ИНСТИТУЦИОНАЛИЗАЦИЯ СОЦИОЛОГИИ

Оглавление

 

 

Раздел I ПРЕДПОСЫЛКИ И УСЛОВИЯ РАЗВИТИЯ СОЦИОЛОГИИ В РОССИИ.. 6

ИНСТИТУЦИОНАЛИЗАЦИЯ СОЦИОЛОГИИ.. 15

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБРАЗОВАНИЕ.. 17

ВЫСШАЯ РУССКАЯ ШКОЛА ОБЩЕСТВЕННЫХ НАУК В ПАРИЖЕ.. 20

Раздел II НАПРАВЛЕНИЯ РУССКОЙ СОЦИОЛОГИЧЕСКОЙ МЫСЛИ.. 25

ПОЗИТИВИЗМ... 25

НЕОПОЗИТИВИЗМ... 28

СУБЪЕКТИВНАЯ ШКОЛА.. 32

МАРКСИСТСКАЯ СОЦИОЛОГИЯ.. 37

НЕОКАНТИАНСТВО.. 46

РЕЛИГИОЗНАЯ ФИЛОСОФИЯ.. 50

Раздел III СОЦИОЛОГИ РОССИИ.. 54

НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ ЗИБЕР (1844—1888). 54

НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ КАРЕЕВ (1850-1931). 58

МАКСИМ МАКСИМОВИЧ КОВАЛЕВСКИЙ (1851 — 1916). 63

ПЕТР ЛАВРОВИЧ ЛАВРОВ⁵ (1823—1900). 73

НИКОЛАЙ КОНСТАНТИНОВИЧ МИХАЙЛОВСКИЙ (1842—1904). 80

ГЕОРГИЙ ВАЛЕНТИНОВИЧ ПЛЕХАНОВ (1856-1918). 85

ЕВГЕНИЙ ВАЛЕНТИНОВИЧ ДЕ РОБЕРТИ⁷ (1843-1915). 92

ПИТИРИМ АЛЕКСАНДРОВИЧ СОРОКИН (1889—1968). 99

ЗАКЛЮЧЕНИЕ.. 111

ПРИЛОЖЕНИЕ.. 113

ЛИТЕРАТУРА.. 120

 

 

ВВЕДЕНИЕ

 

Предмет истории социология как особой гуманитарной дисциплины составляет процесс развития социологического знания, который может рассматриваться двояко: в его широком или узком смысле. В первом случае имеется в виду весь исторический путь, пройденный социальной мыслью с момента ее зарождения в форме первых представлений о человеке, обществе и его устройстве — вплоть до новейших учений. Природа социума, характер человеческих отношений начинают осмысливаться уже в первобытной мифологии. Затем с появлением философии взгляды на общество, человека, историю начинают принимать более реалистическое и систематизированное выражение, пока не приобретают формы развитой социальной мысли в классических теориях Нового времени и эпохи Просвещения. Наконец, наступает момент, когда на основе накопленных философией и наукой представлений формируется самостоятельная область — социология, дисциплина, имеющая свой предмет, свои специфические задачи и методы. Этот позднейший, относительно небольшой по времени этап в истории социальной мысли и составляет предает истории социологии в его узком, более строгом смысле слова. Именно в этом понимании он нуждается в тщательной, всесторонней разработке в рамках историко-научных исследований. Что же касается широкой трактовки предмета истории социологии, то она относится к компетенции другой дисциплины — истории общественной мысли.

В задачу истории социологии входят исследование причин и условий зарождения социологии как особой самостоятельной области гуманитарного научного знания, анализ ее теоретических и социально-культурных предпосылок, выявление закономерностей развития, периодизации, наиболее характерных особенностей в различные исторические эпохи, а также тех самобытных черт, которые эта наука приобретает в конкретно-исторических условиях отдельных стран или частей света.

Наряду с познавательной история социологии выполняет и более широкую — мировоззренческую функцию. Специалист-социолог или обществовед любого другого профиля, обращаясь к историко-научному аспекту своей науки, начинает воспринимать социальную реальность в исторических формах ее осмысления» сверяя с ними собственную позицию, и таким образом формирует и развивает свое историческое самосознание.

 

История социологии, расширяя профессиональный и обще-культурный горизонт специалиста, сложит школой научно-теоретического мышления, обогащает его знанием путей, пройденных его наукой, ее теоретических и методологических трудностей, заблуждений, поисков и решений. Знакомство с историей социологии помогает вдумчиво и осмотрительно подходить к оценке событий, не применяя мерки одной эпохи к событиям другой, не упрощая проблем, не подгоняя их под известные стереотипы.

Задача данного раздела истории социологии определяется той спецификой, которая отличает процессы становления и развития социологии в России: взаимодействие внутренних и внешних его наукой, ее теоретических и методологических трудностей, теорий, характер их усвоения на русской почве, богатой своими социально-культурными традициями, исторические судьбы идейного и теоретического наследия, творческих исканий и открытий русских социологов, вклад русской социологии в сокровищницу мировой науки.

Картина наиболее значительных событий, которыми сопровождалось становление социологии в России в XIX столетии, предполагает не только обращение к конкретным фактам историй науки, но и выявление динамики социологической мысли. Важно проследить за всеми этапами ее развития, начиная с того момента, когда складывались предпосылки перехода, науки об обществе на качественно новый уровень и создания социологии. Именно в это время в общественном сознании формируются новые социально значимые задачи, ведутся дискуссии о предмете новой науки, уточнении проблематики, поиски наиболее эффективных средств получения достоверного знания.

К концу переходного периода в России складываются первые научные школы и направления, появляются первые крупные ученые, обратившиеся к изучению преимущественно социологических проблем, составившие гордость отечественной и мировой науки. Закладываются основы будущих социологических институтов, появляются первые ростки системы социологического образования.

Приступая к изучению истории отечественной социологии, следует иметь в виду, что все перечисленные моменты не существуют обособленно, а составляют стороны единого целого— процесса развития науки во взаимопереплетении ее внутренних и внешних причин, процесса, который в России протекал весьма своеобразно и не однажды был осложнен целым рядом обстоятельств. Одной из задач истории социологии сегодня является, в частности, выяснение причин, на долгое время прервавших развитие в стране социологических исследований.

Развитие отечественной социологии в последние годы показывает, как мучительно трудно протекает ее возрождение. Сказывается утрата традиций, заложенных выдающимися социологами прошлого, недостаток в теоретических работах из-за отказа в течение длительного времени заниматься собственно со­циологической проблематикой. Начавшееся в последние годы оживление интереса к социологии проявляется в освоении до­стижений мировой науки в области прикладных исследований и активном изучении теоретических работ зарубежных авторов. Убедившись, насколько мы отстали от мирового уровня иссле­дований, отечественные социологи стараются наверстать упу­щенное, приобрести необходимые навыки в области прикладной социологии, внедрить в практику новейшие методы изучения со­циальных явлений, понимая, что без этого невозможны нор­мальное функционирование и развитие современного общества. Знакомство с теоретическими трудами социологов разных стран помогает ориентироваться в проблематике, в вопросах теории и метода, судить об имеющихся трудностях, связанных с обобще­нием эмпирического материала. Однако эти представления не могут быть полными без знания истории собственной науки. Чтобы социологи в решении своих задач находились на уровне требований сегодняшнего дня, необходимо использовать не толь­ко новейшие достижения информатики, статистики, приемы кон­кретных социологических исследований. Социолог-профессионал должен быть хорошо знаком с достижениями мировой мысли и с прошлым собственной науки.

Богатый опыт, накопленный русской наукой, идеи отечественных социологов, не получившие дальнейшего развития в тру­дах ученых новых поколений, нуждаются сегодня в тщательном изучении. Восстановление утраченных традиций, возвращение науке незаслуженно забытых имен, сохранение преемственности в развитии научного знания являются необходимыми условия­ми успешного ее развития. Выполнение этих условий — задача не только научно-исследовательских учреждений, но и системы социологического образования. С момента создания в 1989 г. социологических факультетов в университетах страны возникла острая необходимость в обеспечении студентов учебниками и учебными пособиями. Жизнь настоятельно требует совершенст­вования способов и средств изучения современного общества, разработки эффективных научных подходов к решению насущ­ных вопросов жизнеобеспечения и социально-культурного раз­вития человека. Современному социологу, в какой бы сфере об­щественной жизни он ни трудился, необходимы высокий уро­вень профессионализма, широкий общекультурный кругозор. Одной из составляющих этой суммы знаний является историко-научная и историко-культурная подготовка. Работа в этом на­правлении только начинается.

Образованный специалист не может не опираться на знание истоков своей науки, истории идей и традиций, не знать, кем и когда начиналась разработка проблем, которые, сохраняя ак­туальность во все времена, лишь изменяют свое звучание в зависимости от конкретных условий каждой исторической эпохи.

История социологии как одна из основных дисциплин учеб­ного плана социологических факультетов университетов не обес­печена необходимым минимумом учебной литературы. Настоя­щая книга сможет хотя бы отчасти заполнить имеющийся про­бел. Развитие социологии в России в охватываемый период по­лучало освещение в основном в публикациях до 1917 г. и пред­ставлено главным образом статьями в журналах и сборниках. Вышедший под ред. Б. А. Чагина в 1978 г. коллективный труд «Социологическая мысль в России последней трети XIX — на­чала XX в.» был издан мизерным тиражом и не был рассчитан на потребности сегодняшнего социологического образования.

Основу настоящей книги составил материал общего курса лекций, читаемого автором на социологическом факультете МГУ. Книга состоит из трех разделов, каждый из которых от­ражает один из наиболее важных аспектов процесса историче­ского развития социологии в России: своеобразие судеб рус­ской социологии, ее место в общем процессе культурного раз­вития и роста научного знания, ее связи с западной наукой, ее отношение к социальной действительности и т. д.; наиболее зна­чительные течения социологической мысли, теории, созданные выдающимися русскими социологами; социологическое образо­вание в России, в содержании которого отразились события, имевшие место в самой науке.

Главная цель пособия — помочь студентам-социологам по­знакомиться с наиболее существенными сторонами процесса за­рождения и развития в России научной социологии. Объем Из­дания не позволяет вместить в него все богатство содержания научной жизни за многие десятилетия. Поэтому каждый, кто пожелает дополнить представленный здесь материал и воссоз­дать во всех деталях картину происходившего, может более ши­роко использовать первоисточники — труды русских социоло­гов, а также литературу об их деятельности, исследования об отдельных течениях, школах и направлениях, выходившие у нас в стране и за рубежом. Перечень таких изданий приводит­ся в конце книги.

Если обращение к нашему учебному пособию сможет пробу­дить у читателя интерес к прошлому науки и даст импульс к дальнейшим самостоятельным занятиям, можно будет считать поставленную автором задачу хотя бы отчасти выполненной.

 

Раздел IПРЕДПОСЫЛКИ И УСЛОВИЯ РАЗВИТИЯ СОЦИОЛОГИИ В РОССИИ

 

Общественную мысль России отличает особое свое­образие по сравнению с социальными теориями Запада. Это проявилось прежде всего в том, что в течение длительного вре­мени проблемы обществоведения освещались преимущественно с помощью средств художественной литературы и публицисти­ки (что послужило поводом для выделения в истории русской социологии «публицистического» периода). Словесное творче­ство было той сферой интеллектуальной и духовной жизни, где шло активное обсуждение любых философских, политических, морально-этических и социологических проблем. Поэтому пути общественной мысли России, как и судьбы самого общества, его культуры, можно прослеживать через созданные мастерами словесного творчества художественные образы представителей русской интеллигенции — этой главной носительницы духовно­го начла. Данная Плехановым оценка русского критика Белин­ского как «гениального социолога» как нельзя лучше подтвер­ждает эту мысль [103, 1, 72]. В связи с этой особенностью рус­ской социологии стоит обратить внимание на высказанное аме­риканским автором мнение, что она — не столько создание уче­ных-профессионалов, сколько результат деятельности лидеров общественного мнения. При этом Ю. Геккер ссылается на тес­ную связь понимания задачи социологии с представлениями о том, что наиболее важно для блага народа. С этим суждением выразил категорическое несогласие Н. И. Кареев, заявив, что по крайней мере на свой счет никак не может его принять, по­скольку никогда не имел отношения к науке, являющейся пря­мым откликом на «злобы дня» [43]. Но, как оказалось, были среди русских социологов и такие, чье мнение совпадало с точ­кой зрения Геккера. Так, П. Н. Милюков считал, например, что вся история социологической мысли в России — от славянофи­лов и западников до субъективной социологии Лаврова и Ми­хайловского, а затем и объективной школы ортодоксальных марксистов (Плеханов), анархистской социологии (Кропоткин) и революционной социологии (Чернов) — показывает, что она всегда была квинтэссенцией политического мировоззрения [160, 138L Вопрос этот заслуживает дальнейшего исследования.

Возникновению в России социологии как вполне самостоя­тельной области научного знания предшествовал подготовитель­ный этап, который совпал с формированием двух широких мировоззренческих ориентаций — западнической и славянофиль­ской: с одной стороны, в это время шло активное усвоение идей великих европейских философов Канта, Гегеля, Шеллинга, Фих­те; с другой — ширилось и крепло зародившееся в самой Рос­сии идейное течение, в русле которого осмысливались истори­ческие судьбы России, ее культура и ее место в мировой циви­лизации. Оба этих явления не только оказывали заметное вли­яние на общественную мысль, но во многом определяли облик всей культуры России. Они, несомненно, наложили свой отпе­чаток и на процесс формирования социологии, который так или иначе отражал реальное разнообразие типов умонастроения и мировоззрения.

Начиная с Н. П. Грановского, обществоведы России не за­мыкались в национальные узкие рамки, стремились к синтезу идей, полемике с западной наукой Кареев это стремление к синтезу относил к числу наиболее характерных особенностей русской социологии [44, 29].

Главной особенностью начального этапа социологии России было почти одновременное зарождение здесь в середине XIX в. двух широких течений, складывавшихся на основе идей, пере­несенных на российскую почву с Запада, — позитивизма и марксизма. Оба течения выражали характерные для той эпохи общие тенденции в развитии науки об обществе. Отличительной чертой первых десятилетий, пока шло знакомство с тем и дру­гим учением, было их «мирное сосуществование» как теорий, одинаково привлекательных для образованной публики, кото­рая связывала с ними свои надежды на успех социальных пре­образований в стране.

Существенно то, что при всей самобытности русской социо­логии ее развитие в основе своей протекало в общем русле ми­рового движения, в связи с чем выдающийся русский социолог Н. И. Кареев заметил: под влиянием эволюционных идей Спенсера, Дарвина, Маркса социология пошла «по той дороге, ко­торую перед новой наукой открыл Конт» [52, 9].

К 90-м годам прошлого века положение изменилось: насту­пила полоса усиливающегося обострения отношений, которое затем перешло в резкое противостояние марксистской мысли и немарксистских течений, во многом определявшее атмосферу, царившую в обществоведении на рубеже столетий.

Событием, определившим многое в сфере общественных на­ук, стала реформа 1861 г., которая, проложив водораздел меж­ду до- и пореформенным этапами русской истории, придала оп­ределенность и даже особую заостренность проблемам экономической, социальной и духовной жизни, подспудно зревшим в российском общественном сознании. Разложение феодального строя и развитие капиталистических отношений имели своим следствием интенсивный рост буржуазно-либеральных взглядов, ослабление позиций общинного социализма, изменения и поло­жении марксистской теории, которая начинает оберегать своюсоциальную базу. Таким образом претерпевает серьезные структурные сдвиги вся социальная мысль, меняются прежние акценты, возрастает интерес к теоретическим проблемам пра­воведения, к разработке форм самоуправления, к исследованию межгрупповых и межсословных отношений. Появляется по­требность в осмыслении традиций и новаторства в условиях быстро меняющегося общества. Этим было ускорено и развитие социологии: к 70-м годам складываются различные школы и направления и начинается разработка широкого спектра социо­логических проблему

Консервативные силы общества к началу XX в., писал Ко­валевский, не воплотили в жизнь завет Конта — сделать науч­ную философию и социологию основой практической деятельно­сти (это имело место не только в России, но в известной мере и в Европе в целом). Поскольку социология призвана способ­ствовать сохранению социальной жизни, она не нужна «ликви­даторам» общества. Однако, по словам Ковалевского, усилиями его прогрессивной части удается прокладывать путь социологи­ческим знаниям, делая шаг в развитии теории и в преподавании социологии.

Первые Всемирные социологические конгрессы вызывали ог­ромный интерес у общественности, и не только в тех странах, где они проходили. Министры и президенты приветствовали лично участников конгрессов, а когда в Париже была органи­зована Высшая русская школа общественных наук, ей оказали поддержку не только социологи Франции, но и представители властей (что в значительной мере облегчило ее работу).

В России дело обстояло иначе. Здесь по отношению к социо­логии со стороны властей предержащих с самого начала сложи­лась традиция однозначно-негативного восприятия. До 1861 г. термин «прогресс» был официально запрещен (в архивных ма­териалах исследователи находят соответствующие циркуляры правительственных органов). Подвергалось гонениям и слово «эволюционизм» (особенно со стороны теологов, усматривавших в нем материалистический смысл)1.

Ковалевский вспоминал о случае с ним на границе при воз­вращении на Родину. Жандарм обратился к нему со словами: «Нет ли у Вас книг по социологии? Вы понимаете... В России это невозможно» [66]. Это происходило в начале XX столетия.

При учреждении кафедры социологии при Психоневрологи­ческом институте в 1908 г. министр народного просвещения Шварц заявил на приеме, что социология — предмет, который компрометирует учебное заведение, и отказывается удовлетво­рять ходатайство Совета института. Термин «социология» не принято было использовать в преподавании этой дисциплины, поэтому подыскивались разного рода синонимы, что позволяло избежать запрета властей на введение в программы учебных заведений этой дисциплины.

Одной из характерных особенностей социологии России был односторонний характер ее связей с наукой Запада. Дело в том, деятельность русских социологов оставалась практически неизвестной западным ученым. О научной жизни в России на Западе узнавали, как правило, из личного общения. В какой-то мере знакомству с работой русских социологов способствовал журнал«La philosophiepositive», издававшийся во Франции Г. Н. Выбуровым и Э. Литтес конца 60-х годов. Его читали России, хотя ввоз журнала до 1881 г. был запрещен. На его страницах публиковались в числе прочих статьи о положении в России, об общественном и литературном движении в стране (и том числе и на такие темы, как пьянство в России, пролета­риат н России, русский коммунизм). Что же касается русских сои пологов, то к их чести следует сказать, что любые достиже­ния европейской мысли сразу же становились предметом внима­тельного изучения и квалифицированной научной критики. Не­смотря на цензурные трудности, основные работы практически всех известных западных социологов переводились на русский язык и с серьезными научными комментариями издавались в России. Характерно, что при этом социологи в начале XX в. ис-язык и с серьезными научными комментариями издавались в восполнять его реферированием на страницах прессы новейших западных работ. Самым большим энтузиастом этого дела был П. Сорокин, перу которого принадлежит большое количество рефератов и рецензий на книги и статьи но социологии, соци­альной психологии, философии.

Без систематического ознакомления социологов России с мировым опытом вряд ли были бы возможны их крупные успехи (а они были, и, к сожалению, многие из них остаются и сегодня неизвестными, не оцененными по заслугам отечественной и ми­ровой научной общественностью). «То, что делается в России по части науки и философии, — с большой горечью писал в 1916 г. Н. И. Кареев, — кроме, пожалуй, естествознания, оста­ется большею частью неизвестным или очень мало известным на Западе». В двух трудах западных историков, которые перед этим пришлось рецензировать Карееву, «даже имена С. М. Со­ловьева и В. О. Ключевского блещут своим отсутствием» [43].

Для объективной оценки вклада русской социологии пред­ставляет интерес замечание П. Сорокина о сходстве многих теорий русских ученых — Лаврова, Михайловского, Кареева, Лесевича, Чернова и других приверженцев психологического подхода — с теориями Уорда, Тарда, Гиддингса и других за­падных социологов. У Михайловского и Лаврова, по словам Сорокина, критика социал-дарвинизма, органической школы, психологической теории социальных факторов присутствовала уже тогда, когда европейская и американская социология де­лала еще первые свои шаги.

Однако неверно утверждать, что все русские социологи ос­тавались незнакомыми Западу. Там знали отдельных авторов,таких, как Я. А. Новиков, Е. В. де Роберти, длительное время живших в Европе и издававших свои труды на французском языке (парадоксально: один из основных трудов де Роберти был издан в России в переводе с французского языка); знали и выдающегося русского социолога М. М. Ковалевского, правда, не как автора социологических трудов, а как историка.

И даже когда к началу XX в. русские социологи-позитиви­сты вышли на передовые рубежи мировой науки по своим ус­пехам в разработке фундаментальных проблем социологического знания, по участию в работе международных социологических организаций, положение мало изменилось. Характерно, что та­кое уникальное и значительное (хотя и кратковременное) пред­приятие, каким была Высшая русская школа общественных на­ук в Париже, объединившая цвет научных сил России, не смог­ло достаточно широко раздвинуть занавес, скрывавший русскую социологию от внешнего мира. Изоляция, односторонний харак­тер связей с европейской наукой, традиционно существовавшее в стране негативное отношение к ней со стороны властей, кото­рые не только не были заинтересованы в развитии социологии, но всячески противодействовали изданию у себя или-проникновению из-за границы социологической литературы, — все это при­вело к тому, что социология в России длительное время разви­валась лишь как область индивидуальных усилий отдельных энтузиастов. Это нисколько не снижало высокого уровня ис­следований. К концу XIX — началу XX в. социологами России велась интенсивная разработка того же круга проблем, которы­ми занимались западные социологи: рассматривался вопрос о предмете социологии, о ее принципах, методах, понятийных средствах, о взаимоотношениях социологии с другими науками, особенно с психологией, исследовались формы социального по­ведения, социальная структура общества и многое другое. Боль­шое место занимал критический анализ принципов классическо­го позитивизма, шли интенсивные поиски новых путей и средств исследования социальных явлений. На волне критики позити­визма возникали новые школы, шли дискуссии по многим акту­альным проблемам обществоведения. Намечалось все более жесткое размежевание всех направлений с марксистской мыс­лью, и здесь с особой силой проявлялись и своеобразие рус­ской социологии, и специфика социальных условий, в которой она развивалась.

Каждый этап в истории социологии отличался своими осо­бенностями, так или иначе отражавшими социальные, экономи­ческие и культурные реалии страны. На развитие русской со­циологии огромное влияние оказала идея социализма, получив­шая в России особое звучание и оригинальное развитие. Впер­вые к этой идее обратились славянофилы, связывавшие с ней надежды на лучшую форму организации общественной жизни, мечту об экономическом устройстве сельской и ремесленнойпромышленности на основе сочетания христианской идеи с по­требностями материального существования.

В то время, когда идея социализма стала предметом актив­ного обсуждения широкими кругами российской общественно­сти, европейское социалистическое движение только начинало обретать практическую и научную почву. Один из современни­ков и очевидцев этих событий, литературный критик и историк П. В. Анненков, хорошо знавший атмосферу западноевропей­ских стран, отмечал, что тезисы этого юного («воюющего») со­циализма производили на публику впечатление оглушающее и ослепляющее, гораздо более сильное, чем системы Сен-Симона и Фурье. Дело было отнюдь не в их логической неотразимости и не в их внутренней правде, а в том, что «они возвещали ка­кой-то новый порядок дел и как будто бросали полосы света в темную даль будущего, открывая там неизвестные, счастливые области труда и наслаждения, о которых всякий судил по впе­чатлению, полученному в короткое мгновение той или другой из подобных вспышек» [2].

Идеологи европейского движения (это было время молодого Маркса) занимались поисками наиболее приемлемой доктрины социализма. При этом взгляды их часто расходились соль сильно, что порождали резкие споры и столкновения. Люди пы­тались найти такой тип рабочей общины, который мог бы спо­собствовать действительному достижению цели. А поскольку в основе всех споров лежали трудности экономического характе­ра, то поиски средств их разрешения и в сфере умов, и в прак­тических областях приобретали всеобщий характер. В слабо подготовленных головах людей идеал социализма засорялся нагромождением массы нелепостей, в результате чего все рож­давшиеся во множестве теории социализма оказывались весьма далекими от науки. К теориям утопическим Маркс, как извест­но, испытывал насмешливо-негативное отношение (он называл их «бараньим» социализмом — socialismmoutonier).

Русские мыслители по-разному восприняли идею социализма. Для историка Н. Т. Грановского она представлялась болезнью века, которая опасна тем, что «не ждет и не ищет помощи ни­откуда». В. Г. Белинский и А. И. Герцен, напротив, надеялись, что из пепла старой цивилизации Европы, подобно фениксу, ро­дится новый порядок вещей, который будет венчать собой пери­од ее тысячелетнего развития. Занимавшиеся текущими вопро­сами и критикой современной жизни западники, в отличие от своих оппонентов-славянофилов, не имели какого-либо ясного идеала гражданского существования. Идеал славянофилов был связан с положительным образом народной политической муд­рости, роль которой неуклонно повышалась. Благодаря этому в поле зрения русской интеллигенции (затем и теоретиков обще­ственного развития) попадает совершенно новый предмет — народ. Многие передовые люди России в середине XIX столетия были охвачены утопическими представлениями о возможностиперехода страны к социализму через преобразование общины с ее коллективистской сущностью. Теоретические основы народ­нической концепции социализма и путей его достижения в ус­ловиях России были разработаны А. И. Герценом, видевшим в русских крестьянах «истинных носителей социализма, прирож­денных коммунистов, в противоположность рабочим стареюще­го, загнивающего европейского Запада, которым приходится лишь искусственно вымучивать из себя социализм» [85, 18, 542]. Эти взгляды были заимствованы у Герцена Бакуниным, а у Бакунина — Ткачевым (на что указывал Ф. Энгельс).

В России, считал, например, Ткачев, победа революции1 бу­дет легкой — в ней нет ни пролетариата, ни буржуазии. Рус­ский народ — в известном смысле народ избранный и таким делают его артельная форма труда, общинная собственность на землю. К социалистической революции он придет раньше, чем это может случиться на Западе, и установит у себя тот Общест­венный строй, о котором мечтают социалисты Западной Евро­пы. Познакомившись с этими рассуждениями, Ф. Энгельс на­звал их «сверхребяческими» и заметил: идеологу русского на­родничества необходимо еще учиться азбуке социализма [85, 18, 541]. Такая наивность в вопросах революционного процесса таила в себе опасность исторического авантюризма.

К 60—70-м годам народничество стало массовой формой идеологии. Представители разных течений народнического дви­жения без особого труда достигали взаимопонимания в оценке ключевых социальных проблем. Их представления совпадали в главном: стране необходимы революционные преобразования. Поэтому и идеалистически мыслящие Лавров и Михайловский и тяготевший к материализму Ткачев в своих теориях отстаи­вали право личности на социальную активность, а в понимании прогресса решающее значение придавали общественному идеа­лу. Движение всех народнических групп шло под общим лозун­гом «Земля и воля». Различия же проявлялись прежде всего в представлениях о средствах достижения цели: Лавров считал главным средством пропагандистскую работу интеллигенции в народе, Бакунин — крестьянские бунты, Ткачев — активные действия революционеров-профессионалов «революционного меньшинства».

К 70-м годам стало обнаруживаться, что представления о социализме, основанные на идеализации патриархальных отно­шений, на вере в легкость победы социализма именно в Рос­сии — стране особых традиций, далеки от научности. Оказа­лось, что эти внешне привлекательные концепции лишены от­четливого видения цели и путей к ней, понимания движущих сил развития общества, его социальной структуры.

Бесперспективность этих взглядов подтверждалась всем дальнейшим ходом событий, особенно когда к 90-м годам рус­ские социалисты были охвачены спорами по вопросу о том, должна ли Россия пройти в своем развитии (и если да, то вкакой мере) стадию капитализма, прежде чем она придет к установлению социалистического строя. Лавров относился к этим спорам как к спекулятивным словопрениям, ибо был убеж­ден, что социалисты России способны одним ударом покончить со всеми бедами: уничтожить крепостничество, самодержавие и капитализм. Он верил лишь в общину и крестьянскую социали­стическую революцию. Таким образом, субъективный характер этих построений стал очевидным в ходе практики, показавшей, что в конце концов при всем различии форм и средств они не­избежно приводят к одному результату — идейному и органи­зационному кризису.

Последние два десятилетия XIX в. отмечены усилением ли­берального крыла народнического движения, действия которого приобрели особую известность в связи с теорией «малых дел» (Я. В. Абрамов, С. Н. Кривенко), использовавшейся для обос­нования реформистской программы и определившей оппортуни­стическую позицию народников по отношению к самодержавию. Отношения между народниками и марксистами вступили в ста­дию открытой конфронтации. В этой идейной борьбе вопрос о природе социализма и путях его достижения был одним из главных. Марксисты выступали против ложной утопической ос­новы народнических теорий вульгарного крестьянского социа­лизма, в которых за теорию выдавались неосуществимые поже­лания «вроде уравнительности землепользования при сохране­нии господства капитала» [78, 13, 144]. Социализм был пред­ставлен здесь как понятие внеклассовое. Крестьянство рассмат­ривалось как наиболее многочисленный и самый активный эле­мент в революции, противостоящий рабочим. В. И. Ленин на­стаивал на том, что подобная трактовка социализма реакцион­на по своей сути.

Предпосылки социализма усматривались народничеством в общинных формах деревенской жизни — кооперации, артели. Они идеализировали общину, придавая этому понятию абсолют­ный смысл. Веря в возможность перехода к социализму через развитие общинных форм, идеологи народничества не замеча­ли, что тем самым они не только не способствовали укреплению общинности как основы социалистических преобразований, а, напротив, подталкивали ее к разрушению [78, 9, 19]. Стреми­тельное развитие в деревне капиталистических отношение раз­веивало последние иллюзии относительно общины как предпо­сылки социализма [7, 191].О

Особое место в русской социологии занимает тема интелли­генции. Она традиционно разрабатывалась всеми поколениями социологов разных направлений. Начиная с писаревского опре­деления интеллигенции как «мыслящего пролетариата», а затем ее трактовки в субъективной социологии как внесословной, над­классовой, социально однородной группы, обладающей специ­фическими духовными качествами и призванной выполнять особую миссию в движении общества к прогрессу, эта тема была одной из основных в русской социологии. Учение Лаврова о «критически мыслящей личности» явилось первой развитой фор­мой самосознания русской интеллигенции. За этим последовали поиски новых подходов: интеллигенцию рассматривают то как особый общественный класс (Е. Лозинский), то как религиоз­но-культурологическую категорию («Вехи»). Появляется аспект, связанный с взаимоотношениями интеллигенции с другими груп­пами и слоями общества. Таким образом формируется пробле­ма «интеллигенция и классы», и все более четкие очертания приобретает исследование социальной структуры общества. Со­циологи, представлявшие самые разные направления, обраща­ются к изучению классовых отношений, выяснению их природы и их роли в истории.

Проблема интеллигенции и социальной структуры общества неразрывно связана с вопросами экономической жизни, вызы­вавшими глубокий интерес у русских социологов начиная с 60-х годов XIX в. Исследования экономической стороны народной жизни, научные дискуссии о влиянии общественной среды па благосостояние людей, статистические разработки были широко распространены. Переведенный на русский язык и изданный в России 1-й том «Капитала» К. Маркса сразу стал библиографи­ческой редкостью. В изданиях 70—80-х годов широко представ­лены труды социолога и экономиста Н. И. Зибера и других ис­следователей экономических сторон быта разных сословий Рос­сии. На рубеже столетий наблюдается заметное повышение ин­тереса к политической истории. В работах социологов того вре­мени и сегодня можно найти немало поучительного.

Крупный блок проблем был связан с исследованием природы и институтов власти. Тщательному анализу подвергались история права, сущность бюрократии, виды государственного уст­ройства и другие явления и состояния общественного порядка, имевшие место в истории разных обществ. В фокусе социологи­ческих исследований оказались явления солидарности (интегра­ции) социальных групп, состояния конфликта (борьбы) между ними (А. И. Ковалевский, Л. И. Петражицкий).

Усиление интереса к политической истории Европы, в част­ности к истории демократий, начиная с эпохи античности, сти­мулировалось потребностью поисков наиболее приемлемого для России политического идеала и в конечном счете желательного режима власти. Характерен разброс мнений историков и социо­логов о преимуществах того или иного политического устройст­ва общества. Если Виппер — твердый сторонник демократии — считал монархию реакционной сказкой, то идеал его старшего современника Ковалевского — «народная монархия». А оценки, которые дал Р. Ю. Виппер Платону и Аристотелю, наделавшие много шума среди ученых, сохраняют свою значимость для со­циолога и сегодня, поскольку тесно связаны с проблемой отно­шения интеллигенции к политике и с выяснением природы охло­кратии [22]. В полемике с немецким историком Моммзеном повопросу об исторических корнях демократии Виппер отстаивал взгляд на монархию как на плод реакционной политики рим­ской олигархии. Моммзен же в той форме монархии, которая родилась в Риме, видел прямую наследницу демократии, что давало ему повод утверждать, что между монархией и демо­кратией существует определенное единство.

В эти же годы идет активное изучение природы бюрократии, исследуются эмбриональные периоды ее развития в Пруссии, Франции, Англии, ее наиболее характерные черты, культурно- историческая миссия («идеи порядка, примиренные со свобо­дой»), возможные формы дальнейшего развития [41].

Задолго до начала первой мировой войны (90-е годы) со­циологи обращаются к проблемам войны и мира (Л. Комаровский), которые затем, на более позднем этапе, уже в период начавшейся войны и после ее окончания, найдут серьезное про­должение в творчестве П. А. Сорокина.

Одной из наиболее широко обсуждаемых на рубеже столе­тий становится тема социального прогресса, давно занимавшая умы историков и философов (Тюрго, Кондорсэ, Кант, Гердер,Сен-Симон, Конт). В русле традиционной позитивистской про­блематики обсуждается принцип постепенности развития. Тща­тельному анализу подвергаются переходные стадии развития общества, отношения между старой и новой эпохой, законы их смены, сосуществования и переплетения старого и нового. Эти идеи проверяются на конкретном материале таких явлений, как движение народных масс, или исторических событий (Париж­ская коммуна). Рабочий вопрос, теория социализма, проблема экономического начала в жизни общества, содержание классо­вых интересов и характер сдвигов, происходящих в обществен­ном сознании, — эти и другие проблемы разрабатываются на основе применения принципа постепенности развития.

На общий ход развития социологии не мог не оказать своего влияния охвативший весь европейский мир кризис культуры, который имел огромное многообразие проявлений. В философии и социологии получила развитие школа «естественного» права, представители которой (И. В. Гессен и др.) настойчиво подчер­кивали свои идеалистические позиции и открытое неприятие всего, что они выражали термином «вакханалия материализма». Часть философов противопоставляют материалистическим уче­ниям концепции «нравственного идеализма», развиваемые в традициях Ланге, Наторпа и др. (П. И. Новгородцев, назвав­ший свою доктрину «системой нравственного идеализма», ут­верждал, что поворот к идеализму всегда предшествует соци­альному прогрессу).

В правоведении под лозунгом отрицания принципов класси­ческого позитивизма объявляется «борьба за идеализм» и на­чинается поход против историзма и социологизма в обществен­ных науках. В центр исследований выдвигается проблема дол­женствования, ее предлагается изучать на основе априорных установок нравственного сознания. Вопросы нравственности рас­сматриваются как самостоятельные и независимые от любых исторических и социологических предпосылок. В среде «легаль­ных марксистов» наблюдается отход от материализма, сопро­вождаемый критикой основ исторического материализма. Уси­ление идеалистических настроений четко прослеживается в ра­боте прессы, в поведении ученых. Так, Московское психологи­ческое общество, созданное в свое время на позитивистской ос­нове Ковалевским и Тимирязевым, начинает, к огорчению своих основателей, эволюционировать в направлении идеализма и анти позитивизма. На позиции откровенного идеализма перешли Н. Я. Грот, Б. Н. Чичерин. Последний открыто провозгласил лозунг борьбы против позитивизма, материализма и социализ­ма. В этих условиях раздавались призывы изучать социальные явления с точки зрения «вечной» этической проблемы. «Постро­ение философской этики как высшего судилища всех человече­ских стремлений и деяний есть, может быть, важнейшая задача современной мысли», — писал в эти дни Бердяев [110, 91—92]. Тот духовный тупик, в котором оказалась культура, был вызван действием в общественной жизни крайне сложных, противоре­чивых тенденций. Известный историк Р. Ю. Випер отмечал «упа­дочнический характер эпохи, ее маразм, отсутствие ясных пер­спектив и идеалов, кризис идей, безуспешность поисков новых ценностей, возрождение давно забытого, казалось бы, давно преодоленного в искусстве, философии, в исторической науке: откровенного идеализма, религии, мистики, символизма, телеологизма, отрицание закономерности и прогресса».Шлооплевы­вание просветительских идеалов демократической общественной мысли [цит. по: Сафронов Б. Г. Историческое мировоззрение Виппера. 1976. С. 146].

Однако в серьезной науке сохранялся интерес к истории культуры, что служило показателем роста ее самосознания. Продолжалась работа по уточнению предмета социологии и ха­рактера ее отношений с другими науками. В. О. Ключевский подчеркивал наличие органической связи между историей и со­циологией: видя в истории истоки «общежительной» природы человека, он считал знание истории необходимым для уяснения общих условий существования человечества.

Изучение проблем теории и истории социологии продолжа­лось в русле традиционной постановки вопросов о ее предмете, методах и задачах. Оно предваряло и подготавливало начав­шийся в 80—90-е годы процесс институционализации социоло­гии. Обсуждался вопрос о соотношении монизма и плюрализ­ма, реализма и номинализма, эволюционизма и функционализ­ма и др. Активизироваласькритика теоретических основ социо­логии, пересматривались гипотезы, теории, эмпирические ре­зультаты, особенно в плане сравнительных характеристик (П. И. Новгородцев, Л. И. Петражицкий и др.); социологи за­метно тяготели к теоретическому синтезу (М. М. Ковалевский).

К началу XX в. многое в русской социологии определилось: большую ясность приобрела общая картина отношений между отдельными направлениями; по мере преодоления кризисных яв­лений происходили значительные изменения в классической по­зитивистской доктрине. Приверженцы позитивизма вновь под­твердили свою верность основополагающим принципам учения Конта, идеям его последователей Милля и Спенсера, но при этом определили задачи социологии в новых исторических ус­ловиях.

В это время началась широкая систематическая разработка социологических проблем на психологической основе, ставшая ведущей тенденцией в мировой науке. В России этот процесс совпал с началом реформ, с усилением в обществе либеральных настроений. Позиции психологизма разделяли представители разных направлений в социологии. Михайловский, Кареев, де Роберти, Хвостов, Петражицкий, Сорокин много сделали для внедрения психологического подхода в социологию. Глубокая психологическая трактовка социальных явлений отличала ис­следования видных правоведов Коркунова, Новгородцева, Кистяковского. Даже декларировавший свою непричастность к психологизму (как направлению) Ковалевский признавал, что настало время, когда социологические исследования не могут оставаться без привлечения психологического материала [65, 1, 25]. А сто работа о государстве (после событий 1905 г. в Рос­сии) свидетельствует о понимании автором тесной связи между социологией и психологией. Трактовка будущего государства здесь основывается на идее расширения «замиренной сферы», что возможно лишь благодаря присущей человеку психологиче­ской особенности — склонности соглашаться с властью над со­бой тех, кто якобы наделен магической способностью управлять природой (т. е. с властью выдающихся личностей).

Увлечение психологическим подходом, естественно, могло сопровождаться его абсолютизацией. Это можно наблюдать в творчестве Кареева, де Роберти и других социологов, в их трак­товках общества как системы сложных взаимодействий, лежа­щих в основе образования «надорганической среды».

Конец века был отмечен бурным ростом психологических: исследований. Социологи выдвигают на первый план «цельную человеческую личность», «физико-психическую особь», субъек­тивные желания, побуждения и т. п. В России в это время ра­ботает целая плеяда ярких ученых-психологов: Н. Я. Грот, М. М. Троицкий, Г. И. Челпанов. Петражицкий и молодой Со­рокин склонны были свести социологию ксвоего рода психо­социологической или прикладной медицине. Бессодержательным «системам морали» Сорокин предпочитал рациональную соци­альную политику, которая будет выполнять функции «индиви­дуальной и общественной этики как теории должного поведе­ния» [135, 1, 42—43] и которая будет «системой рецептуры», указывающей точные средства борьбы с социально-психологическими болезнями, рациональных реформ во всех областях жизни.

Всех представителей психологического направления объеди­няло отрицательное отношение к идеологии марксизма, кото­рый, по их мнению, из-за экономической стороны игнорирует все другие моменты в человеческом существе. Кареев и другие приверженцы психологизма считают, что явления экономичес­кой жизни необходимо объяснять через анализ психических свойств людей. Для Кареева, видевшего в обществе «агрегат психически взаимодействующих индивидов», экономическая жизнь определяется волевыми процессами.

Дедуктивный подход к социальным процессам, сводивший все их многообразие к объяснению на основе заранее сконстру­ированной гипотезы, начинал создавать помехи, что послужило поводом для усиленной критики монизма в социальном позна­нии. В связи с этим принимает отчетливые формы идея единого генетического ряда как объяснительного принципа при обследо­вании эмпирических различий культурно-исторических фактов. Начинает постепенно формироваться база для развития направ­ления генетической социологии.

В это же время продолжается интенсивная разработка про­блемы социального прогресса. Ей был специально посвящен первый том сборника «Новые идеи в социологии» [1913]. Да­леко не случаен факт совпадения словесных формулировок на­званий работ о судьбах России и европейской культуры: «Усло­вия прогресса», «Что такое прогресс?» и т. п. В обзоре теорий и основных проблем прогресса, предпринятом П. Сорокиным [124], выделены наиболее распространенные типы постановки задач и их решений, дана их классификация в соответствии с критерием прогресса. Тесно связано с этой областью исследо­ваний повышение интереса к проблемам философии истории, исторического мировоззрения, теории социального процесса, вопросу о путях развития исторической науки. В основе их раз­работки лежало контовское деление всемирной истории на три стадии. П. Н. Милюков предложил в развитие идеи Конта раз­личать понятия «позитивист» и «контист», поскольку Конт не только дал схему изучения истории, но и основал научное на­правление этой работы. Его теория трех стадий, считает Милю­ков, позволяет на основании сравнения национальных историй вывести общий социальный закон [87, 74]. Кроме того, она мо­жет помочь сформулировать концепцию чередования наций, по­казав «начало, середину и конец каждой из них» и развивая да­лее учение Д. Вико о corsi е ricorsi (о циклах), т. е. о вечном круговороте в истории человечества, который Милюков в своей теории противопоставляет «ходячей аксиоме бесконечного про­гресса» [87, 75].

Заметное влияние на развитие социологии в России оказала и дискуссия по методологии исторического познания, имевшая место в европейской науке в конце XIX в. В центре ее был вопрос о природе исторического знания и характере отношений между теорией и методом. Борьба за «новую историческую на­уку», провозглашенная германским историографом К. Лампрехтом, автором «Истории Германии», корнями своими уходила в предшествующие десятилетия¹ и была главным образом на­правлена против традиционных методов в историографии с це­лью преодоления материалистического подхода к истории. Ан­тимарксистская направленность этого движения была в равной мере присуща как западным, так и российским историкам.

_____________________________________

 

Для понимании процессов, происходивших в социологии, представляет интерес замечание, сделанное Б. Г. Сафроновым, что уже в 40—60-е годы прошлого века в исторических исследованиях появился социально-экономи­ческий аспект, а создание в 60—70-е годы «новой исторической» школы в политэкономии заметно повлияло на ориентацию исторических исследований (в частности, появляется тенденция к психологизации социальных отноше­ний, усилению культурологического аспекта исторических исследовании и др.) [117].

 

В последнее десятилетие XIX в. начинается разработка рус­ской наукой историко-культурной проблематики, что способст­вовало формированию предмета новой дисциплины — истори­ческой социологии. Ее задачу В. О. Ключевский определял сле­дующим образом: постижение строения общества, характера тех сил, которыми создается и направляется человеческое общежи­тие. Все же, что связано с исследованием процесса накопления опыта, знаний, формирования потребностей, привычек и созда­ния жизненных удобств, относится к компетенции истории куль­туры и цивилизации [59].

К началу XX в. устанавливается в целом единое понимание предмета социологии как особого рода синтетического знания, восходящего к Платону и Аристотелю и получившего в предше­ствующем столетии систематическое развитие в форме теории, основанной на фактах и цифрах и располагающей своим набо­ром средств и приемов исследования. Состоявшийся в 1912 г. конгресс Международного социологического института зафик­сировал положение, согласно которому социология представля­ет собой особую научную дисциплину, призванную синтезиро­вать конкретное знание и определять причины и ход прогресса человечества. Как отмечалось на конгрессе, социология есть сила на поле практической жизни, направленная на сплочение государства и установление прочной социальной гармонии [66].

В то же время в определении предмета социологии специа­листами не было достигнуто единство: одни видели в ней науку об особом объекте, который не изучается ни одной другой нау­кой; другие — особую форму синтеза и систематизации резуль­татов специальных наук об обществе; третьи — форму знания об общих свойствах социальных явлений. Так, П. А. Сорокин, например, замечал, что социологию можно сравнить с общей биологией, которая своим существованием не мешает свободно­му развитию анатомии, физиологии, эмбриологии, морфологиии других областей биологии. Все многообразие этих точек зрения опиралось на контовское понимание предмета социологии и ее отношений с другими науками. Большинство социологов ни чала века видели задачу социологии в определении сущност­ных признаков общества, в исследовании происхождения и за­кономерностей развития любых социальных явлений, особенно­стей их статики и динамики, условий существования общества и важнейших фаз его развития.

 

ИНСТИТУЦИОНАЛИЗАЦИЯ СОЦИОЛОГИИ

В конце XIX в. на Западе начинается процесс институционализации социологии. В этом процессе по традиции лидирует Франция. Идея создания… К концу столетия Европа — от Парижа и Лондона до Бер­лина, Вены и Рима —… В России процесс институционализации шел с некоторым отставанием: первая кафедра социологии открылась лишь в1908 г. в…

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБРАЗОВАНИЕ

Выдающийся русский ученый, историк, социолог Н. И. Кареев рассматривал процесс социологического образова­ния как исторически обусловленное явление,… По возможностям «встречи между собою» отдельных общест­венных наук с… Начало систематического социологического образования в разных странах относится к последним двум десятилетиям…

ВЫСШАЯ РУССКАЯ ШКОЛА ОБЩЕСТВЕННЫХ НАУКВ ПАРИЖЕ

Парижская школа возникла благодаря усилиям крупнейших ученых-социологов позитивистского направления. Задумана она была как своего рода… К моменту организации Парижской выставки правительствен­ными и частными… Ковалевский сообщает сведения о деятельности ряда других фондов, на средства которых в Америку приглашались…

Раздел IIНАПРАВЛЕНИЯ РУССКОЙ СОЦИОЛОГИЧЕСКОЙ МЫСЛИ

ПОЗИТИВИЗМ

Позитивизм в России был первым большим и влиятельным учением с момента основания социологии до начала XX столе­тия. Он дал отечественной и мировой… Основным пафосом интеллектуальной жизни России была «ера в науку, в… К моменту зарождения на Западе позитивистского учения в России была уже хорошо подготовленная почва для его…

НЕОПОЗИТИВИЗМ

'По мере того как изменялась сама действительность и шло непрерывное нарастание массы эмпирического материала (ана­лиз которого требовал… К концу XIX в. назревают серьезные преобразования пози­тивистской доктрины. К… Течение этого исподволь протекавшего процесса прослежива­ет в своих работах Е. В. де Роберти, с именем которого…

СУБЪЕКТИВНАЯ ШКОЛА

Субъективная школа является, по выражению Геккера, специфически русским направлением в социологии, наибо­лее отчетливо выразившим… В трудах основателей субъективной школы, прежде всего в произведениях… По теоретическим установкам и методологическим принци­пам субъективная школа представляет собой русский вариант…

МАРКСИСТСКАЯ СОЦИОЛОГИЯ

Унаследовав принципы гегелевской диалектики и материа­листические положения философских и экономических учений, марксистская мысль первые свои шаги… Воспринятый у Гегеля диалектический метод служил сред­ством вытеснения… Вопрос о критике учения Маркса — особый предмет; он не может быть охвачен рамками настоящего издания. Существует…

НЕОКАНТИАНСТВО

Появление неокантианства связано с интенсивным развитием науки, трудностями философского истолкования но­вейших открытий. Обратив внимание на… В России неокантианство начиналось с разработки общих проблем логики и… Возрождение интереса к Канту в европейской мысли отме­чалось уже в 60—70-е годы XIX в. Под лозунгом «назад к Канту»…

РЕЛИГИОЗНАЯ ФИЛОСОФИЯ

Начало XX в. в духовной жизни России было ознаме­новано появлением сильной религиозно-философской школы, идеи которой восходят к концепциям таких… Направление русского религиозного идеализма объединил в своих рядах ярких… Знакомство с деятельностью религиозных философов нача­ла века требует знания общей обстановки в российском обще­стве,…

Раздел III СОЦИОЛОГИ РОССИИ

НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ ЗИБЕР (1844—1888)

 

Среди социологов, открывающих первую страницу в истории русской социологии, Н. И. Зибер представлял маркси­стскую мысль¹. Все знавшие Зибера отмечали его редкостную эрудицию, глубокий теоретический ум, яркий талант исследова­теля экономических сторон народного быта, бескомпромиссность и честность в служении истине. Его работы по теории ценности и капитала были признаны современниками непревзойденными в России и на Западе.

Зибер был известным публицистом, сотрудничал в ради­кальных и либеральных изданиях 80-х годов. Профессор кафед­ры политической экономии и статистики, он начинал свой путь в науку в конце 60-х годов как последователь Конта и Милля. Опираясь на позитивистские принципы социальной статики и со­циальной динамики, он исследовал экономические стороны быта населения России. В 1868 г. организовал Киевское потребитель­ское общество. По окончании Киевского университета получил степень магистра за диссертацию, посвященную теории ценно­сти и капитала классика английской политической экономии Давида Рикардо². Анализ трудов Рикардо завершился логиче­ским переходом к трудам Маркса — мыслителя, развивавшего идеи великого экономиста и положившего их в основу своего учения. На основе детального изучения обеих теорий Зибер об­наружил наличие между ними преемственных связей (факт, усиленно замалчивавшийся экономистами того времени — про­тивниками Маркса).

____________________________________

^[1] В литературе укоренилось ошибочное представление, что первым уче­ным-марксистом в России был Г. В. Плеханов.

² Первая публикация работы Зибера о Рикардо — статья «К учению о ренте» — относится к 1870 г.; ей предшествовало издание книги, посвя­щенной исследованию потребительских обществ [39].

 

Широко образованный ученый-социолог, Зибер создал серию исследований по самым разным социально-экономическим, эко­номико-статистическим, историко-научным проблемам, где тща­тельному изучению подвергнуты общественные, хозяйственные и правовые институты не только России, но и ряда стран Евро­пы и Азии. Он много занимался историей русской общины, большое внимание уделил вопросам теории и истории социо­логии.

В 1875 г. Зибером была составлена программа для собирания сведений об условиях жизни и быта населения России, ко­торая оказала серьезное влияние на развитие земской статисти­ки, делавшей в 70—80-е годы первые шаги. В преамбуле нашли отражение понимание Зибером задач и принципов социологи­ческих исследований: «дать, по возможности, цельный свод во­просов, относящихся к определению фактического, а не при­мерного только, бюджета той или иной группы народонаселе­ния. Так как основными элементами подобного бюджета явля­ются производство и потребление предметов жизненных потреб­ностей, то систематическое изучение этих двух процессов в их взаимодействии должно доставить нам все данные для нравст­венного суждения об экономическом положении общества» [37].

Литература о Зибере крайне скудна. В свое время были опубликованы в виде брошюр краткие очерки его жизни и дея­тельности. Кроме того, различного рода фактические данные, критические отзывы, сведения о полемике Зибера со своими оп­понентами и другие разбросаны по статьям и монографиям, по­священным другим ученым и другим проблемам. Все они пуб­ликовались в последней четверти прошлого века. Выявить эти сведения, для того чтобы составить более или менее полное представление об ученом, — задача сложная и трудоемкая. Н. И. Зибер — яркий пример того, как подчас легко и бездум­но потомки предают забвению людей, много сделавших для блага народа. Широко известный, всеми уважаемый ученый, признанный авторитет в социологии 70—80-х годов, он оказал­ся прочно забытым уже к концу столетия. Бурные события пе­реломного времени, новые веяния в общественной жизни, свое­образие того пути, по которому к этому времени пошло разви­тие марксистской мысли, привели к тому, что идеи зачинателей этих преобразований не были созвучны настроениям меняюще­гося общества. О Зибере вспомнили много времени спустя лишь экономисты, переиздавшие уже в советское время его труды 136].

Зибер-социолог и по сей день не известен специалистам; даже его не утратившую практической ценности программу ус­пели забыть к концу века. К совещанию российских статисти­ков (1903) она была переиздана как библиографическая ред­кость. Самое же удивительное состоит в том, что его довольно рано перестали вспоминать марксисты, несмотря на то что-»он был первым, кто начал приобщать отечественных ученых к ев­ропейским марксистским традициям, многое сделал как попу­ляризатор и комментатор трудов Маркса, с университетской кафедры знакомил студентов с их содержанием, создал один из первых марксистских кружков в Киеве (1870).

Михайловский, Плеханов и многие другие ученые, принад­лежавшие по своим убеждениям к разным общественным тече­ниям, лично знавшие Зибера, уважали его за его человеческие качества и высоко ценили его труды. Маркс, который также был лично знаком с Зибером (он и Энгельс встречались с Николаем Ивановичем в Лондоне в 1881 г.), следующим образом ото­звался о его ученых занятиях: «...еще в 1871 г. Н. Зибер, про­фессор политической экономии Киевского университета, дока­зал, что моя теория ценности, денег и капитала является не­обходимым развитием учений Смита и Рикардо.

Что является неожиданным для западного европейца при чтении его ценного труда — это последовательная выдержан­ность теоретической точки зрения» [85].

Социологические работы Зибера отличаются большим раз­нообразием тем, что делает их довольно полным отражением социально-экономического положения России того времени, ма­териальных и духовных запросов различных слоев населения. Зибер обращался к изучению процессов развития кооперации в условиях преобладания мелких крестьянских хозяйств. Его интересовали решение квартирных проблем в больших городах, влияние бедности на прогресс в обществе. Все эти процессы подвергались им детальному изучению.

В творчестве Зибера-социолога получили разработку и вопросы теоретического характера, ряд проблем методологии, ко­торые он рассматривал в связи с выяснением характера взаимо­отношений между социологией и этнографией, социологией и статистикой. Как многие крупные ученые, он тяготел к истори­ческой проблематике. Один из созданных им солидных трудов посвящен анализу первобытной экономической культуры [38].

Неизученность наследия Зибера не позволяет с достаточной определенностью судить о тех преемственных связях, которые соединяют его идеи с марксистской мыслью последующих эта­пов. Существует большое разнообразие мнений о том, каким марксистом был Зибер и какую роль он сыграл в дальнейшем ходе событий. Для марксиста Плеханова Зибер был первым проводником марксистских взглядов в России. Он высоко оце­нивал его социологические исследования³. По словам Плеха­нова, Зибер — этот восторженный последователь Маркса и во многих случаях верный его истолкователь — не может быть квалифицирован как социал-демократ. Плеханов сомневался в том, что Зибер был диалектиком и что он учитывал связь меж­ду философией Гегеля и экономической наукой. Плеханову бы­ло чуждо понимание Зибером роли революционной практики. Он был глубоко задет насмешливым отношением первого рус­ского марксиста к идее применения марксизма на практике. В этом он видел явные признаки недооценки такой важной сто­роны социального развития, как рост самосознания рабочих. По вопросу об отношении теории и практики имел серьезные раз­ногласия с Зибером другой последователь марксистского уче­ния — его сверстник И. Ф. Фесенко, считавший, что отрицание революционной борьбы строится на ложном убеждении о якобы неизбежности гибели старого мира без какого-либо сознатель­ного вмешательства.

____________________________________

³ Теми немногими русскими авторами, «сочинения которых могут быть признаны серьезными социологическими исследованиями», Плеханов считал Зибера и Ковалевского [27].

Близкие к плехановским оценки Зибера давали П. Орлов­ский, Л. Дейч и др. Противоположный взгляд принадлежит буржуазному автору А. Н. Миклашевскому, объявившему Зи­бера родоначальником русской социал-демократии. М. Грушев­ский и другие подчеркивали роль Зибера как основателя укра­инского и русского вариантов марксизма.

Были и такие, кто воспринимал Зибера как эволюциониста, считая его предтечей «легального марксизма» (и даже первым «легальным марксистом»). Немарксист Д. М. Овсянико-Куликовский отнес его к правоверным марксистам. Иные считали его убежденным и последовательным революционером. Павел Аксельрод выделил свой аспект в оценке деятельности Зибера, подчеркнув, что он в своей теории не смог противопоставить революционный марксизм его народнической интерпретации. Все это разнообразие мнений, каждое из которых не лишено доли истины, свидетельствует прежде всего о противоречивости марксистской позиции Зибера.

При всей пестроте приведенных суждений несомненно еди­нодушное признание последовательной позиции Зибера в нау­ке, честного служения истине на избранном пути. Отдав пред­почтение взглядам Маркса на законы исторического развития, он не признавал множества самых разных течений, объединяв­шихся под лозунгом борьбы за счастье народа, не верил в пер­спективность программ лавристов, бунтарей, якобинцев или бакунистов (последних он называл невеждами и утопистами) и мирных пропагандистов. Не нашел он пути к согласию и с ли­бералами, известными российскими оппонентами Маркса Ю. Г. Жуковским и Б. Н. Чичериным. В полемике с ними он неуклонно отстаивал позиции Маркса, защитника интересов ра­бочего класса. И напротив, взгляды либерального консерватиз­ма подвергал резкой критике за их обывательский, далекий от научности стиль. Это, в частности, проявлялось в аргументах либералов, рассматривавших борьбу рабочих за свои права как проявление низменного чувства зависти по отношению к тем кто живет в несравненно лучших условиях. Зибер резко осуж­дал примитивизм подобных приемов критики и, отстаивая марк­систский стиль полемики, разъяснял своим оппонентам, что от­нюдь не поверхностные эмоции побуждают рабочих выступать со своими требованиями. Осознавая свое бесправное положение в обществе, подчеркивал Зибер, рабочие имеют все основания желать улучшения жизни.

В истории, как известно, многое повторяется. Рецидивы крупномасштабных событий оборачиваются фарсом. Повторе­ние же в новых ситуациях некогда уже использованных ничтожнных приемов подтверждает прозорливость Лаврова, писавшегоо том, что люди приход одной глупости на смену другой часто принимают за подлинный социальный прогресс.

Итак, можно сделать заключение: марксизм Зибера не имел конкретного революционного смысла. Будучи теоретиком, Зибер находился вдалеке от задач общественного движения. Отрица­ние им организованного революционного движения основыва­лось на твердом убеждении в неопровержимости действия объ­ективных законов истории, которые, как он полагал, не нужда­ются для своего осуществления в каком-либо сознательном вмешательстве. По этому поводу его современник и оппонент Н. Даниельсон заметил, что, если, следуя Зиберу, мы будем ждать наступления золотого века России (после того как «каж­дый мужик выварится в фабричном котле»), вряд ли мы сможем стать свидетелями каких-либо изменений. Тем самым Даниель-соном была дана еще одна оценка позиции Зибера: она, по его мнению, была не подлинно марксистской, а псевдомарксист­ской.

В оценке противоречивой фигуры Зибера может помочь об­ращение к более широкому контексту — к событиям мировой истории марксистской мысли. История показала, что взрыв мас­совых движений, нарастание во второй половине XIX в. орга­низованных форм сопротивления пролетариата буржуазии вы­двинули вслед за Марксом и Энгельсом плеяду их учеников и соратников, активных деятелей европейского рабочего движе­ния, многие из которых были наделены талантом мыслителей.

Среди первых теоретиков-марксистов люди чисто академи­ческого склада были редчайшим исключением. Подавляющее их большинство были крупными деятелями международного рабочего движения, основателями первых социалистических партий в передовых странах Европы, организаторами I Интер­национала. Обобщая свой практический опыт, многие из них оставили ценное теоретическое наследие, которое пока продол­жает оставаться вне поля зрения историков социологии⁴. В России такими деятелями были Г. В. Плеханов, В. И. Ленин, Н. И. Бухарин, А. А. Богданов, Л. Б. Троцкий и многие дру­гие. Н. И. Зибер не вписывается в этот ряд, и это обстоятель­ство заставило исследователей не однажды ставить вопрос: ка­кой марксизм он исповедовал? Ответ на него в целом правиль­но пытаются искать, обращаясь к условиям российской действи­тельности, как в ее внутренних процессах, так и в факте ее изо­ляции от стран Запада.

____________________________________

⁴ Труды Ф. Меринга, А. Бебеля, А. Лабриолы, П. Лафарга, Р. Люксем­бург, других мыслителей-революционеров, наследовавших идеи Маркса и развивавших их в условиях своих стран на новом историческом этапе, ждут своих исследователей — историков социологии.

 

Время Зибера не знало организованного движения русских рабочих, а в интеллигентской среде царили утопические народ­нические идеалы; будущий перелом в умах, глубокий духовныйкризис русской интеллигенции еще только начинали намечаться В этой атмосфере, где ясно давала о себе знать потребность на­уки в критическом осмыслении социальной ситуации и социальных идей, ученый, воспринявший идеи западной революционной теории, неизбежно был обречен на непоследовательность, поло­винчатость, логическую противоречивость. Принципиальные по­ложения марксовой доктрины не имели почвы для своего при­ложения и развития, потому не случайно такие вопросы, как сущность капитала, природа рынка, законы ведения натураль­ного хозяйства, и, наконец, вопрос о содержании материальных интересов разных социальных групп по объективным причинам не могли стать предметом теоретического анализа.

В некотором роде исключением из общего правила был европейский современник Зибера итальянский профессор Антони Лабриола, представитель академической ветви в развитии марксистской теории. Сравнительный анализ деятельности этих двух теоретиков марксизма, установление сходства и различий, может помочь высветить новые грани в объяснении феномена Зибера. Оба, прежде всего университетские профессора, и Зибер и Лабриола не сразу восприняли марксистское мировоззрение первый — вышел из позитивизма, второй — должен был порвать свои отношения с лассальянством, прудонизмом и даж христианским социализмом. Зибер был чистым теоретиком, Лабриола сочетал исследовательскую деятельность с участием охватившем Западную Европу живом процессе рабочего дви­жения. В 1892 г. Лабриола основал итальянскую социалистическую партию. Свое жизненное кредо он выразил так: «Я счи­таю своим долгом и правом защищать как могу и когда могу социализм и его мировоззрение». В своих трудах он поставил проблемы, имеющие непосредственное отношение к революцион­ной практике: определяющий фактор исторического развития классы и классовая борьба, роль народных масс и личности в истории; закономерности развития буржуазного общества, государства, революционного процесса и др.

Главный труд Лабриолы «Очерки материалистического понимания истории» [73], содержащий изложение учения Маркса, критику идеалистических трактовок истории Н. Гартманом Ф. Ницше, Б. Кроче и ответ критикам марксизма, получил широкий отклик не только в среде приверженцев марксизма, но и представителей немарксистской мысли (Э. Дюркгейм, В. Парето, Сеньобос, Б. Кроче, Д. Джентиле и другие крупные социо­логи опубликовали свои рецензии на труд Лабриолы).

Даже поверхностное сравнение свидетельствует о явных преимуществах европейского профессора Лабриолы перед рос­сийским профессором Зибером, популярность которого ограни­чивалась своей страной, полемику он вел с отечественными со­циологами, и таким образом его оторванная от практики теоре­тическая мысль была обречена на односторонность и пассив­ность. Оставаясь чистым теоретиком, Зибер исключил из сфер своих исследовательских занятий практические нужды общест­венного движения в целом, вследствие чего не представил в своих трудах какой-либо общей картины расстановки сил и тенденций развития.

Марксистам следующих поколений Зибер при всех несовер­шенствах его теоретических взглядов оставил ценное наследие. Он первый дал полную оценку первого тома «Капитала», сде­лав достоянием русских обществоведов содержание теории при­бавочной стоимости Маркса. И, несмотря на то что ему не уда­лось избежать натуралистической трактовки капитала и при­бавочной стоимости, обращение к этим темам, сама постановка новых обществоведческих проблем заложили необходимую ос­нову для дальнейшего движения мысли. Все это облегчило за­дачу последующей критики и творческой разработки фундамен­тальных проблем теории марксизма: природы ценности и ка­питала, сущности идеологии, закономерностей развития и функ­ционирования базиса и надстройки, природы связей между ни­ми. Рассмотренные, хотя и абстрактно, отношения крупного и мелкого хозяйства, природа капитализма стали содержанием переходного этапа в усвоении русской наукой принципов марк­систского понимания истории и поисках путей и способов при­ложения этих принципов к реалиям социально-экономическом жизни России.

Проблемы социализма и политической борьбы, роли проле­тариата как движущей силы революции, связей интеллигенции с пролетариатом и самой природы и структуры интеллигенции в ее отношениях со всеми силами и группами российского об­щества— все это стало предметом изучения тех, кто шел вслед за Зибером и призван был качественно осмысливать новые ре­алии. Новые поколения русских марксистов уже с конца 80-х— начала 90-х годов приступили к решительной последовательной .критике народнических представлений о судьбах России. Ве­дущую роль в этом процессе предстояло сыграть Г. В. Плеха­нову. В его работах идеи Маркса, перенесенные на российскую' почву, приобретают конкретный революционный смысл.

 

НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ КАРЕЕВ (1850-1931)

 

Выдающийся русский ученый — историк и социолог, крупнейший представитель классического позитивизма в социо­логии, один из пионеров социологии в России, Кареев был на­стойчивым и убежденным последователем и популяризатором учения Конта и других западных философов и социологов.

Ученик известного русского историка В. И. Герье, Кареев унаследовал взгляды его исторической школы. На формирова­ние его как ученого оказали сильное влияние антропологичес­кие идеи Л. Фейербаха и Н. Г. Чернышевского, что объясняет его близость к субъективному методу и концепциям Лаврова и Михайловского. Совпадение во взглядах скорее всего возникло не как результат влияния последних, а как следствие воздейст­вия одних и тех же философских и научных идей на всех троих.

Сам Кареев скромно называл себя историком. Однако в истории науки он занимает место в первом ряду и социологов мира. В его научном творчестве удачно сочетались обе области знания, что придало его трудам особую глубину и значимость, Кареев пришел в науку в то время, когда шли усиленные поис­ки аргументов в пользу самостоятельности социологии. Как об­ществовед, обладающий широкой эрудицией, он активно вклю­чился в эту работу и наряду с разработкой конкретных тем в области социологии и истории создал ряд оригинальных иссле­дований по общим вопросам теории и методологии социологического знания.

В основе определения социологии Кареевым лежит тезис, согласно которому она представляет собой абстрактную науку, занимающуюся изучением природы и генезиса общества, его основных сил и их взаимоотношений, а также происходящих в нем процессов, независимо от времени и места их возникновения. Он был последователен в отстаивании своего взгляда на практическую полезность социологических знаний. При этом он был глубоко убежден, что успех работы социолога обеспечива­ется неуклонным следованием главным принципам позитивиз­ма: исторического прогресса и связи философии и естествозна­ния. В развитии теоретической социологии он, так же как и де Роберти и некоторые другие социологи, видел залог социального прогресса, что, собственно, и составляет ее практическую полезность. А для того чтобы легче было ориентироваться при выборе путей дальнейшего развития, необходимо опираться на сравнительный анализ деятельности разных социологических направлений.

Преодолевая характерную для русского обществоведения того времени публицистичность, Кареев заботился об усилении: профессионализма, о налаживании организованной работы спе­циалистов в рамках создаваемых им институтов (обществ, ка­федр). Будучи профессором Варшавского, а затем Петербург­ского университета он многое сделал для подготовки в стране квалифицированных социологов.

В остающемся до сих пор неопубликованном труде «Основы русской социологии», над которым он работал с 1919 по 1929 г., Кареев обосновал задачи социологии по изучению естественных законов развития общества в их совокупности, т. е. с точки зре­ния их проявления в любых сферах общественной жизни. До­казывая необходимость соединения усилий разных наук, он за­ботился о преодолении косного отношения к новой науке историков старшего поколения. Выражая недоверчивое отношение; к социологии, ученые-историки нередко обнаруживали незнание ее основ, высказывали необоснованное мнение, якобы социоло­гия изолируется от истории. Он видел опасность в соединении этого скепсиса с новыми веяниями конца века, в частности с появлением неокантианцев с их особой классификацией наук

Кареева трудно отнести к определенному течению в русской социологии, хотя сам он считал себя учеником Лаврова и Ми­хайловского. К этим двум социологам он действительно примы­кал по своему тяготению к субъективному методу, признавая важную его роль в исследовании общественных явлений. Но по­нимание субъективного фактора у него было свое: он отождест­влял его с личностью, рассматриваемой в качестве первичного элемента общества. Очевидно, в вопросе о научной ориентации Кареева правильнее говорить об известном совпадении или бли­зости его оригинальной концепции с позициями некоторых его современников. С Ковалевским его роднит приверженность ге­нетической социологии, с де Роберти — этико-социологический подход. Эта близость воззрений Кареева к взглядам других со­циологов и историков объясняется как широтой его интересов (он был исключительно разносторонним обществоведом), так и сознательным стремлением своим научным творчеством отве­чать на наиболее жгучие запросы времени (что было характер­но для ученых его времени). Отсюда объединение его по ряду моментов с историками и социологами разной ориентации: с Данилевским, Лилиенфельдом, Вырубовым, Страховым, Петражицким, Ключевским, Виппером и многими другими.

Придавая большое значение теоретической форме знания и проблеме метода в научном исследовании, Кареев занимался обоснованием выполняемых теорией объяснительной (экспликативной) и предписывающей (нормативной) функций. Он изу­чал вопрос о специфике социально-гуманитарного знания и вы­сказал ценные соображения относительно существующего внут­ри этой группы наук разделения на науки общественные и гу­манитарные. За несколько лет до появления баденской школы неокантианства он пришел к мысли о необходимости разделе­ния всех наук по характеру изучаемого объекта на науки о яв­лениях (феноменологические — история, философия истории) и о законах (номологические), к которым отнес и социологию.

На протяжении всей жизни Кареев оставался убежденным, принципиальным противником марксизма. Его перу принадле­жит ряд критических работ, в которых он обосновывает свой взгляд на экономический материализм (так принято было на­зывать теорию марксизма в среде ее противников) как научно несостоятельное направление в социологии [47].

Кареев много сделал в области изучения проблемы лично­сти, глубокую разработку которой считал главным призванием социологии. Основные труды по этой теме были им созданы в 90-е годы. Личность является центральным понятием его социо­логии. Первые русские социологи вслед за своими коллегами на Западе заполнили тот пробел в классификации наук, который оставил Конт, не включив в нее психологию. Психические вза­имодействия между людьми, объединенными в обществе, становятся предметом внимательного изучения в русской социологии, начиная с первых ее шагов. Основной темой всего научного творчества Кареева было отношение личности и истории. Лич­ность рассматривалась им как субъект психических пережива­ний, мыслей и чувств, желаний и стремлений, составляющий ис­ходный пункт социальных процессов. Эта тема, которой Кареев специально посвятил несколько отдельных работ, проходит крас­ной нитью через все его творчество [48].

Предтечей социально-психологических разработок в русской науке Кареев считал Лаврова, у которого он унаследовал клас­сификацию человеческих потребностей, сделав ее отправным пунктом своей теории личности. Как и Лавров, он считал, что самосознание личности есть явление, не сводимое ни к внешним влияниям, ни к воздействиям прошлого (истории). То есть в со­знании личности он видел нечто такое, что не поддается объяс­нению посредством анализа причин внешнего характера или нахождения следов воздействий прошлого. Отсюда выводилась главная задача социологии: выявление сущностных характери­стик личности и ее роли в обществе.

Личность в теории Кареева — субъект истории, соединяю­щий в себе антропологическое, психологическое и социальное начала, — составляет основу того субъективизма, на котором так настаивал ученый как на методе познания социальных яв­лений. Свою приверженность идеям субъективной школы Ка­реев объяснял в книге «Общие основы социологии» (1919) сле­дующим образом: «Я разделяю два основных положения субъ­ективной социологии: 1. Каждое явление следует изучать не как проявление какой-то сущности, а как продукт других явлений и фактор в произведении новых. 2. То, что должно быть, есть лишь субъективный идеал, а не вне нас существующий обязательный тип вещей». Будущее за той социологией, утверждал Кареев, «которая усвоит установки психологизма, противоположные на­правления обречены на вымирание» [51, 83—84]. Уже в 1888 г. он обосновывает субъективизм в социологии путем выведения ее метода из номологических наук: исторический и сравнительный анализ только подготавливают материал для социологического мышления, ведущую роль в ней играют идеальные принципы, ко­торыми и обусловлен субъективный метод. Субъективизм неиз­бежен в изучении общества, поскольку и отдельные события, и общественный процесс в целом оцениваются с точки зрения оп­ределенного идеала. Для него эти науки неразрывно связаны од­на с другой, и каждая выполняет свою особую функцию: исто­рия доставляет социологу необходимый фактический материал, помогая тем самым формировать полную картину движения че­ловеческого бытия; социология вырабатывает способы понима­ния исторических событий и фактов. Па этой почве складыва­лись многосторонние научные интересы Кареева, обществоведа широкого профиля, и тематическое разнообразие созданных им фундаментальных трудов — от исследования крестьянского вопроса во Франции XVIII в. до теоретического анализа психологических механизмов человеческого поведения и проблем философии истории.

Разработка проблем философии истории велась Кареевым в соответствии с позитивистскими установками на изучение реальных факторов («эмпирических событий»). Главную задачу этой отрасли знания он видел в открытии законов развития че­ловечества с помощью точных методов исследования. Общество как организованное целое — так определял он предмет этой дисциплины, а главным ее методом считал историческую индук­цию как некое преломление метода естественных наук в сфере обществоведения. Свое конкретное воплощение эти идеи полу­чили в разработке им темы социального прогресса (главным образом в исследованиях конца прошлого века) [44; 48; 55]. Однако в понимании задачи философии истории (познание закономерностей развития человечества с целью определения наиболее верных путей его прогрессивного движения) Кареев не использовал контовское деление на статику и динамику. В надорганической среде, считал он, действуют одновременно тесно связанные между собой факторы: социальная организа­ция, контроль и регуляция. Они и образуют основу закономер­ного развития общества как сложной системы психических и практических взаимодействий личностей [55].

Не отрицая роли экономического фактора в истории, Кареев первостепенную роль отводил фактору психическому, что по­зволило избежать упрощенного подхода и учесть сложный ха­рактер человеческих поступков, роль творческих и волевых им­пульсов. Тем самым человеческое поведение не сводилось к же­стко детерминированной схеме, а рассматривалось как единство социального и индивидуального, и при этом подчеркивалось, что достижение общественного идеала реализуется исключи­тельно через действия отдельных индивидов. В процессе исто­рического познания, замечал Кареев, устанавливается, каким образом личность следует тем общим законам, которые управ­ляют процессами индивидуальной и общественной жизни. В этом смысле личность у Кареева есть некий микрокосм, в движении которого происходит подчинение событий макрокосма требованиям общего блага. Подобная трактовка личности ле­жит в основании концепции индивидуализма субъективной шко­лы (особенно основательно разработанной Михайловским). К позиции субъективной школы близки взгляды Кареева и на отношение субъективного и объективного, суть которых состоит в том, что безразличная к индивидуальному существованию среда перерабатывается личностью в ходе ее практических дей­ствий и в соответствии с ее идеалом, в результате чего и соз­даются все человеческие формы бытия.

Кареев был одним из лучших знатоков истории социологии, придавал ее изучению огромное значение. К какой бы проблеме он ни обращался, он неизменно опирался на анализ истории ее разработки. Внимание к историческому аспекту своей науки было характерной чертой всего его творчества. Его труды, спе­циально посвященные историко-социологической проблематике, опубликованные главным образом в виде статей и рецензий в журналах и сборниках, явились одной из первых в России по­пыток осмысления общих закономерностей развития социоло­гии, анализа ее успехов и неудач. Его в первую очередь инте­ресовали история и предыстория, объективные предпосылки за­рождения научной социологии, историческая миссия Конта и влияние его идей на последующее развитие науки.

Конт, подчеркивал Кареев, верно угадал исторический за­прос своего времени, благодаря чему смог создать один из грандиознейших памятников, человеческого ума [52]. Огром­ную заслугу Конта Кареев видел в самой идее здания новой науки об обществе, над возведением которого в течение всего послеконтовского периода трудились социологи разных стран. Конт первый в истории осознал необходимость построения на строго научных основаниях не только философии природы, но и философии мира человеческих отношений и этим дал мощный импульс к развитию новой науки, задачу которой выразил изве­стным своим девизом: «Знать, чтобы предвидеть, мыслить, что­бы действовать». Социология — область знания, возникшая позже многих других наук. Это, по выражению Кареева, наука «чистая» (теоретическая, общая), в то время как политическая экономия, политика, юриспруденция — частные научные дис­циплины о действующих в социальной сфере законах, которые управляют какой-либо одной категорией явлений. Чтобы очи­стить теорию общества от утопических элементов, Конту пона­добилось уточнить понятие закона.

Исследуя предпосылки и причины, вызвавшие появление со­циологии, Кареев обращается к интеллектуальным процессам, предшествовавшим этому событию. Характерные черты общест­воведения Франции конца XVIII столетия (страны, в которой предстояло появиться социологии) он оценивает в широком ис­торическом контексте. Это дает возможность показать переход от политической метафизики, идеи которой питали Французскую революцию, к новым формам мышления. Реакция, последовав­шая за революционными событиями, породила две противопо­ложные тенденции в движении умов, одинаково отрицавшие гос­подствовавшие до этого формы миросозерцания: одна связыва­ла свои надежды на возврат к средневековым формам, которые должны были помочь выйти из кризиса; другая основывалась на убеждении в необходимости новых форм миросозерцания, на ощущении потребности в каком-то совершенно новом пути. Вы­разителями этой второй тенденции были непосредственные предшественники Конта — Дидро, Монтескье, Кондорсэ. Все они настаивали на коренных преобразованиях в сфере сознания, ви­дя в них веление времени. Эти преобразования предстояло на­чать Конту. Формирование нового типа сознания, которое бы отличалась цельностью и последовательностью во всех своих частях, было делом крайне сложным, особенно если учесть со­стояние наук того времени, большую разницу в достигнутой ими степени зрелости. Задача, за решение которой взялся Конт, тре­бовала преодоления анархии умов и хаоса в мировоззрении, господствовавших в обществе.

Будучи последовательным сторонником доктрины Конта, Кареев тем не менее, оценивая более чем полувековой путь со­циологии, с момента появления первых трудов Конта и до кон­ца XIX столетия, высказал свои критические замечания по по­воду ошибочности ряда его идей. Он считал, как и большинст­во последователей Конта, неправомерным пропуск психологии в его классификации наук; не принял и тезиса Конта, согласно которому вся история может быть представлена трехфазисной схемой, выражающей законы движения наук в соответствии с формами миросозерцания. Вообще по вопросу о построении всемирной истории Кареев-историк во многом не мог согласиться с общими построениями основателя социологии. Наконец, не­достаток доктрины Конта он видел в игнорировании последним значения политической экономии для построения социологии. Как историк социологии Кареев положил начало исследованию' роли этой науки в отношениях с историей, социальной психоло­гией, политэкономией, антропологией, другими науками о чело­веке. После него эту работу продолжили Ковалевский, Сорокин,. Тахтарев, Тимашев, Хвостов и др.

Одну из важных функций истории социологии Кареев видел в том, что в условиях России, где социология не была офици­ально признана, публикация историко-научных материалов бы­ла своего рода пропагандой науки, ее академической легализа­цией [30, 176].

Особое место в историко-социологических трудах Кареева занимает анализ процесса проникновения идей позитивизма в русскую социологию и формирования здесь на их основе наи­более значительных тенденций. Предложенная Кареевым клас­сификация основных направлений социологии основана на про­блемном подходе. Она не утратила своей значимости и сегодня [175]. В качестве критерия выделения наиболее крупных тече­ний в мировой социологии используется противоположность между теориями, марксистскими и немарксистскими, позитиви­стскими и антипозитивистскими, а внутри широкого течения по­зитивизма — наиболее значительные тенденции: натуралисти­ческая и психологическая. В истории русской социологии им были отмечены как наиболее влиятельные и широкие течения субъективная школа и марксистская социология; противостоя­ние этих течений он использовал в качестве определяющего признака при разработке периодизации истории отечественной социологии. Эпохи в истории социологии России составили три крупных периода: конец 60-х — середина 90-х годов XIX в.; с середины 90-х до 1917 г.; после 1917 г. Первый этап соответст­вует периоду зарождения субъективной школы, противостояв­шей социологическому натурализму. Второй характеризуется одновременным развитием марксистской и немарксистской со­циологии, сопровождаемым борьбой между ними. Третий отме­чен установлением господства марксистской социологии и, как это представлялось Карееву, намечавшейся возможностью сбли­жения «экономизма» и «психологизма».

В своих ранних трудах Кареев наметил оригинальный под­ход к изучению культуры, в определение которой он включил всю совокупность результатов психологического взаимодейст­вия между людьми [43]. Содержание человеческой культуры в концепции Кареева представлено в виде двух крупных пластов. Один из них объединяет такие продукты духовной деятельно­сти как язык, религию, искусство, науку, философию; другой состоит из структур, обеспечивающих функционирование обще­ства: государство, народное хозяйство, право. Разработанный в конце 80-х годов этот подход предвосхитил исследования куль­туры социологами более позднего времени.

Кареев наряду с большой научно-исследовательской работой в течение всей жизни преподавал историю и социологию. Как профессор университета он нес в студенческую аудиторию со­циологические знания задолго до появления в стране специаль­ных кафедр и факультетов. Он передавал молодежи те высокие нравственные идеалы, которые накопила русская и мировая наука об обществе и человеке. Итоги своей педагогической практики он осмысливал и излагал в работах, посвященных за­дачам преподавания истории и социологии, выступая и в этой области как теоретик и методист. Он заботился о совершенст­вовании системы школьного и вузовского образования, хлопотал о создании кафедр социологии в российских университетах, за­нимался научным поиском в области методов обучения, изучал традиции, сложившиеся в российской системе образования. Главной целью этих занятий было повышение уровня образо­ванности и общей культуры населения страны, с тем чтобы чи­сло интеллигентных людей в обществе неуклонно увеличива­лось. Кроме работ, специально посвященных вопросам препода­вания истории и социологии в школах и вузах [44; 45], Кареев выступал на страницах прессы, различных справочных и других изданий со своими соображениями и советами. Так, в изданиях сборника правил приема и программ учебных заведений России всех уровней, общих и профессиональных, за 1909 и 1912 гг. были помещены обстоятельные статьи Кареева: «Что такое универси­тетские факультеты?» и «Выбор высшей школы».

Творчество Кареева остается пока малоисследованным, и задачей нашей науки является его скорейший всесторонний и глубокий анализ. Труды этого ученого сохраняют для сегод­няшних поколений не только большое историко-научное значе­ние, но и служат образцом широкой эрудиции, примером выпол­нения человеком науки гражданского долга и источником идеи, столь необходимых нам для сохранения преемственности в раз­витии отечественной социологии.

МАКСИМ МАКСИМОВИЧ КОВАЛЕВСКИЙ (1851 — 1916)

М. М. Ковалевский — крупнейший русский ученый — социолог, историк, правовед. По воспоминаниям Н. И. Кареева, он говорил о себе, что он больше историк, чем юрист, но на са­мом деле он был не только юристом, но и экономистом, что де­лало его социологом [49, 169J. Либерал по убеждениям, актив­но участвовавший в государственной и общественной деятель­ности после 1905 г., обладатель энциклопедических знаний, по­лучивший блестящее образование в России (Харьковский уни­верситет) и на Западе (в процессе самостоятельных научных занятий), Ковалевский был материально и интеллектуально не­зависимым человеком. С первых шагов в науке до конца жиз­ни он оставался приверженцем позитивистской доктрины в со­циологии. Солидные труды по истории и социологии, а также уникальный опыт практической деятельности по созданию со­циологических институтов, обществ, печатных органов, по на­лаживанию социологического образования в России и за ее пределами обеспечили ему особое место в истории отечествен­ной и мировой науки. Творческий путь ученого, его отношение к Истине как важнейшему элементу сознательной жизни лично­сти содержат много поучительного для людей всех эпох и всех поколений.

При жизни Ковалевского и сразу после его кончины о нем было написано довольно много работ, однако не было создано таких, где была бы отражена вся его огромная разносторонняя деятельность. После 1917 г. о нем писали главным образом ис­торики, что же касается его вклада в социологию, то до появ­ления в 1960 г. монографии Б. Г. Сафронова [117] наши специ­алисты об этой стороне деятельности Ковалевского вообще ни­чего не писали.

Книга Сафронова облегчает освещение процессов формиро­вания мировоззрения Ковалевского, его становления как социо­лога, эволюции его идей и т. д. благодаря собранному в ней и тщательно проанализированному большому фактическому ма­териалу.

О Ковалевском писали его ученики и коллеги, которые под­черкивали, что главной страстью всей его жизни была любовь к науке. Это был подлинный рыцарь Истины, проявлявший уди­вительную научную и общественную терпимость, что дает все основания считать его «прообразом будущей, истинно воспитан­ной научной совести» [126, 110]. Служение главному делу Ко­валевский реализовал в широких теоретических построениях, сконструированных на основе многочисленных фактов (и не на почве чужого материала, а на почве, возделанной и подготов­ленной им самим), гипотез.

Круг интересов Ковалевского-социолога охватывает наряду с проблемами теории, методологии и истории науки множество вопросов, связанных с развитием материальной и духовной культуры, общественного сознания, природой демократии, ме­ханизмом государственного устройства, историей социальны; институтов и др. Как университетский профессор Ковалевский воспитал блестящую плеяду учеников, ставших также выдаю­щимися учеными, прославившими имя и дела своего учителя и| проложившими новые пути в науке (ГГ. А. Сорокин, Н. Д. Кондратьев, К. М. Тахтарев).

Формирование Ковалевского как ученого происходило в тот период, когда позитивизм в России еще не противопоставлялся марксизму. Отдав предпочтение с первых шагов в науке социо­логической доктрине Конта, он неизменно проявлял исключи­тельную терпимость к любым другим точкам зрения. Более того, он относился к ним с неподдельным интересом, считая ум­ного противника заслуживающим большего уважения, чем иные, из его единомышленников. Этим он иногда вводил в заблужде­ние исследователей своего творчества, причислявших его к примитивной позитивистской формации — к «семидесятникам» в науке, т. е. видевших в нем прежде всего социолога «старого за­кала». На самом деле эта особенность Ковалевского была не столько наследием периода «мирного сосуществования» прин­ципиально разных течений, сколько чертой его характера, прин­ципом научной этики, которому он неуклонно следовал. Отно­сясь с уважением и терпимостью к своим собственным оппонен­там, он и в общих спорах всегда готов был сглаживать остроту отношений между приверженцами разных мнений.

В молодости, в годы учения, Ковалевский основательно про­штудировал произведения меркантилистов и физиократов, тру­ды А. Смита и О. Конта, теорию К. Маркса и социологию Г. Спенсера. О себе он писал, что является последователем Кон­та, учеником Маркса и приверженцем экономического учения. У Маркса он научился высоко ценить экономику как фактор социальной эволюции, к изучению которой обратился, по его собственному свидетельству, именно благодаря знакомству с Марксом. Однако марксистом не стал. У меркантилистов и фи­зиократов заимствовал особое внимание к фактору народонаселения; у Мальтуса и Дарвина — идею стихийно нарастающей в обществе конкуренции; у Конта — мысль о связи, которая существует между изменением плотности населения и темпами общественного развития.

Множество контактов с людьми самых разных профессий и званий, личное знакомство с крупными учеными, писателями, людьми искусства обогащали опыт и знания, необходимые прежде всего для научной работы. Среди личных знакомых Ко­валевского были такие люди, как его приятель Г. Н. Вырубов (ученый-химик, социолог-позитивист), Маркс, Энгельс, Спенсер, Джордж Льюис (английский философ-позитивист) и его жена писательница Джордж Элиот, профессор Мэн, автор трудов «Древняя община» и «Древнейшая история учреждений», Н. В. Шелгуиов, Н. К. Михайловский, В. О. Ключевский, А. И. Чупров, Ю. С. Гамбаров, В. Ф. Миллер, И. С. Тургенев, Г. Успенский, Л. Н. Толстой, А. П. Чехов и многие другие. К. Маркс причис­лял Ковалевского к кругу своих «друзей по науке».

Встречи и беседы с Марксом и Спенсером во время пребы­вания в Англии показали, что идея медленного эволюционного развития общества русскому социологу ближе, чем революцион­ная теория Маркса. Это, однако, не мешало Ковалевскому це­нить его взгляды, находиться в плену обаяния его личности и сохранять глубочайшее уважение к великому мыслителю и ре­волюционеру до конца своей жизни. Общение с Марксом «на­правляло до некоторой степени мою научную деятельность», «без знакомства с Марксом я бы не занялся ни историей земле­владения, ни экономическим ростом» [60, 22]. Представляет ин­терес отношение Ковалевского к идее социализма. Об этом пи­шет один из его ученых коллег: «Не будучи ни в какой мере марксистом, он высоко ценил научное значение Маркса в об­ласти теоретической экономии и истории хозяйства. Вообще социализму, не как отвлеченной доктрине, а как общему уклону в развитии социальных и хозяйственных отношений, по его взгляду, принадлежит будущее» [71, 126].

Большое достоинство теории Маркса Ковалевский видел в том, что в ней подвергнута исследованию одна из сторон об­щества, отраженная во всеобъемлющей системе Конта. Это при­вело его к мысли о дополнительном характере обоих учений и о необходимости рассматривать исторический материализм в составе более широкой системы консенсуса (т. е. во взаимодей­ствии многих факторов).

Оценки личности Ковалевского в литературе начала века отражают сложность ситуации не только в социологии, но и в российском обществе в целом и, в частности, различие в оцен­ках отношений между Россией и Западом. Кареев и другие уче­ные, признавая бесспорный авторитет Ковалевского, ученого с мировым именем, не без оттенка осуждения замечали, что он оставался в стороне от развития отечественной социологии. Из­вестный специалист по истории русской общественной мысли Д. И. Овсянико-Куликовский писал, что, воспитанный в России по-иностранному, Ковалевский отошел от русской культуры, воспринимая русские духовные ценности, идеологическое раз­витие России не на русский лад [98, 161—162]. О якобы имев­шем место разрыве ученого с русской традицией упоминает в своей работе Н. С. Тимашев. Ю. Геккер не рассматривает на­учную деятельность Ковалевского по той причине, что тот на­ходился вне существующих в России направлений, поэтому, считает он, труды его должны изучаться в ином контексте: по характеру своей деятельности этого социолога следует оцени­вать как фигуру мировой социологии. Близкий к этому взгляд высказал и автор труда по социологии XX столетия Г. Д. Гурвич, который тот же аргумент подкрепляет еще одним замеча­нием: Ковалевский остался вне жесткой полемики между марк­систами и народниками, составившей целую эпоху в развитии русской социологии [159].

Повод для подобных суждений был, его мог дать сам Кова­левский, заметивший однажды, что своим образованием цели­ком обязан западной науке. Окончив Харьковский университет, он выехал за границу для продолжения образования и заверше­ния работы над магистерской диссертацией. Он посещал лекции по социологии и истории в Париже, Лондоне, Берлине. На бер­линских «Вечерних чтениях» слушал лекции Е. Дюринга о со­циализме и коммунизме. Однако все эти факты не противоре­чат тому, что он был блестящим знатоком русской науки. В ис­тории социологии Ковалевский известен как один из самых ак­тивных и последовательных пропагандистов русской социологии за рубежом. Р. Вормс назвал Ковалевского связующим звеном между двумя мирами — Западной Европой и Россией. Он ви­дел в нем представителя русской общественной мысли в глазах английской и французской науки, в то время как в России все понимали, что не было никого, кто бы лучше него знал дости­жения западной науки.

Поскольку эти точки зрения имеют прямое отношение к принципиальной оценке личности и гражданской позиции выда­ющегося русского ученого, они должны быть подвергнуты объ­ективной проверке. Следует учитывать то немаловажное обсто­ятельство, что Ковалевский в течение 17 лет был вынужден жить и работать за границей. Он не был эмигрантом, но те не­благоприятные условия, которые ему были созданы как про­фессору университета, вынудили его уехать и провести за ру­бежом долгие годы. Это, естественно, отдалило его от событий русской жизни. Что же касается его отношения к русской на­уке и культуре, то есть немало доказательств того, что приве­денные критические отзывы не соответствуют действительности. Б. Г. Сафронов приводит в связи с этим слова из воспоминаний Ковалевского (оставшихся неопубликованными) относительно Лаврова, с которым он был лично знаком (их познакомил Маркс): «Научные интересы сближали нас столько же, сколько социальные и политические делали нас чуждыми друг другу» [117, 24—25]. Одного такого признания достаточно, чтобы не согласиться с однозначной оценкой взглядов Ковалевского. Есть много конкретных фактов, свидетельствующих о неправоте упомянутых критиков. Известно, например, какую большую заботу проявлял Ковалевский об издании в России произведений Н. Г. Чернышевского. В его трудах имеется множество ссылок на работы отечественных ученых, свидетельствующих об уважительном отношении к взглядам де Роберти, Южакова, Мечникова­.

О хорошем знании Ковалевским общественной мысли своей страны говорят многие его высказывания. Так, в реферате о развитии этнографии и истории культуры в России, подготов­ленном к Международному социологическому конгрессу (кото­рый должен был состояться в Италии), он отмечал, что в Рос­сии социология процветает больше, чем во Франции. Такой от­зыв, конечно же, мог дать ученый, имеющий полное представ­ление о состоянии науки в стране. И еще. В лекционном курсе (о происхождении и развитии семьи и собственности), который ученый читал в Стокгольме, коснувшись успехов социологии в разных странах, он заметил, что не все они известны мировому научному сообществу и поэтому пора труды русских, польских и сербских исследователей вывести из неизвестности.

Отношения Ковалевского с западной наукой и культурой за­служивают особого внимания. Они составляют значительную страницу его творческой биографии и наложили свою печать на все аспекты его деятельности. Поэтому их изучение имеет важ­ное значение для понимания мировоззрения Ковалевского и его творческой эволюции.

Сложность и противоречивость его натуры и его взглядов, отмечавшиеся современниками Ковалевского, его коллегами, друзьями, близкими, вполне естественны для личности такого масштаба. В его «западничестве», писал П. Н. Милюков, объ­единились и социалистические и буржуазные взгляды на обще­ственную эволюцию. Ни тех, ни других он не отрицал [88, 138]. Это замечание перекликается с мнением Ю. Геккера, считав­шего Ковалевского одним из немногих социологов, занимав­шихся научными исследованиями вне какого-либо партийного движения. В отличие от подавляющего большинства русских социологов, теории которых (независимо от их принадлежности к тому или иному направлению) представляли собой, по словам Милюкова, квинтэссенцию политического мировоззрения, Кова­левский создавал свои теории в академическом русле. По от­зывам многих своих коллег, он бы чужд доктринерства.

Жизнь в России после первого (четырехлетнего) пребывания за границей складывалась трудно. Возглавив в 1878 г. кафедру государственного права европейских держав в Московском университете, он не смог там долго оставаться, поскольку его стиль преподавания и убеждения расходились с установками министерства народного просвещения. Его обвинили в неумест­ных сравнениях английских и российских порядков, примеры ко­торых приводились в его лекциях. Начальство считало, что это растлевающе действует на умы молодежи. И вот сначала из списка обязательных зачетов исключается его предмет, а затем на основании тенденциозно подобранных цитат из лек­ционного курса по западноевропейскому конституционному праву он увольняется из университета. Это вынудило ученого покинуть родину и заняться реализацией своих научных планов в более благоприятных условиях.

Особого внимания заслуживает педагогическая деятельность Ковалевского. За 17 лет добровольного изгнания он сочетал продуктивную исследовательскую работу с чтением лекций в крупнейших университетах мира, начиная со Стокгольмского университета, где он сделал попытку организовать высшую школу общественных наук. В 1888 г. он получает приглашение прочитать курс лекций «Современные обычаи и древние законы» в Оксфордском университете. В течение последующих пяти лет в Новом Брюссельском университете читает лекции по истории экономического развития Европы и России. Для того времени факт приглашения русского профессора для преподавания в европейских научных центрах был явлением исключительным, что отмечалось в российской прессе [95, 85].

В России Ковалевский помимо работы в Московском уни­верситете в 80-е годы преподавал в Петербургском университе­те, в Петербургском политехническом институте, на Высших женских курсах и на созданной им кафедре социологии в Пси­хоневрологическом институте.

Ковалевский был крупным организатором науки и социоло­гического образования. В начале века он со своими единомыш­ленниками организовал в Париже работу Высшей русской шко­лы общественных наук, был ее директором и одним из ведущих лекторов. Его беспокоила разобщенность российских универси­тетов. Он активно включался в деятельность мирового научного сообщества по созданию первых международных социологиче­ских институтов. Это было время, когда процессы институционализации социологии охватили европейские страны. Ковалев­ского избирают в состав академий и научных обществ, он со­трудничает в социологических журналах, активно участвует во всех международных конгрессах, избирается председателем Международного социологического института в Париже (1895), становится одним из первых авторов первого в мире междуна­родного социологического журнала «Revue Internationalede: Sociologie», выходившего под руководством Рэнэ Вормса. В России он избирался президентом Педагогической академии (1908), председателем Петербургского юридического общества, Славянского научного единения, Общества английского флага, Петроградского общества народных университетов, Обществ сближения России и Америки. Кроме того, он сотрудничал в Рус­ской энциклопедии, редактировал многие научные издания. Хо­рошо понимая важность общих усилий для успеха развития со­циологии, Ковалевский проявлял постоянную заботу о взаимо­помощи и сотрудничестве социологов разных стран.

В 1906 г. Ковалевский был избран в состав I Государствен­ной думы от Харьковской губернии, он основал партию демо­кратических реформ, политику которой выражала созданная им газета «Страна» (1906—1907). Став членом Государственного совета по академическим курсам, возглавил в нем группу ле­вых. С 1909 г. он — редактор журнала «Вестник Европы», при его участии выходит журнал «Запросы жизни», он активно со­трудничает в центральных российских газетах.

Правительством Англии Ковалевский был приглашен в ка­честве третейского судьи для разрешения споров в ее отноше­ниях с Америкой.

Для оценки деятельности Ковалевского-ученого весьма по­казательна позиция последовательного теоретика марксизма Г. В. Плеханова. Не разделяя принципов позитивизма, он тем не менее выделил Ковалевского из ряда приверженцев этой док­трины и по научным заслугам поставил рядом с представите­лем марксистской социологии в России: Ковалевский и Зибер, отмечал он, — это те немногие русские авторы, «сочинения ко­торых могут быть признаны серьезными социологическими ис­следованиями» [108, 1, 27]. Со своей стороны и Ковалевский оказал влияние на формирование мировоззрения Плеханова. Но, к сожалению, этот факт, столь важный для понимания ис­тории развития социологической мысли в России, остается пока совершенно неисследованным.

Велики заслуги Ковалевского в области теории и методоло­гии. Взяв за основу принципы, разработанные Контом, он внес в них ряд корректив (заменил понятие порядка понятием орга­низации, вместо термина «прогресс» ввел другой — «поступа­тельное движение вперед»). В социологии он, вслед за Контом, видел науку, призванную вырабатывать свод законов и раскры­вать смысл бытия. Исследуя природу законов социального раз­вития, он обращается к трудам Моргана, Тэйлора, Макленнана, Леббока и других, черпая из них сведения по истории языка, религий и других явлений духовной жизни. Это помогло ему не отрываться от конкретной почвы в объяснении социальных про­цессов, избегать искусственных приемов и крайностей, в кото­рые впадали многие его коллеги. Это способствовало выработ­ке плюралистического мировоззрения — в итоге тщательного изучения экономических факторов, эволюции учреждений и субъективного фактора в социальном развитии.

Отправляясь от положения Конта, согласно которому со­циология есть наука о. социальном порядке и социальном про­грессе, он затем пришел к ее определению как науки о соци­альной организации и социальном изменении. При этом он ис­ходил из убеждения, что эволюция далеко не всегда имеет сво­им следствием лечение социальных болезней и рост народного благосостояния и что не каждая социальная организация мо­жет быть признана порядком. И пример тому он видел в отсут­ствии порядка в царской России [171].

Предмет социологии Ковалевский связывает с ее главной за­дачей: исследовать коллективное сознание социальных групп в аспекте организации и эволюционных изменений. Для ее выпол­нения из массы фиксируемых наблюдением конкретных фактов он выделяет основные тенденции и общее направление разви­тия. Это — путь к пониманию причин социальной стабильности и социальных изменений. Ковалевский трудится над размеже­ванием предметных областей социологии и специальных обще­ственных наук. Социология как обобщающая наука учитывает все реальное разнообразие потребностей и чувств человека, от­ражаемых в праве, религии, морали, экономике, политике, эсте­тике и т. д. Специальные же науки поставляют социологии ма­териал для синтеза и создают свои эмпирические обобщения на основании формулируемых социологией общих законов сосуще­ствования и развития.

Только социология, считал Ковалевский, способна вскры­вать причины социального прогресса и взаимодействия обществ. Только она может обосновать невозможность порядка без про­гресса, показав, что прогресс как процесс постепенных измене­ний в социальной и экономической структуре тесно связан с на­коплением знаний и ростом населения. Социология — единст­венная наука, которая может выработать объективные критерии оценки целей позитивного развития. Ковалевский внес весомый вклад в изменение общей ориентации русской социологии, в ко­торой с 70-х годов XIX в. доминировала теория однонаправлен­ной эволюции и неизбежного прогресса. Сам он при этом оста­вался приверженцем идеи прогресса в том смысле, что прогрес­сивное развитие общества считал основным законом социологии. Сходство экономических условий, правовых институтов, позна­вательных процессов в разных обществах, не имеющих общих корней, не взаимодействующих друг с другом, подтверждает, по его мнению, прогрессивный характер эволюции человечества.

Одним из главных предметов социологических исследований Ковалевского являются социальные изменения. Он назвал эту область социальной эмбриологией, или генетической социоло­гией, и посвятил ей второй том своего труда «Социология». В этой и других работах позднего периода он использовал ту базу, которую создавал во время занятий историей ранних форм экономики, политики и правовых институтов. Тимашев отмечает, что методы, используемые Ковалевским, вытекают из выдвинутых им фундаментальных гипотез: 1) генетическая со­циология призвана выявлять стадии социальной эволюции; 2) законы, лежащие в ее основе (т. е. необходимая связь явле­ний), отражают такие свойства человеческой природы, которые не зависят от расы или климатических условий.

Для открытия законов эволюции наиболее подходящим яв­ляется сравнительно-исторический метод. Он применяется для анализа материалов изучения социальных институтов, данных этнологии, результатов изучения животных сообществ. Важней­шие принципы методологии Ковалевского: сравнительные иссле­дования должны иметь дело только с фактами; следует избе­гать необоснованных обобщений в процессе работы с этноло­гическим и историческим материалом; сначала необходимо вы­являть признаки сходства явлений, а затем приступать к выяв­лению различий; факты необходимо рассматривать с точки зрения их исторической принадлежности (принадлежат ли они прошлому, или являются зачатками будущего развития); сход­ные факты следует приводить в систему в соответствии со ста­диями эволюции и их отношением к примитивности; совмещать использование данных этнологии и статистических методов (хо­тя к последним Ковалевский нередко относился без особых сим­патий) .

Ковалевский выступил против имевшего широкое распрост­ранение монистического подхода в теории социологии. Опираясь на контовскую идею о взаимозависимости факторов, он разра­ботал плюралистическую концепцию социальной причинности. Проблема факторов к началу нашего столетия была одной из наиболее активно обсуждаемых в среде социологов. Как под­черкивал П. Сорокин, усиленное внимание к ней повлияло на характеристику известных социологических учений: их часто на­зывали не по именам социологов, которые их создавали, а по тому фактору, который лежал в основе каждой из них: теория подражания (а не концепция Г. Тарда), теория разделения тру­да (а не теория Э. Дюркгейма), теория расового фактора (а не социология Л. Гумпловича), теория экономическогофактора (а не учение Маркса), теория знания (а не концепция Е. В. де Роберти) и т. д. В спорах по проблеме факторов в русской и мировой социологии нашел свое проявление переходный период в развитии теории и методологии обществознания, когда воз­никла потребность в преодолении существующего разрыва меж­ду отдельными социальными науками с целью достижения единства социального знания.

Место проблемы фактора в социологии этого времени Кова­левский определяет следующим образом: «Главный и коренной вопрос, вокруг которого вращаются все разногласия (в социо­логии), лежит в том, каковы важнейшие и, в частности, важ­нейший фактор общественных изменений» (64, VII—VIII). Сам Ковалевский с первых своих шагов в социологии придерживал­ся плюралистического подхода, но взгляды его не оставались неизменными, и их эволюция весьма показательна и интересна не только с точки зрения его личной научной биографии. П. Со­рокин замечал: к зрелому пониманию этого вопроса Ковалев­ский шел от скрытого плюрализма к его явному признанию, от субстанциональной трактовки места и роли факторов в социо­логическом исследовании к их методологическому конструиро­ванию [137, 181]. Следствием этой эволюции был отказ от ши­роко распространенного в научной литературе деления факто­ров на главные и второстепенные (т. е. отказ от субстанциализма), поскольку методологическая точка зрения предполагает «равноправие» всех факторов и условий, возможность любых из них выступать в качестве «независимой переменной». Плюра­лизм Ковалевского был одним из симптомов наступления ново­го этапа в развитии позитивистской социологии. Своими теоре­тическими и методологическими поисками он подвел итог пред­шествующему развитию и подготовил переход к новому этапу.

Ковалевский настаивал на неправомерности сведения соци­альных явлений к единому причинному ряду. Многообразие форм социальной жизни, считал он, не может быть исчерпано с помощью линейной схемы функциональных отношений. Это доказано и всем опытом естественных наук, которым не уда­лось ограничиться однолинейным подходом к своим объектам. Изучение общественной жизни требует обращения к множеству причинных отношений, взаимодействий, скрещений. Без этого можно раскрыть лишь небольшую часть социальной механики. Необходим не один «прожектор», а множество, чтобы «снопы света» взаимно пересекались с разных сторон. Логически допу­стимо избирать в качестве независимой переменной любое яв­ление, лишь бы это способствовало продуктивности исследова­ния. По сути дела, говорил Ковалевский, вся современная со­циология занимается изучением связей многих факторов: ре­лигию изучает Дюркгейм, разделение труда — Дюркгейм и Зиммель, знание — де Роберти, социальную связь (на матери­але явлений самоубийства) — Дюркгейм, экономику — произ­водство, обмен, распределение — другие исследователи. Вместе с тем изучению подвергаются связи более частного характера: преступность и алкоголизм; самоубийство и религия; рост горо­да и кривая детоубийств; колебание преступности и смена вре­мен года; брак и религия; цена пуда муки и преступность; плотность населения и кривая разводов и т. д. В своей совокуп­ности эти исследования способствуют выявлению динамики об­щественной жизни, что в конечном итоге должно приводить к формулированию общих теорем [137, 194—195].

Таким образом, высказанная еще Контом и Спенсером идея плюрализма у Ковалевского получила развитие в контексте проблемы причинности в сфере общественной жизни. Основной его тезис гласил: социологическое исследование явлений соци­альной жизни во всей их сложности и многогранности требует учитывать наличие множества факторов и связей между ними. В своих работах «Социология», «Современные социологи» и других он подверг сокрушительной критике монистический под­ход в социологии и обосновал принцип плюрализма, исходя из главной идеи: «Нельзя сводить истории той или другой эпохи к решению уравнения с одной неизвестной» [64, 321].

Ковалевский не только разработал методологические основы принципа плюрализма в социологии, он был одним из немногих, кто последовательно реализовал его в научной работе. Сам он при этом проявлял как бы некоторую непоследовательность, отдавая в ряде случаев предпочтение демотическому фактору (т. е. фактору народонаселения). Он действительно придавал большое значение росту народонаселения, степени его плотно­сти при выборе форм производства, в установлении тех или иных общественных отношений. Однако противоречие здесь ка­жущееся. В установленной им (еще до явного признания прин­ципа плюрализма) иерархии факторов: плотность населения, формы производства, распределение и порядок владения, об­щественные отношения и обусловливаемые ими идеи — отраже­ны далеко не все явления. П. Сорокин отмечал, что множество факторов экономической жизни, политики, нравственной, идео­логической, религиозной жизни, различные космические явле­ния, войны, голод, эпидемии, реформации, открытия новых по­лезных ископаемых и т. д. — все это на самом деле тоже уч­тено Ковалевским в духе того плюрализма, который впослед­ствии приобретет в его теории более отчетливые формы.

Фактор роста населения подверг анализу и другой ученик Ковалевского — Н. Д. Кондратьев. Имеется в виду, что рост числовой (масса) и увеличение густоты (плотности) населения в их единстве составляют один биосоциальный фактор. Его воз­действие на общественную жизнь сказывается на уровне спро­са на предметы существования, на повседневных отношениях между людьми, вызывающих ту или иную степень интенсифика­ции хозяйства на всем протяжении истории человечества — от его первобытного состояния до капиталистического строя. Де­мотический фактор влияет на установление форм собственности, на прогресс или регресс в экономическом развитии. Настаивая на важной его роли, Ковалевский в то же время подчеркивал, что он не признает приоритета ни за одним из факторов, а при­держивается принципа всестороннего воздействия всех, подчер­кивая в то же время больший вес какого-либо одного из них в определенных аспектах исторического процесса. Так, в работе «Происхождение современной демократии» он определяет эко­номический строй как базис политико-правового строя, на ко­торый экономика влияет через мораль, искусство, религию и на­уку (правда, не безоговорочно). Я делал и делаю все эти ого­ворки, замечает Ковалевский, не выходя из ряда сторонников, если не исторического материализма, то широкого, хотя и не исключительного, пользования экономическими объяснениями в области истории [64, 294]. По поводу этого любопытного вы­сказывания Ковалевского Н. Д. Кондратьев замечает, что его учитель считал экономический строй производным от роста на­селения, но что это отнюдь не должно приниматься за доказа­тельство приверженности Ковалевского «несчастной идее мо­низма», ибо мы нигде не найдем у него разъяснения, что он принимает за главный фактор [70]. По всей видимости, тако­вым можно считать рост народонаселения, поскольку именно он постоянно дает импульсы экономическому развитию. Но при этом сам рост народонаселения ставится Ковалевским в зависи­мость от роста знаний, направления политики и пр. Отсюда и вывод: не универсальность какого-либо одного фактора, а все­стороннее взаимодействие всех лежит в основе методологии со­циального познания, составляет стержень теории причинности в обществоведении.

Прежнюю теорию фактора Ковалевский предложил назвать теорией факторов, а термин заменить: понятие функциональной связи, считал он, точнее выразит содержание общественных яв­лений. Теория функциональной связи должна использовать не понятие фактора (причины), а более приемлемый методологи­чески термин «независимая переменная», не понятие эффекта (следствия), а понятие явления, функционально связанное с независимой переменной. Плюрализм как принцип объяснения социальных явлений Ковалевский отличал от методологическо­го монизма: признавая, по словам Н. Д. Кондратьева, лишь условную изоляцию факторов с целью изучения их взаимодей­ствия, «он, по-видимому, ценил этот методологический принцип. В связи с этим он ценит весьма высоко и марксизм как метод» [70, 12—13].

Сформулированное Ковалевским требование к социологии придерживаться принципиальной позиции плюрализма и вза­имодействия составило важнейший элемент общесоциологического подхода, подчеркнуло отличие социологии от наук, изуча­ющих не общество в целом, а отдельные стороны общественной жизни. Теория факторов Ковалевского и выработанный на ее основе принцип плюрализма подвели итог дискуссии, длившей­ся годы и составившей эпоху в методологии социологических исследований. Была обоснована неправомерность монизма, представители которого отстаивали выделение фактора, господствующего по отношению ко всем остальным. Такой фактор, замечал Ковалевский, выделяли все социологи, начиная с Конта (к числу сторонников монизма он относил Спенсера, Энгельса, Каутского, Лориа, Мечникова, Гумпловича, Коста, Кидда, де Роберти и др.). По мере накопления знаний росли conpoтивление этой жесткой схеме и противопоставление ей плюра­листического подхода (Уорд, Михайловский, отчасти Тард, Петражицкий и особенно историки Кареев, Ковалевский, Ксенополь и др.). Однако идея плюрализма имела слишком широкий: смысл, что затрудняло создание на ее основе теории, которая; бы помогла наполнить необходимым содержанием категорию взаимодействия. Такую целостную теорию и стремился построить Ковалевский. Исторически оправданное для своего времени представление о факторах как силах, влияющих на развитие общества, он заменил учением о социальных фактах как органи­чески связанных элементах (комплексах) социальной жизни. В связи с этим была переформулирована и задача социологии: систематизировать социальные факты, устанавливать их при­чинные связи и социальные функции. Это уточняло постановку вопроса, а социология становилась ближе к естествознанию[121].

Ковалевский вошел в историю как основатель генетического социологии — направления,- занимающегося изучением зарождения, становления и развития наиболее устойчивых социальных образований: рода, семьи, общины. Занятия историей политической и духовной жизни Англии и Франции, исследование пореформенных перемен в России, анализ явления родового строя в жизни народов Кавказа, другие научные изыскания при­вели Ковалевского к идее сравнительно-исторического изучения обществ, находящихся на разных ступенях развития. Это должно было помочь «в параллельном изучении развития форм общежития у различных древних и современных народов», в нахождении таких приемов, которые бы привели к открытию законов, управляющих социальными процессами, а затем — и общей формулы социальной эволюции. Фундаментальный труд Ковалевского по общинному землевладению явился образцом применения сравнительно-исторического метода. Обоснованный с его помощью принцип всеобщей эволюции он рассматривал в качестве основополагающего в исследованиях по философии и социологии, поскольку, изучая практическую жизнь, эволюци­онная философия исходит из стремления облегчить переход об­щества к лучшему строю. Эта мысль, воспринятая Сорокиным, получила оригинальную разработку в теории культурных супер­систем.

Отстаивая необходимость тесных связей социологии с пси­хологией, Ковалевский следовал традиции классического пози­тивизма, которую он смог обогатить рядом новых идей. Чтобы проникнуть в духовную жизнь народа, писал он, необходимо знание «всей совокупности его верований, учреждений, частного обихода, привычек и обычаев». Социолог «не должен ничем пре­небрегать — ни народными сказками, ни былинами, ни посло­вицами, ни поговорками, как писанными, так и неписанными». Материал фольклора Ковалевский считал ценнейшим источни­ком науки об обществе, когда она обращается к изучению пси­хических особенностей людей. Лишь на этот источник должна опираться история, объясняющая настоящее при помощи про­шедшего, дух народа — посредством обращения к наследству, полученному от предшествующих поколений. Соединить эти два представления — значит составить совокупную картину идей и чувств, скрытых в народной душе [67, 16].

Отношение Ковалевского к фольклору как источнику социо­логии выгодно отличает его взгляды от взглядов Тарда. У по­следнего вопрос о роли личности в формировании общественно­го мнения освещения не получил. Введя в научный обиход дан­ные фольклора, Ковалевский приблизился к решению большого и очень сложного вопроса: что из индивидуальных открытий и изобретений получает общественную санкцию и каким образом личный вклад конкретных индивидов в конечном итоге «раство­ряется» в стихии массовых предрассудков, обрядов и обычаев, вливаясь в содержание общечеловеческой культуры? В этом контексте рассматривается проблема личности как важный эле­мент теории социальных изменений. Анализ ситуаций, в кото­рых проявляется инициатива индивидов, их творческий дух, показал, что в моменты, когда необходимо приспосабливаться к новым ситуациям, люди в массе не способны к самостоятель­ным действиям, а лишь готовы покориться лидеру.

Описание процессов социальных изменений у Ковалевского основывается на выделении двух взаимосвязанных форм дея­тельности в их последовательности: 1) изобретения, подража­ние, приспособление; 2) постепенный рост и развитие правил поведения. Действие этих правил длительное время происходи­ло на уровне нравственных принципов и лишь постепенно при­обретало статус юридических установлений и правил. Исследо­вания в этом направлении помогли Ковалевскому обосновать тезис, который он противопоставил одному из главных положе­ний исторической школы, которое гласит, что традиция являет­ся господствующим фактором в создаваемом правовом кодексе. Ковалевский же доказывает, что, поскольку традиция нередко бывает результатом религиозного фанатизма, насилия, случайных обстоятельств, наконец, она оказывается оторванной от на­сущной жизненной потребности и отражает лишь прежний за­кон.

Эти разыскания представляют большой интерес и для гно­сеологии, они явились первыми попытками исследования про­цессов обыденного и массового сознания, которые приобретут широкий размах много времени спустя в самых разных направ­лениях мировой философии и социологии.

В начале века среди либерально настроенной интеллигенции России особой популярностью начинают пользоваться идеи по­литической социологии Ковалевского, к ним, в частности, об­ращаются думские парламентарии в борьбе против царской бюрократии. Ковалевский, обратившись к теме государства, при­ступает к изучению проблемы «замиренной сферы», которая возникает благодаря психологической особенности людей — их склонности признавать над собой власть тех, кто якобы наде­лен магической силой управлять природой, т. е. выдающихся личностей. Эволюцию основных социальных институтов — се­мьи, собственности, государства — Ковалевский рассматривает с точки зрения действия биосоциальных и психологических фак­торов. Он считает преходящим институт частной собственности, а появление классов не ставит в прямую связь с существова­нием государства. Причины социальной дифференциации он объясняет ростом плотности населения и вызываемым им раз­делением труда.

Ковалевским была сформулирована еще одна мысль, кото­рая сегодня приобрела особую актуальность с точки зрения применения опыта мировой науки в практических целях. Он выражает эту мысль в возвышенном тоне, но весьма определен­но: «во имя счастья человечества». Он верит в возможность найти способ представить в органическом единстве достижения великих социологов мира, соединив созданные ими теоретичес­кие системы, в том числе и такие, которые возникали, казалось бы, на принципиально несовместимых основах. Ковалевский был убежден в том, что различные теории, пройдя проверку временем, могут и должны быть приведены в состояние гармо­нии новыми поколениями социологов. Для него примером слу­жило наследие двух властителей дум второй половины XIX в.— Спенсера и Маркса, идеи которых время должно привести в лоно единой теории. Один — исследователь индивидуального начала в человеке, ведущей роли личности в общественных процессах. Второй — сторонник того типа общественной соли­дарности, в котором индивиды выступают в качестве наделен­ных стихийной силой элементов процесса производства [60, 22—23J. Основу, на которой возможно такое объединение раз­ных социальных теорий, Ковалевский находил и при рассмот­рении взглядов других ученых. Так, отмечая, что Энгельс по­рицал страсть к упрощениям задачи исследования, он подчерк­нул: сам того не замечая, Энгельс сходился с Контом в мысли о взаимозависимости общественных явлений [33].

Многое было сделано Ковалевским по изучению развития своей науки — социологии. Его работы по истории социологии содержат главным образом обзоры новейших течений. Их отли­чает одинаково уважительное отношение ко всем течениям, в том смысле, что он: 1) не обходит вниманием ни одно из них; 2) не сводит критический анализ точек зрения, не разделяемых им самим, к их полнейшему отрицанию.

В многосторонней теоретической деятельности Ковалевского получили развитие идеи классического позитивизма вплоть до той черты в истории этого течения, за которой последовал пе­реход в новое качество и появилось течение неопозитивизма. Его приход во многом был подготовлен трудами Ковалевского в области методологии и воспитаиисм реальных носителей но­вых идей — П. Сорокина, К. Тахтарева. Он как бы был при­зван самой историей для завершения фундаментальных тем, над которыми долгое время трудилась мировая наука, для под­ведения итогов и определения ориентиров будущего развития.

 

ПЕТР ЛАВРОВИЧ ЛАВРОВ⁵ (1823—1900)

 

Один из первых социологов России, П. Л. Лавров счастливо соединял в себе качества ученого, общественного дея­теля, революционера и писателя. Он был разносторонне ода­ренной личностью: математик, антрополог, историк, философ, со­циолог, литературовед, публицист. Получив образование в ар­тиллерийской академии, он в начале своего жизненного пути был преподавателем в военных учебных заведениях. Крупнейший мыслитель второй половины XIX столетия, он был одним из идейных вождей народничества. Соратник Михайловского, другМаркса, член I Интернационала, участник Парижской коммуны 1870 г. За участие в подпольной организации «Земля и воля» был сослан в Вологду, откуда бежал за границу, где всю ос­тальную жизнь продолжал борьбу с монархическим режимом в России. Издавал в Европе журнал и газету «Вперед», «Вест­ник народной воли». Верил в победу социализма; основным ме­тодом борьбы с царизмом считал политическую борьбу; был убежден, что революция сметет старый строй и приведет" к тор­жеству народнических идей.

____________________________________

⁵ Псевдонимы: Миртов, Кедров, Доленга, Арнольди и другие.

 

Творчество Лаврова-социолога, как и субъективная школа в целом, — значительное событие в русской и европейской куль­туре. Поэтому его анализ предполагает знание того конкретно- исторического контекста, в котором оно зародилось. В течение всей своей жизни Лавров оставался в гуще революционных со­бытий, его гражданский подвиг во имя лучшего будущего тру­дящегося человечества получил высокую оценку таких деяте­лей революционного движения, как К. Либкнехт, К. Каутский, А. Лабриола, Г. В. Плеханов, В. И. Ленин, К. Цеткин. В Лав­рове, писала Клара Цеткин, соединились обширная эрудиция ученого, энтузиазм и бескорыстие апостола и непоколебимая отвага борца [150, 68].

На Западе Лавровым были написаны все его труды по со­циологии. Издававшиеся им журналы (журнал «Вперед» имел специальный раздел «Что делается на родине») читали люди из России и многие западные читатели, в том числе Маркс и Эн­гельс. О характере его отношений с последними говорит тот факт, что после смерти Маркса его библиотека была передана Энгельсом Лаврову.

Социологию (обществознание) Лавров относил к разряду наук феноменологических, ставя ее в один ряд с геометрией, механикой, группой физико-химических дисциплин, биологией, психологией и этикой [2, 25]. В научных трудах Лаврова полу­чил разработку широкий круг проблем, во многом не утратив­ших своей актуальности на последующих этапах развития соци­ологии: предмет и метод социологии, ее задачи; отношения между социологией и историей; идея прогресса; личность и об­щество; сущность государства, его роль в жизни общества; при­рода интеллигенции, ее место в социально-историческом разви­тии; содержание нравственного идеала. Несмотря на внешнюю пестроту названий работ и разнообразие тем, Лавров создал стройную и цельную систему социологии, которая не только бы­ла намечена программно, но и осуществлена практически. Питирим Сорокин отмечал, что опубликованные в разное время книги и статьи Лаврова могут рассматриваться как главы од­ного труда «Социология», единого по замыслу, выдержанного и последовательного. У Лаврова, замечает Сорокин, можно найти многое из того, что в свое время оставалось незамеченным или выглядело парадоксальным и лишь спустя годы привлекло вни­мание социологов [130].

Философские взгляды Лаврова формировались под влияни­ем идей Чернышевского, Белинского, Добролюбова, Герцена. Демократические традиции России стали основой антропологи­ческого подхода Лаврова к обществу, согласно которому человек, существо мыслящее, познающее, действующее, составляет глав­ный предмет социального познания. Он испытал также сильное влияние английского и французского сенсуализма, антропологии Фейербаха, философии Гегеля, идей Канта. Постановка главных проблем его теории вытекает из позитивистского учения Конта и прежде всего идеи законосообразности, примирения партий­ных позиций в философии, социальной солидарности и прогрес­са. Нередко философские взгляды Лаврова оценивают как эк­лектические. Но этот вопрос требует уточнения с учетом его собственного суждения: отношение к философским школам, по свидетельству самого Лаврова, было обусловлено поисками це­лостного мировоззрения. Ему требовалась такая система фило­софских знаний, которая могла помочь в решении поставленной им задачи. «Философию Лавров органически соединяет с пси­хологией и этикой, которые в свою очередь становятся мости­ком к социологии, или к «практической философии», где пробле­ма человека перерастает уже в теорию личности» [26, 586].

Ни идеализм, ни материализм (при этом имелись в виду лишь грубые формы последнего — механицизм, вульгарный ма­териализм), как считал Лавров, этим требованиям не отвечают. Что же касается позитивизма, то он эмпиричен и потому не в состоянии «ответить на основные вопросы о своем методе и о своем праве на существование...»; «позитивисты не знают, как отнестись к практическим вопросам» [76, 1; 621].

Сам Лавров считал себя марксистом. Этот факт важно учи­тывать в оценке философской основы его социологии. Личная дружба с Марксом, глубокий интерес и симпатия к его взгля­дам, вера в истинность революционной теории марксизма были причиной того, что Лавров и «лавристы» считали себя привер­женцами этой теории и даже учениками Маркса (в частности, так говорили о себе единомышленники Лаврова из женевского журнала «Народное дело»). Принципиальное по сути расхож­дение точки зрения Лаврова с марксистской в оценке роли кре­стьянской общины и судеб капитализма в России, в понимании, наконец, самой истории ему представлялось маловажным. Эту позицию Лаврова Ленин расценивал как «колоссально невер­ную» [78, 2, 462].

О Лаврове было написано много работ при его жизни и по­сле смерти, но среди них лишь незначительная часть посвяще­на разбору его взглядов как социолога. Целостное же исследо­вание всех сторон его теоретической деятельности как социоло­га вообще отсутствует. Высокую оценку труды Лаврова получи­ли в работах выдающегося русского социолога Кареева, который особо подчеркнул органичное соединение в его теории двух эле­ментов, восходящих к разным истокам: теоретического интереса к сущему и понимания практического смысла должного. Многие работы, изданные в дореволюционное время, интересны тем, что отражают все богатство оттенков в оценках, даваемых представителями разных направлений общественной мысли, ду­ховную атмосферу того времени, когда социология Лаврова для многих имела огромный смысл как теоретическое обоснование нравственного идеала и принципов практической деятельности. Издание же произведений Лаврова в первые годы после Октяб­ря представляет интерес как факт обращения социологов к научному наследию прошлого.

Этико-социологический метод, с которого начиналась социо­логия Лаврова и который составлял ядро его политических взглядов, служил опорой для активных действий революционно­го меньшинства — разночинной интеллигенции и молодежи. Тем была сформулирована важнейшая проблема общественного развития: о роли революционного меньшинства в обществен­ных движениях. Залог успеха этой части общества Лавров ви­дел в широкой научно-теоретической подготовке революционе­ров-народников.

Разработанная Лавровым концепция нравственного идеала содержит обоснование субъективного метода и представления о движущих силах истории: нарастание критической мысли, т. е. рост сознания индивидов, как действенный фактор историчес­кого развития. Сущность нравственного идеала Лавров опреде­лял через эволюцию человека, представив все ее моменты — от состояния примитивного себялюбия к осознанию смысла выс­шего блага.

Для Бакунина, видевшего главную революционную силу в массовых стихийных народных движениях, «идеалы которых на­учно, теоретически... обосновать невозможно и не нужно», лавризм был не более чем доктринерством, ученой болтовней («миртовской или кедровской») [4, 508]. Бакунин и его сторон­ники (Павел Аксельрод, Ник.Жуковский, Земфир Ралли) счи­тали предлагаемые Лавровым формы научной подготовки ре­волюционеров-народников ненужными, а хождение в народ — безалаберностью и пилигримством легкомысленных толп веру­ющих к «святым» местам. Для успеха дела, говорили они, нуж­на хорошо организованная, сознательная партия.

Теоретические взгляды Лаврова, служившие обоснованием его практической социологии, имеют самостоятельную ценность. Им была суждена более долгая жизнь, поскольку они представ­ляют собой важную ступень в развитии русской и мировой со­циологии, синтез предшествующего и предпосылку последующе­го развития. Согласно определению Лаврова, социология есть наука о солидарности сознательно действующих людей (или о солидарных формах взаимодействия в обществе) [75, 8, 133]. Она исследует природу солидарности как способа связи людей, исторически выработанные формы солидарности, законы ее воз­никновения, существования, воспроизводства, развития, причины ослабления связей и разрушения солидарности, вследствие чего общество прекращает свое существование и превращается в скопление особей [75, 1, 75]. Солидарность как центральное понятие социологической теории Лаврова трактуется с точки зрения общности «привычек, интересов, аффектов или убежде­ний», т. е. как явление духовное по своей природе, ибо оно не­избежно связано с осознанием личностью совпадения ее соб­ственного интереса с общественным и органической связи ее достоинства с достоинством других людей.

Из понимания предмета социологии и понятия солидарности вытекает определение социологией своих задач. Важнейшие из них могут быть представлены в виде логически связанных меж­ду собой вопросов, ответы на которые предполагают построение целостной системы знания. Эти вопросы, находившиеся в цент­ре внимания Лаврова постоянно, П. Сорокин охарактеризовал как становой хребет его системы.

Установив время, место и условия зарождения солидарности, можно перейти к изучению ее форм, соответствующих им типов обществ и особенностей их развития. Каковы исторические фор­мы солидарности, механизмы их зарождения и смены, где воз­можные пределы их развития? — таковы глобальные задачи, которые пытался решать Лавров. Чтобы ответить на вопрос о происхождении солидарности, ему потребовалось подвергнуть скрупулезному анализу основные положения тех социологиче­ских учений, которые занимаются космическими и биологичес­кими условиями жизни людей (т. е. изучают особенности кли­мата, почв, геологические и географические условия, свойства протоплазмы, анатомию и физиологию живых существ и т. д.). Применив генетический подход, Лавров создал типологию форм солидарности, куда вошли: 1) тип бессознательный (основан­ный на привычке); 2) аффективный и исторически осознанный; 3) основанный на единстве убеждений. Последний и составляет исключительный объект социологического анализа. Внутри каж­дого типа намечены более дробные деления в соответствии с традиционно принятым делением человеческой истории на от­дельные периоды (эпохи). По замыслу Лаврова различные ти­пы и формы солидарности должны рассматриваться в сочета­ниях и взаимодействии, в процессах вытеснения одного типа другим.

Сознательная солидарность использована в теории Лаврова как основание для деления народов на исторические и неисто­рические (что в свою очередь тесно связано с трактовкой сущ­ности интеллигенции и ее роли в общественной жизни). Интел­лигенция выступает в теории Лаврова в качестве главного про­грессивного двигателя истории, той социальной силы, которая призвана играть ведущую роль в борьбе общества за свое су­ществование. Задача социологии — исследовать эту силу преж­де всего как явление, обусловленное «ростом сознания в лично­стях», т. е. как особое образование, совокупность критически мыслящих личностей, конкретных носителей идеи солидарности. Отсюда вытекает необходимость определить, какие специфиче­ские свойства интеллигенции обеспечивают ей одной присущую способность содействовать движению общества по пути соци­ального прогресса.

Логическим продолжением концепции интеллигенции у Лав­рова явилась его «теория неоплатного долга», пользовавшаяся большой популярностью в среде разночинной молодежи. Она была непосредственным развитием демократических традиций шестидесятников, видевших в интеллигенции главную движу­щую силу истории, обязанную своим социальным положением, своей возможностью заниматься интеллектуальным трудом на благо трудового народа самому этому народу, «людям труда», благодаря которым и за счет которых только и возможен обще­ственный прогресс.

В ходе анализа проблемы интеллигенции Лавров вводит по­нятие потребности развития личности. Оно ему необходимо для выяснения характера отношений между личностью и историей: наличие потребности развития служит признаком того, что лич­ность включена в процесс исторической жизни. И соответствен­но наличие в обществе определенной массы интеллигенции да­ет основание считать, что данное общество включилось в исто­рическую жизнь (и наоборот: если необходимый уровень не до­стигнут, значит, оно находится вне движения истории). За пре­делами истории остаются все так называемые неисторические народы, «пасынки истории» (рабы, низшие касты и т. п.), все, кто не допущен к участию в общественной жизни, а также «культурные дикари» — совокупность лиц или групп, пользу­ющихся всеми благами цивилизации, наслаждающихся плода­ми интеллектуальных, эстетических и социальных завоеваний, но не наделенных потребностью развития. К этой категории Лавров относил и ряд представителей современного ему общества — «вылощенных», прекрасно одетых, «воспитанных» лю­дей с пустой душой и без каких-либо внутренних запросов.

В качестве факторов, вызывающих появление, развитие или разрушение солидарности, Лавров рассматривает два вида по­требностей: основной (потребности, унаследованные человеком от животных) и временной (потребности, имеющие историчес­кую природу). Среди них наиболее существенны потребность в питании (ею обусловлена возможность экономической деятель­ности), потребность в безопасности (основа политической ор­ганизации общества) и потребность в нервном возбуждении (с ней связано развитие эстетических форм жизнедеятельности; по мере социального прогресса этот вид потребности становится источником наслаждения познавательной деятельностью, рабо­той мысли). Какова же действенность каждой из этих потреб­ностей и какая из них имеет преимущества перед другими? Для того, чтобы это выяснить, Лавров учитывает время их возникновения, частоту их повторения в реальной жизни и сознании, характер, их эволюции. Он устанавливает, что раньше других появилась потребность в питании, она чаще других повторяет­ся и, таким образом, в большей мере воздействует на мысли человека и стимулирует его активность. Эти три потребности получили обозначение в теории Лаврова как «моторы истории». Еще одна потребность, названная «верстовым столбом истории» па том основании, что ее наличие служит средством различения истории и доистории, высших форм солидарности от всех дру­гих, и есть потребность развития, обладание которой Лавров считает характерной чертой интеллигенции.

Рассматривая процесс смены форм солидарности, Лавров, по сути дела, излагает свою концепцию истории. Отношение к истории как к процессу переработки культуры мыслью принесло Лаврову славу «апостола критической мысли». Он противопо­ставил циклическим теориям, трактующим исторический процесс как повторение, вечное, монотонное движение по кругу, свой взгляд на историю. Он утверждал, что в каждый момент исторического движения в нем могут быть выделены явления повторяющиеся и неповторяющиеся. Развитие событий не долж­но рассматриваться как движение белки в колесе. Кроме того, ритмы исторического движения — разные и не являются копия­ми один другого. А этим подтверждается мысль, что история — это процесс по преимуществу эволюционный и что в нем повто­ряются поколения людей, увлечения толпы эффектами энтузи­азма или жестокости под воздействием подражания или вну­шения. И, что особенно важно, общественное развитие происхо­дит ритмично, ему присущи регулярные чередования периодов.

Сформулированный Лавровым закон ритмического разви­тия отражает его представления о содержании основных исторических периодов и характере их чередования в истории. Мы наблюдаем в истории, считает он, сначала зарождение и укреп­ление определенных форм культуры, а затем их замену иными формами, противоположными. В первом периоде, органическом, преобладают консервативные черты. Во втором, критическом, включаются силы разрушения и начинает побеждать стремле­ние к замене старых, отживших форм новыми. Тем самым обес­ценивается все, что достигнуто предшествующим развитием, рас­чищается пространство для новых, более совершенных форм со­лидарности и культуры. Сохранение обычая рассматривается при этом как застой, а отказ от привычных норм, их измене­ние — как работа критической мысли.

Работа мысли, этот, по выражению Лаврова, «крот исто­рии», чередуется с периодами «бури и натиска», когда сложив­шиеся формы культуры и быта разрушаются и заменяются дру­гими. Новые формы, пришедшие им на смену, со временем за­стывают, и тогда снова появляется необходимость в их замене. На начальных этапах человеческой истории такие замены про­исходят более заметно, резко, но затем непримиримость смяг­чается, контрасты постепенно становятся менее заметными, и в идеале оказывается возможным гармоническое сочетание соли­дарности с развитием, порядка с прогрессом, сущего с должным. Лавров убежден, что история придет наконец к состоянию подвижного равновесия, и тогда движение вперед не будет разрушать солидарность, а солидарность — препятствовать развитию. Так была разработана схема исторического движения, coгласно которой в результате постоянно действующей тенденции к обновлению должно наступить такое состояний, при котором солидарность и развитие, сосуществуя, станут взаимообусловленными сторонами единого процесса. Основная линия в этой схеме проходит от бессознательной формы солидарности, не допускающей ни развития, ни критики, ни проявлений индивидуализма, через повторения и столкновения солидарности и про­гресса. По достижении достаточно высокого уровня развития индивидуализм становится источником всеобщего блага, а общество — результатом реализации личных целей.

Проделанный Лавровым анализ развития форм солидарности послужил основанием для выведения его знаменитой фор­мулы прогресса: «Прогресс как символ истории осуществляется в росте и в скреплении солидарности, насколько она не мешает: развитию сознательных процессов и мотивов действия в личностях, точно так же в расширении и в уяснении сознательных процессов и мотивов действия в личностях, насколько это не; препятствует росту и скреплению солидарности между возможно большим числом личностей». Таким образом, прогрессирующим Лавров считает то общество, «в котором формы, обусловлива­ющие солидарность, позволяют расти и развиваться обществен­ному сознанию, а сознание, развиваясь, усиливает солидарность общества» [76]. Ослабление одного из этих элементов или пoявление между ними противоречия приводит к тому, что общество впадает в ненормальное состояние. (Одним из признаков нормального состояния общества Лавров считает наличие про­теста личностей против существующих форм общежития, ибо только он дает импульсы для развития этих форм.)

Формула прогресса явилась своего рода квинтэссенцией его взглядов, логически связав мир сущего с миром должного. Правду-Истину с Правдой-Справедливостью. На этот момент обратил внимание П. Сорокин, который отмечал, что Лавров оставил следующим поколениям социологов стройную систему этико-логических взглядов, подчиненную единому принципу от субъективного метода до формулы прогресса. Поэтому, счи­тает Сорокин, с ним можно спорить о природе социологии, можно не соглашаться с рядом его теорем, но нельзя при этом не заметить стройности и целеустремленности его концепции, строго выраженной системности, основательности, убедительно­сти и научной обоснованности. Теория Лаврова оригинальна, и эта оригинальность заключена не в отдельных частных положениях и даже не в решении им основных проблем, а в осушествленном им синтезе, в чем проявилась самобытность его мышления. Жизненность ряда его теорем продолжает сохраняться. Сорокин высоко оценил вклад Лаврова в науку, хотя при этом он высказал ряд серьезных замечаний, которые в большой своей части должны корректироваться с учетом другого време­ни, к которому относится Сорокин, и разницы их принципиаль­ных установок в науке.

Сорокин считает не вполне удачным определение социологии, даваемое Лавровым. Термин солидарность имеет тот недоста­ток, что он слишком широк и потому неопределен (возможны самые разные трактовки: и сходство индивидов, и единство стремлений, целей, и взаимная помощь, и чувства любви, аль­труизма и т. д.). Неясность же термина вносит неясность в по­нимание самих явлений, а следовательно, и социологии как науки. Кроме того, термин «солидарность» не может выразить всего богатства отношений в человеческом обществе. В нашей жизни существуют не только солидарность, но и антагонизм, борьба, вражда. Сходство черт соседствует с их несходством, социали­зированное сознание сосуществует с сознанием эгоистическим. И исследователь не вправе игнорировать «не солидарные» по­ступки, так же как ботаника не может ограничиться изучением каких-то одних видов цветов по той причине, что они хорошо пахнут.

Не разделяет Сорокин и субъективистской трактовки Лавро­вым задач социологии. Сам он видит ее основную задачу в изу­чении сущего общества, сущего поведения. Ее объект — реаль­ное, а не идеальное общество. Поэтому из сферы социологичес­ких исследований нельзя исключить процессы, противополож­ные взаимным услугам и взаимопомощи: преступления, взаимо­истребление и т. п. В противном случае мы исказим цели науч­ной дисциплины и смешаем сущее с должным.

Сорокин считает полезной в познавательном отношении ти­пологию форм солидарности, хотя сама классификация — это не теория, а всего лишь схема, ибо простое признание факта роста солидарности в истории не больше, чем пошлый трюизм. От социолога же требуются точные разработки, более деталь­ная картина смены форм солидарности [283]. Вызывает возра­жение с точки зрения гносеологии трактовка сознательного ти­па солидарности. Обращаясь к суждениям Лаврова о возмож­ности «чистого» сознания, Сорокин замечает: ни примитивный анимист, ни сам Лавров, ни Вольтер, ни Маркс или Конт — никто не лишен элементов верования. Вопрос лишь в том, в ка­кой мере и в какой форме это свойство проявляется. «Религия разума» рационалистов столь же нелепа с точки зрения опыта, как и «Сумма теологии» Ф. Аквината или идеология «Князя» Макиавелли. Везде присутствуют элементы догмы, хотя привер­женец каждой точки зрения убежден, что его мировоззрение целиком построено на опыте. И в этом смысле «история чело­веческой глупости продолжается». Если бы этого не было, чело­вечество бы уже давно овладело истиной и умственный прогресс можно было бы считать завершенным [130, 285]. Границы, разделяющие исторические эпохи, на самом деле обозначают не конец господства догматизма и наступление этапа критического мышления и опыта, а отделяют один от другого разные типы догматики, указывая, где кончается одна глупость и начинается другая или отбрасываются одни знания и воскрешаются другие.

Обратившись к реальным процессам исторического развития, нетрудно убедиться в шаткости позиции Лаврова в предложен­ном им делении народов на исторические и неисторические. А интеллигенция как носительница только критической мысли, лишенной верований и догм, не существует в действительности (как неверно было бы утверждать, что бывают абсолютно не критически мыслящие люди). Прием этот, как заметил Сорокин, выглядит «красиво и стильно», приятно щекочет интеллигентское самолюбие, укрепляя ее в уверенности, что она есть «соль земли», та единственная группа, которая выполняет высокую историческую миссию. Однако в этой апологии интеллигенции нет ничего, кроме «бездны интеллигентского аристократизма». Подобная идеология необоснованна даже еще и потому, что на самом деле «большинство завоеваний мысли в области науки, верований, искусства и техники были заслугой не лавровских критически мыслящих личностей, не интеллигенции, а тысяч и сотен тысяч «некритических лиц», без преднамерения и заранее поставленной цели делавших изобретения и открытия, кирпич за кирпичом на протяжении поколений вносивших в храм ценностей человечества и таким путем создавших большую долю последнего». Доля отдельных лиц здесь не столь велика, как вклад в мировую культуру анонимных изобретателей, имя которым — народные массы [130, 286].

Оценка социологической теории социологом того поколения, которое пришло в науку после смерти Лаврова, представляет интерес во многих отношениях: она свидетельствует о признании заслуг крупного мыслителя прошлого в тех областях, где к этому времени по-новому ставились проблемы и применялись совсем другие методы. Она устанавливает преемственные связи между разными периодами в истории социологии. Она, кроме того, подчеркивает масштаб личности Лаврова, которая не вмещалась в границы обычного. В критическом анализе выдающегося социолога новой генерации, стоявшего на пороге своей мировой славы, прозвучал призыв знать теорию Лаврова, помня о непреходящей ценности его духовного наследства. Подобный призыв можно расслышать и в других отзывах о Лаврове как личности исключительной в своем роде. «Пора познать и полю­бить Лаврова не только как «партийного» идеолога и властителя дум определенных поколений, но и как самостоятельное и вечно значительное явление русской культуры» — так выразил эту мысль один из авторов сборника, посвященного памяти П. Л. Лаврова [28].

 

НИКОЛАЙ КОНСТАНТИНОВИЧ МИХАЙЛОВСКИЙ(1842—1904)

Выдающийся ученый-социолог, общественный дея­тель, идеолог народнического движения, популярный писатель и публицист, один из основателей субъективного метода, Михай­ловский оставил свой след в истории науки как глубокий и раз­носторонний исследователь фундаментальных проблем социоло­гического знания.. Популярности Михайловского в российском обществе во многом способствовала его деятельность публици­ста, сотрудничество в крупных журналах. Он редактировал «Отечественные записки», в которых опубликовал многие свои работы по социологии, начиная с программной статьи «Что та­кое прогресс?», редактировал журнал «Русское богатство», из­вестный орган либерального народничества, сотрудничал в «Се­верном вестнике».

Место Михайловского в истории общественной мысли, поли­тической и культурной жизни России наиболее точно определил его главный идейный противник — В. И. Ленин, по словам ко­торого это был один из «лучших представителей и выразителей взглядов русской буржуазной демократии в последней трети прошлого века» [333]. Лидер целого поколения народников, он по праву считался одним из столпов критической мысли 70-х годов, посвятившим всю свою жизнь утверждению веры в ин­теллигенцию, в необходимость укрепления русских националь­ных традиций, в особый исторический путь своей страны. На раннем этапе был связан с революционным народническим под­польем. Впоследствии перешел к умеренным политическим взглядам.

Современники отмечали исключительное благородство соци­ологии Михайловского, ориентированной на интересы развития личности и целиком посвященной исследованию живых лично­стей, остававшихся незамеченными при использовании сравни­тельно-исторического подхода. Высоко оценивалась новизна ме­тода, разработке которого он уделял много внимания.

Свое жизненное кредо Михайловский сформулировал следу­ющим образом: «Безбоязненно смотреть в глаза действитель­ности и ее отражению — Правде-Истине, правде объективной, и в то же время охранять Правду-Справедливость, правду субъ­ективную — такова задача всей моей жизни» [92, 1, 164]. За­дачу социологии Михайловский видел в исследовании личности во всех ее проявлениях: биологических, психологических, соци­альных — и на этом основании — установлении факторов, сло­во всех ее проявлениях: биологических, психологических, соци­ального идеала. Все это он обозначил термином «борьба за ин­дивидуальность». Благодаря глубокой и всесторонней разработ­ке темы личности Михайловский пришел к психологическому обоснованию социологии, в котором ему по праву принадлежит ведущее место в мировой науке.

Творчество Михайловского было хорошо известно в России, но оставалось закрытым для западной науки. Да и в самой России больше были известны другие стороны его деятельности, что было отмечено, в частности, Кареевым, который с сожалени­ем писал: сделано было Михайловским для социологии немало, что было поздно признано ученым миром [54, 140—141].

На формирование взглядов Михайловского оказали влияние демократические идеи русских мыслителей — революционных демократов 60-х годов. В начале своего пути он проявлял со­чувствие к идеям Маркса, пропагандировал их, считал себя от­части учеником этого европейского ученого. Однако, завершив полемику с правым народническим течением и перейдя на пози­ции либерального народничества, отверг марксистскую трактов­ку общества. Он разделял идею социализма, но вкладывал в нее особый смысл: социализм есть «торжество личного начала при посредстве начала общественного» [93, 4, 701]. Идеал социального устройства для него — община, на основе которой с помощью достижений научной и технической мысли в России должен быть построен социализм. Из основателей позитивизма Михайловскому был особенно близок Спенсер с его концепцией личности и учением об эволюции. Идеи Спенсера оказали за­метное влияние на разработку Михайловским психологических основ социологии.

Для историка социологии представляют интерес тс стороны его теории, в которых отразились социальные характеристики эпохи, известной своими усиленными поисками того типа соци­ального строя, который отвечал бы чаяниям русского человека. В этом отношении глубокий смысл имели его представления об истине, выраженные в понятиях Правды-Истины и Правды- Справедливости. С торжеством этих двух составляющих едино­го целого он связывал будущее общество свободного труда. Свободный труд и свободная личность — главные пункты на­роднической программы — были определяющими социального прогресса, а реализация их была делом образованного мень­шинства — выдающихся личностей. Правда-Истина, как ее по­нимали Михайловский и Лавров, — это знание, достигаемое с помощью беспристрастного объективного изучения событий. Правда-Справедливость — другой вид знания, зависящий от нравственных установок социолога по отношению к изучаемым явлениям. Таким образом, в теориях этих социологов получил развитие оценочный момент как обязательный в структуре со­циального познания.

Михайловского и Лаврова как основоположников субъектив­ного направления в социологии объединяли общие принципи­альные установки, которыми определялось все содержание их научного творчества: понимание задач социологии, ее метода, отношение к научному и культурному наследию прошлого, ори­ентация на всестороннее изучение личности и использование для этого данных разных наук. С Лавровым Михайловского сближало отношение к нравственному идеалу и идее его свободного выбора, использованной для обоснования возможности измене­ния общественного развития в направлении, определяемом це­лями передовой интеллигенции. При всем этом работы каждого представителя этого направления существенно различаются теми особыми акцентами, которые вносятся в рассмотрение этой об­щей проблематики, а также постановкой и оригинальной разра­боткой конкретных тем. Михайловский больше других сделал в области психологического обоснования социологии, критики дарвинизма, со всей убедительностью доказав, что понятие социального идеала не может рассматриваться в контексте ес­тественного отбора и приспособительного поведения, что здесь требуется иной подход, учитывающий действие исторических за­конов. У каждого представителя субъективной школы были свой аспект рассмотрения исторического процесса и свои осо­бенные черты во взгляде на личность.

Проблема социального идеала была самым тесным образом связана с пониманием метода социологии всеми представителя­ми субъективной школы. Михайловский больше других зани­мался его обоснованием. Он разграничивал методы науки в со­ответствии со сферами их применения: объективный — исполь­зуемый при изучении природных процессов и явлений, и субъ­ективный, с помощью которого изучается общество.

Обосновывая необходимость применения субъективного ме­тода путем логического противопоставления его методу объек­тивному, Михайловский и другие теоретики субъективной шко­лы делали существенную оговорку: противопоставление носит условный характер, поскольку субъективный метод не исключает требования опираться на данные объективного знания. Субъек­тивный метод в теории Михайловского связывают с понятием субъективизма, как более широким по объему. Е. Е. Колосов разъясняет в связи с этим, что субъективизм предполагает изу­чение «чужих мыслей в форме собственных» [69, 280]. «Но с другой стороны оценка действительности с точки зрения своих собственных, личных, субъективных идеалов есть тоже субъекти­визм, и от этого субъективизма ведет свое начало право нрав­ственного суда над действительностью» [69, 292]. Михайловский не отрицал, что в общественном развитии действуют свои за­коны, но в то же время считал недопустимым для человека под­чиняться им, проявляя тем самым неуверенность в своих силах. Личность должна свободно выбирать идеал и в соответствии с ним вмешиваться в естественный ход вещей, направлять движе­ние в желаемом направлении и таким образом обеспечивать социальный прогресс. Именно в этом смысле личность является носителем социального прогресса.

Начало систематического исследования личности в русской социологии некоторые рассматривают как реакцию на духов­ную атмосферу, установившуюся в обществе с 60-х годов под воздействием писаревщины и нигилизма. К. Д. Кавелин назвал это время нравственно-растленной эпохой по той причине, что прежние акценты в изучении человека стали перемещаться с индивидуальности на общественность. Крайности увлечения тео­рией Дарвина имели то негативное следствие, что началось ос­кудение философской мысли. Естественной реакцией на все эти явления стало усиление интереса к проблеме взаимоотношения личности и людских масс и ее связи с теорией прогресса. Д. И. Писарев и его последователи понимали социальный процесс как убывание удельного веса личностного начала и нарастание зна­чимости масс. Михайловский же, напротив, пытался утвердить торжество личности и вывести тем самым общественную мысль из трудностей, вставших на ее пути.

В центре социологии Михайловского находится критерий блага реальной личности. Он развивал свою теорию личности через критику органической теории общества и социал-дарви­низма. Обратившись к скрупулезному и точному анализу прин­ципов географической и биологической школ в позитивистской социологии, он показал их односторонность. Человечество, ут­верждал он, намного сложнее, чем это вытекало из органицист-ских и социал-дарвинистских представлений. Кареев отмечал, что Михайловский в серии статей 90-х годов дал блистательные образцы критики спенсеровского органицизма, в том числе кни­ги Дюркгейма «О разделении общественного труда», сочинения Кидда «Социальная эволюция», теории экономического матери­ализма. Основой его критических оценок было понимание че­ловеческой индивидуальности как фактора психологического, уважение к личности как принципу этики. Человек не является простой клеточкой общественного организма; он и не простой продукт среды, некая величина, которой можно пренебречь [54]. В теории личности Михайловского герой — главная историчес­кая фигура, он увлекает своим примером толпу, помогая ей преодолеть физическую и духовную скудость жизни, на которую человеческая масса обрекается в современном мире.

Все научное творчество Михайловского пронизано глубоким интересом к теме взаимоотношения личности и общества, которая была конкретизирована в аспекте взаимоотношений героев и толпы (чему посвящено специальное исследование ученого) [90]. Эта .направленность мысли целиком определялась событиями в России того времени, когда шло быстрое развитие массовых процессов, вызывавших горячие споры в среде русской интеллигенции. Изучение механизмов массовых движений, их влияния на поведение индивидов, причин появления личностей» лидеров представлялось социологу задачей большой практической значимости. Его работа «Борьба за индивидуальность» посвя­щена подробному анализу становления личности в истории об­щества с использованием большого количества исторических, антропологических, этнографических и социально-психологических материалов.

Михайловский своими исследованиями в этой облает много опередил западную науку, где первый крупный труд о массовых явлениях в обществе, принесший славу ее автору, по­явился лишь через восемь лет после книги Михайловского «Ге­рои и толпа» [171].

Говоря об этом прекрасном трактате Михайловского, остав­шемся, к сожалению, не законченным, Кареев отмечал: некото­рые считают, что русский социолог заимствовал свои идеи у Тарда. Однако хронологическая справка не подтверждает этого предположения: «Герои и толпа» датированы 1882 г., книга Тарда «Теория подражания» вышла в свет в 1890 г. Более то­го, со временем стало известно, что Михайловский, ознакомив­шись с книгой Тарда, отметил то, чего недостает французскому социологу. Однако Тарду стало известно об этой работе Михай­ловского и об обращении его к теме подражания задолго до его (Тарда) исследования, лишь после смерти Михайловского (о чем сообщает в одной из своих работ Ковалевский) [54].

Для толпы как особого социального образования, считал Михайловский, характерно особое поведение составляющих ее индивидов. Специфика, отличающая толпу, заключается в том, что индивидуальные свойства человека в ней как бы приглуша­ются, отступают на задний план, «стираются», а на переднем плане оказываются объединяющие всех людей качества — сход­ные способы реагирования на воздействие внешних событий. Это делает такое собрание людей податливым по отношению к влияниям извне. Будучи скреплена единым эмоционально-психи­ческим настроем, толпа легко увлекаема отдельными индивида­ми, пожелавшими вести ее за собой. В теории Михайловского толпе противостоит «герой» — инициативная фигура, увлекаю­щая и провоцирующая большое число людей на любые жела­тельные для него поступки — хорошие или дурные. Такой спо­соб воздействия на толпу Михайловский квалифицирует как массовый гипноз, а состояние толпы — как психоз. Психологическую основу этих явлений он видит в процессе подражания. Множество приводимых в книге Михайловского примеров из истории человечества иллюстрируют его суждения о механизме подражания, устойчивое действие которого и способность вызы­вать «нравственные эпидемии» он обнаруживает в разных типах обществ на протяжении веков. Подвергая анализу эти явления, Михайловский пользуется понятиями психической заразы, социального гипнотизма.

Можно ли изменить положение и добиться того, чтобы инди­виды в массе своей не подвергались подавлению со стороны от­дельных личностей? Михайловский видит выход из этого поло­жения один: изменить сам тип развития общества, повернув его с пути «органического» развития, и таким образом создать условия для развития самосознания личности.

Тесно связанная с темой личности и социального прогресса проблема разделения труда также постоянно занимала Михай­ловского. Он обратился к ее изучению задолго до появления из­вестного труда Дюркгейма. Взгляды Дюркгейма он подверг кри­тике за их абстрактный характер, за невнимание к дифферен­циации труда на физиологические его виды и общественные, к влиянию последних на личность. Исследование именно этих сто­рон труда Михайловский считал чрезвычайно важным для пре­дотвращения тех последствий разделения труда, которые ведут к деградации личности. Анти индивидуалистическим теориям об­щества он противопоставил концепцию, в центре которой — многосторонняя личность. На этой мировоззренческой основе сложилась его формула прогресса: постепенное приближение к целостности неделимых, к возможно более полному и всесторон­нему разделению труда между органами и возможно меньшему разделению труда между людьми. В его теории понятия эволюции и прогресса четко разграничены, так же как и понятия борьбы за индивидуальность и борьбы за существование. С по­следней он связывал процесс приспособления индивида к среде любой ценой, даже регресса. В борьбе за индивидуальность он видел стремление каждого индивида к цельности (единству) со всеми условиями среды (но путем не приспособления к среде, а приспособления среды). Статья Михайловского «Что такое про­гресс?», появившаяся в конце 60-х годов, была воспринята в об­ществе как программная, как своего рода «символ веры» народ­нического движения. «Можно сказать, без всякого преувеличе­ния, — писал один из исследователей его творчества, — что статья о прогрессе была настоящим манифестом социально-ре­волюционного народничества 1870-х годов, во многих отношени­ях не устаревшим до сих пор» [69, 265].

Народническая идеология в пору расцвета либерализма име­ла огромное влияние на общественное сознание. В это время позиции Михайловского и его единомышленников были, каза­лось бы, незыблемы. Но постепенно, по мере роста революци­онных настроений нарастало противостояние идеологий, обнару­живалось несоответствие народнических идеалов наметившимся новым тенденциям исторического развития общества, зрело ра­зочарование в них среди широких слоев населения. Представи­тели нового поколения народников в поисках теоретических ос­нов своей общественной деятельности пытаются уже в начале XX в. придать соответствующее духу времени звучание старым положениям. Идеологи партии эсеров прибегают даже к подме­не терминов, заменяя слово «народ» сочетанием «рабочий класс» и искажая тем самым самую суть народнической идеи. Вспыхнувшая с новой силой идейная борьба вновь выдвинула в центр полемики крупную фигуру Михайловского. Его теорети­ческое наследие становится предметом острых дискуссий, тео­рия прогресса, концепция «борьбы за индивидуальность», «героя и толпы» подвергаются политически пристрастной переоценке, получают искаженное и неправомерно преувеличенное значение. И все это делается с одной целью — подвести теоретический фундамент под новые течения народнического толка. Поздние последователи Михайловского (В. М. Чернов и др.) дают рас­ширительное толкование субъективного метода, а идеалы Правды-Истины и Правды-Справедливости выдают за одно из от­крытий, которое вывело якобы русскую социологию на передо­вые рубежи мировой научной мысли [1]. Всем этим наносился ущерб оригинальному учению, выполнившему свою историчес­кую миссию, имевшему бесспорные заслуги в разработке ряда фундаментальных социологических проблем. Так подчинение науки политическим целям незаслуженно дискредитирует серь­езные теории, негативно сказывается на развитии общественных наук, затрудняя объективную оценку их подлинных заслуг.

Главный и непримиримый идейный противник Михайловского Ленин считал великой исторической заслугой Михайловского его «искреннюю и талантливую борьбу с крепостничеством» за освобождение России, его глубокое сочувствие крестьянам и ува­жительное отношение к «подполью» разночинцев и демократов, более того — помощь им. Но этими признаниями достоинств Михайловского не снималась непримиримость идейных разно­гласий. С точки зрения марксистской теории «формула прогрес­са» и теория «борьбы за индивидуальность» — всего лишь «со­циалистическая фраза» [78, 24, 334336].

Михайловскому и его единомышленникам пришлось вынести многолетнюю жестокую борьбу со своими оппонентами. И даже те, кто не сомневался в благородстве целей идеологов народни­чества, были беспощадны в своей оценке бесперспективности их поисков. Бердяев, считавший Михайловского самым талантли­вым сторонником субъективного метода, был не удовлетворен отсутствием в его трудах сколько-нибудь строгого определения этого метода и анализа субъективного и объективного. Это по­служило основанием признать всю теорию Михайловского край­не наивной, а субъективный метод — плодом гносеологической путаницы и грубого смещения логического и психологического [6, 15].

О содержании марксистской критики народничества, в ко­торой значительное место было отведено идеям и личности Ми­хайловского, уже говорилось в разделе, посвященном субъек­тивной школе. Следует к этому добавить, что и Плеханов, и Ле­нин, главные оппоненты этого направления, признавая влия­тельность народнического движения, не дали всесторонней оцен­ки теоретической деятельности его идеологов. В концепции ге­роев и толпы Михайловского Ленин усмотрел лишь средство теоретического обоснования тактики мелкобуржуазных рево­люционеров, тогда как содержание и значение этой теории не­сравненно шире, и ее анализ мог бы способствовать уяснению важнейших общечеловеческих моментов в развитии общества.

Представляют интерес высказанные Биллингтоном сообра­жения о двойственном характере влияния Михайловского на ис­торическое развитие России. С одной стороны, его прямое воз­действие испытывали на себе новые движения демократического толка, расцветшие в стране в период между 1905 и 1917 гг. С другой, очевидно его влияние (хотя и косвенное) на силы противоположные, которые Биллингтон характеризует как марксистских экстремистов, пришедших к власти в стране в ноябре 1917 г. [156, 185].

Влияние Михайловского испытали на себе «легальные марк­систы» — Струве, Филиппов, Кускова — и такие ученые, как Бердяев, симпатизировавший марксизму на раннем этапе сво­его творчества. Среди членов партии кадетов, победившей и господствовавшей в I Думе в мае 1906 г. и остававшейся влия­тельной силой вплоть до октября 1917 г., было много тех, кого связывали с Михайловским дружеские отношения (Петрункевич, Чупров, Милюков). Программа этой партии несет на себе влияние идей Михайловского. Появление партии эсеров, совпавшее с работой II Думы (1907), усилило авторитет Михайловского; влияние его идей шло через его поклонников и последователей, среди которых были люди, связанные с ним идейно с 80-х годов. Биллингтон обратил внимание на такой любопытный факт, что даже Ленин в начале своей карьеры дополнял свой марксистский словарь традиционной терминологией народников. Обращение к теме личности Биллингтон считает главным вкладом Михайловского в науку. Он был первым социалистом России и одним из первых социологов Европы, кто обратился к созданию теории личности. Подобно тому как для Гегеля осно­ву его учения составляли превращения мирового духа, а для Маркса — классовая борьба, для Михайловского в центре его социологической работы стояла универсальная борьба за чело­веческую личность. Это заданное трудами Михайловского на­правление оказало большое влияние на развитие русской социо­логии в период между 1905 и 1917 гг.

При всей разноречивости оценок, которые получила субъек­тивная школа в истории социологии, уже сам факт обращения к теории личности во всем многообразии аспектов нельзя не признать как большую ее заслугу. Конкретная разработка этой проблематики в трудах Михайловского обогатила отечествен­ную и мировую науку новыми цепными открытиями в познании социальных законов, обогатила ее понятийный аппарат, расши­рила исследовательское поле уже самой постановкой таких вопросов, к которым еще предстояло обратиться социологам сле­дующих поколений: функционирование социальных групп в об­ществе, отношение личности и окружающей среды, сознательное и бессознательное в поведении людей и др. Вот почему богатое научное наследие Михайловского ждет сегодня своих исследова­телей.

 

ГЕОРГИЙ ВАЛЕНТИНОВИЧ ПЛЕХАНОВ (1856-1918)

 

Г. В. Плеханов известен в русской и мировой науке преждевсего как крупный мыслитель-марксист, деятель миро­вого революционного движения, пропагандист учения Маркса, один из основателей социал-демократической партии России. Его принято считать первым русским марксистом, хотя в этом утверждении содержится лишь доля истины. До него в России уже были ученые и общественные деятели предшествующего по­коления, изучавшие труды Маркса, занимавшиеся пропагандой марксизма и успевшие довольно много сделать по части приоб­щения русской общественности к этой западной интеллектуаль­ной традиции. Плеханова можно считать первым русским марк­систом с существенной оговоркой: после Зибера, Фесенко и не­которых других более ранних последователей учения Маркса он сделал серьезный шаг по пути преодоления того разрыва, ко­торый сохранялся между теорией и практикой в деятельности его предшественников.

Г. В. Плеханов, за которым прочно закрепилось прозвище Alterego Маркса, был одним из столпов русского марксизма, обладавшим колоссальным влиянием на процессы революцион­ного движения в России конца XIX — начала XX в. Вышедший из народнических кругов, где прошел свою первую серьезную школу политической борьбы и где начинал шлифоваться его та­лант мыслителя и революционного идеолога, он всю остальную жизнь отдал верному служению интересам рабочего класса и развитию марксистской теории социализма. В своей просвети­тельской и популяризаторской деятельности Плеханов стал для России проводником западноевропейской культуры и философ­ской мысли. Он заботился о том, чтобы сокровища мировой культуры становились достоянием масс. Свои идеалы, их духов­ные истоки, почву, на которой он формировался как личность, он определил сам, назвав имена Герцена, Белинского, Писаре­ва, Сеченова, Чернышевского. Роль последнего он ценил особен­но высоко⁶. Получив в наследство этот бесценный груз, а затем дополнив его знанием общечеловеческой истории мысли, он вы­брал себе в качестве главного жизненного пути роль подвижни­ка, борца за освобождение трудящегося человечества.

____________________________________

⁶ В идейном отношении Плеханов был близок к некоторым представи­телям русского эмпириокритицизма, в наибольшей мере — к Л. Аксельрод. И, что характерно, он не принял учения Л. Толстого, мораль которого пол­ностью отрицал как чуждую реальной жизни. Современники отмечали, что на формирование Плеханова влияли и некоторые западные мыслители. Он заимствовал у Конта его известное деление истории на периоды, у Дюринга идею воздействия личностей на настроения масс и ход истории.

 

Плеханова принято считать ортодоксальным марксистом. Как активный участник народнического движения он был хоро­шо знаком с идеями русского крестьянского социализма. Кри­зис народнической идеологии, уверенность в необходимости для. России капиталистического пути развития, события первых по­реформенных десятилетий привели его в конце концов на пози­ции марксизма. Плеханов увидел огромные потенции, заложен­ные в этом продукте западноевропейской мысли, которые, по его глубочайшему убеждению, могли и должны были быть раз­виты на конкретном материале России.

Активная деятельность Плеханова начиналась в эпоху круп­ных событий в стране и мире. Его первые шаги как теоретика марксизма и организатора рабочего движения совпали с нара­станием революционной ситуации в России, с глубоким идей­ным кризисом, выдвинувшим на первое место задачу критики и либерального народничества, и «легального марксизма», и «эко­номизма», и ревизионистской деятельности недавних привержен­цев марксизма

Плеханову принадлежит первый в марксистской литературе глубокий критический разбор субъективного метода в социоло­гии [105; 107]. Последовательный и всесторонний анализ на­роднического субъективизма дал импульс к обоснованию им идеи объективной необходимости и закономерного характера ис­торического процесса. Это позволило провести четкое различие между желаемым и возможным в деятельности людей, показав таким образом, что не действительность должна подгоняться под мысленно конструируемый идеал, а идеал как программа действий должен строиться на основе выявления объективных характеристик действительности.

Весомый вклад был сделан Плехановым в развитие маркси­стского направления в социологии. В его огромном теоретичес­ком наследии, включая работы полемического характера, выступ­ления в публицистических изданиях, можно вычленить направления исследований, по праву ставящие его в ряд крупнейших социологов. Плеханов явился родоначальником разработки на основе принципа материализма в истории традиционных в миро­вой социологии проблем: социологии личности, социологии ис­кусства и социальной психологии (или социологии на психоло­гической основе), социологии познания, философии истории. Его работы по истории, теории и методологии марксизма и ми­ровой общественной мысли содержат ценный материал для ис­торика социологии.

К сожалению, пока нет исследований, в которых деятель­ность Плеханова-социолога была бы предметом специального анализа. А упоминания на этот счет, встречающиеся в литера­туре, слишком лаконичны: под социологией же при этом пони­мается то, что принято считать в марксизме общесоциологиче­ской теорией — исторический материализм. Социологический аспект деятельности Плеханова составляет органическую часть всех его трудов как теоретика-марксиста. Объективный анализ вклада в социологию предполагает изучение его мировоззренческих установок, связей теоретических работ с решением прак­тических задач, особенностей его творческой лаборатории, пред­почтений, которые он отдавал тем или иным вопросам при изу­чении общества.

Для Плеханова марксизм — форма материализма, в которой понимание мира, заложенное еще Демокритом (построившим свое миросозерцание на основе учения ионийцев), достигло высшей ступени. Его отличало понимание важности теоретичес­кого знания, к осмыслению природы которого он постоянно об­ращался. Преемственность и новизна в науке, традиции и нова­торство, отношение метода и теории — диалектическая природа этих сторон познавательного процесса постоянно находилась в центре его внимания. В этом русле находятся и размышления о марксизме как форме теоретического знания.

Отвечая многочисленным своим оппонентам, упорно насаж­давшим версию, согласно которой марксистская теория есть одна из разновидностей экономического учения, Плеханов дал следующее разъяснение: марксизм — не просто экономическое учение. Он не является также суммой экономического учения и исторической теории. Экономическое учение Маркса насквозь пропитано исторической теорией, и «Капитал» — не только эко­номическое, но и историческое сочинение [103, 3, 197].

Работы Плеханова по теории и истории марксистской мысли отличаются особой глубиной проникновения в ее сущность, стремлением как можно более точно понять систему ее прин­ципов без каких-либо произвольных трактовок. Ему принадле­жит наиболее глубокое понимание диалектического метода, его места в структуре марксистского учения. Все это послужило той' базой, на которой Плеханов смог проявить свое творческое отношение к марксизму и использовать его для самостоятель­ного осмысления исторических, событий других эпох и других обществ. Плеханов-теоретик внес серьезный вклад в развитие ряда фундаментальных положений классического марксизма.

Особого внимания с точки зрения истории социологии заслу­живает его понимание социализма, который он относил к самым важным из великих вопросов своего времени. «Что же такое со­циализм, что такое этот страшный вопрос, не существующий лишь для людей, спящих беспробудным сном?» — спрашивал он, начиная задуманный им обширный труд по истории социализма [108, 1, 51]. Свою сознательную жизнь Плеханов начинал с то­го, что пытался в учениях идеологов русского крестьянского со­циализма найти путь к преобразованию существующего соци­ального строя. Его уход из народнического движения — след­ствие глубокого разочарования в социалистических идеалах, потери веры в возможности совершенствования социального устройства в России через крестьянскую общину, которая, по его мнению, столь же далеко отстояла от коммунистического общества, как и поддерживаемая царскими штыками и розгами барщина, принимаемая иными за форму традиционного русско­го коллективизма.

Перейдя на позиции марксизма, он вновь обращается к идей социализма, но уже как к предмету строго научного анализа Опираясь на свой опыт участия в народническом движении, он.размышляет о том, каким образом открытые Марксом законы истории могли бы быть применены к конкретным условиям Рос­сии. Он крайне осторожен в вопросе о возможных социалисти­ческих преобразованиях в стране, опасается социальных экспе­риментов, будучи твердо убежден: Россия к социалистической революции не готова. Поэтому, если случится вдруг, что при стечении благоприятных обстоятельств революционному мень­шинству удастся захватить власть, то исход может быть один: страна придет к политическому уродству. Подобные примеры уже знала история (в древнем Китае, других странах). Теперь у этого явления будет лишь другое — российское — лицо. На­род в итоге получит что-то вроде обновленной формы царского деспотизма на коммунистической подкладке.

Плеханов всегда помнил мудрые слова Энгельса, считавшего несвоевременно совершаемые революционные перевороты край­не опасными по своим трагическим исходам. Власть победите­лей, и это хорошо понимал Плеханов, не может удерживаться на случайностях, ее надежность и прочность могут быть обес­печены лишь объективными условиями. С этими мыслями-про­гнозами самым тесным образом была связана и уверенность Плеханова в бесперспективности социалистической революции в одной стране, ибо за ней неизбежно последует реставрация [106, 25, 269].

Логическим продолжением темы социализма были его взгля­ды на отношения России и Запада, красной нитью проходящего не только через все творчество, но и всю его жизнь. Он ясно осо­знавал невозможность для отсталой крестьянской страны ско­рого перехода к социализму. В России европеизма, увы, мало — так подытожил он свои первые впечатления по приезде на ро­дину после 37-летнего пребывания в эмиграции. В 1917 г. в са­мый разгар революционной стихии Плеханов наблюдает, как вожди революции — и большевики и меньшевики — идут на поводу у нетерпеливых и озлобленных масс. Это приводит его в смятение: мог ли он ожидать такого развития событий, кото­рые в каком-то смысле были результатом и его усилий, много­летней политической борьбы, его огромной умственной работы как теоретика социализма?

Отрицательное отношение к октябрьскому перевороту выте­кало из его твердой убежденности, что в России нет почвы для перехода к социалистическому типу отношений. «Русская исто­рия еще не смолола той муки, из которой будет со временем испечен пшеничный пирог социализма», — заявил он в июне 1917 г. Мечта о социализме в России — вредная утопия, ибо, для того чтобы приобрести реалистические черты, ей недостает двух условий: необходимого для перехода к социализму уровня развития производительных сил и столь важной для воплоще­ния этой идеи в жизнь степени сознательности—и не одного об­разованного меньшинства, а всей массы населения страны. «Диктатура Смольного института» — затея нелепая и чрезвы­чайно опасная. В качестве ее неизбежного исхода он предска­зал разгул в стране контрреволюции.

Общая оценка Плехановым результатов и перспектив ок­тябрьского переворота, как показал ход истории, во многом оказалась верной. Но его предостережения не имели силы, ибо разбушевавшаяся стихия требовала от победителей немедлен­ного принятия решений. Предложенная Плехановым в 1917 г. программа выхода из кризиса имела реформистский характер, в сложившейся ситуации для ее осуществления не было объектив­ных условий. Крупный теоретик марксизма, признанный вождь русского революционного движения становится окончательным врагом Ленина, заняв позицию абсолютного отрицания прово­димой им политики. При этом, с другой стороны, он отказался от предложения войти в состав контрреволюционного правитель­ства России, вообще от любых форм прямой борьбы с совет­ской властью и в полнейшей изоляции от политической жизни умер у себя на родине вскоре после бурных событий Октября 1917 г.

Может ли социализм стать реальностью на Западе раньше, чем Россия приблизится по своему развитию к такой возможно­сти? Что может дать ей победа социалистической революции в других странах? Пойдет ли она за ними? Нет, говорит Плеха­нов, никакими внешними силами не может быть навязан новый строй стране, имеющей свою богатую историю, традиции, свой хозяйственный уклад. Оптимальный путь к социальному прогрес­су следует искать лишь на основе досконального изучения внутренних механизмов, опираясь на которые только и может совершаться движение в нужном направлении.

Цель, поставленная Плехановым-социологом, — противопо­ставить социологию научную ее утопическим разновидностям. Его социологические изыскания самым тесным образом пере­плетаются с разработками в области теории и методологии ис­торического познания. Обсуждение в его полемических работах вопроса о природе исторического знания есть в то же время и размышление о предмете социологии, связях истории с социаль­ной психологией и другими областями науки. Так, подвергая критике исторические работы Лакомба, он утверждал (в ответ на заявление, что история не наука, а всего лишь эрудиция): история может и должна стать наукой, но для этого она долж­на изучать не единичное, а общее, не индивидуальную психоло­гию, а коллективную, поведение масс, толпы. И ключ к психо­логии масс должны дать теория подражания и знание эконо­мических процессов.

В своих размышлениях об истории Плеханов подчеркнул ряд моментов, имеющих принципиальное значение для развития теоретической социологии. Здесь особый интерес представляют,в частности, его суждения о диалектически противоречивых от­ношениях между историей и психологией, о целесообразном ха­рактере последней по отношению к законам истории; мысли об общественном сознании как процессе, участники которого, «осо­знавая себя причиной последующих событий, крайне редко воз­вышаются до сознания себя следствием предыдущих» [106, 8,. 266]. Общее решение вопроса о взаимоотношениях истории и социологии Плеханов искал, используя марксистский принцип материализма в объяснении истории. Этот подход к истории, названный им алгеброй общественного развития [106, 18, 236] стал основой для решения самых общих задач теории социоло­гии. Таким образом, к компетенции общесоциологической тео­рии (в его понимании исторического материализма) он относил не установление причин отдельных социальных явлений, а по­иск адекватных средств, необходимого методологического клю­ча к объяснению этих причин.

Разработка Плехановым вопросов исторической причинно­сти дала возможность внести существенные уточнения в теорию социального детерминизма. Им были выделены три уровня причинности: наиболее общие причины (явления, связанные с производительными силами как главной движущей силой в раз­витии человечества); причины особенные (явления, порождае­мые первой группой причин: те конкретно-исторические условия и обстоятельства, которыми определяется развитие производи­тельных сил каждой отдельной страны или социальной общно­сти); единичные причины (качества отдельных личностей, а так­же различного рода случайности, «благодаря которым события получают, наконец, свою индивидуальную физиономию)» [103, 2, 232].

Для развития теоретической социологии важное значение имеют поставленные в трудах Плеханова вопросы методологии научного предвидения в социальном познании. Научное предви­дение в его понимании — это не составление точных прогнозов общественных процессов, а выработка представлений об их на­правленности и тенденциях. Он настаивал на необходимости четкого разграничения таких явлений, как направление и общие результаты исторического развития, с одной стороны, и содер­жание отдельных исторических событий, из которых складыва­ется реальный исторический процесс, — с другой. Такое разли­чение он считал необходимым для выявления сущностных харак­теристик научного предвидения, которое, по его словам, «отли­чается и всегда будет отличаться очень малой точностью во всем том, что касается предсказания отдельных событий, между тем как оно обладает уже значительной точностью там, где надо оп­ределить общий характер и направление общественных процес­сов» [106, 11, 85].

Для обоснования принципа материализма в истории Плеха­нов использует богатый фактический материал, множество ста­тистических сведений из самых разных сфер хозяйственнойжизни России: о положении на внутреннем рынке, развитии фабричного дела, кустарных промыслов, о признаках разложе­ния сельской общины и непрестанном количественном росте российского рабочего класса. О характере, объеме и методиче­ских сторонах использования такого материала дает представ­ление его работа над оставшейся в рукописи статьей «Что та­кое социализм?». Чтобы ответить на вопрос: как осуществляет­ся распределение в современном обществе?, он собрал огромный фактический материал, распределив его по рубрикам: «Рост богатства», «Плата прислуге», «Заработная плата», «Необходи­мая пища», «Безработица», «Богатство», «Смертность», «Пре­ступность», «Самоубийства» [108].

Большое место в теоретическом наследии Плеханова занима­ют вопросы социальной психологии. Специалисты следующим образом характеризуют значение разработки в его грудах про­блем этой дисциплины: он дал обобщающую характеристику психологических особенностей отдельных исторических перио­дов, настроений времени и духа эпохи [100, 25]. Знакомство с тем, каким образом в работах Плеханова обсуждаются социаль­но-психологические проблемы, дает возможность убедиться в полной безосновательности подозрений его оппонентов в якобы, незнании им достижений социологии. Если в чем и можно уп­рекнуть Плеханова (с известными оговорками), то это в их иг­норировании. Ему были хорошо известны работы по социально-психологической проблематике, и если он не всегда использовал эти знания в своих полемических выступлениях, то прежде все­го потому, что не все они, с его точки зрения, отличались необ­ходимой теоретической глубиной.

Плеханов не разделял взглядов Тарда на цементируемую подражанием толпу, которая в качестве некоего низшего обра­зования противостоит культурной личности — носительнице высших начал социальности. Он в принципе отрицал трактовку массы, толпы как чего-то аморфного, бесструктурного, видя в этих явлениях конкретно-исторические образования, формиру­ющиеся на классовой основе. Он видел в них совершенно опре­деленный исторический продукт развития конкретной страны и каждой отдельной эпохи. Начинать анализ любых массовых движений он считал необходимым не с толпы, а со скрепленных классовыми интересами коллективов, которые и есть основные общественные образования [106, 8, 251—252].

Классовые коллективы— не образования низшего порядка; по отношению к культурной личности они, как считал Плеханов, представляют более высокий тип организации, поскольку каж­дая личность в своих характерных чертах есть прежде всего ре­зультат общеклассового развития, а не простое индивидуальное явление. Отвечая на распространенный в то время тезис своих идейных противников, считавших, что общинность губительна для развития индивидуальности, он доказывал, что, напротив лишь в условиях единения, союза происходит укрепление ума и воли человека. Коллектив формирует основные типы индивиду­ального поведения, влияет на ускорение, увеличивает интенсив­ность действий людей; между переживаниями и поведением индивидов в условиях их пребывания в коллективе и вне его име­ется существенное качественное различие [106, 2, 119]. «У Марк­са проблема истории в известном смысле была психологичес­кой» [106, 168] — опираясь на такое представление, Плеханов приходит к мысли о целесообразности психологии общества по отношению к законам истории, о диалектически противоречивых отношениях между психологией и идеологией: общественные от­ношения — не результат сознательной деятельности отдельных личностей, любые изменения происходят как следствие сово­купных усилий всех членов общества и часто в нежелательном для нихнаправлении [106, 169]. Отвечая на слова Лакомба: «Близорукая толпа не понимает своих исторических интересов», Плеханов подчеркивал необходимость превращения истории в науку (а пока, считал он, это всего лишь эрудиция, она препод­носит факты, а не их объяснения). Для этого, по его мнению, необходимо изучать коллективную психологию, ключом к кото­рой служат закон подражания и явления экономического по­рядка [103, 235].

Плеханов не признавал того направления в социальной пси­хологии, которое рассматривает нации, народы как внеили надклассовые явления; считал, что социальная психика как свойство всего общества или народа — понятие абстрактное и потому неприменимо к конкретным формам психологической жизни людей определенных исторических эпох. Примеры, под­тверждающие эту мысль, он находил, в частности, в истории от­ношений между крестьянами и феодалами Франции. Обраща­ясь к примерам из истории ли российского дворянства или пу­ритан в Англии, он обосновывал свою точку зрения, согласно которой поведение человека не может быть сведено к подража­нию. Большую роль здесь играют противоречия, неизбежно воз­никающие, в отношениях между людьми на почве классовой принадлежности.

В работах Плеханова, посвященных проблемам литературы, искусства, истории культуры, было высказано немало принци­пиальных теоретических положений, в которых отражено пони­мание механизмов художественного творчества и развития куль­туры. Анализ его статей о творчестве русских писателей (Коро­ленко, Горького и др.), французской драме, европейской живо­писи, по вопросам отношений между искусством и обществен­ной жизнью и многим другим дает основания считать его осно­вателем марксистской традиции в социологии искусства и худо­жественной культуры.

Теория личности Плеханова опирается не только на его ог­ромную эрудицию в области гуманитарных наук и мировой по­литики, но и на преимущества диалектического метода, что по­зволило подвести определенный итог длительной дискуссии поэтой сложной и запутанной проблеме. Его статья «К вопросу о роли личности в истории» не была чисто академическим тру­дом, а явилась прямым ответом на обсуждение проблемы лич­ности в современной ему научной и публицистической литера­туре. Непосредственный повод к ее написанию исходил от рус­ских социологов, в том числе и представителей субъективной школы (главным образом от них). Концепции Михайловского, построенной на анализе поведения «активных» героев и «пас­сивной» толпы, теории критически мыслящей личности Лавро­ва Плеханов противопоставил марксистскую трактовку, осно­ванную на объективном понимании исторического процесса. В противоположность утверждениям представителей субъектив­ного метода он не придает личности значения главной движу­щей силы истории, а видит в ней элемент общественно-истори­ческого процесса, начинающий играть в нем существенную роль «лишь тогда и постольку, где, когда и поскольку ей позволяют это общественные отношения». Личность не способна устранить существующие экономические отношения, если они находятся в соответствии с состоянием производительных сил; она не в си­лах менять общее направление исторического движения, а мо­жет лишь вызвать изменения частного характера, влиять на «индивидуальную физиономию событий, некоторые частные, их последствия» [105, 2].

Намеченные в работе «К вопросу о роли личности в исто­рии» линии, по которым в первую очередь наука должна оцени­вать личностный момент в функционировании общественных структур, касаются наиболее существенных моментов процесса взаимодействия индивидов с социумом, характеризующегося наличествующим в каждый момент истории органическим един­ством целого (социума) и составляющих его элементов (инди­видов) с объективно присущими им функциями.

Чем определяется выдвижение личностей в ряд героев, «зна­менитостей», т. е. каковы объективные основания известности, приобретаемой отдельными людьми в обществе? Всегда ли со­циальный статус, престиж личности адекватен его собственно­му интеллектуальному, моральному, материальному потенциа­лу? На эти и другие поистине «вечные» вопросы Плеханов пы­тается дать ответ, оценивая роль личности с точки зрения диалектическо-материалистического принципа социального детер­минизма и обусловленного им понимания роли случайностей в истории, взаимоотношения возможности и действительности. На основе такого подхода он ищет ответ на вопрос, каким образом личность даровитая или бездарная продвигается по иерархиче­ским ступеням в соответствии с конкретным господствующим на каждом этапе истории типом организации общества (частью которого она является). Система связей, структура сложивших­ся экономических, правовых, нравственных и т. д. отношений, конкретные условия каждого общества определяют возможности реализации личностью заложенных в нее природой способно­стей. Крупные личности, чьи имена входят в историю, выдвига­ются и поддерживаются общественной силой. Но это определяет­ся не только их особыми талантами, мощью внутреннего потен­циала, но и, главное, наличием необходимых объективных усло­вий для перехода возможности в действительность (условий, которые способствуют проявлению свойств личности, отвечаю­щих данному состоянию общества, и которые позволяют кон­кретной личности перешагнуть порог, отделяющий возможность от действительности). Под этим углом зрения обсуждается тема героя, приобретающая особую остроту в момент взрыва массо­вых движений и участившихся социальных катаклизмов.

Герой — кто он? Человек, случайно вознесенный судьбой на вершину славы, или индивид, в поведении которого особым об­разом скрестились линии движения различных сил и этим опре­делили единственный, личный, только перед ним открывшийся путь к славе? Ответ Плеханова: герой (Карлейль назвал его «начинатель») не изменяет бессознательно ход вещей, а выра­жает его свободно и сознательно в своей деятельности. «В этом все его значение, — подчеркивает Плеханов, — в этом вся его сила. Но это — колоссальное значение, страшная сила» [134].

В связи с разработкой основ теории личности Плеханов дал определение одной важной закономерности, получившей у него название случайности второй степени: уникальные черты лично­стей, в силу объективных обстоятельств оказывающихся выдви­нутыми в центр исторических событий, определяют конкретное лицо этих событий. Их влияние формирует вкусы и настроения в обществе, систему ценностей и приоритетов, существенных для развития определенных сфер жизни, не первостепенных с точки зрения объективного хода истории.

Социологам предстоит большая работа по изучению вклада Плеханова в собственно социологическое знание. Масштаб его личности, противоречивость оценок, даваемых ему людьми са­мых разных убеждений и политических пристрастий, делают эту задачу особенно трудной. Специалисты, не разделявшие принципов марксизма, связывали его имя главным образом с критикой субъективной социологии, предъявляя ему серьезное обвинение в незнакомстве с мировой социологией после Конта. Не принимая идеи диалектико-материалистического монизма, составляющего стержень всего учения Плеханова, Геккер опре­делил ее как априорную метафизическую предпосылку, зара­женную догматизмом. Эту далекую от объективности, лишен­ную аргументации оценку с легкостью подхватил Кареев, изве­стный своей негативной позицией по отношению к марксистской мысли.

О Плеханове много спорили и русские марксисты. Масштаб его личности, весомость его вклада в теорию марксизма, его беззаветная преданность идее, которой он сознательно и стра­стно служил всю жизнь, — все это бесспорно. Споры начина­лись с деталей. Для одних Плеханов был признанным продолжа­телем (первым после Энгельса) теоретической деятельности Маркса; другие оспаривали это утверждение, считая первым не его, а Лафарга. В России его критиковали большевики за мень­шевистские взгляды. Меньшевики осуждали за колебания в сторону большевизма. Историки марксистской мысли посвяти­ли множество страниц доказательству ошибочности его теоре­тических взглядов, «порочности» линии, не совпадающей с ли­нией ленинизма. Все это оставило открытым множество важней­ших вопросов.

«Огромный творческий ум, энциклопедическое образование, фантастическая преданность идее», «наша единственная гор­дость за русскую культуру» — так характеризует Плеханова Потресов, видный деятель русской социал-демократии, той ее части, которая не приняла Октябрьской революции, осудила Ле­нина как политического авантюриста и продолжала в эмиграции размышлять о судьбах русского социализма и русской культу­ры. Плеханов, по словам Потресова, продолжил в русской куль­туре линию просветительства, идущую от Белинского, Черны­шевского и Добролюбова, и оказался для России таким же не­доразумением, как и Маркс, «умной несуразностью», «эмбрио­ном того, что будет, еще разовьется, но чего еще нет» [109, 41].

 

ЕВГЕНИЙ ВАЛЕНТИНОВИЧ ДЕ РОБЕРТИ⁷ (1843-1915)

 

Е. В. де Роберти — крупнейший представитель рус­ского позитивизма в социологии, стоявший у истоков социологи­ческой науки, прошедший вместе с ней почти весь путь — от ее основания до появления в России нового течения — неопозити­визма. Он был одним из признанных всеми мэтров отечественной социологии, оказавших заметное влияние на новые поколения социологов. Много сделавший для популяризации в России и на Западе позитивистской доктрины, он внес свой вклад и в ее творческое развитие. Во всех солидных исследованиях западных социологов конца XIX — начала XX в. имя де Роберти постоян­но присутствует со ссылками на его идеи. Отличительная осо­бенность его теоретической деятельности состоит в том, что он был единственным в своем роде социологом-философом, разра­батывавшим проблемы теории познания и занимавшимся обос­нованием критериев разграничения сфер философского и социо­логического знания, отстаивая право каждой из этих наук на самостоятельное существование и развитие.

____________________________________

⁷ В настоящем очерке использованы материалы дипломной работы, вы­полненной под руководством автора настоящей книги студенткой социоло­гического факультета Московского государственного университета (См. Климова Т. Социологическая концепция Е. В. де Роберти. 1992).

 

Де Роберти был широко известен в России и за рубежом своей педагогической деятельностью, а также активным участи­ем в работе международных социологических организаций, в создании первых в Европе и России форм социологического об­разования. Он был членом Международного социологического общества, профессором Брюссельского университета. Коллега и соратник М. М. Ковалевского, он был одним из организаторов Высшей русской школы общественных наук в Париже в начале XX столетия. Здесь он прочитал несколько ведущих курсов лек­ций по теории и истории социологии, истории философии, по актуальным проблемам обществоведения. Он явился одним из создателей в 1908 г. первой в России кафедры социологии, ко­торая благодаря усилиям де Роберти и Ковалевского была от­крыта в частном Психоневрологическом институте в Петербур­ге; вместе с Ковалевским занимался редактированием моногра­фического издания по социологии — сборника «Новые идеи в социологии», четыре выпуска которого увидели свет в 1913— 1914 гг.

Как социолог де Роберти формировался и рос вместе со своей наукой, но поскольку, в отличие от других ученых-социо­логов своего времени, он «вырос» не из истории и не из право­ведения, а из философии, то характер созданной им универ­сальной теории общества значительно отличается от других тео­рий оригинальностью подходов, новизной исследованного мате­риала. Благодаря этому де Роберти удалось обогатить позити­вистскую доктрину принципами, выработанными в русле новых течений, прежде всего психологизма. Важнейшим фактором, оп­ределяющим общественную жизнь, де Роберти считал духовную жизнь людей, ее психическое и нравственное содержание, в свя­зи с чем в его теории ведущее место занимают понятия социаль­ного прогресса и свободы. Его ориентация на психологические стороны человеческого поведения вызвала разногласия в среде специалистов при отнесении его к определенной традиции в со­циологии.

Первая научная работа де Роберти опубликована в конце 60-х годов; она была выдержана в духе принципов Конта и по­священа рассмотрению явлений экономической жизни в социо­логическом аспекте («Политико-экономические эподы». 1869). Фундаментальный труд по социологии вышел в 1880 г. [115]. Судя по откликам, он оказался более интересным для западных социологов прежде всего своей философской направленностью. В России в это время еще не созрели условия для восприятия гносеологического материала. К тому же отрицательное отно­шение правящих кругов к социологическим занятиям де Робер­ти имело своим печальным следствием цензурный запрет на эту и другие книги автора.

В творчестве де Роберти большое место занимают вопросы теории и истории социологии, ее предмет и метод, взаимоотно­шения с другими науками об обществе. Социология в его пони­мании — наука абстрактная, аналитическая. В основе предло­женной им классификации наук лежит их деление в соответст­вии со сферами изучаемых явлений: неорганической, органиче­ской и надорганической. К последней, являющейся главным объ­ектом его исследования, де Роберти относил «общественность» как особую форму бытия.

Предпринятая де Роберти критика теоретических и методо­логических основ контовского позитивизма была вызвана тем, что он усматривал наличие в нем элементов философского умо­зрения. Он ценил попытку позитивизма создать свою теорию исторического процесса, но не принимал его увлечения эмпи­ризмом и пренебрежительного отношения к широким теорети­ческим обобщениям. Подобно Ковалевскому не разделял убеж­дения сторонников теории одного фактора в социологии, но при этом, в отличие от своего коллеги, ограничился лишь ее отри­цанием. Подвести итог длительной дискуссии по вопросу о фак­торах выпало на долю Ковалевского, сформулировавшего в ре­зультате свой принцип плюрализма.

Де Роберти наследовал у Конта широкий взгляд на общест­во и роль умственных сил человека в социальной эволюции. Но, в отличие от Конта, он наделяет психологические акты сложной биосоциальной природой. Психологический факт у де Роберти не является элементарным, неразложимым, последним основанием социального мира, которое не нуждается в объяс­нении. Взгляды Конта он подвергал критике за агностицизм, идею дуализма материи и духа, полагая, что духовная жизнь и познавательная деятельность человека, создаваемые им тео­рии — все это продукты общественной среды и поэтому между субъектом и объектом существует неразрывная связь. Таким образом, де Роберти приходит к выводу, что объективное зна­ние есть функция социальной группы, а знание субъективное — это всего лишь функция отдельной биологической особи.

В поздней своей работе 1912 г. де Роберти провозгласил на­ступление эры неопозитивизма в русской и мировой социологии, дал детальный анализ явлений, которыми сопровождалось дви­жение к этой цели (начиная с 70-х годов XIX в.) и на примере развития идей крупнейших социологов показал зарождение и поступательное движение принципов неопозитивизма. В частно­сти, он показал, как критическое отношение к некоторым поло­жениям контовско-спенсеровского нозитивизма привело таких социологов, как Дюркгейм, Зиммель, Оствальд, к пересмотру классической доктрины и выдвижению в русле основных клас­сических принципов новых идей.

Центральное место в социологической теории де Роберти со­ставляют биосоциальная гипотеза происхождения общества и закон четырех факторов развития культуры. Они свидетельству­ют о том направлении, в котором им было предпринято твор­ческое развитие социологии позитивизма. Главный предмет его изысканий — этико-социальная эволюция человечества, чем обусловлены глобальный подход к явлениям социальной жизни и универсальный характер его теории. Он стремился с помощью биосоциальной гипотезы дать объяснение всей совокупность фактов, определяющих понятие культуры (цивилизации). Его гипотеза призвана была соединить все науки, изучающие процессы превращения органической энергии в надорганическую, т. е. ту, которая характеризует разумные формы бытия и кото­рая в свою очередь представлена двумя крупными видами энергии: биосоциальной и космобиосоциальной. Первый охва­тывает сферу психологических явлений, второй — исторические события.

Понятие надорганического в концепции де Роберти — клю­чевое. Он определяет его как социальный факт, постоянно про­являющийся в психологическом взаимодействии и требующий для своего объяснения обращения к социальной среде как сово­купности надорганических условий [77]. Природной основой надорганического служат психофизиологические (элементарные нервномозговые) процессы, специфические для человека как биологического вида. Своими корнями эта сторона уходит в «.животную общественность» и ранние формы человеческих кол­лективов. Развитие надорганического проходит две стадии: пси­хофизических отношений и психологических взаимодействий; за это время у людей в условиях совместного существования про­исходит сосредоточение рассеянных психических сил, их вза­имопроникновение и соединение самыми разными способами [70]. Так возникает то, что называют коллективным, или груп­повым, опытом. Именно он необходим для формирования соз­нания социализированной личности, качественно иного, чем со­знание, биологического индивида.

Наличие социализированного сознания означает, что инди­виды способны проявлять чувства, целенаправленные желания, им уже знакомы обобщения, отвлеченные операции, логические суждения. Совместная жизнь людей (их общность) и их посто­янное взаимодействие являются факторами превращения психо­физических состояний в психологические. Новые сознания на­чинают сразу же вступать в новые, более сложные отношения, вследствие чего появляются и новые виды взаимодействия (производные формы). Так создаются предпосылки формирования человеческой культуры и цивилизации. С помощью генетического ряда «психофизическое взаимодействие — общественная группа — личность — цивилизация» де Роберти дает описание; процессов, сопровождающих восхождение человечества по сту­пеням социальной эволюции и составляющих содержание изменений в нравственном и интеллектуальном развитии. Он рас­сматривает также формы социальной организации, естественным путем возникшие в доисторическую (докультурную) эпоху (род, племя) как результат простого сожительства. Эти формы, получившие название «органическая множественность», трансформировались в ходе эволюции и образовали «надорганическое единство». С этого момента социальное и духовное единение; людей начинает подкрепляться материально — образованием общины, этого первого предвестника гражданских союзов, а за­тем и более развитых форм социальной организации (город, го­сударство) .

Вскрывая содержание исторических этапов нравственного развития человека, исторически возникающих форм нравствен­ного поведения, де Роберти выделяет состояние «органического единства» человечества с характерными для него чертами: био­логическим эгоизмом, паразитизмом и др. При переходе к «над - органическому единству» начинается формирование чисто че­ловеческих качеств: альтруизма, кооперации, солидарности. В этих процессах социальной эволюции решающая роль отво­дится познавательной деятельности в самом широком смысле, т. е. духовному освоению человеком действительности во всей совокупности исторически выработанных форм. Движение ду­ховности прослеживается начиная с индивидуального сознания как психофизического свойства каждого человека — через кол­лективный опыт, затем опыт личный (в условиях социализации индивидов). Все виды познавательной деятельности (религиоз­ные верования, философские идеи и пр.) в их взаимодействии подвергаются оценке с точки зрения порождающих их социаль­но-исторических обстоятельств.

Предложенная де Роберти схема включает в качестве ос­новных элементов знания общие идеи и верования, из которых рождаются формы искусства, из них в свою очередь возникает главный результат деятельности людей — труд, деятельность, поведение — во всем многообразии их видов. В этой схеме бы­ли учтены те изменения, которые возможны как результат вза­имодействия различных видов знания, а также итоги такого взаимодействия — в виде конкретного социального строя.

На основе изучения отношений между наукой, религией, фи­лософией, искусством и практической деятельностью де Роберти вывел закон четырех факторов культуры — второй составляю­щей его социологической теории. Если биосоциальная гипотеза помогает объяснить природу и особенности становления различ­ных социальных явлений, то закон четырех факторов позволяет судить о механизме социальной жизни. Де Роберти рассматрива­ет эти главные факторы культуры на примере жизнедеятельно­сти отдельной личности, считая, что каждый человек в своей жизни попеременно может становиться ученым, философом, ху­дожником, практиком. В любом из этих качеств он начинает с того, что наблюдает нужный ему круг явлений, затем составля­ет о нем свое суждение и лишь после этого выбирает способ действования [114, 70]. Обе стороны своего учения — биосоци­альную гипотезу и закон четырех факторов культуры — де Ро­берти выстраивает в «единый эволюционный ряд, состоящий из семи отвлеченных и общих категорий, между которыми распре­деляются все общественные факты без малейшего исключения» [114, 124]. Таким путем он старается приблизиться к объясне­нию глобальной эволюции человечества, используя при этом специально принятый понятийный аппарат: «психофизическое взаимодействие», «общественная группа», «личность», «цивили­зация», «аналитическое знание», «религиозные и философские синтезы», «действие», «практическое поведение», «полезная ра­бота» или «труд», в контексте которых рождаются и соответству­ющие технологии.

Закон четырех факторов культуры определил понимание де Роберти предмета и задач социологии. Поскольку закон опреде­ляет всю практическую деятельность человека как производную от духовной деятельности, и прежде всего от деятельности по­знавательной, социология получает статус науки о культуре, или, точнее, науки «о причинах и факторах культуры в широком смысле слова» [144, 8]. Наука, искусство, религия, филосо­фия — социальные факторы первостепенного значения, состав­ляющие ядро социологии, составными частями которой, по мне­нию де Роберти, должны служить науки, исследующие эти фак­торы: теория познания и миропонимания, эстетика, этика.

Подобно Ковалевскому, де Роберти настаивает на том, что только социология способна решать ряд проблем, неподвласт­ных возможностям других наук. Для него это прежде всего проблемы истории науки, генезис религиозного и философского знания, принципы новой теории познания и миропонимания. Он связывал будущее социологии с построением теории эстетичес­кого отношения общества к природе [144, 9], с изучением исто­рии техники в самом широком понимании этой задачи, включая историю промышленности, политики, управления, судопроизвод­ства и т. д. Общая же цель научной социологии виделась ему в формировании теории целесообразного действия или поведения.

Значение социологических трудов де Роберти для развития науки, во многом сохраняющих актуальность и сегодня, состо­ит в его способности заглядывать далеко вперед, угадывать об­щие тенденции развития социологии и намечать верные пути дальнейших поисков. Благодаря широкому подходу к пробле­мам социальности он смог успешно преодолеть узость традици­онного позитивистского взгляда и наметить широкую програм­му социологических исследований для новых поколений ученых.

В теории де Роберти исключительное значение придается процессу социализации личности, роли коллектива и группово­го опыта. Полноценным участником исторического процесса» признается лишь социализированная личность — продукт дли­тельного развития общественности. Не меньшим значением об­ладает и сама личность как участник и главный двигатель этико-социальной эволюции [144; 96]. Эти положения — важная концептуальная сторона социологии де Роберти, для него прак­тическая деятельность людей есть последняя функция знания в любых его формах. То есть процесс познания, духовная жизнь людей есть основа всех других проявлений социума; в формах духовной деятельности, и прежде всего в научном познании, он усматривал те сгустки социальной энергии, в которые втянуто все, что достигалось многими предшествующими поколениями. Именно разум освещает любые стороны жизни индивида, груп­пы, общества в целом, тем самым обеспечивая движение чело­вечества к вершинам цивилизации.

Развитие мысли — основа истории и социального прогресса. От этой основополагающей идеи его теории зависят вырабаты­ваемые де Роберти подходы к явлениям социальной реальности. Эта же форма рационализма лежит в основе объяснения меха­низма прогрессивного развития самого знания: в ходе смены поколений именно благодаря непрерывно усиливающейся интел­лектуальной мощи человека возрастает его власть над приро­дой, шлифуется способность самосознания и самодисциплины, т. е. растет власть над собственным поведением. В этом смысле у де Роберти не действие предупреждает знание, а знание ве­дет за собой действие, «оно не управляет им, оно исполняет его воления»[144, 58]. В тесной связи с этой стороной теории на­ходится анализ ситуаций, когда в силу присущей человеку в его практической жизни склонности происходит непроизвольная подмена понятия цели понятием причины. Знание, подчеркивает де Роберти, не цель, а средство достижения конечного результа­та — успехов практической деятельности людей. Все виды зна­ния представляют собой источники социальной энергии, расхо­дуемые в практических целях. И если в развитии знания слу­чается замедление или остановка, то это показатель неизбежно грядущих застоя или даже регрессивного движения. Надо ли нам сегодня доказывать, что и эта глубочайшая мысль является провидческой и сегодня звучит особенно настораживающе?

В понимании социального прогресса де Роберти проявил се­бя также последователем позитивистской доктрины. У него главный критерий прогресса — вера в науку, силу знания, в его способность содействовать успеху во всех сферах социальной жизни. Он был твердо убежден в прогрессивной направленности происходящих в обществе изменений, но считал этот процесс крайне медленным, а линию его движения — сложной и изви­листой [144, 186]. Научная мысль, замечал он, развивается бы­стрее, за ней следуют философия и искусство, а вместе с ними изменяется и практическое сознание людей, «практическая мысль». Цель социального процесса — формирование нравст­венной личности, реализуемое через связь поколений. В этом контексте он развивает свою оригинальную теорию историчес­кой преемственности культуры. Для де Роберти личность как тво­рец социальной эволюции может выполнять эту функцию бла­годаря тому, что сама она есть сгусток коллективного опыта, результат сотрудничества индивидов — как принадлежащих одному времени, так и разным эпохам, т. е. благодаря реально осуществляемой на каждом отрезке исторического пути «пере­кличке поколений». В этом непрерывном процессе личность приобретает еще одно важное свойство — служить своеобраз­ной ступенькой в будущее, подготавливая условия для появле­ния тех личностей, из которых будут складываться новые поко­ления.

Процесс созидания культуры в концепции де Роберти пред­ставлен действиями отдельных личностей. Поэтому в формиро­вании нравственных личностей он видит цель любой обществен­ной кооперации. Знание — главный критерий прогресса, а по­знание — единственная сфера деятельности, где есть условия для проявления свободы человека, но не абсолютной свободы воли, которая, по его мнению, невозможна. Во всех остальных сферах действительности, считает де Роберти, господствует не­умолимый жесткий детерминизм. Знание в любых его формах есть вместилище свободы, свобода же — это и есть наука, фи­лософия, искусство, получившие возможность внешнего выра­жения в активных формах. Внешние способы выражения и про­явления знаний используются людьми в качестве средства пре­одоления зависимости от сил природы.

В своей концепции свободы де Роберти выделил два основ­ных тесно связанных один с другим вида свободы: духовная сво­бода (свобода познания мира) и свобода деятельная (свобода использования прикладных знаний). Овладение различного ро­да знаниями необходимо людям для того, чтобы обеспечить ус­пех в разных областях жизни: открытие физических и химиче­ских законов обеспечивает свободу экономической деятельно­сти, законов биологии — деятельности по укреплению здоровья людей. Знания же прикладного характера нужны людям для регулирования общественной жизни, ее разумной организации, служат воплощению идеалов добра, справедливости и обрете­нию каждым человеком нравственной и правовой свободы.

Свобода, поскольку она невозможна в абсолютном виде, рассматривается де Роберти в ее соотношении с деспотизмом, а свободное действие — с проявлениями принудительной силы со стороны отдельных личностей или групп по отношению к при­роде или к другим личностям (в том числе к себе самой) и группам [180]. Эти представления о свободе легли в основу его учения о нравственности. Нравственность, полагает де Роберти, возникает в результате сложного, длительного процесса, кото­рый начинается с превращения волевых импульсов на уровне физиологии в свободную волю разумного существа. Господство необходимости по мере этого превращения постепенно вытесня­ется таким состоянием общества, в котором все более возмож­ными становятся, свободные действия, а вместе с ними и первые зачатки чувства ответственности индивида перед группой. По достижении достаточно высокой степени развития этих качеств появляется нравственность, складываются предпосылки созда­ния правовых институтов. Но все это становится возможные лишь тогда, когда животная сила биологических существ начи­нает отступать перед разумным началом сознательно действу­ющих человеческих личностей и групп.

Он не признавал абсолютной нравственности, как и абсо­лютной свободы, ибо в сфере отношений, в следовании дейст­вующим в обществе нравам и обычаям или правовым нормам перед людьми всегда стоит выбор между добром и злом, кра­сивым и уродливым, приятным и неприятным и т. д. Проблему критериев нравственности де Роберти решает введением поня­тия целесообразности — полезности как истинного критерия нравственных поступков.Таким образом, в его теории понятия становления нравственной личности и ее социализации оказыва­ются тождественными. Встав на социологическую точку зрения, этика отказывается от метафизических оснований, ищет способы решения своих проблем. Она отказывается и от абсолютного смысла понятия свободы воли, ибо свободная воля, считает де Роберти, мотивирована социально; достижение в обществе нравственного порядка должно обеспечиваться познанием и применением социальных законов.

Оценивая в начале века современное ему общество, де Ро­берти утверждал, что оно находится в состоянии глубокого кри­зиса, выход из которого он видел в успешном развитии социо­логии и использовании ее результатов на практике. В процессе познания люди часто убеждаются в несовершенстве своих интел­лектуальных возможностей, сталкиваются с ограниченностью имеющихся знаний. Эти препятствия нередко бросают их в пу­чину агностицизма, что было характерно для многих гносеоло­гических концепций того времени.

Социологическая теория де Роберти имеет ярко выраженную оптимистическую окраску, агностицизм и пессимизм он относил к числу величайших зол и видел в их преодолении залог дости­жения социального прогресса. Этой задаче и должна была служить социология, в которой «заложены задатки великой ду­ховной революции» [204]. Лишь на путях прогресса социологи­ческого знания, считал он, можно добиться принципиальных из­менений в способах мышления, чувствования, действия. Для этого науке нужны такие средства, которые помогут поднять осмысление эмпирических фактов до уровня точной теории, способной обеспечить совершенствование технологий, необходи­мых для оптимизации процессов управления поведением лю­дей. Эта идея де Роберти оказалась также провидческой: она предвосхитила поворот всей мировой социологии к разработке проблем, намеченных в его трудах. Но это случилось значитель­но позднее, когда достаточного развития достигла прикладная социология.

Движимый общим для всех его современников стремлением поставить социологию на службу разумно созидаемому миру, где наконец-то смогут господствовать благо и справедливость, де Роберти точнее других определил главную тенденцию буду­щего развития социологии, предугадав усиление роли научного знания. Многие его идеи оказали определяющее воздействие на творчество таких его учеников, как А. С. Звоницкая, П. А. Со­рокин, К. Н. Тахтарев. Используемое в его работах понятие взаимодействия получило развитие в определениях предмета социологии, понятий «общественные отношения» и «обществен­ная жизнь» представителями новой волны позитивизма в России [33; 143; 135].

Творчество де Роберти — целая эпоха в развитии социоло­гии в России дореволюционного периода. В его оригинальной концепции органически соединены неизменная приверженность позитивистской классике с творческим поиском новых понятий и методов, отвечающих усложняющимся запросам времени. Гло­бальный охват социальных явлений, их гуманистический наст­рой, огромная эрудиция и оптимизм в оценке возможностей на­уки служить высшим идеалам человечества сделали его учение открытым для будущих исследователей и послужили основой для многих провидческих выводов. Он не занимался специально разработкой теорий среднего уровня, но его биосоциальная ги­потеза оказала существенное воздействие на развитие этой об­ласти социологии. Его психологизм служил ему средством пре­одоления субъективизма, в то же время предостерегал от край­ностей объективизма. А уважительное отношение к философии позволило избежать известной ограниченности позитивизма и неопозитивизма и создать ряд широких обобщений, без которых невозможно творческое развитие науки об обществе.

Видя конечную цель «социальной энергии» в практической деятельности, труде, поведении, де Роберти постоянно разъяснял свое понимание главной задачи социологии: создание такой тео­рии на основе нравственности, в которой был бы обобщен опыт человечества, эмпирическое познание социальных фактов подня­то на высоту точного знания, а различные технологии, непосред­ственно управляющие практической деятельностью человека, его поведением, рационализированы. Еще Дж. Ст. Милль меч­тал об открытии такого закона, который бы помог объяснить, почему и как происходит смена одного состояния общества другим. Но, к сожалению, между огромным социологическим опытом всемирной истории и сознательно осуществляемой дея­тельностью общества отсутствуют необходимая связь и согласо­ванность. Е. В. де Роберти, используя понятие общественности, возводимое им в ранг надорганического явления, пытался найти ответ на вопрос: почему история рас, народов и государств, ко­лоссальный опыт истории принес так мало пользы людям? И дает на него ответ: из-за отсутствия теории. На тех многочис­ленных гипотезах, которые были выдвинуты социологией, к со­жалению, лежит печать эмпирии.

Свою концепцию социологического знания он построил на оригинальной системе классификации социальных фактов, вы­делив в качестве основных четыре формы мысли, следующие одна за другой в строгом причинном порядке: знание (функция коллективного опыта); философия (функция знания); искусст­во (функция философии); практическая деятельность, или по­ведение (сложная функция искусства, философии и науки).Ис­следовав природу и характер взаимосвязи этих явлений, он - сформулировал основные тезисы своей теории: переход от жиз­ни к общественности совершается посредством превращения опыта индивидуального в коллективный; последний получает все большее распространение, усиливается и побеждает в рав­ной степени и пространство и время; для социолога гораздо большее значение имеет традиция, чем подражание; мир стано­вится нашим представлением о нем благодаря тому, что «обще­ственность вытекает из коллективного опыта и совпадает с ним». Конечным продуктом, результатом преобразования мира является конечная идея.

В концепции де Роберти легко угадывается сходство с идеей «преобразованного реализма» Спенсера; разница же в том, что де Роберти поднимает реализм Спенсера с уровня индивидуаль­ного переживания до высоты коллективного (или лично-общест­венного) опыта и тем самым усиливает достоверность данного философского построения.

Гильом де Грееф, познакомившись с социологическими взгля­дами де Роберти, пришел к заключению, что мы имеем дело с одним из «наиболее глубоких и сосредоточенных умов нашего времени» и что имя его принадлежит всему человечеству, ибо всю свою жизнь он посвятил большому и благородному труду по отысканию истины. Французский ученый подчеркивает, что труды де Роберти по философии и социологии «имеют значение- не столько для его русского отечества, которому он служит уже тем, что связывает его молодую культуру с западной цивилиза­цией, сколько для великой «международности» обществ, на которые простирается власть социологии, одним из старейших и наиболее почтенных представителей которой он является» [114]. По мнению другого европейского социолога Герве Блонделя, заслугой де Роберти перед мировой наукой явилось то, что он сумел свести всякую трансцендентальность к опыту, вся­кое божество сущности к понятию мира, всеобщего бытия. Вместе с аксиомой непознаваемого, подчеркивает Блондель, ме­няется взгляд на отношение субъекта и объекта, Я и не-Я, чув­ственного и сверхчувственного, материи и духа.

Получивший еще при жизни высокую и вполне заслуженную оценку своих отечественных и зарубежных коллег, Е. В. де Робер­ти сегодня попал в разряд забытых имен. Труды его, незнако­мые нередко даже специалистам, тем не менее не утратили своей ценности, и их новое прочтение с учетом реалий конца XX сто­летия станет не только данью историческому прошлому страны, ее культуры, но и одним из важнейших средств выхода совре­менного общества из духовного и нравственного тупика.

 

ПИТИРИМ АЛЕКСАНДРОВИЧ СОРОКИН (1889—1968)

Выдающийся русский социолог П. А. Сорокин изве­стен в мире как ученый, имя которого в равной мере принадле­жит России и Америке⁸. Длительный период его жизни проте­кал за рубежом, где он оказался в результате вынужденного внезапного отъезда осенью 1922 г. Эта дата разделила его жиз­ненный и творческий путь на два больших отрезка — россий­ский и американский. Многие обстоятельства творческой био­графии Сорокина для их объяснения нуждаются в характери­стике того времени, в которое он жил и которым определилось развитие его научной деятельности. Судьба оказалась к нему более милостивой, чем ко многим другим его современникам и коллегам: он остался жив и смог реализовать возможности сво­его большого и яркого таланта. Однако печать трагизма отме­тила его миросозерцание и его поступки. Его научный гений и трудолюбие были вознаграждены признанием научного сообще­ства, принесли ему мировую славу и титул классика науки уже при жизни. Но горечь утраты Родины, сознание бессилия и не­возможности служения своему народу не оставляли его ни­когда.

____________________________________

⁸ Биографические сведения отражены в ряде изданий, часть из которых приводится в списке литературы [82; 165, 173].

 

Получив начальное и среднее образование в провинциаль­ных школах родного ему русского Севера, Сорокин в 1909 г. на­чал заниматься на кафедре социологии Петербургского психо­неврологического института под руководством профессоров М. М. Ковалевского и Е. В. де Роберти. Через год перешел на юридический факультет Петербургского университета.

Ученик Ковалевского, его личный секретарь, а затем и кол­лега, он успел в России издать две монографии, большое число статей и брошюр. Став профессором Петроградского универси­тета, внес свой вклад в создание системы социологического образования. Ему принадлежит заслуга составления учебников по социологии, которые были одними из первых в России по­добного рода изданий, а по фундаментальности и своему высо­кому научному уровню не имели себе равных. В 1919 г. Соро­кин стал первым деканом первого в истории нашей страны со­циологического факультета, созданного при Петроградском уни­верситете, здесь он читал курс социологии; в 1922 г. состоялся диспут, на котором он защитил докторскую диссертацию.

Современник, очевидец, жертва революционных событий и их последствий, Сорокин пережил их как личную трагедию. Царское правительство дважды заключало его в тюрьмы за антимонархическое поведение. Осмысливая уроки политической борьбы, он не раз делал для себя вывод, что его призванием является наука. Однако политика властно врывалась в его жизнь, требуя от него новых жертв. Он был лидером правого крыла эсеровской партии, куда вступил будучи учащимся. В 1917 г. он — личный секретарь Керенского, избирается по­четным членом Учредительного собрания; советскую власть, коммунистическую идеологию не принял. Он не мог примирить­ся с тем, что победа революции оплачена ценой крови. Ему представлялось, что грядет наступление хаотического периода в истории страны, для которого характерны лишь деструктивные процессы: нарушение всяческих норм, дикий разгул толпы, от­теснение с исторической арены высших и правящих классов, рост иррациональных форм экстремизма. В экстремизме город­ского простонародья и армии он видел прямое следствие неком­петентности правящего класса и администрации в деле руко­водства государством и организации общественной жизни.

Впоследствии, много лет спустя, став американским гражда­нином, Сорокин будет вновь возвращаться к этой мысли. В бе­седах со своим университетским коллегой он не раз с грустью повторял: Керенский был слишком гуманный человек, это по­мешало ему спасти миллионы русских от голода, других разру­шительных процессов. Если бы он смог пойти на ...уничтожение «всего» десяти тысяч человек, все могло бы быть иначе! [174, 3].

Начало ученой и политической карьеры Сорокина составляло единое целое. Наследник позитивистской линии в социологии, он в 1905 г. (когда народническая идеология потерпела оконча­тельное поражение) вступил в организацию социалистов-рево­люционеров, продолжавшую в изменившихся условиях дело народников. Сделанный им выбор в пользу «интегралистской, идеалистической философии и социологии социал-революционе­ров», отказ от материализма и экономического детерминизма были прежде всего определением мировоззренческой позиции. Он предпочел направление, которое, как ему казалось, имело будущее, ибо у него была широкая народная основа, чего нель­зя было сказать о марксистской теории, опиравшейся на прак­тику менее многочисленных пролетарских масс. Таким образом, в начале своего гражданского пути он предпочел традиционную народническую борьбу за индивидуальность борьбе, за сущест­вование, составлявшей пафос марксистского мировоззрения [165, 44].

Первый арест на исходе 1906 г. за нелегальную деятель­ность сыграл решающую роль в создании Сорокиным его пер­вой монографии: в течение 4 месяцев заключения он проштуди­ровал большую социологическую литературу — П. Л. Лаврова, Н. К. Михайловского, работы эсеров, анархистов, В. Чернова, К. Маркса, Ф. Энгельса, Г. В. Плеханова, В. И. Ленина, Л. Тол­стого. (Наблюдения над жизнью заключенных, размышления о положении людей, оказывающихся в условиях лишений, были вскоре использованы при работе над его первой книгой «Пре­ступление и кара, подвиг и награда».)

Свою позицию в науке в самом начале пути он охарактери­зовал как эмпирический неопозитивизм (или эмпирический реализм), основанный на эмпирических и логических научных методах. По отношению к классическим позитивистским теориям это был синтез контовско-спенсеровского учения об эволюции и прогрессе, теории русских социологов Михайловского, Лаврова, де Роберти, Ковалевского, Ростовцева и Кропоткина и западных: Тарда, Дюркгейма, Зиммеля, Вебера, Штаммлера, Маркса, Парето и др. В сфере политики он придерживался социалистических взглядов, основанных на этике солидарности, взаимопомощи и свободы.

Его адаптация к западным условиям в значительной мере облегчалась тем, что во время работы в России он следовал американской традиции, в которой ему импонировали такие особенности, как ясность, точность, лаконизм, стремление элиминации из научного исследования псевдопроблем и ее ярко выраженная практическая направленность. Именно Сорокину русская социология обязана знакомством с идеями Росса, Смолла, Элвуда и др.

Российскому периоду творчества Сорокина не повезло: на родине его не успели осмыслить, на Западе обошли вниманием. Ближайший его коллега по Гарварду Карл Циммерман писал, что русских работ Сорокина он никогда не видел, а если видел, то не читал: 1) он не знает русского языка; 2) темы, которым посвящены эти работы, ему не знакомы [174, 68]. Написано на родине о Сорокине до его отъезда за границу — главным образом рецензии на книги. Начиная с 50-х годов в советских журналах стали появляться статьи о социологических трудах Сорокина; защищено несколько диссертаций, но лишь немногие заслуживают серьезного внимания. Наконец, есть большая ли­тература, опубликованная в других странах. Но в ней, если не считать автобиографического очерка самого Сорокина, совер­шенно не затрагивается ранний период его деятельности, прак­тически не знакомый Западу.

Свою деятельность как социолог П. Сорокин начинал с изу­чения родного Коми-Зырянского края. Итогом этих исследова­ний явились его публикации 1910 г. в изданиях по русскому Се­веру историко-статистических очерков зырян и результатов изучения пережитков анимизма. В 1918 г. в Яранске вышла со­ставленная им «Программа по изучению Зырянского края». Ос­новной темой раннего творчества была проблема эволюции и прогресса; одновременно он проявлял интерес к вопросам тео­рии и методологии социологических исследований. Уже в сту­денческие годы он начинает исследовать тему человеческих бед­ствий, влияния космических, природных, социальных причин на поведение и сознание человека. Так рождается дипломная ра­бота, а затем монография Сорокина «Преступление и кара, под­виг и награда», затем исследования, посвященные воздействию- голода на чувства, эмоциональную сферу и идеологию. Обра­щаясь к теме эволюции и социального прогресса, к проблеме сущего и должного в социальном познании, Сорокин пытается найти ключ к решению средствами науки вопроса об условиях и средствах достижения человечеством состояния счастья.

Стремление как можно шире охватить объект исследования, все его грани и связи, предусмотреть возможные аргументы тех, кто не разделяет его точки зрения, и, по выражению М. М. Ко­валевского, «добраться до корней» — такова характернейшая черта Сорокина-исследователя, отчетливо проявившаяся уже при написании первой монографии «Преступление и кара, под­виг и награда». Свободное владение четырьмя европейскими языками, знакомство с новейшей литературой по психологии, социологии, праву, истории мировой культуры помогли создать социологический трактат по широкому кругу актуальных про­блем.

Тема кар и наград до того как к ней обратился Сорокин была предметом внимания многих исследователей. В его книге она получила разработку с точки зрения совершенно нового подхода, оставаясь при этом в русле традиционного требования Конта, согласно которому правильное освещение любого соци­ального вопроса возможно лишь «в соотношении со всей мас­сой явлений, обнимаемых социальной статикой и динамикой» [132]. В книге обсуждаются все явления, которые регулируют­ся в обществе с помощью кар и наград. Они представлены в ви­де 3 типов действий: дозволенных, запрещенных, рекомендуе­мых. Этот анализ позволил Сорокину во второй части книги рассмотреть процесс зарождения общественного сознания. Ко­валевский, автор предисловия, назвал книгу одной из первых ласточек «в нашей возникающей социологической литературе», подчеркнул как большое достоинство не тенденциозность, ис­пользование в ней данных психологии, этнографии, истории в целях научного беспристрастия.

П. Сорокин провел строгое разграничение отношений, прису­щих так называемой замиренной среде и межгрупповым связям. Это позволило вопрос о карах и наградах рассмотреть в аспекте отношений войны и мира в целях обоснования тезиса: солидар­ность, рождающаяся в узких сферах, должна расширять свои границы, пока не наступит время, когда «не только будет по­ложен конец ненужным жестокостям на войне, но и посредни­честву суждено будет предупреждать кровавые столкновения между нациями» [132, VI].

Творчество Сорокина многогранно и противоречиво. Ученый такого масштаба не мог вместиться в рамки одного какого-либо направления. Сохранив верность своим учителям, оставаясь приверженцем основных постулатов позитивизма Конта и Спен­сера, он был вынужден выходить за границы этого течения во имя поставленной им задачи — осуществить синтез высших до­стижений социологии, независимо от принадлежности того или иного открытия к тому или иному направлению. Его творчество претерпело сложную эволюцию — от классического контовского позитивизма к философии интегрализма. Основные этапы его творческой эволюции связаны с переходом от первоначальной приверженности идеям психологизма к установкам неопозитивизма, принципы которого он начал разрабатывать в России в начале века, затем он не раз приступал к пересмотру своих взглядов и обращался к другим течениям, которые не мог принять на раннем этапе своего творчества. Так, уже в США — пересмотр позитивистской, доктрины и движение в сторону субъ­ективно-идеалистических учений, традиций интуитивизма, к по­нимающей социологии (сблизился на этой почве с Лосским и Лапшиным), к теории социального поведения. Наконец, в 60-е годы он создает интегральную модель общества на основе син­теза разнородных традиций мировой социологии, философии и психологии: установок социологического бихевиоризма, теории социального действия, понимающей социологии и др.

Видное место в научной деятельности Сорокина во все периоды занимали вопросы теории и методологии социологического знания, природа социальных связей и социальных изменений. По мере изменения общих принципов исследования менялась проблематика, однако некоторые сквозные линии, соединяющие в единое целое все созданные им теории, оставались. Проблемы эволюции, социального прогресса постепенно переориентировались, с одной стороны, на изучение социальной мобильности и социальной стратификации, с другой — отражались в темах общечеловеческих страданий, альтруизма, будущего человече­ства, государственного и мирового устройства. Его постоянно, занимал вопрос: что должна и что может делать социология для совершенствования общественного устройства и человечес­ких отношений? На выбор Сорокиным направления исследова­ний и конкретных тем оказала влияние правовая подготовка, полученная им на юридическом факультете Петербургского уни­верситета. Как приверженец позитивистской доктрины он верил в возможности естественнонаучного подхода в социологии обес­печивать все более глубокое познание социальных процессов.

Темой, разработка которой начиналась в России, была тема голода и войны. Работы, помещенные в «Экономисте», вызвали неодобрение властей; монография о голоде была уже напечата­на, но весь тираж уничтожили и до читателя книга не дошла. Только после смерти Сорокина его жена опубликовала ее в Америке по вывезенным из России гранкам [164]. После выезда из России тема голода продолжала им разрабатываться в более широком контексте главных бед человечества [166]. Катастрофы (природные и социальные), оказывающие воздействие на все сферы сознания, характер потребностей, чувства, эмоции, волю, рассмотрены Сорокиным в ряде аспектов: рождаемости, смертности, динамики браков; социальной мобильности и организации жизни общества; миграционных процессов; политической, экономической и социальной организации общества; экономического стандарта жизни, контраста между богатством и бед­ностью; здоровья; социокультурных процессов (религиозной жизни, этики, развития науки, искусства, технологии, динамики идеологических процессов). Столь подробное дифференцирован­ное исследование позволяло увидеть конкретные причины бед­ствий, искать пути выхода из них и определять взгляд в буду­щее.

Наиболее крупным, фундаментальным трудом Сорокина, в котором он подвел итог своим исканиям периода становления как социолога, стала «Система социологии». Задуманный в 8-ми томах, труд этот остался незаконченным. Но и вышедшие два тома представляют собой реализацию поистине грандиоз­ного замысла, настоящий подвиг в науке, что и отмечали ре­цензенты. В «Системе социологии» поставлены глобальные за­дачи: окончательно ниспровергнуть монизм, покончив с остат­ками прежней философии истории, развенчать «алхимию» со­циальных наук, преодолев их непоследовательность, поверхност­ность, наивность, научный анархизм, которые «свили себе гнез­до» в социологии. Таким образом, уже с первых шагов в науке Сорокин заявляет о себе как многосторонний исследователь. Круг его интересов включает проблемы зависимости в общест­ве (экономические, культурные, биологические, территориаль­ные, социальные); механизмы социального контроля; межлич­ностные формы взаимодействия индивидов; биопсихические раз­личия людей; методологические проблемы социологии и многое другое. Он исследует общество (социальное народонаселение) как совокупность групп, образованных на основе общности тер­ритории, языка, профессиональных, возрастных и других при­знаков. Группы подразделяет на простые и сложные (в зависи­мости от количества признаков, лежащих в основе их образо­вания). К сложным группам он относил нации, классы и другие образования. Положение индивидов в группах, в обществе в це­лом он рассматривает с точки зрения характерной для них иерархической структуры.

В «Системе социологии» получили разработку проблемы внутренне психические и символические, механизмы социальной перегруппировки, в том числе характерные для функциониро­вания элементарных групп, лингвистические процессы [390— 392; 145—149]. Теперь предметом социологии являются «элемен­ты человеческого взаимодействия, их классификация и условия возникновения, сохранения и исчезновения простых коллектив­ных единств (явлений взаимодействия)» [135, 1, 13]. Это опре­деление подтверждает прежнюю приверженность Сорокина психологическому направлению. «Умеренная форма русского бихевиоризма», которая отличала взгляды Сорокина того вре­мени, была результатом его обращения к физиологическим и рефлексологическим идеям И. П. Павлова, В. М. Бехтерова и других в период отхода его от эволюционизма. Основателя рус­ской школы рефлексологии В. М. Бехтерева он считал своим союзником по объяснению процессов социальной и духовной жизни людей, якобы не зависящих от экономических процессов

Общество — часть природы, а человеческий разум — наибо­лее совершенная форма космической энергии. Этот тезис опре­делил понимание Сорокиным законов, по которым живет и раз­вивается общество, как проявления законов, общих для всей вселенной, — равновесия, экономии сил, социально-биологичес­кого подбора. Задача социологии, как он ее понимает, — пре­жде всего выявление и анализ отношений и функциональных связей, обеспечивающих возможность существования общества в его конкретных формах. Таким отношением служит взаимо­действие индивидов, которое составляет фундамент социальном статики, этого наиважнейшего раздела научной социологии.

Всем этим определился и главный методологический постулат неопозитивизма, сформулированный, хотя и афористично, но с предельной ясностью в «Системе социологии»: «Пора бы по­кончить с поэзией в социологии: от нее страдает и поэзия и со­циология» [135, 1, 339]; «Поменьше философствования, поболь­ше наблюдения. Хорошо проведенная статистическая диаграмма стоит любого «социально-философского» трактата» [135, 1, IX]. С точки зрения конкретных методологических требований это означает не что иное, как широкое внедрение в социологи­ческую практику эмпирических методов, математических средств, предпочтение функционального подхода к социальными явлениям подходу историко-генетическому. Правда, как это с самого начала было подмечено критиками, требования эти ча­сто имели сугубо декларативный характер, а в реальной практике русские неопозитивисты не отличались должной последо­вательностью в проведении на деле провозглашаемой ими ис­следовательской программы, что имело своим неизбежным след­ствием и известную долю эклектизма, и противоречивый харак­тер обращения с понятийными средствами, и трудности прове­дения в жизнь принципа безоценочности и идеологической бес­пристрастности социологического знания [141, 350].

Излагая систему социологии, Сорокин ввел целый ряд поня­тий, которые с этого времени начали свой путь в мировой социо­логии: социальная стратификация, социальная мобильность, страта, статус, проводники, актер и др.

«Систему социологии» критика встретила по-разному: "марк­систы — в основном резко отрицательно, социологи других на­правлений — одобрительно. Первые обвиняли автора в эклек­тике, псевдонаучности (труд Сорокина — «плюралистическая чепуха», как оценил его В. Невский, перегруженная цитатами и всем известными истинами). Главный упрек относился к тео­рии взаимодействия, которой подменяется теория классовой борьбы Маркса и диалектический метод. Критики-марксисты не могли согласиться с отрицанием роли философии и принципа монизма в социологических исследованиях, с упреками Сороки­на в том, что у них нет убедительных аргументов. И. Боричевский ставил в вину автору отрицание всеобщих законов во имя эмпирических своеобразий [13].

Благожелательная критика отмечала грандиозность замысла «Системы социологии», ее нешаблонность, огромную эрудицию и выдающуюся трудоспособность автора, блестящее владение западной специальной литературой, свободу научного мышле­ния. Сорокина называли не только творцом системы, но и ее реформатором. Подчеркивая широту замысла — представить социологию в виде целостной системы, Кареев в своей рецензии отмечал, что в труде Сорокина получило отражение новое дви­жение науки. Одно из главных достоинств книги он видел в по­зиции последовательного плюрализма, позволяющей учитывать всю сложность и многогранность общественных явлений [46].

Отношение представителей марксистской мысли к творчест­ву Сорокина, с одной стороны, а с другой — ученых, не разде­лявших принципов марксистской социологии, было зеркальным отражением оценок, даваемых представителям буржуазной на­уки Лениным. Острота политической ситуации в стране в первый послеоктябрьский период, наличие образованной части общест­ва, не принявшей революцию, — все это стало причиной траги­ческой для судеб русской культуры акции советских властей по выдворению из страны большой группы деятелей науки и куль­туры, в том числе Сорокина. Известен резкий отзыв Ленина на статью Сорокина «О влиянии войны» в журнале «Экономист», который был охарактеризован как орган «современных крепост­ников, прикрывающихся мантией научности, демократизма и т. п.» [78, 45, 31]. К борьбе с вредной позицией журнала Ленин призвал другой орган — журнал «Под знаменем марксизма», будучи твердо уверен в том, что необходимо взять под защиту рабочий класс, который «сумел завоевать власть, но пользовать­ся ею еще не научился» [78, 45, 33].

Весьма характерны отношения, которые складывались у Со­рокина с марксизмом и марксистами. Исторический материа­лизм он отождествлял с экономическим материализмом и прин­цип материализма в социологии понимал как утверждение не­посредственной и автоматической обусловленности любых со­циальных процессов состоянием производительных сил. Отвер­гая подобный подход, он подчеркивал необходимость развития такой социологии, которая свободна от идеологии, метафизики и какого бы то ни было нормативизма [135, 10]. Он считал, что марксистская школа дала в свое время ряд ярких и интересных работ (в конце XIX в.), но к началу XX в. ею уже не создава­лось ничего нового и оригинального [466—467]. Неверно было бы утверждать, что он когда-либо всерьез разделял идеи марк­сизма, но он и не отвергал их безоговорочно, хотя всю жизнь считался противником этого направления. Иногда он, казалось, готов был признать правомерность марксистского подхода, воз­ражая лишь против того, чтобы видеть в нем «ряд, исключающий другие точки зрения». Это «устарелый монизм», говорит он, подвергая критике позицию Бухарина, демонстрируя при этом нарушения логики последним, противоречия самому себе и трактовке причинно-следственных связей при объяснении общественных явлений. Его статья, посвященная разбору книги Бухарина, весьма показательна в ряде отношений: 1) он приветствовал выход этого марксистского труда и признал, что в нем, при всех слабостях и ошибочности суждений, содержится «здоровое ядро социологической доктрины марксизма» [140]; 2) на этом труде Бухарина Сорокин лучше других смог показать уязвимость марксистской теории общества, сознательно отказав­шейся принимать в расчет демографический и другие факторы. Он уже тогда заметил опасную тенденцию у претендующих на ортодоксальность теоретиков-марксистов парировать критику своих оппонентов «простой ссылкой на их буржуазность».

В 1967 г. Сорокин смягчил свою оценку, обратив внимание на гуманизм и благородство провозглашаемых марксизмом идеалов, установку на активную деятельность по их осуществлению, влияние этих идеалов на многих людей, обусловленность ими ценностных ориентаций населения СССР; считал, что за­падный мир утратил свои системы ориентации [131].

Американский период — логическое продолжение начатого в России. В то же время изменившиеся условия жизни, новое окружение в университете, развитие мировой науки приводят к тому, что взгляды Сорокина претерпели изменения. Главный поворот был совершен им, когда он обратился к исследованию глобальных социокультурных проблем. Большое количество трудов по самой разнообразной тематике, принесших ему мировое признание, переведено на многие языки и опубликовано в разных странах мира.

Сорокин — родоначальник теорий социальной мобильности и социальной стратификации, с ними связано начало его миро­вой славы. Эти идеи стали отправным моментом в развитии обширной проблематики, объединяемой общим названием «со­циальная структура общества».

Кризис современной культуры, несостоятельность методоло­гии идиографизма стали поводом для обращения Сорокина к общей теории исторического процесса. Он писал: «Центральная идея моей философии истории возникла, когда в результате долгих и мучительных раздумий над природой кризиса, пере­живаемого современной культурой, я убедился в несостоятельности всех известных мне теорий социальной мысли» [168, 1, IX]. Он указал, в частности, на существующий разрыв между теоретическими установками и идиографической практикой ис­следователей. Именно с этих позиций он подверг критике кон­цепцию Дильтея, Риккерта, Данилевского и др. Поскольку все исторические события независимо от масштаба неповторимы, следует признать неправомерным деление на события главные и неглавные — все они равноценны. Если же задаться целью дать описание всех исторических событий в их уникальности и не учитывать при этом связи между ними, то окажется, что ис­торики ставят неразрешимую задачу.

Главный принцип философии истории Сорокина — не сво­дить историю к шаблону, что делают и сторонники теорий по­ступательного развития общества, и «циклисты» Тойнби и Шпенглер, обосновывающие строгую последовательность ста­дий в эволюции цивилизаций. История человечества, как счита­ет он, — постоянная смена одного типа культуры другим, про­извольное движение суперсистем, представляющее собой бес­конечные вариации одних и тех же элементов. Такое представ­ление об историческом процессе есть отрицание прогресса, что сближает взгляды Сорокина и Тойнби, который также не при­знавал закономерного хода истории. Излагая свою концепцию культурных суперсистем, Сорокин обращает внимание на прак­тическую задачу социологии: во время кризиса, неизбежно со­провождающего смену одной культуры другой, когда начинается действие разрушительных сил, социология должна как можно глубже вникать в эти процессы и находить средства для ослаб­ления их негативного действия на людей.

Большое место в научном творчестве Сорокина занимают проблемы истории социологии. Интерес к развитию этой науки у него пробудился уже в студенческие годы, когда он начал ак­тивно участвовать в составлении рефератов для журнала Пси­хоневрологического института «Вопросы психологии». Он писал краткие, информативные аналитические статьи о новейшей на­учной литературе, издаваемой в России и за рубежом⁹.

____________________________________

⁹ «Этика разума» Навиля (на франц. яз.); «Очерки мировоззрения Н. К. Михайловского»; «Обмен — основное явление человеческой ассоциа­ции» Новикова (на франц. яз.); Опыт логики морального воспитания» Ар­тура Бауэра (на франц. яз.); «Социология и социализм» Ксенополя (на франц. яз.); «О психосоциологии» Грассери (на франц. яз.); сборники «Но­вые идеи в философии» (№ 2—3.Борьба за физическое мировоззрение); международный ежегодник «Логос» (кн. 2 и 3 за 1911—1912 гг.); «Соци­альная реальность» (Сб., № 8, включающий статьи де Роберти и Козловского) — таков далеко не полный перечень рефератов Сорокина, опублико­ванных в одном только 1912 г.

 

Статьи, написанные Сорокиным для сборников, посвящен­ных Лаврову и Ковалевскому, по своей концептуальной глубине и историко-научной значимости выходят далеко за рамки обыч­ных очерков о деятельности ученых. В них воспроизводится ши­рокая картина развития социологии в России [129; 136]. Работа в этой области не прекращается и после отъезда за границу. В первые же годы пребывания в Америке выходит статья о со­стоянии русской социологии, затем фундаментальные труды по истории и теории мировой социологии. В статье о состоянии русской социологии дана сравнительная характеристика трудов социологов XIX в. и современных ему (опубликованных после 1910 г.). Он выделил ряд характерных различительных призна­ков. Современные работы, отмечает он, менее философичны не столь общи, как прежние. Методы развиваются в сторону преодоления спекулятивности. Заметно снизилась популярность субъективной школы и марксистского направления в социоло­гии, появляются новые течения, социологические направления с новыми лидерами. В 20-е годы, когда писалась эта работа, Сорокин смотрел на будущее русской социологии с оптимизмом, надеялся, что после нормализации положения в стране снова появятся независимые социологические исследования и науку ждут новые успехи.

Достижения русской социологии Сорокин связывал с дея­тельностью четырех важнейших школ: субъективной (Михайлов­ский, Лавров, Кареев, Чернов, Южаков); марксистской (Плеха­нов, Ленин, Струве, Туган-Барановский и др.); историко-этно- логической (Ковалевский, Ефименко, Чарушин); юридической (Коркунов, Чичерин, Кистяковский, Муромцев, Сергеевич). Некоторых социологов он не относил к каким-либо направлениям: Энгельгардта, Данилевского, Леонтьева и живущих в основном за рубежом де Роберти, Лилиенфельда, Новикова, Кропоткина, Мечникова. Конечно, это деление весьма условно и не обладает необходимой строгостью.

Многие исследователи отмечали, что все творчество Сороки­на пронизано глубоким личностным смыслом. Оставаясь акаде­мическим ученым, он в своих теоретических работах отразил не просто запросы времени, в котором жил, а как бы пропустил все, чем занимался, через свою личную судьбу. В его занятиях историческими сюжетами тема России звучит постоянно. Есть у Сорокина ряд работ, непосредственно затрагивающих исто­рию его родины. Это и его обзорная работа, увидевшая свет в первые месяцы после выезда из России, и написанная спустя десятилетия статья, где подведен итог размышления всей жизни о судьбах исторического пути России [131], и серия его популяризаций, выпущенная русскими эсеровскими издательствами накануне Октября 1917 г. [123; 127; 128; 133; 134; 138]. Его эрудиция, сочетавшаяся с высоким профессионализмом иссле­дователя-социолога, — основа объективного подхода к событиям русской истории, убедительной критики представлений я якобы извечной отсталости русской нации и органически ирисущей ей агрессивности.

Основной принцип, определяющий его отношение к истори­ческому знанию: историческая наука — не исторический роман, она, как и всякая другая наука, нуждается в методах получе­ния достоверного знания. Рассматривая процесс исторической смены режимов власти в стране, Сорокин писал, что неумелая и устаревшая самодержавная монархия была преобразована я 1901—1908 гг. в конституционную монархию; в 1917 году монар­хия была заменена демократическим режимом. Затем был образован Советский Союз. П. Сорокин неоднократно подчеркивал, что в своей разрушительной фазе русская революция — и в этом она не отличается от всех других известных в истории ве­ликих революций — применяла кровавые методы. Советский режим, установленный после победы революции, должен рас­сматриваться «в контексте своих продуктивных ценностей», и тогда становится ясно, что он «без сомнения является самым большим радикалом и политическим новатором. Его цель — создание не только политической, но также экономической и социокультурной демократии; он стремится устранить эксплуа­тацию и несправедливость гораздо более радикальным обра­зом, чем режимы чисто политической демократии. Он пытается соединить преимущества современной технологической центра­лизации, высокой производительности труда и квалифицирован­ного управления с автономией местных групп, выгоды коллек­тивизма — со свободой, достоинством и самореализацией ин­дивида; жесткую правительственную демократию — с инициа­тивой личностей и групп; социальное планирование — со спон­танностью и творческим воображением; гармонизировать ради­кальное равенство и неравенство ума и таланта; соединить от­ветственность общества за каждого из своих членов с ответст­венностью индивида перед собой и перед обществом. В некото­рых отношениях эти цели постепенно реализуются населением Советского Союза» [131].

По мнению Сорокина, режим, установленный в стране пос­ле революции, позволил уловить точный смысл проблем, постав­ленных историей перед обществом России. Это обстоятельство объясняет факт утверждения Советского Союза в мире, то ши­рокое и мощное влияние, которое он стал оказывать на жизнь других народов мира, а также его успехи во второй мировой войне. В итоге пути, пройденного послереволюционной Россией в течение первых десятилетий, она становится одной из двух величайших империй, что говорит о силе ее творческих способ­ностей, степени находчивости и жертвенности русского и других населяющих ее народов, проявляемых ими в решающие момен­ты, когда возникает необходимость бороться во имя великих целей — сохранения свободы, достоинства, национальных цен­ностей.

СССР в то время, когда писалась эта работа Сорокина, за­нимал в экономическом отношении второе место среди госу­дарств мира; он усиливает эту оценку успехов страны, распрост­раняя ее на другие сферы: культурную, научную, философскую, религиозную, законодательную, моральную, эстетическую. В этих областях, говорит он, СССР находится где-то на уровне других стран Запада и Востока, где-то несколько опережает их, а в це­лом занимает второе место.

Обращаясь к историческим корням русской нации и ее госу­дарственности, он подчеркивает традиционный характер движе­ния этой многонациональной страны по пути национального роста. И необходимость в этих условиях строить жизнь общест­ва на основе принципа многообразия, реализуемого честно и мудро, находит свое подкрепление в опыте других «мультинациональных» государств, таких, как Соединенные Штаты Аме­рики, Швейцария, Бельгия. Сорокин дает высокую оценку достиг­нутому в СССР «единству многообразия», проявление чего он видит в «фактическом равенстве разнообразных расовых и этни­ческих групп», населяющих страну. В целом, подчеркивает он, история России свободна от дискриминации и эксплуатации рус­скими нерусского населения. Что же касается советского этапа ее истории, то здесь нерусское население получило такие «при­вилегии конституционной свободы и права, которыми не облада­ет даже сама русская нация» [131].

Сорокин тщательно изучал факты и статистические данные, относящиеся к участию СССР во второй мировой войне, глубоко лично переживал трагедию русской нации, осуждая несправед­ливость преднамеренно создаваемых клише, рассчитанных на искажение подлинного смысла русской истории и действитель­ных черт русского национального характера.

К 40-м годам Сорокин пересматривает свои позиции в отно­шении советских правящих кругов. Он считает, что сила и неоп­равданный террор первых послереволюционных лет уступили место управлению на основе законов, политической, экономиче­ской, социальной и культурной демократии. Расширяются права личности, закрепляются кодексы законов и конституция. Проис­ходит культурный рост всех народов. Созданы условия для ук­репления этики коллективной защиты достоинства, свободы и самореализации индивида. Сорокин пишет о больших достижениях советских народов в области развития «коммунистическо-социалистической демократии» во всех сферах жизни. Вместе с тем он улавливает тревожные симптомы в событиях общемиро­вого порядка. К 1967 г. он приходит к убеждению, что мир на­ходится, быть может, в состоянии величайшего в истории кризи­са человечества, который угрожает самому существованию чело­века на земле. Кризис этот коснулся упадка религиозного соз­нания, моральных установок, социальных институтов, средств эффективного контроля над сознанием, поведением и отношений ем индивидов в группах. Кризис сказывается на политике пра­вительств великих держав, что приводит к крайней деморали­зации и войнам, циничным полицейским акциям, к геноциду многих народов, к волнениям и беспорядкам, к росту корруп­ции, опасных преступлений, к бесчестности негуманных акций в отношении человека, к уничтожению сотен тысяч человеческих существ многими христианскими правительствами и великими державами.

Соединение научной и общественной деятельности всегда бы­ло свойственно Сорокину, оно лишь меняло свое содержание: если в начальный период, серьезно занимаясь наукой, он отда­вал много времени и сил участию в общественном движении, выполнению своих партийных обязанностей, выступлениям впрессе и т. д., то впоследствии его общественная активность приобрела более органичные формы, став непосредственной ча­стью его научных занятий: он становится крупным организато­ром науки. В 1930 г. в Гарварде Сорокин создает социологиче­ский факультет, который становится центром социологической деятельности США. В семинарах профессора Гарвардского уни­верситета Питирима Сорокина занимались многие будущие из­вестные социологи (Т. Парсонс, Р. Мертон, Дж. Хоманс и др.), представители американской правящей элиты и в их числе бу­дущий президент страны Джон Кеннеди. В 1964 г. Сорокин был избран президентом Американской социологической ассоциации.

Что же касается гражданской активности Сорокина-ученого, то пик ее пришелся на 1913—1917 гг., которые в этом отноше­нии заслуживают специального внимания. За этот период вышло большое количество его научно-популярных брошюр и других публикаций по самым актуальным вопросам современной поли­тической жизни. Большинство выступлений в печати относится к 1917 г., когда, вдохновленный победой Февральской револю­ции, он создает серию брошюр о будущем мире, о демократии, типах государственной власти, всячески пропагандируя ее рес­публиканскую форму. Он печатается в общедоступных журна­лах «Вестник знания», «Запросы жизни», «Заветы». Статьи, ко­торые он писал для них, он называл научно-популярными пись­мами. В них рассматривались проблемы государственного уст­ройства, перспективы дальнейшего развития России, националь­ный вопрос, будущее мирового сообщества. Он верил в те ог­ромные возможности, которые открывались перед страной по­сле свержения царизма; решение назревших задач он связывал с созданием «таких порядков, при .которых единство и проч­ность русского государства были бы сохранены и в то же вре­мя удовлетворены были бы все запросы и потребности отдель­ных народностей, входящих в состав России» [123, 1]. Боль­шое место в его просветительских брошюрах отводилось вопро­сам права. В период революционных событий между февралем и октябрем 1917 г. он был полон надежд на создание в России великого и прекрасного союза свободных народностей, где все люди — братья, народы живут дружно и сплоченно, «подают друг другу руки, чтобы совместными силами трудиться над од­ной задачей — созданием великого Храма свободы, счастья и добра» [134].

Сорокин радовался отмене в феврале 1917 г. «всех сослов­ных, вероисповедных и национальных ограничений». Обретен­ная свобода слова и печати, подчеркивал он, — это «не безот­ветственное право говорить и печатать все, что угодно, а гово­рить и печатать все, что угодно, отвечая за свои слова и про­изведения лишь перед правильно поставленным судом, а не ад­министрацией» [123]. Он стремился сделать понятными для широких народных масс статьи избирательного закона, прави­ла проведения выборов в Учредительное собрание, работы из­бирательных комиссий, порядок составления списков избирателей, определения числа депутатских мест и т. д. Большое внимание уделялось проблемам социального равенства. Он пытался представить конкретные виды труда в обществе будущего во всем их разнообразии: один будет трудиться над созданием; новых машин, другой — бить булыжники, но при этом любой вид труда будет одинаково уважаем, одинаково нужен общест­ву. То есть искусство, творческий труд и механическая работа, считал он, с необходимостью будут сосуществовать. «Как их уравнять? — спрашивал Сорокин. — Может быть, по степени необходимости и полезности для общества?»

Свободный выбор формы труда каждым членом общества станет возможным благодаря тому, что любой труд будет представлять собой творческую деятельность. Это положение имело у Сорокина принципиальный характер, ибо лежало в основе его представлений о социализме как общественном строе, где равенство личностей будет обеспечиваться путем устранения умственной и моральной дифференциации индивидов. Возражая Энгельсу по вопросу о равенстве, он подчеркивал, что социализм не должен ограничиваться требованием исключительно экономического равенства, игнорируя наиболее ценный Вид социальных благ — право на знание (интеллектуальное равенст­во), право на честь, уважение и признание, право на максимум моральности (т. е. на моральное равенство) и т. д. В умственно и морально дифференцированном обществе, считает Сорокин, неизбежно будет сохраняться «все зло современного общества — эксплуататоры и эксплуатируемые, хищники и жертвы, нормы и преступления» [134]. Поэтому социализм, если он не станет добиваться интеллектуального и правового равенства, будет «ублюдочным» отсталым идеалом, а не высшим воплощением высочайших достижений и заветных чаяний» [134].

Молодой Сорокин полон оптимизма в своих мыслях о буду­щем. Он находит вполне реальным достижение такого состоя­ния общества, всего человечества, при котором к интеллектуальному равенству люди придут с помощью правильно поставленного обучения и воспитания. Нужна только иная педагогика, которая заменит не оправдывающую себя существующую си­стему. И как некий конечный, идеальный ориентир выступает цель, сформулированная в книге «Преступление и кара, подвиг и награда»: «Идеальная система воспитания та, при которой кар и наград нет» [132]. И даже такой вид неравенства, кото­рый коренится в биологических характеристиках людей, пред­ставляется ему вполне преодолимым с помощью использования необходимых социальных механизмов. Это, подчеркивал Соро­кин, было достаточно обосновано уже Дюркгеймом и Бугле.

Торжество справедливости он представлял себе как резуль­тат усилий истинных и стойких защитников интересов трудово­го народа — крестьянства и рабочего люда. Для великого дела созидания нового государственного порядка требуется деятельность честных людей, обладающих достаточными знаниями и умениями. Если, например, таких лиц окажется достаточно в Учредительном собрании, то и законы они создадут хорошие, в интересах народа. Работа Учредительного собрания должна оп­ределяться деятельным участием в ней крестьян и рабочих. Их ведь несравненно больше, чем богатых, говорил Сорокин [127].

Увы, П. Сорокину предстояло довольно скоро убедиться в несбыточности своего идеала, достижение которого он тесно связывал с реализацией эсеровской программы. Человечество не может продолжать свое существование вслепую. После гу­бительных последствий первой мировой войны стало ясно, что социология — первая из всех общественных наук, которая должна вырабатывать необходимые рекомендации по будущему устройству мира. В работах 1917 г. Сорокин подвергает тщатель­ному разбору имеющиеся проекты с точки зрения их научной обоснованности, возможностей реализации предлагаемых ими путей Европы к миру [133].

«Властвование народа для блага народа и через посредство самого народа» — этот благородный идеал, не будучи подкреп­лен конкретной программой действий, имел абстрактный смысл. Не менее общо звучали и слова о целях будущего устройства Европы, путях и средствах их достижения: создать условия, ко­торые могли бы гарантировать невозможность войны. Что же это за условия? По мнению Сорокина, это увеличение на Земле количества социально-замиренных групп (на основе расширения «идеи ближнего»), создание с их помощью «политического тела, еще более грандиозного, чем современное государство». Это должна быть надгосударственная организация, по отношению к которой современные государства станут частью. В таком ви­де представлял себе Сорокин расширение сферы мира и исклю­чение опасности войны.

Творческой деятельностью на протяжении всей своей жизни Сорокин полностью подтвердил - пророчество своего учителя М. М. Ковалевского, который в предисловии к изданию его дип­ломной работы писал с уверенностью в большом будущем в науке автора книги и о том, что не один том его трудов попол­нит русскую социологическую библиотеку [132].

Значение научной деятельности Сорокина выходит за рамки одной только социологии. Она, подобно творчеству других вы­дающихся социологов, есть прежде всего явление мировой куль­туры, ибо самым тесным образом связана с действительностью, посвящена изучению реальных человеческих отношений, о со­вершенствовании которых он неустанно заботился, для чего и искал средства научного обоснования.

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В течение длительного времени, пока социология в стране оставалась опальной наукой, не получала развития и ее история. В то же время именно история… Историкам науки предстоит большая работа по воссозда­нию как можно более… Объективно развитие знания происходит независимо от субъ­ективных вкусов и пристрастий отдельных лиц. Личностные…

ПРИЛОЖЕНИЕ

Здесь приводятся основные данные о социологах и других обществоведах, внесших вклад в развитие социологии, работавших в России и за рубежом в XIX — начале XX в. Этот материал — необходимое дополнение к основным разделам книги. Он позволяет более полно представить себе круг лиц, непосредственно участвовавших в развитии нашей социологии или обогащавших ее идеями в процессе своих специальных за­нятий. Конечно, и этим списком далеко не исчерпываются раз­нообразие тематики и состав специалистов, трудившихся на ни­ве социологии России.

Берви-Флеровский Василий Васильевич (1829—1918) — со­циолог, философ, экономист, публицист, беллетрист; представи­тель материалистического направления в русской общественной мысли; один из наиболее профессиональных обществоведов 60— 70-х годов. По популярности современники приравнивали его к П. Л. Лаврову; оказывал сильное влияние на молодежь. Основ­ное содержание научного творчества получило отражение в кни­гах: «Положение рабочего класса в России» (1868, 1872); «Аз­бука социальных наук» (1871) (подробное описание положения рабочих и крестьян почти всех губерний России); «Философия, бессознательное, дарвинизм» (1878).

Богданов Александр Александрович (псевдоним Малинов­ского) (1873—1928) — социолог, философ, экономист, ученый, медик, писатель, политический деятель, революционер. По фи­лософским взглядам — эмпириомонист. Редактировал больше­вистскую газету «Новая жизнь» (1905). Член ЦК РСДРП, к идее большевизма относился неоднозначно, после поражения революции 1905 г. пересмотрел к ней свое отношение. Организа­тор Пролетарского университета (1918), первого в мире Инсти­тута переливания крови (умер в результате произведенного над собой эксперимента). Автор трудов: «Краткий курс экономиче­ской науки» (1896) — служил до и после 1917 г. пособием в системе политического образования; «Всеобщая организацион­ная наука (тектология)»: В 2 ч. (1913—1917). В последней ра­боте реализован принцип эмпириомонизма в обществоведении: физическое и психическое представлены как элементы единого, но по-разному организованного опыта, пространство и время — как элементы социально организованного опыта. Этот труд со­держит идеи, предвосхищающие появление через несколькодесятилетий кибернетики. Впервые ввел в русскую научную ли­тературу понятие социальной системы.

Вырубов Григорий Николаевич (1849—1913) — ученый-хи­мик (кристаллограф), философ-позитивист, Журналист. Друг Герцена. Тесно общался с Лавровым. С 1864 г. жил в Париже. Редактор первого философского журнала «Review» (Франция), печатавшего труды Литтре, де Роберти и др. Автор трудов о материализме, позитивизме и критической философии. Первый русский, возглавивший кафедру истории науки (CollegedeFrance). Совместно с Литтре с 1867 г. издавал журнал «Philo­sophypositive»; социологические работы посвящены методологии позитивизма и классификации наук. Произведения Вырубова публиковались во Франции на французском языке.

Гизетти Александр Алексеевич (1888—1938) — социолог, критик, публицист, журналист. Вместе с П. Витязевым и П. Сорокиным редактировал журнал «Народная мысль». Глав­ные симпатии, по собственному его признанию, — на стороне идейного течения, идущего от Белинского и Герцена, через Доб­ролюбова и Чернышевского к Лаврову и Михайловскому. Ис­следовал мировоззрение Лаврова, редактировал и переводил его сочинения. В Вольной философской академии вел кружок «Философия народничества». Автор статей о мировоззрении Михайловского и Вл. Соловьева (журнал «Заветы». 1912).

Головин Николай Николаевич (1875—1944) — военный ис­торик, социолог, генерал царской армии. Профессор Импера­торской Николаевской академии (до 1917). В годы гражданской войны эмигрировал. Жил в Париже. Занимался теоретической и практической деятельностью, связанной с обучением русских офицеров в городах Европы (Париж, Прага, Белград), осмыс­лением опыта войн и военного образования, эмпирическими и теоретическими социологическими исследованиями в области военной социологии. Первые публикации относятся к началу века и посвящены изучению тактических и психологических сторон боевых действий армии, проблемам военного образова­ния. Ассоциированный член Международной социологической ассоциации (Париж), участник XII (1935) и XIII (1937) Меж­дународных социологических конгрессов. На первом из них вы­ступил с докладом «О социологическом изучении истории войн». Имел научные контакты с Гарвардским университетом в США и лично с П. Сорокиным *. Главныетруды: «Russian Army in Worid War» (1931); «Наукаовойне.О социологичес­ком изучении войны» (1938).

Гольцев Виктор Александрович (1850—1906) — общество­вед, специалист по правоведению, литератор, журналист, пуб­лицист, участник земского движения. Разделял принципы пози­тивизма в изучении общественных явлений. Занимался анали­зом отношений между правом и нравственностью, изучением истории либерализма и народничества. По политическим взгля­дам — последовательный конституционалист; критик марксиз­ма. Ведущий сотрудник изданий: «Русские ведомости», «Вест­ник Европы», редактор «Русской мысли» (с 1885). Главные тру­ды: «Законодательство и нравы в России XVIII века» (доктор­ская диссертация) статьи: «Об экономическом материализме» (1896); «Либерализм» и народничество» (1882); «Еще о народ­ничестве» (1893) и др.

Гурвич Георгий Давидович (1894—1965) — русско-фран­цузский социолог и философ. Родился, жил и начинал научную деятельность в России. Преподавал в Томском и Петроградском университетах. В 1920 г. эмигрировал, работал в университетах Праги, Бордо, Страсбурга, с 1948 г. — в Сорбонне. Автор тру­дов по истории философии и социологии, теории и методологии социологии, морали, права, познания; развивал теорию «диа­лектического гиперэмпиризма» (метатеоретическое основание социологии); социологию и историю рассматривает как формы интеграции различных наук о человеке; разрабатывал вопрос о предмете социологии, типах социальной реальности и др.

Данилевский Николай Яковлевич (1822—1885) — ученый- естественник, социолог, историк, этнограф. Отличался консер­вативными взглядами. Находился под влиянием утопических идей Ш. Фурье. За близость к кружку петрашевцев был сослан. Почетный член Русского географического общества. Критик по­зитивистской доктрины, противопоставил ей антиэволюционист­скую теорию социального прогресса. Отрицал возможность соз­дания общей теории общества. Отстаивал идею создания срав­нительного обществоведения, изучающего естественные социаль­ные образования путем выделения создаваемых «рукою промыс­ла» структурных типов. Отрицая натурализм позитивистских теорий, также по-своему впадал в натурализм: жизненные цик­лы выделяемых им типов исследуются на основании биологиче­ского подхода (биологический символизм). Идея цикличности в истории получила дальнейшее развитие в теориях О. Шпенг­лера, А. Тойнби, Ф. Наторпа, П. Сорокина. Непосредственный последователь Данилевского в России — К. Леонтьев. В отно­шении к русским ценностям и в оценке западной цивилизации придерживался одних взглядов с Достоевским. Главные труды: «Россия и Европа» (1868); «Дарвинизм» (1885).

Звоницкая Агнеса Соломоновна (даты жизни установить не удалось) — социолог начала XX в., основавшая вместе с П. А. Сорокиным и К. М. Тахтаревым в России направление неопози­тивизма. Главный труд: «Опыт теоретической социологии» (1914).

Кистяковский Богдан Александрович (1869—1920) — право­вед, социолог. Представитель неокантианства в социологии. Профессор Киевского университета. Разделял позиции транс­цендентального идеализма в решении этических проблем. Ос­новные направления исследований: методология социологии; эволюция русской интеллигенции; категория долгого в социо­логии и правоведении; вопросы образования научных понятий в сфере социального развития; проблема причинности в общест­воведении; роль норм в социальной жизни, и воздействие на разные социальные группы. Критиковал исторический материа­лизм за принцип монизма и за классовый Подход к обществу как ненаучный. Главный труд: «Социальные науки и право» (1916).

Кондратьев Николай Дмитриевич (1892—1938) — экономист и социолог. Ученик Ковалевского. Состоял в партии эсеров, программу которой по земельному вопросу обосновывал науч­но. После 1917 г. — руководитель ряда учреждений в области экономики сельского хозяйства, был (близок к Бухарину, Дзер­жинскому. Член Американской академии социальных наук, Американского социологического общества. Имел свою концеп­цию индустриализации. Изучал дифференциацию крестьянства после Октября. Автор гипотезы больших циклов конъюнктуры капиталистического хозяйства, продолжающей мировую тради­цию исследования хозяйственной жизни общества. Основные ра­боты: «Аграрный вопрос о земле и земельных порядках (1917); «Большие циклы конъюнктуры» (1925).

Кривенко Сергей Николаевич (1847—1906) — социолог, пуб­лицист, журналис^. В социологии принадлежал к субъективной школе. Сотрудник журналов «Отечественные записки», «Русское богатство». Участвовал в организации «Народная воля», был сослан. Вместе с Я. В. Абрамовым и С. Н. Южаковым пропове­довал «теорию малых дел». Труды: Соч.: В 2 т. (1917); «Физи­ческий труд как необходимый элемент образования». Спб, 1879.

Кропоткин Петр Алексеевич (1842—1921) — ученый-гео­граф, социолог, идеолог анархизма, автор концепции анархиче­ского коммунизма. Активные силы грядущего социального пере­ворота видел в городских и деревенских трудящихся массах. На формирование его мировоззрения оказали влияние работы Ш. Фурье, Р. Оуэна, П. Прудона, М. Бакунина, а также идеи Н. Чернышевского, П. Лаврова, Н. Михайловского. Свою тео­рию общества построил на основе «биосоциологического закона взаимной помощи». Представление о социальном прогрессе свя­зывал с неизбежностью революций, устранением государствен­ной власти и частной собственности. По словам американского социолога Ю. Геккера, Кропоткин — «типичнейшее проявление того, что делает русскую социологию характерно русской» [160, 248]; автор трудов по этике, социологии, истории Великой французской революции, опубликованных главным образом на французском языке. Одна из главных работ: «Взаимная помощь как фактор эволюции» (1902). После 1917 г. пропагандировал свои идеи в популярных изданиях для молодежи: «К молодому поколению» (1919); «К чему и как прилагать груд ручной и ум­ственный» (1919).

Лaппo-Данилевский Александр Сергеевич (1863—1919) — социолог, историк. Представитель неокантианского течения в русской социологии. Профессор Петербургского университета. Академик. Специалист по методологии истории. Критиковал доктрину Конта за игнорирование гносеологического аспекта в теории исторического познания. Слабость идиографического ме­тода видел в недооценке значения общих понятий. Пытался объединить идеографический и номотетический подходы в ра­боте историка. Главный труд: «Методология истории»: В 2 вып. (1902).

Лесевич Владимир Викторович (1837—1905) — философ, публицист, близкий к либеральным народническим кругам. Ор­ганизатор в селе первой школы для крестьян. Входил r кружок Михайловского, сотрудничал с Некрасовым в «Отечественных записках», работал в журналах «Русское богатство», «Русская мысль». В теории соединял идеи позитивизма и неокантианства, развивая теорию познания последнего. В социологии близок к Лаврову и Михайловскому. Приверженец позитивистских взгля­дов Конта, рано обнаружил в них недостаточное внимание к гносеологическим вопросам. Разделял некоторые положения критического реализма (Геринг, Авенариус и др.). Ленин счи­тал Лесевича первым и крупнейшим эмпириокритиком в Рос­сии [78, 18, 51]. Главный труд: «Опыт критического исследова­ния основоначал позитивной философии» (1877). Теории по­знания отводит роль философской пропедевтики: данные част­ных наук она перерабатывает в цельное мировоззрение.

Лилиенфельд Павел Федорович (1829—1903) — социолог первого поколения, известный государственный деятель. При­держивался либеральных взглядов. Представитель органической теории общества в социологии. Сотрудничал с западными социо­логами Шеффле и Вормсом. Проводил полную аналогию меж­ду обществом и живым организмом, определяя общество как живую систему, структура и функции которой постоянно вос­производятся в последовательности поколений. Внес свой вклад в развитие психологического направления в России. Писал о деятельности де Роберти. Главный труд: «Мысли о социальной науке будущего» (1872).

Лучицкий Иван Васильевич (1845—1918) — историк, социо­лог, чл.-кор. Академии наук. По взглядам — либерал. Член партии кадетов. Избирался в III Государственную думу. Увле­кался социологией Конта, переводил Спенсера («Описательную социологию»), был близок к Лаврову. Профессор университета. Преподавал в Психоневрологическом институте. Специалист по вопросам крестьянского землепользования. Имя Лучицкого как историка, изучавшего эти проблемы, ставили рядом с именем Ковалевского. Изучал историю французского крестьянства и реформ на Западе. Переводчик иностранных исторических тру­дов в России. Статьи по социологии публиковал в журнале «Знание». В работы по истории внес большой элемент социологизма, уделяя внимание социальной структуре общества, ее свя­зям с историческими событиями.

Мечников Лев Ильич (1838—1888) — географ, социолог, об­щественный деятель. Представитель географической школы русского позитивизма. Автор труда «Цивилизация и великие исторические реки», опубликованного посмертно (сначала во Франции, затем в России), задуманного как начало большого труда по теории социального прогресса. Главная идея — влия­ние рек на историю человечества. В теории заботился о превра­щении социологии в точную науку. Различал понятия общества и общественности. Использовал идею кооперации для разгра­ничения биологических и социальных явлений. В социологии ви­дел науку о проявлениях солидарности, в которой усматривал мерило прогресса.

Милюков Павел Николаевич (1859—1943) — историк, соци­олог, публицист, общественный и государственный деятель. Один из организаторов кадетской партии в России и вождей рус­ского либерализма. Депутат IV Государственной думы. Ми­нистр иностранных дел Временного правительства. Автор книг по истории Октябрьской революции. Специалист по русской ис­тории и истории общественной мысли. Принимал ряд положе­ний социологии Конта. После 1917 г. усилился его интерес к социологии как науке о механизмах общественного развития. Проводил различие между социологией теоретической и при­кладной, отождествляемой с искусством политики. Важнейшие труды: «Очерки по истории русской культуры»: В 3 ч. (1896— 1903); «Главные течения русской исторической мысли» (1897); «Из истории русской интеллигенции» (1902).

Новгородцев Павел Иванович (1866—1924) — ученый-право­вед, представитель неокантианства. Профессор Московского университета (с 1904). Уехал из Россиив 1917 г. Разрабатывал проблему нравственного идеала. Рассматривая человека («жи­вую человеческую душу») как цель нравственного мира, обос­новывал идею, согласно которой «в круговороте относительных: форм общественная проблема не может найти абсолютного разрешения» [97, 372]. О достижении общественного идеала можно поэтому говорить, лишь исходя из формулы бесконечного развития. Труды: «Конспект лекций по истории философии и; права» (1909); «О праве на существование. Социально-философские этюды» (1911).

Новиков Яков Александрович (1850—1912) — русский фаб­рикант и социолог. Не имея специального образования, зани­мался социологией как профессионал. Автор солидных трудов по широкому кругу проблем: международная политика, война, федерация Европы, явления нищеты, расточительности современных обществ; критика дарвинизма. Социологию определял как науку, призванную обеспечить полное и всестороннее рас­крепощение человека от груза унаследованных им от прошлого предрассудков и предубеждений. Жил в основном в Европе.Печатал свои работы на французском языке. Труды на русском языке: «Протекционизм» (1890); «Социальный дарвинизм» (1906).

Ножин Николай Дмитриевич (1841—1866) — биолог-дарви­нист, социолог, революционер. Автор трудов по эмбриологии и социологии. Впоследних обосновывал ведущую роль науки в переустройстве общества. Принадлежит к числу первых социо­логов России. Последователь теории позитивизма.

Оранский Сергей Александрович (даты жизни установить не удалось) — социолог-марксист. Преподавал в 20-е годы в ря­де учебных заведений. Участвовал в работе Научного общества марксистов (НОМ). Понятие марксистской социологии отожде­ствлял с историческим материализмом, видя в ней общую тео­рию. Но, поскольку такая теория никогда не охватывает все стороны общественной жизни, предлагал выделить эмпиричес­кий предмет исследования для той части социологии, которая в виде конкретных социальных исследований может развивать­ся на основе принципов общей теории. Главный труд «Основные вопросы марксистской социологии» (1929 и др. изд.) содержит методологический анализ обширного материала из истории ми­ровой социологии, включая и донаучный этап. Считал бесплод­ным механический подход к обществу в теории Конта. Рас­сматривал также основные направления социологической мыс­ли и предложил критерий разграничения марксистских и не­марксистских подходов в социологии.

Петражицкий Лев Иосифович (1867—1931) — ученый-пра­вовед, один из основателей психологической школы права. Раз­рабатывал проблемы, смежные для социологии и правоведения. Исследуя психологические аспекты поведения людей, ввел до­полнительно к традиционным понятиям — познания, чувств и воли — понятие эмоций как двустороннего — активно-пассив­ного — элемента. Эмоции рассматривал как истинные мотивы поведения человека. Выделял в качестве наиболее важных ви­дов эмоций этические и правовые (первые императивны, вто­рые императивно-атрибутивны). Исследовал социальную функ­цию права по очищению людей от антисоциальных склонностей и ориентации на всеобщее благо. Главные труды: «Основы эмо­циональной психологии» (1906); «Теория права и государства в связи с теорией нравственности» (1910).

Стронин Александр Иванович (1826—1889) — один из пер­вых русских социологов, последователь Конта. Учитель исто­рии в Полтавской гимназии. Автор научных трудов, популярных брошюр для народа, статей. Понятие статики при изучении со­циальных явлений связывал с идеей сосуществования, солидар­ности, динамики — с идеей преемственности и прогресса. Счи­тал, что социология в его время еще «не выбилась из своего чисто фактического периода». Признавал выдающееся значение Конта, Бокля, Литтре, Спенсера. Многие идеи Спенсера и Шеффле сформулировал самостоятельно. Исследовал процесссмены общественных формаций, рассматриваемых как полити­ческая или культурная «кора» человечества. Ввел в социологию метод аналогии. Взгляды С. резко критиковали Кареев, Ми­хайловский, де Роберти. Основные труды: «История и метод» (1869); «Политика как наука» (1872); «История общественно­сти» (1885).

Тахтарев Константин Михайлович (1871—1923) — социолог неопозитивистского направления, автор книг по теории и исто­рии социологии. Основал Институт социологии в России (1917), был его директором. Большое внимание уделил критическому анализу марксистской социологии, выделив ее преимущества и слабые стороны. Читал курсы социологии в Петроградском университете. Главные труды: «Наука об общественной жизни. Социология» (1919); «Очерки по истории первобытной культу­ры» (1922); «Сравнительная история развития человеческого общества и общественных форм» (1925).

Тимашев Николай Сергеевич (1886—1970) — русско-амери­канский социолог. Специалист по социологии права. В России— профессор Петроградского политехнического института (1916— 1920). В 1921 г. эмигрировал из России. Испытал на себе вли­яние русской психологической школы права и Л. И. Петражиц- кого. В социологии видел науку об общественных связях людей, науку номографическую, призванную устанавливать законы и регулировать отношения общества и права. В понимании общих проблем социологии близок П. Сорокину. Занимался вопроса­ми истории социологии, писал о деятельности Ковалевского и Сорокина. Автор монографии по истории мировой социологии, опубликованной в США в 1955 г. [171], исследований по исто­рии политического развития России после 1917 г.

Хвостов Вениамин Михайлович (1868—1920) — правовед, социолог, представляющий неокантианское направление. Про­фессор Московского университета (1899—1911). Разделял по­зицию психологизма в социологии. Под предметом социологии понимал процесс духовного общения людей. В структуру социо­логии включал психологию, гносеологию, методологию общест­венных наук. Исследовал проблемы духовной культуры, обще­ственного идеала, личности и социальных групп, разработал типологию форм духовного общения. Много внимания уделял истории социологии. Основные труды: «Нравственная личность и общество» (1911); «Социология. Исторический очерк учений об обществе» (1917) «Основы социологии. Учение о закономер­ности общественных явлений» (1920); «Теория исторического процесса. Очерки по философии и методологии истории» (1914).

Шелгунов Николай Васильевич (1824—1891) — социолог, литературный критик, публицист, участник революционного движения 60-х годов. Ученик и соратник Чернышевского. Со­трудничал в журнале «Дело». Занимал позиции воинствующего' материализма; социологические взгляды сформировались под влиянием идей научного социализма. Главая тема выступленийв печати — мораль как социальное явление, регуляция отноше­ний между людьми в общественной жизни. Изучал отношения морали и права. Высказал ряд интересных идей о роли общест­венного мнения, совершенствовании личности как фактора, спо­собного изменять общественные отношения; о нравственном возрождении общества и создании необходимых условий для всестороннего развития человека. Исследовал понятия счастья и нравственного идеала (на основе принципа историзма и клас­сового подхода к морали). Критиковал либеральное народниче­ство и толстовство за отрыв морали от реальных общественных отношений. Свои идеи изложил во многих статьях и воспомина­ниях.

Энгель Евгений Александрович (1878—1942) — правовед, социолог-марксист. Первый председатель Научного общества марксистов (НОМ). Профессор Петроградского университета и Петроградского сельскохозяйственного института. Входил в школу Чаянова. Автор первого советского учебника социологии. Как исследователь разрабатывал проблемы теории социологии, теорию государства и права. Основные труды: «Очерки матери­алистической социологии» (1923); «Государство и формы его строя» (1919); «Социология. Краткий курс средней школы» (1919).

Эссен Эдуард Эдуардович (1879—1931) — социолог-марк­сист, политический деятель. Член РСДРП. Автор «Введения в изучение марксизма» — первого учебника для вузов после 1917 г. Отождествлял социологию с научным социализмом. Под­верг критике взгляды П. Сорокина, С. Франка и др. Метод на­учной социологии видел в историческом материализме как со­циальной философии действия. Общество определял как про­дукт взаимодействия людей. Высказал идею, предвосхитившую исследования будущих обществоведов, — о роли науки как производительной силы.

Южаков Сергей Николаевич (1849—1910) — экономист, со­циолог, публицист, представитель либерального народничества. Исследовал вопросы крестьянского хозяйства, народного обра­зования. Вместе с Я. В. Абрамовым, С. Н. Кривенко развивал «теорию малых дел». Труды по социологии собраны в книге «Социологические этюды»: В 2 т. (1891 —1896).

 

В приложение к основному содержанию книги включены имена русских ученых — социологов, историков, философов, а также журналистов и общественных деятелей, социологические идеи которых «е получили желаемого освещения ввиду огра­ниченного объема издания. Приводимые здесь краткие сведения о жизни и трудах этих лиц могут стать основой для необходи­мых дополнений и послужить отправным моментом в поисках материалов о ряде важных сторон процесса развития социоло­гии в России, нуждающихся в более полном и систематизиро­ванном изложении. К их числу относятся прежде всего: харак­тер отношений между русской социологией и западной наукой, особенности влияния национальных традиций на восприятие в условиях России западных идей, личные контакты ученых раз­ных стран, участие русских в деятельности международных социологических институтов. Причем изучение этих явлений не может ограничиваться одним каким-либо периодом, поскольку взаимодействие русской и западной социологии носило постоян­ный характер и не прекращалось на всем протяжении развития социологической мысли. Продолжает оставаться почти не изу­ченной деятельность ученых России в области популяризации достижений западной науки, критики западных теорий. Тре­буется детальное изучение научных дискуссий, той горячей по­лемики, которая велась в России между представителями раз­ных направлений и течений в социологии. Большой интерес представляет также участие русских социологов в работе по переводу на русский язык и изданию трудов социологов других стран.

В странах Европы и Америки (где с русской социологией были, как правило, мало знакомы) некоторые ставшие популяр­ными теории были сформулированы уже после того, как к по­добным результатам пришли в своих исследованиях социологи России. На факты подобного рода указывают в своих сочине­ниях по истории социологии Н. И. Кареев, Ю. Геккер и другие авторы. Но эта важная сторона социологического процесса остается в целом неизученной. Для того, чтобы познакомиться в полной мере с творческими исканиями русских социологов, недостаточно знать лишь об открытиях отдельных, наиболее известных ученых (П. Л. Лаврова, Н. К. Михайловского или М. М. Ковалевского). Здесь нужен как можно более полный охват идей, теорий, методов, выдвинутых отечественными социо­логами в разное время при изучении различных сфер социаль­ной реальности, что позволит проследить все их связи и даль­нейшую судьбу.

Немало полезного дополнительного материала может при­нести изучение профессорско-преподавательской деятельности многих ученых России, что поможет существенно уточнить пред­ставления об истории социологического образования.

В очерках, посвященных восьми крупнейшим социологам России (Раздел III), представлены ученые, которые жили итворили в тот период, когда социология уже обрела статус самостоятельной научной дисциплины. Однако этот раздел в его настоящем виде далеко не может считаться полным, ибо в нем отсутствуют такие не менее значительные фигуры, как представлявшие русское неокантианство в социологии Б. А. Ки-стяковский, П. И. Новгородцев, Л. И. Петражицкий, В. М. Хво­стов. С именами этих мыслителей также связаны целые эпохи в развитии социологической мысли, ими были выдвинуты и разработаны оригинальные идеи, во многом сохраняющие свою актуальность и сегодня. Здесь отсутствуют также очерки о наи­более известных представителях марксистской мысли первых десятилетий XX в., таких, как В. И. Ленин, А. А. Богданов, Н. И. Бухарин. И, на-конец, научное наследие тех, кого мы по праву считаем первооткрывателями, пионерами в отечествен­ной социологии — А. И. Стронина, Н. И. Ножина, П. Ф. Лилиенфельда, Л. И. Мечникова, П. А. Кропоткина, с именами ко­торых связано появление в России первых научных школ в об­ласти социологии,— также заслуживает специального анализа.

В приложении приводятся в алфавитном порядке имена ученых, труды которых представляют интерес не только для историка науки, но и для современного исследователя и прак­тика. Разумеется, и этим перечнем не исчерпывается состав социологов и специалистов по другим обществоведческим дис­циплинам, внесших свой вклад в развитие отечественной социо­логии, идейно обогативших в ходе своих специальных занятий мировую социологическую-мысль. Изучающим историю отечест­венной науки здесь предстоит еще большая работа.

 

ЛИТЕРАТУРА

 

1.Алексеева Г. Д. Народничество в России в XX в. Идейная эволюцияМ., 1990.

2. Алисов Л. Рец. на кн.: Сорокин П. Система социологии//Вестн. лите­ратуры. 1920. № 6.

3. Анненков П. В. Замечательное десятилетие. 1838—1848. Из литера­турных в поминаний//Вестннк Европы. 1880. № 1.

4. Бакунин А. А. Философия. Социология. Политика. М., 1989.

5. Бердяев Н. А. Самопознание. М., 1990.

6. Бердяев Н. А. Субъективизм и индивидуализм в общественной фило­софии. Критический этюд о Н. К. Михайловском. С предисл. П. Струве. Спб., 1901.

7. Бердяев Н. А. Философия свободы. Смысл творчества. М., 1989.

8. Бердяев Н. А. Русская идея//Вопр. философии. 1990. № 1.

9. Бехтерев В. М. Вопросы изучения личности Пг., 1921.

10. Биографии русских и советских социологов/Ред. Р.-Л. Винклер, 3. Т. Голенкова. Берлин, 1987.

11. Богданов А. А. Вопросы социализма. Работы разных лет. М., 1990.

12. Богданов А. А. Очерки всеобщей организационной науки. Самара,

13. Боричевский И. Ортодоксальный марксизм и российско-американ­ская резиновая социология//Книга и революция. 1922. № 4 (16).

14. Брюллова-Шаскольская Н. В. Лавров и Михайловский. Пг., 1992г.

15. Булгаков С. Н. Без плана//Вестн. Моск. ун-та. Сер. 7. Философия.1989.

16. Булгаков С. Н. Основная проблема теории прогресса//Проблемыидеализма. М. 1902.

17. Булгаков С. Н. От марксизма к идеализму. Спб., 1903.

18. Вандервельде Э. Идеализм в марксизме. Одесса, 1905.

19. Ватсон Э. К. Этюды и очерки по общественным вопросам. Спб., 1892.

20. Введение в изучение социальных наук/Под ред. Н. И. Кареева. Спб.,1903.

21. Вехи. Сб. статей о русской интеллигенции. М., 1909.

22. Виппер Р. Ю. Гибель европейской культуры. М., 1918.

23. Виппер Р. Ю. История Греции в классическую эпоху. М., 1916.

24. Витязе в П. Лавров и Михайловский. Пг., 1917.

25. Водзинский Е. И. Русское неокантианство XIX — начала XX, в.Л., 1966.

26. Галактионов А. А., Никандров П. Ф. Русская философия IX—XIX вв. 2-е изд. Л., 1989.

27. Герцен А. И..Собр. соч.: В 30 т. М., 1954—1965.

28. Гизетти А. Апостол критической мысли. К 20-легию со дня смерти Лаврова//Вестн. литературы. 1920. № 2.

29. Голосенко И. А. Критика философско-исторических и социологиче­ских концепций Питирима Сорокина: Канд. дис. Л., 1967.

30. Голосенко И. А. Основоположник русской традиции историко-критического анализа социологических знаний//Социол. исследования. 1985. № 3.

31.Голосенко И. А. Питирим Сорокин: судьба и труды. Сыктывкар, 1991.

32. Дейч JI. Один из первых наших марксистов//Вестн. Европы. 1911 №12.

33. Звоницкая А. С. Опыт теоретической социологии. Социальная связь. Киев, 1914.

34. Зеньковский В. В. История русской философии: В 2 т. Л., 1991.

35. Зибер Н. И. Давид Рикардо и Карл Маркс. Киев, 1870. (Другое изд.:Зибер Н. И. Теория ценности и капитала Д. Рикардо в связи с не­которыми из позднейших дополнений и разъяснений.Киев. 1871.)

36. Зибер Н. И. Избр. экономические произведения: В 2 т. М., 1959.

37. 3ибер Н. И. Опыт программы для собирания статистико-экономических сведений. Киев, 1875.

38. Зибер Н. И. Очерки первобытной экономической культуры. М., 1883.

39. 3ибер И. И. Потребительные общества. Киев, 1869.

40. Иванов - Разумник Р. И. История русской общественной мысли. Пг., 1918.

41. Ивановский В. В. Бюрократия как общественный класс//Русская мысль. 1903. № 8.

42. Ивановский В. В.. Социология как наука и как предмет преподавания во Франции//Русская мысль. 1896. № 12.

43. Кареев Н. И. Американская книга о русской социологии//Русскиезаписки. 1916. № 1.

44. Кареев Н. И. Введение в изучение социологии. Спб., 1897.

45. Кареев Н. И. Записки преподавателя истории в средней школе. Спб.,1900.

46. Кареев Н. И. Книга о социальной андлитике//Вестн. литературы.1920. № 7.

47. Кареев Н. И. Критика экономического материализма. Спб., 1913.

48. Кареев Н. И. Личное начало и роковые силы в истории. Спб., 1889.

49. Кареев Н. И. М. М. Ковалевский как теоретик и социолог//МаксимМаксимович Ковалевский. Ученый, государственный и общественный деятель и гражданин. Пг., 1917.

50. Кареев Н. И. О значении психологии//Вестн. психологии, антрополо­гии, криминологии. 1917. № 9.

51. Кареев Н. И. О сущности гуманитарного образования.//Историко-философские и социологические этюды. Спб., 1899.

52. Кареев Н. И. Опост Конт как основатель социологии//Введение в изу­чение социологии. Спб., 1903.

53. Кареев Н. И. Основы русской социологни//Социолог.исследования.1985. № 3.

54. Кареев Н. И. Памяти Н. К. Михайловского//Русское богатство. 1904.№ 3.

55. Кареев Н. И. Сущность исторического процесса. В 8 т. Спб., 1889—1890.

56. Каченовский. Взгляд на историю политических наук в Европе. М.,

1859.

57. Кистяковский Б. А. Социальные науки и право. Очерки по методологии социальных наук и общей теории права. М., 1916.

58. Клейиборт Л. М. Николай Иванович Зибер. Пг., 1923.

59. Ключевский В. О. Введение к курсу древней русской историй. 1879/1880 учеб.год.

60. Ковалевский М. М. Две жизни//Вестн. Европы. 1913. № 7.

61. Ковалевский М. М. Международная школа Парижской выставки.(Лекция, читанная 13, окт. н. с. в Париже). М., 1900.

62. Ковалевский М. М. Мое научное и литературное скитальчество//Русская мысль. 1895. № 1.

63. Ковалевский М. М. О задачах школы общественных наук. (Речь вПарижской русской школе общественных наук при возобновлении за­нятий в 1902 г.). М., 1903.

64. Ковалевский М. М. Современные социологи. М., 1905.

65. Ковалевский М. М. Социология: в 2 т. Спб., 1910.

66. Ковалевский М. М. Социология на Западе и в России//Новые идеив социологии. Вып. 1. Спб., 19)3.

67. Ковалевский М. М. Теория заимствования Тарда. М., 1903.

68. Ковалевский М. М. Этнография и социология. М., 1904.

69. Колосов Е. Е. Очерки мировоззрения Н. К. Михайловского. Спб., 1912.

70. Кондратьев Н. Д. Рост населения как фактор социально-экономиче­ского развития в учении М. М. Ковалевского//Максим Максимович Ко­валевский. Ученый, государственный и общественный деятель и граж­данин. Пг., 1917.

71. Котляревский С. М. М. Ковалевский и его научное наследие//Указ.соч.

72. Кривенко С. Н. Соч.: В 2 т. Пг., 1917.

73. Лабриола А. Очерки материалистического понимания истории/Пер. ситал., М., 1960.

74. Лавров П. Л. Опыты истории мысли Нового времени: В 2 т. 1888—1894.

75. Лавров П. Л. Собр. соч. Сер. 1, 3—6. Пг., 1917—1920 (не закончено).

76. Лавров, П. Л. Задачи понимания истории. Проект введения в изуче­ние человеческой мысли. М., 1898.

77. Лавров П. Л. Философия и социология//Избр. произв.: В 2 т. Т. 1.М. 1965.

78. Ленин В. И. Полн. собр. соч. 5-е изд.

79. Лесевич В. В. Опыт критического исследования основоначал позитив­ной философии. Спб., 1878.

80. Либкнехт В. Воспоминания о Марксе/Пер. с нем. Одесса, 1905.

81. Лилиенфельд П. Ф. Мысли о социальной науке будущего. Спб.,1872.

82. Липский А. В., Кротов П. П. Зырянский след в биографии Питирима Сорокина//Социолог.исследования. 1990. № 2.

83. Люксембург Р. Карл Маркс. Критический очерк его учения/Пер. спол. Киев, 1906.

84. Майков В. Н. Общественные науки в России//Финский вести. 1845.№ 1.

85. Маркс К., Энгельс Ф. Соч.

86. Мечников Л. И. Цивилизация и великие исторические реки. Геогра­фическая теория развития современного общества. Спб., 1898 (более полное изд. 1924).

87. Милюков П. Н. Воспоминания. М., 1991.

88. Милюков П. Н. М. М. Ковалевский как социолог и гражданина/Мак­сим Максимович Ковалевский. Ученый, государственный и общественный деятель и гражданин. Пг., 1917.

89. Михайловский Н. К. Борьба за индивидуальность. М., 1869.

90. Михайловский Н. К. Герои и толпа. Спб., 1882.

91. Михайловский Н. К. О книге Бердяева с предисловием Струве ио себе самом//Русское богатство. 1901. № 1.

92. Михайловский Н. К. Поли.собр. соч.: В 10 т. Спб., 1908—1913.

93. Михайловский Н. К. Соч.: В 6 т. Спб., 1896—1897.

94. Михайловский Н. К. Что такое прогресс? Спб., 1869. %

95. Модестов В. Русская наука в последние 25 лет//Русская мысль. 1990.№ 5.

96. Невский В. Взаимодействие или монизм?//Красная новь. 1921. № 2.

97. Новгородцев П. И. Конспект лекций по истории философии и права. М., 1909.

98. Овсянико - Куликовский Д. И. Воспоминания. Пг., 1923.

99. Оранский С. А. Основные вопросы марксистской социологии. Л.,1929.

100. Парыгин Б. Д. Основы социально-психологической теории. М., 1971.

101. Петражицкий Л. И. Теория права и государства в связи с тео­рией нравственности. Спб., 1910.

102. Петражицкий Л. И. Основы эмоциональной психологии. Спб. 1906.

103. Плеханов Г. В. Избр. филос. произв.: В 5 т. М., 1956—1958.

104. Плеханов Г. В. К вопросу о роли личности в истории//Избр. фи­лос. произв. Т. 3. М., 1956.

105. Плеханов Г. В. Наши разногласия//Указ.соч. Т. 1.

106. Плеханов Г. В. Собр. соч.: В 24 т. М.: Л., 1923—1927.

107. Плеханов Г. В. Социализм и политическая борьба//Избр. филос. произв. Т. 1. М., 1956.

108. Плеханов Г. В. Философско-литературное наследие: В 3 т. М.,1973—1974.

109. Потресов А. Н. Горе от ума//Новое время. 1991. № 18.

110. Проблемы идеализма. Спб., 1902.

111. Рей снер М. Рец. на кн.: Сорокин П. А. Система социологии//Печать и революция. 1921. Кн. 2.

112. Роберти Е. В. де. Наука и метафизика//3нание. 1875. № 5.

113. Роберти Е. В. де. Неопозитивная школа и новые течения в совре­менной социологии//Вестн. Европы. 1912. № 12.

114. Роберти Е. В. де. Новая постановка основных вопросов социологии. М., 1909.

115. Роберти Е. В. де. Социология. Спб., 1880.

116. Русо в А. О статистико-экономической программе Н. И. Зибера//Труды Вольн. экономич. общества. 1903. № 1.

117. Сафронов Б. Г. М. М. Ковалевский как социолог. М., 1960.

118. Семенов Е. Высшая русская школа общественных наук в Париже//Русская мысль. 1902. № 2.

119. Согомонов А. Ю. Судьбы и пророчества Питирима Сорокина//Сорокин П. Человек. Общество. Цивилизация. М., 1992.

120. Согомонов А. Ю. Забытая рукопись Питирима Сорокина//Социолог.исследования. 1988. № 3.

121. Согомонов А. Ю. П. А. Сорокин и М. М. Ковалевск1ий//Социолог.исследования. 1989. № 3.

122. Соловьев Вл. С. Соч.: В 2 т. М., 1988.

123. Сорокин П. А. Автономия национальностей и единство государст­ва. Пг., 1917.

124. Сорокин П. А. Главнейшие теории прогресса в современной социологии//Вестн. знания. 1911. № 9.

125. Сорокин П. А. Голод и идеология обшества/УЭкономист. 1922. № 4—5.

126. Сорокин П. А. Духовный облик М. М. Ковалевского/уСоциолог. ис­следования. 1989. № 3.

127. Сорокин П. А. Кому и как выбирать в Учредительное собрание. М.,1917.

128. Сорокин П. А. О свободах. Неотъемлемые права человека и граж­данина. Пг., 1917.

129. Сорокин П. А. Общедоступный учебник социологии. Ярославль,1920.

130. Сорокин П. П. Основные проблемы социологии П. Л. Лаврова. Спб.,1922.

131. Сорокин П. А. Основные черты русской нации в двадцатом столе­тии/Пер. с англ.//O России и русской философской культуре. Философы русского послеоктябрьского зарубежья. М., 1990.

132. Сорокин П. А. Преступление и кара, подвиг и награда. Пг., 1914.

133. Сорокин П. А. Причины войны и пути к миру. Пг., 1917.

134. Сорокин П. А. Проблема социального равенства. Пг., 1917.

135. Сорокин П. А. Система социологии: В 2 т. М., 1920.

136. Сорокин П. А. Социальная реальность//Вопр. психологии. 1912. Т. 9, вып. 3.

137. Сорокин П. А. Теория факторов М. М. Ковалевского//Максим Мак­симович Ковалевский. Ученый, государственный и общественный дея­тель и гражданин. Пг., 1917.

138. Сорокин П. А. Что такое монархия и что такое республика? Пг.,

139. Сорокин П. А. Элементарный учебник общей теории права. Ярос­лавль, 1919.

140. Сорокин П. А. Ред. на кн.: Бухарин Н. И. Теория историческогоматериализма//Экономист. 1922. № 3.

141. Социологическая мысль в России. Очерки истории немарксистской со­циологии последней трети XIX — начала XX в./Под ред. Б. А. Чагина. Л., 1978.

142. Спекторский Е. Проблема социальной физики в XVII столетии: В 2 т. Киев, 1917.

143. Тахтарев К. М. Наука об общественной жизни. Социология. Пг., 1919.

144. Фатеев А. Н. Максим Максимович Ковалевский. Харьков, 1917.

145. Франк С. Л. Философия и жизнь. Спб., 1910.

146. Франк С. Л. Очерк методологии общественных наук. М., 1922.

147. Хвостов В. М. Основы социологии. Учение о закономерностях об­щественных явлении. М., 1920.

148. Хвостов В. М. Нравственная личность и общество. Очерки по исто­рии и социологии. М., 1911.

149. Хопров В. В. Высшая русская школа общественных наук в Париже// Вести, воспитания. 1902. № 1.

150. Цеткин К. Памяти П. Л. Лаврова. Женева, 1900.

151. Шахов А. А. Очерки литературного движения в первую половину XIX в. Спб., 1884.

152. Шкуринов П. С. Позитивизм в России XIX века. М., 1980.

153. Энгель Е. А. Социология. Краткий курс средней школы. Пг., 1919.

154. Южаков С. Н. Социологические этюды: В 2 т. Пг., 1891 — 1896.

155. Allen P. J. Pitirim Sorokin in Review.Durham, 1963.

156. Becker H., Barnes H. E. Social Thought from Lore to Science. Wash., 1952. Ch. XXVI. Russian Sociology.

157. Billington J. Mikhailovski and Russian Populism.Oxf., 1958.

158. Comte Au. Course de philosophie positive.In 8 vol. Paris, 1830—1842.

159. Соwell F. R. History Civilisation and Culture. Introduction to the History and Social Philosophy of Pitirim A. Sorokin.Boston, 1952.

160. Gurvitch G. D. La vocation actuelle de la sociologie. In 2 vol 4-emeed.Paris, 1968.

161. Hecker J. F. Russian Sociology. N.Y., 1915 (1934, 1969).

162.Maus H. A shortHistory of Sociology. L. 1956. Russia's Prerevolutionary Sociology.P. 57—60.

163. Novikow N. Die Soziologie in Russland.Wiesbaden, 1988.

164. Sorokin P. A. Contemporary Sociological Theories. N.Y., 1928.

165. Sorokin P. A. Hunger as a Factor in Human Affairs. Gainswill, 1975.

166. Sorokin P. A. A Long Jorney.New Haven, 1963.

167. Sorokin P. A. Man and Society in Calamity. The Effects of War, Re­volution, Femine Pestilence upon Human Mind Behavior, Social Organi­sation and Cultural Life.N.Y., 1968.

168. Sorokin P. A. Sociological Theories of Today. N.Y., 1966.

169. Sorokin P. A. Social and Cultural Dynamics. In 4 vol. N.Y. 1937—1941.

170. Sorokin P. A. Russia and the United States. N.Y., 1944.

171. Tard G. Le lois de l’imitation. Paris, 1890.

172. Timashev N. S. Sociological Theory, its Nature and Growth. N.Y.,1955.

173. Values in Human Society.The Contribution of Pitirum Sorokin to So­ciology.By F. R. Cowell.An Extanding Horizons Book, 1970.

174. Zimmerman Ñ. C. Sociological Theories of Pitirim A. Sorokin. Bombay, 1973.