. Советские зоопсихологи с большой благодарностью вспоминают Алексея Николаевича Леонть­ева, который не только глубоко понимал значение зоопсихологических исследова­ний, но и сделал очень много для утверж­дения и прогресса нашей науки.

Часть 2. Возникновение, историческое развитие и структура сознания

А.Н.Леонтьев

ВОЗНИКНОВЕНИЕ СОЗНАНИЯ ЧЕЛОВЕКА¹

1. Условия возникновения сознания

Переход к сознанию представляет со­бой начало нового, высшего этапа разви­тия психики. Сознательное отражение в отличие от психического отражения, свой­ственного животным, — это отражение предметной действительности в ее отда­ленности от наличных отношений к ней субъекта, т. е. отражение, выделяющее ее объективные устойчивые свойства.

В сознании образ действительности не сливается с переживанием субъекта: в со­знании отражаемое выступает как "пред­стоящее" субъекту. Это значит, что когда я сознаю, например, эту книгу или даже только свою мысль о книге, то сама книга не сливается в моем сознании с моим пе­реживанием, относящимся к этой книге, сама мысль о книге — с моим пережива­нием этой мысли.

Выделение в сознании человека отра­жаемой реальности как объективной име­ет в качестве другой своей стороны выде­ление мира внутренних переживаний и

возможность развития на этой почве са­монаблюдения .

Задача, которая стоит перед нами, и заключается в том, чтобы проследить ус­ловия, порождающие высшую форму пси­хики — человеческое сознание.

Как известно, причиной, которая лежит в основе процесса очеловечения животно-подобных предков человека, является воз­никновение труда и образование на его основе человеческого общества. "...Труд, — говорит Энгельс, — создал самого челове­ка"². Труд создал и сознание человека.

Возникновение и развитие труда, этого первого, основного условия существования человека, привело к изменению и очелове­чению его мозга, органов его внешней дея­тельности и органов чувств. "Сначала труд,

— так говорит об этом Энгельс, — а затем и вместе с ним членораздельная речь яви­лись двумя самыми главными стимулами, под влиянием которых мозг обезьяны по­степенно превратился в человеческий мозг, который, при всем своем сходстве с обезь­яньим, далеко превосходит его по величи­не и совершенству"³. Главный орган тру­довой деятельности человека — его рука

— могла достичь своего совершенства толь­ко благодаря развитию самого труда. "Только благодаря труду, благодаря при­способлению к все новым операциям... человеческая рука достигла той высокой ступени совершенства, на которой она смог­ла, как бы силой волшебства, вызвать к жизни картины Рафаэля, статуи Торвальд-сена, музыку Паганини"⁴.

Если сравнивать между собой макси­мальные объемы черепа человекообразных обезьян и черепа первобытного человека, то оказывается, что мозг последнего превы-

¹ Леонтьев А.Н. Очерк развития психики // Избранные психологические произведения: В 2 т. М.:Педагогика, 1983. Т. I. С. 222—237.

² Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 486.

³ Там же. С. 490.

⁴ Там же. С. 488.

шает мозг наиболее высокоразвитых совре­менных видов обезьян более чем в два раза (600 см³ и 1400 см³).

Еще резче выступает различие в ве­личине мозга обезьян и человека, если мы сравним его вес; разница здесь почти в 4 раза: вес мозга орангутанга — 350 г, мозг человека весит 1400 г.

Мозг человека по сравнению с мозгом высших обезьян обладает и гораздо более сложным, гораздо более развитым строе­нием.

Уже у неандертальского человека, как показывают слепки, сделанные с внутрен­ней поверхности черепа, ясно выделяются в коре новые, не вполне дифференцирован­ные у человекообразных обезьян поля, ко­торые затем у современного человека дос­тигают своего полного развития. Таковы, например, поля, обозначаемые (по Бродма-ну) цифрами 44, 45, 46, — в лобной доле коры, поля 39 и 40 — в теменной ее доле, 41 и 42 — височной доле (рис. 1).

Очень ярко видно, как отражаются в строении коры мозга новые, специфичес­ки человеческие черты при исследовании так называемого проекционного двигатель­ного поля (на рис. 1 оно обозначено циф­рой 4). Если осторожно раздражать элек­трическим током различные точки этого поля, то по вызываемому раздражением сокращению различных мышечных групп можно точно представить себе, какое мес­то занимает в нем проекция того или ино­го органа. У. Пенфильд выразил итог этих опытов в виде схематического и, конечно,

условного рисунка, который мы здесь при­водим (рис. 2). Из этого рисунка, выпол­ненного в определенном масштабе, видно, какую относительно большую поверхность занимает в человеческом мозге проекция таких органов движения, как руки (кис­ти), и особенно органов звуковой речи (мышцы рта, языка, органов гортани), функ­ции которых развивались особенно интен­сивно в условиях человеческого общества (труд, речевое общение).

Совершенствовались под влиянием труда и в связи с развитием мозга также и органы чувств человека. Как и органы внешней деятельности, они приобрели ка­чественно новые особенности. Утончилось чувство осязания, очеловечившийся глаз стал замечать в вещах больше, чем глаза самой дальнозоркой птицы, развился слух, способный воспринимать тончайшие раз­личия и сходства звуков человеческой членораздельной речи.

В свою очередь развитие мозга и орга­нов чувств оказывало обратное влияние на труд и язык, "давая обоим все новые и новые толчки к дальнейшему развитию"¹.

Создаваемые трудом отдельные анато-мо-физиологические изменения необходи-

Рис. 1. Ареальная карта мозга (по Бродману)

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 490.

Рис. 2. "Мозговой человек' У.Пенфилда

мо влекли за собой в силу естественной взаимозависимости развитие органов и изменение организма в целом. Таким об­разом, возникновение и развитие труда привело к изменению всего физического облика человека, к изменению его анато-мо-физиологической организации.

Конечно, возникновение труда было подготовлено всем предшествующим хо­дом развития. Постепенный переход к вертикальной походке, зачатки которой отчетливо наблюдаются даже у ныне су­ществующих человекообразных обезьян, и формирование в связи с этим особо под­вижных, приспособленных для схватыва­ния предметов передних конечностей, все более освобождающихся от функции ходь­бы, — все это создавало физические пред­посылки для возможности производить сложные трудовые операции.

Подготавливался процесс труда и с дру­гой стороны. Появление труда было воз­можно только у таких животных, которые жили целыми группами и у которых су­ществовали достаточно развитые формы совместной жизни, хотя эти формы были, разумеется, еще очень далеки даже от са­мых примитивных форм человеческой, общественной жизни. О том, насколько высоких ступеней развития могут дости­гать формы совместной жизни у живот­ных, свидетельствуют интереснейшие ис­следования Н. Ю. Войтониса и Н. А. Тих, проведенные в Сухумском питомнике. Как показывают эти исследования, в стаде обе­зьян существует уже сложившаяся систе­ма взаимоотношений и своеобразной иерар­хии с соответственно весьма сложной системой общения. Вместе с тем эти ис­следования позволяют лишний раз убе­диться в том, что, несмотря на всю слож­ность внутренних отношений в обезьяньем стаде, они все же ограничены непосред­ственно биологическими отношениями и никогда не определяются объективно пред­метным содержанием деятельности жи­вотных.

Наконец, существенной предпосылкой труда служило также наличие у высших представителей животного мира весьма развитых, как мы видели, форм психичес­кого отражения действительности.

Все эти моменты и составили в своей совокупности те главные условия, благо­даря которым в ходе дальнейшей эволю­ции могли возникнуть труд и человечес­кое, основанное на труде общество.

Что же представляет собой та специ­фически человеческая деятельность, кото­рая называется трудом?

Труд — это процесс, связывающий че­ловека с природой, процесс воздействия че­ловека на природу. "Труд, — говорит Маркс, — есть прежде всего процесс, совершаю­щийся между человеком и природой, про­цесс, в котором человек своей собственной деятельностью опосредствует, регулирует и контролирует обмен веществ между со­бой и природой. Веществу природы он сам противостоит как сила природы. Для того чтобы присвоить вещество природы в фор­ме, пригодной для его собственной жизни, он приводит в движение принадлежащие его телу естественные силы: руки и ноги, голову и пальцы. Воздействуя посредством этого движения на внешнюю природу и изменяя ее, он в то же время изменяет свою собственную природу. Он развивает дрем­лющие в ней силы и подчиняет игру этих сил своей собственной власти"¹.

Для труда характерны прежде всего две следующие взаимосвязанные черты. Одна из них — это употребление и изготовле­ние орудий. "Труд, — говорит Энгельс, — начинается с изготовления орудий"².

Другая характерная черта процесса труда заключается в том, что он со­вершается в условиях совместной, кол­лективной деятельности, так что человек вступает в этом процессе не только в оп­ределенные отношения к природе, но и к другим людям — членам данного обще­ства. Только через отношения к другим людям человек относится и к самой приро­де. Значит, труд выступает с самого начала как процесс, опосредствованный орудием (в широком смысле) и вместе с тем опосредствованный общественно.

Употребление человеком орудий так­же имеет естественную историю своего подготовления. Уже у некоторых живот­ных существуют, как мы знаем, зачатки орудийной деятельности в форме употреб­ления внешних средств, с помощью кото-

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С. 188—189.

² Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 491.

рых они осуществляют отдельные опера­ции (например, употребление палки у че­ловекообразных обезьян). Эти внешние средства — "орудия" животных, — однако, качественно отличны от истинных орудий человека — орудий труда.

Различие между ними состоит вовсе не в том, что животные употребляют свои "орудия" в более редких случаях, чем пер­вобытные люди. Их различие еще менее может сводиться к различиям в их внеш­ней форме. Действительное отличие чело­веческих орудий от "орудий" животных мы можем вскрыть, лишь обратившись к объективному рассмотрению самой той деятельности, в которую они включены.

Как бы ни была сложна "орудийная" деятельность животных, она никогда не имеет характера общественного процесса, она не совершается коллективно и не опре­деляет собой отношений общения осуще­ствляющих ее индивидов. Как бы, с другой стороны, ни было сложно инстинктивное общение между собой индивидов, составля­ющих животное сообщество, оно никогда не строится на основе их "производственной" деятельности, не зависит от нее, ею не опос­редствовано.

В противоположность этому человечес­кий труд является деятельностью изна­чально общественной, основанной на со­трудничестве индивидов, предполагающем хотя бы зачаточное техническое разделе­ние трудовых функций; труд, следователь­но, есть процесс воздействия на природу, связывающий между собой его участников, опосредствующий их общение. "В произ­водстве, — говорит Маркс, — люди вступа­ют в отношение не только к природе. Они не могут производить, не соединяясь изве­стным образом для совместной деятель­ности и для взаимного обмена своей дея­тельностью. Чтобы производить, люди вступают в определенные связи и отноше­ния, и только в рамках этих общественных связей и отношений существует их отноше­ние к природе, имеет место производство"¹.

Чтобы уяснить себе конкретное значе­ние этого факта для развития человечес­кой психики, достаточно проанализировать то, как меняется строение деятельности, когда она совершается в условиях коллек­тивного труда.

Уже в самую раннюю пору развития человеческого общества неизбежно возни­кает разделение прежде единого процесса деятельности между отдельными участни­ками производства. Первоначально это разделение имеет, по-видимому, случайный и непостоянный характер. В ходе даль­нейшего развития оно оформляется уже в виде примитивного технического раз­деления труда.

На долю одних индивидов выпадает теперь, например, поддержание огня и об­работка на нем пищи, на долю других — добывание самой пищи. Одни участники коллективной охоты выполняют функцию преследования дичи, другие — функцию поджидания ее в засаде и нападения.

Это ведет к решительному, коренному изменению самого строения деятельности индивидов — участников трудового про­цесса.

Выше мы видели, что всякая деятель­ность, осуществляющая непосредственно биологические, инстинктивные отношения животных к окружающей их природе, характеризуется тем, что она всегда на­правлена на предметы биологической по­требности и побуждается этими предме­тами. У животных не существует деятель­ности, которая не отвечала бы той или другой прямой биологической потребности, которая не вызывалась бы воздействием, имеющим для животного биологический смысл — смысл предмета, удовлетво­ряющего данную его потребность, и кото­рая не была бы направлена своим после­дним звеном непосредственно на этот пред­мет. У животных, как мы уже говорили, предмет их деятельности и ее биологичес­кий мотив всегда слиты, всегда совпадают между собой.

Рассмотрим теперь с этой точки зре­ния принципиальное строение деятельно­сти индивида в условиях коллективного трудового процесса. Когда данный член коллектива осуществляет свою трудовую деятельность, то он также делает это для удовлетворения одной из своих потребно­стей. Так, например, деятельность загон­щика, участника первобытной коллектив­ной охоты, побуждается потребностью в пище или, может быть, потребностью в одежде, которой служит для него шкура

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 6. С. 441.

убитого животного. На что, однако, непос­редственно направлена его деятельность? Она может быть направлена, например, на то, чтобы спугнуть стадо животных и на­править его в сторону других охотников, скрывающихся в засаде. Это, собственно, и есть то, что должно быть результатом деятельности данного человека. На этом деятельность данного отдельного участни­ка охоты прекращается. Остальное до­вершают другие участники охоты. Понят­но, что этот результат — спугивание дичи и т. д. — сам по себе не приводит и не может привести к удовлетворению по­требности загонщика в пище, шкуре животного и пр. То, на что направлены данные процессы его деятельности, следо­вательно, не совпадает с тем, что их по­буждает, т. е. не совпадает с мотивом его деятельности: то и другое здесь разделе­но между собой. Такие процессы, предмет и мотив которых не совпадают между собой, мы будем называть действиями. Можно сказать, например, что деятель­ность загонщика — охота, спугивание же дичи — его действие.

Как же возможно рождение действия, т. е. разделение предмета деятельности и ее мотива? Очевидно, оно становится воз­можным только в условиях совместного, коллективного процесса воздействия на природу. Продукт этого процесса, в целом отвечающий потребности коллектива, при­водит также к удовлетворению потребнос­ти и отдельного индивида, хотя сам он может и не осуществлять тех конечных операций (например, прямого нападения на добычу и ее умерщвления), которые уже непосредственно ведут к овладению пред­метом данной потребности. Генетически (т. е. по своему происхождению) разделе­ние предмета и мотива индивидуальной деятельности есть результат происходяще­го вычленения из прежде сложной и мно­гофазной, но единой деятельности отдель­ных операций. Эти-то отдельные операции, исчерпывая теперь содержание данной де­ятельности индивида, и превращаются в самостоятельное для него действие, хотя по отношению к коллективному трудово­му процессу в целом они продолжают, конечно, оставаться лишь одним из част­ных его звеньев.

Естественными предпосылками этого вычленения отдельных операций и при-

обретения ими в индивидуальной деятель­ности известной самостоятельности явля­ются, по-видимому, два следующих глав­ных (хотя и не единственных) момента. Один из них — это нередко совместный характер инстинктивной деятельности и наличие примитивной "иерархии" отно­шений между особями, наблюдаемой в со­обществах высших животных, например, у обезьян. Другой важнейший момент — это выделение в деятельности животных, еще продолжающей сохранять всю свою цельность, двух различных фаз — фазы подготовления и фазы осуществления, которые могут значительно отодвигаться друг от друга во времени. Так, например, опыты показывают, что вынужденный перерыв деятельности на одной из ее фаз позволяет отсрочить дальнейшую реак­цию животных лишь весьма незначи­тельно, в то время как перерыв между фазами дает у того же самого животного отсрочку, в десятки и даже сотни раз большую (опыты А.В. Запорожца).

Однако, несмотря на наличие несомнен­ной генетической связи между двухфазной интеллектуальной деятельностью высших животных и деятельностью отдельного че­ловека, входящей в коллективный трудо­вой процесс в качестве одного из его звень­ев, между ними существует и огромное различие. Оно коренится в различии тех объективных связей и отношений, которые лежат в их основе, которым они отвечают и которые отражаются в психике действу­ющих индивидов.

Особенность двухфазной интеллекту­альной деятельности животных состоит, как мы видели, в том, что связь между собой обеих (или даже нескольких) фаз определяется физическими, вещными свя­зями и соотношениями — пространствен­ными, временными, механическими. В ес­тественных условиях существования животных это к тому же всегда природ­ные, естественные связи и соотношения. Психика высших животных соответствен­но и характеризуется способностью отра­жения этих вещных, естественных связей и соотношений.

Когда животное, совершая обходный путь, раньше удаляется от добычи и лишь затем схватывает ее, то эта сложная дея­тельность подчиняется воспринимаемым животным пространственным отношени-

ям данной ситуации; первая часть пути — первая фаза деятельности с естественной необходимостью приводит животное к воз­можности осуществить вторую ее фазу.

Решительно другую объективную ос­нову имеет рассматриваемая нами форма деятельности человека.

Вспугивание дичи загонщиком приво­дит к удовлетворению его потребности в ней вовсе не в силу того, что таковы есте­ственные соотношения данной вещной си­туации; скорее наоборот, в нормальных случаях эти естественные соотношения таковы, что вспугивание дичи уничтожа­ет возможность овладеть ею. Что же в та­ком случае соединяет между собой непос­редственный результат этой деятельности с конечным ее результатом? Очевидно, не что иное, как то отношение данного ин­дивида к другим членам коллектива, в силу которого он и получает из их рук свою часть добычи — часть продукта со­вместной трудовой деятельности. Это от­ношение, эта связь осуществляется благо­даря деятельности других людей. Значит, именно деятельность других людей состав­ляет объективную основу специфическо­го строения деятельности человеческого индивида; значит, исторически, т. е. по способу своего возникновения, связь мо­тива с предметом действия отражает не естественные, но объективно-общественные связи и отношения.

Итак, сложная деятельность высших животных, подчиняющаяся естественным вещным связям и отношениям, превраща­ется у человека в деятельность, подчиняю­щуюся связям и отношениям изначально общественным. Это и составляет ту непос­редственную причину, благодаря которой возникает специфически человеческая форма отражения действительности — сознание человека.

Выделение действия необходимо пред­полагает возможность психического отра­жения действующим субъектом отноше­ния объективного мотива действия и его предмета. В противном случае действие невозможно, оно лишается для субъекта своего смысла. Так, если обратиться к на­шему прежнему примеру, то очевидно, что действие загонщика возможно только при условии отражения им связи между ожи­даемым результатом лично им совершае­мого действия и конечным результатом

всего процесса охоты в целом — нападе­нием из засады на убегающее животное, умерщвлением его и, наконец, его потреб­лением. Первоначально эта связь высту­пает перед человеком в своей еще чувствен­но воспринимаемой форме — в форме реальных действий других участников труда. Их действия и сообщают смысл предмету действия загонщика. Равным об­разом и наоборот: только действия загон­щика оправдывают, сообщают смысл дей­ствиям людей, поджидающих дичь в засаде, если бы не действия загонщиков, то и уст­ройство засады было бы бессмысленным, неоправданным.

Таким образом, мы снова здесь встре­чаемся с таким отношением, с такой свя­зью, которая обусловливает направление деятельности. Это отношение, однако, в корне отлично от тех отношений, которым подчиняется деятельность животных. Оно создается в совместной деятельности лю­дей и вне ее невозможно. То, на что на­правлено действие, подчиняющееся этому новому отношению, само по себе может не иметь для человека никакого прямого био­логического смысла, а иногда и противоре­чить ему. Так, например, спугивание дичи само по себе биологически бессмысленно. Оно приобретает смысл лишь в условиях коллективной трудовой деятельности. Эти условия и сообщают действию человечес­кий разумный смысл.

Таким образом, вместе с рождением действия, этой главной "единицы" деятель­ности человека, возникает и основная, об­щественная по своей природе "единица" человеческой психики — разумный смысл для человека того, на что направлена его активность.

На этом необходимо остановиться спе­циально, ибо это есть весьма важный пункт для конкретно-психологического понима­ния генезиса сознания. Поясним нашу мысль еще раз.

Когда паук устремляется в направле­нии вибрирующего предмета, то его дея­тельность подчиняется естественному от­ношению, связывающему вибрацию с пищевым свойством насекомого, попада­ющего в паутину. В силу этого отноше­ния вибрация приобретает для паука био­логический смысл пищи. Хотя связь между свойством насекомого вызывать вибрацию паутины и свойством служить

пищей фактически определяет деятель­ность паука, но как связь, как отношение она скрыта от него, она "не существует для него". Поэтому-то, если поднести к паутине любой вибрирующий предмет, например звучащий камертон, паук все равно устремляется к нему.

Загонщик, спугивающий дичь, также подчиняет свое действие определенной связи, определенному отношению, а имен­но отношению, связывающему между со­бой убегание добычи и последующее ее захватывание, но в основе этой связи ле­жит уже не естественное, а общественное отношение — трудовая связь загонщика с другими участниками коллективной охоты.

Как мы уже говорили, сам по себе вид дичи, конечно, еще не может побудить к спугиванию ее. Для того чтобы человек принял на себя функцию загонщика, нуж­но, чтобы его действия находились в соот­ношении, связывающем их результат с конечным результатом коллективной де­ятельности; нужно, чтобы это соотноше­ние было субъективно отражено им, чтобы оно стало "существующим для него"; нуж­но, другими словами, чтобы смысл его дей­ствий открылся ему, был осознан им. Со­знание смысла действия и совершается в форме отражения его предмета как созна­тельной цели.

Теперь связь предмета действия (его цели) и того, что побуждает деятельность (ее мотива), впервые открывается субъек­ту. Она открывается ему в непосредствен­но чувственной своей форме — в форме деятельности человеческого трудового коллектива. Эта деятельность и отража­ется в голове человека уже не в субъек­тивной слитности с предметом, но как объективно-практическое отношение к нему субъекта. Конечно, в рассматривае­мых условиях это всегда коллективный субъект, и, следовательно, отношения от­дельных участников труда первоначаль­но отражаются ими лишь в меру совпа­дения их отношений с отношениями трудового коллектива в целом.

Однако самый важный, решающий шаг оказывается этим уже сделанным. Дея­тельность людей отделяется теперь для их сознания от предметов. Она начинает со­знаваться ими именно как их отношение. Но это значит, что и сама природа — пред-

меты окружающего их мира — теперь так­же выделяется для них и выступает в сво­ем устойчивом отношении к потребнос­тям коллектива, к его деятельности. Таким образом, пища, например, воспри­нимается человеком как предмет опре­деленной деятельности — поисков, охоты, приготовления и вместе с тем как пред­мет, удовлетворяющий определенные потребности людей независимо от того, испытывает ли данный человек непосред­ственную нужду в ней и является ли она сейчас предметом его собственной деятель­ности. Она, следовательно, может выделять­ся им среди других предметов действи­тельности не только практически, в самой деятельности и в зависимости от налич­ной потребности, но и "теоретически", т. е. может быть удержана в сознании, может стать "идеей".

2. Становление мышления и речи

Выше мы проследили общие условия, при которых возможно возникновение сознания. Мы нашли их в условиях совместной трудо­вой деятельности людей. Мы видели, что только при этих условиях содержание того, на что направлено действие человека, выде­ляется из своей слитности с его биологичес­кими отношениями.

Теперь перед нами стоит другая про­блема — проблема формирования тех спе­циальных процессов, с которыми связано сознательное отражение действительности.

Мы видели, что сознание цели трудово­го действия предполагает отражение пред­метов, на которые оно направлено, незави­симо от наличного к ним отношения субъекта.

В чем же мы находим специальные условия такого отражения? Мы снова на­ходим их в самом процессе труда. Труд не только изменяет общее строение дея­тельности человека, он не только порожда­ет целенаправленные действия; в процессе труда качественно изменяется содержание деятельности, которое мы называем опе­рациями.

Это изменение операций совершается в связи с возникновением и развитием орудий труда. Трудовые операции чело­века ведь и замечательны тем, что они

осуществляются с помощью орудии, средств труда.

Что же такое орудие? "Средство труда, — говорит Маркс, — есть вещь или ком­плекс вещей, которые человек помещает между собой и предметом труда и кото­рые служат для него в качестве провод­ника его воздействий на этот предмет"¹. Орудие есть, таким образом, предмет, ко­торым осуществляют трудовое действие, трудовые операции.

Изготовление и употребление орудий возможно только в связи с сознанием цели трудового действия. Но употребление ору­дия само ведет к сознанию предмета воздей­ствия в объективных его свойствах. Упот­ребление топора не только отвечает цели практического действия; оно вместе с тем объективно отражает свойства того предме­та — предмета труда, на который направле­но его действие. Удар топора подвергает бе­зошибочному испытанию свойства того материала, из которого состоит данный пред­мет; этим осуществляется практический анализ и обобщение объективных свойств предметов по определенному, объективиро­ванному в самом орудии признаку. Таким образом, именно орудие является как бы носителем первой настоящей сознательной и разумной абстракции, первого настояще­го сознательного и разумного обобщения.

Необходимо, далее, учесть еще одно об­стоятельство, которое характеризует ору­дие. Оно заключается в том, что орудие есть не только предмет, имеющий опреде­ленную форму и обладающий определен­ными физическими свойствами. Орудие есть вместе с тем общественный предмет, т. е. предмет, имеющий определенный спо­соб употребления, который общественно выработан в процессе коллективного тру­да и который закреплен за ним. Напри­мер, топор, когда мы рассматриваем его как орудие, а не просто как физическое тело, — это не только две соединенные между собой части — та часть, которую мы называем топорищем, и та, которая является собственно рабочей частью. Это вместе с тем тот общественно-выработан­ный способ действия, те трудовые опера­ции, которые материально оформлены, как бы кристаллизованы в нем. Поэтому-то владеть орудием — значит не просто

обладать им, но это значит владеть тем способом действия, материальным сред­ством осуществления которого оно яв­ляется.

"Орудие" животных тоже осуществля­ет известную операцию, однако эта опе­рация не закрепляется, не фиксируется за ним. В тот самый момент, когда палка вы­полнила в руках обезьяны свою функцию, она снова превращается для нее в безраз­личный предмет. Она не становится по­стоянным носителем данной операции. Поэтому, кстати говоря, животные специ­ально и не изготовляют своих орудий и не хранят их. Наоборот, человеческие орудия — это то, что специально изготов­ляется или отыскивается, что хранится человеком и само хранит осуществляе­мый им способ действия.

Таким образом, только рассматривая орудия как орудия трудовой деятельнос­ти человека, мы открываем их действи­тельное отличие от "орудий" животных. Животное находит в "орудии" только ес­тественную возможность осуществить свою инстинктивную деятельность как, напри­мер, притягивание к себе плода. Человек видит в орудии вещь, несущую в себе опре­деленный общественно выработанный спо­соб действия.

Поэтому даже с искусственным специ­ализированным человеческим орудием обезьяна действует лишь в ограниченных пределах инстинктивных способов своей деятельности. Наоборот, в руках человека нередко простейший природный предмет становится настоящим орудием, т. е. осу­ществляет подлинно орудийную, обществен­но выработанную операцию.

У животных "орудие" не создает ни­каких новых операций, оно подчиняется их естественным движениям, в систему которых оно включено. У человека про­исходит обратное: сама его рука вклю­чается в общественно выработанную и фиксированную в орудии систему опера­ций и ей подчиняется. Это детально по­казывают современные исследования. Поэтому если применительно к обезьяне можно сказать, что естественное развитие ее руки определило собой употребление ею палки в качестве "орудия", то в отно­шении человека мы имеем все основания

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С. 190.

утверждать, что сама орудийная деятель­ность создала специфические особеннос­ти его руки.

Итак, орудие есть общественный пред­мет, есть продукт общественной практи­ки, общественного трудового опыта. Сле­довательно, и то обобщенное отражение объективных свойств предметов труда, которое оно кристаллизует в себе, также является продуктом не индивидуальной, а общественной практики. Следователь­но, даже простейшее человеческое позна­ние, совершающееся еще в непосредствен­но практическом трудовом действии, в действии посредством орудий, не ограни­чено личным опытом человека, а совер­шается на основе овладения им опытом общественной практики.

Наконец, человеческое познание, перво­начально совершающееся в процессе тру­довой орудийной деятельности, способно в отличие от инстинктивной интеллектуаль­ной деятельности животных переходить в подлинное мышление.

Мышлением в собственном значении слова мы называем процесс сознательно­го отражения действительности в таких объективных ее свойствах, связях и отно­шениях, в которые включаются и недо­ступные непосредственному чувственному восприятию объекты. Например, человек не воспринимает ультрафиолетовых лучей, но он тем не менее знает об их существо­вании и знает их свойства. Как же воз­можно такое познание? Оно возможно опосредствованным путем. Этот путь и есть путь мышления. В общем своем принципе он состоит в том, что мы под­вергаем вещи испытанию другими веща­ми и, сознавая устанавливающиеся отно­шения и взаимодействия между ними, судим по воспринимаемому нами изме­нению о непосредственно скрытых от нас свойствах этих вещей.

Поэтому необходимым условием воз­никновения мышления является выделе­ние и осознание объективных взаимодей­ствий — взаимодействий предметов. Но осознание этих взаимодействий невозмож­но в пределах инстинктивной деятельно­сти животных. Оно опять-таки впервые совершается лишь в процессе труда, в про­цессе употребления орудий, с помощью

которых люди активно воздействуют на природу. "Но существеннейшей и бли­жайшей основой человеческого мышления, — говорит Энгельс, — является как раз изменение природы человеком, а не одна природа как таковая, и разум человека развивался соответственно тому, как че­ловек научался изменять природу"¹.

Этим мышление человека радикально отличается от интеллекта животных, ко­торый, как показывают специальные опы­ты, осуществляет лишь приспособление к наличным условиям ситуации и не мо­жет иначе как случайным образом изме­нить их, так как их деятельность в целом всегда остается направленной не на эти ус­ловия, а на тот или иной предмет их био­логической потребности. Другое дело — у человека. У человека "фаза подготовления", из которой и вырастает его мышление, ста­новится содержанием самостоятельных, целенаправленных действий, а впослед­ствии может становиться и самостоятель­ной деятельностью, способной превращать­ся в деятельность целиком внутреннюю, умственную.

Наконец, мышление, как и вообще че­ловеческое познание, принципиально отли­чается от интеллекта животных тем, что его зарождение и развитие также возмож­но лишь в единстве с развитием обществен­ного сознания. Общественными по своей природе являются не только цели челове­ческого интеллектуального действия; об­щественно выработанными, как мы уже видели, являются также и его способы и средства. Впоследствии, когда возникает отвлеченное речевое мышление, оно тоже может совершаться лишь на основе овла­дения человеком общественно выработан­ными обобщениями — словесными поня­тиями и общественно же выработанными логическими операциями.

Последний вопрос, на котором мы должны специально остановиться, — это вопрос о форме, в какой происходит созна­тельное отражение человеком окружаю­щей его действительности.

Сознательный образ, представление, по­нятие имеют чувственную основу. Одна­ко сознательное отражение действи­тельности не есть только чувственное пе­реживание ее. Уже простое восприятие

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 545.

предмета есть отражение его не только как обладающего формой, цветом и т. д., но вместе с тем как имеющего определен­ное объективное и устойчивое значение, например, как пищи, орудия и т. п. Дол­жна, следовательно, существовать особая форма сознательного отражения действи­тельности, качественно отличающаяся от непосредственно чувственной формы пси­хического отражения, свойственной жи­вотным.

Что же является той конкретной фор­мой, в которой реально происходит созна­ние людьми окружающего их объектив­ного мира? Этой формой является язык, который и представляет собой, по словам Маркса, "практическое сознание" людей. Сознание неотделимо поэтому от языка. Как и сознание человека, язык возникает лишь в процессе труда и вместе с ним. Как и сознание, язык является продук­том деятельности людей, продуктом кол­лектива и вместе с тем его "самоговоря­щим бытием" (Маркс); лишь поэтому он существует также и для индивидуально­го человека.

"Язык так же древен, как и сознание; язык есть практическое, существующее и для других людей и лишь тем самым су­ществующее также и для меня самого, дей­ствительное сознание..."¹.

Возникновение языка может быть по­нято лишь в связи с появившейся у людей в процессе труда потребностью что-то ска­зать друг другу.

Как же формировались речь и язык? В труде, как мы видели, люди необходимо вступают в отношения друг к другу, в об­щение друг с другом. Первоначально соб­ственно трудовые их действия и их обще­ние представляют собой единый процесс. Трудовые движения человека, воздействуя на природу, воздействуют также и на дру­гих участников производства. Значит, дей­ствия человека приобретают при этих ус­ловиях двоякую функцию: функцию непосредственно производственную и функ­цию воздействия на других людей, функ­цию общения.

В дальнейшем обе эти функции разде­ляются между собой. Для этого достаточ­но, чтобы опыт подсказал людям, что в тех

условиях, когда трудовое движение не при­водит по тем или иным причинам к прак­тическому результату, оно все же способно воздействовать на других участников про­изводства, например способно привлечь их к совместному выполнению данного дей­ствия. Таким образом, возникают движе­ния, сохраняющие форму соответствующих рабочих движений, но лишенные практи­ческого контакта с предметом и, следова­тельно, лишенные также того усилия, ко­торое превращает их в подлинно рабочие движения. Эти движения вместе с сопро­вождающими их звуками голоса отделя­ются от задачи воздействия на предмет, отделяются от трудового действия и со­храняют за собой только функцию воздей­ствия на людей, функцию речевого обще­ния. Они, иначе говоря, превращаются в жест. Жест и есть не что иное, как движе­ние, отделенное от своего результата, т. е. не приложенное к тому предмету, на кото­рый оно направлено.

Вместе с тем главная роль в общении переходит от жестов к звукам голоса; воз­никает звуковая членораздельная речь.

То или иное содержание, означаемое в речи, фиксируется, закрепляется в языке. Но для того чтобы данное явление могло быть означено и могло получить свое от­ражение в языке, оно должно быть выде­лено, осознано, а это, как мы видели, пер­воначально происходит в практической деятельности людей, в производстве. "...Люди, — говорит Маркс, — фактичес­ки начали с того, что присваивали себе предметы внешнего мира как средства для удовлетворения своих собственных потреб­ностей и т.д. и т.д.; позднее они прихо­дят к тому, что и словесно обозначают их как средства удовлетворения своих по­требностей, — каковыми они уже служат для них в практическом опыте, — как предметы, которые их "удовлетворяют"².

Производство языка, как и сознания, и мышления, первоначально непосредствен­но вплетено в производственную деятель­ность, в материальное общение людей.

Непосредственная связь языка и речи с трудовой деятельностью людей есть то главнейшее и основное условие, под влия­нием которого они развивались как носи-

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 29.

² Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 19. С. 378.

те ли "объективированного", сознательного отражения действительности. Означая в трудовом процессе предмет, слово выделя­ет и обобщает его для индивидуального сознания именно в этом объективно-обще­ственном его отношении, т. е. как обще­ственный предмет.

Таким образом, язык выступает не только как средство общения людей, он выступает и как средство, как форма че­ловеческого сознания и мышления, так­же не отделенного еще от материального производства. Он становится формой, но­сителем сознательного обобщения дей­ствительности. Именно поэтому вместе с происходящим впоследствии отделением языка и речи от непосредственно прак­тической деятельности происходит также и абстракция словесных значений от ре­ального предмета, которая делает возмож­ным существование их только как фак­та сознания, т. е. только в качестве мысли, только идеально.

Рассматривая условия перехода от до-сознательной психики животных к созна­нию человека, мы нашли некоторые черты, характеризующие особенности этой выс­шей формы психического отражения.

Мы видели, что возникновение созна­ния возможно лишь в условиях, когда от­ношение к природе человека становится опосредствованным его трудовыми связя-

ми с другими людьми. Сознание, следова­тельно, есть именно "изначально-истори­ческий продукт" (Маркс).

Мы видели далее, что сознание стано­вится возможным лишь в условиях ак­тивного воздействия на природу — в усло­виях трудовой деятельности посредством орудий, которая является вместе с тем и практической формой человеческого по­знания. Следовательно, сознание есть фор­ма активно-познающего отражения.

Мы видели, что сознание возможно лишь в условиях существования языка, возникающего одновременно с ним в про­цессе труда.

Наконец — и это мы должны особен­но подчеркнуть — индивидуальное созна­ние человека возможно лишь в условиях существования сознания общественного. Сознание есть отражение действительно­сти, как бы преломленное через призму общественно выработанных языковых зна­чений, понятий.

Эти черты, характеризующие сознание, являются, однако, лишь наиболее общими и абстрактными его чертами. Сознание же человека представляет собой конкретно-историческую форму его психики. Оно приобретает разные особенности в зависи­мости от общественных условий жизни людей, изменяясь вслед за развитием их экономических отношений.

А.Н.Леонтьев

РАЗВИТИЕ ВЫСШИХ ФОРМ ЗАПОМИНАНИЯ¹

В той форме памяти, которая возника­ет на основе употребления вспомогатель­ных стимулов-средств, делающих наше вос­произведение произвольным, уже заклю­чаются все признаки, отличающие высшую память человека от его низшей, биологи­ческой памяти.

Ее дальнейшее развитие идет как бы по двум отдельным взаимосвязанным лини­ям: по линии развития и усовершенствова­ния средств запоминания, остающихся в форме действующих извне раздражителей, и по линии превращения этих средств за­поминания в средства внутренние. Эта пер­вая линия в ее конечном продолжении есть линия развития письменности; развиваясь и дифференцируясь, внешний мнемотехни-ческий знак превращается в знак письмен­ный. Вместе с тем его функция все более специализируется и приобретает новые специфические черты; в своей вполне раз­витой форме письменный знак уже полно­стью отрицает ту функцию — память, с которой связано его рождение. Эта линия развития лежит вне поля зрения нашего исследования.

Вторая линия — линия перехода от употребления внешних средств запомина­ния к употреблению средств внутренних — есть линия развития собственно высшей логической памяти. Как и первая, она не-

посредственно связана с общим процессом культурного, исторического развития чело­вечества. Та социальная, культурная среда, под влиянием которой формируется выс­шая память человека, с другой стороны, дей­ствует в направлении разрушения ее ста­рых биологических форм. "Мы не в состоянии измерить, — говорит один из исследователей памяти, — всего того ущер­ба, который был нанесен натуральной памя­ти употреблением печатных книг, навыка­ми письма, потреблением карандаша или пера для заметок, вообще говоря, всеми теми искусственными средствами, которые не только приходят на помощь к памяти, но и избавляют нас от необходимости ею пользоваться"². Тем не менее современный человек обладает памятью, гораздо более мо­гущественной, чем даже поражающая сво­ей точностью естественная память. Память современного человека, будучи даже слабее по своей органической основе, чем память человека примитивной культуры, вместе с тем является гораздо более вооруженной. Подобно тому как мы превосходим своих отдаленных предков не прочностью наше­го скелета или силой нашей мускулатуры, не остротой зрения и тонкостью обоняния, но теми средствами производства и теми техническими навыками, которыми мы владеем, подобно этому и наши психологи­ческие функции превосходят функции пер­вобытного человека благодаря историчес­ки приобретенным ими более высоким формам своей организации.

В своем изложении мы не пытались построить сколько-нибудь законченной теории филогенетического развития выс­ших форм памяти. Мы воспользовались несколькими искусственно соединенны­ми историко-культурными и этнографи­ческими фактами лишь для того, чтобы на этом конкретном материале подготовить ту гипотезу, которая является рабочей для нашего исследования. Ее основная мысль заключается в том, что та высшая память, которая в своих наиболее развитых фор­мах представляется нам совершенно от­личной и даже противоположной по своей природе памяти биологической, в сущнос­ти является лишь продуктом нового типа

¹ Леонтьев А.Н. Проблемы развития психики. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1981. С. 449—451, 463— 469, 474—479.

² Dugas. La memoire et Poubli. Paris, 1929. P. 164.

психического развития человека, а имен­но его культурно-исторического развития. Эта социальная, историческая форма па­мяти так же не похожа на основу, из кото­рой она развивается, как не похож дуб на тот желудь, из которого он вырастает. Спе­цифический механизм этой высшей па­мяти заключается в том, что она действует как функция опосредствованная, т. е. опи­рающаяся на двойной ряд стимулов.

Эти положения, как мы уже отмечали, являются для нас пока только гипотезой. Обоснование этой гипотезы и представля­ет собой центральную задачу настоящего экспериментального исследования.

Разумеется, мы не можем искать в дан­ных нашего исследования, проведенного на онтогенетическом материале, полного со­впадения их с той схемой филогенетичес­кого развития памяти, предварительный набросок которой мы сделали. Современ­ный ребенок развивается в совершенно иной социальной и культурной среде, чем та среда, которая окружала первобытного человека; те приемы и средства поведения, формировавшие память человечества, ко­торые оно завоевало в процессе своего куль­турного развития, наследуются ребенком не биологически, а исторически, т. е. он усваивает их под влиянием социальной среды, которая, таким образом, не только выступает перед ним в качестве объекта приспособления, но которая вместе с тем сама создает условия и средства для это­го приспособления.

В соответствии с той центральной иде­ей, которая лежит в основе нашей общей гипотезы, находится и методика нашего эксперимента. Исходя из того положения, что развитие высших форм памяти проис­ходит на основе перехода от натурального запоминания к приемам запоминания опосредствованного, заключающегося в том, что оно совершается с помощью вспомога­тельных — безразлично, внутренних или внешних — стимулов-средств, мы должны были в нашем эксперименте вынести на­ружу этот процесс, сделать его доступным нашему наблюдению. Эту возможность и дает нам разработанная Л.С. Выготским и А.Р. Лурия "функциональная методика двойной стимуляции", которая строится по принципу введения в экспериментальную задачу, предлагаемую испытуемым, кроме основных исходных стимулов еще второго

дополнительного ряда стимулов (стимулов-средств), могущих служить испытуемым тем "психологическим инструментом", с помощью которого они могут решить дан­ную задачу. <...>

Резюмируя все изложенное выше, мы могли бы представить процесс развития памяти в следующей предварительной схе­ме. Первый этап развития памяти — это развитие ее как естественной способности к запечатлению и воспроизведению. Этот этап развития заканчивается в нормаль­ных случаях, вероятно, уже в дошкольном возрасте. Следующий, типичный для пер­вого школьного возраста этап характери­зуется изменением структуры процессов запоминания, которые становятся опосред­ствованными, но которые протекают с пре­обладающей ролью внешнего средства. В свою очередь, опосредствованное запоми­нание развивается по двум линиям: по линии развития и совершенствования при­емов употребления вспомогательных средств, которые продолжают оставаться в форме извне действующих раздражителей, и по линии перехода от внешних средств к средствам внутренним. Такая память, ос­нованная на высокоразвитой способности инструментального употребления внутрен­них по преимуществу элементов опыта (внутренних "средств-знаков"), и составляет последний и высший этап ее развития.

Перед своим массовым исследовани­ем мы ставили двойную задачу: с одной стороны, это задача обоснования изложен­ной гипотезы, которая является исходной для всей нашей дальнейшей работы, с дру­гой стороны, это задача решения вопроса о том, в каком взаимном отношении нахо­дятся обе отмеченные нами линии разви­тия опосредствованного запоминания. Вскрывая через изучение опосредствован­ного запоминания на дифференциальном возрастном материале количественную сторону процесса перехода испытуемых от употребления в качестве вспомогательных средств внешних стимулов (знаков) к упот­реблению стимулов внутренних, мы тем самым сможем подойти к формулировке тех динамических законов, которые лежат в основе развития высшей формы запоми­нания, запоминания, опирающегося на знак, т. е. запоминания опосредствованного.<...>

Методика нашего массового исследова­ния несколько отличалась от методики

первых ориентировочных экспериментов. Формуляры этого исследования содержа­ли серии слов, число которых было доведе­но до 15;кроме того, мы ввели в них еще одну (первую) серию, состоявшую из 10 бессмысленных слогов.

Самый эксперимент протекал так же, как и в первом исследовании, с той, одна­ко, разницей, что в инструкции к третьей (и четвертой) серии прием употребления карточек всегда указывался ("Когда я на­зову слово, посмотри в карточки, выбери и отложи такую карточку, которая поможет тебе припомнить слово"). В случае, если экспериментатор под влиянием той или другой причины изменял форму этой ин­струкции, это всякий раз отмечалось в соответствующей графе формуляра ("Ин­струкция"). Называя слова третьей и чет­вертой серий, экспериментатор записывал в протокол (графа "Картинка") взятую испытуемым карточку и тотчас после того называл следующее слово. Иногда процесс выбора карточки сопровождался речевы­ми реакциями испытуемого ("Здесь нет такой", "Я возьму эту..." и т. п.); в этом случае они также регистрировались в гра­фе "Речевые реакции" протокола. После выбора последней картинки эксперимен­татор брал у испытуемого отложенные им карточки, располагал их, если порядок был нарушен, в их первоначальной последова­тельности и предъявлял их по очереди одну за другой испытуемому, предлагая ему на­зывать соответствующее каждой карточ­ке слово. В графе "Р" формуляра знаком + отмечалась вполне точная репродукция слова. Слова, ошибочно воспроизведенные или воспроизведенные только приблизи­тельно верно, вносились в графу "Ошибки репродукции". <...> Так как бессмыслен­ные слоги предъявлялись тоже на слух, то для оценки степени правильности их вос­произведения мы выработали следующее правило: мы признавали за положитель­ные те случаи неточного воспроизведения, когда различие заключалось лишь в пос­ледней согласной слога, замененной соглас­ной созвучной, т. е. к—г, б—п, т—д и т. п. (например, вместо руг—рук, вместо бод— бот). В качестве коэффициента запоми­нания мы принимали число правильно воспроизведенных членов ряда.

С испытуемыми младшего возраста эксперименты обычно проводились в фор-

ме игры с известной премией (конфеты, картинки), которую ребенок "выигрывал" в процессе опыта.

Наши формуляры заключали в себе ряды, составленные из следующих слов:

Первая серия: тяж, руг, жел, бод, гищ, няб, гук, мых, жин, пяр.

Вторая серия :рука, книга, хлеб, дом, луна, пол, брать, нож, лев, мел, серп, урок, сад, мыло, перо.

Третья серия: снег, обед, лес, ученье, мо­лоток, одежда, поле, игра, птица, лошадь, урок, ночь, мышь, молоко, стул.

Четвертая серия: дождь, собрание, по­жар, день, драка, отряд, театр, ошибка, сила, встреча, ответ, горе, праздник, сосед, труд.

Коллекции картинок, которыми мы пользовались в третьей и четвертой сери­ях, состояли каждая из 30 цветных карто­чек размером 5x5 см, на которых были изображены:

В коллекции третьей серии: диван, гриб, корова, умывальник, стол, ветка земляни­ки, ручка для перьев, аэроплан, географичес­кая карта, щетка, лопата, грабли, авто­мобиль, дерево, лейка, дом, цветок, тетради, телеграфный столб, ключ, хлеб, трамвай, окно, стакан, постель, экипаж, настольная электрическая лампа, картина в раме, поле, кошка.

В четвертой серии: полотенце, стул, чернильница, велосипед, часы, глобус, каран­даш, солнце, рюмка, обеденный прибор, рас­ческа, тарелка, зеркало, перья, поднос, дом-булочная, фабричные трубы, кувшин, забор, собака, детские штанишки, комната, нос­ки и ботинки, перочинный нож, гусь, улич­ный фонарь, лошадь, петух, черная доска, рубашка.

Весь эксперимент продолжался с каж­дым испытуемым около 20—30 мин, за исключением экспериментов с детьми младшего возраста, которые обычно про­ходили с небольшими перерывами и зани­мали несколько большее время.

Для получения нашего "возрастного среза" мы исследовали в индивидуальном эксперименте испытуемых дошкольников, детей школьного возраста и взрослых. По отдельным группам наши испытуемые распределялись следующим образом: дошкольников — 46 чел., детей учащихся "нулевого" класса — 28 чел., учащихся первого класса — 57 чел., второго класса — 52 чел., третьего класса — 44 чел., четвер-

Ч

а ч

I

f

i

i

Puc.l.

Рис.2.

того класса — 51 чел., пятого класса — 46 чел., шестого класса — 51 чел., студен­тов — 35 чел. <...>.

Уже самый поверхностный анализ из­менений <...> показателей в зависимости от возраста и группы испытуемых с пол­ной отчетливостью обнаруживает ту ос­новную тенденцию в развитии запомина­ния, на которую мы указывали выше при изложении результатов нашего первого, ориентировочного исследования. Рассмат­ривая результаты второй и третьей серий опытов (количество слов, запоминаемых без помощи картинок и с помощью картинок), мы констатируем, что то отношение, в ко­тором находятся между собой эти вели­чины, не является постоянным, оно изме­няется в определенной закономерности <...>, как это особенно ясно видно на рис. 1, где изображено графически изменение аб­солютных показателей этих двух серий. У дошкольников младшего возраста третья серия характеризуется величиной (а), лишь сравнительно немного превышающей со­ответствующую величину второй серии; однако вместе с дальнейшим достаточно быстрым развитием запоминания, опира­ющегося на внешние знаки, запоминание без помощи карточек развивается более медленно и различие в их показателях довольно энергично возрастает (б, в). На­чиная от этой группы (в) (дети 7—12 лет,

учащиеся I—II классов) показатели обеих серий начинают, наоборот, приближаться друг к другу и разница между ними все более и более сглаживается (г, д, е). Еще более отчетливо это можно проследить, если мы несколько упростим наш рисунок и ограничим его всего тремя суммарными группами: группой испытуемых дошколь­ного возраста, группой школьного возрас­та и группой взрослых (рис. 2).

Общую закономерность, которая здесь вырисовывается, можно было бы сформули­ровать следующим образом: начиная с до­школьного возраста темп развития запо­минания с помощью внешних средств значительно превышает темп развития за­поминания без помощи карточек; наоборот, начиная с первого школьного возраста по­вышение показателей внешне непосред­ственного запоминания идет быстрее, чем дальнейшее возрастание запоминания опосредствованного. Таким образом, в сво­ем условном графическом изображении обе эти линии развития представляют собой две кривые, сближающиеся в ниж­нем и верхнем пределах и образующие фигуру, которая по своей форме приближа­ется к фигуре не вполне правильного парал­лелограмма с двумя отсеченными углами. Впрочем, такова лишь форма расположения конкретных величин наших измерений, форма, зависящая от определенного контин-

гента испытуемых и от содержания пред­лагавшегося нами для запоминания мате­риала. Как мы увидим ниже, в своем принципиальном выражении кривые этих двух линий развития могут быть представ­лены именно в форме вполне законченного параллелограмма, наклоненного одним из своих углов к абсциссе. Однако, в обосно­вании этого положения, как и в обоснова­нии всякой закономерности, лежащей в основе чрезвычайно сложных явлений, мы встречаемся с целым рядом трудностей, которые могут найти свое разрешение толь­ко при достаточно детальном анализе.<...>

Не касаясь пока вовсе данных первой серии наших опытов с бессмысленными слогами и резюмируя лишь изложенные данные исследования развития запомина­ния осмысленных слов, мы приходим к следующему вытекающему из анализа со­ответствующих величин положению.

На самых ранних ступенях развития запоминания (дети раннего дошкольного возраста) введение в эксперимент второго ряда стимулов-знаков, которые способны, вступая в операцию в качестве "средства запоминания", превратить эту операцию в опосредствованную, сигнификативную, по­чти не увеличивает ее эффективности; операция запоминания еще остается непос­редственной, натуральной. На следующей ступени развития запоминания (дети млад­шего школьного возраста), характеризую­щейся предварительным чрезвычайно энергичным увеличением показателей внешне опосредствованного запоминания, введение второго ряда стимулов-средств является для эффективности операции, наоборот, обстоятельством решающим; это момент наибольшего расхождения по­казателей. Вместе с тем именно с этого момента темп их возрастания по обеим ос­новным сериям резко изменяется: уве­личение показателей внешне опосредство­ванного запоминания происходит более медленно и как бы продолжает темп раз­вития запоминания без помощи внешних средств-знаков, в то время как более быст­рое до этого развитие запоминания, опира­ющегося на внешние вспомогательные сти­мулы, переходит на запоминание внешне непосредственное, что на следующей, выс­шей ступени развития вновь приводит к сближению коэффициентов. Таким обра­зом, общая динамика этих двух линий раз-

вития может быть наиболее просто выра­жена в графической форме параллелограм­ма, одна пара противоположных углов ко­торого образуется сближением показате­лей в их верхнем и нижнем пределах, а два других угла, соединенных более корот­кой диагональю, соответствуют моменту наибольшего их расхождения. В дальней­шем мы и будем кратко обозначать эту закономерность развития запоминания условным термином "параллелограмм развития".

Гипотеза, в которой, с нашей точки зре­ния, находит свое единственное объясне­ние констатированная динамика показа­телей запоминания, в самых общих чертах уже была нами высказана выше. Факты, лежащие в ее основе, — с одной стораны, преимущественное развитие способности запоминания осмысленного материала, с другой стороны, громадное различие в ре­зультатах так называемого механическо­го и логического запоминания, которое, по материалам исследовавших этот вопрос авторов, выражается отношением 1 : 25 или 1 : 22,— достаточно свидетельствуют о том, что память современного человека вовсе не представляет собой выражения элементарного, чисто биологического свой­ства, но является чрезвычайно сложным продуктом длительного процесса культур­но-исторического развития. Это развитие, о чем мы уже говорили и к чему мы еще будем неоднократно возвращаться, идет по линии овладения актами своего собствен­ного поведения, которое из поведения на­турального тем самым превращается в сложное сигнификативное поведение, т. е. в поведение, опирающееся на систему ус­ловных стимулов-знаков. Прежде чем сде­латься внутренними, эти стимулы-знаки являются в форме действующих извне раздражителей. Только в результате свое­образного процесса их "вращивания" они превращаются в знаки внутренние, и та­ким образом из первоначально непосред­ственного запоминания вырастает высшая, "логическая" память. У дошкольников в условиях наших экспериментов процесс запоминания остается натуральным, непос­редственным; они не способны адекватно употребить тот внешний ряд стимулов, который мы предлагаем им в форме на­ших карточек-картинок; тем менее, разу­меется, оказывается для них возможным

привлечение в качестве средства запоми­нания внутренних элементов своего опы­та. Только испытуемые более старшего возраста постепенно овладевают соответ­ствующим приемом поведения, и их запо­минание с помощью внешних знаков в зна­чительной мере, как мы видим, увеличивает свою эффективность. Вместе с тем несколь­ко возрастает эффективность и их запо­минания без внешней поддержки, которая также оказывается способной в известной мере превращаться в запоминание опосред­ствованное. Однако особенно интенсивно оно развивается уже после того, как ребе­нок полностью овладел операцией запоми­нания с помощью внешних знаков; для того чтобы сделаться внутренним, знак должен был быть первоначально внешним.

Если у дошкольников запоминание по обеим основным сериям наших экспери­ментов остается одинаково непосредствен­ным, то на противоположном полюсе — у наших испытуемых студентов — оно так­же одинаково, но одинаково опосредство­ванное, с той только разницей, что одна из серий слов удерживается ими с помощью внешних знаков, а другая — с помощью знаков внутренних. Прослеживая в экспе­риментах переход между этими двумя крайними точками, мы как бы расслаива­ем с помощью нашей методики процесс и получаем возможность вскрыть механизм этого перехода. <...>

Мы видели, что психологическое раз­витие человека протекает под влиянием неизвестной животному миру среды — среды социальной. Именно поэтому оно заключается не только в развертывании готовых биологически унаследованных приемов поведения, но представляет собой процесс приобретения поведением новых и высших своих форм — форм специфи­чески человеческих. Возникновение этих высших форм поведения определяется тем, что социальная среда, выступая в качестве объекта приспособления, вместе с тем сама создает условия и средства для этого при­способления. В этом и заключается ее глу­бокое своеобразие. Под влиянием социаль­ной среды развитие, прежде биологическое, превращается в развитие, по преимуществу историческое, культурное; таким образом, установленные нашим исследованием за­кономерности суть закономерности не био­логического, а исторического развития.

Взаимодействуя с окружающей его со­циальной средой, человек перестраивает свое поведение; овладевая с помощью спе­циальных стимулов поведением других людей, он приобретает способность овладе­вать и своим собственным поведением; так, процессы, прежде интерпсихологические, превращаются в процессы интрапсихологи-ческие. Это отношение, выступающее с осо­бенной силой в развитии речи, одинаково справедливо и для других психологических функций. Именно в этом заключается и путь развития высших форм запоминания; мы видели, что память современного чело­века вовсе не представляет собой элемен­тарного, чисто биологического свойства, но является чрезвычайно сложным продук­том длительного исторического развития. Это развитие, идущее по линии овладения извне актами своей собственной памяти, прежде всего обусловлено возможностью приобретения индивидуальными психоло­гическими операциями структуры опера­ций интерпсихологических. Вместе с тем та внешняя форма промежуточных стиму­лов-средств, которая составляет необхо­димое условие их участия в этих интерпси­хологических операциях, в операциях ин-трапсихологических уже лишается своего значения. Таким образом, в результате сво­еобразного процесса их "вращивания" прежде внешние стимулы-средства ока­зываются способными превращаться в сред­ства внутренние, наличие которых и сос­тавляет специфическую черту так называ­емой логической памяти.

Выдвигаемый нами принцип "парал­лелограмма" развития запоминания пред­ставляет собой не что иное, как выраже­ние того общего закона, что развитие высших сигнификативных форм памяти идет по линии превращения внешнеопос-редствованного запоминания в запомина­ние внутреннеопосредствованное. Этот прослеженный нами экспериментально процесс "вращивания" отнюдь не может быть понят как простое замещение внеш­него раздражителя его энграммой, и он связан с глубочайшими изменениями во всей системе высшего поведения челове­ка. Кратко мы могли бы описать этот про­цесс развития как процесс социализации поведения человека. Ибо роль социальной среды не ограничивается здесь только тем, что она выступает в качестве цент-

рального фактора развития; память че­ловека, как и все его высшее поведение, остается связанной с ней и в самом сво­ем функционировании.

Если проследить ту генетическую сме­ну психологических процессов и опера­ций, с помощью которых человек осуще­ствляет задачу запоминания и которая составляет реальное содержание истори­ческого развития памяти, то перед нами взамен старого представления о существо­вании рядом друг с другом двух различ­ных памятей — памяти логической и ме­ханической — раскроется единый процесс развития единой функции.

Сущность этого процесса заключает­ся в том, что на место памяти как особо­го биологического свойства становится на высших этапах развития поведения слож­ная функциональная система психологи­ческих процессов, выполняющая в усло­виях социального существования человека ту же функцию, что и память, т. е. осу­ществляющая запоминание. Эта система не только бесконечно расширяет приспо­собительные возможности памяти и пре-

вращает память животного в память че­ловека, но она иначе построена, функцио­нирует по своим собственным своеобраз­ным законам. Самым существенным в этом процессе развития является возник­новение именно такого рода системы вместо ординарной и простой функции. Причем это вовсе не составляет приви­легии одной лишь памяти, но является гораздо более общим законом, управляю­щим развитием всех психологических функций. Такая высшая память, подчи­ненная власти самого человека — его мышлению и воле, отличается от первич­ной, биологической памяти не только сво­ей структурой и способом своей деятель­ности, но также и своим отношением к личности в целом. Это значит, что вместе с культурной трансформацией памяти и само использование прошлого опыта, со­хранением которого мы обязаны именно памяти, принимает новые и высшие фор­мы: приобретая господство над своей па­мятью, мы освобождаем все наше поведе­ние из-под слепой власти автоматического, стихийного воздействия прошлого.

А.Н.Леонтьев

ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ И СОЗНАНИЕ¹

1. Генезис сознания

Деятельность субъекта — внешняя и внутренняя — опосредствуется и регули­руется психическим отражением реаль­ности. То, что в предметном мире высту­пает для субъекта как мотивы, цели и условия его деятельности, должно быть им так или иначе воспринято, представлено, понято, удержано и воспроизведено в его памяти: это же относится к процессам его деятельности и к самому себе — к его со­стояниям, свойствам, особенностям. Таким образом, анализ деятельности приводит нас к традиционным темам психологии. Од­нако теперь логика исследования обора­чивается: проблема проявления психичес­ких процессов превращается в проблему их происхождения, их порождения теми общественными связями, в которые всту­пает человек в предметном мире.

Психическая реальность, которая не­посредственно открывается нам, — это субъективный мир сознания. Потребова­лись века, чтобы освободиться от отожде­ствления психического и сознательного. Удивительно то многообразие путей, кото­рые вели к их различению в философии, психологии, физиологии: достаточно на­звать имена Г. Лейбница, Г. Фехнера, З.Фрейда, И.М. Сеченова и И.П. Павлова.

Решающий шаг состоял в утверждении идеи о разных уровнях психического от­ражения. С исторической, генетической

точки зрения это означало признание су­ществования досознательной психики животных и появления у человека каче­ственно новой ее формы — сознания. Так возникли новые вопросы: о той объектив­ной необходимости, которой отвечает воз­никающее сознание, о том, что его порож­дает, о его внутренней структуре.

Сознание в своей непосредственности есть открывающаяся субъекту картина мира, в которую включен и он сам, его действия и состояния. Перед неискушен­ным человеком наличие у него этой субъективной картины не ставит, разуме­ется, никаких теоретических проблем: перед ним мир, а не мир и картина мира. В этом стихийном реализме заключает­ся настоящая, хотя и наивная правда. Другое дело — отождествление психичес­кого отражения и сознания, это не более чем иллюзия нашей интроспекции.

Она возникает из кажущейся неогра­ниченной широты сознания. Спрашивая себя, сознаем ли мы то или иное явление, мы ставим перед собой задачу на осозна­ние и, конечно, практически мгновенно решаем ее. Понадобилось изобрести тахи-стоскопическую методику, чтобы экспери­ментально разделить "поле восприятия" и "поле сознания".

С другой стороны, хорошо известные и легко воспроизводимые в лабораторных ус­ловиях факты говорят о том, что человек способен осуществлять сложные приспо­собительные процессы, управляемые пред­метами обстановки, вовсе не отдавая себе отчета в наличии их образа; он обходит препятствия и даже манипулирует веща­ми, как бы "не видя" их.

Другое дело, если нужно сделать или изменить вещь по образцу или изобразить некоторое предметное содержание. Когда я выгибаю из проволоки или рисую, ска­жем, пятиугольник, то я необходимо сопо­ставляю имеющееся у меня представление с предметными условиями, с этапами его реализации в продукте, внутренне приме­риваю одно к другому. Такие сопоставле­ния требуют, чтобы мое представление выступило для меня как бы в одной плос­кости с предметным миром, не сливаясь, однако, с ним. Особенно ясно это в задачах,

¹ Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность // Избранные психологические произведе­ния: В 2 т. М.: Педагогика, 1983. Т. П. С. 166—186.

для решения которых нужно предваритель­но осуществить "в уме" взаимные простран­ственные смещения образов объектов, со­относимых между собой; такова, например, задача, требующая мысленного поворачи­вания фигуры, вписываемой в другую фи­гуру.

Исторически необходимость такого "предстояния" (презентированности) пси­хического образа субъекту возникает лишь при переходе от приспособительной дея­тельности животных к специфической для человека производственной, трудовой дея­тельности. Продукт, к которому теперь стремится деятельность, актуально еще не существует. Поэтому он может регулиро­вать деятельность лишь в том случае, если он представлен для субъекта в такой фор­ме, которая позволяет сопоставить его с исходным материалом (предметом труда) и его промежуточными преобразованиями. Более того, психический образ продукта как цели должен существовать для субъек­та так, чтобы он мог действовать с этим образом — видоизменять его в соответ­ствии с наличными условиями. Такие об­разы и суть сознательные образы, созна­тельные представления — словом, суть явления сознания.

Сама по себе необходимость возникно­вения у человека явлений сознания, ра­зумеется, еще ничего не говорит о процес­се их порождения. Она, однако, ясно ставит задачу исследования этого процесса, зада­чу, которая в прежней психологии вооб­ще не возникала. Дело в том, что в рам­ках традиционной диодической схемы объект —> субъект феномен сознания у субъекта принимался без всяких объяс­нений, если не считать истолкований, до­пускающих существование под крышкой нашего черепа некоего наблюдателя, созер­цающего картины, которые ткут в мозге нервные физиологические процессы.

Впервые метод научного анализа по­рождения и функционирования человечес­кого сознания — общественного и инди­видуального — был открыт Марксом. В результате, как это подчеркивает один из современных авторов, предмет исследова­ния сознания переместился от субъектив­ного индивида на социальные системы де-

ятельности, так что метод внутреннего на­блюдения и понимающей интроспекции, долгое время монопольно владевший ис­следованиями сознания, затрещал по швам"¹. На немногих страницах невоз­можно, разумеется, охватить сколько-ни­будь полно даже главные вопросы марк­систской теории сознания. Не претендуя на это, я ограничусь лишь некоторыми по­ложениями, которые указывают пути ре­шения проблемы деятельности и сознания в психологии.

Очевидно, что объяснение природы со­знания лежит в тех же особенностях чело­веческой деятельности, которые создают его необходимость: в ее объективно-предмет­ном, продуктивном характере.

Трудовая деятельность запечатлевает­ся в своем продукте. Происходит, говоря словами Маркса, переход деятельности в покоящееся свойство. Переход этот пред­ставляет собой процесс вещественного воп­лощения предметного содержания дея­тельности, которое презентируется теперь субъекту, т.е. предстает перед ним в фор­ме образа воспринимаемого предмета.

Иначе говоря, в самом первом прибли­жении порождение сознания рисуется так: представление, управляющее деятель­ностью, воплощаясь в предмете, получает свое второе, "объективированное" суще­ствование, доступное чувственному воспри­ятию; в результате субъект как бы ви­дит свое представление во внешнем мире; дублируясь, оно осознается. Схема эта является, однако, несостоятельной. Она возвращает нас к прежней субъективно-эмпирической, по сути идеалистической, точке зрения, которая как раз и выделя­ет прежде всего то обстоятельство, что указанный переход имеет в качестве сво­ей необходимой предпосылки сознание — наличие у субъекта представлений, наме­рений, мысленных планов, схем или "мо­делей"; что эти психические явления и объективируются в деятельности и ее продуктах. Что же касается самой дея­тельности субъекта, то, управляемая созна­нием, она выполняет по отношению к его содержанию лишь передаточную функ­цию и функцию их "подкрепления — неподкрепления".

¹ Мамардашвили М. К. Анализ сознания в работах Маркса // Вопросы философии. 1968. № 6. С. 14.

Однако главное состоит вовсе не в том, чтобы указать на активную, управляющую роль сознания. Главная проблема заклю­чается в том, чтобы понять сознание как субъективный продукт, как преобразован­ную форму проявления тех общественных по своей природе отношений, которые осу­ществляются деятельностью человека в предметном мире.

Деятельность является отнюдь не про­сто выразителем и переносчиком психи­ческого образа, который объективируется в ее продукте. В продукте запечатлевается не образ, а именно деятельность, то пред­метное содержание, которое она объектив­но несет в себе.

Переходы субъект —> деятельность —> предмет образуют как бы круговое дви­жение, поэтому может казаться безразлич­ным, какое из его звеньев или моментов взять в качестве исходного. Однако это вовсе не движение в заколдованном кру­ге. Круг этот размыкается, и размыкается именно в самой чувственно-практической деятельности.

Вступая в прямое соприкосновение с предметной действительностью и подчи­няясь ей, деятельность видоизменяется, обо­гащается, в этой своей обогащенности она кристаллизируется в продукте. Осуществ­ленная деятельность богаче, истиннее, чем предваряющее ее сознание. При этом для сознания субъекта вклады, которые вно­сятся его деятельностью, остаются скры­тыми; отсюда и происходит, что сознание может казаться основой деятельности.

Выразим это иначе. Отношения про­дуктов предметной деятельности, реализу­ющей связи, отношения общественных ин­дивидов выступают для них как явления их сознания. Однако в действительности за этими явлениями лежат упомянутые объективные связи и отношения, хотя и не в явной, а в снятой, скрытой от субъек­та форме. Вместе с тем явления созна­ния составляют реальный момент в дви­жении деятельности. В этом и заключа­ется их не "эпифеноменальность", их

существенность. Как верно отмечает В. П. Кузьмин, сознательный образ выс­тупает в функции идеальной меры, кото­рая овеществляется в деятельности¹.

Подход к сознанию, о котором идет речь, в корне меняет постановку важней­шей для психологии проблемы — пробле­мы соотношения субъективного образа и внешнего предмета. Он уничтожает ту мистификацию этой проблемы, которую создает в психологии многократно упомя­нутый мною постулат непосредственнос­ти. Ведь если исходить из допущения, что внешние воздействия непосредственно вы­зывают в нас, в нашем мозге, субъектив­ный образ, то тотчас встает вопрос, как же происходит, что образ этот выступает как существующий вне нас, вне нашей субъективности — в координатах внеш­него мира.

В рамках постулата непосредственнос­ти ответить на этот вопрос можно, только допустив процесс вторичного, так сказать, проецирования психического образа вов­не. Теоретическая несостоятельность та­кого допущения очевидна², к тому же оно находится в явном противоречии с факта­ми, которые свидетельствуют о том, что пси­хический образ с самого начала уже "от­несен" к внешней по отношению к мозгу субъекта реальности и что он не проеци­руется во внешний мир, а, скорее, вычерпы­вается из него³. Конечно, когда я говорю о "вычерпывании", то это не более чем мета­фора. Она, однако, выражает реальный, до­ступный научному исследованию процесс — процесс присвоения субъектом предмет­ного мира в его идеальной форме, в форме сознательного отражения.

Этот процесс первоначально возника­ет в той же системе объективных отно­шений, в которой происходит переход предметного содержания деятельности в ее продукт. Но для того чтобы процесс этот реализовался, недостаточно, чтобы продукт деятельности, впитавший ее в себя, предстал перед субъектом своими ве­щественными свойствами; должна про-

¹ См.: История марксистской диалектики. М., 1971. С. 181— 184.

² См.: Рубинштейн С. Л. Бытие и сознание. М., 1957. С. 34; Лекторский BJL Проблема субъекта и объекта в классической и современной буржуазной философии. М., 1965; Брушлинский А.В. О некоторых методах моделирования в психологии // Методологические и теоретические пробле­мы психологии. М., 1969. С. 148—254.

³ См.: Леонтьев А.Н. Образ и модель // Вопросы психологии. 1970. № 2.

изойти такая его трансформация, в ре­зультате которой он мог бы выступить как познаваемый субъектом, т.е. идеаль­но. Трансформация эта происходит по­средством функционирования языка, яв­ляющегося продуктом и средством общения между собой участников произ­водства. Язык несет в своих значениях (понятиях) то или другое предметное со­держание, но содержание, полностью ос­вобожденное от своей вещественности. Так, пища является, конечно, веществен­ным предметом, значение же слова "пища" не содержит в себе ни грамма пищевого вещества. При этом и сам язык тоже имеет свое вещественное существование, свою материю; однако язык, взятый по отношению к означаемой реальности, яв­ляется лишь формой ее бытия, как и те вещественные мозговые процессы индиви­дов, которые реализуют ее осознание¹^..^

2. Чувственная ткань сознания

Развитое сознание индивидов характе­ризуется своей психологической много­мерностью.

В явлениях сознания мы обнаружива­ем прежде всего их чувственную ткань. Эта ткань и образует чувственный состав конкретных образов реальности, актуаль­но воспринимаемой или всплывающей в памяти, относимой к будущему или даже только воображаемой. Образы эти разли­чаются по своей модальности, чувственно­му тону, степени ясности, большей или меньшей устойчивости и т. д. Обо всем этом написаны многие тысячи страниц. Однако эмпирическая психология посто­янно обходила важнейший с точки зрения проблемы сознания вопрос: о той особой функции, которую выполняют в сознании его чувственные элементы. Точнее, этот вопрос растворялся в косвенных пробле­мах, таких, как проблема осмысленности восприятия или проблема роли речи (язы­ка) в обобщении чувственных данных.

Особая функция чувственных образов сознания состоит в том, что они придают

реальность сознательной картине мира, от­крывающейся субъекту. Что, иначе гово­ря, именно благодаря чувственному содер­жанию сознания мир выступает для субъекта как существующий не в созна­нии, а вне его сознания — как объектив­ное "поле" и объект его деятельности.

Это утверждение может показаться парадоксальным, потому что исследования чувственных явлений издавна исходили из позиций, приводивших, наоборот, к идее об их "чистой субъективности", "иероглифич-ности". Соответственно, чувственное содер­жание образов представлялось не как осу­ществляющее непосредственную связь сознания с внешним миром², а, скорее, как отгораживающее от него.

В послегельмгольцевский период экс­периментальное изучение процессов пер­цепции ознаменовалось огромными успе­хами, так что психология восприятия наводнена сейчас великим множеством разнообразных фактов и частных гипотез. Но вот что удивительно: несмотря на эти успехи, теоретическая позиция Г. Гельм-гольца осталась непоколебленной.

Правда, в большинстве психологичес­ких работ она присутствует невидимо, за кулисами. Лишь немногие обсуждают ее серьезно и открыто, как, например, Р. Гре­гори — автор самых, пожалуй, увлекатель­ных современных книг о зрительном вос­приятии³.

Сила позиции Г. Гельмгольца в том, что, изучая физиологию зрения, он понял невозможность вывести образы предметов непосредственно из ощущений, отождест­вить их с теми "узорами", которые све­товые лучи рисуют на сетчатке глаза. В рамках понятийного строя естествозна­ния того времени решение проблемы, предложенное Г. Гельмгольцем (а имен­но, что к работе органов чувств необходи­мо присоединяется работа мозга, строяще­го по сенсорным намекам гипотезы о предметной действительности), было един­ственно возможным.

Дело в том, что предметные образы со­знания мыслились как некоторые психи­ческие вещи, зависящие от других вещей, составляющих их внешнюю причину.

¹ См.: Ильенков Э.В. Идеальное // Философская энциклопедия. М., 1962. Т. 2.

² См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 18. С. 46.

³ См.: Грегори Р. Разумный глаз. М., 1972.

Иначе говоря, анализ шел в плоскости дво­якой абстракции, которая выражалась, с одной стороны, в изъятии сенсорных про­цессов из системе деятельности субъекта, а с другой — в изъятии чувственных об­разов из системы человеческого сознания. Сама идея системности объекта научного познания оставалась неразработанной.

В отличие от подхода, рассматривающе­го явления в их изолированности, систем­ный анализ сознания требует исследовать "образующие" сознания в их внутренних отношениях, порождаемых развитием форм связи субъекта с действительностью, и, значит, прежде всего со стороны той функции, которую каждое из них выполня­ет в процессах презентирования (представ-ленности) субъекту картины мира.

Чувственные содержания, взятые в си­стеме сознания, не открывают прямо сво­ей функции, субъективно она выражает­ся лишь косвенно — в безотчетном переживании "чувства реальности". Одна­ко она тотчас обнаруживает себя, как только возникает нарушение или извра­щение рецепции внешних воздействий. Так как свидетельствующие об этом фак­ты имеют для психологии сознания прин­ципиальное значение, то я приведу неко­торые из них.

Очень яркое проявление функции чув­ственных образов в сознании реального мира мы наблюдали в исследовании вос­становления предметных действий у ране­ных минеров, полностью ослепших и одно­временно потерявших кисти обеих рук. Так как у них была произведена восстано­вительная хирургическая операция, свя­занная с массивным смещением мягких тканей предплечий, то они утрачивали также и возможность осязательного вос­приятия предметов руками (явление асим-болии). Оказалось, что при невозможнос­ти зрительного контроля эта функция у них не восстанавливалась, соответственно у них не восстанавливались и предметные ручные движения. В результате через не-

сколько месяцев после ранения у больных появлялись необычные жалобы: несмотря на ничем не затрудненное речевое обще­ние с окружающими и при полной сохран­ности умственных процессов, внешний пред­метный мир постепенно становился для них "исчезающим". Хотя словесные понятия (значения слов) сохраняли у них свои ло­гические связи, они, однако, постепенно утрачивали свою предметную отнесен­ность. Возникала поистине трагическая картина разрушения у больных чувства реальности. "Я обо всем как читал, а не видел... Вещи от меня все дальше" — так описывает свое состояние один из ослеп­ших ампутантов. Он жалуется, что когда с ним здороваются, "то как будто и челове­ка нет"¹.

Сходные явления потери чувства реаль­ности наблюдаются и у нормальных испы­туемых в условиях искусственной инвер­сии зрительных впечатлений. Еще в конце прошлого столетия М. Страттон в своих классических опытах с ношением специ­альных очков, переворачивающих изобра­жение на сетчатке, отмечал, что при этом возникает переживание нереальности вос­принимаемого мира².

Требовалось понять суть тех качествен­ных перестроек зрительного образа, кото­рые открываются субъекту в виде пережи­вания нереальности зрительной картины. В дальнейшем были обнаружены такие особенности инвертированного зрения, как трудность идентификации знакомых пред­метов³ и особенно человеческих лиц⁴, его аконстантность⁵ и т. п.

Отсутствие прямой отнесенности инвер­тированного зрительного образа к объек­тивному предметному миру свидетельству­ет о том, что на уровне рефлектирующего сознания субъект способен дифференциро­вать восприятие реального мира и свое внутреннее феноменальное поле. Первое представлено сознательными "значимыми" образами, второе — собственно чувствен­ной тканью. Иначе говоря, чувственная

¹ Леонтьев А. Н., Запорожец А. В. Восстановление движений. М., 1945. С. 75.

² См. Stratton M. Some preliminary experiments in vision without inversion of the retinal image // Psychological Review. 1897. № 4.

³ cm. Gaffron M. Perceptual experience: an analysis of its relation to the external world through internal processings // Psychology: A Study of a Science. 1963. Vol. 4.

⁴ cm. Yin E. Looking an upside-down face // Journal of Experimental Psychology. 1969. Vol. 81 (1).

⁵ См.: Логвиненко А. Д., Сталин В. В. Восприятие инверсии поля зрения // Эргономика: Труды ВНИИТЭ. М., 1973. Вып. 6.

ткань образа может быть представлена в сознании двояко: либо как то, в чем су­ществует для субъекта предметное содер­жание (и это составляет обычное, "нормаль­ное" явление), либо сама по себе. В отличие от нормальных случаев, когда чувственная ткань и предметное содержание слиты меж­ду собой, их несовпадение обнаруживается либо в результате специально направлен­ной интроспекции¹, либо в специальных экспериментальных условиях, особенно от­четливо в опытах с длительной адаптаци­ей к инвертированному зрению². Сразу после надевания инвертирующих призм субъекту презентируется лишь чувствен­ная ткань зрительного образа, лишенная предметного содержания. Дело в том, что при восприятии мира через меняющие про­екцию оптические устройства видимые образы трансформируются в сторону их наибольшего правдоподобия; другими сло­вами, при адаптации к оптическим иска­жениям происходит не просто иное "деко­дирование" проекционного образа, а сложный процесс построения воспринима­емого предметного содержания, имеющего определенную предметную логику, отлич­ную от "проекционной логики" сетчаточ-ного образа. Поэтому невозможность вос­приятия предметного содержания в начале эксперимента с инверсией связана с тем, что в сознании субъекта образ представ­лен лишь его чувственной тканью. В даль­нейшем же перцептивная адаптация со­вершается как своеобразный процесс восстановления предметного содержания зрительного образа в его инвертированной чувственной ткани³.

Возможность дифференцирования фе­номенального поля и предметных "значи­мых" образов, по-видимому, составляет осо­бенность только человеческого сознания, благодаря которой человек освобождается от рабства чувственных впечатлений, ког­да они извращаются случайными услови-

ями восприятия. Любопытны в этой связи эксперименты с обезьянами, которым на­девали очки, инвертирующие сетчаточный образ; оказалось, что, в отличие от челове­ка, у обезьян это полностью разрушает их поведение и они впадают на длительный срок в состояние инактивности⁴.<...>

3. Значение как проблема психологии сознания

<...> У человека чувственные образы приобретают новое качество, а именно свою означенность. Значения и являются важ­нейшими "образующими" человеческого сознания.

Как известно, выпадение у человека даже главных сенсорных систем — зре­ния и слуха — не уничтожает сознания. Даже у слепоглухонемых детей в резуль­тате овладения ими специфически челове­ческими операциями предметного дей­ствия и языком (что, понятно, может происходить лишь в условиях специаль­ного воспитания) формируется нормаль­ное сознание, отличающееся от сознания видящих и слышащих людей только сво­ей крайне бедной чувственной тканью⁵. Другое дело, когда в силу тех или иных обстоятельств "гоминизация" деятельнос­ти и общения не происходит. В этом слу­чае, несмотря на полную сохранность сен-сомоторной сферы, сознание не возникает. Это явление (назовем его феноменом Кас­пара Гаузера) сейчас широко известно.

Итак, значения преломляют мир в созна­нии человека. Хотя носителем значений является язык, но язык не демиург значе­ний. За языковыми значениями скрывают­ся общественно выработанные способы (опе­рации) действия, в процессе которых люди изменяют и познают объективную реаль­ность. Иначе говоря, в значениях представ­лена преобразованная и свернутая в мате-

¹ Это дало основание ввести понятие "видимое поле" в отличие от понятия "видимый мир" // Gibson J. J. Perception of the Visual World. Boston, 1950.

² См.: Логвиненко А. Д. Инвертированное зрение и зрительный образ // Вопросы психологии. 1974. № 5.

³ См.: Логвиненко А. Д. Перцептивная деятельность при инверсии сетчаточного образа // Вос­приятие и деятельность. М., 1975.

⁴ См. Foley J. В. An experimental investigation of the visual field in the Resus monkey // Journal of Genetic Psychology. 1940. № 56.

⁵ См.: Мещеряков А. И. Слепоглухонемые дети. М., 1974; Гургенидзе Г. С., Ильенков Э. В. Выда­ющееся достижение советской науки // Вопросы философии. 1975. № 6.

рии языка идеальная форма существования предметного мира, его свойств, связей и от­ношений, раскрытых совокупной обще­ственной практикой. Поэтому значения сами по себе, т. е. в абстракции от их функ­ционирования в индивидуальном сознании, столь же "не психологичны", как и та обще­ственно познанная реальность, которая ле­жит за ними¹.

Значения составляют предмет изуче­ния в лингвистике, семиотике, логике. Вместе с тем в качестве одной из "обра­зующих" индивидуальное сознание они необходимо входят в круг проблем пси­хологии. Главная трудность психологичес­кой проблемы значения состоит в том, что в ней воспроизводятся все те противоре­чия, на которые наталкивается более широкая проблема соотношения логичес­кого и психологического в мышлении, ло­гике и психологии понятия.

В рамках субъективно-эмпирической психологии эта проблема решалась в том смысле, что понятия (словесные значения) являются психологическим продуктом — продуктом ассоциирования и генерализа­ции впечатлений в сознании индивидуаль­ного субъекта, результаты которых закреп­ляются за словами. Эта точка зрения нашла, как известно, свое выражение не только в психологии, но и в концепциях, психологизирующих логику.

Другая альтернатива заключается в признании, что понятия и операции с по­нятиями управляются объективными ло­гическими законами; что психология имеет дело только с отклонениями от этих зако­нов, которые наблюдаются в примитивном мышлении, в условиях патологии или при сильных эмоциях; что, наконец, в задачу психологии входит изучение онтогенети­ческого развития понятий и мышления. Исследование этого процесса и заняло в психологии мышления главное место. До­статочно указать на труды Ж. Пиаже, Л.С. Выготского и на многочисленные со­ветские и зарубежные работы по психоло­гии обучения.

Исследования формирования у детей понятий и логических (умственных) опе-

рации внесли очень важный вклад в на­уку. Было показано, что понятия отнюдь не формируются в голове ребенка по типу образования чувственных генетических образов, а представляют собой результат процесса присвоения "готовых", историчес­ки выработанных значений и что процесс этот происходит в деятельности ребенка, в условиях общения с окружающими людь­ми. Обучаясь выполнению тех или иных действий, он овладевает соответствующи­ми операциями, которые в их сжатой, иде­ализированной форме и представлены в значении.

Само собой разумеется, что первона­чально процесс овладения значениями про­исходит во внешней деятельности ребенка с вещественными предметами и в симпрак-сическом общении. На ранних стадиях ребенок усваивает конкретные, непосред­ственно предметно отнесенные значения; впоследствии ребенок овладевает также и собственно логическими операциями, но тоже в их внешней, экстериоризированной форме — ведь иначе они вообще не могут быть коммуницированы. Интериоризуясь, они образуют отвлеченные значения, по­нятия, а их движение составляет внутрен­нюю умственную деятельность, деятель­ность "в плане сознания".

Этот процесс подробно изучался послед­ние годы П. Я. Гальпериным, который выдвинул стройную теорию, названную им "теорией поэтапного формирования ум­ственных действий и понятий"; одновре­менно им развивалась концепция об ори­ентировочной основе действий, о ее особенностях и о соответствующих ей ти­пах обучения².

Теоретическая и практическая продук­тивность этих и идущих вслед за ними многочисленных исследований является бесспорной. Вместе с тем проблема, кото­рой они посвящены, была с самого начала жестко ограничена; это проблема целенап­равленного, "не стихийного" формирования умственных процессов по извне заданным "матрицам" — "параметрам". Соответствен­но, анализ сосредоточился на выполнении заданных действий; что же касается их

¹ В данном контексте нет необходимости жестко различать понятия и словесные значения, логические операции и операции значения.

² См.: Гальперин П. Я. Развитие исследований по формированию умственных действий // Пси­хологическая наука в СССР. М., 1959. Т. 1; его же. Психология мышления и учение о поэтапном формировании умственных действий // Исследования мышления в советской психологии. М., 1966.

порождения, т. е. процесса целеобразова-ния и мотивации деятельности (в данном случае учебной), которую они реализуют, то это осталось за пределами прямого ис­следования. Понятно, что при этом усло­вии нет никакой необходимости различать в системе деятельности собственно дей­ствия и способы их выполнения, не возни­кает необходимости системного анализа индивидуального сознания.

Сознание как форма психического от­ражения, однако, не может быть сведено к функционированию усвоенных извне зна­чений, которые, развертываясь, управляют внешней и внутренней деятельностью субъекта. Значения и свернутые в них опе­рации сами по себе, т. е. в своей абстрак­ции от внутренних отношений системы деятельности и сознания, вовсе не являют­ся предметом психологии. Они становят­ся им, лишь будучи взяты в этих отноше­ниях, в движении их системы.

Это вытекает из самой природы пси­хического. Как уже говорилось, психичес­кое отражение возникает в результате раздвоения жизненных процессов субъек­та на процессы, осуществляющие его пря­мые биотические отношения, и "сигналь­ные" процессы, которые опосредствуют их; развитие внутренних отношений, порож­даемых этим раздвоением, и находит свое выражение в развитии структуры дея­тельности, а на этой основе — также в развитии форм психического отражения. В дальнейшем, на уровне человека, проис­ходит такая трансформация этих форм, которая приводит к тому, что, фиксиру­ясь в языке (языках), они приобретают квазисамостоятельное существование в ка­честве объективных идеальных явлений. При этом они постоянно воспроизводят­ся процессами, совершающимися в голо­вах конкретных индивидов. Последнее и составляет внутренний "механизм" их передачи от поколения к поколению и условие их обогащения посредством ин­дивидуальных вкладов.

Здесь мы вплотную подходим к про­блеме, которая является настоящим кам­нем преткновения для психологического анализа сознания. Это проблема особенно­стей функционирования знаний, понятий, мысленных моделей, с одной стороны, в си-

стеме отношений общества, в обществен­ном сознании, а с другой — в деятельности индивида, реализующей его общественные связи, в его сознании.

Как уже говорилось, сознание обязано своим возникновением происходящему в труде выделению действий, познаватель­ные результаты которых абстрагируются от живой целостности человеческой дея­тельности и идеализируются в форме язы­ковых значений. Коммуницируясь, они становятся достоянием сознания индиви­дов. При этом они отнюдь не утрачива­ют своей абстрагированности; они несут в себе способы, предметные условия и ре­зультаты действий, независимо от субъек­тивной мотивации деятельности людей, в которой они формируются. На ранних этапах, когда еще сохраняется общность мотивов деятельности участников коллек­тивного труда, значения как явления ин­дивидуального сознания находятся в от­ношениях прямой адекватности. Это отношение, однако, не сохраняется. Оно разлагается вместе с разложением перво­начальных отношений индивидов к мате­риальным условиям и средствам произ­водства, возникновением общественного разделения труда и частной собственнос­ти¹. В результате общественно выработан­ные значения начинают жить в сознании индивидов как бы двойной жизнью. Рож­дается еще одно внутреннее отношение, еще одно движение значений в системе индивидуального сознания.

Это особое внутреннее отношение про­являет себя в самых простых психологи­ческих фактах. Так, например, все учащи­еся постарше, конечно, отлично понимают значение экзаменационной отметки и вы­текающих из нее следствий. Тем не менее отметка может выступить для сознания каждого из них существенно по-разному: скажем, как шаг (или препятствие) на пути к избранной профессии, или как способ утверждения себя в глазах окружающих, или как-нибудь иначе. Вот это-то обстоя­тельство и ставит психологию перед необ­ходимостью различать сознаваемое объек­тивное значение и его значение для субъекта. Чтобы избежать удвоения тер­минов, я предпочитаю говорить в послед­нем случае о личностном смысле. Тогда

¹ См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч.. Т. 46. Ч. 1. С. 17—48.

приведенный пример может быть выражен так: значение отметки способно приобре­тать в сознании учащихся разный лично­стный смысл.

Хотя предложенное мною понимание соотношения понятий значения и смысла было неоднократно пояснено, оно все же нередко интерпретируется совершенно не­правильно. По-видимому, нужно вернуть­ся к анализу понятия личностного смысла еще раз.

Прежде всего несколько слов об объ­ективных условиях, приводящих к диф­ференциации в индивидуальном сознании значений и смыслов. В своей известной ста­тье, посвященной критике А. Вагнера, Маркс отмечает, что присваиваемые людь­ми предметы внешнего мира первоначаль­но словесно обозначались ими как сред­ства удовлетворения их потребностей, как то, что является для них "благами". "...Они приписывают предмету характер полезности, как будто присущий самому предмету"¹, — говорит Маркс. Эта мысль оттеняет очень важную черту сознания на ранних этапах развития, а именно, что пред­меты отражаются в языке и сознании слит­но с конкретизованными (опредмеченны-ми) в них потребностями людей. Однако в дальнейшем эта слитность разрушается. Неизбежность ее разрушения заложена в объективных противоречиях товарного производства, которое порождает противо­положность конкретного и абстрактного труда, ведет к отчуждению человеческой деятельности.

Эта проблема неизбежно возникает пе­ред анализом, понимающим всю ограни­ченность представления о том, что значе­ния в индивидуальном сознании являются лишь более или менее полными и совер­шенными проекциями "надындивидуаль­ных" значений, существующих в данном обществе. Она отнюдь не снимается и ссыл­ками на тот факт, что значения преломля­ются конкретными особенностями инди­вида, его прежним опытом, своеобразием его установок, темперамента и т.д.

Проблема, о которой идет речь, возни­кает из реальной двойственности суще­ствования значений для субъекта. Послед­няя состоит в том, что значения выступают перед субъектом и в своем независимом

существовании — в качестве объектов его сознания и вместе с тем в качестве спосо­бов и "механизма" осознания, т. е. функ­ционируя в процессах, презентирующих объективную действительность. В этом функционировании значения необходимо вступают во внутренние отношения, кото­рые связывают их с другими "образующи­ми" индивидуального сознания; в этих внутренних отношениях они единственно и обретают свою психологическую харак­теристику.

Выразим это иначе. Когда в психичес­кое отражение мира индивидуальным субъектом вливаются идеализированные в значениях продукты общественно-исто­рической практики, то они приобретают новые системные качества. Раскрытие этих качеств и составляет одну из задач психо­логической науки.

Наиболее трудный пункт создается здесь тем. что значения ведут двойную жизнь. Они производятся обществом и имеют свою историю в развитии языка, в развитии форм общественного сознания; в них выражается движение человеческой науки и ее познавательных средств, а так­же идеологических представлений обще­ства — религиозных, философских, поли­тических. В этом объективном своем бытии они подчиняются общественно-ис­торическим законам и вместе с тем внут­ренней логике своего развития.

При всем неисчерпаемом богатстве, при всей многосторонности этой жизни значений (подумать только — все науки занимаются ею!) в ней остается полнос­тью скрытой другая их жизнь, другое их движение — их функционирование в про­цессах деятельности и сознания конкрет­ных индивидов, хотя посредством этих процессов они только и могут существо­вать.

В этой второй своей жизни значения индивидуализируются и "субъективиру­ются", но лишь в том смысле, что непос­редственно их движение в системе отно­шений общества в них уже не содержится; они вступают в иную систему отношений, в иное движение. Но вот что замечатель­но: они при этом отнюдь не утрачивают своей общественно-исторической природы, своей объективности.

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 19. С. 378. 394

Одна из сторон движения значений в сознании конкретных индивидов состоит в том "возвращении" их к чувственной пред­метности мира, о котором шла речь выше. В то время как в своей абстрактности, в своей "надындивидуальности" значения безразличны к формам чувственности, в которых мир открывается конкретному субъекту (можно сказать, что сами по себе значения лишены чувственности), их функ­ционирование в осуществлении его реаль­ных жизненных связей необходимо предпо­лагает их отнесенность к чувственным впечатлениям. Конечно, чувственно-пред­метная отнесенность значений в сознании субъекта может быть не прямой, она может реализоваться через как угодно сложные цепи свернутых в них мыслительных опе­раций, особенно когда значения отражают действительность, которая выступает лишь в своих отдаленных косвенных формах. Но в нормальных случаях эта отнесенность всегда существует и исчезает только в продуктах их движения, в их экстериори-зациях.

Другая сторона движения значений в системе индивидуального сознания состо­ит в особой их субъективности, которая выражается в приобретаемой ими пристра­стности. Сторона эта, однако, открывает себя лишь при анализе внутренних отно­шений, связывающих значения с еще од­ной "образующей" сознания — личност­ным смыслом.

4. Личностный смысл

Психология издавна описывала субъек­тивность, пристрастность человеческого сознания. Ее проявления видели в избира­тельности внимания, в эмоциональной ок­рашенности представлений, в зависимости познавательных процессов от потребностей и влечений. В свое время Г. Лейбниц вы­разил эту зависимость в известном афо­ризме: "...если бы геометрия так же про­тиворечила нашим страстям и нашим интересам, как нравственность, то мы бы также спорили против нее и нарушали ее вопреки всем доказательствам Эвклида и Архимеда..."¹.

Трудности заключались в психологи­ческом объяснении пристрастности созна-

ния. Явления сознания казались имеющи­ми двойную детерминацию — внешнюю и внутреннюю. Соответственно, они тракто­вались как якобы принадлежащие к двум разным сферам психики: сфере познава­тельных процессов и сфере потребностей, аффективности. Проблема соотношения этих сфер — решалась ли она в духе раци­оналистических концепций или в духе психологии глубинных переживаний — неизменно интерпретировалась с антропо­логической точки зрения, с точки зрения взаимодействия разных по своей природе факторов-сил.

Однако действительная природа как бы двойственности явлений индивидуально­го сознания лежит не в их подчиненности этим независимым факторам.

Не будем вдаваться здесь в те особен­ности, которые отличают в этом отноше­нии различные общественно-экономичес­кие формации. Для общей теории индивидуального сознания главное состо­ит в том, что деятельность конкретных ин­дивидов всегда остается "втиснутой" (insere) в наличные формы проявления этих объективных противоположностей, которые и находят свое косвенное фено­менальное выражение в их сознании, в его особом внутреннем движении.

Деятельность человека исторически не меняет своего общего строения, своей "мак­роструктуры". На всех этапах историческо­го развития она осуществляется сознатель­ными действиями, в которых совершается переход целей в объективные продукты, и подчиняется побуждающим ее мотивам. Что радикально меняется, так это характер отно­шений, связывающих между собой цели и мотивы деятельности.

Эти отношения и являются психологи­чески решающими. Дело в том, что для само­го субъекта осознание и достижение им кон­кретных целей, овладение средствами и операциями действия есть способ утвержде­ния его жизни, удовлетворения и развития его материальных и духовных потребностей, опредмеченных и трансформированных в мотивах его деятельности. Безразлично, осоз­наются или не осознаются субъектом моти­вы, сигнализируют ли они о себе в форме переживаний интереса, желания или страс­ти; их функция, взятая со стороны сознания,

¹ Лейбниц Г. В. Новые опыты о человеческом разуме. М.; Л., 1936. С. 88.

состоит в том, что они как бы "оценивают" жизненное значение для субъекта объектив­ных обстоятельств и его действий в этих обстоятельствах, придают им личностный смысл, который прямо не совпадает с пони­маемым объективным их значением. При определенных условиях несовпадение смыс­лов и значений в индивидуальном созна­нии может приобретать характер настоя­щей чуждости между ними, даже их противопоставленности.

В товарном обществе эта чуждость воз­никает необходимо и притом у людей, сто­ящих на обоих общественных полюсах. На­емный рабочий, конечно, отдает себе отчет в производимом им продукте, иначе гово­ря, он выступает перед ним в его объектив­ном значении (Bedeutung), по крайней мере в пределах, необходимых для того, чтобы он мог разумно выполнять свои трудовые функции. Но смысл (Sinn) его труда для него самого заключается не в этом, а в за­работке, ради которого он работает. "Смысл двенадцатичасового труда заключается для него не в том, что он ткет, прядет, сверлит и т. д., а в том, что это — способ заработка, который дает ему возможность поесть, пой­ти в трактир, поспать"¹. Эта отчужденность проявляется и на противоположном обще­ственном полюсе: для торговцев минерала­ми, замечает Маркс, минералы не имеют смысла минералов².

Уничтожение отношений частной соб­ственности уничтожает эту противопостав­ленность значений и смыслов в сознании индивидов; их несовпадение, однако, сохра­няется.

Необходимость их несовпадения за­ложена уже в глубокой предыстории че­ловеческого сознания, в существовании у животных двух видов чувственности, опос­редствующих их поведение в предметной среде. Как известно, восприятие живот­ных ограничено воздействиями, сигналь-но связанными с удовлетворением их по­требностей, хотя бы только эвентуально, в возможности³. Но потребности могут осуществлять функцию психической ре­гуляции, лишь выступая в форме побуж-

дающих объектов (и, соответственно, средств овладения ими или защиты от них). Иначе говоря, в чувственности жи­вотных внешние свойства объектов и их способность удовлетворять те или иные потребности не отделяются друг от дру­га. Вспомним: собака в ответ на воздей­ствие условного пищевого раздражителя рвется к нему, лижет его⁴. Однако неотде­лимость восприятия животным внешне­го облика объектов от его потребностей вовсе не означает их совпадения. Напро­тив, в ходе эволюции их связи становят­ся все более подвижными и до чрезвы­чайности усложняются, сохраняется лишь невозможность их обособления. Они раз­деляются только на уровне человека, ког­да во внутренние связи обеих этих форм чувственности вклиниваются словесные значения.

Я говорю, что значения вклиниваются (хотя, может быть, лучше было бы сказать "вступают" или "погружаются"), един­ственно для того, чтобы заострить пробле­му. В самом деле: ведь в своей объектив­ности, т. е. как явления общественного сознания, значения преломляют для инди­вида объекты независимо от их отношения к его жизни, к его потребностям и мотивам. Даже для сознания утопающего соломин­ка, за которую он хватается, все же сохра­няет свое значение соломинки; другое дело, что эта соломинка — пусть только иллю­зорно — приобретает в этот момент для него смысл спасающей его жизнь.

Хотя на первоначальных этапах фор­мирования сознания значения выступают слитно с личностными смыслами, однако в этой слитности имплицитно уже содер­жится их несовпадение, которое далее не­избежно приобретает и свои открытые, эксплицированные формы. Последнее и де­лает необходимым выделять в анализе личностный смысл в качестве еще одной образующей систему индивидуального со­знания. Они-то и создают тот "утаенный", по выражению Л. С. Выготского, план со­знания, который столь часто интерпрети­руется в психологии не как формирую-

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 6. С. 432.

² См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 42. С. 122.

³ Это и послужило основанием для немецких авторов различать окружение (Umwelt) как то, что воспринимается животными, и мир (Welt), который открывается только сознанию человека.

⁴ См.: Павлов И. П. Поли. собр. соч.. Т. III. Кн. 1. С. 157.

щийся в деятельности субъектов, в раз­витии ее мотивации, а как якобы непос­редственно выражающий изначально зак­люченные в самой природе человека внутренние движущие им силы.

В индивидуальном сознании извне усва­иваемые значения действительно как бы раздвигают и одновременно соединяют между собой оба вида чувственности — чувственные впечатления внешней реальности, в которой протекает его деятельность, и формы чув­ственного переживания ее мотивов, удовлет­ворения или неудовлетворения скрываю­щихся за ними потребностей.

В отличие от значений личностные смыслы, как и чувственная ткань созна­ния, не имеют своего "надындивидуально­го", своего "непсихологического" суще­ствования. Если внешняя чувственность связывает в сознании субъекта значения с реальностью объективного мира, то лич­ностный смысл связывает их с реальнос­тью самой его жизни в этом мире, с ее мотивами. Личностный смысл и создает пристрастность человеческого сознания.

Выше говорилось о том, что в индивиду­альном сознании значения "психологизи­руются", возвращаясь к чувственно данной человеку реальности мира. Другим, и при­том решающим, обстоятельством, превра­щающим значения в психологическую ка­тегорию, является то, что, функционируя в системе индивидуального сознания, значе­ния реализуют не самих себя, а движение воплощающего в них себя личностного смысла — этого для-себя-бытия конкретно­го субъекта.

Психологически, т. е. в системе созна­ния субъекта, а не в качестве его предмета или продукта, значения вообще не суще­ствуют иначе, как реализуя те или иные смыслы, так же как его действия и опера­ции не существуют иначе, как реализуя ту или иную его деятельность, побуждаемую мотивом, потребностью. Другая сторона состоит в том, что личностный смысл — это всегда смысл чего-то: "чистый", непредмет­ный смысл есть такой же абсурд, как и не­предметное существо.

Воплощение смысла в значениях — это глубоко интимный, психологически содер­жательный, отнюдь не автоматически и од­номоментно происходящий процесс. В тво­рениях художественной литературы, в практике морального и политического вос-

питания этот процесс выступает во всей своей полноте. Научная психология знает этот процесс только в его частных выраже­ниях: в явлениях "рационализации" людь­ми их действительных побуждений, в пере­живании муки перехода от одной мысли к слову ("Я слово позабыл, что я хотел ска­зать, и мысль бесплотная в чертог теней вер­нется", — цитирует О. Э. Мандельштама Л. С. Выготский). <...>

Более пристальный анализ такого пере­воплощения личностных смыслов в адекват­ные (более адекватные) значения показыва­ет, что оно протекает в условиях борьбы за сознание людей, происходящей в обществе. Я хочу этим сказать, что индивид не просто "стоит" перед некоторой "витриной" покоя­щихся на ней значений, среди которых ему остается только сделать выбор, что эти зна­чения — представления, понятия, идеи — не пассивно ждут его выбора, а энергично вры­ваются в его связи с людьми, образующие круг его реальных общений. Если индивид в определенных жизненных обстоятельствах и вынужден выбирать, то это выбор не между значениями, а между сталкивающимися общественными позициями, которые посред­ством этих значений выражаются и осозна­ются. <...>

Не исчезает, да и не может исчезнуть, постоянно воспроизводящее себя несовпа­дение личностных смыслов, несущих в себе интенциональность, пристрастность созна­ния субъекта и "равнодушных" к нему значений, посредством которых они толь­ко и могут себя выразить. Потому-то внутреннее движение развитой системы индивидуального сознания и полно дра­матизма. Он создается смыслами, которые не могут "высказать себя" в адекватных значениях; значениями, лишенными сво­ей жизненной почвы и поэтому иногда му­чительно дискредитирующими себя в со­знании субъекта; они создаются, наконец, существованием конфликтующих между собой мотивов-целей.

Нет надобности повторять, что это внут­реннее движение индивидуального созна­ния порождается движением предметной деятельности человека, что за его драматиз­мом скрывается драматизм его реальной жизни, что поэтому научная психология сознания невозможна вне исследования деятельности субъекта, форм ее непосред­ственного существования.

В заключение я не могу не затронуть здесь проблемы так называемой "жизнен­ной психологии", психологии переживаний, которая в последнее время вновь обсужда­ется в нашей литературе¹. Из того, что было изложено, прямо вытекает, что хотя науч­ная психология не должна выбрасывать из поля своего зрения внутренний мир чело­века, но его изучение не может быть отде­лено от исследования деятельности и не составляет никакого особого направления научно-психологического исследования. То, что мы называем внутренними пережива­ниями, суть явления, возникающие на по­верхности системы сознания, в форме кото­рых сознание выступает для субъекта в своей непосредственности. Поэтому сами переживания интереса или скуки, влече­ния или угрызений совести еще не откры­вают субъекту своей природы; хотя они ка­жутся внутренними силами, движущими его деятельностью, их реальная функция состоит лишь в наведении субъекта на их действительный источник, в том, что они сигнализируют о личностном смысле собы­тий, разыгрывающихся в его жизни, застав­ляют его как бы приостановить на мгнове­ние поток своей активности, всмотреться в сложившиеся у него жизненные ценности, чтобы найти себя в них или, может быть, пересмотреть их.

Итак, сознание человека, как и сама его деятельность, не аддитивно. Это не плоскость, даже не емкость, заполненная образами и процессами. Это и не связи отдельных его "единиц", а внутреннее движение его образующих, включенное в общее движение деятельности, осуществ-

ляющей реальную жизнь индивида в об­ществе. Деятельность человека и состав­ляет субстанцию его сознания.

Психологический анализ деятельности и сознания раскрывает лишь их общие си­стемные качества и, понятно, отвлекается от особенностей специальных психических процессов — процессов восприятия и мыш­ления, памяти и научения, речевого обще­ния. Но сами эти процессы существуют только в описанных отношениях системы, на тех или иных ее уровнях. Поэтому, хотя исследования этих процессов составляют особую задачу, они отнюдь не являются независимыми от того, как решаются про­блемы деятельности и сознания, ибо это и определяет их методологию.

И наконец, главное. Анализ деятель­ности и индивидуального сознания, конеч­но, исходит из существования реального телесного субъекта. Однако первоначаль­но, т. е. до и вне этого анализа, субъект выступает лишь как некая абстрактная, психологически "не наполненная" целос­тность. Только в результате пройденного исследованием пути субъект открывает себя и конкретно-психологически — как личность. Вместе с тем обнаруживается, что анализ индивидуального сознания, в свою очередь, не может обойтись без об­ращения к категории личности. Поэтому в этот анализ пришлось ввести такие понятия, как понятия о "пристрастности сознания" и о "личностном смысле", за которыми скрывается дальнейшая, еще не затронутая проблема — проблема систем­ного психологического исследования лич­ности.

¹ См.: Бассин Ф. В. "Значащие переживания" и проблема собственно-психологической законо­мерности // Вопросы психологии. 1972. № 3. С. 105—124; Бойко Е. И. В чем состоит "развитие взглядов"? // Вопросы психологии. 1972. № 1. С. 135—141; Ветров А. А. Замечания по вопросу о предмете психологии (психология и кибернетика) // Вопросы психологии. 1972. № 2. С. 124—127; Ярошевский М. Г. Предмет психологии и ее категориальный строй // Вопросы психологии. 1971. № 5. С. 110—121.

В. В.Давыдов

[СОЗНАНИЕ И ПРОБЛЕМА ИДЕАЛЬНОГО]¹

С деятельностью человека неразрывно связаны идеальное и сознание. Исходным или всеобщим видом всех видов деятель­ности является материальное производ­ство (труд). Вместе с тем производство предполагает потребление. Характеризуя их единство, К. Маркс писал: "...Произ­водство доставляет потреблению предмет в его внешней форме, ...потребление по­лагает предмет производства идеально, как внутренний образ, как потребность, как влечение и как цель"². Потребление служит "двигателем" производства (тру­да) постольку, поскольку имеет образ предмета, потребность в нем, которые по­зволяют человеку ставить цель получе­ния этого предмета. "Внутренний образ", "потребность", "влечение", "цель" хотя и отличаются по содержанию друг от дру­га, однако могут быть объединены единым понятием идеального как способом обо­значения той стороны трудовой деятель­ности человека, которая предшествует про­изводству предмета, осуществляемому уже посредством реальных действий.

"В конце процесса труда, — отмечал К. Маркс, — получается результат, кото­рый уже в начале этого процесса имелся

в представлении человека, т.е. идеально. Человек не только изменяет форму того, что дано природой; в том, что дано при­родой, он осуществляет вместе с тем и свою сознательную цель, которая как за­кон определяет способ и характер его действий и которой он должен подчинить свою волю"³.

Многие специалисты в области истори­ческой социологии и психологии полагают, что все виды материальной и духовной де­ятельности имеют принципиально общее строение с трудом. Так, А.Н. Леонтьев об­щую структуру деятельности связал <...> со строением трудовой деятельности (по­требность — цель — действие). Поэто­му любой вид деятельности содержит при своем осуществлении идеальную сторону. В каждой деятельности процессу получе­ния ее предметного результата предшеству­ет возникновение потребности в этом пред­мете, внутреннего его образа, или цели, которые позволяют человеку в идеальном плане предвидеть, предусматривать и оп­робовать возможные действия, направлен­ные к реальному достижению результата, удовлетворяющего потребность.

В истории философии с античного вре­мени и до сих пор проблемам идеального уделяется много внимания. Напомним, что сам термин "идеальное" был использован для обозначения одного из основных фи­лософских направлений — идеализма (так же как термин "материя" послужил ос­нованием названия другого основного фи­лософского направления — материализ­ма). Диалектико-материалистическая философия признает наличие идеального и, более того, полагает, что оно служит су­щественной стороной человеческой дея­тельности. В русле этой философии раз­рабатываются фундаментальные проблемы идеального. На наш взгляд, наиболее глу­бокое их понимание содержится в трудах Э.В. Ильенкова (хотя иные представления об идеальном изложены в работах дру­гих авторов)⁴. Остановимся кратко на его понимании идеального <...>.

¹ Давыдов В.В. Теория развивающего обучения. М.: ИНТОР, 1996. С. 33—44.

² Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. 1. С. 28.

³ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С. 189.

⁴ См.: Ильенков Э. В. Проблема идеального // Вопросы философии. 1979. № 6—7; Ильенков Э.В. Диалектическая логика. Дубровский Д. И. Проблема идеального. М., 1983; Лифшиц Мих. Об идеальном и реальном // Вопросы философии. 1984. №10; Классен Э. Г. Идеальное: концепция К. Маркса. Красноярск, 1985.

Идеальное — это отражение внешнего мира в общественно определенных формах деятельности человека. "Когда Маркс оп­ределяет идеальное как "материальное, пе­ресаженное в человеческую голову и пре­образованное в ней, — писал Э.В. Ильенков, — он отнюдь не понимает эту "голову" на­туралистически, естественнонаучно. Здесь имеется в виду общественно развитая го­лова человека, все формы деятельности которой, начиная с форм языка, его сло­варного запаса и синтаксического строя и кончая логическими категориями, суть продукты и формы общественного разви­тия. Только будучи выражено в этих фор­мах, внешнее, материальное превращается в общественный факт, в достояние обще­ственного человека, т.е. в идеальное"¹.

Идеальная форма материального пред­мета обнаруживается в способности чело­века активно воссоздавать его, опираясь на слово, чертеж, модель, в способности пре­вращать слово в дело, а через дело — в вещь. Материальное становится идеальным, а идеальное — реальным лишь в постоян­но воспроизводящейся деятельности, осу­ществляющейся по схеме: вещь — дей­ствие — слово — действие — вещь. В этих постоянных переходах внутри человечес­кой деятельности только и существует идеальный образ вещи. Идеальное — это бытие внешней вещи в фазе ее становле­ния в деятельности субъекта, в виде ее по­требности и внутреннего образа. Поэтому идеальное бытие вещи отличается от ее ре­ального бытия, как и от тех телесно-веще­ственных мозга и языка, посредством ко­торых оно существует внутри субъекта. "Идеальное есть... форма вещи, но вне этой вещи, а именно в человеке; в форме его активной деятельности..."².

Однако человек в отличие от животно­го не сливается со своей жизнедеятельнос-

тью воедино, а благодаря общественному своему бытию отделяет ее от себя и пре­вращает ее в предмет собственной особой деятельности, имеющей идеальный план. Человек обретает этот план только и ис­ключительно в ходе приобщения к исто­рически развивающимся формам общест­венной жизни, только вместе с социальным планом своего существования, только вме­сте с культурой. "Идеальность, — писал Э.В. Ильенков, — есть не что иное, как ас­пект культуры, как ее измерение, опреде­ленность, свойство"³.

Превращение самой деятельности че­ловека в особый предмет, с которым он может иметь дело, не изменяя до поры до времени реального предмета, является про­цессом формирования ее идеального пла­на, идеального образа. Измениться же иде­альный образ может тогда, когда человек будет опредмечивать его, например, в язы­ковых значениях, в чертежах и т.д., дей­ствовать с ним как с вне себя сущест­вующим предметом. Непосредственно идеальное проявляется через "тело" сло­ва, которое, оставаясь самим собой, в то же время оказывается "идеальным быти­ем" другого тела, его значением. Значе­ние "тела" слова — это представитель другого тела, создаваемый человеком бла­годаря наличию у него соответствующей способности или умения. Когда человек оперирует со словом, а не создает пред­мет, опираясь на слово, то он действует не в идеальном, а лишь в словесном плане⁴.

Позиция Э.В. Ильенкова в истолкова­нии сущности идеального позволяет выс­казать нам гипотезу о происхождении идеальных форм деятельности человека. На наш взгляд, условия их происхожде­ния внутренне связаны с процессом об­щественно-исторического наследования подрастающими поколениями умений

¹ Ильенков Э.В. Диалектическая логика. С. 171.

² Ильенков Э. В. Идеальное // Философская энциклопедия. М., 1962. Т. 2. С. 221.

³ Ильенков Э.В. Проблема идеального // Вопросы философии. 1979. № 7. С. 156.

⁴ Это обстоятельство было продемонстрировано нами на материале экспериментального иссле­дования, направленного на изучение закономерностей формирования математического действия сложения чисел у детей дошкольного возраста. Было показано, что с "идеальным бытием" словес­но заданных чисел-слагаемых соотносится особая форма идеального действия сложения, связан­ная со своеобразным ("сквозным") движением руки ребенка вдоль предполагаемого ряда предме­тов, которые создают требуемое слагаемое. Без такого движения (и, следовательно, без создания слагаемого в идеальном плане) ребенок оперировал не с числом-слагаемым, а со словом-числитель­ным (см.: Давыдов В. В., Андронов В. П. Психологические условия происхождения идеальных действий // Вопросы психологии. 1979. №5).

(шире — способностей) производить ору­дия, различные вещи, реально-материаль­ное и духовное общение. Для того, чтобы одно поколение людей могло передать другим поколениям такие свои реально проявляющиеся умения (способности), оно должно предварительно создать и соответ­ствующим образом оформить их обще­ственно значимые, всеобщие эталоны. Воз­никает необходимость в особой сфере об­щественной жизни, которая создает и языковым способом оформляет эти эта­лоны — они могут быть названы идеаль­ными формами орудий, вещей, реального общения (т.е. формами вещей вне вещей). Это и есть сфера культуры. Присвоение новыми поколениями ее продуктов (эта­лонов умений как идеальных форм ве­щей) служит основой исторического на­следования ими реальных производствен­ных и прочих умений и способностей.

Подход к такому пониманию связи идеального и культуры содержится в ра­ботах Э.В. Ильенкова. Он, в частности, пи­сал: "Идеальность" вообще и есть в исто­рически сложившемся языке философии характеристика таких вещественно за­фиксированных (объективированных, ове­ществленных, опредмеченных) образов об­щественно-человеческой культуры, т.е. исторически сложившихся способов обще­ственно-человеческой жизнедеятельности, противостоящих индивиду с его сознани­ем и волей как особая "сверхприродная" объективная действительность, как особый предмет, сопоставимый с материальной действительностью, находящейся с нею в одном и том же пространстве (и именно поэтому часто с нею путаемый)"¹.

Предыдущие поколения передают пос­ледующим не только материальные ус­ловия производства, но и способности со­здавать вещи в этих условиях. Способно­сти есть деятельная память общества о его всеобщих производительных силах.

Перед учеными возникает задача спе­циального исследования исторического процесса становления способностей людей, средств и способов их выражения в куль­туре как идеальной форме человеческой деятельности, изучения процессов их при­своения и дальнейшего развития новыми поколениями².

Чтобы раскрыть содержание понятия сознания и его связь с понятием идеально­го необходимо иметь в виду, что деятель­ность людей носит общественный харак­тер. Согласно К. Марксу, общественная деятельность людей существует как в фор­ме непосредственно коллективной деятель­ности, проявляющейся в их реальном об­щении, так и в форме индивидуальной деятельности, когда индивид сознает себя как общественное существо³. "Практичес­кое созидание предметного мира... есть самоутверждение человека как сознатель­ного — родового существа, т.е. такого су­щества, которое относится к роду как к своей собственной сущности или к самому себе как к родовому существу"⁴.

Сущность человека — это совокупность всех общественных отношений. Следова­тельно, человек относится к своим обще­ственным отношениям как к собственной сущности, а тем самым и к самому себе как к родовому существу. Здесь наличествует отношение индивида к общественным от­ношениям, т.е. удвоение отношений, кото­рое как раз и характерно для сознания: "...Человек удваивает себя уже не только интеллектуально, как это имеет место в сознании, но и реально, деятельно..."⁵. В своем сознании человек "...только повто­ряет в мышлении свое реальное бытие..."⁶.

Таким образом, благодаря сознанию индивид вместе с тем есть и родовое (или всеобщее) существо. "Индивидуальная и родовая жизнь человека не является чем-то различным, хотя по необходимости спо­соб существования индивидуальной жизни

¹ Ильенков Э. В. Проблема идеального // Вопросы философии. 1979. №6. С. 139—140.

² Д.Б. Эльконин на историко-этнографическом материале показал, как употребление детьми некоторых слаборазвитых народов простых игрушек позволяет им "присвоить" ряд общих сенсо-моторных способностей, необходимых в дальнейшем для овладения конкретными профессиональ­ными умениями и навыками (см.: Эльконин Д. Б. Психология игры. М., 1978. С. 54—64).

³ См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 42. С. 118.

⁴ Там же. С. 93.

⁵ Там же. Т. 42. С. 94.

⁶ Там же. С. 119.

бывает либо более особенным, либо более всеобщим проявлением родовой жиз-

Всеобщность реальных общественных отношений может быть представлена в сознании (мышлении) индивида благода­ря идеальной природе сознания. "...Если человек, — писал К. Маркс, — есть некото­рый особенный индивид и именно его осо­бенность делает из него индивида и дей­ствительное индивидуальное общественное существо, то он в такой же мере есть так­же и тотальность, идеальная тотальность, субъективное для-себя-бытие мыслимого и ощущаемого общества..."².

Идеальная, субъективная представлен-ность индивиду его реальных обществен­ных отношений (реального бытия) и есть его сознание. В идеальной форме индиви­ду дана целостность (тотальность) его ре­ального бытия.

Иными словами, сознание людей есть своеобразная функция идеального плана их общественной деятельности, обществен­ных отношений, функция их культуры.

Этот момент природы сознания был спе­циально выделен Э.В. Ильенковым: "Со­знание, собственно, только и возникает там, где индивид оказывается вынужденным смотреть на самого себя как бы со сторо­ны, как бы глазами другого человека, гла­зами всех других людей, только там, где он должен соразмерять свои индивидуальные действия с действиями другого человека, то есть только в рамках совместно осуще­ствляемой жизнедеятельности"³.

Идеальное как основа сознания возни­кает, как отмечалось выше, благодаря рече­вому общению людей, связанному с языко­выми значениями. Последние опираются на общественно выработанные способы дей­ствия — в них представлена "свернутая" в материи языка идеальная форма суще­ственных связей и отношений предметно­го и социального мира, раскрытых совокуп­ной общественной практикой⁴.

"...Язык есть практическое, существу­ющее и для других людей и лишь тем са­мым существующее также и для меня са­мого действительное сознание..."⁵.

Высказывания людей — это соци­альные (общественные) события их рече­вого взаимодействия. Поэтому при пост­роении своих высказываний каждый человек стремится учитывать, например, взгляды, убеждения, симпатии и антипа­тии своих слушателей⁶. При этом "выска­зывание занимает какую-то определенную позицию в данной сфере общения, по дан­ному вопросу, в данном деле и т.п. Опреде­лить свою позицию, не соотнося ее с други­ми позициями, нельзя"⁷.

В сознании индивида благодаря идеаль­ному воспроизведению в нем определен­ных общественных отношений тем самым идеально представлены и определенные потребности, интересы, позиции других людей, включенных в эти отношения и пер­воначально участвующих вместе с данным индивидом в коллективной деятельности. Поскольку собственная деятельность это­го индивида при ее идеальном воспроиз­ведении является особым предметом его сознания, то он может рассматривать, оце­нивать и планировать свою деятельность как бы со стороны, так сказать, глазами других людей, с учетом их потребностей, интересов и позиций. Иными словами, дан­ный человек начинает действовать как об­щественный человек. Вместе с тем он и сам выступает при этом в качестве пред­ставителя определенных общественных отношений.

Эти особенности сознания обнаружи­ваются уже на уровне перцептивной дея­тельности человека, его непосредственного созерцания. "Уметь видеть предмет по-че­ловечески, — писал Э.В. Ильенков, — зна­чит уметь видеть его "глазами другого че­ловека", глазами всех других людей, значит в самом акте непосредственного созерца­ния выступать в качестве полномочного

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 42. С. 94.

² Там же.

³ Ильенков Э.В. Проблема идеального // Вопросы философии. 1979. №7. С. 155.

⁴ См.: Леонтьев А. Н. Избранные психологические произведения.: В 2 т. М., 1983. Т. П. С. 176.

⁵ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 29.

⁶ См.: Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 276.

⁷ Там же. С. 271.

представителя человеческого рода .... Вместе с тем "уметь смотреть на мир гла­зами другого человека — значит, в частно­сти, уметь "принимать близко к сердцу" интерес другого человека, его запросы к действительности, его потребность. Это значит уметь сделать всеобщий "интерес" своим личным и личностным интересом, потребностью своей индивидуальности, ее пафосом"².

Отметим, что, с точки зрения Э.В. Иль­енкова, указанные умения, позволяющие индивиду видеть предметы и действовать сознательно, т.е. по-человечески, в каче­стве представителя рода, тесно связаны с развитым воображением, которое позволя­ет индивиду как бы "сразу" и интегрально видеть вещь глазами всех других людей, не ставя себя на место каждого из них³.

В индивидуальном сознании можно выделить несколько основных функций. Во-первых, сознание идеально представля­ет в индивиде позиции людей, включенных вместе с ним в определенные общественные отношения. Во-вторых, оно позволяет инди­виду самому быть представителем этих отношений. В-третьих, индивид благодаря сознанию постоянно строит собственную деятельность (это становится возможным благодаря идеальному образу самой дея­тельности)⁴.

Междисциплинарный подход к изуче­нию структуры сознания позволил выде­лить в нем несколько образующих. Пер­вая — биодинамическая ткань как обобщенное выражение различных ха­рактеристик предметного действия. Вторая — чувственная ткань образа как обобщенное выражение различных пер­цептивных характеристик, из которых он строится. Третья — значения, имеющие различные виды (предметные и операци­ональные значения, не фиксируемые в слове, и собственно вербальное значение). Четвертая образующая — смысл деятель-

ности и действий⁵. Значение и смысл ха­рактеризуют рефлексивный слой созна­ния, биодинамическая и чувственная ткань — его бытийный слой⁶.

Остановимся на характеристике тре­тьей функции сознания, выделенной нами при его анализе. Человек как общественное существо имеет много материальных и ду­ховных нужд. Поиск и опробование средств их удовлетворения приводят индивида к по­строению образов объектов этих нужд, т.е. к возникновению потребностей в соответ­ствующих предметах материальной и ду­ховной культуры, которые побуждают субъекта к деятельности. Потребность вна­чале направлена на широкий и еще неопре­деленный круг предметов. Поиск и опро­бование конкретных предметов, соот­ветствующих потребности, приводят к возникновению мотивов деятельности. В условиях общественной жизни индивид не может непосредственно получить тре­буемый мотивом предмет — его необходи­мо произвести. Этот предмет становится це­лью действий. При поиске и опробовании цели индивид определяет задачу, при реше­нии которой он может произвести требуе­мый предмет. Для решения задачи индивид должен найти и опробовать соответствую­щее действие, которое затем нужно реаль­но произвести, контролируя его выполне­ние волей, выраженной во внимании.

Индивид при построении идеальных составляющих своей деятельности (потреб­ностей, мотивов, целей) и образов ситуаций, в которых осуществляются действия, дол­жен постоянно учитывать потребности, интересы и позиции других индивидов, т.е. поступать как сознательное, общественное существо. Поиск и опробование составля­ющих деятельности происходят на основе того предметного материала, который пре­доставляется индивиду ощущениями, вос­приятием, памятью, воображением и мыш­лением.

¹ Ильенков Э. В. Об эстетической природе фантазии // Вопросы эстетики. М., 1964. Вып. 6. С. 60.

² Там же.

³ См. там же. С. 61.

⁴ "...Единство сознательности и деятельности... должно строиться постоянно" (Велихов Е. П., Зинченко В. П., Лекторский В. А. Сознание: опыт междисциплинарного подхода // Вопросы фило­софии. 1988. №11. С. 6).

⁵ См.: Велихов Е. П., Зинченко В. П., Лекторский В. А. Сознание: опыт междисциплинарного подхода. С. 24—26.

⁶ См. там же. С. 21—23.

Наличие у индивида идеального плана его собственной деятельности позволяет ему рассматривать наедине с самим собой ее основания (т.е. рефлексировать), изме­нять замыслы своих действий, контроли­ровать свои намерения, желания и чувства, формулировать высказывания, соответ­ствующие конкретной ситуации. Поэто­му идеальный план деятельности можно назвать ее внутренним планом в отличие от внешнего, в котором деятельность ре­ально осуществляется.

Формирование у человека функций со­знания происходит таким образом: вна­чале эти функции включены в построе­ние коллективной деятельности, а затем в измененном виде они начинают обеспе­чивать выполнение индивидуальной дея­тельности¹.

Опираясь на результаты проведенного анализа проблем индивидуального созна­ния, можно дать следующую его общую ха­рактеристику: сознание — это воспроиз­ведение человеком идеального плана своей целеполагающей деятельности и идеаль­ного представительства в ней позиций других людей. Сознательная деятельность человека опосредствована коллективом — при ее осуществлении индивид учитывает позиции других его членов.

Таким образом, понятия деятельности, идеального и сознания имеют глубокие взаимосвязи. Эти понятия необходимо рас­сматривать в непрерывном единстве, но вместе с тем и четко их различать.

Остановимся на основных этапах ком­плексного изучения сознательной деятель­ности человека, имеющей идеальный план. Опыт нашей работы дает основание пола­гать, что одна из главных задач первого этапаисследования какой-либо конкрет­ной деятельности состоит в том, чтобы оп­ределить предметное содержание ее потреб­ности, задач, действий и операций.

На втором этапетребуется выявить строение коллективной формы этой дея­тельности, взаимосвязь отдельных ее состав­ляющих и способы обмена ими, различных их трансформаций, условия и закономер-

ности возникновения индивидуальной де­ятельности, основные ее характеристики (например, взаимосвязь и трансформацию составляющих и т.д.). Хотя деятельность человека в обеих своих формах и является сознательной, процесс возникновения созна­ния и его функций в деятельности на этом этапе специально изучить трудно, посколь­ку предварительно необходимо составить "морфологическую картину" двух форм деятельности и определить характер их генетической взаимосвязи.

Третий этаписследования деятельнос­ти связан с изучением происхождения ее идеального плана, его компонентов (потреб­ности, цели, а также представлений, пред­варяющих получение результата деятель­ности). При этом важно выявить особую роль языка, чертежей и различных моде­лей в опредмечивании этих компонентов, в придании им соответствующей обществен­ной формы.

На этом этапе можно раскрыть условия и закономерности формирования у челове­ка в процессе совместной деятельности спо­собности производить и воссоздавать пред­меты (идеальное функционирует в процессе реализации именно этой способности).

На четвертомэтапе уже можно присту­пить к изучению такого существенного качества деятельности, как сознательность, которая возникает при трансформациях самой деятельности. Это трансформация совместной деятельности, выполняемой коллективным субъектом, в индивидуаль­ную. Иными словами, при изучении процес­са интериоризации возможно, на наш взгляд, вплотную подойти к раскрытию закономерностей происхождения сознания, его основных функций.

Таким образом, четыре этапа исследо­вания деятельности позволяют выявить ее содержание и структуру с такими суще­ственными и неотъемлемыми качествами, как идеальность и сознательность. При этом в центре внимания исследователя дол­жна стоять именно деятельность. Междис­циплинарное ее понимание подведет его к изучению личности человека.

¹ См.: Выготский Л. С. Собр. соч.: В 6 т. М., 1983. Т. 3. С. 145.

Д. Б. Эльконин

К ПРОБЛЕМЕ ПЕРИОДИЗАЦИИ ПСИХИЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ В ДЕТСКОМ ВОЗРАСТЕ¹

Периодизация психического развития в детском возрасте — фундаментальная проблема детской психологии. Ее разра­ботка имеет важное теоретическое значе­ние, поскольку через определение перио­дов психического развития и через выяв­ление закономерностей переходов от одного периода к другому в конечном сче­те может быть решена проблема движу­щих сил психического развития. Можно утверждать, что всякое представление о движущих силах психического развития должно быть прежде всего проверено на "основе" периодизации.

От правильного решения проблемы пе­риодизации во многом зависит стратегия построения системы воспитания и обуче­ния подрастающих поколений. Практичес­кое значение этой проблемы будет нарас­тать по мере разработки принципов единой общественной системы воспитания, охва­тывающей весь период детства.

В настоящее время в нашей детской психологии используется периодизация, построенная на основе фактически сло­жившейся системы воспитания и обуче­ния. Процессы психического развития теснейшим образом связаны с обучени­ем и воспитанием ребенка, а само члене­ние воспитательно-образовательной систе­мы основано на громадном практическом опыте. Установленное на педагогических

основаниях членение детства относитель­но близко подходит к истинному, но не совпадает с ним, а главное, не связано с решением вопроса о движущих силах развития ребенка, о закономерностях пе­рехода от одного периода к другому. Из­менения, происходящие в системе вос­питательно-образовательной работы, вскрывают то обстоятельство, что "педа­гогическая периодизация" не имеет дол­жных теоретических оснований и не в со­стоянии ответить на ряд существенных практических вопросов (например, когда надо начинать обучение в школе, в чем заключаются особенности воспитательно-образовательной работы при переходе к каждому новому периоду и т. д.). Назре­вает своеобразный кризис существующей периодизации.

В 30-е гг. вопросам периодизации боль­шое внимание уделяли П. П. Блонский и Л. С. Выготский, заложившие основы раз­вития детской психологии в нашей стра­не. К сожалению, с того времени у нас не было фундаментальных работ по этой про­блеме.

П. П. Блонский указывал на истори­ческую изменчивость процессов психичес­кого развития и на возникновение в ходе исторического развития новых периодов детства. Так, он писал: "Современный че­ловек при благоприятных социальных ус­ловиях развития развивается... быстрее человека прежних исторических эпох. Таким образом, детство — не вечно неиз­менное явление: оно — иное на иной ста­дии развития животного мира, оно — иное и на каждой иной стадии исторического развития человечества. Чем благоприят­нее экономические и культурные условия развития, тем быстрее темпы развития" (1934, с. 326). И далее: "В то же время мы видим, что сейчас еще юность, т. е. продол­жение роста и развития после полового созревания, является далеко не общим до­стоянием: у находящихся в неблагопри­ятных условиях развития народов... рост и развитие заканчивается вместе с поло­вым созреванием. Таким образом, юность не есть вечное явление, но составляет по­зднее, почти на глазах истории происшед­шее приобретение человечества" (там же).

¹ Элъконин Д.Б. Избранные психологические произведения. М.: Международная педагогическая академия, 1995. С. 23—43.

П.П.Блонский был противником чис­то эволюционистских представлений о ходе детского развития. Он считал, что детское развитие — прежде всего процесс качественных преобразований, сопро­вождающихся переломами, скачками. Он писал, что эти изменения "могут проис­ходить резко, критически и могут проис­ходить постепенно, литически. Условим­ся называть эпохами и стадиями времена детской жизни, отделенные друг от друга кризисами, более (эпохи), или менее (ста­дии) резкими. Условимся также называть фазами времена детской жизни, отграни­ченные друг от друга литически" (1930, с. 7).

В последние годы жизни Л.С.Выгот­ский работал над большой книгой по дет­ской психологии. Отдельные главы были им написаны, а некоторые только наме­чены и сохранились в виде стенограмм его лекций. Самим Л.С.Выготским была подготовлена к печати глава "Проблема возраста", в которой дается обобщение и теоретический анализ материалов по про­блеме периодизации психического раз­вития в детстве, накопленных к тому времени в советской и зарубежной пси­хологии¹.

"Каковы же должны быть принципы построения подлинной периодизации? Мы уже знаем, — писал Л. С. Выготский, — где следует искать ее реальное основание: только внутренние изменения самого раз­вития, только переломы и повороты в его течении могут дать надежное основание для определения главных эпох построения личности ребенка, которые мы называем возрастами" (1984, т. 4, с. 247).

Охарактеризовав основные особеннос­ти переходных периодов развития, Л.С.Вы­готский заключает: "Таким образом, пе­ред нами раскрывается закономерная картина. Критические периоды перемежа­ют стабильные, и они являются перелом­ными, поворотными пунктами в развитии, лишний раз подтверждая, что развитие ребенка есть диалектический процесс, в котором переход от одной ступени к дру­гой совершается не эволюционным, а рево­люционным путем.

Если бы критические возрасты не были открыты чисто эмпирическим путем, по-

нятие о них следовало бы ввести в схему развития на основании теоретического анализа. Сейчас теории остается только осознавать и осмысливать то, что уже ус­тановлено эмпирическим исследованием" (там же, с. 252).

На наш взгляд, подходы к проблеме периодизации, намеченные П.П.Блонским и Л.С.Выготским, должны быть сохране­ны и вместе с тем развиты в соответствии с современными знаниями. Это, во-первых, исторический подход к темпам развития и к вопросу о возникновении отдельных периодов детства в ходе исторического развития человечества. Во-вторых, подход к каждому возрастному периоду с точки зрения того места, которое он занимает в общем цикле психического развития ребенка. В-третьих, представление о психическом развитии как о процессе диалектически противоречивом, протека­ющем не эволюционным путем, а путем перерывов непрерывности, возникновения в ходе развития качественно новых обра­зований. В-четвертых, выявление как обя­зательных и необходимых переломных, критических точек в психическом раз­витии — важных объективных показате­лей переходов от одного периода к друго­му. В-пятых, выделение неоднородных по своему характеру переходов и в связи с этим различение в психическом разви­тии эпох, стадий, фаз.

П.П.Блонскому и Л.С.Выготскому не довелось реализовать выдвинутые ими принципы периодизации, так как в их время еще не было условий для решения вопроса о движущих силах психического развития ребенка. Решение этого вопро­са вращалось тогда вокруг проблемы фак­торов развития, относительной роли сре­ды и наследственности в психическом развитии. Хотя оба исследователя иска­ли выход из тупика, создаваемого теорией "факторов развития", видели ее мето­дологические и конкретно научные недо­статки, хотя Л.С.Выготский заложил ос­нования для разработки проблемы обучения и развития, тем не менее их те­оретические поиски не привели к реше­нию указанного вопроса. Это затрудняло и специальное изучение проблемы перио­дизации.

¹ Этот текст опубликован в т. 4 Собрания сочинений Л.С.Выготского (1984).

В конце 30-х гг. А.Н.Леонтьев и С.Л.Рубинштейн начали рассматривать проблему становления и развития психи­ки и сознания, вводя в нее понятие дея­тельности. Новый подход кардинально менял как представления о движущих силах психического развития, так и прин­ципы выделения его отдельных стадий. И впервые решение вопроса о движущих си­лах психического развития непосредствен­но смыкалось с вопросом о принципах вы­деления отдельных стадий в психическом развитии детей.

Наиболее развернутую форму это но­вое представление нашло в работах А.Н.Леонтьева. В изучении развития пси­хики ребенка, считал А. Н. Леонтьев, сле­дует исходить из анализа развития его деятельности так, как она складывается в данных конкретных условиях его жиз­ни. Жизнь или деятельность в целом не складывается, однако, механически из от­дельных видов деятельности. Одни виды деятельности являются на данном этапе ведущими и имеют большее значение для дальнейшего развития личности, другие — меньшее. Одни играют главную роль в развитии, другие — подчиненную. Поэто­му нужно говорить о зависимости разви­тия психики не от деятельности вообще, а от ведущей деятельности. В соответ­ствии с этим можно сказать, что каждая стадия психического развития характери­зуется определенным, ведущим на данном этапе отношением ребенка к действитель­ности, определенным, ведущим типом его деятельности. "Признаком перехода от од­ной стадии к другой является именно изменение ведущего типа деятельности, ве­дущего отношения ребенка к действитель­ности" (1983, т. 1, с. 285).

В экспериментальных исследованиях А.Н.Леонтьева, А.В.Запорожца и их сотрудников, а также А.А.Смирнова, П.И.Зинченко, сотрудников С.Л.Рубинш­тейна, выявлена зависимость уровня фун­кционирования психических процессов от характера их включенности в ту или иную деятельность, т.е. зависимость психических процессов (от элементарных сенсорно-двигательных до высших интел­лектуальных) от мотивов и задач деятель­ности, от их места в ее структуре (дей­ствия, операции). Эти данные имели важное значение для решения ряда мето-

дологических проблем психологии. Но, к сожалению, они не привели к разработке соответствующей теории психического развития и его стадиальности. Основная причина этого состояла, на наш взгляд, в том, что при поисках психологического содержания деятельности игнорировалась ее содержательнопредметная сторона, как якобы не психологическая, и основное вни­мание обращалось лишь на структуру де­ятельности, на соотношение в ней мотивов и задач, действий и операций. Решение вопроса о стабильности психического раз­вития ограничивалось и тем, что были изучены только два типа деятельности, непосредственно относящиеся к психичес­кому развитию в детстве, — игра и уче­ние. На самом деле процесс психическо­го развития нельзя понять без глубоко го исследования содержательно-предмет­ной стороны деятельности, т. е. без выяс­нения того, с какими сторонами дейст­вительности взаимодействует ребенок в той или иной деятельности и, следователь­но, какая ориентация в них при этом формируется.

До настоящего времени существенный недостаток рассмотрения психического развития ребенка — разрыв между про­цессами умственного развития и разви­тия личности. Развитие личности без до­статочных оснований сводится при этом к развитию аффективно-потребностной или мотивационно-потребностной сферы.

Еще в 1930-х гг. Л. С. Выготский ука­зывал на необходимость рассмотрения раз­вития аффекта и интеллекта в динами­ческом единстве. Но до сих пор развитие познавательных сил ребенка и развитие аффективно-потребностной сферы рас­сматриваются как процессы, имеющие свои, независимые, взаимно пересекающи­еся линии. В педагогической теории и практике это находит выражение в отрыве воспитания от обучения и обучения от воспитания.

Картина развития интеллекта в отры­ве от развития аффективно-потребностной сферы наиболее ярко и законченно пред­ставлена в концепции Ж. Пиаже. Пиаже выводил всякую последующую ступень в развитии интеллекта непосредственно из предыдущей (впрочем, такое рассмотрение развития интеллекта у детей в разной сте­пени присуще почти всем интеллектуа-

диетическим концепциям). Основной не­достаток этой концепции — в невозмож­ности объяснить переходы от одной ста­дии развития интеллекта к другой. Почему ребенок переходит от доопераци-ональной стадии к стадии конкретных операций, а затем к стадии формальных операций (по Пиаже)? Почему ребенок переходит от комплексного мышления к предпонятийному, а затем к понятийно­му (по Л.С.Выготскому)? Почему проис­ходит переход от практически-действен­ного мышления к образному, а затем к вербально-дискурсивному (по ныне при­нятой терминологии)? На эти вопросы нет четкого ответа. А при его отсутствии легче всего сослаться или на "созревание", или на какие-либо другие силы, внешние для самого процесса психического раз­вития.

Аналогично рассматривается и разви­тие аффективно-потребностной сферы, ко­торое, как мы уже указывали, часто отож­дествляется с развитием личности. Его стадии выстраиваются в линию, независи­мую от интеллектуального развития. Пе­реходы от одних потребностей мотивов деятельности к другим остаются при этом необъясненными.

Таким образом, при рассмотрении пси­хического развития имеет место, с одной стороны, своеобразный дуализм, с другой, параллелизм двух основных линий разви­тия: мотивационно-потребностной сферы и интеллектуальных (познавательных) процессов. Без преодоления этого дуализ­ма и параллелизма нельзя понять психи­ческое развитие ребенка как единый про­цесс.

В фундаменте подобного дуализма и параллелизма лежит натуралистический подход к психическому развитию ребенка, характерный для большинства зарубеж­ных теорий и, к сожалению, не до конца преодоленный в советской детской психо­логии. При таком подходе, во-первых, ре­бенок рассматривается как изолированный индивид, для которого общество представ­ляет лишь своеобразную "среду обитания". Во-вторых, психическое развитие берется лишь как процесс приспособления к усло-

виям жизни в обществе. В-третьих, обще­ство рассматривается как состоящее, с од­ной стороны, из "мира вещей", с другой — из "мира людей", которые по существу между собою не связаны и выступают дву­мя изначально данными элементами "сре­ды обитания". В-четвертых, механизмы адаптации к "миру вещей" и к "миру лю­дей", развитие которых и представляет собой содержание психического развития, понимаются как глубоко различные.

Рассмотрение психического развития как развития адаптационных механизмов в системах "ребенок — вещи" и "ребенок — другие люди" как раз и породило пред­ставление о двух не связанных линиях пси­хического развития. Из этого же ис­точника родились две теории — интел­лекта и интеллектуального развития Ж.Пиаже и аффективно-потребностной сферы и ее развития З.Фрейда и неофрей­дистов. Несмотря на различия в конкрет­ном психологическом содержании, эти концепции глубоко родственны по прин­ципиальному истолкованию психическо­го развития как развития адаптационных механизмов поведения. Для Ж. Пиаже интеллект есть механизм адаптации, а его развитие — развитие форм адаптации ребенка к "миру вещей". Для З.Фрейда и неофрейдистов механизмы вытеснения, цензуры, замещения и т. п. выступают как механизм адаптации ребенка к "миру людей".

Необходимо подчеркнуть, что при рассмотрении приспособления ребенка в системе "ребенок — вещи" последние вы­ступают прежде всего как физические объекты с их пространственными и физи­ческими свойствами. При рассмотрении приспособления ребенка в системе "ребе­нок — другие люди" последние выступа­ют как случайные индивиды со своими чертами характера, темперамента и т. п. Если вещи рассматриваются как физичес­кие объекты, а другие люди как случай­ные индивидуальности, то приспособление ребенка к этим "двум мирам" действи­тельно можно представить как идущее по двум параллельным, в основе самостоятель­ным линиям¹.

¹ В нашу задачу не входит анализ исторических условий возникновения такого дуализма и параллелизма в рассмотрении психического развития. Отметим только, что эти представления являются отражением реально существующего в обществе отчуждения человека от продуктов его деятельности.

Преодоление указанного подхода край­не затруднено, и прежде всего потому, что для самого ребенка окружающая его дей­ствительность выступает в двух формах. С таким разделением для ребенка дей­ствительности на "мир вещей" и "мир людей" мы встретились в одном своем экспериментальном исследовании, посвя­щенном вопросу о природе ролевой игры детей дошкольного возраста. Выясняя сен-зитивность ролевой игры к двум обсуж­даемым сферам действительности, мы в одних случаях знакомили детей с веща­ми, их свойствами и назначением. Так, во время посещения зоопарка детям расска­зывали о зверях, их повадках, внешнем виде и т. п. После экскурсии в детскую комнату вносились звери-игрушки, но ролевая игра не развертывалась. В дру­гих случаях во время такой же экскур­сии детей знакомили с людьми, обслужи­вающими зоопарк, с их функциями и взаимоотношениями — с кассиром и кон­тролером, с экскурсоводом и служителями, кормящими зверей, со "звериным докто­ром" и т.д. В результате такой информа­ции, как правило, развертывалась дли­тельная и интересная ролевая игра, в которой дети моделировали задачи дея­тельности взрослых людей и отношения между ними. Теперь уже находили себе место и приобретали смысл и ранее по­лученные детьми знания о зверях. Ана­лизируя результаты исследования, мы об­наружили, что ролевая игра сензитивна именно к "миру людей" — в ней в осо­бой форме "моделируются" задачи и мо­тивы человеческой деятельности и нор­мы отношений между людьми. Вместе с тем мы экспериментально установили, что для ребенка окружающий мир как бы разделен на две сферы, а между действи­ями ребенка в них существует тесная связь (правда, особенности этой связи в данном исследовании выяснить не уда­лось).

Преодоление натуралистического представления о психическом развитии требует радикального изменения взгляда на взаимоотношения ребенка и общества. К этому выводу нас привело специальное исследование исторического возникно­вения ролевой игры. В противополож­ность взглядам на ролевую игру как на вечную, внеисторическую особенность дет-

ства мы предположили, что ролевая игра возникла на определенном этапе разви­тия общества, в ходе исторического изме­нения места ребенка в нем. Игра — дея­тельность социальная по происхождению, и поэтому она социальна по своему со­держанию.

Наша гипотеза об историческом про­исхождении игры подтверждается боль­шим антропологическими этнографичес­ким материалом, из которого следует, что возникновение ролевой игры определяет­ся изменением места, занимаемого ребен­ком в обществе. В ходе исторического развития менялось место ребенка в обще­стве, но везде и всегда дети были его ча­стью. На ранних этапах развития чело­вечества связь ребенка с обществом была прямой и непосредственной — дети с са­мого раннего возраста жили общей жиз­нью со взрослыми. Развитие ребенка про­ходило внутри этой целокупной жизни как единый нерасчлененный процесс. Ребенок составлял органическую часть со­вокупной производительной силы обще­ства, и его участие в ней ограничивалось лишь его физическими возможностями.

По мере усложнения средств произ­водства и общественных отношений связь ребенка с обществом трансформируется, превращаясь из непосредственной в опо­средствованную процессом воспитания и обучения. При этом система "ребенок— общество" не изменяется. Она не превра­щается в систему "ребенок и общество" (союз "и", как известно, имеет не только соединительное, но и противительное зна­чение). Правильнее говорить о системе "ребенок в обществе". В процессе обще­ственного развития функции образования и воспитания все больше передаются се­мье, которая превращается в самостоятель­ную экономическую единицу, а ее связи с обществом становятся все более опосред­ствованными. Тем самым система от­ношений "дети в обществе" вуалируется, закрывается системой отношений "ребе­нок — семья", а в ней — "ребенок — от­дельный взрослый".

При рассмотрении формирования лич­ности в системе "ребенок в обществе" ра­дикально меняется характер связи систем "ребенок — вещь" и "ребенок — отдель­ный взрослый". Из двух самостоятельных они превращаются в единую систему, вслед-

ствие чего существенно изменяется содер­жание каждой из них. При рассмотрении системы "ребенок — вещь" теперь оказы­вается, что вещи, обладающие определен­ными физическими и пространственными свойствами, открываются ребенку как об­щественные предметы, в них на первый план выступают общественно выработанные спо­собы действий с ними.

Система "ребенок — вещь" в действи­тельности является системой "ребенок — общественный предмет". Общественно выработанные способы действий с пред­метами не даны непосредственно как не­которые физические характеристики ве­щей. На предмете не написаны его общественное происхождение, варианты действий с ним, способы и средства его воспроизведения. Поэтому овладение та­ким предметом невозможно путем адап­тации, путем простого "уравновешивания" с его физическими свойствами. Внутрен­не необходимым становится особый про­цесс усвоения ребенком общественных способов действий с предметами. При этом физические свойства вещи высту­пают лишь как ориентиры для действий с нею¹.

При усвоении общественно выработан­ных способов действий с предметами про­исходит формирование ребенка как члена общества, включая его интеллектуальные, познавательные и физические силы. Для самого ребенка (как, впрочем, и для взрос­лых людей, непосредственно не занятых организованным процессом воспитания и обучения) это развитие представлено преж­де всего как расширение сферы и повыше­ние уровня овладения действиями с пред­метами. Именно по этому параметру дети сравнивают свой уровень и возможности с уровнем и возможностями других детей и взрослых. В процессе такого сравнения взрослый открывается ребенку не только как носитель общественных способов дей­ствий с предметами, но и как человек, осу­ществляющий определенные общественные задачи.

Особенности открытия ребенком чело­веческого смысла предметных действий были показаны в ряде исследований. Так,

Ф. И. Фрадкина (1946) описала то, как на определенном этапе овладения пред­метными действиями маленький ребенок начинает сравнивать свои действия с дей­ствиями взрослого человека. Это прояв­ляется в своеобразном двойном называ­нии себя одновременно собственным именем и именем взрослого человека. На­пример, изображая действия взрослого человека, читающего газету или что-то пишущего, ребенок говорит: "Миша — папа", а при укладывании куклы в кро­ватку, заявляет: "Вера — мама". Л. С. Славина (1948) в своем исследовании показала, как ребенок, однажды раскрыв человеческий смысл предметных действий, затем цепко держится за него, придавая его даже простым манипуляциям.

Упомянутые исследования построены на ограниченном материале развития предметных действий у детей раннего воз­раста. Но они дают основание предпола­гать, что овладение ребенком способами действий с предметами закономерно под­водит его к пониманию взрослого как носителя общественных задач деятельно­сти. Каков психологический механизм этого перехода в каждом конкретном случае и на каждом отдельном этапе развития — проблема дальнейших иссле­дований.

Система "ребенок — взрослый", в свою очередь, также имеет существенно иное содержание. Взрослый прежде всего выс­тупает перед ребенком не со стороны слу­чайных и индивидуальных качеств, а как носитель определенных видов обществен­ной по своей природе деятельности, осу­ществляющий конкретные задачи, вклю­ченный при этом в разнообразные отношения с другими людьми и подчиня­ющийся выработанным нормам. Но на самой деятельности взрослого человека не указаны ее задачи и мотивы. Внешне она выступает перед ребенком как преобра­зование предметов и их производство. Осуществление этой деятельности в ее законченной реальной форме и во всей системе общественных отношений, внут­ри которых только и могут быть раскры­ты ее задачи и мотивы, для детей недо-

¹ Процесс усвоения общественно выработанных способов действий наиболее подробно показан в исследованиях П.Я.Гальперина и его сотрудников (См. Гальперин П.Я., 1976; Обухова Л. Ф., 1972 и др.).

ступно. Поэтому становится необходимым особый процесс усвоения задач и моти­вов человеческой деятельности и тех норм отношений, в которые вступают люди в процессе ее осуществления.

К сожалению, психологические особен­ности этого процесса исследованы явно недостаточно. Но есть основания полагать, что усвоение детьми задач, мотивов и норм отношений, существующих в дея­тельности взрослых, осуществляется через воспроизведение или моделирование этих отношений в собственной деятельности детей, в их сообществах, группах и кол­лективах. Примечательно, что в процессе этого усвоения ребенок сталкивается с не­обходимостью овладения новыми предмет­ными действиями, без которых нельзя осу­ществлять деятельность взрослых. Таким образом, взрослый человек выступает пе­ред ребенком как носитель новых и все более сложных способов действий с пред­метами, общественно выработанных этало­нов и мер, необходимых для ориентации в окружающей действительности.

Итак, деятельность ребенка внутри си­стем "ребенок — общественный предмет" и "ребенок — общественный взрослый" представляет единый процесс, в котором формируется его личность. Но этот еди­ный по своей природе процесс жизни ре­бенка в обществе в ходе исторического развития раздваивается, расщепляется на два. Расщепление создает предпосылки для гипертрофированного развития любой из сторон. Эту возможность и использует школа классового общества, воспитывая одних детей главным образом как испол­нителей операционно-технической сторо­ны трудовой деятельности, а других по пре­имуществу как носителей задач и мотивов той же деятельности. Такой подход к ис­торически возникшему расщеплению еди­ного процесса жизни и развития ребенка в обществе присущ лишь классовым фор­мациям.

Изложенные теоретические положения имеют прямое отношение к проблеме пе­риодизации психического развития ребен­ка. Обратимся к фактическим материа­лам, накопленным в детской психологии. Из всех многочисленных исследований, проведенных психологами за последние 20-30 лет, мы выберем те, которые обога­тили наши знания об основных типах

деятельности детей. Рассмотрим кратко главнейшие из них.

1. До самого последнего времени не было ясности относительно предметно-содержа­тельной характеристики деятельности мла­денцев: в частности в вопросе о том, какая деятельность является в этом возрасте ведущей. Одни исследователи (Л. И. Бо-жович и др.) считали первичной потреб­ность ребенка во внешних раздражителях, а поэтому наиболее важным моментом — развитие у него ориентировочных дей­ствий. Другие (Ж. Пиаже и др.) основное внимание обращали на развитие сенсомо-торно-манипулятивной деятельности. Тре­тьи (Г. Л. Розенгарт—Пупко и др.) указы­вали на важнейшее значение общения младенца со взрослыми.

В последние годы исследования М.И.Ли­синой и ее сотрудников (1974) убедительно показали существование у младенцев осо­бой деятельности общения, носящего не­посредственно-эмоциональную форму. "Комплекс оживления", возникающий на 3-м месяце жизни и ранее рассматривав­шийся как простая реакция на взрослого (наиболее яркий и комплексный раздра­житель), в действительности является сложным по составу действием, имеющим задачу общения со взрослыми и осуществ­ляемым особыми средствами. Важно от­метить, что это действие возникает задолго до того, как ребенок начинает манипули­ровать с предметами, до формирования акта хватания. После формирования этого акта и манипулятивной деятельности, осуществ­ляемой со взрослыми, действия общения не растворяются в совместной деятельнос­ти, не сливаются с практическим взаимо­действием со взрослыми, а сохраняют свое особое содержание и средства. Эти и дру­гие исследования показали, что дефицит эмоционального общения (как, вероятно, и его избыток) оказывает решающее влия­ние на психическое развитие в данный период.

Таким образом, есть основания считать, что непосредственно-эмоциональное обще­ние со взрослым представляет собой веду­щую деятельность младенца, на фоне и внутри которой формируются ориентиро­вочные и сенсомоторно-манипулятивные действия.

2. В этих же исследованиях было ус­тановлено время перехода ребенка (на

границе раннего детства) к собственно предметным действиям, т.е. к овладению общественно выработанными способами действий с предметами. Конечно, овладе­ние этими действиями невозможно без участия взрослых, которые показывают и выполняют их совместно с детьми. Взрос­лый выступает хотя и главным, но все же лишь элементом ситуации предметного действия. Непосредственное эмоциональ­ное общение со взрослым отходит здесь на второй план, а на первый выступает деловое практическое сотрудничество. Ре­бенок занят предметом и действием с ним. Эта связанность ребенка полем не­посредственного действия, при которой наблюдается своеобразный "предметный фетишизм" — ребенок как бы не замеча­ет взрослого, который "закрыт" предме­том и его свойствами, — неоднократно от­мечалась исследователями.

Многие отечественные и зарубежные авторы отмечают, что в этот период про­исходит овладение предметно-орудийными операциями, формируется так называе­мый практический интеллект. По дан­ным детальных исследований генезиса ин­теллекта у детей, проведенных Ж. Пиаже и его сотрудниками, именно в этот пери­од происходит развитие сенсомоторного интеллекта, подготавливающего возникно­вение символической функции.

Ф.И.Фрадкина (1946) считает, что в процессе усвоения действия как бы отде­ляются от предмета, на котором они были первоначально усвоены: происходит пере­нос этих действий на другие предметы, сходные, но не тождественные исходному. На этой основе формируется обобщение действий. Ф.И.Фрадкина эксперименталь­но установила, что именно на основе от­деления действий от предмета и их обоб­щения становится возможным сравнение с действиями взрослых, а благодаря это­му и проникновение ребенка в задачи и смысл человеческих действий.

Итак, есть основания полагать, что именно предметно-орудийная деятельность, в процессе которой происходит овладение общественно выработанными способами действий с предметами, является ведущей в раннем детстве.

Данному положению, на первый взгляд, противоречит факт интенсивного развития в этот период вербальных форм

общения ребенка со взрослыми. Из бес­словесного существа, пользующегося для общения со взрослыми эмоционально-ми­мическими средствами, ребенок превраща­ется в говорящего человека, пользующе­гося относительно богатым лексическим составом и грамматическими формами. Однако анализ речевых контактов ребен­ка показывает, что речь используется им главным образом для налаживания со­трудничества со взрослыми внутри совме­стной предметной деятельности. Иными словами, она выступает как средство де­ловых контактов ребенка со взрослыми. Более того, есть основания думать, что предметные действия, успешность их выполнения становятся для ребенка спо­собом налаживания общения со взрослы­ми. Само общение опосредуется предмет­ными действиями ребенка. Следовательно, факт интенсивного развития речи как средства налаживания сотрудничества со взрослыми не противоречит положению о том, что ведущей деятельностью в этот период все же является предметная дея­тельность, внутри которой происходит ус­воение общественно выработанных спосо­бов действия с предметами.

3. После работ Л.С.Выготского, А.Н.Ле­онтьева и других в советской детской пси­хологии установлено, что в дошкольном возрасте ведущая деятельность — игра в ее наиболее развернутой форме (ролевая игра). Значение игры для психического развития детей дошкольного возраста многосторонне, а главное состоит в том, что благодаря особым игровым приемам (принятию ребенком на себя роли взрос­лого и его общественно-трудовых функ­ций, обобщенному изобразительному ха­рактеру воспроизведения предметных действий и переносу значений с одного предмета на другой и т.д.) ребенок моде­лирует в ней отношения между людьми.

На самом предметном действии, взя­том изолированно, "не написано", ради чего оно осуществляется, каков его обще­ственный смысл, действительный мотив. Только тогда, когда предметное действие включается в систему человеческих от­ношений, раскрывается его подлинно об­щественный смысл, его направленность на других людей. Такое "включение" и про­исходит в игре. Ролевая игра выступает как деятельность, в которой осуществля-

ется ориентация ребенка в самых общих, в самых фундаментальных смыслах чело­веческой деятельности. На этой основе у ребенка формируется стремление к обще­ственно значимой и общественно оцени­ваемой деятельности, которое выступает основным показателем готовности и школьному обучению. В этом заключа­ется ее ведущая функция.

4. Л.С.Выготский в самом начале 1930-х гг. выдвинул положение о веду­щем значении обучения для умственного развития детей школьного возраста. Ко­нечно, не всякое обучение так влияет на развитие, а только "хорошее". Качество обучения все более и более начинает оце­ниваться именно по тому воздействию, ко­торое оно оказывает на интеллектуальное развитие ребенка. По вопросу о том, ка­ким образом обучение влияет на ум­ственное развитие, психологами проведе­но большое количество исследований. Здесь обозначались различные взгляды, которые невозможно специально рассмат­ривать в данной статье. Отметим лишь, что большинство исследователей, как бы они ни представляли себе внутренний ме­ханизм такого влияния, какое бы значе­ние ни приписывали разным сторонам обучения (содержанию, методике, органи­зации), сходятся на признании ведущей роли обучения в умственном развитии детей младшего школьного возраста.

Учебная деятельность детей, т.е. та деятельность, в процессе которой проис­ходит усвоение новых знаний и управле­ние которой составляет основную задачу обучения, является ведущей деятельнос­тью в этот период. При ее осуществле­нии у ребенка происходит интенсивное формирование интеллектуальных и позна­вательных сил. Ведущее значение учеб­ной деятельности определяется также и тем, что через нее опосредуется вся систе­ма отношений ребенка с окружающими взрослыми, вплоть до личностного обще­ния в семье.

5. Выделение ведущей деятельности подросткового периода представляет боль­шие трудности. Они связаны с тем, что для подростка основной деятельностью ос­тается его учение в школе. Успехи и не­удачи на этом поприще продолжают слу­жить основными критериями оценки подростков со стороны взрослых. С пере-

ходом в подростковый возраст в нынеш­них условиях обучения с внешней сторо­ны также не происходит существенных изменений. Однако именно переход к под­ростковому периоду выделен в психоло­гии как наиболее критический.

Естественно, что при отсутствии ка­ких-либо перемен в общих условиях жиз­ни и деятельности причину перехода к подростковому возрасту искали в изме­нениях самого организма, в наступающем половом созревании. Конечно, половое развитие оказывает влияние на формиро­вание личности в этот период, но оно (вли­яние) не является первичным. Как и дру­гие изменения, связанные с ростом интеллектуальных и физических сил ре­бенка, половое созревание оказывает свое влияние опосредованно, через отношение ребенка к окружающему миру, через срав­нение себя со взрослыми, с другими под­ростками, т. е. только внутри всего ком­плекса происходящих изменений.

На возникновение в начале этого пери­ода новой сферы жизни указывали многие исследователи. Наиболее ясно эту мысль выразил А. Валлон: "Когда дружба и со­перничество больше не основываются на общности или антагонизме выполняемых задач или тех задач, которые предстоит разрешить, когда дружбу и соперничество пытаются объяснить духовной близостью или различием, когда кажется, что они ка­саются личных сторон и не связаны с со­трудничеством или деловыми конфликта­ми, значит, уже наступила половая зрелость" (1967, с. 194).

В последние годы в исследованиях, проведенных под руководством Т.В.Дра-гуновой и Д.Б.Эльконина (Возрастные и индивидуальные особенности младших подростков, 1967), было установлено, что в подростковом возрасте возникает и раз­вивается особая деятельность, заключаю­щаяся в установлении интимно-личных отношений между подростками. Эта дея­тельность была названа деятельностью общения. В отличие от других форм вза­имоотношений, которые имеют место в де­ловом сотрудничестве товарищей, в этой деятельности основное ее содержание — другой подросток, как человек с опреде­ленными личными качествами. Во всех формах коллективной деятельности под­ростков наблюдается подчинение отноше-

ний своеобразному кодексу товарищества. В личном общении отношения могут строиться и строятся на основе не толь­ко взаимного уважения, но и полного до­верия и общности внутренней жизни. Данная сфера общей жизни с товарищем занимает в подростковом периоде особо важное место.

Формирование отношений в группе подростков на основе кодекса товарище­ства и особенно тех личных отношений, в которых этот кодекс дан в наиболее вы­раженной форме, имеет важное значение для становления личности подростка. Кодекс товарищества по своему объектив­ному содержанию воспроизводит наибо­лее общие нормы взаимоотношений, суще­ствующих между взрослыми людьми в данном обществе.

Деятельность общения выступает здесь своеобразной формой воспроизведения между сверстниками тех отношений, ко­торые существуют среди взрослых людей. В процессе общения происходит углуб­ленная ориентация в нормах этих от­ношений и их освоение. Таким образом, есть основания полагать, что ведущей дея­тельностью в этот период развития яв­ляется деятельность общения, заклю­чающаяся в построении отношений с товарищами на основе определенных эти­ческих норм, которые опосредуют поступ­ки подростков.

Дело, однако, не только в этом. Пост­роенное на основе полного доверия и общ­ности внутренней жизни, личное общение становится той деятельностью, внутри ко­торой оформляются свойственные участ­никам взгляды на жизнь, на отношения между людьми, на свое будущее, — одним словом, формируются личные смыслы жизни. Благодаря этому появляются пред­посылки для возникновения новых задач и мотивов дальнейшей собственной дея­тельности, которая превращается в дея­тельность, направленную на будущее и приобретающую в связи с этим характер профессионально-учебный.

В кратком обзоре мы могли предста­вить только самые существенные факты, касающиеся содержательно-предметных характеристик ведущих типов деятельно­сти, выделенных к настоящему времени. Эти характеристики позволяют разделить все типы на две большие группы.

В первую группу входят деятельнос­ти, внутри которых происходит интенсив­ная ориентация в основных смыслах че­ловеческой деятельности и освоение задач, мотивов и норм отношений между людь­ми. Это деятельности в системе "ребенок — общественный взрослый". Конечно, не­посредственно-эмоциональное общение младенца, ролевая игра и интимно-личное общение подростков существенно разли­чаются по своему конкретному содержа­нию, по глубине проникновения ребенка в сферу задач и мотивов деятельности взрослых, представляя собой своеобразную лестницу последовательного освоения ре­бенком этой сферы. Вместе с тем они общи по своему основному содержанию. При осуществлении именно этой группы деятельностей у детей развивается пре­имущественно мотивационно-потребност-ная сфера.

Вторую группу составляют деятельно­сти, внутри которых происходит усвоение общественно выработанных способов дей­ствий с предметами и эталонов, выделяю­щих в предметах те или иные их стороны. Это деятельности в системе "ребенок — об­щественный предмет". Конечно, разные виды этой группы существенно отличают­ся друг от друга. Манипулятивно-предмет-ная деятельность ребенка раннего возрас­та и учебная деятельность младшего школьника, а тем более учебно-професси­ональная деятельность старших подрост­ков внешне мало похожи друг на друга. В самом деле, что общего между овладением предметным действием с ложкой, или ста­каном и овладением математикой или грамматикой? Но существенно общим в них является то, что все они выступают как элементы человеческой культуры. Они имеют общее происхождение и общее мес­то в жизни общества, представляя собой итог предшествующей истории.

На основе усвоения общественно вы­работанных способов действия с этими предметами происходит все более глубо­кая ориентировка ребенка в предметном мире и формирование его интеллектуаль­ных сил, его становление как компонента производительных сил общества.

Необходимо подчеркнуть, что когда мы говорим о ведущей деятельности и ее зна­чении для развития ребенка в тот или иной период, то это вовсе не означает,

будто одновременно не осуществляется развитие по другим направлениям. Жизнь ребенка в каждый период много­гранна, и деятельности, посредством ко­торых она осуществляется, многообразны. В жизни возникают новые виды деятель­ности, новые отношения ребенка к дей­ствительности. Их возникновение и пре­вращение в ведущие не отменяет прежде существовавших, а лишь меняет их место в общей системе отношений ребенка к дей­ствительности, которые становятся все более богатыми.

Если расположить выделенные нами виды деятельности детей по группам в той последовательности, в которой они становятся ведущими, то получится сле­дующий ряд:

непосредственно-эмоциональное общение — первая группа, предметно-манипулятивная деятельность — вторая "

ролевая игра — первая "

учебная деятельность — вторая "

интимно-личное общение — первая "

учебно-профессиональная деятельность — вторая "

Таким образом, в детском развитии имеют место, с одной стороны, периоды, в которые происходит преимущественное ос­воение задач, мотивов и норм отношений между людьми и на этой основе — раз­витие мотивационно-потребностной сферы, с другой стороны, периоды, в которые про­исходит преимущественное освоение обще­ственно выработанных способов действий с предметами и на этой основе — форми­рование интеллектуально-познавательных сил детей, их операционно-технических возможностей.

Рассмотрение последовательной смены одних периодов другими позволяет сфор­мулировать гипотезу о периодичности процессов психического развития, заклю­чающейся в закономерно повторяющейся смене одних периодов другими.

В детской психологии накоплен зна­чительный материал, дающий основание для выделения двух резких переходов в психическом развитии детей. Прежде всего, переход от раннего детства к до­школьному возрасту, известный в литера­туре как кризис трех лет, а также пере­ход от младшего школьного возраста к подростковому, — "кризис полового созре­вания". При сопоставлении симптомати­ки двух названных переходов между ними обнаруживается большое сходство. В обо-

их переходах появляется тенденция к са­мостоятельности и ряд негативных про­явлений, связанных с отношениями со взрослыми. При введении указанных пе­реломных точек в схему периодов дет­ского развития мы получим ту общую схему периодизации детства на эпохи, периоды и фазы.

Каждая эпоха состоит из закономер­но связанных между собой двух периодов. Она открывается периодом, в котором идет преимущественное усвоение задач, моти­вов и норм человеческой деятельности, развитие мотивационно-потребностной сферы. Здесь подготавливается переход ко второму периоду, в котором происходит преимущественное усвоение способов дей­ствий с предметами и формирование опе­рационно-технических возможностей.

Все три эпохи (раннего детства, детства, подросткового возраста) построены по од­ному и тому же принципу и состоят из закономерно связанных двух периодов. Переход от одной эпохи к следующей про­исходит при возникновении несоответ­ствия между операционно-техническими возможностями ребенка и задачами, и мо­тивами деятельности, на основе которых они формировались. Переходы от одного периода к другому и от одной фазы к дру­гой внутри периода изучены в психоло­гии очень слабо.

В чем теоретическое и практическое значение гипотезы о периодичности про­цессов психического развития и пост­роенной на ее основе схемы периодизации? Во-первых, ее основное теоретическое зна­чение мы видим в том, что она позволяет преодолеть существующий в детской психо­логии разрыв между развитием мотива­ционно-потребностной и интеллектуально-познавательной сторон личности, показать противоречивое единство этих сторон раз­вития личности. Во-вторых, эта гипотеза дает возможность рассмотреть процесс пси­хического развития не как линейный, а как идущий по восходящей спирали. В-третьих, она открывает путь к изучению связей, существующих между отдельными периодами, к установлению функциональ­ного значения всякого предшествующего периода для наступления последующего. В-четвертых, наша гипотеза направлена на такое расчленение психического развития на эпохи и стадии, которое соответствует

внутренним законам этого развития, а не каким-либо внешним по отношению к нему факторам.

Практическое значение гипотезы сос­тоит в том, что она помогает приблизить­ся к решению вопроса о сензитивности отдельных периодов детского развития к определенному типу воздействий, помога­ет по-новому подойти к проблеме связи между звеньями существующей системы образовательных учреждений. Согласно требованиям, вытекающим из этой гипо-

тезы, там, где в системе наблюдается раз­рыв (дошкольные учреждения — школа), должна существовать более органичная связь. Наоборот, там, где ныне существу­ет непрерывность (начальные классы — средние классы), должен быть переход к новой воспитательно-образовательной сис­теме.

Конечно, только дальнейшие иссле­дования покажут, насколько в нашей ги­потезе правильно отражена действитель­ность психического развития детей.

Часть 3. Введение в психологию личности

У.Джемс

ЛИЧНОСТЬ¹

Личность и "я".О чем бы я ни ду­мал, я всегда в то же время более или менее осознаю самого себя, свое личное су­ществование. Вместе с тем ведь это я сознаю, так что мое самосознание являет­ся как бы двойственным — частью по­знаваемым и частью познающим, частью объектом и частью субъектом; в нем надо различать две стороны, из которых для краткости одну мы будем называть личностью, а другую — "я". Я говорю "две стороны", а не "две обособленные сущнос­ти", так как признание тождества наше­го "я" и нашей личности даже в самом акте их различения есть, быть может, са­мое неукоснительное требование здраво­го смысла, и мы не должны упускать из виду это требование с самого начала, при установлении терминологии, к каким бы выводам относительно ее состоятельнос­ти мы ни пришли в конце исследования. Итак, рассмотрим сначала 1) познаваемый элемент в сознании личности, или, как иногда говорят, наше эмпирическое Ego, и затем 2) познающий элемент в нашем сознании, наше "я", чистое Ego, как выра­жаются некоторые авторы.

А. Познаваемый элемент в личности

Эмпирическое "я" или личность.Труд­но провести черту между тем, что человек называет самим собой и своим. Наши чув­ства и поступки по отношению к некото­рым принадлежащим нам объектам в значительной степени сходны с чувствами и поступками по отношению к нам самим. Наше доброе имя, наши дети, наши произ­ведения могут быть нам так же дороги, как и наше собственное тело, и могут вы­зывать в нас те же чувства, а в случае пося­гательства на них — то же стремление к возмездию. А тела наши — просто ли они наши или это мы сами? Бесспорно, бывали случаи, когда люди отрекались от собствен­ного тела и смотрели на него как на одея­ние или даже тюрьму, из которой они ког­да-нибудь будут счастливы вырваться.

Очевидно, мы имеем дело с изменчи­вым материалом: тот же самый предмет рассматривается нами иногда как часть нашей личности, иногда просто как "наш", а иногда — как будто у нас нет с ним ни­чего общего. Впрочем, в самом широком смысле личность человека составляет об­щая сумма всего того, что он может на­звать своим: не только его физические и душевные качества, но также его платье, дом, жена, дети, предки и друзья, его репу­тация и труды, его имение, лошади, его яхта и капиталы. Все это вызывает в нем ана­логичные чувства. Если по отношению ко всему этому дело обстоит благополучно — он торжествует; если дела приходят в упа­док — он огорчен; разумеется, каждый из перечисленных нами объектов неодинако­во влияет на состояние его духа, но все они

¹ Джемс У. Психология. М.: Педагогика, 1991. С. 80—99.

оказывают более или менее сходное воз­действие на его самочувствие. Понимая слово "личность" в самом широком смыс­ле, мы можем прежде всего подразделить анализ ее на три части в отношении 1) ее составных элементов; 2) чувств и эмоций, вызываемых ими (самооценка); 3) поступ­ков, вызываемых ими (заботы о самом себе и самосохранение).

Составные элементы личности могут быть подразделены также на три класса: 1) физическую личность, 2) социальную личность и 3) духовную личность.

Физическая личность.В каждом из нас телесная организация представляет су­щественный компонент нашей физической личности, а некоторые части тела могут быть названы нашими в теснейшем смыс­ле слова. За телесной организацией следу­ет одежда. Старая поговорка, что челове­ческая личность состоит из трех частей: души, тела и платья, — нечто большее, не­жели простая шутка. Мы в такой степени присваиваем платье нашей личности, до того отождествляем одно с другой, что не­многие из нас, не колеблясь ни минуты, дадут решительный ответ на вопрос, ка­кую бы из двух альтернатив они выбра­ли: иметь прекрасное тело, облеченное в вечно грязные и рваные лохмотья, или под вечно новым костюмом скрывать безоб­разное, уродливое тело. Затем ближайшей частью нас самих является наше семейство, отец и мать, жена и дети — плоть от плоти и кость от кости нашей. Когда они умира­ют, исчезает часть нас самих. Нам стыдно за их дурные поступки. Если кто-нибудь обидел их, негодование вспыхивает в нас тотчас, как будто мы сами были на их ме­сте. Далее следует наш домашний очаг, наш home. Происходящее в нем составляет часть нашей жизни, его вид вызывает в нас нежнейшее чувство привязанности, и мы неохотно прощаем гостю, который, посе­тив нас, указывает недостатки в нашей домашней обстановке или презрительно к ней относится. Мы отдаем инстинктивное предпочтение всем этим разнообразным объектам, связанным с наиболее важными практическими интересами нашей жизни. Все мы имеем бессознательное влечение охранять наши тела, облекать их в платья, снабженные украшениями, лелеять наших родителей, жену и детей и приискивать себе собственный уголок, в котором мы

могли бы жить, совершенствуя свою до­машнюю обстановку.

Такое же инстинктивное влечение по­буждает нас накапливать состояние, а сде­ланные нами ранее приобретения стано­вятся в большей или меньшей степени близкими частями нашей эмпирической личности. Наиболее тесно связаны с нами произведения нашего кровного труда. Не­многие люди не почувствовали бы своего личного уничтожения, если бы произве­дение их рук и мозга (например, коллек­ция насекомых или обширный рукопис­ный труд), созидавшееся ими в течение целой жизни, вдруг оказалось уничтожен­ным. Подобное же чувство питает скупой к своим деньгам. Хотя и правда, что часть нашего огорчения при потере пред­метов обладания обусловлена сознанием того, что мы теперь должны обходиться без некоторых благ, которые рассчитыва­ли получить при дальнейшем пользова­нии утраченными ныне объектами, но все-таки во всяком подобном случае сверх того в нас остается еще чувство умале­ния нашей личности, превращения неко­торой части ее в ничто. И этот факт пред­ставляет собой самостоятельное психичес­кое явление. Мы сразу попадаем на одну доску с босяками, с теми pauvres diables (отребьем), которых мы так презираем, и в то же время становимся более чем ког­да-либо отчужденными от счастливых сынов земли, властелинов суши, моря и людей, властелинов, живущих в полном блеске могущества и материальной обес­печенности. Как бы мы ни взывали к де­мократическим принципам, невольно пе­ред такими людьми явно или тайно мы переживаем чувства страха и уважения.

Социальная личность.Признание в нас личности со стороны других представите­лей человеческого рода делает из нас обще­ственную личность. Мы не только стад­ные животные, не только любим быть в обществе себе подобных, но имеем даже прирожденную наклонность обращать на себя внимание других и производить на них благоприятное впечатление. Трудно придумать более дьявольское наказание (если бы такое наказание было физически возможно), чем если бы кто-нибудь попал в общество людей, где на него совершенно не обращали внимания. Если бы никто не оборачивался при нашем появлении, не

отвечал на наши вопросы, не интересовал­ся нашими действиями, если бы всякий при встрече с нами намеренно не узнавал нас и обходился с нами как с неодушевлен­ными предметами, то нами овладело бы своего рода бешенство, бессильное отчая­ние. Здесь облегчением были бы жесто­чайшие телесные муки, лишь бы при них мы чувствовали, что при всей безвыходно­сти нашего положения мы все-таки не пали настолько низко, чтобы не заслуживать ничьего внимания.

Собственно говоря, у человека столько социальных личностей, сколько индиви­дов признают в нем личность и имеют о ней представление. Посягнуть на это пред­ставление — значит посягнуть на самого человека. Но, принимая во внимание, что лица, имеющие представление о данном человеке, естественно распадаются на клас­сы, мы можем сказать, что на практике всякий человек имеет столько же различ­ных социальных личностей, сколько име­ется различных групп людей, мнением которых он дорожит. Многие мальчики ведут себя довольно прилично в присут­ствии родителей или преподавателей, а в компании невоспитанных товарищей бес­чинствуют и бранятся, как пьяные извоз­чики. Мы выставляем себя в совершенно ином свете перед нашими детьми, нежели перед клубными товарищами; мы держим себя иначе перед нашими постоянными покупателями, чем перед нашими работ­никами; мы — нечто совершенно другое по отношению к нашим близким друзь­ям, чем по отношению к нашим хозяевам или к нашему начальству. Отсюда на прак­тике получается деление человека на не­сколько личностей; это может повести к дисгармоничному раздвоению социальной личности, например, в случае, если кто-ни­будь боится выставить себя перед одними знакомыми в том свете, в каком он пред­ставляется другим; но тот же факт может повести к гармоничному распределению различных сторон личности, например, когда кто-нибудь, будучи нежным по от­ношению к своим детям, является стро­гим к подчиненным ему узникам или солдатам.

Самой своеобразной формой социаль­ной личности является представление влюбленного о личности любимой им осо­бы. Ее судьба вызывает столь живое учас-

тие, что оно покажется совершенно бес­смысленным, если прилагать к нему ка­кой-либо иной масштаб, кроме мерила орга­нического индивидуального влечения. Для самого себя влюбленный как бы не суще­ствует, пока его социальная личность не получит должной оценки в глазах люби­мого существа, в последнем случае его во­сторг превосходит все границы.

Добрая или худая слава человека, его честь или позор — это названия для одной из его социальных личностей. Своеобраз­ная общественная личность человека, на­зываемая его честью, — результат одного из тех раздвоений личности, о которых мы говорили. Представление, которое склады­вается о человеке в глазах окружающей его среды, является руководящим моти­вом для одобрения или осуждения его поведения, смотря по тому, отвечает ли он требованиям данной общественной среды, которые он мог бы не соблюдать при дру­гой житейской обстановке. Так, частное лицо может без зазрения совести покинуть город, зараженный холерой, но священник или доктор нашли бы такой поступок не­совместимым с их понятием о чести. Честь солдата побуждает его сражаться и уми­рать при таких обстоятельствах, когда дру­гой человек имеет полное право скрыться в безопасное место или бежать, не налагая на свое социальное "я" позорного пятна.

Подобным же образом судья или го­сударственный муж в силу своего положе­ния находит бесчестным заниматься де­нежными операциями, не заключающими в себе ничего предосудительного для част­ного лица. Нередко можно слышать, как люди проводят различие между отдельны­ми сторонами своей личности: "Как чело­век я жалею вас, но как официальное лицо я не могу вас пощадить"; "В политичес­ком отношении он мой союзник, но с точ­ки зрения нравственности я не выношу его". То, что называют мнением среды, со­ставляет один из сильнейших двигателей в жизни. Вор не смеет обкрадывать своих товарищей; карточный игрок обязан пла­тить карточные долги, хотя бы он вовсе не платил иных своих долгов. Всегда и везде кодекс чести фешенебельного общества возбранял или разрешал известные поступ­ки единственно в угоду одной из сторон нашей социальной личности. Вообще вы не должны лгать, но в том, что касается

ваших отношении к известной даме, — лгите, сколько вам угодно; от равного себе вы принимаете вызов на дуэль, но вы зас­меетесь в глаза лицу низшего по сравне­нию с вами общественного положения, если это лицо вздумает потребовать от вас удов­летворения, — вот примеры для пояснения нашей мысли.

Духовная личность.Под духовной лич­ностью, поскольку она связана с эмпи­рической, мы не разумеем того или друго­го отдельного преходящего состояния сознания. Скорее, мы разумеем под духов­ной личностью полное объединение отдель­ных состояний сознания, конкретно взя­тых духовных способностей и свойств. Это объединение в каждую отдельную минуту может стать объектом нашей мысли и выз­вать эмоции, аналогичные эмоциям, про­изводимым в нас другими сторонами на­шей личности. Когда мы думаем о себе как о мыслящих существах, все другие сто­роны нашей личности представляются от­носительно нас как бы внешними объекта­ми. Даже в границах нашей духовной личности некоторые элементы кажутся более внешними, чем другие. Например, наши способности к ощущению представ­ляются, так сказать, менее интимно свя­занными с нашим "я", чем наши эмоции и желания. Самый центр, самое ядро нашего "я", поскольку оно нам известно, святое святых нашего существа — это чувство ак­тивности, обнаруживающееся в некоторых наших внутренних душевных состояниях. На это чувство внутренней активности ча­сто указывали как на непосредственное проявление жизненной субстанции нашей души. Так ли это или нет, мы не будем разбирать, а отметим здесь только своеоб­разный внутренний характер душевных со­стояний, обладающих свойством казаться активными, каковы бы ни были сами по себе эти душевные состояния. Кажется, будто они идут навстречу всем другим опытным элементам нашего сознания. Это чувство, вероятно, присуще всем людям.

За составными элементами личности в нашем изложении следуют характеризу­ющие ее чувства и эмоции.

Самооценка. Она бывает двух родов: самодовольство и недовольство собой. Са­молюбие может быть отнесено к третьему отделу, к отделу поступков, ибо сюда по большей части относят скорее известную

группу действии, чем чувствовании в уз­ком смысле слова. Для обоих родов само­оценки язык имеет достаточный запас си­нонимов. Таковы, с одной стороны, гордость, самодовольство, высокомерие, суетность, самопочитание, заносчивость, тщеславие; с другой — скромность, униженность, сму­щение, неуверенность, стыд, унижение, рас­каяние, сознание собственного позора и отчаяние. Указанные два противополож­ных класса чувствований являются непос­редственными, первичными дарами нашей природы. Представители ассоцианизма, быть может, скажут, что это вторичные, производные явления, возникающие из быстрого суммирования чувств удоволь­ствия и неудовольствия, к которым ведут благоприятные или неблагоприятные для нас душевные состояния, причем сумма приятных представлений дает самодоволь­ство, а сумма неприятных — противопо­ложное чувство стыда. Без сомнения, при чувстве довольства собой мы охотно пере­бираем в уме все возможные награды за наши заслуги, а, отчаявшись в самих себе, мы предчувствуем несчастье; но простое ожидание награды еще не есть самодоволь­ство, а предвидение несчастья не является отчаянием, ибо у каждого из нас имеется еще некоторый постоянный средний тон самочувствия, совершенно не зависящий от наших объективных оснований быть до­вольными или недовольными. Таким об­разом, человек, поставленный в весьма не­благоприятные условия жизни, может пребывать в невозмутимом самодовольстве, а человек, который вызывает всеобщее ува­жение и успех которого в жизни обеспе­чен, может до конца испытывать недове­рие к своим силам.

Впрочем, можно сказать, что нормаль­ным возбудителем самочувствия являет­ся для человека его благоприятное или не­благоприятное положение в свете — его успех или неуспех. Человек, эмпирическая личность которого имеет широкие преде­лы, который с помощью собственных сил всегда достигал успеха, личность с высо­ким положением в обществе, обеспечен­ная материально, окруженная друзьями, пользующаяся славой, едва ли будет склон­на поддаваться страшным сомнениям, едва ли будет относиться к своим силам с тем недоверием, с каким она относилась к ним в юности. ("Разве я не взрастила сады ве-

дикого Вавилона?") Между тем лицо, по­терпевшее несколько неудач одну за дру­гой, падает духом на половине житейской дороги, проникается болезненной неуверен­ностью в самом себе и отступает перед попытками, вовсе не превосходящими его силы.

Чувства самодовольства и унижения одного рода — их можно считать первич­ными видами эмоций наряду, например, с гневом и болью. Каждое из них своеоб­разно отражается на нашей физиономии. При самодовольстве иннервируются раз­гибающие мышцы, глаза принимают уве­ренное и торжествующее выражение, по­ходка становится бодрой и несколько покачивающейся, ноздри расширяются и своеобразная улыбка играет на губах.

Вся совокупность внешних телесных выражений самодовольства в самом край­нем проявлении наблюдается в домах ума­лишенных, где всегда можно найти лиц, буквально помешанных на собственном величии; их самодовольная наружность и чванная походка составляют печальный контраст с полным отсутствием всяких личных человеческих достоинств. В этих же "замках отчаяния" мы можем встре­тить яркий образец противоположного типа — добряка, воображающего, что он совершил смертный грех и навек загубил свою душу. Это тип, униженно пресмыка­ющийся, уклоняющийся от посторонних наблюдений, не смеющий с нами громко говорить и глядеть нам прямо в глаза. Противоположные чувства, подобные стра­ху и гневу, при аналогичных патологичес­ких условиях могут возникать без всякой внешней причины. Из ежедневного опыта нам известно, в какой мере барометр на­шей самооценки и доверия к себе подни­мается и падает в зависимости скорее от чисто органических, чем от рациональных причин, причем эти изменения в наших субъективных показаниях нимало не со­ответствуют изменениям в оценке нашей личности со стороны друзей.

Заботы о себе и самосохранение.Под это понятие подходит значительный класс наших основных инстинктивных побуж­дений. Сюда относится телесное, социаль­ное и духовное самосохранение.

Заботы о физической личности.Все целесообразно-рефлекторные действия и движения питания и защиты составляют

акты телесного самосохранения. Подоб­ным же образом страх и гнев вызывают целесообразное движение. Если под забо­тами о себе мы условимся разуметь пред­видение будущего в отличие от самосо­хранения в настоящем, то мы можем отнести гнев и страх к инстинктам, побуж­дающим нас охотиться, искать пропита­ние, строить жилища, делать полезные ору­дия и заботиться о своем организме. Впрочем, последние инстинкты в связи с чувством любви, родительской привязан­ности, любознательности и соревнования распространяются не только на развитие нашей телесной личности, но и на все наше материальное "я" в самом широком смыс­ле слова.

Наши заботы о социальной личностивыражаются непосредственно в чувстве любви и дружбы, в желании обращать на себя внимание и вызывать в других изум­ление, в чувстве ревности, стремлении к соперничеству, жажде славы, влияния и власти; косвенным образом они проявля­ются во всех побуждениях к материаль­ным заботам о себе, поскольку последние могут служить средством к осуществле­нию общественных целей. Легко видеть, что непосредственные побуждения заботиться о своей социальной личности сводятся к простым инстинктам. В стремлении обра­щать на себя внимание других характерно то, что его интенсивность нисколько не зависит от ценности достойных внимания заслуг данного лица, ценности, которая была бы выражена в сколько-нибудь ося­зательной или разумной форме.

Мы из сил выбиваемся, чтобы полу­чить приглашение в дом, где бывает боль­шое общество, чтобы при упоминании о каком-нибудь из виденных нами гостей иметь возможность сказать: "А, я его хорошо знаю!" — и раскланиваться на улице чуть не с половиною встречных. Конечно, нам всего приятнее иметь дру­зей, выдающихся по рангу или достоин­ствам, и вызывать в других восторженное поклонение. Теккерей в одном из рома­нов просит читателей сознаться откровен­но, не доставит ли каждому из них осо­бенного удовольствия прогулка по улице Pall Mall с двумя герцогами под ручку. Но, не имея герцогов в кругу своих зна­комых и не слыша гула завистливых го­лосов, мы не упускаем и менее значитель-

ных случаев обратить на себя внима­ние. Есть страстные любители предавать свое имя гласности в газетах — им все равно, в какую газетную рубрику попа­дет их имя, в разряд ли прибывших и выбывших, частных объявлений, интервью или городских сплетен; за недостатком лучшего они не прочь попасть даже в хро­нику скандалов. Патологическим приме­ром крайнего стремления к печатной гласности может служить Гито, убийца президента Гарфильда. Умственный гори­зонт Гито не выходил из газетной сферы. В предсмертной молитве этого несчастно­го одним из искреннейших выражений было следующее: "Здешняя газетная прес­са в ответе пред Тобой, Господи".

Не только люди, но местность и пред­меты, хорошо знакомые мне, в известном метафорическом смысле, расширяют мое социальное "я". "Ga me connait" (оно меня знает), — говорил один французский ра­ботник, указывая на инструмент, которым владел в совершенстве. Лица, мнением которых мы вовсе не дорожим, являются в то же время индивидами, вниманием ко­торых мы не брезгуем. Не один великий человек, не одна женщина, разборчивая во всех отношениях, с трудом отвергнут вни­мание ничтожного франта, личность ко­торого они презирают от чистого сердца.

В рубрику "Попечение о духовной лич­ности" следует отнести всю совокупность стремлений к духовному прогрессу — ум­ственному, нравственному и духовному в узком смысле слова. Впрочем, необходимо допустить, что так называемые заботы о своей духовной личности представляют в этом более узком смысле слова лишь за­боту о материальной и социальной лично­сти в загробной жизни. В стремлении ма­гометанина попасть в рай или в желании христианина избегнуть мук ада матери­альность желаемых благ сама собой оче­видна. С более положительной и утончен­ной точки зрения на будущую жизнь многие из ее благ (сообщество с усопшими родными и святыми и соприсутствие Бо­жества) суть лишь социальные блага наи­высшего порядка. Только стремление к ис­куплению внутренней (греховной) природы души, к достижению ее безгрешной чисто­ты в этой или будущей жизни могут счи­таться заботами о духовной нашей лично­сти в ее чистейшем виде.

Наш широкий внешний обзор фактов, наблюдаемых в жизни личности, был бы неполон, если бы мы не выяснили вопроса о соперничестве и столкновениях между отдельными ее сторонами.Физическая природа ограничивает наш выбор одними из многочисленных представляющихся нам и желаемых нами благ, тот же факт наблюдается и в данной области явлений. Если бы только было возможно, то уж, конечно, никто из нас не отказался бы быть сразу красивым, здоровым, прекрасно оде­тым человеком, великим силачом, богачом, имеющим миллионный годовой доход, остряком, бонвиваном, покорителем дамс­ких сердец и в то же время философом, филантропом, государственным деятелем, военачальником, исследователем Африки, модным поэтом и святым человеком. Но это решительно невозможно. Деятельность миллионера не мирится с идеалом свято­го; филантроп и бонвиван — понятия несовместимые; душа философа не ужива­ется с душой сердцееда в одной телесной оболочке.

Внешним образом такие различные характеры как будто и в самом деле со­вместимы в одном человеке. Но стоит дей­ствительно развить одно из свойств ха­рактера, чтобы оно тотчас заглушило другие. Человек должен тщательно рас­смотреть различные стороны своей лич­ности, чтобы искать спасения в развитии глубочайшей, сильнейшей стороны своего "я". Все другие стороны нашего "я" при­зрачны, только одна из них имеет реаль­ное основание в нашем характере, и по­тому ее развитие обеспечено. Неудачи в развитии этой стороны характера суть действительные неудачи, вызывающие стыд, а успех — настоящий успех, прино­сящий нам истинную радость. Этот факт может служить прекрасным примером умственных усилий выбора, на которые я выше настойчиво указывал. Прежде чем осуществить выбор, наша мысль колеблет­ся между несколькими различными ве­щами; в данном случае она выбирает одну из многочисленных сторон нашей лично­сти или нашего характера, после чего мы не чувствуем стыда, потерпев неудачу в чем-нибудь, не имеющем отношения к тому свойству нашего характера, которое остановило исключительно на себе наше внимание.

Отсюда понятен парадоксальный рас­сказ о человеке, пристыженном до смер­ти тем, что он оказался не первым, а вто­рым в мире боксером или гребцом. Что он может побороть любого человека в мире, кроме одного,— это для него ниче­го не значит: пока он не одолеет первого в состязании, ничто не принимается им в расчет. Он в собственных глазах как бы не существует. Тщедушный человек, ко­торого всякий может побить, не огорча­ется из-за своей физической немощи, ибо он давно оставил всякие попытки к раз­витию этой стороны личности. Без попы­ток не может быть неудачи, без неудачи не может быть позора. Таким образом, наше довольство собой в жизни обуслов­лено всецело тем, к какому делу мы себя предназначим. Самоуважение определяет­ся отношением наших действительных способностей к потенциальным, предпола­гаемым — дробью, в которой числитель выражает наш действительный успех, а знаменатель наши притязания:

Самоуважение = успех/притязания

При увеличении числителя или умень­шении знаменателя дробь будет возрас­тать. Отказ от притязаний дает нам та­кое же желанное облегчение, как и осу­ществление их на деле, и отказываться от притязания будут всегда в том случае, когда разочарования беспрестанны, а борь­бе не предвидится исхода. Самый яркий из возможных примеров этого дает исто­рия евангельской теологии, где мы нахо­дим убеждение в греховности, отчаяние в собственных силах и потерю надежды на возможность спастись одними добры­ми делами. Но подобные же примеры можно встретить и в жизни на каждом шагу. Человек, понявший, что его ничто­жество в какой-то области не оставляет для других никаких сомнений, чувствует странное сердечное облегчение. Неумоли­мое "нет", полный, решительный отказ влюбленному человеку как будто умеря­ют его горечь при мысли о потере люби­мой особы. Многие жители Бостона, crede experto (верь тому, кто испытал) (боюсь, что то же можно сказать и о жителях других городов), могли бы с легким серд­цем отказаться от своего музыкального "я", чтобы иметь возможность без стыда

смешивать набор звуков с симфонией. Как приятно бывает иногда отказаться от притязаний казаться молодым и строй­ным! "Слава Богу,— говорим мы в таких случаях,— эти иллюзии миновали!" Вся­кое расширение нашего "я" составляет лишнее бремя и лишнее притязание. Про некоего господина, который в последнюю американскую войну потерял все свое со­стояние до последнего цента, рассказыва­ют: сделавшись нищим, он буквально валялся в грязи, но уверял, что никогда еще не чувствовал себя более счастливым и свободным.

Наше самочувствие, повторяю, зависит от нас самих. "Приравняй свои притяза­ния к нулю, — говорит Карлейль, — и це­лый мир будет у ног твоих". Справедливо писал мудрейший человек нашего време­ни, что жизнь начинается только с момен­та отречения.

Ни угрозы, ни увещания не могут воз­действовать на человека, если они не зат­рагивают одной из возможных в будущем или настоящих сторон его личности. Во­обще говоря, только воздействием на эту личность мы можем завладеть чужой во­лей. Поэтому важнейшая забота монар­хов, дипломатов и вообще всех стремящих­ся к власти и влиянию, заключается в том, чтобы найти у их "жертвы" сильнейший принцип самоуважения и сделать воздей­ствие на него своей конечной целью. Но если человек отказался от того, что зави­сит от воли другого, и перестал смотреть на все это как на части своей личности, то мы становимся почти совершенно бес­сильны влиять на него. Стоическое пра­вило счастья заключалось в том, чтобы заранее считать себя лишенными всего того, что зависит не от нашей воли, — тогда удары судьбы станут нечувствитель­ными. Эпиктет советует нам сделать нашу личность неуязвимой, суживая ее содер­жание и в то же время укрепляя ее ус­тойчивость: "Я должен умереть — хоро­шо, но должен ли я умирать, непременно жалуясь на свою судьбу? Я буду открыто говорить правду, и если тиран скажет: "За твои речи ты достоин смерти",— я отве­чу ему: "Говорил ли я тебе когда-нибудь, что я бессмертен? Ты будешь делать свое дело, а я — свое: твое дело — казнить, а мое — умирать бесстрашно; твое дело — изгонять, а мое — бестрепетно удаляться.

Как мы поступаем, когда отправляемся в морское путешествие? Мы выбираем кормчего и матросов, назначаем время отъезда. На дороге нас застигает буря. В чем же должны в таком случае состоять наши заботы? Наша роль уже выполнена. Дальнейшие обязанности лежат на корм­чем. Но корабль тонет. Что нам делать? Только одно, что возможно,— бесстрашно ждать гибели, без крика, без ропота на Бога, хорошо зная, что всякий, кто родил­ся, должен когда-нибудь и умереть".

В свое время, в своем месте эта сто­ическая точка зрения могла быть доста­точно полезной и героической, но надо при­знаться, что она возможна только при постоянной наклонности души к развитию узких и несимпатичных черт характера. Стоик действует путем самоограничения. Если я стоик, то блага, какие я мог бы себе присвоить, перестают быть моими блага­ми, и во мне является наклонность вообще отрицать за ними значение каких бы то ни было благ. Этот способ оказывать под­держку своему "я" путем отречения, от­каз от благ весьма обычен среди лиц, кото­рых в других отношениях никак нельзя назвать стоиками. Все узкие люди огра­ничивают свою личность, отделяют от нее все то, чем они прочно не владеют. Они смотрят с холодным пренебрежением (если не с настоящей ненавистью) на людей, не­похожих на них или не поддающихся их влиянию, хотя бы эти люди обладали ве­ликими достоинствами. "Кто не за меня, тот для меня не существует, т. е., насколь­ко от меня зависит, я стараюсь действо­вать так, как будто он для меня вовсе не существовал". Таким путем строгость и определенность границ личности могут вознаградить за скудость ее содержания. Экспансивные люди действуют наоборот: путем расширения своей личности и при­общения к ней других. Границы их лич­ности часто бывают довольно неопределен­ны, но зато богатство ее содержания с избытком вознаграждает их за это. Nihil humanum a me alienum puto (ничто челове­ческое мне не чуждо). "Пусть презирают мою скромную личность, пусть обращаются со мною, как с собакой; пока есть душа в моем теле, я не буду их отвергать. Они — такие же реальности, как и я. Все, что в них есть действительно хорошего, пусть будет достоянием моей личности". Вели-

кодушие этих экспансивных натур иногда бывает поистине трогательно. Такие лица способны испытывать своеобразное тонкое чувство восхищения при мысли, что, не­смотря на болезнь, непривлекательную внешность, плохие условия жизни, несмот­ря на общее к ним пренебрежение, они все-таки составляют неотделимую часть мира бодрых людей, имеют товарищескую долю в силе ломовых лошадей, в счастье юности, в мудрости мудрых и не лишены некоторой доли в пользовании богатствами Вандер-бильдтов и даже самих Гогенцоллернов.

Таким образом, то суживаясь, то рас­ширяясь, наше эмпирическое "я" пытает­ся утвердиться во внешнем мире. Тот, кто может воскликнуть вместе с Марком Ав­релием: "О, Вселенная! Все, что ты жела­ешь, то и я желаю!", имеет личность, из которой удалено до последней черты все, ограничивающее, суживающее ее содержа­ние — содержание такой личности всеобъ­емлюще.

Иерархия личностей.Согласно почти единодушно принятому мнению, различные виды личностей, которые могут заключать­ся в одном человеке, и в связи с этим раз­личные виды самоуважения человека мож­но представить в форме иерархической шкалы с физической личностью внизу, духовной — наверху и различными вида­ми материальных (находящихся вне нашего тела) и социальных личностей в промежут­ке. Часто природная наклонность заботить­ся о себе вызывает в нас стремление рас­ширять различные стороны личности; мы преднамеренно отказываемся от развития в себе лишь того, в чем не надеемся дос­тигнуть успеха. Таким-то образом наш альтруизм является "необходимой добро­детелью", и циники, описывая наш прогресс в области морали, не совсем без основания напоминают при этом об известной басне про лису и виноград. Но таков уж ход нравственного развития человечества, и если мы согласимся, что в итоге те виды личностей, которые мы в состоянии удер­жать за собой, являются (для нас) лучши­ми по внутренним достоинствам, то у нас не будет оснований жаловаться на то, что мы постигаем их высшую ценность таким тягостным путем.

Конечно, это не единственный путь, на котором мы учимся подчинять низшие виды наших личностей высшим. В этом

подчинении, бесспорно, играет известную роль этическая оценка, и, наконец, нема­ловажное значение имеют здесь суждения, высказанные нами о поступках других лиц. Одним из курьезнейших законов нашей (психической) природы является то обстоятельство, что мы с удовольствием наблюдаем в себе известные качества, ко­торые кажутся нам отвратительными у других. Ни в ком не может возбудить симпатии физическая неопрятность ино­го человека, его жадность, честолюбие, вспыльчивость, ревность, деспотизм или заносчивость. Предоставленный абсолют­но самому себе, я, может быть, охотно по­зволил бы развиваться этим наклоннос­тям и лишь спустя долгое время оценил положение, которое должна занимать по­добная личность в ряду других. Но так как мне постоянно приходится составлять суждения о других людях, то я вскоре приучаюсь видеть в зеркале чужих стра­стей, как выражается Горвич, отражение моих собственных и начинаю мыслить о них совершенно иначе, чем их чувство­вать. При этом, разумеется, нравственные принципы, внушенные с детства, чрезвы­чайно ускоряют в нас появление наклон­ности к рефлексии.

Таким-то путем и получается, как мы сказали, та шкала, на которой люди иерар­хически располагают различные виды лич­ностей по их достоинству. Известная доля телесного эгоизма является необходимой подкладкой для всех других видов лично­сти. Но чувственный элемент стараются приуменьшить или в лучшем случае урав­новесить другими свойствами характера. Материальным видам личностей, в более широком смысле слова, отдается пред­почтение перед непосредственной личнос­тью — телом. Жалким существом почи­таем мы того, кто не способен пожертвовать небольшим количеством пищи, питья или сна ради общего подъема своего матери­ального благосостояния. Социальная лич­ность в ее целом стоит выше материаль­ной личности в ее совокупности. Мы должны более дорожить нашей честью, дру­зьями и человеческими отношениями, чем здоровьем и материальным благополучи­ем. Духовная же личность должна быть для человека высшим сокровищем: мы должны скорее пожертвовать друзьями, добрым именем, собственностью и даже

жизнью, чем утратить духовные блага нашей личности.

Во всех видах наших личностей — физическом, социальном и духовном — мы проводим различие между непосред­ственным, действительным, с одной сторо­ны, и более отдаленным, потенциальным, с другой, между более близорукой и более дальновидной точками зрения на вещи, действуя наперекор первой и в пользу пос­ледней. Ради общего состояния здоровья необходимо жертвовать минутным удо­вольствием в настоящем; надо выпустить из рук один доллар, имея в виду получить сотню; надо порвать дружеские сношения с известным лицом в настоящем, имея в виду при этом приобрести более достой­ный круг друзей в будущем; приходится проигрывать в изяществе, остроумии, уче­ности, дабы надежнее стяжать спасение души.

Из этих более широких потенциальных видов личностей потенциальная обществен­ная личность является наиболее интерес­ной вследствие некоторых парадоксов и вследствие ее тесной связи с нравственной и религиозной сторонами нашей личнос­ти. Если по мотивам чести или совести у меня хватает духу осудить мою семью, мою партию, круг моих близких; если из про­тестанта я превращаюсь в католика или из католика в свободомыслящего; если из правоверного практика аллопата я станов­люсь гомеопатом или каким-нибудь дру­гим сектантом медицины, то во всех по­добных случаях я равнодушно переношу потерю некоторой доли моей социальной личности, ободряя себя мыслью, что могут найтись лучшие общественные судьи (надо мной) сравнительно с теми, приговор кото­рых направлен в данную минуту против меня.

Апеллируя к решению этих новых су­дей, я, быть может, гонюсь за весьма дале­ким и едва достижимым идеалом со­циальной личности. Я не могу рассчиты­вать на его осуществление при моей жизни; я могу даже ожидать, что после­дующие поколения, которые одобрили бы мой образ действий, если бы он им был известен, ничего не будут знать о моем существовании после моей смерти. Тем не менее чувство, увлекающее меня, есть, бесспорно, стремление найти идеал соци­альной личности, такой идеал, который по

крайней мере заслуживал бы одобрение со стороны строжайшего, какой только возможен, судьи, если бы таковой был налицо. Этот вид личности и есть окон­чательный, наиболее устойчивый, истин­ный и интимный предмет моих стремле­ний. Этот судья — Бог, Абсолютный Ра­зум, Великий Спутник. В наше время научного просвещения происходит нема­ло споров по вопросу о действенности молитвы, причем выставляется много ос­нований pro и contra. Но при этом по­чти не затрагивается вопрос о том, поче­му именно мы молимся, на что не трудно ответить ссылкой на неудержимую по­требность молиться. Не лишено вероятия, что люди так действуют наперекор науке и на все будущее время будут продолжать молиться, пока не изменится их психи­ческая природа, чего мы не имеем ника­ких оснований ожидать. <.„>

Все совершенствование социальной личности заключается в замене низшего суда над собой высшим; в лице Верховно­го Судии идеальный трибунал представ­ляется наивысшим; и большинство людей или постоянно, или в известных случаях жизни обращаются к этому Верховному Судии. Последнее исчадие рода человечес­кого может таким путем стремиться к высшей нравственной самооценке, может признать за собой известную силу, извест­ное право на существование.

Для большинства из нас мир без внут­реннего убежища в минуту полной утра­ты всех внешних социальных личностей был бы какой-то ужасной бездной. Я го­ворю "для большинства из нас", ибо ин­дивиды, вероятно, весьма различаются по степени чувств, какие они способны пере­живать по отношению к Идеальному Су­ществу. В сознании одних лиц эти чув­ства играют более существенную роль, чем в сознании других. Наиболее одарен­ные этими чувствами люди, наверное, наи­более религиозны. Но я уверен, что даже те, которые утверждают, будто совершен­но лишены их, обманывают себя и на са­мом деле хоть в некоторой степени обла­дают этими чувствами. Только нестадные животные, вероятно, совершенно лишены этого чувства. Может быть, никто не в состоянии приносить жертвы во имя пра­ва, не олицетворяя до некоторой степени принцип права, ради которого совершает-

ся известная жертва, и не ожидая от него благодарности. Другими словами, полней­ший социальный альтруизм едва ли мо­жет существовать; полнейшее социальное самоубийство едва ли когда приходило человеку в голову. <.„>

Телеологическое значение забот осво­ей личности.На основании биологичес­ких принципов легко показать, почему мы были наделены влечениями к самосохра­нению и эмоциями довольства и недоволь­ства собой. <.„> Для каждого человека прежде всего его собственное тело, затем его ближайшие друзья и, наконец, духов­ные склонности должны являться в выс­шей степени ценными объектами. Начать с того, что каждый человек, чтобы суще­ствовать, должен иметь известный мини­мум эгоизма в форме инстинктов теле­сного самосохранения. Этот минимум эгоизма должен служить подкладкой для всех дальнейших сознательных актов, для самоотречения и еще более утонченных форм эгоизма. Если не прямо, то путем переживания приспособленнейшего все духи привыкли принимать живейший интерес в участии своих телесных оболо­чек, хотя и независимо от интереса к чистому "я", интереса, которым они так­же обладают.

Нечто подобное можно наблюдать и по отношению к судьбам нашей личности в воображении других лиц. Я бы теперь не существовал, если бы не научился пони­мать одобрительные или неодобрительные выражения лиц, среди которых протекает моя жизнь. Презрительные же взгляды, которые окружающие меня люди бросают друг на друга, не должны производить на меня особенно сильного впечатления. Мои духовные силы также должны интересо­вать меня более, чем духовные силы окру­жающих, и на том же основании. Меня бы не было в той среде, где я теперь нахожусь, если бы я не влиял культурным образом на других и не оказывал бы им поддерж­ки. При этом закон природы, научивший меня однажды дорожить людскими отно­шениями, с тех пор навсегда заставляет меня дорожить ими.

Телесная, социальная и духовная лич­ности образуют естественную личность. Но все они являются, собственно говоря, объектами мысли, которая во всякое вре­мя совершает свой процесс познания; по-

этому при всей правильности эволюцион­ной и биологической точек зрения нет ос­нований думать, почему бы тот или другой объект не мог первичным инстинктивным образом зародить в нас страсть или инте­рес. Явление страсти по происхождению и сущности всегда одно и то же, независимо от конечной цели; что именно в данном случае является объектом наших стрем­лений — это дело простого факта. Я могу в такой же степени и так же инстинктив­но быть увлечен заботами о физической безопасности моего соседа, как и моей соб­ственной телесной безопасности. Это и наблюдается на наших заботах о теле соб­ственных детей. Единственной помехой для чрезмерных проявлений неэгоистических интересов является естественный отбор, ко­торый искореняет все то, что было бы вред­ным для особи и для ее вида. Тем не менее

многие из подобных влечений остаются не­упорядоченными, например, половое влече­ние, которое в человечестве проявляется, по-видимому, в большей степени, чем это необходимо; наряду с этим еще остаются наклонности (например, наклонность к опь­янению алкоголем, любовь к музыке, пе­нию), влечения, не поддающиеся никаким утилитарным объяснениям. Альтруисти­ческие и эгоистические инстинкты, впро­чем, координированы. Стоят они, насколь­ко мы можем судить, на том же психоло­гическом уровне. Единственное различие между ними в том, что так называемые эгоистические инстинкты гораздо много­численнее.

Итог.Следующая таблица может слу­жить итогом сказанного выше. Эмпири­ческая жизнь нашей личности может быть подразделена следующим образом.

	Материальная	Социальная	Духовная
Самосо­хранение	Телесные по­требности и	Желание нравиться, быть замеченным и	Интеллектуальные, моральные и

инстинкты. Любовь т.д. Общительность, к нарядам, фран- соревнование,за-товство, умение висть, любовь, че-приобретать столюбие и т.д.

средства, со­здавать себе обстановку

религиозные стремления, доб­росовестность

Самооценка

Личное тщесла­вие, скромность. Гордое сознание обеспеченности, страх бедности

Социальная и се­мейная гордость, тщеславие, погоня за модой;

приниженность, стыд и т.д.

Чувство нравст­венного и умст­венного превосход­ства, чистоты и т.д.. чувство вины

Э. Фромм

[ДВА ОСНОВНЫХ СПОСОБА СУЩЕСТВОВАНИЯ: ОБЛАДАНИЕ И БЫТИЕ]¹

Первый взгляд

Значение различия между обладанием и бытием

Альтернатива "обладание или бытие" противоречит здравому смыслу. Облада­ние представляется нормальной функци­ей нашей жизни: чтобы жить, мы должны обладать вещами. Более того, мы должны обладать вещами, чтобы получать от них удовольствие. Да и как может возникнуть такая альтернатива в обществе, высшей целью которого является иметь — и иметь как можно больше — ив котором один человек может сказать о другом: "Он сто­ит миллион долларов"? При таком поло­жении вещей, напротив, кажется, что сущ­ность бытия заключается именно в обладании, что человек — ничто, если он ничего не имеет.

И все же великие Учители жизни от­водили альтернативе "обладание или бы­тие" центральное место в своих системах. Как учит Будда, для того чтобы достичь наивысшей ступени человеческого разви­тия, мы не должны стремиться обладать имуществом. Иисус учит: "Ибо, кто хо­чет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее. Ибо что пользы человеку

приобресть весь мир, а себя самого погу­бить или повредить себе?" [Евангелие от Луки, IX, 24—25]. Согласно учению Май-стера Экхарта, ничем не обладать и сде­лать свое существо открытым и "незапол­ненным", не позволить "я" встать на своем пути — есть условие обретения духовно­го богатства и духовной силы. По Марк­су, роскошь — такой же порок, как и нищета; цель человека быть многим, а не обладать многим. (Я говорю здесь об истинном Марксе — радикальном гума­нисте, а не о той вульгарной фальшивой фигуре, которую сделали из него совет­ские коммунисты.)

Долгие годы различие между бытием и обладанием глубоко интересовало меня, и я пытался найти его эмпирическое под­тверждение в конкретном исследовании индивидов и групп с помощью психоана­литического метода. Полученные резуль­таты привели меня к выводу, что разли­чие между бытием и обладанием, так же как и различие между любовью к жизни и любовью к смерти, представляет собой коренную проблему человеческого суще­ствования; эмпирические антропологичес­кие и психоаналитические данные свиде­тельствуют о том, что обладание и бытие являются двумя основными способами су­ществования человека, преобладание од­ного из которых определяет различия в индивидуальных характерах людей и типах социального характера.

Примеры из различных поэтических произведений

Чтобы лучше пояснить различие меж­ду этими способами существования — об­ладанием и бытием, — я хотел бы сначала проиллюстрировать его на примере двух близких по содержанию стихотворений, к которым покойный Д. Т. Судзуки обра­щался в своих "Лекциях по дзэн-буддизму". Одно из них — хокку² японского поэта XVII века Басе (1644-1694), другое принад­лежит перу английского поэта XIX века — Теннисона. Оба поэта описали сходные пе­реживания: свою реакцию на цветок, уви­денный во время прогулки. В стихотворе­нии Теннисона говорится:

¹ Фромм Э. Иметь или быть? М.: Прогресс, 1990. С. 21—27, 74—98, 103—114.

² Хокку — жанр японской поэзии, нерифмованное трехстишие.— Прим. перев.

Возросший средь руин цветок, Тебя из трещин древних извлекаю, Ты предо мною весь — вот корень, стебелек, здесь, на моей ладони. Ты мал, цветок, но если бы я понял, Что есть твой корень, стебелек,

и в чем вся суть твоя, цветок, Тогда я Бога суть и человека суть познал бы.

Трехстишие Басе звучит так:

Внимательно вглядись! Цветы "пастушьей сумки" Увидишь под плетнем!¹

Поразительно, насколько разное впе­чатление производит на Теннисона и Басе случайно увиденный цветок! Первое же­лание Теннисона — обладать им. Он срывает его целиком, с корнем. И хотя он завершает стихотворение глубокомыслен­ными рассуждениями о том, что этот цве­ток может помочь ему проникнуть в суть природы бога и человека, сам цветок об­рекается на смерть, становится жертвой проявленного таким образом интереса к нему. Теннисона, каким он предстает в этом стихотворении, можно сравнить с типичным западным ученым, который в поисках истины умертвляет все живое.

Отношение Басе к цветку совершенно иное. У поэта не возникает желания со­рвать его; он даже не дотрагивается до цветка. Он лишь "внимательно вгляды­вается", чтобы "увидеть" цветок. Вот как комментирует это трехстишие Судзуки: "Вероятно, Басе шел по проселочной до­роге и увидел у плетня нечто малопри­метное. Он подошел поближе, вниматель­но вгляделся и обнаружил, что это всего лишь дикое растение, довольно невзрач­ное и не привлекающее взгляда прохоже­го. Чувство, которым проникнуто описа­ние этого незамысловатого сюжета, нельзя назвать особенно поэтическим, за исклю­чением, может быть, последних двух сло­гов, которые по-японски читаются как "kana". Эта частица часто прибавляется к существительным, прилагательным или наречиям и привносит ощущение восхи­щения или похвалы, печали или радости

и может быть при переводе в некоторых случаях весьма приблизительно передана с помощью восклицательного знака. В данном хокку все трехстишие заканчи­вается восклицательным знаком".

Теннисону, как представляется, необхо­димо обладать цветком, чтобы постичь природу и людей, и в результате этого об­ладания цветок погибает. Басе же хочет просто созерцать, причем не только смот­реть на цветок, но стать с ним единым целым — и оставить его жить. Разли­чие в позициях Теннисона и Басе в пол­ной мере объясняет следующее стихотво­рение Гете:

НАШЕЛ²

Бродил я лесом... В глуши его Найти не чаял Я ничего. Смотрю, цветочек В тени ветвей, Всех глаз прекрасней, Всех звезд светлей.

Простер я руку, Но молвил он: "Ужель погибнуть Я осужден?"

Я взял с корнями Питомца рос И в сад прохладный К себе отнес.

В тиши местечко Ему отвел, Цветет он снова, Как прежде цвел.

Гете прогуливался в лесу без всякой цели, когда его взгляд привлек яркий цве­ток. У Гете возникает то же желание, что и у Теннисона: сорвать цветок. Но в отли­чие от Теннисона Гете понимает, что это означает погубить его. Для Гете этот цве­ток в такой степени живое существо, что он даже говорит с поэтом и предостерега­ет его; Гете решает эту проблему иначе, нежели Теннисон или Басе. Он берет цве-

¹ Перевод с японского В. Марковой. Цит. по.: Классическая поэзия Индии, Китая, Кореи, Вьетна­ма, Японии. М.: Худож. лит. 1977. С. 743.

² Перевод с немецкого Н. Миримского. Цит. по : Гете И.-В. Избр. произв.: В 2 т. М.: Правда, 1985. Т.1. С. 158.

ток с корнями и пересаживает его в сад прохладный", не разрушая его жизни. По­зиция Гете является промежуточной меж­ду позициями Теннисона и Басе: в решаю­щий момент сила жизни берет верх над простой любознательностью. Нет нужды добавлять, что в этом прекрасном стихот­ворении Гете выражена суть его концеп­ции исследования природы. Отношение Теннисона к цветку является выражени­ем принципа обладания, или владения, но обладания не чем-то материальным, а зна­нием. Отношение же Басе и Гете к цветку выражает принцип бытия. Под бытием я понимаю такой способ существования, при котором человек и не имеет ничего, и не жаждет иметь что-либо, но счастлив, про­дуктивно использует свои способности, пре­бывает в единении со всем миром. Гете, безмерно влюбленный в жизнь, один из вы­дающихся борцов против одностороннего и механистического подхода к человеку, во многих своих стихотворениях выразил свое предпочтительное отношение к бытию, а не к обладанию. Его "Фауст" — это яр­кое описание конфликта между бытием и обладанием (олицетворением последнего выступает Мефистофель). В небольшом стихотворении "Собственность" Гете с ве­личайшей простотой говорит о ценности бытия:

СОБСТВЕННОСТЬ

Я знаю, не дано ничем мне обладать,

Моя — лишь мысль, ее не удержать,

Когда в душе ей суждено родиться,

И миг счастливый — тоже мой,

Он благосклонною судьбой

Мне послан, чтоб сполна им насладиться.

Различие между бытием и обладани­ем не сводится к различию между Вос­током и Западом. Это различие касается типов общества — одно ориентировано на человека, другое — на вещи. Ориентация на обладание — характерная особенность западного индустриального общества, в котором главный смысл жизни состоит в погоне за деньгами, славой и властью. В обществах, в которых отчуждение вы­ражено в меньшей степени и которые не заражены идеями современного "прогрес­са", например в средневековом обществе, у индейцев зуни и африканских племен, существуют свои Басе. Возможно, что

через несколько поколении в результате индустриализации и у японцев появятся свои Теннисоны. Дело не в том, что (как полагал Юнг) западный человек не может до конца постичь философские системы Востока, например, дзэн-буддизм, а в том, что современный человек не может понять дух общества, которое не ориентировано на собственность и алчность. И действи­тельно, сочинения Майстера Экхарта (ко­торые столь же трудны для понимания, как и произведения Басе или дзэн-буд­дизм) и Будды — это в сущности лишь два диалекта одного и того же языка.

Идиоматические изменения

Некоторое изменение смыслового зна­чения понятий "бытие" и "обладание" на­шло в последние несколько столетий отра­жение в западных языках и выразилось во все большем использовании для их обо­значения существительных и все меньшем — глаголов.

Существительное — это обозначение вещи. Я могу сказать, что обладаю веща­ми [имею вещи], например: у меня есть [я имею] стол, дом, книга, автомобиль. Для обозначения действия или процесса слу­жит глагол, например: я существую, я люблю, я желаю, я ненавижу и т. д. Одна­ко все чаще действие выражается с помо­щью понятия обладания, иными словами, вместо глагола употребляется существи­тельное. Однако подобное обозначение дей­ствия с помощью глагола "иметь" в со­четании с существительным является неправильным употреблением языка, так как процессами или действиями владеть нельзя, их можно только осуществлять или испытывать.

Давние наблюдения

Пагубные последствия этой ошибки были замечены еще в XVIII веке. Дю Маре очень точно изложил эту проблему в своей посмертно опубликованной рабо­те "Истинные принципы грамматики" (1769). Он пишет: "Так, в высказывании "У меня есть [я имею] часы" выражение "У меня есть [я имею] " следует понимать буквально; однако в высказывании "У меня есть идея [я имею идею]" выраже­ние "У меня есть [я имею]" употребляет-

ся лишь в переносном смысле. Такая форма выражения является неестествен­ной. В данном случае выражение "У меня есть идея [я имею идею]" означает "Я думаю", "Я представляю себе это так-то и так-то". Выражение "У меня есть жела­ние" означает "Я желаю"; "У меня есть намерение" — "Я хочу", и т. д.".

Спустя столетие после того, как Дю Маре обратил внимание на это явление замены глаголов существительными, Маркс и Энгельс в "Святом семействе" об­суждали эту же проблему, но только бо­лее радикальным образом. Их критика "критической критики" Бауэра включа­ет небольшое, но очень важное эссе о люб­ви, где приводится следующее утвержде­ние Бауэра: "Любовь... есть жестокая богиня, которая, как и всякое божество, стремится завладеть всем человеком и не удовлетворяется до тех пор, пока человек не отдаст ей не только свою душу, но и свое физическое "я". Ее культ, это — стра­дание, вершина этого культа — самопо­жертвование, самоубийство".

В ответ Маркс и Энгельс пишут: Бау­эр "превращает любовь в "богиню", и при­том в "жестокую богиню", тем, что из лю­бящего человека, из любви человека он делает человека любви,— тем, что он от­деляет от человека "любовь" как особую сущность и, как таковую, наделяет ее са­мостоятельным бытием" (Маркс К., Эн­гельс Ф. Соч.Т. 2. С. 22-23). Маркс и Энгельс указывают здесь на важную осо­бенность — употребление существи­тельного вместо глагола. Существитель­ное "любовь" как некое понятие для обозначения действия "любить" отрыва­ется от человека как субъекта действия. Любовь превращается в богиню, в идола, на которого человек проецирует свою лю­бовь; в результате этого процесса отчуж­дения он перестает испытывать любовь, его способность любить находит свое вы­ражение в поклонении "богине любви". Он перестал быть активным, чувствую­щим человеком; вместо этого он превра­тился в отчужденного идолопоклонни­ка. <...>

Что такое модус обладания?

Общество приобретателей — основа модуса обладания

Наши суждения чрезвычайно предвзя­ты, ибо мы живем в обществе, которое зиж­дется на трех столпах: частной собствен­ности, прибыли и власти. Приобретать, владеть и извлекать прибыль — вот свя­щенные и неотъемлемые права индивида в индустриальном обществе¹. Каковы источ­ники собственности — не имеет значения, так же как и сам факт владения собствен­ностью не налагает никаких обязательств на ее владельцев. Принцип таков: "Где и каким образом была приобретена соб­ственность, а также как я собираюсь по­ступить с ней, никого, кроме меня, не каса­ется; пока я действую в рамках закона, мое право на собственность абсолютно и ничем не ограничено".

Такой вид собственности можно назвать частной, приватной собственностью (от латинского "privare" — "лишать"), так как личность или личности, владеющие соб­ственностью, являются ее единственными хозяевами, облеченными всей полнотой вла­сти лишать других возможности употре­бить ее для своей пользы или удоволь­ствия. Хотя предполагается, что частная собственность является естественной и уни­версальной категорией, история и предыс­тория человечества, и в особенности исто­рия неевропейских культур, где экономи­ка не играла главенствующей роли в жизни человека, свидетельствует о том, что на са­мом деле она скорее исключение, чем пра­вило. Помимо частной собственности, суще­ствуют еще и созданная своим трудом собственность, которая является всецело результатом труда своего владельца; огра­ниченная собственность, которая ограни­чена обязанностью помогать своим ближ­ним; функциональная, или личная, соб­ственность, которая распространяется либо на орудия труда, либо на объекты пользо-

¹ Книга Р. Тауни "The Acquisitive Society" (1920) остается непревзойденной по глубине понима­ния современного капитализма и возможных перспектив социального и человеческого развития. Работы Макса Вебера, Брентано, Шапиро, Паскаля, Зомбарта и Крауса также содержат важные и глубокие мысли о влиянии индустриального общества на человека.

вания; общая собственность, которой совме­стно владеет группа людей, связанных уза­ми духовного родства, как, например, киб-буцы — фермы или поселения-коммуны в Израиле.

Нормы, в соответствии с которыми функционирует общество, формируют так­же и характер членов этого общества ("со­циальный характер"). В индустриальном обществе такими нормами является стрем­ление приобретать собственность, сохранять ее и приумножать, то есть извлекать при­быль, и владеющие собственностью стано­вятся предметом восхищения и зависти как существа высшего порядка. Однако подавляющее большинство людей не вла­деют никакой собственностью в полном смысле этого слова — то есть капиталом или товарами, в которые вложен капитал, и в связи с этим возникает такой озадачи­вающий вопрос: как же эти люди могут удовлетворять свою страсть к приобрете­нию и сохранению собственности и как они могут справляться с этой обуреваю­щей их страстью? Иначе говоря, как им удается чувствовать себя владельцами соб­ственности, если они ее практически не имеют?

Естественно, напрашивается следую­щий ответ на этот вопрос: как бы беден ни был человек, он все-таки чем-нибудь владеет и дорожит этой малостью так же, как владелец капитала — своим богат­ством. И точно так же, как крупных соб­ственников, бедняков обуревает стремле­ние сохранить то немногое, что у них есть, и приумножить пусть даже на ничтожно малую величину (к примеру, сэкономив на чем-либо жалкие гроши). Кроме того, наивысшее наслаждение состоит, возмож­но, не столько в обладании материаль­ными вещами, сколько в обладании жи­выми существами. В патриархальном обществе даже самые обездоленные пред­ставители мужского населения из бедней­ших классов могут быть собственниками: по отношению к жене, детям, домашним животным или скоту они могут чувство­вать себя полновластными хозяевами. Для мужчины в патриархальном обществе большое число детей есть единственный путь к владению людьми без необходи­мости зарабатывать право на эту соб­ственность, к тому же не требующий больших капиталовложений. Учитывая,

что все бремя рождения ребенка ложит­ся на женщину, вряд ли можно отрицать, что произведение на свет детей в патри­архальном обществе является результа­том грубой эксплуатации женщин. Од­нако у матерей в свою очередь есть свой вид собственности — малолетние дети. Итак, круг бесконечен и порочен: муж эк­сплуатирует жену, жена — маленьких де­тей, а мальчики, став юношами, вскоре присоединяются к старшим и тоже на­чинают эксплуатировать женщин, и так далее.

Гегемония мужчин в патриархальном обществе сохранялась примерно 6 или

7 тысячелетий и по сей день преобладает в слаборазвитых странах и среди бедней­ших классов. Эта гегемония тем не ме­нее постепенно теряет силу в более раз­витых обществах — эмансипация женщин, детей и подростков увеличивается вместе с повышением уровня жизни общества.

8 чем же будут находить удовлетворение своей страсти к приобретению, сохране­нию и приумножению собственности про­стые люди в хорошо развитом индустри­альном обществе по мере постепенного исчезновения устаревшего патриархально­го типа собственности на людей? Ответ на этот вопрос лежит в расширении рамок собственности, которая может включать в себя и друзей, возлюбленных, здоровье, путешествия, произведения искусства, бога, собственное "я". Блестящая картина бур­жуазной одержимости собственностью дана Максом Штирнером. Люди превра­щаются в вещи; их отношения друг с другом принимают характер владения собственностью. "Индивидуализм", кото­рый в позитивном смысле означает осво­бождение от социальных пут, в негатив­ном есть "право собственности на самого себя", то есть право — и обязанность — посвятить всю свою энергию достижению собственных успехов. Наше "я" является наиболее важным объектом, на который направлено наше чувство собственности, поскольку оно включает в себя многое: наше тело, имя, социальный статус, все, чем мы обладаем (включая наши знания), наше представление о самих себе и тот образ, который мы хотим создать о себе у других людей. Наше "я" — это смесь реальных качеств, таких, как знания и профессиональные навыки, и качеств фик-

тивных, которыми обросло наше реальное "я". Однако суть не в том, каково содер­жание нашего "я", а скорее в том, что оно воспринимается как некая вещь, которой обладает каждый из нас, и что именно эта "вещь" лежит в основе нашего самосоз­нания .

При обсуждении проблемы собственно­сти необходимо иметь в виду, что основной тип отношения к собственности, распрост­раненный в XIX веке, начал после первой мировой войны постепенно исчезать и в наши дни стал редкостью. В прежние вре­мена человек относился ко всему, чем он владел, бережно и заботливо, и пользовал­ся своей собственностью до тех пор, пока она могла ему служить. Делая покупку, он хотел надолго сохранить ее, и лозунгом XIX века вполне могло бы быть: "Все старое прекрасно!" В наше время акцент перене­сен на сам процесс потребления, а не на сохранение приобретенного и сегодня че­ловек покупает, чтобы в скором времени выбросить покупку. Будь то автомобиль, одежда или какая-нибудь безделушка — попользовавшись своей покупкой в тече­ние некоторого времени, человек устает от нее и стремится избавиться от "старой" вещи и купить последнюю модель. Приоб­ретение — временное обладание и пользо­вание — выбрасывание (или, если возмож­но, выгодный обмен на лучшую модель) — новое приобретение — таков порочный круг потребительского приобретения. Лозунгом сегодняшнего дня поистине могли бы стать слова: "Все новое прекрасно!"

Наиболее впечатляющим примером феномена современного потребительского приобретения является, вероятно, личный автомобиль. Наше время вполне заслужи­вает названия "века автомобиля", посколь­ку вся наша экономика строится вокруг производства автомобилей и вся наша жизнь в очень большой степени определя­ется ростом и снижением потребительс­кого спроса на автомобили. Владельцам автомобилей они представляются жизнен­ной необходимостью. Для тех же, кто еще не приобрел автомобиль, особенно для лю­дей, живущих в так называемых социали­стических странах, автомобиль — символ счастья.

Очевидно, однако, что любовь к соб­ственной машине не столь глубока и посто­янна, а скорее напоминает мимолетное ув-

лечение, так как владельцы автомобилей склонны их часто менять; двух лет, а иног­да и одного года достаточно, чтобы владелец автомобиля устал от "старой машины" и стал предпринимать энергичные попытки заключить "выгодную сделку" с целью за­получить новый автомобиль. Вся процеду­ра от приценивания до собственно покуп­ки кажется игрой, главным элементом которой может иной раз стать даже наду­вательство, а сама "выгодная сделка" дос­тавляет такое же, если не большее, удоволь­ствие, как и получаемая в конце награда: самая последняя модель в гараже.

Чтобы разрешить загадку этого на пер­вый взгляд вопиющего противоречия меж­ду отношением владельцев собственности к своим автомобилям и их быстро угаса­ющим интересом к ним, следует принять во внимание несколько факторов. Во-пер­вых, в отношении владельца к автомоби­лю присутствует элемент деперсонализа­ции; автомобиль является не каким-то конкретным предметом, дорогим сердцу его обладателя, а неким символом статуса владельца, расширяющим границы его власти: автомобиль творит "я" своего об­ладателя, ибо, приобретая автомобиль, вла­делец фактически приобретает некую но­вую частицу своего "я". Второй фактор заключается в том, что, приобретая новую машину каждые два года вместо, скажем, одного раза в шесть лет, владелец испыты­вает больший трепет и волнение при по­купке; сам акт приобретения новой ма­шины подобен дефлорации — он усиливает ощущение собственной силы и чем чаще повторяется, тем больше возбуждает и захватывает. Третий фактор состоит в том, что частая смена автомобиля увеличивает возможности заключения "выгодных сде­лок" — извлечения прибыли путем обме­на. Склонность к этому весьма характер­на сегодня как для мужчин, так и для женщин. Четвертый фактор, имеющий большое значение,— это потребность в новых стимулах, поскольку старые очень скоро исчерпывают себя и теряют привле­кательность. Рассматривая проблему сти­мулов в своей книге "Анатомия человечес­кой деструктивности", я проводил различие между стимулами, "повышающими актив­ность", и стимулами, "усиливающими пассивность", и предложил следующую формулировку: "Чем больше стимул

способствует пассивности, тем чаще долж­на изменяться его интенсивность и (или) его вид; чем больше он способствует ак­тивности, тем дольше сохраняется его сти­мулирующее свойство и тем меньше необ­ходимость в изменении его интенсивности и содержания". Пятым и самым важным фактором является изменение социально­го характера, которое произошло за послед­нее столетие,— замена "накопительского" характера "рыночным" характером. Хотя это изменение и не свело на нет ориента­цию на обладание, оно привело к серьез­нейшей ее модификации. <...>

Собственнические чувства проявляют­ся и в других отношениях — к примеру, в отношении к врачам, дантистам, юристам, начальникам и подчиненным. Эти чувства выражаются, когда говорят: "мой врач", "мой дантист", "мои рабочие" и т.д. Но помимо собственнической установки в от­ношении к другим человеческим суще­ствам, люди рассматривают в качестве соб­ственности бесконечное число различных предметов и даже чувств. Рассмотрим, на­пример, такие две вещи, как здоровье и болезни. Говоря с кем-либо о своем здоро­вье, люди рассуждают о нем, как собствен­ники, упоминая о своих болезнях, своих операциях, своих курсах лечения — своих диетах и своих лекарствах. Они явно счи­тают здоровье и болезнь собственностью человека; их собственническое отношение к своему скверному здоровью можно срав­нить, пожалуй, с отношением акционера к своим акциям, когда последние теряют часть своей первоначальной стоимости из-за катастрофического падения курса на бирже.

Идеи, убеждения и даже привычки так­же могут стать собственностью. Так, чело­век, имеющий привычку каждое утро в одно и то же время съедать один и тот же завтрак, вполне может быть выбит из ко­леи даже незначительным отклонением от привычного ритуала, поскольку эта при­вычка стала его собственностью и потеря ее угрожает его безопасности.

Такая картина универсальности прин­ципа обладания может показаться многим читателям слишком негативной и одно­сторонней, но в действительности дело об­стоит именно так. Я хотел показать пре­валирующую в обществе установку прежде всего для того, чтобы нарисовать как мож-

но более четкую и ясную картину того, что происходит. Однако есть один элемент, ко­торый может придать этой картине неко­торое равновесие, и этим элементом явля­ется все шире распространяющаяся среди молодого поколения установка, в корне от­личная от взглядов большинства. У моло­дых людей мы находим такие типы по­требления, которые представляют собой не скрытые формы приобретения и облада­ния, а проявление неподдельной радости от того, что человек поступает так, как ему хочется, не ожидая получить взамен что-либо "прочное и основательное". Эти мо­лодые люди совершают дальние путеше­ствия, зачастую испытывая при этом трудности и невзгоды, чтобы послушать музыку, которая им нравится, или своими глазами увидеть те места, где им хочется побывать, или встретиться с теми, кого им хочется повидать. Нас в данном случае не интересует, являются ли цели, которые они преследуют, столь значительными, как это им представляется. Даже если им недо­стает серьезности, целеустремленности и подготовки, эти молодые люди осмелива­ются быть, и при этом их не интересует, что они могут получить взамен или сохра­нить у себя. Они кажутся гораздо более искренними, чем старшее поколение, хотя часто им присуща некоторая наивность в вопросах философии и политики. Они не заняты постоянным наведением глянца на свое "я", чтобы стать "предметом повышен­ного спроса". Они не прячут свое лицо под маской постоянной лжи, вольной или не­вольной; они в отличие от большинства не тратят свою энергию на подавление исти­ны. Нередко они поражают старших сво­ей честностью, ибо старшие втайне восхи­щаются теми, кто осмеливается смотреть правде в глаза и не лгать. Эти молодые люди образуют всевозможные группиров­ки политического и религиозного харак­тера, но, как правило, большинство их не имеют никакой определенной идеологии или доктрины и могут утверждать лишь, что они просто "ищут себя". И хотя им и не удается найти ни себя, ни цели, которая определяет направление жизни и придает ей смысл, тем не менее они заняты поиска­ми способа быть самими собой, а не обла­дать и потреблять.

Однако этот позитивный элемент кар­тины нуждается в некотором уточнении.

Многие из тех же молодых людей (а их число с конца шестидесятых годов про­должает явно уменьшаться) так и не под­нялись со ступени свободы от на ступень свободы для; они просто протестовали, не пытаясь даже найти ту цель, к которой нужно двигаться, и желая только освобо­диться от всякого рода ограничений и за­висимостей. Как и у их родителей — бур­жуа, их лозунгом было "Все новое прекрасно!", и у них развилось почти бо­лезненное отвращение ко всем без разбо­ра традициям, в том числе и к идеям ве­личайших умов человечества. Впав в своего рода наивный нарциссизм, они во­зомнили, что им по силам самим от­крыть все то, что имеет какую-либо цен­ность. Их идеалом, в сущности, было снова стать детьми, и такие авторы, как Мар-кузе, подбросили им весьма подходящую идеологию, согласно которой возвращение в детство — а не переход к зрелости — и есть конечная цель социализма и рево­люции. Их счастье длилось, пока они были достаточно молоды, чтобы пребывать в этом состоянии эйфории; однако для многих этот период закончился жесто­ким разочарованием, не принеся им ни­каких твердых убеждений и не сформи­ровав у них никакого внутреннего стержня. В итоге их уделом нередко ста­новится разочарование и апатия или же незавидная судьба фанатиков, обуревае­мых жаждой разрушения.

Однако не все, кто начинали с велики­ми надеждами, пришли к разочарованию. К сожалению, число таких людей невоз­можно определить. Насколько мне извест­но, не существует сколько-нибудь досто­верных статистических данных или обо­снованных оценок, но даже если бы они были, дать точную характеристику этих индивидов все равно едва ли было бы воз­можно. Сегодня миллионы людей в Аме­рике и Европе пытаются обратить свой взор к традициям прошлого и найти учи­телей, которые наставили бы их на пра­вильный путь. Однако в большинстве слу­чаев доктрины этих учителей либо яв­ляются чистым надувательством, либо искажаются атмосферой общественной шумихи, либо смешиваются с деловыми и престижными интересами самих "настав­ников". Некоторые люди могут все-таки извлечь какую-то пользу из предлагаемых

ими методов, несмотря даже на обман, дру­гие же прибегают к ним без серьезного намерения изменить свой внутренний мир. Но лишь путем тщательного количествен­ного и качественного анализа неофитов можно установить их число в каждой из этих групп.

По моей оценке, число молодых людей (и людей более старшего возраста), действи­тельно стремящихся к изменению своего образа жизни и замене установки на обла­дание установкой на бытие, отнюдь не сво­дится к немногим отдельным индивидам. Я полагаю, что множество индивидов и групп стремятся к тому, чтобы быть, выра­жая тем самым новую тенденцию к пре­одолению свойственной большинству ори­ентации на обладание, и именно они явля­ют собой пример исторического значения. Уже не впервые в истории меньшинство указывает путь, по которому пойдет даль­нейшее развитие человечества. Тот факт, что такое меньшинство существует, вселя­ет надежду на общее изменение установки на обладание в пользу бытия. Эта надежда становится все более реальной, поскольку факторами, обусловившими возможность возникновения этих новых установок, яв­ляются те исторические перемены, кото­рые едва ли могут быть обратимы: крах патриархального господства над женщи­ной и родительской власти над детьми. Хотя потерпела неудачу политическая ре­волюция XX века — русская революция (еще рано подводить окончательные итоги китайской революции), единственными по­бедоносными революциями нашего века, пусть не вышедшими еще из начальной стадии, стали революции женщин и детей, а также сексуальная революция. Их прин­ципы уже проникли в сознание огромного множества людей, и в их свете старая иде­ология с каждым днем представляется все более нелепой.

Природа обладания

Природа обладания вытекает из при­роды частной собственности. При таком способе существования самое важное — это приобретение собственности и мое неогра­ниченное право сохранять все, что я при­обрел. Модус обладания исключает все другие; он не требует от меня каких-либо дальнейших усилий с целью сохранять

свою собственность или продуктивно пользоваться ею. В буддизме этот способ поведения описан как "ненасытность", а иудаизм и христианство называют его "алчностью"; он превращает всех и вся в нечто безжизненное, подчиняющееся чужой власти.

Утверждение "Я обладаю чем-то" озна­чает связь между субъектом "Я" (или "он", "мы", "вы", "они") и объектом "О". Оно подразумевает, что субъект постоянен, так же как и объект. Однако присуще ли это постоянство субъекту? Или объекту? Ведь я когда-то умру; я могу утратить свое по­ложение в обществе, которое гарантирует мне обладание чем-то. Столь же непосто­янным является и объект: он может сло­маться, потеряться или утратить свою цен­ность. Разговоры о неизменном обладании чем-либо связаны с иллюзией постоянства и неразрушимости материи. И хотя мне кажется, что я обладаю всем, на самом деле я не обладаю ничем, так как мое облада­ние, владение объектом и власть над ним — всего лишь преходящий миг в процессе жизни.

В конечном счете утверждения "Я [субъект] обладаю О [объектом] " — это определение "Я" через мое обладание "О". Субъект — это не "я как таковой", а "я как то, чем я обладаю". Моя собствен­ность создает меня и мою индивидуаль­ность. У утверждения "Я есть Я" есть подтекст "Я есть Я, поскольку Я обладаю X", где X обозначает все естественные объекты и живые существа, с которыми я соотношу себя через мое право ими управлять и делать их своей постоянной принадлежностью.

При ориентации на обладание нет жи­вой связи между мной и тем, чем я вла­дею. И объект моего обладания, и я пре­вратились в вещи, и я обладаю объектом, поскольку у меня есть сила, чтобы сделать его моим. Но здесь имеет место и обратная связь: объект обладает мной, потому что мое чувство идентичности, то есть психи­ческое здоровье, основывается на моем об­ладании объектом (и как можно большим числом вещей). Такой способ существова­ния устанавливается не посредством жи­вого, продуктивного процесса между субъектом и объектом; он превращает в вещи и субъект, и объект. Связь между ними смертоносна, а не животворна.

Обладание — Сила — Бунт

Стремление расти в соответствии со своей собственной природой присуще всем живым существам. Поэтому мы и сопро­тивляемся любой попытке помешать нам развиваться так, как того требует наше внутреннее строение. Для того чтобы сло­мить это сопротивление — осознаем мы его или нет — необходимо физическое или умственное усилие. Неодушевленные предметы способны в разной степени ока­зывать сопротивление воздействию на их физическое строение благодаря связую­щей энергии атомной и молекулярной структур, но они не могут воспротивить­ся тому, чтобы их использовали. Приме­нение гетерономной силы (то есть силы, воздействующей в направлении, противо­положном нашей структуре и пагубной для нормального развития) по отношению к живым существам вызывает у них со­противление, которое может принимать любые формы — от открытого, действен­ного, прямого, активного до непрямого, бесполезного и очень часто бессознатель­ного сопротивления.

Свободное, спонтанное выражение же­ланий младенца, ребенка, подростка и, на­конец, взрослого человека, их жажда зна­ний и истины, их потребность в любви — все это подвергается различным ограни­чениям.

Взрослеющий человек вынужден отка­заться от большинства своих подлинных сокровенных желаний и интересов, от сво­ей воли, и принять волю и желания, и даже чувства, которые не присущи ему самому, а навязаны принятыми в обще­стве стандартами мыслей и чувств. Об­ществу и семье как его психосоциальному посреднику приходится решать трудную задачу: как сломить волю человека, ос­тавив его при этом в неведении? В ре­зультате сложного процесса внушения определенных идей и доктрин, с помощью всякого рода вознаграждений и наказа­ний и соответствующей идеологии обще­ство решает эту задачу в целом столь успешно, что большинство людей верит в то, что они действуют по своей воле, не сознавая того, что сама эта воля им на­вязана и что общество умело ею манипу­лирует.

Наибольшую трудность в подавлении воли представляет сексуальная сфера, по­скольку здесь мы имеем дело с сильными влечениями естественного порядка, мани­пулировать которыми не так легко, как многими другими человеческими желани­ями. По этой причине общество более упор­но борется с сексуальными влечениями, чем с любыми другими человеческими жела­ниями. Нет нужды перечислять различ­ные формы осуждения секса, будь то по соображениям морали (его греховность) или здоровья (мастурбация наносит вред здоровью). Церковь запрещает регулиро­вание рождаемости, но вовсе не потому, что она считает жизнь священной (ведь в та­ком случае эти соображения привели бы к осуждению смертной казни и войн), а лишь с целью осуждения секса, если он не служит продолжению рода.

Столь ревностное подавление секса трудно было бы понять, если бы оно ка­салось лишь секса как такового. Однако не секс, а подавление воли человека яв­ляется причиной подобного осуждения. Во многих так называемых примитивных об­ществах не существует вообще никаких табу на секс. Поскольку в этих обществах нет эксплуатации и отношений господ­ства, им нет нужды подавлять волю ин­дивида. Они могут позволить себе не осуждать секс и получать наслаждение от сексуальных отношений, не испытывая при этом чувства вины. Самое порази­тельное, что подобная сексуальная свобо­да не приводит в этих обществах к сек­суальным излишествам, что после периода относительно кратковременных половых связей люди находят друг друга, и после этого у них не возникает желания менять партнеров, хотя они могут расстаться друг с другом, если любовь прошла. Для этих групп, свободных от собственнической ориентации, сексуальное наслаждение является одной из форм выражения бы­тия, а не результатом сексуального обла­дания. Это не значит, что следовало бы вернуться к образу жизни этих прими­тивных обществ — да мы и не могли бы при всем желании этого сделать по той простой причине, что порожденный циви­лизацией процесс индивидуализации и индивидуальной дифференциации сделал любовь иной, чем она была в примитив­ном обществе. Мы не можем вернуться

назад; мы можем двигаться лишь вперед. Важно то, что новые формы свободы от собственности положат конец сексуаль­ным излишествам, характерным для всех обществ, ориентированных на обладание.

Сексуальное влечение — это одно из выражений независимости, проявляемое уже в очень раннем возрасте (мастурба­ция). Всеобщее осуждение помогает сло­мить волю ребенка и заставить его испы­тывать чувство вины, сделав его, таким образом, более покорным. В большинстве случаев стремление нарушить сексуальные запреты по сути своей есть не что иное, как попытка мятежа с целью вернуть себе прежнюю свободу. Но простое нарушение сексуальных запретов не делает человека свободным; мятеж, так сказать, растворя­ется, гасится в сексуальном удовлетворе­нии... и возникающем затем чувстве вины. Лишь достижение внутренней неза­висимости помогает обрести свободу и сво­дит на нет необходимость бесплодного бун­та. Это справедливо и для любых других видов поведения человека, когда он стре­мится к чему-либо запретному, пытаясь вернуть себе таким образом свободу. Фак­тически всякого рода табу порождают сексуальную озабоченность и извращения, а сексуальная озабоченность и извраще­ния не создают свободы.

Бунт ребенка находит множество дру­гих форм выражения: ребенок не желает приучаться к чистоте; отказывается есть или, наоборот, проявляет неумеренность в еде; он может быть агрессивным и прояв­лять садистские наклонности, а кроме того, прибегать к самым различным способам причинить себе вред. Зачастую этот бунт обретает форму своего рода "итальянской забастовки" — ребенок теряет ко всему интерес, становится ленивым и пассивным — вплоть до предельно патологических форм медленного самоуничтожения. Ре­зультаты этой ожесточенной борьбы меж­ду детьми и родителями являются темой исследования Дэвида Шектера "Развитие ребенка". Все данные свидетельствуют о том, что в гетерономном вмешательстве в процесс развития ребенка, а позднее и взрослого человека, скрыты наиболее глу­бокие корни психической патологии и осо­бенно деструктивности.

Следует, однако, ясно понять, что сво­бода — это отнюдь не вседозволенность и

своеволие. Человеческие существа — как и особи любого другого вида — обладают специфической структурой и могут раз­виваться лишь в соответствии с этой структурой. Свобода не означает свободу от всех руководящих принципов. Она означает свободу расти и развиваться в соответствии с законами человеческого су­ществования (автономными ограничения­ми). А это означает подчинение законам оптимального развития человека. Любая власть, которая способствует осуществле­нию этой цели, является "рациональной", если это достигается мобилизацией актив­ности ребенка, его критического мышле­ния и веры в жизнь. Власть же, которая навязывает ребенку чуждые ему нормы, служащие самой этой власти, а не соот­ветствующие специфической природе ре­бенка, является "иррациональной".

Принцип обладания, то есть установка на собственность и прибыль, неизбежно порождает стремление к власти — факти­чески потребность в ней. Чтобы управлять людьми, мы нуждаемся во власти для пре­одоления их сопротивления. Чтобы уста­новить контроль над частной собственнос­тью, нам необходима власть, ведь нужно защищать эту собственность от тех, кто стремится отнять ее у нас, ибо они, как и мы сами, никогда не могут довольствоваться тем, что имеют; стремление обладать част­ной собственностью порождает стремление применять насилие для того, чтобы тайно или явно грабить других. При установке на обладание счастье заключается в пре­восходстве над другими, во власти над ними и, в конечном счете, в способности захва­тывать, грабить, убивать. При установке на бытие счастье состоит в любви, заботе о других, самопожертвовании.

Другие факторы, на которые опирается ориентация на обладание

Важным фактором усиления ориента­ции на обладание является язык. Имя че­ловека — а у каждого из нас есть имя (при­чем когда-нибудь его может заменить номер, если и в дальнейшем сохранится присущая нашему времени тенденция к деперсонализации) — создает иллюзию, будто он или она — бессмертное существо. Человек и его имя становятся равноцен-

ны; имя показывает, что человек — это устойчивая неразрушимая субстанция, а не процесс. Такую же функцию выполня­ют и некоторые существительные: напри­мер, любовь, гордость, ненависть, радость,— они создают видимость постоянных, неиз­менных субстанций, однако за ними не сто­ит никакая реальность; они только мешают понять то, что мы имеем дело с процесса­ми, происходящими в человеческом суще­стве. Но даже те существительные, кото­рые являются наименованиями вещей, такие, как "стол" или "лампа", тоже вво­дят нас в заблуждение. Слова означают, что мы ведем речь о постоянных субстанциях, хотя предметы — это не что иное, как не­кий энергетический процесс, вызывающий определенные ощущения в нашем организ­ме. Однако эти ощущения не представля­ют собой восприятия конкретных вещей, таких, например, как стол или лампа; эти восприятия есть результат культурного процесса обучения — процесса, под влия­нием которого определенные ощущения принимают форму специфических перцеп-тов. Мы наивно считаем, что столы или лампы существуют как таковые, и не мо­жем понять, что это общество учит нас превращать наши ощущения в восприя­тия, которые позволяют нам управлять окружающим нас миром, чтобы мы могли выжить в условиях данной культуры. Как только такие перцепты получают назва­ние, создается впечатление, будто это на­звание гарантирует их окончательную и неизменную реальность.

Потребность в обладании имеет еще одно основание, а именно биологически зало­женное в нас желание жить. Независимо от того, счастливы мы или несчастны, наше тело побуждает нас стремиться к бес­смертию. Но поскольку нам известно из опыта, что мы не можем жить вечно, мы пы­таемся найти такие доводы, которые заста­вили бы нас поверить, что, несмотря на про­тиворечащие этому эмпирические данные, мы все-таки бессмертны. Жажда бессмер­тия принимала самые различные формы: вера фараонов в то, что их захороненные в пирамидах тела ожидает бессмертие; мно­гочисленные религиозные фантазии охот­ничьих племен о загробной жизни в изо­билующем дичью крае; христианский и исламский рай. В современном обществе, начиная с XVIII века, такие понятия, как

"история" и "будущее", заменили традици­онно бытовавшее христианское представле­ние о царстве небесном: сейчас известность, слава,— пусть даже и дурная — все то, что гарантирует хотя бы коротенькую запись в анналах истории,— в какой-то мере яв­ляется частицей бессмертия. Страстное стремление к славе — это не просто выра­жение мирской суеты; оно имеет религи­озное значение для тех, кто больше уже не верит в традиционный потусторонний мир. (Это особенно заметно в среде политичес­ких лидеров.) Паблисити прокладывает путь к бессмертию, а представители средств массовой информации превращаются как бы в священников нового типа.

Однако владение собственностью, воз­можно, больше, чем что-либо иное, пред­ставляет собой реализацию страстного стремления к бессмертию и именно по этой причине столь сильна ориентация на об­ладание. Если мое "я" — это то, что я имею, то в таком случае я бессмертен, так как вещи, которыми я обладаю, неразрушимы. Со времен Древнего Египта и до сегодняш­него дня — от физического бессмертия через мумификацию тела и до юридичес­кого бессмертия через изъявление послед­ней воли — люди продолжали жить за пределами своего психофизического суще­ствования. Посредством законной силы завещания определяется передача нашей собственности грядущим поколениям; бла­годаря закону о праве наследования я — в силу того что являюсь владельцем капи­тала — становлюсь бессмертным.

Принцип обладания и анальный характер

Понять суть принципа обладания нам поможет обращение к одному из наиболее важных открытий Фрейда, считавшего, что все дети в своем развитии после этапа чисто пассивной рецептивности и этапа агрессивной эксплуатирующей рецептив­ности, прежде чем достичь зрелости, про­ходят этап, названный Фрейдом аналъно-эротическим. Фрейд обнаружил, что этот этап часто продолжает доминировать в процессе развития личности и в таких случаях ведет к развитию анального ха­рактера, то есть такого характера, при котором жизненная энергия человека на­правлена в основном на то, чтобы иметь,

беречь и копить деньги и вещи, а также чувства, жесты, слова, энергию. Это харак­тер скупца, и скаредность обычно сочета­ется в нем с такими чертами, как любовь к порядку, пунктуальность, упорство и упрямство — причем каждая из них вы­ражена сильнее обычного. Важным аспек­том концепции Фрейда является указа­ние на существование символической связи между деньгами и фекалиями — золотом и грязью, связи, примеры которой он при­водит. Его концепция анального характе­ра как характера, застывшего в своем раз­витии и не достигшего полной зрелости, фактически представляет собой острую критику буржуазного общества XIX века, в котором качества, присущие анальному характеру, были возведены в норму мораль­ного поведения и рассматривались как выражение "человеческой природы". Фрей­довское уравнивание денег с фекалиями выражает скрытую, хотя и неумышленную, критику буржуазного общества и его соб­ственнической природы, критику, которую можно сравнить с анализом роли и функ­ции денег в "Экономическо-философских рукописях" Маркса.

В данном контексте не имеет столь большого значения то, что Фрейд считал первичной особую стадию развития либи­до, а вторичной — формирование характе­ра (хотя, по моему мнению, характер — это продукт межличностного общения в ран­нем детстве, и прежде всего продукт соци­альных условий, способствующих его фор­мированию). Важно то, что Фрейд считал, что превалирующая ориентация на соб­ственность возникает в период, предше­ствующий достижению полной зрелости, и является патологической в том случае, если она остается постоянной. Иными словами, для Фрейда личность, ориентиро­ванная в своих интересах исключительно на обладание и владение,— это невроти­ческая, больная личность; следовательно, из этого можно сделать вывод, что обще­ство, в котором большинство его членов обладают анальным характером, является больным обществом.

Аскетизм и равенство

В центре многих дискуссий на мораль­ные и политические темы стоит вопрос: "иметь или не иметь?" На морально-ре-

лигиозном уровне этот вопрос означает альтернативу "аскетический или неаске­тический образ жизни", причем после­дний включает и продуктивное наслаж­дение, и неограниченное удовольствие. Эта альтернатива почти теряет свой смысл, если акцент делается не на единичном акте поведения, а на лежащей в его осно­ве установке. Аскетическое поведение, при котором человек постоянно поглощен заботой о том, чтобы не наслаждаться, может быть всего лишь отрицанием силь­ных желаний обладания и потребления. У аскета эти желания могут быть подав­лены, однако в самой попытке подавить стремление к обладанию и потреблению личность может быть в равной степени озабочена желанием обладать и потреб­лять. Такой отказ посредством сверхком­пенсации, как свидетельствуют данные психоанализа, встречается очень часто. Он наблюдается и тогда, когда фанатичные вегетарианцы подавляют свои деструктив­ные влечения, и когда фанатичные про­тивники аборта подавляют свои агрессив­ные импульсы или фанатичные поборники "добродетели" подавляют свои "грехов­ные" побуждения. Во всех этих случаях имеет значение не определенное убежде­ние как таковое, а фанатизм, который его поддерживает. И как всегда, когда мы сталкиваемся с фанатизмом, возникает по­дозрение, что он служит лишь ширмой, за которой скрываются другие, как прави­ло, противоположные влечения.

В экономической и политической сфе­ре столь же ложной является альтернатива "неограниченное неравенство или абсолют­ное равенство доходов". Если собственность каждого является функциональной и лич­ной, то тот факт, что один имеет больше, чем другой, не представляет собой социаль­ной проблемы: поскольку собственность не имеет существенного значения, между людь­ми не возникает зависти. Вместе с тем, те, кто печется о равенстве, о том, чтобы доля каждого была в точности равна доле любого другого человека, тем самым показывают, что их собственная ориентация на облада­ние остается столь же сильной, хотя они и пытаются отрицать ее посредством своей приверженности идее полного равенства. За этой приверженностью просматривает­ся истинная мотивация их поведения: за­висть. Те, кто требует, чтобы никто не имел

больше, чем другие, защищают таким об­разом самих себя от зависти, которую они стали бы испытывать, если бы кто-нибудь другой имел что-нибудь хоть на унцию больше, чем они сами. Важно то, чтобы были искоренены и роскошь, и нищета, ра­венство не должно сводиться к количе­ственному уравниванию в распределении всех материальных благ; равенство означа­ет, что разница доходов не должна превы­шать такого уровня, который обусловлива­ет различный образ жизни для разных социальных групп. В "Экономическо-фило-софских рукописях" Маркс подчеркивал это, говоря о "грубом коммунизме", "отри­цающем повсюду личность человека"; этот тип коммунизма "есть лишь завер­шение этой зависти и этого нивелирования, исходящее из представления о некоем минимуме" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 42, с. 114—115).

Экзистенциальное обладание

Чтобы полнее охарактеризовать прин­цип обладания, который мы здесь рас­сматриваем, необходимо сделать еще одно уточнение и показать функцию экзистен­циального обладания; само человеческое существование в целях выживания требу­ет, чтобы мы имели и сохраняли опре­деленные вещи, заботились о них и поль­зовались ими. Это относится к нашему телу, пище, жилищу, одежде, а также к орудиям производства, необходимым для удовлет­ворения наших потребностей. Такую фор­му обладания можно назвать экзистен­циальным обладанием, потому что оно коренится в самих условиях человеческо­го существования. Оно представляет собой рационально обусловленное стремление к самосохранению — в отличие от характе­рологического обладания, страстного жела­ния удержать и сохранить, о котором шла речь до сих пор и которое не является врожденным, а возникло в результате воз­действия социальных условий на биоло­гически данный человеческий вид.

Экзистенциальное обладание не всту­пает в конфликт с бытием; характероло­гическое же обладание необходимо всту­пает в такой конфликт. Даже те, кого называют "справедливыми" и "праведны­ми", должны желать обладать в экзистен­циальном смысле, поскольку они люди,

тогда как средний человек хочет обладать и в экзистенциальном и характерологи­ческом смысле (см. обсуждение экзистен­циальной и характерологической дихото­мий в моей книге "Человек как он есть").

Что такое модус бытия?

Большинство из нас знают больше о модусе обладания, чем о модусе бытия, так как в нашей культуре модус обладания встречается гораздо чаще. Однако нечто более важное затрудняет определение мо­дуса бытия по сравнению с модусом обла­дания, а именно сама природа различия между этими двумя способами существо­вания.

Обладание относится к вещам, а вещи стабильны и поддаются описанию. Бытие же относится к опыту, а человеческий опыт в принципе невозможно описать. Полностью поддается описанию лишь наша persona — маска, которую носит каждый из нас, "я", которое мы представляем,— ибо эта persona есть вещь. Напротив, живое человеческое существо — не некий мерт­вый, застывший образ и потому не может быть описано как вещь. Фактически жи­вое человеческое существо вообще невоз­можно описать. В самом деле, можно мно­гое сказать обо мне, моем характере, моей общей жизненной ориентации. Подобное проницательное знание может достичь большой глубины в понимании и описа­нии моей психической структуры. Но весь я, вся моя индивидуальность, мое своеобра­зие, которое столь же уникально, как и отпечатки моих пальцев, никогда не могут быть полностью постигнуты даже с помо­щью эмпатии, ибо двух идентичных людей не существует¹. Лишь в процессе живой взаимосвязи мы — я и другой человек — можем преодолеть барьер разобщенности, так как мы оба участвуем в круговороте жизни. Тем не менее никогда невозможно достичь полного отождествления друг с другом. Даже единичный поведенческий акт не может быть описан исчерпываю­щим образом. Можно исписать целые стра­ницы, пытаясь описать улыбку Моны Лизы, а улыбка, запечатленная на картине, так и останется неуловимой, но не потому, что

она так "загадочна". Загадочна улыбка каждого человека (если только это не зау­ченная, искусственная улыбка на реклам­ном плакате). Никто не может точно опи­сать выражение интереса, энтузиазма, любви к жизни, ненависти или нарциссиз­ма, которое можно увидеть в глазах друго­го человека, как и все многообразие выра­жений лица, походок, поз и интонаций, характеризующих людей.

Быть активным

Модус бытия имеет в качестве своих предпосылок независимость, свободу и на­личие критического разума. Его основная характерная черта — это активность не в смысле внешней активности, занятости, а в смысле внутренней активности, продуктив­ного использования своих человеческих потенций. Быть активным — значит дать проявиться своим способностям, таланту, всему богатству человеческих дарований, которыми — хотя и в разной степени — наделен каждый человек. Это значит об­новляться, расти, изливаться, любить, выр­ваться из стен своего изолированного "я", испытывать глубокий интерес, страстно стремиться к чему-либо, отдавать. Однако ни одно из этих переживаний не может быть полностью выражено с помощью слов. Слова — это сосуды, наполненные перепол­няющими их переживаниями. Слова лишь указывают на некое переживание, но сами не являются этим переживанием. В тот момент, когда с помощью мыслей и слов я выражаю то, что я испытываю, само пере­живание уже исчезает: оно иссушается, омертвляется — от него остается одна лишь мысль. Следовательно, бытие невозможно описать словами, и приобщиться к нему можно, только разделив мой опыт. В струк­туре обладания правят мертвые слова, в структуре бытия — живой невыразимый опыт (а также, разумеется, мышление, жи­вое и продуктивное).

Лучше всего, вероятно, модус бытия может быть описан символически, как это предложил мне Макс Хунзигер: синий ста­кан кажется синим, когда через него про­ходит свет, потому что он поглощает все другие цвета и, таким образом, не пропус-

¹ Эта ограниченность присуща даже самой лучшей психологии; я подробно рассмотрел этот вопрос, сравнив "негативную психологию" и "негативную теологию" встатье "Об ограничениях и опасностях психологии" (1959).

кает их. Значит, мы называем стакан "си­ним" именно потому, что он не задержива­ет синие волны, то есть не по признаку того, что он сохраняет, а по признаку того, что он сквозь себя пропускает.

Лишь по мере того, как мы начинаем отказываться от обладания, то есть небы­тия, а значит, перестаем связывать свою безопасность и чувство идентичности с тем, что мы имеем, и держаться за свое "я" и свою собственность, может возникнуть но­вый способ существования — бытие. "Быть" — значит отказаться от своего эго­центризма и себялюбия, или, пользуясь выражением мистиков, стать "незаполнен­ным" и "нищим".

Однако большинство людей считает, что отказаться от своей ориентации на обла­дание слишком трудно; любая попытка сделать это вызывает у них сильное беспо­койство, будто они лишились всего, что давало им ощущение безопасности, будто их, не умеющих плавать, бросили в пучину волн. Им невдомек, что, отбросив костыль, которым служит для них их собственность, они начнут полагаться на свои собствен­ные силы и ходить на собственных ногах. То, что их удерживает,— это иллюзия, буд­то они не могут ходить самостоятельно, будто они рухнут, если не будут опираться на вещи, которыми они обладают.

Активность и пассивность

Бытие в том смысле, в каком мы его описали, подразумевает способность быть активным; пассивность исключает бытие. Однако слова "активный" и "пассивный" принадлежат к числу слов, которые чаще всего неправильно понимаются, так как их современное значение полностью отлича­ется от того, какое эти слова имели со вре­мен классической древности и средневе­ковья до периода, начавшегося с эпохи Возрождения. Для того чтобы понять, что означает понятие "бытие", нужно прояс­нить смысл таких понятий, как "актив­ность" и "пассивность".

В современном языке активность обыч­но определяется как такое качество пове­дения, которое дает некий видимый резуль­тат благодаря расходованию энергии. Так, например, активными можно назвать фер­меров, возделывающих свои земли; рабо­чих, стоящих у конвейера; торговцев, уго-

варивающих покупателей купить ту или иную вещь; людей, помещающих свои или чужие деньги в какое-то предприятие; врачей, лечащих своих пациентов; клер­ков, продающих почтовые марки; чинов­ников, подшивающих бумаги. И хотя эти виды деятельности могут требовать раз­ной степени заинтересованности и усилий, с точки зрения "активности" это не имеет значения. Таким образом, активность — это социально признанное целенаправлен­ное поведение, результатом которого яв­ляются соответствующие социально по­лезные изменения.

Активность — в современном смысле слова — относится только к поведению, а не к личности, стоящей за этим поведени­ем. Неважно, активны ли люди потому, что их побуждает к этому какая-то внешняя сила, как, например, рабы, или же они дей­ствуют по внутреннему побуждению, как, например, человек, охваченный тревогой. Неважно и то, интересна ли этим людям их работа — как может быть интересна она для плотника или писателя, ученого или садовника — или же им совершенно безразлично, что они делают, и они не ис­пытывают никакого удовлетворения от своего труда, как рабочие на конвейере или почтовые служащие.

В современном понимании активнос­ти не делается различия между активно­стью и простой занятостью. Однако меж­ду этими двумя понятиями существует фундаментальное различие, соответствую­щее терминам "отчужденный" и "неотчуж­денный" применительно к различным ви­дам активности. В случае отчужденной активности я не ощущаю себя как дея­тельного субъекта своей активности; ско­рее я воспринимаю результат своей ак­тивности как нечто такое, что находится "вне меня", выше меня, отделено от меня и противостоит мне. При отчужденной ак­тивности я, в сущности, не действую, дей­ствие совершается надо мной внешними или внутренними силами. Я отделился от результата своей деятельности. Наилуч­шим примером отчужденной активности в области психопатологии является актив­ность людей, страдающих навязчивыми состояниями. Движимые внутренним по­буждением совершать какие-то действия помимо их собственной воли, например, считать шаги, повторять определенные

фразы, совершать определенные ритуалы, они могут быть чрезвычайно активными в преследовании этой цели; как убедитель­но показали психоаналитические исследо­вания, этими людьми движет некая нео­сознаваемая ими внутренняя сила. Столь же ярким примером отчужденной актив­ности может служить постгипнотическое поведение. Люди, которым во время гип­нотического внушения предлагалось сде­лать что-то, после пробуждения будут со­вершать все эти действия, совершенно не осознавая, что они делают не то, что им хочется, а следуют соответствующим при­казаниям, данным им ранее гипнотизером.

В случае неотчужденной активности я ощущаю самого себя как субъекта своей деятельности. Неотчужденная активность — это процесс рождения, создания чего-либо и сохранения связи с тем, что я со­здаю. При этом подразумевается, что моя активность есть проявление моих потен­ций, что я и моя деятельность едины. Та­кую неотчужденную активность я назы­ваю продуктивной активностью¹.

Слово "продуктивная" в том смысле, в котором оно здесь употребляется, относит­ся не к способности создавать что-то новое или оригинальное, то есть не к творческой способности, какой может обладать, напри­мер, художник или ученый. Оно относит­ся также и не к результату моей активно­сти, а к ее качеству. Картина или научный трактат могут быть совершенно непродук­тивными, бесплодными; напротив, тот про­цесс, который происходит в людях с глубо­ким самосознанием, или в людях, которые действительно "видят" дерево, а не просто смотрят на него, или в тех, кто читая сти­хи, испытывает те же движения души, что и поэт, выразивший их словами, этот про­цесс может быть очень продуктивным, не­смотря на то что в результате его ничего не "производится". Продуктивная актив­ность означает состояние внутренней ак­тивности; она не обязательно связана с созданием произведения искусства, или научного труда, или просто чего-то "полез­ного". Продуктивность — это ориентация характера, которая может быть присуща всем человеческим существам, если толь­ко они не эмоционально ущербны. Про-

дуктивные личности оживляют все, чего бы они ни коснулись. Они реализуют свои собственные способности и вселяют жизнь в других людей и в вещи.

И "активность", и "пассивность" могут иметь два совершенно различных значе­ния. Отчужденная активность в смысле простой занятости фактически является "пассивностью" в смысле продуктивности, тогда как пассивность, понимаемая как незанятость, вполне может быть и неотчуж­денной активностью. Причина того, что сегодня все это трудно понять, в том, что активность чаще всего является отчужден­ной "пассивностью", в то время как про­дуктивная пассивность встречается край­не редко. <...>

Бытие как реальность

До сих пор я раскрывал значение по­нятия "бытие", противопоставляя его по­нятию "обладание". Однако еще одно столь же важное значение бытия обнару­живается при противопоставлении его ви­димости. Если я кажусь добрым, хотя моя доброта — лишь маска, прикрываю­щая мое стремление эксплуатировать дру­гих людей; если я представляюсь муже­ственным, в то время как я чрезвычайно тщеславен или, возможно, склонен к са­моубийству; если я кажусь человеком, любящим свою родину, а на самом деле преследую свои эгоистические интересы, то видимость, то есть мое открытое пове­дение, находится в резком противоречии с реальными силами, мотивирующими мои поступки. Мое поведение отличается от моего характера. Структура моего ха­рактера, истинная мотивация моего пове­дения составляют мое реальное бытие. Мое поведение может частично отражать мое бытие, но обычно оно служит своего рода маской, которой я обладаю и кото­рую я ношу, преследуя какие-то свои цели. Бихевиоризм рассматривает эту маску как достоверный научный факт; истинное же проникновение в сущность человека сосредоточено на его внутренней реальности, которая, как правило, неосоз­нанна и не может быть непосредственно наблюдаема. Подобное понимание бытия

¹ В своей книге "Бегство от свободы" я использовал термин "спонтанная активность", а в более поздних работах — "продуктивная активность".

как срывания масок , по выражению Экхарта, находится в центре учений Спи­нозы и Маркса и составляет суть фунда­ментального открытия Фрейда.

Понимание несоответствия между по­ведением и характером, между маской, которую я ношу, и реальностью, которую она скрывает, является главным достиже­нием психоанализа Фрейда. Он разрабо­тал метод (свободных ассоциаций, анализ сновидений, трансфера, сопротивлений), направленный на раскрытие инстинк­тивных (главным образом, сексуальных) влечений, подавляемых в раннем детстве. И хотя в дальнейшем развитии теории и терапии психоанализа большее значение стали придавать скорее травмирующим событиям в сфере ранних межличностных отношений, чем инстинктивной жизни, принцип остался тем же самым: подавля­ются ранние и — как я считаю — более поздние травмирующие влечения и стра­хи; путь к избавлению от симптомов или вообще от болезней лежит в раскрытии подавленного материала. Иными словами, то, что подавляется,— это иррациональ­ные, инфантильные и индивидуальные эле­менты жизненного опыта.

Вместе с тем предполагается, что мне­ния здравомыслящих, нормальных — то есть социально приспособленных — граж­дан являются рациональными и не нуж­даются в глубоком анализе. Это, однако, совершенно неверно. Осознаваемые нами мотивации, идеи и убеждения представля­ют собой смесь из ложной информации, предубеждений, иррациональных страстей, рационализации и предрассудков, в кото­рой лишь изредка попадаются жалкие обрывки истины, придавая нам ложную уверенность, будто вся эта смесь реальна и истинна. В процессе мышления делается попытка навести порядок в этой клоаке иллюзий, организовав все в соответствии с законами логики и правдоподобия. Счи­тается, что этот уровень сознания отража­ет реальность; это карта, которой мы ру­ководствуемся, планируя свою жизнь. Эта ложная карта сознанием не подавляется. Подавляется знание реальности, знание того, что истинно. Таким образом, если мы спросим: "Что же такое бессознатель­ное?", то должны ответить: "Помимо ир­рациональных страстей, бессознательным является почти все наше знание реальнос-

ти". Бессознательное в основе своей детер­минируется обществом, которое порожда­ет иррациональные страсти и снабжает своих членов всякого рода вымыслами, превращая таким образом истину в плен­ницу мнимой рациональности.

Утверждение, что истина подавляется, основано, конечно, на предпосылке, что мы знаем истину и подавляем это знание; иными словами, что существует "бессозна­тельное знание". Мой опыт психоаналити­ка, касающийся как меня самого, так и других людей, подтверждает правильность сказанного выше. Мы постигаем реаль­ность и не можем не постигать ее. Подоб­но тому, как наши органы чувств устрое­ны так, чтобы мы могли видеть, слышать, обонять и осязать, когда вступаем в кон­такт с действительностью, наш разум уст­роен так, чтобы постигать действительность, то есть видеть вещи такими, каковы они есть, постигать истину. Я, конечно, не имею в виду ту часть действительности, изуче­ние и постижение которой требует приме­нения научных инструментов или методов. Я имею в виду то, что познается с помо­щью сосредоточенного, пытливого "виде­ния", в особенности же реальность, скры­тую в нас самих и в других людях. Когда мы встречаемся с опасным человеком, мы знаем, что он опасен; мы знаем, когда перед нами человек, которому можно полностью доверять; мы знаем, когда нам лгут или когда нас эксплуатируют, или дурачат и обманывают и когда нам удается перехит­рить самих себя. Мы знаем почти все, что важно знать о человеческом поведении, точно так же, как наши предки обладали поразительными познаниями о движении звезд. Но если они осознавали свое знание и применяли его на практике, мы свое зна­ние немедленно подавляем, потому что будь оно осознано, жизнь сделалась бы слиш­ком трудной и, по нашему убеждению, слишком "опасной".

Доказательства этого утверждения най­ти нетрудно. Оно и во многих снах, где мы обнаруживаем глубокую проницатель­ность в отношении других людей и самих себя — способность, которая начисто от­сутствует у нас в дневное время. (Приме­ры "снов-прозрений" я привел в своей книге "Забытый язык".) Другим доказатель­ством являются частые случаи, когда ка­кой-нибудь человек внезапно предстает

перед нами в совершенно новом свете, а потом нам начинает казаться, будто мы всегда знали его таким. Еще одним дока­зательством может служить феномен со­противления, когда горькая правда грозит выйти наружу в обмолвках, оговорках, в состоянии транса или в тех случаях, когда человек произносит как бы в сторону сло­ва, противоречащие тем мнениям, которых он всегда придерживается, а потом, через минуту, казалось бы, об этих словах забы­вает.

В самом деле, большая часть нашей энергии расходуется на то, чтобы скрывать от самих себя все, что мы знаем; значение таких подавляемых знаний едва ли можно переоценить. В одной из легенд Талмуда в поэтической форме выражена концепция подавления истины: когда рождается ре­бенок, ангел касается его лба, чтобы он за­был ту истину, которую он знал в момент рождения. Если бы ребенок не забывал ее, его дальнейшая жизнь стала бы невыно­симой.

Итак, вернемся к нашему основному тезису: бытие относится к реальной, а не к искаженной, иллюзорной картине жизни. В этом смысле любая попытка расширить сферу бытия означает более глубокое про­никновение в реальную сущность самого себя, других и окружающего нас мира. Главные этические цели иудаизма и хри­стианства — преодоление алчности и не­нависти — не могут быть осуществлены без учета того фактора, который является центральным в буддизме, хотя играет оп­ределенную роль и в иудаизме и в христи­анстве: путь к бытию лежит через про­никновение в суть вещей и познание реальности.

Стремление отдавать, делиться с другими, жертвовать собой

В современном обществе принято счи­тать, что обладание как способ существо­вания присуще природе человека и, сле­довательно, практически неискоренимо. Эта идея находит выражение в догме, со­гласно которой люди по природе своей ленивы, пассивны, не хотят работать или делать что-либо, если их не побуждает к этому материальная выгода... голод... или

страх перед наказанием. Эту догму едва ли кто ставит под сомнение, и она опре­деляет наши методы воспитания и рабо­ты. Однако на самом деле она есть не что иное, как выражение желания оправдать все наши социальные установления тем, что они якобы вытекают из потребнос­тей человеческой природы. Членам мно­гих других обществ как в прошлом, так и в настоящем, представление о врожден­ных лености и эгоизме человека показа­лось бы столь же странным и нелепым, сколь нам кажется обратное.

Истина состоит в том, что оба способа существования — и обладание, и бытие — суть потенциальные возможности челове­ческой природы, что биологическая потреб­ность в самосохранении приводит к тому, что принцип обладания гораздо чаще бе­рет верх, но тем не менее эгоизм и леность — не единственные внутренне присущие человеку качества.

Нам, людям, присуще глубоко укоре­нившееся желание быть: реализовать свои способности, быть активными, общаться с другими людьми, вырваться из тюрьмы своего одиночества и эгоизма. Истинность этого утверждения подтверждается таким множеством примеров, что их хватило бы еще на одну книгу. Суть этой проблемы в самой общей форме сформулировал Д.О. Хебб, сказав, что единственная про­блема поведения состоит в том, чтобы объяснить отсутствие активности, а не активность. Этот общий тезис подтвер­ждают следующие данные¹:

1. Данные о поведении животных. Эк­сперименты и непосредственные наблюде­ния показывают, что многие виды с удо­вольствием выполняют трудные задания даже тогда, когда не получают за это ника­кого материального вознаграждения.

2. Нейрофизиологические эксперимен­ты свидетельствуют об активности нерв­ных клеток.

3. Поведение детей. Недавние исследо­вания обнаруживают у младенцев способ­ность и даже потребность активно реагиро­вать на сложные стимулы. Это открытие противоречит предположению Фрейда, буд­то ребенок воспринимает внешние стиму­лы лишь как угрозу и мобилизует свою агрессивность, чтобы устранить эту угрозу.

¹ В своей книге "Анатомия человеческой деструктивности" я уже рассматривал некоторые из этих данных.

4. Поведение в процессе обучения. Многочисленные исследования свидетель­ствуют о том, что дети и подростки лени­вы потому, что изучаемый материал пре­подносится им в сухой и скучной форме и не может вызвать у них настоящего инте­реса; если же устранить принуждение и скуку и преподнести материал в живой, интересной форме, они обнаруживают нео­быкновенную активность и инициативу.

5. Поведение в процессе работы. Клас­сический эксперимент Э. Мэйо показал, что даже скучная сама по себе работа может стать интересной, если рабочие знают, что участвуют в эксперименте, который проводит энергичный и одарен­ный человек, способный пробудить их любопытство и вызвать интерес к учас­тию в этом эксперименте. О том же сви­детельствует и опыт ряда заводов в Евро­пе и Соединенных Штатах. Стереотип рабочих в глазах предпринимателей та­ков: рабочие отнюдь не заинтересованы в том, чтобы активно участвовать в дея­тельности предприятия; все, чего они хо­тят,— это повышение заработной платы, следовательно, участие в прибылях может служить побудительным мотивом для повышения производительности труда, но не для более активного участия в работе предприятия. Хотя предприниматели и правы в отношении предлагаемых ими методов работы, опыт показал — и он оказался достаточно убедительным для немалого числа предпринимателей,— что если создать такие условия работы, при которых рабочие могут проявлять актив­ность, ответственность и осведомленность, то те, кто прежде не испытывал интереса к своей работе, существенно изменяют свое отношение к ней и проявляют удивитель­ную изобретательность, активность и во­ображение, получая при этом большое удовлетворение¹.

6. Многочисленные данные из области социальной и политической жизни. Пред­ставление, что люди не хотят приносить жертвы, заведомо неверно. Когда Черчилль в начале второй мировой войны заявил, что ему приходится требовать от англичан крови, пота и слез, он не пугал своих сооте-

чественников; напротив, он взывал к глу­боко укоренившемуся стремлению прино­сить жертвы, жертвовать собой. Реакция англичан — так же, как немцев и русских — на тотальные бомбардировки населен­ных пунктов является свидетельством того, что общее страдание не сломило их дух; оно усилило их сопротивление и доказало неправоту тех, кто считал, будто ужас бом­бежек может деморализовать противника и ускорить окончание войны.

Как, однако, прискорбно, что в нашей цивилизации не мирная жизнь, а скорее война и страдания мобилизуют готовность человека жертвовать собой; периоды мира, по-видимому, способствуют главным об­разом развитию эгоизма. К счастью, и в мирное время возникают такие ситуации, когда в поведении человека находит вы­ражение стремление к солидарности и са­мопожертвованию. Забастовки рабочих, особенно в период, предшествовавший пер­вой мировой войне,— один из примеров подобного поведения, в котором, по суще­ству, отсутствует насилие. Рабочие доби­вались повышения заработной платы, но в то же время подвергались риску и су­ровым испытаниям, чтобы отстоять свое достоинство и испытать удовлетворение от ощущения человеческой солидарности. За­бастовка была одновременно и "религи­озным" и экономическим явлением. Хотя такие забастовки происходят и в наши дни, большинство из них возникает по причинам экономического порядка, прав­да, в последнее время участились забас­товки, цель которых — добиться улучше­ния условий труда.

Потребность отдавать, делиться с дру­гими, готовность жертвовать собой ради других все еще можно встретить у пред­ставителей таких профессий, как сиделки, медсестры, врачи, а также среди монахов и монахинь. Многие, если не большинство из них, лишь на словах признают помощь и самопожертвование как свое назначение; тем не менее характер значительного чис­ла этих специалистов соответствует тем ценностям, за которые они ратуют. То, что людям присущи такие потребности, под­тверждалось в различные периоды исто-

¹ В своей книге "The Gamesmen: The New Corporate Leaders", которую я имел возможность про­честь еще в рукописи, Майкл Маккоби упоминает некоторые недавние демократические проекты участия, в особенности свои собственные исследования в рамках "Проекта Боливара".

рии человечества: их выражением были многочисленные коммуны — религиозные, социалистические, гуманистические. То же желание отдавать себя другим мы нахо­дим у доноров, добровольно (и безвозмезд­но) отдающих свою кровь; оно проявляет­ся в самых различных ситуациях, когда человек рискует своей жизнью ради спа­сения других. Проявление этого стремле­ния посвятить себя другому человеку мы находим у людей, способных по-настояще­му любить. "Фальшивая любовь", то есть взаимное удовлетворение эгоистических устремлений, делает людей еще более эго­истичными (что стало явлением далеко не редким). Истинная же любовь развивает способность любить и отдавать себя дру­гим. Тот, кто любит по-настоящему како­го-то одного человека, любит весь мир¹.

Известно, что существует немало лю­дей, особенно молодых, для которых стано­вится невыносимой атмосфера роскоши и эгоизма, царящая в их богатых семьях. Вопреки ожиданиям старших, которые считают, что у их детей "есть все, что им хочется", они восстают против однообра­зия и одиночества, на которые их обрекает подобное существование. Ибо на самом деле у них нет того, чего они хотят, и они стремятся обрести то, чего у них нет.

Ярким примером таких людей явля­ются сыновья и дочери богачей времен Римской империи, принявшие религию, проповедовавшую любовь и нищету; дру­гим таким примером может служить Буд­да — царевич, к услугам которого были любые радости и удовольствия, любая рос­кошь, какую только он мог пожелать, и ко­торый обнаружил, что обладание и потреб­ление делают несчастным. В более близкий к нам период (вторая половина XIX века) таким примером могут служить сыновья и дочери представителей привилегирован­ных слоев русского общества — народники, восставшие против праздности и несправед­ливости окружавшей их действительнос­ти. Оставив свои семьи, эти молодые люди

пошли в народ к нищему крестьянству, жили среди бедняков и положили начало революционной борьбе в России.

Мы являемся свидетелями подобного явления среди детей состоятельных роди­телей в США и ФРГ, считающих свою жизнь в богатом родительском доме скуч­ной и бессмысленной. Более того, для них невыносимы присущие нашему миру бес­сердечное отношение к бедным и движе­ние к ядерной войне ради удовлетворения чьих-то индивидуальных эгоистических устремлений. Они покидают свое окруже­ние, пытаясь найти какой-то иной стиль жизни,— но их желание остается неудов­летворенным, так как какие бы то ни было конструктивные попытки в этой области не имеют шансов на успех. Многие из этих молодых людей были вначале идеалиста­ми и мечтателями; однако, не имея за пле­чами ни традиций, ни зрелости, ни опыта, ни политической мудрости, они становят­ся отчаявшимися, нарциссичными людь­ми, склонными к переоценке собственных способностей и возможностей, и пытаются достичь невозможного с помощью силы. Они создают так называемые революци­онные группы и надеются спасти мир с помощью актов террора и разрушения, не сознавая того, что лишь способствуют тем самым усилению общей тенденции к на­силию и бесчеловечности. Они уже утра­тили способность любить; на смену ей при­шло желание жертвовать своей жизнью. (Самопожертвование вообще нередко ста­новится решением всех проблем для индивидов, которые жаждут любви, но сами утратили способность любить и считают, что самопожертвование позволит им ис­пытать высшую степень любви.) Однако такие жертвующие собой молодые люди весьма отличаются от великомучеников, которые хотят жить, потому что любят жизнь, и идут на смерть лишь тогда, когда им приходится умереть, чтобы не предать самих себя. Современные молодые люди, склонные жертвовать собой, являются од-

¹ Одним из наиболее важных источников, способствующих пониманию естественной для челове­ка потребности отдавать и делиться с другими, является классическая работа П. А. Кропоткина "Взаимная помощь как фактор эволюции" (1902), а также книга Ричарда Титмаса "The Gift Relationship: From Human Blood to Social Policy" (в которой он рассказывает о проявлениях чело­веческой самоотверженности и подчеркивает, что наша экономическая система препятствует осу­ществлению людьми этого своего права) и книга под редакцией Эдмунда С. Фелпса "Altruism, Morality and Economic Theory".

повременно и обвиняемыми и обвинителя­ми, ибо их пример свидетельствует о том, что в нашей социальной системе лучшие из лучших молодых людей чувствуют та­кое одиночество и безысходность, что в своем отчаянии видят единственный вы­ход в фанатизме и разрушении.

Присущее человеку стремление к еди­нению с другими коренится в специфичес­ких условиях существования рода челове­ческого и является одной из самых силь­ных мотиваций поведения человека. Вследствие минимальной детерминирован­ности человеческого поведения инстинкта­ми и максимального развития способности разума мы, человеческие существа, утрати­ли свое изначальное единство с природой. Чтобы не чувствовать себя в жестокой изо­ляции, которая фактически обрекла бы нас на безумие, мы нуждаемся в каком-то но­вом единстве: это единство со своими ближними и с природой. Эта человеческая потребность в единении с другими может проявляться по-разному: как симбиоти-ческая связь с матерью, с каким-нибудь идолом, со своим племенем, классом, наци­ей или религией, своим братством или сво­ей профессиональной организацией. Часто, конечно, эти связи перекрещиваются и не­редко принимают экстатическую форму, как, например, в некоторых религиозных сектах, в бандах линчевателей или при взрывах националистической истерии в случае войны. Начало первой мировой вой­ны, например, послужило поводом для воз­никновения одной из самых сильных экста­тических форм "единения", когда люди внезапно, буквально в течение дня отказы­вались от своих прежних пацифистских, ан­тимилитаристских, социалистических убеждений; ученые отказывались от выра­ботавшегося у них в течение жизни стрем­ления к объективности, критическому мышлению и беспристрастности только ради того, чтобы приобщиться к великому большинству, именуемому МЫ.

Стремление к единению с другими про­является как в низших формах поведения, то есть в актах садизма и разрушения, так и в высших — солидарности на основе об­щего идеала или убеждения. Оно является также главной причиной, вызывающей потребность в адаптации; люди боятся быть отверженными даже больше, чем смерти. Для любого общества решающим

является вопрос о том, какого рода един­ство и солидарность оно устанавливает и может поддерживать в условиях данной социоэкономической структуры.

Все эти соображения, по-видимому, го­ворят о том, что людям присущи две тен­денции: одна из них, тенденция иметь — обладать — в конечном счете черпает силу в биологическом факторе, в стремлении к самосохранению; вторая тенденция — быть, а значит, отдавать, жертвовать собой — обретает свою силу в специфических ус­ловиях человеческого существования и внутренне присущей человеку потребнос­ти в преодолении одиночества посредством единения с другими. Учитывая, что эти два противоречивых стремления живут в каж­дом человеке, можно сделать вывод, что социальная структура, ее ценности и нор­мы определяют, какое из этих двух стрем­лений станет доминирующим. Те культу­ры, которые поощряют жажду наживы, а значит, модус обладания, опираются на одни потенции человека; те же, которые благо­приятствуют бытию и единению, опира­ются на другие. Мы должны решить, ка­кую из этих двух потенций мы хотим культивировать, понимая, однако, что наше решение в значительной мере предопреде­лено социоэкономической структурой дан­ного общества, побуждающей нас принять то или иное решение.

Что касается моих наблюдений в обла­сти группового поведения людей, то могу лишь предположить, что две крайние груп­пы,— соответственно демонстрирующие глубоко укоренившиеся и почти неизмен­ные типы обладания и бытия, составляют незначительное меньшинство; в огромном же большинстве реально присутствуют обе возможности, и какая из них станет пре­обладающей, а какая будет подавляться, зависит от факторов окружающей среды.

Это предположение противоречит ши­роко распространенной психоаналитичес­кой догме, согласно которой окружающая среда вызывает существенные изменения в развитии личности в младенчестве и в раннем детстве, а в дальнейшем сформи­ровавшийся характер уже практически не меняется под влиянием внешних событий. Эта психоаналитическая догма смогла по­лучить признание потому, что у большин­ства людей основные условия, в которых проходит их детство, сохраняются и в бо-

лее поздние периоды жизни, поскольку в общем продолжают существовать те же социальные условия. Однако есть множе­ство примеров того, что коренные измене­ния окружающей среды ведут к существен­ным изменениям в поведении человека: негативные силы перестают получать под­держку, а позитивные — поддерживаются и поощряются.

В заключение можно сказать, что нет ничего удивительного в том, что стремление человека к самоотдаче и самопожертвова­нию проявляется столь часто и с такой си­лой, если учесть условия существования человеческого рода. Удивительно скорее то, что эта потребность может с такой силой подавляться, что проявление эгоизма в ин­дустриальном обществе (как и во многих других) становится правилом, а проявление солидарности — исключением. Вместе с тем, как это ни парадоксально, именно этот феномен вызван потребностью в единении. Общество, принципами которого являются стяжательство, прибыль и собственность, по­рождает социальный характер, ориентиро­ванный на обладание, и как только этот до-

минирующий тип характера утверждает­ся в обществе, никто не хочет быть аутсай­дером, а вернее, отверженным; чтобы из­бежать этого риска, каждый старается приспособиться к большинству, хотя един­ственное, что у него есть общего с этим боль­шинством, — это только их взаимный ан­тагонизм.

Как следствие господствующей в на­шем обществе эгоистической установки наши лидеры считают, что поступки лю­дей могут быть мотивированы лишь ожи­данием материальных выгод, то есть воз­награждений и поощрений, и что призывы к солидарности и самопожертвованию не вызовут у людей никакого отклика. По­этому, за исключением периодов войн, к таким призывам прибегают крайне ред­ко, так что мы не имеем возможности на­блюдать их вероятные результаты.

Лишь совершенно иная социоэкономи-ческая структура и радикально иная кар­тина человеческой природы могли бы по­казать, что подкуп, посулы и подачки — не единственный (или не наилучший) способ воздействия на людей.

В. Франкл

ЧТО ТАКОЕ СМЫСЛ¹

Я старался передать мысль, что суще­ствование колеблется, если отсутствует "сильная идея", как назвал это Фрейд, или идеал, к которому можно стремиться. Го­воря словами Альберта Эйнштейна, "чело­век, считающий свою жизнь бессмыслен­ной, не только несчастлив, он вообще едва ли пригоден для жизни".

Однако существование не только ин-тенционально, но также и трансцендент-но. Самотрансценденция — сущность су­ществования. Быть человеком — значит быть направленным не на себя, а на что-то иное. Среди этого иного, как пишет Ру­дольф Аллерс <...>, также "инакость" ин-тенционального референта, на который ука­зывает человеческое поведение. Тем самым конституируется, вновь процитируем Ал-лерса <...>, "область транссубъективного". Однако стало модным оставлять эту транс­субъективность в тени. Под воздействием экзистенциализма на первый план выхо­дит субъективность человеческого бытия. В действительности это неправильное по­нимание экзистенциализма. Авторы, кото­рые делают вид, что преодолели дихото­мию объекта и субъекта, не сознают, что подлинный феноменологический анализ обнаружит, что нет такой вещи, как позна­ние вне поля напряжения, возникающего между объектом и субъектом. Эти авто­ры привыкли говорить о "бытии-в-мире".

Но чтобы правильно понять эту фразу, нужно признать, что быть человеком в глубоком смысле — значит быть вовле­ченным, втянутым в ситуацию, быть про­тивопоставленным миру, объективность и реальность которого нисколько не умаля­ется субъективностью того "бытия", кото­рое находится "в мире".

Сохранение "инакости", объективнос­ти объекта означает сохранение напряже­ния, устанавливаемого между объектом и субъектом. Это то же напряжение, что на­пряжение между "я есмь" и "я должен" <...>, между реальностью и идеалом, меж­ду бытием и смыслом. И чтобы сохра­нять это напряжение, нужно оградить смысл от совпадения с бытием. Я бы ска­зал, что смысл смысла в том, что он на­правляет ход бытия.

Я люблю сравнивать эту необходи­мость с историей, рассказанной в Библии. Когда сыны Израиля скитались в пусты­не, Божья слава двигалась впереди в виде облака: только таким образом Бог мог руководить Израилем. Но представьте себе, что случилось бы, если бы присут­ствие Бога, символизируемое облаком, ока­залось бы посреди израильтян: вместо того чтобы вести их, это облако покрыло бы все туманом, и Израиль сбился бы с пути.

В этом смысле понятна рискованность "слияния фактов и ценностей", происходя­щего "при предельных переживаниях и у самоактуализирующихся людей" <...>, по­скольку в предельном переживании "есмь" и "должен" сливаются друг с другом <...>. Однако быть человеком означает быть обращенным к смыслу, требующему осу­ществления, и ценностям, требующим реа­лизации. Это значит жить в поле напря­жения, возникающего между полюсами реальности и идеалов, требующих матери­ализации. Человек живет идеалами и цен­ностями. Человеческое существование не аутентично, если оно не проживается как Самотрансценденция.

Изначальной и естественной заботе че­ловека о смысле и ценностях угрожают преобладающие субъективизм и реля­тивизм, подрывающие идеализм и энту­зиазм.

¹ Франкл В. Человек в поисках смысла. М.: Прогресс, 1990. С. 284—306.

Я хочу привлечь ваше внимание к при­меру, взятому из статьи американского пси­холога: "Чарльз... особенно "сердился", как он называл это, когда получал счет за про­фессиональные услуги, например, от дан­тиста или врача, и либо оплачивал часть счета, либо не платил вовсе... Я лично ина­че отношусь к долгам, я высоко ценю ак­куратность в оплате своих счетов. В этой ситуации я не обсуждаю мои собственные ценности, я сосредоточиваю внимание на психодинамике его поведения... потому что моя собственная компульсивная потреб­ность аккуратно оплачивать счета моти­вирована невротически... Ни при каких обстоятельствах я не пытаюсь сознатель­но направлять или убеждать пациента принять мои ценности, потому что я убеж­ден, что ценности... скорее относительны... нежели абсолютны" <...>.

Я полагаю, что оплачивание счетов имеет смысл независимо от того, нравится ли это кому-то, и независимо от бессозна­тельного значения, которое это может иметь. Гордон У. Олпорт справедливо ска­зал однажды: "Фрейд был специалистом по части как раз тех мотивов, которые не могут быть приняты за чистую монету" <...>. То, что такие мотивы существуют, не меняет того факта, что в общем и це­лом мотивы могут приниматься в своем истинном значении. А если это отрицает­ся, то каковы могут быть бессознательные мотивы, скрывающиеся за таким отрица­нием?

Вот что пишет д-р Юлиус Хойшер в рецензии на два тома, которые известный фрейдистски ориентированный психоана­литик посвятил Гете: "На 1538 страницах автор представляет нам гения с признака­ми маниакально-депрессивных, паранои­дальных и эпилептоидных расстройств, гомосексуальности, склонности к инцесту, половым извращениям, эксгибиционизму, фетишизму, импотенции, нарциссизму, об-сессивно-компульсивному неврозу, истерии, мегаломании и пр. ... Он, по-видимому, обращает внимание исключительно на инстинктивные динамические силы, лежа­щие в основе... художественного продук­та. Мы должны поверить, что гетевское творение — это всего лишь результат пре-генитальных фиксаций. Его борьба имеет целью не идеал, не красоту, не ценности, а преодоление беспокоящей проблемы преж-

девременной эякуляции.

'Эта книга

показывает вновь, — заключает автор ре­цензии, — что основные позиции (психо­анализа) в действительности не измени­лись" <...>.

Теперь мы можем понять, насколько прав Уильям Ирвин Томпсон, задавая воп­рос: "Если наиболее образованные люди нашей культуры продолжают рассматри­вать гениев как скрытых половых извра­щенцев, если они продолжают думать, что ценности — это особые фикции, нормаль­ные для обычных людей, но не для умно­го ученого, который лучше знает, как об­стоит дело, — можно ли бить тревогу по поводу того, что массы в нашей культуре выказывают мало уважения к ценностям и вместо этого погружаются в оргии по­требления, преступления и безнравствен­ности?" <...>.

Неудивительно, что такое положение дел имеет место. Совсем недавно Лоренс Джон Хэттерер <...> указывал, что "мно­гие художники и артисты покидают ка­бинет психиатра в ярости по поводу его интерпретаций, что они пишут, потому что являются собирателями несправедливос­тей или садомазохистами, играют, потому что они эксгибиционисты, танцуют, пото­му что хотят сексуально соблазнить ауди­торию, рисуют, чтобы преодолеть ограни­чения навыков туалета посредством свободы размазывать нечто".

Как мудр и осторожен был Фрейд, за­метив однажды, что иногда сигара может быть просто сигарой, и ничем иным. Или само это утверждение было защитным механизмом, способом рационализации собственного курения? Возникает reg-ressus in infinitum. В конце концов, мы не разделяем веру Фрейда в тождест­венность "детерминации" и "мотивации", как пишет Маслоу <...>, обвинивший Фрейда в ошибке отождествления "де­терминированного" с "мотивированным бессознательно", как будто поведение не может быть детерминировано иным об­разом.

Существует определение, гласящее, что смыслы и ценности — не что иное, как реактивные образования и механизмы за­щиты. Что до меня, то я не хотел бы жить ради моих реактивных образований, и еще менее — умереть за мои механизмы за­щиты .

Но являются ли смыслы и ценности столь относительными и субъективными, как полагают? В некотором отношении да, но в ином, нежели это понимается реля­тивизмом и субъективизмом. Смысл от­носителен постольку, поскольку он отно­сится к конкретному человеку, вовлечен­ному в особую ситуацию. Можно сказать, что смысл меняется, во-первых, от челове­ка к человеку и, во-вторых, — от одного дня к другому, даже от часа к часу.

Конечно, я предпочел бы говорить об уникальности, а не об относительности смыслов. Уникальность, однако, — это ка­чество не только ситуации, но и жизни как целого, поскольку жизнь — это вереница уникальных ситуаций. Человек уникален как в сущности, так и в существовании. В предельном анализе никто не может быть заменен — благодаря уникальности каждой человеческой сущности. И жизнь каждого человека уникальна в том, что никто не может повторить ее — благодаря уникальности его существования. Раньше или позже его жизнь навсегда закончится вместе со всеми уникальными возможнос­тями осуществления смысла.

Я нигде не видел это сформулирован­ным более точно и сжато, чем в словах Гиллеля, великого еврейского мудреца, жившего около двух тысячелетий тому назад. Он говорил: "Если я не сделаю это­го — кто сделает? И если я не сделаю этого прямо сейчас — то когда же мне это сде­лать? Но если я сделаю это только для себя самого — то кто я?". "Если я не сделаю этого" — это, как мне кажется, относится к уникальности моей самости. "Если я не сделаю этого прямо сейчас" — относится к уникальности текущего момента, кото­рый дает мне возможность осуществления смысла. "Если я сделаю это только для себя самого" — это выражение не более и не менее как самотрансцендентного каче­ства человеческого существования. <...> Потому что характерная составляющая че­ловеческого существования — трансцен-дирование, превосхождение себя, выход к чему-то иному. Говоря словами Августи­на, человеческое сердце не находит себе покоя, пока оно не найдет и не осуществит смысл и цель жизни. Это формулировка резюмирует многое в теории и терапии того типа неврозов, который я назвал нооген-ными.

Но вернемся к уникальности смыслов. Из сказанного следует, что нет такой вещи, как универсальный смысл жизни, есть лишь уникальные смыслы индивидуаль­ных ситуаций. Однако мы не должны за­бывать, что среди них есть и такие, ко­торые имеют нечто общее, и, следовательно, есть смыслы, которые присущи людям определенного общества, и даже более того — смыслы, которые разделяются мно­жеством людей на протяжении истории. Эти смыслы относятся скорее к челове­ческому положению вообще, чем к уни­кальным ситуациям. Эти смыслы и есть то, что понимается под ценностями. Та­ким образом, ценности можно определить как универсалии смысла, кристаллизую­щиеся в типичных ситуациях, с которыми сталкивается общество или даже все че­ловечество.

Обладание ценностями облегчает для человека поиск смысла, так как, по край­ней мере в типичных ситуациях, он из­бавлен от принятия решений. Но, к со­жалению, ему приходится расплачиваться за это облегчение, потому что в отличие от уникальных смыслов, пронизывающих уникальные ситуации, может оказаться, что две ценности входят в противоречие друг с другом. А противоречия ценностей отражаются в душе человека в форме цен­ностных конфликтов, играя важную роль в формировании ноогенных неврозов.

Представим себе уникальные смыслы в виде точек, а ценности — в виде кру­гов. Понятно, что две ценности могут пе­ресекаться друг с другом, в то время как с уникальными смыслами этого не может произойти (см. рис.).

Но мы должны задать себе вопрос, дей­ствительно ли две ценности могут войти в противоречие друг с другом, иными слова­ми, справедлива ли аналогия с кругами на плоскости. Не будет ли более правильным сравнить ценности с трехмерными шара­ми? Два шара, проецируемые на плоскость, могут давать два круга, пересекающие друг друга, в то время как сами сферы даже не касаются друг друга (см. рис.).

Впечатление, что две ценности проти­воречат друг другу, является следствием того, что упускается целое измерение. Что это за измерение? Это иерархический по­рядок ценностей. По Максу Шелеру, оце­нивание имплицитно предполагает пред­почтение одной ценности другой. Таков конечный результат его глубокого фено­менологического анализа процесса оцени­вания. Ранг ценности переживается вмес­те с самой ценностью. Иными словами, переживание определенной ценности включает переживание того, что она выше какой-то другой. Для ценностных конф­ликтов нет места.

Однако переживание иерархического порядка ценностей не избавляет человека от принятия решений. Влечения толкают человека; ценности притягивают. Человек всегда волен принять или отвергнуть цен­ность, которая предлагается ему ситуаци­ей. Это справедливо также относительно иерархического порядка ценностей, кото­рые передаются моральными и этически­ми традициями и нормами. Они должны пройти проверку совестью человека — если только он не отказывается подчиняться своей совести и не заглушает ее голоса.

Разобравшись с вопросом об относи­тельности смыслов, перейдем к вопросу о том, насколько они субъективны. Разве не верно, что в конечном счете смыслы — это вопрос интерпретации? И разве не подра­зумевает интерпретация всегда решения? Разве нет ситуаций, которые допускают различные интерпретации, так что чело­век должен делать выбор? Мой собствен­ный опыт говорит, что есть <...>.

Незадолго до того, как Соединенные Штаты вступили во вторую мировую вой­ну, я получил приглашение из американ­ского посольства в Вене прийти и полу-

чить визу для въезда в Штаты. В то время я жил в Вене с моими родителями. Они, разумеется, не ждали от меня ничего ино­го, нежели что я получу визу и поспешу уехать. Но в последний момент я начал сомневаться, спрашивая себя: "Следует ли мне делать это? Могу ли я так поступить?" Потому что мне внезапно пришло в голову, чем это будет для моих родителей, а имен­но: через пару недель — такова была си­туация в то время — они будут брошены в концентрационный лагерь, то есть в лагерь уничтожения. И должен ли я оставлять их на произвол судьбы в Вене? До сих пор я мог избавить их от этой участи, посколь­ку возглавлял отдел неврологии в Еврей­ском госпитале. Но если бы я уехал, ситу­ация тут же изменилась бы. Размышляя о своей ответственности, я почувствовал, что в такой ситуации естественно просить со­вета у неба. Я отправился домой и, когда пришел, заметил кусок мрамора на столе. Я спросил отца, откуда он взялся, и отец сказал: "О, Виктор, я подобрал его на мес­те, где стояла синагога" (она была сожже­на национал-социалистами). "А почему ты взял его с собой?" — спросил я. "Потому что это часть двух плит, на которых напи­саны десять заповедей", — и он показал мне сохранившуюся позолоченную еврей­скую букву на мраморе. "Я могу сказать тебе больше, если хочешь, — продолжал он. — Эта буква является сокращением од­ной из десяти заповедей". Я в нетерпении спросил: "Какой же?" Ответ был: "Почи­тай отца своего и мать свою, и пребудешь на земле". Тут же я решил остаться в стране вместе с родителями, отказавшись от визы.

Вы будете правы, утверждая, что это — проективный тест, что я, по-видимому, при­нял решение в глубине души еще до этого и лишь проецировал его на подвернувший­ся кусок мрамора. Но если бы я увидел в куске мрамора всего лишь карбонат каль­ция, это тоже было бы результатом проек­тивного теста, то есть выражением чув­ства бессмысленности, той внутренней пустоты, опустошенности, которую я назы­ваю экзистенциальным вакуумом.

Таким образом, смысл — это, по всей видимости, нечто, что мы проецируем в окружающие нас вещи, которые сами по себе нейтральны. И в свете этой нейтраль­ности реальность может казаться лишь экраном, на который мы проецируем свои

неосознанные мечты, так сказать, пятном Роршаха. Если бы это было так, смысл был бы не более чем средством самовыраже­ния, то есть чем-то глубоко субъективным¹.

Однако единственно, что субъективно, — это перспектива, в которой мы видим реаль­ность, и эта субъективность в конце концов не умаляет объективности реальности как таковой. Я давал такое объяснение этого феномена студентам моего семинара в Гар­варде: "Посмотрите в окна лекционного зала на Гарвардскую часовню. Каждый из вас видит часовню по-своему, в своей особой перспективе, в зависимости от того, где он сидит. Если кто-нибудь будет утверждать, что видит часовню точно так же, как его сосед, я должен буду сказать, что один из них галлюцинирует. Но уменьшает ли хоть сколько-нибудь различие взглядов объективность и реальность часовни? Ко­нечно, нет".

Человеческое познание не похоже на калейдоскоп. Когда вы смотрите в калей­доскоп, вы видите только то, что находится внутри его. Но когда вы смотрите в теле­скоп, вы видите нечто, что находится вне самого телескопа. И когда вы смотрите на мир или на нечто в мире, вы также видите больше, чем, скажем, перспективу; то, что видится в перспективе, сколь бы субъек­тивной она ни была, — это объективный мир. "Увиденное сквозь" — буквальный перевод латинского слова perspectum.

У меня нет возражений против замены слова "объективный" более осторожным термином "транссубъективный", как он употребляется, например, Аллерсом <...>. Это безразлично. Также безразлично, го­ворим мы о вещах или о смыслах. И то и другое "транссубъективно". Эта транссубъ­ективность в действительности предпола­галась все время, когда мы говорили о са-мотрансценденции. Люди трансцендируют себя в направлении смыслов, и эти смыслы суть нечто иное, чем сами эти люди; смыс­лы не являются просто выражением само­сти человека, они — больше, чем проек­ция самости. Смыслы обнаруживаются, а не придумываются.

Это противоположно утверждению Жана-Поля Сартра, что идеалы и ценнос­ти выдумываются человеком. Или, как это

у Сартра, человек придумывает сам себя. Это напоминает мне трюк факира. Факир утверждает, что бросит веревку в воздух, в пустое пространство и, хотя она не будет ни к чему прикреплена, мальчик влезет по этой веревке. Не хочет ли и Сартр заста­вить нас поверить, что человек "проециру­ет" (что буквально означает — бросает вперед и вверх) идеал в пустоту и все же он, человек, может вскарабкаться к актуа­лизации этого идеала и совершенству сво­ей самости. Но это полярное напряжение, которое совершенно необходимо человеку для его душевного здоровья и моральной целостности, не может быть установлено, если не сохраняется объективность объек­тивного полюса, если транссубъективность смысла не переживается человеком, кото­рый должен осуществить смысл.

Что эта транссубъективность пережи­вается человеком в действительности, вид­но из того, как он говорит о своем опыте. Если его понимание себя не искажено пред­взятыми стереотипами интерпретации, чтобы не сказать — индоктринации, чело­век говорит о смысле как о том, что нужно найти, а не создать. Феноменологический анализ, который попытается описать та­кой опыт неискаженным эмпирическим образом, покажет, что действительно смыс­лы скорее обнаруживаются, чем создают­ся. Если же они и создаются, то не произ­вольно, а так, как даются ответы. На каждый вопрос существует лишь один от­вет — правильный. У каждой ситуации есть только один смысл — ее истинный смысл.

Во время одного из моих лекционных турне по Соединенным Штатам аудито­рии было предложено оформлять вопросы печатными буквами и подавать их теоло­гу, который передавал их мне. Передавая мне вопросы, теолог предложил пропустить один из них, так как это совершенная че­пуха. "Кто-то хочет узнать, — сказал он, — как вы в своей теории экзистенции опре­деляете шесть сотен". Когда я посмотрел на записку, я увидел в ней нечто иное: "Как Вы определяете бога в Вашей теории экзи­стенции?" Написание печатными буквами "GOD" трудно отличить от 600. Не был ли это ненамеренный проективный тест? И в

¹ Нильсен <...> говорит, что "у жизни нет смысла, который можно было бы открыть... что она имеет тот смысл, который мы придаем ей". Он опирается на сходное утверждение Айера <...>.

конце концов теолог прочел "600", а невро­лог — "бог"¹. Но только один способ про­чтения вопроса был правильным. Только один способ прочтения был таким, кото­рый имелся в виду тем, кто задавал воп­рос. Так мы пришли к определению того, что такое смысл. Смысл — это то, что имеется в виду: человеком, который зада­ет вопрос, или ситуацией, которая тоже подразумевает вопрос, требующий ответа. Я не могу сказать: "Вот мой ответ — пра­вильный он или неправильный". Как го­ворят американцы: "Права она или не пра­ва — это моя страна". Я должен приложить все силы, чтобы найти истинный смысл вопроса, который мне задан.

Конечно, человек свободен в ответе на вопросы, которые задает ему жизнь. Но эту свободу не следует смешивать с про­извольностью. Ее нужно понимать с точ­ки зрения ответственности. Человек от­вечает за правильность ответа на вопрос, за нахождение истинного смысла ситуа­ции. А смысл — это нечто, что нужно скорее найти, чем придать, скорее обна­ружить, чем придумать. Крамбо и Махо-лик <...> указывают, что нахождение смысла в ситуации имеет нечто общее с восприятием гештальта. Это предположе­ние подтверждается гештальтпсихологом Вертгеймером, который пишет: "Ситуация "семь плюс семь равно..." — это система с лакуной, пробелом. Пробел можно запол­нить по-разному. Одно заполнение — "че­тырнадцать" — соответствует ситуации, заполняет пробел и является тем, что структурно требуется системой на этом месте, со своей функцией в контексте целого. Это правильно входит в ситуа­цию. Другие заполнения, такие, как "пят­надцать", не подходят. Они неправильны. Здесь мы сталкиваемся с представлением о нужном в ситуации: о "требуемости". "Требуемость" такого рода — это объек­тивное качество" <...>.

Я сказал, что смыслы не могут давать­ся произвольно, а должны находиться от­ветственно. Я мог бы также сказать, что смысл следует искать при помощи совес­ти. И действительно, совесть руководит человеком в его поиске смысла. Совесть

может быть определена как интуитивная способность человека находить смысл си­туации. Поскольку смысл — это нечто уникальное, он не подпадает под общий закон, и такая интуитивная способность, как совесть, является единственным сред­ством схватывать смысловые гештальты.

Кроме того что совесть интуитивна, она является творческой способностью. Вновь и вновь совесть человека приказывает ему сделать нечто, противоречащее тому, что проповедуется обществом, к которому он принадлежит, например, его племенем. Предположите, например, что это племя каннибалов; творческая совесть индиви­дуума может решить, что в определенной ситуации более осмысленно сохранить жизнь врагу, чем убить его. Таким обра­зом, его совесть может начать революцию, и то, что поначалу было уникальным смыс­лом, может стать универсальной ценнос­тью — "не убий". Уникальный смысл се­годня — это универсальная ценность завтра. Таким способом творятся рели­гии и создаются ценности.

Совесть также обладает способностью обнаруживать уникальные смыслы, проти­воречащие принятым ценностям. За толь­ко что упомянутой заповедью следует дру­гая — "не прелюбодействуй". В этой связи мне приходит в голову история человека, который попал в Освенцим вместе со сво­ей молодой женой. Когда они оказались там, рассказывал он мне после освобожде­ния, их разделили, и в этот момент он вдруг почувствовал сильное стремление умолять ее выжить "любой ценой — вы понимаете? — любой ценой...". Она поняла, что он имел в виду: она была красива, и в недалеком будущем для нее мог возникнуть шанс со­хранить жизнь, согласившись на прости­туцию среди СС. И поскольку такая ситу­ация могла возникнуть, муж хотел заранее, так сказать, отпустить ей грех. В послед­ний момент совесть заставила его, прика­зала ему освободить жену от заповеди "не прелюбодействуй". В уникальной — поис­тине уникальной — ситуации уникальный смысл состоял в том, чтобы отказаться от универсальной ценности супружеской вер­ности, нарушить одну из заповедей. Разу-

¹ Позже я намеренно использовал это как тест, сделав слайд и показывая его своим американс­ким студентам в Венском университете. Хотите верьте, хотите нет, 9 студентов прочли "600", другие 9 прочли "GOD", еще четыре колебались между этими прочтениями.

меется, это была единственная возможность исполнить другую из десяти заповедей — "не убий". Если бы он не дал ей этого раз­решения, он принял бы на себя долю ответ­ственности за ее смерть.

Ныне мы живем в эру разрушающих­ся и исчезающих традиций. Поэтому, вме­сто того чтобы новые ценности создавались посредством обнаружения уникальных смыслов, происходит обратное. Универсаль­ные ценности приходят в упадок. Поэтому все большее число людей охватывается чувством бесцельности и пустоты, или, как я это называю, экзистенциальным вакуу­мом. Тем не менее, даже если все универ­сальные ценности исчезнут, жизнь останет­ся осмысленной, поскольку уникальные смыслы останутся не затронутыми потерей традиций. Конечно, чтобы человек мог най­ти смыслы даже в эру отсутствия ценнос­тей, он должен быть наделен в полной мере способностью совести. Можно, следователь­но, утверждать, что в такие времена, как наши, во времена, так сказать, экзистенци­ального вакуума, основная задача образова­ния состоит не в том, чтобы довольствовать­ся передачей традиций и знаний, а в том, чтобы совершенствовать способность, кото­рая дает человеку возможность находить уникальные смыслы. Сегодня образование не может оставаться в русле традиции, оно должно развивать способность принимать независимые аутентичные решения. Во вре­мена, когда десять заповедей теряют, по-видимому, свою безусловную значимость, человек более чем когда-либо должен учиться прислушиваться к десяти тыся­чам заповедей, возникающих в десяти ты­сячах уникальных ситуаций, из которых состоит его жизнь.

И в том, что касается этих заповедей, он может опираться и полагаться только на совесть. Живая, ясная и точная совесть — единственное, что дает человеку возмож­ность сопротивляться эффектам экзистен­циального вакуума — конформизму и то­талитаризму.

Мы живем во времена изобилия во многих отношениях. Средства массовой информации бомбардируют нас стимула­ми до такой степени, что мы должны за­щищаться от них посредством, так сказать, фильтрации. Нам предлагается множество возможностей, и мы должны выбирать сре­ди них. Короче говоря, мы должны прини-

мать решения относительно того, что су­щественно, а что нет.

Истинная совесть не имеет ничего об­щего с тем, что я бы назвал "псевдомора­лью суперэго". Ее нельзя также смеши­вать с процессом обусловливания. Совесть — это определенно человеческий феномен. Но мы должны добавить, что это также "всего лишь" человеческий феномен. Она подвержена общим условиям человечес­кого существования в том отношении, что несет на себе отпечаток конечности чело­века. Он не только руководствуется совес­тью в поиске смысла, но иногда и вводится ею в заблуждение. Если он не перфекцио-нист, то согласится с тем, что и совесть может ошибаться.

Действительно, человек свободен и от­ветствен. Но его свобода конечна. Чело­веческая свобода — это не всемогущество. И человеческая мудрость — это также не всезнание. Человек никогда не знает, ис­тинен ли смысл, который он принял для себя. И он не узнает этого даже на смер­тном одре. Ignoramus et ignorabimus — мы не знаем и никогда не узнаем, как сформулировал это однажды Эмиль Дю-буа-Реймон, хотя и в совершенно ином контексте, в контексте психофизической проблемы.

Но чтобы не противоречить своей че­ловечности, человек должен безусловно подчиняться своей совести, хотя он и со­знает возможность ошибки. Я бы сказал, что возможность ошибки не избавляет его от необходимости пытаться. Как ска­зал это Гордон У. Олпорт, "мы можем быть одновременно уверены наполовину, но пре­данны всем сердцем" <...>.

Возможность, что моя совесть ошиба­ется, подразумевает возможность, что со­весть другого может быть права. Это вле­чет за собой смирение и скромность. Если я хочу искать смысл, я должен быть уве­рен, что смысл есть. Если же, с другой сто­роны, я не могу быть уверен в том, что я найду его, я должен быть терпимым. Это никоим образом не подразумевает какого бы то ни было индифферентизма. Быть терпимым — не значит присоединяться к верованию другого. Но это значит, что я признаю право другого верить в его соб­ственную совесть и подчиняться ей.

Из этого следует, что психотерапевт не должен навязывать ценностей пациенту.

Пациент должен быть направлен к своей собственной совести. И если меня спросят — как часто спрашивают, — следует ли поддерживать такой нейтралитет даже по отношению к Гитлеру, я отвечу утверди­тельно, потому что я убежден, что Гитлер никогда не стал бы тем, чем он стал, если бы он не подавил в себе голос совести.

Само собой разумеется, что в случае крайней опасности психотерапевт не дол­жен быть привязан к своему нейтралите­ту. Перед лицом суицидального риска вполне законно вмешаться, потому что только ошибающаяся совесть может при­казать человеку совершить самоубийство. Это утверждение согласуется с моим убеждением, что только ошибающаяся совесть может приказать человеку совер­шить убийство, или, если снова упомянуть Гитлера, геноцид. Но и помимо такого предположения, сама клятва Гиппократа заставит врача удерживать пациента от совершения самоубийства. Я лично с ра­достью принимаю на себя ответственность за то, что был директивным, предлагая жизнеутверждающее мировоззрение, ког­да работал с суицидальным пациентом.

Как правило же, психотерапевт не бу­дет навязывать пациенту ту или иную мировоззренческую позицию. Логотера-певт не составляет исключения. Никакой логотерапевт не будет утверждать, что у него есть ответы. Ведь не логотерапевт, а "змей" "сказал женщине: "Вы будете как Бог, знающий добро и зло"". Никакой ло­готерапевт не будет притворяться, что он знает, что ценно, а что нет, что имеет смысл, а что нет.

Редлих и Фридман <...> отвергают логотерапию как попытку придать смысл жизни пациента. В действительности спра­ведливо противоположное. Я, например, не устаю повторять, что смысл должен быть найден и не может быть дан, менее всего — врачом <...>. Пациент должен найти его спонтанно. Логотерапия не раздает пред­писаний. Несмотря на то что я постоянно объясняю это, логотерапию вновь и вновь обвиняют в "придании смысла и цели". Никто не обвиняет психоаналитиков-фрей­дистов, занимающихся сексуальной жиз­нью пациента, в предоставлении пациенту девочек. Никто не обвиняет адлерианскую психологию, занимающуюся социальной жизнью пациента, в подыскивании ему

работы. Почему же тогда логотерапию, занятую экзистенциальными стремления­ми и фрустрациями пациентов, обвиняют в "наделении смыслами"?

Такие обвинения логотерапии тем ме­нее понятны, что даже поиск смыслов — проблема, ограниченная областью нооген-ных неврозов, которые составляют лишь 20 процентов случаев, проходящих через наши клиники и приемные. И едва ли какие-либо проблемы смыслов и ценност­ных конфликтов затрагиваются в технике парадоксальной интенции — аспекте ло­готерапии, созданном для работы с психо­генными неврозами.

Не логотерапевт, а психоаналитик, вновь цитируя Международный журнал психо­анализа <...>, "является моралистом преж­де всего" — в том смысле, что "он оказыва­ет влияние на людей в отношении их морального и этического поведения". Я лично полагаю, что моралистическая ди­хотомия эгоизма и альтруизма устарела. Я убежден, что эгоист может лишь выиг­рать, если будет считаться с другими, и на­оборот, альтруист — хотя бы ради других — должен заботиться о себе. Я убежден, что моралистический подход в конце кон­цов уступит место онтологическому, в ко­тором хорошее и плохое определяются с точки зрения того, что способствует, а что мешает осуществлению смыслов, незави­симо от того, мой ли это собственный смысл или чей-либо еще.

Действительно, мы, логотерапевты, убеждены и при необходимости убеждаем наших пациентов, что есть смысл, ждущий осуществления. Но мы не делаем вида, что мы знаем, в чем состоит смысл. Читатель может заметить, что мы пришли к третье­му принципу логотерапии— наряду со сво­бодой воли и стремлением к смыслу — к смыслу жизни. Иными словами, мы убеж­дены в том, что у жизни есть смысл — тот, который человек все время ищет, — и так­же что человек обладает свободой пред­принять осуществление этого смысла.

Но на чем основано наше предположе­ние, что жизнь является и остается осмыс­ленной в любом случае? Основание, кото­рое я имею в виду, не моралистично, а совершенно эмпирично в самом широком смысле слова. Нам достаточно обратиться к тому, как человек с улицы в действи­тельности переживает смыслы и ценности,

и перевести это на научный язык. Я бы сказал, что это как раз та работа, которую должна выполнить так называемая фено­менология. Логотерапия же имеет обрат­ную задачу — перевести то, что обнаруже­но таким путем, в простые слова, чтобы мы могли научить наших пациентов, как и они могут найти смысл в своей жизни. Не нужно предполагать, что это основыва­ется на ведении философских дискуссий с пациентами; есть другие способы довести до них убеждение, что жизнь, безусловно, осмысленна. Я хорошо помню, как после публичной лекции, которую меня пригла­сили прочесть в Университете Нового Ор­леана, ко мне подошел человек, хотевший лишь пожать мою руку и поблагодарить меня. Это был действительно "человек с улицы": он был дорожным рабочим, кото­рый провел одиннадцать лет в тюрьме, и единственное, что внутренне поддержива­ло его, была книга "Человек в поисках смысла", которую он нашел в тюремной библиотеке. Так что логотерапия — это не просто интеллектуальное занятие.

Логотерапевт — не моралист и не ин­теллектуал. Его работа основывается на эмпирическом, то есть феноменологичес­ком, анализе, а феноменологический ана­лиз процессов переживания ценностей простым человеком с улицы показывает, что человек может найти смысл жизни в создании творческого продукта, или совер­шении дела, или в переживании добра, ис­тины и красоты, в переживании природы и культуры; или — последнее по поряд­ку, но не по значению — во встрече с другим уникальным человеком, с самой его уникальностью, иными словами — в любви. Однако наиболее благороден и возвышен смысл жизни для тех людей, кто, будучи лишен возможности найти смысл в деле, творении или любви, посред­ством самого отношения к своему тяже­лому положению, которое они выбирают, поднимаются над ним и перерастают соб­ственные пределы. Значима позиция, ко­торую они выбирают, — позиция, кото­рая позволяет превратить тяжелое поло­жение в достижение, триумф и героизм.

Если говорить в этом контексте о цен­ностях, можно разделить их на три основ­ные группы. Я называю их ценностями творчества, ценностями переживания и ценностями отношения. Этот ряд отража-

ет три основных пути, какими человек может найти смысл в жизни. Первый — это что он дает миру в своих творениях; второй — это что он берет от мира в своих встречах и переживаниях; третий — это позиция, которую он занимает по отно­шению к своему тяжелому положению в том случае, если он не может изменить свою тяжелую судьбу. Вот почему жизнь никогда не перестает иметь смысл, потому что даже человек, который лишен ценнос­тей творчества и переживания, все еще имеет смысл своей жизни, ждущий осуще­ствления, — смысл, содержащийся в праве пройти через страдание, не сгибаясь.

В качестве иллюстрации я хочу про­цитировать рабби Е. А. Гролмана, кото­рый однажды был вызван к женщине, уми­равшей от неизлечимой болезни. "Как мне справиться с мыслями о реальности смер­ти?" — спросила она. — Рабби рассказы­вает: "Мы говорили с ней не один раз; как раввин, я рассказывал ей о понятии бес­смертия, как оно представлено в нашей вере. Как дополнение я упомянул также и о ценностях отношения д-ра Франкла. Те­ологические соображения произвели на женщину мало впечатления, ценности же отношения возбудили ее любопытство, в осо­бенности когда она узнала, что создателем этого понятия является психиатр, сидев­ший в концентрационном лагере. Этот человек и его учение захватили ее вообра­жение, потому что ему были известны не только теории по поводу страдания. И тог­да она немедленно решила, что, раз она не может избежать страдания, она зато мо­жет выбрать, как переносить свою болезнь. Она стала оплотом силы для всех вокруг нее, чьи сердца разрывались от боли. Сна­чала это было бравадой, но со временем действие все больше наполнялось смыслом. Она говорила мне: "Может быть, моим единственным движением к бессмертию будет способ, каким я встречаю несчастье. Хотя моя боль временами невыносима, я достигла внутреннего мира и удовлетворе­ния, каких я никогда не знала раньше". Она умерла, окруженная почетом, и ее до сих пор помнят в нашей общине как при­мер неукротимого мужества".

Я не собираюсь в этом контексте рас­сматривать отношения между логотерапи-ей и теологией <...>. Достаточно сказать, что принцип ценности отношения прием-

л ем независимо от того, исповедует ли че­ловек религиозную философию жизни. Понятие ценности отношения вытекает не из моральных или этических предписаний, а из эмпирического и фактического опи­сания того, что происходит в человеке, ког­да он оценивает собственное поведение или поведение другого. Логотерапия основы­вается на утверждениях о ценностях как фактах, а не на суждениях о фактах как ценностях. А это факт, что человек с ули­цы ценит того, кто несет свой крест с "не­укротимым мужеством" (как пишет раб-би Гролман), больше, чем того, кто просто достигает успеха, даже если это очень боль­шой успех, будь то в денежных делах биз­несмена или в любовных утехах плейбоя. Позвольте мне подчеркнуть, что я имею в виду лишь "судьбу, которую нельзя из­менить". Принятие страдания при изле­чимой болезни, например, операбельном раке, не содержит никакого смысла. Это своеобразная форма мазохизма, а не геро­изма. Не столь абстрактный пример мо­жет пояснить эту мысль. Однажды я на­ткнулся на объявление, сформулированное в виде следующего стихотворения:

Принимай без суеты, Что судьба тебе приносит. Но клопы — другое дело: Обратись-ка к Розенштейну!

Ричард Тротмен, касаясь в своем книж­ном обозрении <...> моей немецкой кни­ги "Homo patiens" <...>, совершенно спра­ведливо говорит о "страдании как о том, что должно быть элиминировано любой ценой". Однако можно предполагать, что, будучи доктором медицины, он знает, что человек иногда сталкивается со страдани­ем, которого невозможно избежать; что человек есть существо, которое рано или поздно должно умереть, должно страдать — несмотря на все успехи столь почитае­мых прогресса и сциентизма. Закрывать глаза на эти экзистенциальные "факты жизни" — значит усиливать эскапизм наших невротических пациентов. Жела­тельно избегать страдания, насколько это возможно. Но как быть с неизбежным стра­данием? Логотерапия учит, что боли нуж­но избегать, пока только возможно ее из­бегать. Но если уж несущая боль судьба не может быть изменена, она не только должна быть принята, но может быть пре-

вращена в нечто осмысленное, в достиже­ние. Я сомневаюсь, чтобы такой подход действительно "показывал регрессивную тенденцию к саморазрушительной покор­ности", как утверждает Ричард Тротмен. В определенном смысле понятие цен­ностей отношения шире, чем смысл, кото­рый можно найти в страдании. Страдание

— это лишь один аспект того, что я назы­ваю "трагической триадой" человеческого существования. Эта триада состоит из боли, вины и смерти. Ни один человек не может сказать, что он не терпел неудачи, что он не страдал и что он не умрет.

Читатель может заметить, что здесь вводится третья триада. Первая триада состояла из свободы воли, воли к смыслу и смысла жизни. Смысл жизни представлен второй триадой — ценностями творчества, переживания и отношения. А ценности отношения подразделяются на третью три­аду — осмысленное отношение к боли, вине и смерти.

Разговор о "трагической" триаде не должен приводить читателя к мысли, что логотерапия пессимистична, как говорят об экзистенциализме. Логотерапия скорее

— оптимистическое отношение к жизни, потому что она учит тому, что нет траги­ческих и негативных аспектов, которые не могли бы посредством занимаемой по от­ношению к ним позиции быть превраще­ны в позитивные достижения.

Но есть различия в позициях, которые человек может занять по отношению к боли и вине. В случае боли человек занимает определенную позицию по отношению к своей судьбе. Иначе страдание не будет иметь смысла. В случае же вины человек занимает позицию по отношению к само­му себе. Что еще более важно, судьба не может быть изменена — иначе это не была бы судьба. Человек же может изменить себя, иначе он не был бы человеком. Спо­собность формировать и переформировы­вать себя — прерогатива человеческого существования. Иными словами, это при­вилегия человека — становиться винов­ным, и его ответственность — преодолеть вину. Как писал мне в письме редактор тюремной газеты "Сан-Квентин Ньюс", че­ловек "имеет возможность преобразования себя".

Никто не дал такого глубокого фено­менологического анализа этого преобразо-

вания, как Макс Шел ер в одной из своих книг <...>, в главе "Раскаяние и возрожде­ние". Он также указывает, что человек имеет право считаться виновным и быть наказанным. Если мы рассматриваем че­ловека как жертву обстоятельств и их вли­яния, мы не только перестаем считать его человеком, но также наносим ущерб его воле к изменению.

Вернемся к третьему аспекту трагичес­кой триады человеческого существования, то есть бренности жизни. Человек видит обычно лишь стерню бренности и не обра­щает внимания на полный амбар прошло­го. В прошлом ничто не является непо­правимо утраченным, но все неотторжимо сохраняется в полной безопасности и на­дежности. Никто и ничто не может ли­шить нас того, что мы сохраняем в про­шлом. То, что мы сделали, не может быть переделано. Это увеличивает ответствен­ность человека. Перед лицом бренности жизни он отвечает за использование воз­можностей для актуализации потенций, реализации ценностей — будь то ценнос­тей творчества, переживания или отноше­ния. Иными словами, человек отвечает за то, что он делает, кого он любит и как стра­дает. Если он реализовал ценность, если он осуществил смысл, то осуществил его раз и навсегда.

Вернемся теперь к простому человеку с улицы и бизнесмену. Первый оценивает успех второго как в определенном "изме­рении" более низкий по сравнению с тем, кто смог превратить приговор судьбы в дости­жение. "Многомерная" антропология, о ко­торой говорилось выше, может помочь нам понять, что означает высшее и низшее. Обычно в своей повседневной жизни чело­век движется в измерении, позитивным полюсом которого является успех, а нега­тивным — неудача (см. рис.). Это измере­ние компетентного человека Homo sapiens. Но Homo patiens, страдающий человек, ко­торый посредством своей человеческой сути способен подняться над своим страда­нием и занять позицию по отношению к нему, движется в измерении, так сказать, перпендикулярном предыдущему, в изме­рении, позитивным полюсом которого яв­ляется осуществление, а негативным — отчаяние. Человек, даже если он стремит­ся к успеху, не зависит от своей судьбы, которая допускает или не допускает ус-

пех. Человек посредством отношения, ко­торое он выбирает, способен найти и осуще­ствить смысл даже в безнадежной ситуа­ции. Этот факт понятен только в многомер­ном подходе, который отводит ценностям отношения более высокое положение, чем ценностям творчества и переживания. Цен­ности отношения — самые высокие из воз­можных. Смысл страдания — лишь неиз­бежного страдания, конечно, — самый глу­бокий из всех возможных смыслов.

осуществление"С.= Кв."

Неудача----------------------------------------успех

Рольф Экартсберг провел в Гарвард­ском университете исследование приспо­собленности к жизни его выпускников. В результате оказалось, что среди 100… С другой стороны, существует феномен, который может быть назван… редактора "Сан-Квентин Ньюс" в калифор­нийской государственной тюрьме, который сам был заключенным этой…

Стриатум

Чувствительный корешок Двигательный'' корешок Рис.1. Главные чувствительные и двига­тельные ядра экстрапирамидной систе­мы. Схема связей и проводящих путей:…

Рис.3.

шие млекопитающие при помощи своих передних лап. При помощи рук некоторые обезьяны строят себе гнезда на деревьях или даже, как шимпанзе, навесы между ветвями для защиты от непогоды. Руками они схва­тывают дубины для защиты от врагов или бомбардируют последних плодами и камня­ми. При помощи рук они выполняют в пле­ну целый ряд простых операций, подражая соответствующим действиям людей. Но именно тут-то и обнаруживается, как вели­ко расстояние между неразвитой рукой даже наиболее подобных человеку обезьян и усо­вершенствованной трудом сотен тысячеле­тий человеческой рукой. Число и общее рас­положение костей и мускулов одинаковы у обеих, и тем не менее даже рука первобыт-нейшего дикаря способна выполнить сотни работ, не доступных никакой обезьяне. Ни одна обезьянья рука не изготовила ког­да-либо хоть бы самого грубого каменного ножа".

"... До того, как первый булыжник при помощи человеческих рук мог превратить­ся в нож, должен был, пожалуй, пройти та­кой длинный период времени, что в сравне­нии с ним знакомый нам исторический период является совершенно незначитель­ным. Но решительный шаг был сделан, рука стала свободной' и могла совершенство­ваться в ловкости и мастерстве, а приобре­тенная этим большая гибкость передавалась по наследству и умножалась от поколения к поколению.

Рука таким образом является не толь­ко органом труда, она также его продукт. Только благодаря труду, благодаря приспо­соблению к все новым операциям, благода­ря передаче по наследству достигнутого та­ким путем особенного развития мускулов, связок и за более долгие промежутки вре­мени также и костей, так же как благодаря все новому применению этих передаваемых по наследству усовершенствований к новым, все более сложным операциям, — только благодаря всему этому человеческая рука достигла той высокой ступени совершенства, на которой она смогла, "как бы силой вол­шебства, вызвать к жизни картины Рафаэ­ля, статуи Торвальдсена, музыку Паганини".

"Благодаря совместной работе руки, ор­ганов речи и мозга, не только у каждого ин­дивидуума в отдельности, но и в обществе, люди приобрели способность выполнять все более сложные операции, ставить себе все

более высокие цели и достигать их. Процесс труда становился от поколения к поколе­нию более разнообразным, более совершен­ным, более многосторонним". (Ф. Энгельс. Диалектика природы. Роль труда в процес­се очеловечения обезьяны. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XIV, с. 453, 459).

Уровень действий², которому мы при­сваиваем буквенный знак D, по целому ряду свойств резко отличается от всех тех уровней, которые были описаны раньше.

Прежде всего все три ранее рассмот­ренных уровня построения — А, В и С — происходят вместе со своими задачами из очень глубокой старины. Уровень про­странства (С) — наиболее молодой из них по истории развития — и тот своими ис­токами достигает времен зарождения по­перечнополосатой мышцы и суставчатых скелетов. Правда, следуя закону "энцефа-лизации", все более расширяя и обогащая круг доступных ему задач, уровень С не­прерывно передвигался вперед и вперед по мозгу, меняя свои места обитания на квар­тиры со все возрастающим числом "удобств". Мы застали его у человека как раз в самом разгаре такого переезда в кору полушарий мозга — жилище, оборудован­ное хорошим телефоном (слухом) и теле­визором (зрением). Но все же, несмотря на это безостановочное движение вперед, уро­вень С уже по всем признакам перевалил через вершину своего развития. Какое бы из движений, характерных для этого уров­ня, ни назвать, почти по каждому из них нам легко будет указать млекопитающее или даже птицу, которые превосходят нас, людей, по совершенству выполнения этого движения. Есть немало животных, кото­рые обладают гораздо более резвым и вы­носливым бегом, нежели человек, многие и многие из них лучше и ловчее нас лаза­ют, прыгают, плавают, владеют равновеси­ем и т. д.

С уровнем действий (D) дело обстоит совершенно иначе. Самые ранние зачатки его проявлений встречаются только у наи­более развитых млекопитающих: у лоша­ди, собаки, слона. Заметно больше их у обе­зьян, но даже и у них действий еще так

¹ Т. е. освободилась от несения опорных и локомоторных обязанностей ноги. (Пояснение мое. — Н.Б).

² В нервной физиологии этому уровню даются еще названия: уровня предметных действий, цепных действий, смысловых цепей и т. д.; из дальнейшего будет видно, насколько эти обозначения подходят для его характеристики.

мало, они так зачаточны, что уровень D можно с полным правом и без натяжек назвать именем человеческого уровня. Может быть, и человеком-то человек стал в немалой мере благодаря этому уровню и в связи с ним.

Первым делом необходимо пояснить, что мы подразумеваем под действиями. Действия — это уже не просто движения. По большей части это — целые цепочки последовательных движений, которые все вместе решают ту или другую двигатель­ную задачу. Каждая подобная цепочка со­стоит из разных между собой движений, которые сменяют друг друга, планомерно приближая нас к решению задачи. Все дви­жения — звенья такой цепочки — связа­ны между собою смыслом решаемой зада­чи. Пропустить одно из таких необходи­мых звеньев или перепутать их порядок — и решение задачи будет сорвано.

В качестве простейшего, но очень выра­зительного примера разберем действие за­куривания папиросы. Курильщик достает из кармана портсигар, открывает его, выни­мает папиросу, разминает ее, вкладывает в рот; достает коробку спичек, открывает ее, достает спичку, беглым взглядом проверя­ет целость ее головки, поворачивает короб­ку, чиркает спичкой один или несколько раз, смотря по надобности, пока она не вспых­нет; поворачивает ее как надо, чтобы она хорошо разгорелась; если нужно, загоражи­вает ее от ветра, подносит к папиросе и на­сасывает в нее пламя спички; тушит спич­ку и бросает ее, наконец убирает все по местам.

Такой бытовой пустяк, как закурива­ние, оказался, может быть, даже несколь­ко неожиданно для читателя, состоящим не менее чем из двух десятков последо­вательных различных движений-звеньев, которые все нужно выполнить без пропус­ка, не перепутав их порядка и притом приспосабливаясь к не всегда одинако­вым обстоятельствам. Попробуйте просле­дить пять-шесть раз за одним и тем же человеком при закуривании им папиро­сы: как ни просто это действие, как оно ни автоматизировано у старого куриль­щика, ни в одном из этой полдюжины повторений в точности не повторится ни перечень движений, ни их количество.

Те же самые свойства обнаружатся и во всевозможных других действиях. В облас­ти быта: надевание той или иной принад-

лежности одежды, очинка карандаша, умы­вание, бритье, приготовление яичницы или чая, застилка постели и т.д. В области про­фессионального труда — необозримое оби­лие действий, из которых слагается работа по любой из специальностей: закладка де­тали в станок; заправка нитки в швейную или прядильную машину, обточка, штампов­ка, поковка, сверление, закалка, закладка бу­маги в пишущую машину; все это — лишь бесконечно малая горсточка действий, зачер­пнутая наудачу из океана производственно­го труда. Из области спорта: действия веду­щего, гонящего футбольный мяч к воротам противника; тактика бегуна на состязании, направленная к выигрышу дистанции, дей­ствия борца, стремящегося положить на обе лопатки уже поверженного на землю про­тивника; деятельность шофера, управляю­щего мчащейся автомашиной и т.д., и т.п.

В каждом из действий, подобных пере­численным, десятки новых примеров кото­рых без труда подыщет сам читатель, об­наружатся оба указанных свойства: цепное строение и приспособительная изменчивость от раза к разу в составе и строении цепочек.

Нетрудно объяснить, почему такая боль­шая часть двигательных актов из уровня D обладает цепным строением, слагаясь из целого, иногда и длинного, ряда последова­тельных движений разного смысла и назна­чения. Двигательные задачи, одна за дру­гою включающиеся в круг потребностей человека, все более усложняются в смысло­вом отношении, и это усложнение происхо­дит несравненно более быстрыми темпами, нежели развитие и обогащение двигатель­ных аппаратов человека — конечностей, которые являются его основными, природ­ными орудиями. Даже если поставить им на службу какие угодно вспомогательные инструменты и вооружить их самыми тон­кими коррекциями из высших мозговых уровней, и то одиночное движение не будет в состоянии целиком обеспечить и осуще­ствить в каждом и любом случае то, чего требует смысл двигательной задачи. Это видно из уже приводившихся примеров дей­ствия.

Рука человека неотрывно и несменяемо связана с ними и потому по самой сути дол­жна являться универсальным инструмен­том, пригодным для наиболее разнородных видов деятельности. Именно в таком направ­лении и совершалось ее постепенное эволю­ционное развитие. Но при этом с нею полу­чилось то же, что постоянно имеет место и в области техники. По отношению к любо­му виду инструмента или станка универ-

сальность и разносторонность применения стоят в прямой противоположности с быст­ротой их работы. Винт, гайку, шестерню можно изготовить на универсальном токар­ном станке в течение нескольких минут и посредством сотни последовательных дви­жений, но зато на подобном станке можно изготовить и винт, и гайку любого размера и формы, и еще бесчисленное множество раз­нородных изделий. В то же время высоко­специализированный автомат способен на­резать сотни гаек в минуту, выкидывая их одну за другой из своих железных челюс­тей быстрее, чем мы будем успевать их счи­тать, но уж на этом автомате ничего боль­ше и нельзя делать, кроме именно таких гаек. Выигрыш темпа (иногда и качества) покупается не иначе как ценою узкой и же­сткой специализации.

В развитии организмов можно наблю­дать крайне сходные с этим явления. Те органы, которые могут по характеру разре­шаемых ими жизненных задач узко и чет­ко специализировать свою работу, достига­ют в ней зато очень большой быстроты, решая свою привычную, однообразную за­дачу в один прием. Так действует, напри­мер, рефлекторный аппарат слюноотделения, производя почти мгновенно очень тонкий и сложный химический анализ пищи, попав­шей в рот, и откликающийся на этот анализ выделением слюны совершенно точно под­ходящего химического состава. Так действу­ет — в двигательной области — тончайший и крайне сложный автоматический меха­низм согласованного вождения глазами <...> или механизм родового акта. Разно­образие же того, что приходится выполнять руке, не может быть перекрыто иначе как только путем длинных и приспособитель­но-изменчивых цепочек более или менее эле­ментарных движений.

Следующее характерное свойство дей­ствий — это то, что они очень часто (хотя и не всегда) совершаются над вещью, над предметом. Этим объясняется и одно из названий, прилагаемых к этому типу дви­гательных актов, — предметные действия. С вещью нередко имеют дело и движения уровня пространства (С), но там все огра­ничивается либо простым перемещением ее с одного места на другое (переложить, достать, вставить, подвинуть и т.п.), либо приложением к ней известного усилия (придавить, ударить, поднять, толкнуть, метнуть и т.д.).

Предметные действия изменяют вещь гораздо глубже; тут речь идет уж не о про­стой перемене ее местоположения.

Папироса загорается, яйцо варится, фо­тографическая пластинка проявляется — это все химические изменения. Металличес­кая деталь обтачивается, борода подстрига­ется, из глины возникает сосуд или статуя — здесь налицо перемены величины и фор­мы. Мяч забивается в ворота, ферзь берет слона или ладью, металлические литеры, про­ходя через руки наборщика, образуют ти­пографский набор и т. д. В последних при­мерах дело сводится как будто только к перемещениям, однако, вникнув, легко убе­диться, что это не так. Ведь если бы вся за­дача футбольных игроков состояла только в том, чтобы мяч оказался за воротами, то было бы гораздо скорее и проще прямо взять и отнести его туда. Если бы самая суть шах­матной борьбы состояла только в передви­ганий фигурок, то, во-первых, тогда игра без доски и фигурок, "вслепую", была бы уже не игрой; во-вторых, тогда передвигание фигу­рок, производимое двухлетним сынишкой, забравшимся в отсутствие отца в его каби­нет, было бы равноценно с действиями Бот­винника; в-третьих, наконец, в том же слу­чае, надо полагать, искусный игрок в бирюльки был бы и самым лучшим игро­ком в шахматы.

Ясно, что и в этих примерах за пере-двиганиями предметов всюду скрыт совсем иной и особый смысл, который и связыва­ет движения во всех таких случаях в це­лостные смысловые цепи.

Здесь нельзя не отметить одно очень интересное и характерное свойство дей­ствий, которое покажет нам заодно, до чего способны бывают подняться в их примене­нии разные животные. Очевидно, что если за движениями, из которых составляется смысловая цепочка действия, кроется не­что большее, чем простые перемещения и передвижения вещей, то в числе промежу­точных движений такой цепочки будут нередко попадаться такие, которые пере­двигают вещь совсем не туда, куда она должна будет попасть в конце концов, пос­ле решения задачи.

Если, например, нужно расстегнуть пояс, застегнутый крючком, для снятия петельки с крючка нужно первым делом еще туже стянуть пояс. Если требуется снять присо­савшуюся лечебную банку с тела, то надо не тянуть ее прочь от кожи, а подсунуть под нее ноготь, чтобы впустить внутрь воздух. Если хочется сорвать яблоко, висящее слиш­ком высоко, то следует не прыгать и рвать­ся к нему понапрасну, а сходить в сторону за стулом, влезть на него и спокойно вознаг­радить себя за труд.

Посмотрим теперь, как поступают в по­добных случаях животные и маленькие дети.

За сквозною проволочной решеткой на­ходится тарелка с кормом. Курица (не об­ладающая уровнем действий), увидя его, на­чинает суетливо рваться к нему по прямой линии, пытается перелететь через загород­ку, долбит клювом проволоку и т. д. Умная собака, может быть, тоже согрешив вначале подобным же "куриным" поведением по от­ношению к лакомому куску, очень скоро вслед за тем повернется и пойдет прочь от него, туда, где имеется, как ей известно, ка­литка, т. е. сумеет переключиться из уровня пространства в уровень действий. У кур и подобных им низкоорганизованных существ есть в распоряжении, кстати сказать, один вспомогательный вид поведения, который, не­сомненно, выработался у них в порядке при­способления к жизни и который иногда вы­ручает их. Курица начинает возбужденно метаться во все стороны и этим увеличива­ет свои шансы случайно попасть в распах­нутую калитку. Может статься, что она дей­ствительно с размаху и вбежит в нее. Обезьяна проделала в своем развитии еще один шаг вперед по сравнению с собакой: она способна сходить за орудием — за пал­кой и, просунув ее сквозь решетку, загрести ею приманку.

Полуторагодовалому ребенку досталось большое деревянное разъемное яйцо. Он видывал такие и прежде и твердо знает, во-первых, что яйцо состоит из двух плотно сложенных половинок, а во-вторых, что внутри находится, побрякивая, сюрприз, не менее привлекательный для него, чем пше­но для курицы или банан для обезьяны. Но как открыть яйцо? Ребенок делает, по сути, совершенно то же самое, с чего в предыду­щем примере начала курица. Он включает в работу уровень пространства (С), наивыс­ший из уровней, какие успели у него доз­реть к этому возрасту. Действуя в этом же уровне, курица устремляется к корму по тому самому направлению — по прямой линии, — по которому он ей виден. Ребенок принимается раскрывать яйцо по тому са­мому направлению, по которому должны будут разойтись уже разомкнувшиеся поло­винки. Он и начинает, напрягая все свои силенки, тянуть обе половины в стороны прочь одну от другой, в какой-то момент они разлетаются в обе стороны, а вожделенный сюрприз летит в третью. Лишь гораздо по­зднее, когда у ребенка уже дозреет и вклю­чится в работу уровень действий (D), он дой-

дет до уразумения того, что в подобных слу­чаях надо не тянуть половинки туда, куда хочется их в конце концов сместить, а пока­чивать или откручивать их.

Винт, который извлекается не выдерги­ванием, а вывинчиванием, чемоданная крыш­ка с застежкой, которую надо сперва прида­вить книзу, чтобы поднять кверху, висящий плод, который для того, чтобы сбить и запо­лучить к себе, приходится иной раз ударять палкой от себя; футбольный мяч, который посылается ведущим влево, потому что в создавшемся положении это — наиверней­ший путь вогнать его в ворота, находящие­ся справа; лодочный руль, который нужно повернуть против направления часовой стрелки, чтобы лодка повернулась по часо­вой стрелке, — вот целая пригоршня при­меров движений, которые ведут "не туда". Все это — составляющие звенья цепных дей­ствий. Все эти и подобные им движения лишены прямого смысла с наивных и пря­молинейных точек зрения уровня простран­ства, и все они (или, по крайней мере, подав­ляющее большинство их) недоступны ни сколь угодно умным животным, ни малень­кому ребенку.

Для полноты характеристики действий остается добавить, что к ним же принадле­жит еще одна форма цепных двигательных актов, быть может несколько неожиданная для читателя, а именно — речь. Если вду­маться, то все существенные, необходимые признаки цепных действий окажутся в ней налицо. Это тоже целая последователь­ность отдельных движений-звеньев, в дан­ном случае — движений языка, губ и голо­совых связок; здесь тоже отдельные звенья цепочки объединены общим смыслом, от­нюдь не сводящимся к перемещению чего бы то ни было; и здесь, наконец, тоже воз­можны и постоянно на самом деле имеют место всяческие мелкие изменения и откло­нения (в произношении, интонации, высоте голоса и т.п.), не искажающие смысла. Тес­ная связь трудовых действий, совершаю­щихся на уровне D, и членораздельной речи была подчеркнута еще Ф. Энгельсом в той же статье, из которой заимствован нами и эпиграф¹.

Отметим, что так называемые центры речи в коре мозговых полушарий, т. е. те участки коры, повреждения которых сей­час же влекут за собою потерю речи, вхо-

¹ "Сначала труд, а затем и рядом с ним членораздельная речь явились самыми главными стимула­ми, под влиянием которых мозг обезьяны мог постепенно превратиться в человеческий мозг, который при всем сходстве в основной структуре превосходит первый величиной и совершенством".

дят в состав как раз тех обширных отде­лов мозговой коры, которые представляют собою нервно-двигательный аппарат опи­сываемого сейчас уровня D.

Основные свойства уровня действий

Теперь, обрисовав, что такое действия, мы можем вернуться к характеристике уровня, при посредстве которого они вы­полняются.

Первое резкое отличие его от всех пре­дыдущих уровней было уже указано — это его неоспоримое право именоваться "чело­вечьим" уровнем. Еще и другое свойство сильно отличает его от описывавшихся раньше. Уровень пространства (С) живет у человека уже наполовину в коре мозго­вых полушарии, но, без сомнения, он совсем неплохо чувствовал себя и на старом сво­ем месте жительства, в экстрапирамидной системе. Вспомним хотя бы таких замечательных мастеров по "владению пространством", как орел, или сокол, или альбатрос, а ведь у птиц нет еще никаких следов пирамидной коры. Что касается уровня действий (D), то он связан с корою полушарий совершенно неразрывно, и, судя по всему, просто не мог бы существовать без нее. Развитие этого уровня идет рука об руку с образованием в коре новых уча­стков совсем особого строения, которые частью вырабатываются мало-помалу у самых высших млекопитающих, частью же имеются только в мозгу человека.

Отрывок из прославленного сочинения Ф. Энгельса, который мы предпослали в качестве эпиграфа описанию этого уровня, хорошо обрисовывает еще одно характер­ное его свойство: его близкую связь с рукою человека. Не то, чтобы его мозговые цент­ры или проводящие нервные пути были более тесно связаны с мышцами рук, чем с мускулатурою других органов тела. Этого нет, и нам хорошо известны факты, когда человек, лишившийся в результате несча­стного случая обеих рук, отлично научал­ся выполнять многочисленные и очень точ­ные действия ногою или ртом (держа то или иное орудие в зубах). Просто рука че­ловека как рабочий инструмент настолько богата по части подвижности <...> и на­столько великолепно приспособлена к са­мым тонким рабочим действиям всяко-

го рода, что, естественно, уровень D предпо­читает ее всем остальным частям тела в качестве исполнительного органа. Нет со­мнения, что развитие уровня действий (D) подгоняло и направляло своими требовани­ями и запросами развитие человеческой руки, а она, в свою очередь, развиваясь и все далее отходя от былой лапы, подхлестыва­ла и поощряла к усовершенствованию уро­вень D. Подобные клубки взаимодействий и взаимовлияний двух органов, связанных общей работой, встречаются в истории раз­вития очень часто.

Наконец, несколько слов еще об одном свойстве уровня действий, также обособля­ющем его от всех прочих. В то время как среди внутренних органов тела, заполняю­щих собой грудную и брюшную полости, очень много непарных, несимметричных, лежащих резко вправо или влево от сред­ней плоскости тела (например, сердце, пе­чень, селезенка, желудок), весь костно-сус-тавно-мышечный двигательный аппарат, наоборот, строго симметричен. В прямой связи с этим и все типичные движения и координации, которые мы рассматривали выше, по уровням А, В и С, точно так же двусторонни и симметричны. Возьмем та­кие характерные для уровня пространства движения, как всякого рода локомоции, всевозможные гимнастические и акробати­ческие движения этого же уровня, движе­ния мимики, пантомимы и пластики из уровня мышечно-суставной увязки (В) и т. д. Все эти движения совершенно симмет­ричны, правая сторона в них равноценна с левой. А в отправлениях уровня действий (D), о котором сейчас идет речь, по совер­шенно неизвестной и пока не объяснимой причине правая рука резко опережает ле­вую, во много раз превосходит ее и точнос­тью, и сноровкой в освоении новых коорди­нации, и даже силой. В сравнительно нечастых случаях так называемого левше-ства или леворукости такими же преиму­ществами бывает наделена левая рука, но и эти случаи, конечно, тоже асимметрия, толь­ко с другого бока. Случаи же полной сим­метрии, или "двурукости" (так называемой амбидекстрии), т.е. такие случаи, когда и правая и левая руки одинаково ловки к действиям, очень редки.

Чрезвычайно любопытно, что указан­ное яркое превосходство правой руки над левой в отношении ручной или предмет-

ной ловкости нашло себе отражение даже в языке: на большинстве европейских языков слово, обозначающее ловкость, про­исходит от того же корня, что и слово пра­вый, т. е. звучит как "праворукость"¹.

Суть этой асимметрии заведомо не в каких-либо особенностях правой руки са­мой по себе. Ведь, участвуя в простых дви­жениях уровней С или В, она ведет себя совершенно одинаково с левой. Действи­тельная суть в том, что левое полушарие мозга, в котором размещено управление всей правой половиной тела², является у большинства людей ведущим, или преоб­ладающим, по очень многим отправлени­ям, а не только по одним движениям рук. Параличи правой половины тела сопро­вождаются, как правило, потерей речи, а левосторонние параличи — нет; это до­казывает, что и для управления речью нужна целость все того же левого полу­шария мозга. Оно же необходимо и для того, чтобы понимать смысл слышимых слов, и для возможности чтения, и еще многого другого, не относящегося к пред­мету нашего изложения. Но преобладание левого полушария над правым (у левшей, конечно, наоборот) начинается только с тех верховных, чисто корковых отделов, которые управляют действиями уровня D. И в отношении пирамидных полей, кото­рые были раньше описаны нами как моз­говое двигательное оснащение верхнего подуровня пространства (С2), и в отноше­нии лежащих в глубине полушарий не­рвных ядер уровней С1, В и А оба полу­шария вполне симметричны.

Как этого и следует ожидать от исто­рии развития, полушария млекопитающих животных, у которых "человечьего" уров­ня D еще нет, тоже симметричны и равно­ценны между собой. То же самое справед­ливо и по отношению к мозгу ребенка до того возраста, как у него дозреют централь-нонервные приборы уровня действий, т. е. до полутора-двух лет.

Нужно, конечно, принять в расчет, что превосходство правой руки над левой в

действиях уровня D не могло не отразить­ся вторичным порядком и на общем раз­витии этой руки самой по себе, и на совер­шенстве ее координации уже по любому из уровней.

Дело в том, что чем человек становит­ся старше и зрелее (тотчас по его выходе из отроческого возраста), тем более зна­чительную часть всех его движений на­чинают составлять именно цепные, пред­метные, смысловые действия в уровне D. Об этом будет подробнее рассказано в раз­деле "Разновидности действий" настояще­го очерка; сейчас же можно отметить, что ребенок 5—7-летнего возраста еще почти не выходит из круга движений уровня пространства: он ходит, бегает, прыгает, лазит — словом, "резвится" всевозможны­ми локомоторными способами. Недаром он так любит, особенно мальчишки, игры "в лошадки" или в более современные средства транспорта, недаром в его ком­панейских играх обычно вся соль и суть — в беготне, недаром, наконец, он так быстро истощается, устает и соскучива-ется, как только его запрягут в какую бы то ни было деятельность по предметному уровню D. По мере же того как у него начинают один за другим формировать­ся двигательные навыки по всевозможным действиям и действия начинают вытес­нять у него движения более низких уров­ней построения, в этих низовых уровнях, естественно, начинают вырабатываться и накапливаться во все больших количе­ствах фоновые координации для этих дей­ствий и навыков. Понятно, что их будет больше по правой руке, на долю которой с этой поры выпадает более значительная и все возрастающая нагрузка. В конце концов, за счет этих праворучных дей­ствий, захватывающих себе решающее преобладание, правая рука обогащается не­малыми координационными "фондами" и по всем низовым уровням. Правосторон­ний уровень, как знатный родственник, оказывает покровительство своей более скромной низовой, провинциальной, пра-

¹ По-французски: правый — droit, ловкий — adroit (и наоборот: неловкий — gauche, левый — также gauche); по-латыни: правый — dexter, ловкость — dexteritas; по-английски: ловкость, со­всем как и по-латыни, — dexterity; по-итальянски: правый — destro, ловкость — destrezza; по-испански: правый — diestro, ловкость — desteridad или destreza и т. д.

² Напоминаем, что все нервные пути, соединяющие головной мозг с частями тела — и чувстви­тельные и двигательные, — перекрещиваются с правой стороны тела в левое полушарие мозга и наоборот.

востороннеи родне, пристраивая и ее на работу в столице.

Более значительная нагрузка, падаю­щая на правую руку, и ее намного боль­шая упражненность постепенно увеличи­вают даже объем и силу ее мускулатуры; это сказывается, например, в том, что и в таких типичных движениях из уровня пространства (С), как удар или бросок, пра­вая рука взрослых оказывается не только ловчее, но и сильнее и дальнобойнее левой.

Уровень действий. Коррекции и автоматизмы

Теперь нужно сказать несколько слов об очень своеобразных чертах уровня дей­ствий (D) в том, что касается свойствен­ных ему сенсорных коррекций и строя­щихся в нем двигательных навыков.

По всем предыдущим уровням мы первым делом ставили себе вопросы: откуда этот уровень почерпает свою чув­ствительную сигнализацию, которая не­обходима ему для управления движения­ми посредством сенсорных коррекций? Какова эта сигнализация? Уже когда речь шла об уровне пространства (С), мы обна­ружили, что его управляющая сигнали­зация очень далека от сырых, непосред­ственных впечатлений, даваемых органа­ми чувств. На месте их там оказался очень сложно организованный и глубоко переработанный слепок или синтез — "пространственное поле". Очень важная черта этого синтеза, которую мы и под­черкнули в своем месте, это то, что в его состав входит много следов предшеству­ющего опыта, сохраненных памятью. Уро­вень действий (D) управляет действия­ми и их составными частями — движе­ниями-звеньями, как мы их назвали, — посредством еще более сложного синте­за или слепка. В нем уже совсем мало прямых чувственных впечатления. Его собственные ведущие коррекции, те самые ответственные коррекции, которые опре­деляют, решится ли двигательная задача или сорвется, опираются уже почти це­ликом на общие представления и поня­тия. Как мы подробнее увидим в следу­ющем очерке, источники ведущих кор­рекций уровня D — это представления о плане действия, о порядке и связи его частей между собой и т.д.

В связи с этим сами его ведущие кор­рекции проистекают из непрерывного ос-мышляющего наблюдения за тем, пра­вильно ли идет постепенное решение двигательной задачи, делает ли очередное текущее движение-звено то самое, что тре­буется от него по сути и смыслу этой за­дачи. Все остальное, все непосредственные подробности движений-звеньев он цели­ком передоверяет фоновым, нижележа­щим уровням. Это создает совсем особен­ные взаимоотношения между самим ведущим уровнем D и его фоновыми по­мощниками; в них необходимо разобрать­ся, тем более что ручная или предметная ловкость (см. о ней ниже) целиком зави­сит своими свойствами от этих взаимо­отношений.

Каждое смысловое цепное действие составляется из элементов, из движений-звеньев. И каждое такое движение-звено — это более или менее самостоятельный двигательный акт в одном из нижележа­щих, фоновых уровней. При развертыва­нии такой смысловой цепочки перед нами проходят гуськом одно за другим то дви­жение-звено, построенное в верхнем поду­ровне пространства С2, то звено в уровне мышечно-суставных увязок В и т.д.

Однако эти движения-звенья имеют две яркие особенности, четко отличающие их от настоящих самостоятельных движений, которые ведутся на соответственных низо­вых уровнях.

Во-первых, ведущий уровень D, образ­но говоря, "не спускает глаз" ни с одного из этих движений-звеньев, разворачиваю­щихся под его верховным надзором и ру­ководством. Он предоставляет им очень широкую свободу в их протекании, но тем не менее на каждом из них ставит как бы свою утверждающую подпись или гриф: всего каких-нибудь один-два маз­ка свойственных ему коррекций, но уже кладущие свой отпечаток на течение все­го движения-звена, как один-два мазка учителя-художника, от которых разом меняется весь облик рисунка ученика. Ни низовые, фоновые уровни, ни выводимые ими движения-звенья ни на миг не долж­ны воображать себе, что они делают что-то самодовлеющее, имеющее значение не­зависимо от всей смысловой цепочки в целом. Они должны правильно обслужи­вать эту цепочку и делать свой очеред-

ной шаг вперед к решению той задачи, на которую и нацеливается эта цепочка.

Во-вторых, происхождение описывае­мых движений-звеньев особенное. Каждый уровень построения сам строит свои дви­жения для решения тех двигательных за­дач, которые ему под силу и по плечу: та­ким порядком нижний подуровень пространства (С1) строит локомоции, пе­рекладывания и переносы вещей и т.п.; таким путем верхний подуровень про­странства (С2) строит свои меткие броски, уколы, указывания, попадания и т.д. Но ни уровню С, ни лежащим еще ниже его уровням В и А не под силу смысл тех предметных, цепных задач, ради которых и выработался у человека специально "че­ловечий" уровень действий (D). Тем более не может у них быть ни способностей, ни даже побудительных причин к тому, что­бы формировать для самих себя и по свое­му почину отдельные движения-звенья та­ких действий.

Подуровень С1, например, полностью ос­нащен всеми коррекциями для того, чтобы обеспечить движение-звено чиркания спич­кой по коробке, но среди задач, доступных этому уровню по смыслу, нет такой, которая заключалась бы в таком вот именно чир­кающем движении палочкой по коробочке и исчерпывалась бы им. Ни одно животное, кроме, может быть, чисто подражательной, "обезьянничающей" обезьяны, не предпри­мет подобного движения чиркания спичкой и не сумеет исполнить его. Смысл и задача этого движения лежат за пределами потол­ка этого подуровня (С1) и недоступны ему.

Поэтому получается, что низовые, фо­новые уровни построений вырабатывают движения-звенья, нужные для какого-ни­будь цепного действия, не сами по себе, не по собственному почину, как они выраба­тывают, например, ходьбу, бег или бросок, а по прямым и точным заявкам от уров­ня действий (D). <...> При выработке нового двигательного навыка центральная нервная система сперва прощупывает и проектирует, где взять наиболее подходя­щие коррекции для каждого последова­тельного звена действия и какому фоно­вому уровню нужно его в соответствии с этим передоверить. И вот тогда-то и на­чинается отправка в низовые уровни за­явок или заказов на построение тех или иных движений-звеньев. "Вы можете пол-

ностью обеспечить такое-то движение-зве­но, — как бы говорит уровень действий (D), соединяясь по телефону с низовым уровнем В или С. — У вас есть все по­требное для этого оборудование. Более того, ни один из других фоновых уровней не оснащен качественно до такой степени удачно и подходяще для этого звена, как именно ваш. Направляем вам точные рабочие чертежи".

Интересно, что хотя современная не­рвная физиология не имеет еще никакого представления о том, как именно осуществ­ляется этот вымышленный нами разговор по телефону между уровнями и что пред­ставляют собою те импульсы, посредством которых уровень D дает понять фоновому уровню, в чем состоит его заявка, тем не менее те органы мозговой коры, которые осуществляют это диспетчерское распре­деление заявок и их передачу в низовые уровни, известны нам уже совершенно точно. <...>Эти диспетчирующие отделы уровня действий носят в анатомии мозга название "премоторных полей". Сравни­тельная анатомия показывает, что корко­вые поля с таким именно микроскопичес­ким строением вычленяются и обособля­ются впервые только у самых высших млекопитающих, в полном согласии со всем тем, что было выше сказано о проис­хождении и развитии уровня D. Таким образом, движения-звенья описываемого рода, составляющие обычно преобладаю­щую часть цепочек действий уровня D, уп­равляются целиком (кроме лишь пары пригоночных, "утверждающих" коррекци-онных мазков из ведущего уровня) теми или иными низовыми уровнями, но форми­роваться в них могут не иначе как по заяв­кам и точным заказам со стороны уров­ня D, передаваемым через посредничество премоторных полей коры мозга. <...> Все фоновые коррекции протекают у нас, как правило, без участия сознания, автомати­чески. Соответственно этому и в движени­ях-звеньях обсуждаемого типа в сознание попадают только верховные коррекцион-ные мазки, все же прочее совершается в них автоматически.

Те "наборы" сенсорных коррекций, которые вырабатываются описанным по­рядком в низовых уровнях (В и С) для обес­печения таких движений-звеньев специ­ального назначения, будут обозначаться в

последующем как высшие автоматизмы. В разговорной речи они именуются в раз­ных случаях по-разному: двигательные навыки, специальные навыки, умения, сно­ровки и т. д.¹ Название "высшие автоматиз­мы", несомненно, точнее и правильнее всех прочих, хотя и несколько длинно; зато его уже ни с чем не смешаешь. <...> Действи­тельно высшие автоматизмы образуют со­бою одну часть или группу автоматизмов вообще, которые и получат там точное оп­ределение.

Высшие автоматизмы переполняют со­бою всевозможные привычные, натрениро­ванные действия из уровня D. Они могут образовываться во всех без исключения уровнях построения.

Уровни, лежащие выше уровня действий (группа Е)

Общие характеристики существенных черт движений и действий уровня D <...> ясно показывают, что еще не все высшие интеллектуальные двигательные акты мо­гут найти себе место в этом уровне. В координационный уровень действий не по­падают, например, символические или ус­ловные смысловые действия, к которым в первую очередь относятся не техничес­ки-исполнительные, а ведущие в смысло­вом отношении координации речи и пись­ма, двигательные цепи, объединяемые не предметом, а мнестической схемой, отвле­ченным заданием или замыслом и т.д., например, художественное исполнение, му­зыкальное или хореографическое; движе­ния, изображающие предметное действие при отсутствии реального объекта этого действия; предметные действия, для ко­торых предмет является уже не непосред­ственным объектом, а вспомогательным средством для воспроизведения в нем или с его помощью абстрагированных, непред­метных соотношений. Существование по­добных движений и действий убедитель­но свидетельствует о наличии в инвентаре человеческих координации одного или не­скольких уровней, иерархически более высоких, нежели уровень D.

Необходимо оговориться, что наличие у человека мотивов и психологических

условии для действии, значительно возвы­шающихся над конкретным, элементарным обращением с предметами, не подлежит никакому сомнению. Трудность заключа­ется только в том, чтобы выяснить, сказы­ваются ли, и если да, то в какой мере, эти отличия мотивировки и психологической обусловленности действий и на внешнем, координационном оформлении и корриги­ровании движений, о чем здесь только и идет речь. Когда животное бежит один раз потому, что ему необходимо быстро пере­крыть известное расстояние (подуровень С1), а другой раз бежит нацелившись на то, чтобы с разбега схватить подвешенный плод или намеченную жертву (фон в С1 к основному акту в С2), то разница в постро­ении и сензорных коррекций, и самого ре­зультирующего движения в обоих случа­ях не вызывает сомнений. Но когда человек наносит другому удар кинжалом в поряд­ке элементарной самозащиты или граби­тельского нападения (уровень D), то у нас еще не может быть достаточных основа­ний ожидать существенно иного коорди­национного оформления, если субъектом подобного же акта будет Дамон, Занд или Шарлотта Кордэ. Необходимо обратиться прежде всего к анализу двигательного со­става подобных действий, за которыми по­дозреваются высшие координационные уровни.

Анализ некоторых особенно сложных и интеллектуализированных актов пове­дения, например, письма или речи, устанав­ливает в них наличие большего числа иерархически наслоенных этажей, или, что сводится к тому же самому, наличие иерар­хически наслоенных одна на другую коор­динационных перешифровок в большем количестве, нежели число насчитываемых нами уровней до предметного включитель­но. В акте письма, например, мы имеем налицо уровень синергии, задающий основ­ную колебательную синергию скорописи; уровень пространственного поля С, обеспе­чивающий адаптацию движения пера к поверхности бумаги и соблюдение геомет­рических особенностей почерка при допу­щении пластической вариативности вели­чины букв, положение листа, позы пишу­щего и т.д.; наконец, уровень действий D,

¹ В английской литературе они называются skills, в немецкой — Handfertigkeiten или просто Fertigkeiten.

определяющий топологические особенно­сти почерка, верховно управляющий выс­шим автоматизмом скорописи и осуще­ствляющий правильные алфавитные начер­тания букв (то, что мы выше назвали модулированием скорописной колебатель­ной синергии уровня В). Легко убедиться, что над всеми этими уровнями или пере­шифровками остаются еще по меньшей мере две координационных перешифров­ки, не нашедшие себе места в уровнях по­строения, рассмотренных до этого момен­та. Во-первых, идя снизу вверх, это будет перешифровка фонетическая и граммати­ческая (один или даже два отдельных, под­чиненных один другому процесса), т.е. пе­ревод фонетического образа речевого зву­ка на язык азбучного начертания, и перевод фонетического образа слова на язык грам­матически верного буквенного подбора (spelling): "счетчик", когда звучит "щоч-чик", "Worcester" когда звучит "Vuste", и т.п. Во-вторых, это будет перешифровка смысловая, т.е. превращение зерна мысли или фразы на знакомом, но не родном язы­ке или высказывания, помнящегося лишь по его общему смыслу, и т.д., в звуковой и, далее, графический образ слов, которые мы намерены написать. Еще более отчетлив пример написания чисел, где над фонети­ческой перешифровкой ("три" — "3", "две­сти" — "200") стоит еще смысловая или арифмо-грамматическая перешифровка ("триста семь" — 307, а не 300 — 7; "einundzwanzig" — 21, а не 1— 20; "quarte-vindt dix-huit" — 98, а не 4 — 20 — 10 — 8 и т.д.). Под каждой из таких иерархичес­ких перешифровок угадывается свой осо­бый уровень построения. Наконец, и пато­логические признаки, в особенности при­знак персеверации <...>, тоже в целом ряде случаев указывает на раздельные уровни лежащие выше D, каждый из которых про­свечивает в патологических случаях сво­ей особой, иначе построенной персевераци­ей. Нижеследующий пример из области уже проанализированных нами уровней может пояснить сказанное. Пациент, пер-северирующий в уровнях В или С1, испол­няя задание нарисовать кружок, не может остановиться после первого обведения кон­тура и рисует или нескончаемый клубок

на одном месте, или штопоровидную спи­раль <...>. Если же персеверация обус­ловлена поражением в уровне действий, то подобное же задание вызывает появле­ние целой вереницы отдельных кружков, каждый из которых ничем не патологи­чен сам по себе, но которые в совокупнос­ти могут заполнить собой целый лист. Разные уровни из числа уже знакомых нам дали на одно и то же задание совершенно различные персеверации.

Аналогичным образом при пораже­нии в предметном уровне D пациент, спо­собный написать по заданию, например, цифру 8, но склонный к персеверации, может воспроизвести заданную цифру в виде целого клубка восьмерок по одному месту (персеверация в высших автоматиз­мах уровня действий) или в виде беско­нечной серии восьмерок: 8888... (пер­северация в смысловой схеме самого уровня D). Этот же больной на задание написать "сто двадцать" пишет 122222..., т.е. уже на втором звене верно начатого действия впадает в персеверацию после­днего из указанных типов, но другой па­циент на то же самое отвечает такой пер­северацией: 120120120... Несомненно, что переход в предыдущей паре наблюдений от штопоровидной персеверации кружка к нескончаемой серии безупречных круж­ков вполне аналогичен описанному сей­час переходу от 122222... к 120 120 120, и если там этот переход был связан с по­вышением персеверации на один уровне-вый этаж, то у нас есть все основания ожи­дать и здесь подобного же соотношения. Налицо более сложный и высокий тип персеверации, явно говорящий за то, что здесь затронута перешифровка, стоящая выше уровня D. То же, по-видимому, спра­ведливо и по отношению к больному, ко­торый задание написать 120 исполняет так "10020", т.е. уже без персеверационных явлений обнаруживает разрушение в той области, где должна в норме совершаться арифмо-грамматическая перешифровка, и этим подтверждает действительное суще­ствование такой области.

В ответ на предложение нарисовать дом больной¹, персеверирующий в уровне D, изображает либо общепринятую схему до-

¹ Ряд приводимых здесь примеров больных автор заимствует из наблюдений А. Лурия, которому приносит живейшую благодарность.

мика много раз по одному месту, либо це­лую улицу схематических домиков. Но к какому уровню отнести персеверацию больного, который исполняет это задание, рисуя сперва крышу в виде буквы Д, а под ней — запутанный клубок линий, ясно об­наруживающий, однако, что за Д-образной крышей последовали сначала круговые, О-образные, а под конец — ломаные, М-об-разные линии? Это уже не схема дома в уровне D, а какая-то сложная смесь схема­тического рисунка, идеографического иероглифа и письменного обозначения "ДОМ", свидетельствующая о нарушении по меньшей мере в еще одном возвышаю­щемся над D уровне, в котором смыкают­ся между собой предметные схемы и рече­вые, письменные начертания. Ведь не­сомненно, что и исторически иероглифы египтян и китайцев возникли не в резуль­тате чисто интеллектуалистически проду­манной условной символики, а в порядке слитного, синкретического мышления бо­лее примитивного типа, которое в ту пору могло проявиться и в соответственных син­тетических графических координациях в норме, а в наше время всплывает тут и там в патологических случаях, как и еще мно­гие другие формы примитивного мышле­ния, а может быть, и моторики.

Все эти факты — и существование це­лостных двигательных актов, не уклады­вающихся в рамки уровня D, и многоярус­ные перешифровки, замечаемые в норме, и многоэтажные выпадения или персеве­рации, наблюдающиеся в патологии, — го­ворят в пользу существования по мень­шей мере еще одного уровня, доминирую­щего над уровнем действий D, а вероятнее, еще нескольких подобных уровней. Одна­ко недостаточность материала в этом на­правлении пока еще настолько ощутима, что единственно правильный выход для настоящего момента — объединить про-визорно все возможные здесь высшие уровни в одну группу Е, поскольку даже при этом условии их удастся охаракте­ризовать только в самых суммарных чер­тах. Для этой уровневой группы сейчас невозможно, как кажется, конкретизиро­вать ни ее ведущих афферентаций, ни кортикальной локализации (кроме толь­ко явно существенных для ее эффектори-ки лобных долей полушарий, в частности, полей 9 и 10 Brodmann).

Прежде всего нужно обосновать утвер­ждение, что в группе Е мы имеем дело действительно с координационными уров­нями, а не только с чисто психологичес­кими надстройками, т.е. что двигатель­ные акты, относящиеся к этой группе, не являются суммами движений, полностью управляемых и координируемых более низовыми уровнями и только сцепляемых между собой психологическими мотива­ми нового рода, а представляют собой на­стоящие целостные координации с особы­ми качествами. При всей недостаточности экспериментального материала и связан­ной с этим очень большой трудности найти достаточно веские обоснования для этого положения можно все-таки и сей­час высказать ряд аргументов в его пользу.

Первый аргумент вытекает из того по­нимания структуры актов уровня дей­ствий и функций премоторной системы, которые явились результатом приведен­ного выше анализа этого уровня. Этот ана­лиз доказал возможность координацион­ного управления двигательными процес­сами "сверху вниз", позволив установить, что высшие автоматизмы, встреченные нами там, не являются ни в какой мере суммами движений уровней В и С, а пред­ставляют собой совершенно особые коор­динационные комбинации, управляемые по специфическим директивам предметного уровня, через его собственный эффектор-ный выход — премоторные поля. Эти ав­томатизированные компоненты и фоны предметного уровня, эти "высшие автома­тизмы" текут в силу своей автоматизиро-ванности ниже порога сознания, всегда пребывающего в ведущем в данный мо­мент уровне. Совершенно естественно зак­лючить, что если мы встретимся с целост­ным предметным действием или цепью таких действий, текущими автома­тизирование и бессознательно и приводя­щими при этом к смысловому результату, возвышающемуся над возможностями са­мого предметного уровня, то перед нами будет проявление аналогичного координа­ционного процесса, локализованного на одну уровневую ступень выше процессов уровня действий. Такие факты дейст­вительно существуют. К ним прежде все­го следует причислить движения речи и письма.

Как уже было указано в предыдущем разделе, речедвигательный процесс пред­ставляет собой координацию, текущую на уровне действий, с техническими фонами во всех нижележащих уровнях. Это дока­зывается и близким клиническим срод­ством между моторными афазиями и ап-раксиями премоторной группы, и бли­зостью, локальной и иннервационной, между премоторными полями коры и ре-чедвигательным полем Вгоса, и схемно-топологическим характером построения речедвигательных отправлений, и наличи­ем в них черт, совершенно аналогичных почерку, — произношения или акцента, т.е. качественной манеры, не нарушающейся при изменениях метрической стороны речи (громкости, быстроты, высоты тона голо­са); доказывается, наконец, ясно выражен­ной монопольной смысловой связью их с предметом на некоторых ранних стадиях онтогенетического развития речи. Назы­вание предмета, так же как написание буквы или списывание слова, строится в уровне предметного действия D. Когда же мы встречаемся с этими полностью при­надлежащими предметному уровню коор-динациями в служебной, подчиненной, роли в бессознательном или автоматическом протекании и в таких цепных синтезах, которые в целом не могут быть мотивиро­ванными предметным уровнем, т.е. встре­чаемся со смысловой связной речью или таким же письмом, мы имеем очень мно­го оснований признать управляющие ими механизмы за особый координационный уровень в точном смысле этого слова. Ана­логия речедвигательного процесса с выс­шими автоматизмами действительно очень велика, и хотя подробное ее прослежива­ние выходит из рамок этой книги, но одну существенную ее черту необходимо ука­зать.

Выше было установлено, что движения, из которых построены автоматизмы уров­ня действий, несмотря на то, что координи­руются всегда в уровнях ниже его, тем не

менее представляют собой такие двигатель­ные формы и комбинации, которые не мог­ли бы возникнуть в своих низовых уров­нях сами по себе, без директивного управления свыше, за полным отсутстви­ем в этих уровнях мотивов к формирова­нию подобных двигательных отправлений. Точно так же, если в предметном уровне находятся достаточные мотивы к возник­новению речевого называния воспринима­емого конкретного предмета, то как для появления более высокоорганизованных семантических (словесных) форм (глаго­лы, числительные, союзы и т.д.), так и для появления высших грамматических форм (склонение, спряжение, синтаксическое построение речи) в предметном уровне мотивов нет и не может быть. Таким обра­зом, управление речью с того момента, как оно переходит от уровня D к более высо­кой уровневой группе Е, отнюдь не сводит­ся к сцеплению или нанизыванию уже имеющихся (фактически или потенциаль­но) в предметном уровне речевых форм, а создает на этом последнем уровне новые формы — и семантические, и граммати­ческие, столь же речедвигательные, как и наименования конкретно воспринимаемых предметов, столь же полно координацион­но связанные с уровнем D, но генетически совершенно чуждые ему¹.

К подобным же случаям возникнове­ния особых координации уровня действий, бессознательно протекающих под контро­лем более высокого уровня, следует отнес­ти некоторые формы координации музы­кального исполнения. Сюда нужно прежде всего причислить координации смычка. Выше, при разборе движений уровня про­странственного поля <...>, было указано, что этот уровень практически никак не участвует в построении движений смычко­вой руки. Зато уровень действий непосред­ственно связан с манипулированием этим своеобразным орудием, манипулированием, никак не сводимым ни к одной только хватке, ни к перемещению вещей в про-

¹ Одна интересная подробность характеризует отличие этих "сверхвысших" автоматизмов, про­ецирующихся из Е в D, от обыкновенных, являющихся проекциями из D в С и ниже. Выработка предметного автоматизма, т.е. автоматизационная передача координации из предметного уровня в уровень пространственного поля или в уровень синергии, сопровождается по разъясненным уже причинам превращением топологического движения в метричное. Действительно, автоматизмы предметного уровня всегда метричны, как известно всякому наблюдавшему их. Наоборот, автома­тизмы, которые мы назвали "сверхвысшими" (из Е и D), как речь, письмо, движения смычковой руки скрипача, могут при любой степени автоматизации сохранять топологический характер.

странстве. Если, несмотря на это, движения со смычком не были рассмотрены среди актов уровня действий, то именно потому, что эти движения ведутся не им, а выше его лежащей группой Е. Мотивы к тому, что­бы именно вот так водить волосами смыч­ка по жилам, натянутым на грифе, не мо­гут возникнуть на уровне смысловых предметных действий уже потому, что та­кое вождение лишено какого бы то ни было прямого смысла, связанного с вещью. Еще существеннее и самым тесным образом смыкается с нашим основным определени­ем координации то, что уровень D не име­ет в своем распоряжении средств для адек­ватной сензорной коррекции подобного движения: ни художественно ценный звук, ни тем более выразительная динамика зву­кового последования, определяемая целос­тной художественной концепцией испол­нителя, не содержатся в афферентационном синтезе предметного уровня, а между тем именно они и определяют собой управление всей совокупностью координационных коррекций скрипача или виолончелиста.

Итак, общая схема построения коорди­нации смычковой руки скрипача следую­щая:

Е — ведущий уровень, создающий мо­тив для двигательного акта и осуществля­ющий его основную смысловую коррек­цию — приведение звукового результата в соответствие с намерением.

D — манипулирование с предметом — "сверхвысший" автоматизированный на­вык.

С — не участвует.

В — основные синергии (вторичные фоны), реализующие "сверхвысший" авто­матизм уровня D.

А — специфическая хватка.

Неверно было бы думать, что для по­добных схем построения под ведущим контролем высшей уровневой группы Е фоновое участие уровня D является непре­менным условием. Для них существенно именно ведущее положение, занимаемое группой Е, а отнюдь не тот или иной фоно­вый состав. Например, движения руки пианиста строятся по следующей пример­ной схеме:

Е — ведущий уровень (см. сказанное о нем выше).

D — видимо, не участвует.

С — пространственные целевые, сило-

вые и меткие движения в пространствен­ном поле.

В — фоновые синергии: а) туше, свя­занного с позой тела и постановкой рук; б) фоновый компонент для уровня С.

Таким образом, во-первых, существо­вание автоматизмов, управляемых и мо-тивационно, и коррекционно из уровней, расположенных выше предметного и даже не всегда нуждающихся в его посредни­честве, явно свидетельствует о том, что эти верховные уровни не только создают осо­бые чисто психологические надстройки для мотивации движений, но и имеют на эти последние несомненное прямо коор­динационное влияние. Во-вторых, как было отмечено вначале, с этими верхов­ными уровнями связаны перешифровки и патологические персеверации, не умеща­ющиеся в более низких уровнях построе­ния. Это также убедительно говорит в пользу того, что перед нами настоящие уровни построения, имеющие свои особые координационные механизмы. Наконец, в-третьих, эта верховная группа Е имеет и свои качественно особые выпадения. Вы­падения этой группы Е приходится (в очень близкой аналогии с уровнем дей­ствий D) разбить на два класса. К пер­вому из них нужно отнести группу кли­нических расстройств, в свое время объединенных Monakow под названием асемических: сензорные афазию, алексию, асимболию, амузию и т.д., т.е. соответ­ственно утраты смысловой речи, чтения, запаса слов, способности к музыкальному восприятию и т.д. Все эти виды выпаде­ний объединяются одним общим призна­ком: потерей в той или иной области смысловых (уже не предметных) мотивов, и таким образом приближаются по ха­рактеру к выпадениям в афферентацион­ном поле по типу апраксий Липмана. Второй класс выпадении в уровневой группе Е дает характерный "лобный син­дром" с определяющей его разрозненнос­тью поведения, утерей связи между сде­ланным и тем, что предстоит сделать, распадом соответствия между ситуацией и действованием и т.д., т.е. синдром с эф-фекторным обликом выпадения. И те и другие выпадения вызываются поражени­ями головного мозга в отделах, отличаю­щихся по своей локализации от пораже­ний, дающих праксические расстройства,

и создают двигательные нарушения дру­гих типов по сравнению с апраксиями.

Таковы доводы, которые могут быть приведены в настоящее время в пользу самостоятельного существования системы Е как особый координационной группы.

Мы не решимся предпринимать какой-либо классификационной попытки двига­тельных актов в охарактеризованной вер­ховной уровневой группе. Помимо всего, здесь слишком велик риск впасть в ошиб­ку, относя к числу актов, координируемых этой уровневой группой, и движения, толь-

ко мотивируемые ею, но почти наверное строящиеся координационно полностью на нижележащих уровнях с D включительно. С полной уверенностью можно отнести к координациям верховной группы: 1) все разновидности речи и письменности (ус­тная речь, пальцевая речь глухонемых, мор-зирование, сигнализация флажками и т.п.; письмо от руки, машинопись, стенография, работа на буквопечатающем телеграфе и наборных машинах и т.п.) и 2) музыкаль­ное, театральное и хореографическое ис­полнение — поп multa, sed multum.

Краткие сведения об авторах

Асмолов Александр Григорьевич(р. 1949) — отечественный психолог, автор книг, статей и учебников по психологии личности, деятельности, установки, бессознательного, памяти, трудов по теоретико-методологическим проблемам психологии, а также по проблемам высшего и среднего образования и др.

Бернштейн Николай Александрович(1896—1966) — отечественный психофизио­лог, создатель концепций "физиологии активности" и уровней построения движений, лауреат Сталинской (Государственной) премии (1947), автор трудов по проблемам пси­хофизиологии трудовых, спортивных и других движений и действий в норме и патоло­гии, психологии труда, кибернетики и др.

Вундт Вильгельм(1832—1920) — немецкий психолог, физиолог и философ, автор одной из программ построения психологии как самостоятельной науки (60—70-е гг. XIX в.), создатель первой в мире лаборатории экспериментальной психо­логии при Лейпцигском университете (1879), автор многочисленных трудов и учебни­ков по различным разделам психологии, в том числе 10-томной "Психологии народов".

Выготский ЛевСеменович (1896—1934) — отечественный психолог, автор культур­но-исторической концепции развития высших психических функций, автор трудов по методологическим и теоретическим вопросам психологической науки, психологии мыш­ления и речи, детской психологии, дефектологии, психологии искусства и др., оказав­ших значительное влияние на современную психологию.

Гальперин Петр Яковлевич(1902—1988) — отечественный психолог, автор ориги­нальной концепции планомерно-поэтапного формирования умственных действий, работ по теоретико-методологическим проблемам психологической науки, психологии познаватель­ных процессов, проблемам восстановления движений, истории психологии и др.

Гиппенрейтер Юлия Борисовна(р. 1930) — отечественный психолог, автор книг и статей по проблемам зрительного восприятия, психологии мышления и способностей, учебника по курсу "Введение в психологию", научно-популярных книг по проблемам детской психологии и воспитания, редактор-составитель хрестоматий по разделам кур­са "Общая психология".

Давыдов Василий Васильевич(1930—1998) — отечественный психолог, один из создателей концепции развивающего обучения, известной как система Д.Б.Элькони-на—В.В.Давыдова и нашедшей широкое прикладное применение, автор трудов по фи-лософско-методологическим проблемам теории деятельности, общей и педагогической психологии и др.

Джемс(Джеймс) Уильям(1842—1910) — американский психолог и философ, родо­начальник американского варианта функционализма, автор концепции "потока созна­ния", а также одной из первых в психологии теорий личности; один из авторов т.н. "периферической теории эмоций", создатель известных обобщающих руководств по психологии и др.

Дюркгейм Эмиль(1858—1917) — французский социолог, философ и педагог, осно­ватель французской социологической школы, автор трудов по социологии религии, морали, воспитания и др. Идеи Дюркгейма об общественной обусловленности сознания оказали значительное влияние на психологическую науку.

Иванников Вячеслав Андреевич(р. 1940) — отечественный психолог, автор книг и статей по проблемам психофизиологии, психологии потребностей, мотивации и волевой регуляции деятельности.

Келер Вольфганг(1887—1967) — немецкий психолог, один из основателей гештальт-психологии, автор трудов по психологии продуктивного мышления у животных, психо­логии и электрофизиологии восприятия, обобщающих руководств по гештальтпсихологии и др.

Ланге Николай Николаевич(1858—1921) — отечественный психолог и философ, создатель "моторной теории внимания", автор трудов по теоретико-методологическим вопросам психологии, проблемам экспериментальной психологии восприятия, филосо­фии, педагогики и др.

Леонтьев Алексей Николаевич(1903—1979) — отечественный психолог, лауреат Ленинской премии, автор наиболее теоретически и экспериментально разработанного варианта деятельностного подхода в психологии, основатель и первый декан факультета психологии МГУ имени М.В.Ломоносова (1966—1979). Автор трудов по теоретико-методологическим вопросам психологии, проблемам развития психики и сознания, психологии деятельности, личности, различных психических процессов, исследований по проблемам детской, педагогической, инженерной психологии и др.

Лурия Александр Романович(1902—1977) — отечественный психолог, один из ос­новоположников нейропсихологии как науки, создатель теории системной динамичес­кой локализации высших психических функций. Автор более 500 трудов по проблемам нейропсихологии, общей психологии, психофизиологии, дефектологии и др.

Петровский Артур Владимирович(р. 1924) — отечественный психолог,автор более сорока монографий и научно-популярных книг по проблемам теории и истории психо­логии, социальной психологии, психологии личности, автор и редактор учебников по психологии для вузов, психологических словарей.

Петухов Валерий Викторович(р. 1950) — отечественный психолог, лауреат Ломоно­совской премии (1993), автор трудов по проблемам психологии мышления, личности, воображения.

Роджерс Карл(1902—1987) — американский психолог и психотерапевт, один из создателей гуманистической психологии, автор трудов по общей, социальной, детской психологии, индивидуальным и групповым формам терапии, "центрированной на кли­енте", и др.

РубинштейнСергей Леонидович(1889—1960) — отечественный психолог и фило­соф, один из создателей "деятельностного подхода" в психологии. Автор монографий по теоретико-методологическим вопросам психологии, проблемам общей и педагогичес­кой психологии, философии, логики и др.; автор фундаментального университетского учебника по общей психологии, удостоенного в 1942 г. Сталинской (Государственной) премии; организатор психологической науки.

Сол со Роберт— современный американский психолог, профессор, автор трудов по различным проблемам когнитивной психологии, в том числе обобщающих руководств по психологии познания.

Теплов Борис Михайлович(1896—1965) — отечественный психолог, основатель школы дифференциальной психологии, автор трудов по психофизиологии индивиду­альных различий, психологии способностей, теоретико-методологическим вопросам пси­хологии и истории психологии, учебников по психологии и др.

Толмен Эдвард Чейс(1886—1959) — американский психолог, создатель "когнитив­ного" (или "молярного") необихевиоризма. В своих экспериментальных исследованиях для объяснения поведения животных и человека Толмен вводит понятие "промежуточ­ных переменных" (цель, гипотеза, "когнитивная карта" и др.).

Узнадзе Дмитрий Николаевич(1886—1950) — грузинский психолог и философ, автор общепсихологической теории установки и глава грузинской психологической школы. Автор трудов по теоретической и экспериментальной психологии установки, а также исследований по теории познания, общей и возрастной психологии, университет­ских учебников по психологии и др.

Уотсон Джон(1878-1958) — американский психолог, основатель бихевиоризма, ав­тор трудов по поведению животных и человека, по сравнительной психологии, научно-популярных книг по воспитанию детей и др.

Фабри Курт Эрнестович(1923—1990) — отечественный зоопсихолог, автор трудов по различным проблемам зоопсихологии и этологии, сравнительной психологии, антро­погенеза, учебника по зоопсихологии.

Фолысельт Ганс(1886—1964) — немецкий психолог, представитель Лейпцигской школы целостной психологии, автор трудов по детской психологии, методологии цело­стной психологии, зоопсихологии и др.

Франкл Виктор(1905—1997) — австрийский психолог, психиатр и психолотерапевт, создатель логотерапии ("терапии смыслом"), автор трудов по философско-психологичес-ким проблемам смысла жизни, свободы и ответственности личности, гуманистической психологии, психотерапии и др.

Фрейд Зигмунд(1856—1939) — австрийский психолог, психиатр и невропатолог, создатель психоанализа, открывший пути эмпирического исследования бессознатель­ных психических явлений. Основные труды посвящены проблемам структуры психи­ческой жизни человека и его личности, проблемам сексуальных и других влечений, сновидений, психоаналитической терапии, а также психоанализу культуры, искусства, религии и др.

Фромм Эрих(1900—1980) — немецко-американский психолог и философ, создатель "гуманистического психоанализа", автор трудов по проблемам философии и психоло­гии личности, характера, свободы, отчуждения и др.

Челпанов Георгий Иванович(1862—1936) — отечественный философ и психолог, создатель первого в России Института экспериментальной психологии при Москов­ском университете (1912, официальное открытие — 1914), автор трудов по психологии, философии, логике, учебников по психологии и экспериментальной психологии и др.

Эльконин Даниил Борисович(1904—1984) — отечественный психолог, автор ориги­нальной концепции периодизации психического развития в онтогенезе, один из авторов концепции развивающего обучения, автор трудов по возрастной психологии, психоло­гии игры, формированию личности в онтогенезе, создатель ряда экспериментальных букварей и др.

Юнг КарлГустав (1875—1961) — швейцарский психолог и психиатр, создатель одного из вариантов психоанализа — аналитической психологии, автор трудов по про­блемам психологии бессознательного, личности, сновидений и др., а также исследований проблем философии, мифологии, культуры, религии и др.

Ярошевский МихаилГригорьевич (р. 1915) —отечественный психолог, автор более 20монографий по проблемам истории итеории психологии, психологии научного твор­чества, автор иредактор психологических словарей иучебников.

Содержание

ПРЕДИСЛОВИЕ.........................................................................................3

РАЗДЕЛ I

ОБЩЕЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

О ПСИХОЛОГИИ КАК НАУКЕ

Петровский А. В., Ярошевский М.Г.

ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ ПОЗНАНИЕ

КАК ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ..........................................................................................7

Лурия А.Р.

[НЕКОТОРЫЕ ОБЩИЕ ВОПРОСЫ

ПСИХОЛОГИИ КАК НАУКИ]........................................................................... 23

Гиппенрейтер Ю.Б.

[ПСИХОЛОГИЯ ЖИТЕЙСКАЯ И НАУЧНАЯ] .................................................... 35

Иванников В.А.

[ОТРАСЛИ ПСИХОЛОГИИ].............................................................................. 40

РАЗДЕЛ II

ИСТОРИЧЕСКОЕ ВВЕДЕНИЕ В ПСИХОЛОГИЮ

Петровский А.В., Ярошевский М.Г.

ИСТОРИЯ ПСИХОЛОГИИ —

ОСОБАЯ ОТРАСЛЬ ЗНАНИЯ............................................................................ 68

Петровский А.В., Ярошевский М.Г.

[ПСИХОЛОГИЯ КАК НАУКА О ДУШЕ] ............................................................. 73

Рубинштейн С.Л.

[РАЗВИТИЕ ПСИХОЛОГИИ В НОВОЕ ВРЕМЯ] ............................................ 87

Вундт В.

СОЗНАНИЕ И ВНИМАНИЕ................................................................................. 95

Джемс У.

ПОТОК СОЗНАНИЯ ......................................................................................... 106

Чел па нов Г. И.

[ПРЕДМЕТ, МЕТОДЫ И ЗАДАЧИ

ПСИХОЛОГИИ] ................................................................................................ 1 19

Теплое Б.М.

[ОБ ИНТРОСПЕКЦИИ И САМОНАБЛЮДЕНИИ]......................................... 126

Ланге Н.Н.

БОРЬБА ВОЗЗРЕНИЙ

В СОВРЕМЕННОЙ ПСИХОЛОГИИ ................................................................ 133

Выготский Л.С.

[ПРИЧИНЫ КРИЗИСА

В ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКЕ].................................................................... 148

Фрейд 3.

ПСИХОПАТОЛОГИЯ ОБЫДЕННОЙ ЖИЗНИ................................................. 151

Фрейд 3.

НЕКОТОРЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ОТНОСИТЕЛЬНО

ПОНЯТИЯ БЕССОЗНАТЕЛЬНОГО

В ПСИХОАНАЛИЗЕ.......................................................................................... 158

Юнг К. Г.

[СТРУКТУРА ПСИХИЧЕСКОГО

БЫТИЯ ЧЕЛОВЕКА] ........................................................................................ 162

Узнадзе Д.Н.

ОБЩЕЕ УЧЕНИЕ ОБ УСТАНОВКЕ............................................................... 167

Ас мол о в А. Г.

НА ПЕРЕКРЕСТКЕ ПУТЕЙ К ИЗУЧЕНИЮ

ПСИХИКИ ЧЕЛОВЕКА: БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ,

УСТАНОВКА, ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ...................................................................... 181

Уотсон Джон Б.

БИХЕВИОРИЗМ............................................................................................... 193

Толмен Э. Ч.

ПОВЕДЕНИЕ КАК МОЛЯРНЫЙ ФЕНОМЕН.................................................. 200

Келер В.

НЕКОТОРЫЕ ЗАДАЧИ ГЕШТАЛЬТПСИХОЛОГИИ........................................ 205

Фолькельт Г.

[ЦЕЛОСТНЫЕ ФЕНОМЕНЫ В ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОЙ

ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ДЕТЕЙ] ............................................................................... 211

Роджерс К.

ПОЛНОЦЕННО ФУНКЦИОНИРУЮЩИЙ

ЧЕЛОВЕК.......................................................................................................... 215

Сол СО Р. Л.

[ВВЕДЕНИЕ В КОГНИТИВНУЮ ПСИХОЛОГИЮ]......................................... 222

Дюркгейм Э.

[СОЦИАЛЬНАЯ ОБУСЛОВЛЕННОСТЬ

ПСИХИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕКА] ..................................................233

Дюркгейм Э.

[ФОРМЫ МЫШЛЕНИЯ И ПОВЕДЕНИЯ

ЧЕЛОВЕКА КАК СОЦИАЛЬНЫЕ ФАКТЫ]..............................................237

Выготский Л. С.

ПРОБЛЕМА КУЛЬТУРНОГО РАЗВИТИЯ РЕБЕНКА...................................... 242

Лурия А.Р.

КУЛЬТУРНЫЕ РАЗЛИЧИЯ

И ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ.................................................... 253

Леонтьев А.Н.

[КАТЕГОРИЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ В ПСИХОЛОГИИ].........................................265

Леонтьев А.Н.

ОСНОВНЫЕ ПРОЦЕССЫ ПСИХИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ....................................... 281

Давыдов В. В.

[ПРОБЛЕМА ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

В ФИЛОСОФИИ И ПСИХОЛОГИИ] .............................................................. 284

РАЗДЕЛ III

ЭВОЛЮЦИОННОЕ ВВЕДЕНИЕ В ПСИХОЛОГИЮ

Леонтьев А.Н.

ПРОБЛЕМА ВОЗНИКНОВЕНИЯ ОЩУЩЕНИЯ............................................... 297

Гальперин П. Я.

ОБЪЕКТИВНАЯ НЕОБХОДИМОСТЬ ПСИХИКИ .......................................... 322

Леонтьев А.Н.

РАЗВИТИЕ ПСИХИКИ В ЖИВОТНОМ МИРЕ...............................................330

Леонтьев А.Н.

СТАДИЯ ИНТЕЛЛЕКТА.................................................................................... 350

Фабри К. Э.

НАУЧНОЕ НАСЛЕДИЕ А.Н.ЛЕОНТЬЕВА

И ВОПРОСЫ ЭВОЛЮЦИИ ПСИХИКИ .......................................................... 356

Леонтьев А.Н.

ВОЗНИКНОВЕНИЕ СОЗНАНИЯ ЧЕЛОВЕКА.................................................. 368

Леонтьев А.Н.

РАЗВИТИЕ ВЫСШИХ ФОРМ ЗАПОМИНАНИЯ............................................. 379

Леонтьев А.Н.

ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ И СОЗНАНИЕ..................................................................... 386

Давыдов В. В.

[СОЗНАНИЕ И ПРОБЛЕМА ИДЕАЛЬНОГО]................................................. 399

Эльконин Д. Б.

К ПРОБЛЕМЕ ПЕРИОДИЗАЦИИ ПСИХИЧЕСКОГО

РАЗВИТИЯ В ДЕТСКОМ ВОЗРАСТЕ............................................................ 405

Джемс У.

ЛИЧНОСТЬ............................................................................................417

Фромм Э.

[ДВА ОСНОВНЫХ СПОСОБА СУЩЕСТВОВАНИЯ:

ОБЛАДАНИЕ И БЫТИЕ].................................................................................. 428

Франкл В.

ЧТО ТАКОЕ СМЫСЛ........................................................................................ 450

Леонтьев А.Н.

[СТРУКТУРА И РАЗВИТИЕ ЛИЧНОСТИ]...................................................... 462

Петухов В. В.

ОПРЕДЕЛЕНИЕ ЛИЧНОСТИ........................................................................... 477

Леонтьев А.Н.

[ПСИХОФИЗИОЛОГИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА

И ЕЕ РЕШЕНИЕ В ТЕОРИИ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ]............................................. 479

Лурия А. Р.

[ПОРАЖЕНИЯ МОЗГА И МОЗГОВАЯ

ЛОКАЛИЗАЦИЯ ВЫСШИХ

ПСИХИЧЕСКИХ ФУНКЦИЙ]............................................................................ 483

Бернштейн Н.А.

НАЗРЕВШИЕ ПРОБЛЕМЫ РЕГУЛЯЦИИ

ДВИГАТЕЛЬНЫХ АКТОВ................................................................................. 493

Бернштейн Н.А.

УРОВНИ ПОСТРОЕНИЯ ДВИЖЕНИЙ............................................................ 509

КРАТКИЕ СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРАХ.............................................................. 539

Учебное издание

хрестоматия

по курсу ВВЕДЕНИЕ В ПСИХОЛОГИЮ

Редактор-составитель Е.Е. Соколова

Редактор М.И. Черкасская Оригинал-макет О.В. Кокорева

Российское психологическое общество

ЛР №030651 от 14.07.1995 Гарнитура SchoolBook. Тираж 2000 экз.