КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ

 

– Шум тебя выдает, Тодд Хьюитт.

Голос… из темноты…

Проморгавшись, я открываю глаза. Вокруг сплошные тени и размытые пятна, все кружится, кровь кипит в жилах, в голове каша, я не могу думать и… снова моргаю. Так, погодите… стоп‑стоп, мы ведь только что были на площади, я держал ее на руках, и… она умирала…

– Где она? – выплевываю я в темноту, чувствуя во рту вкус крови.

Мой голос хрипит, Шум вдруг вздымается алым ураганом и ревет: ГДЕ ОНА?!!

– Здесь вопросы задаю я, Тодд.

Этот голос…

Его голос.

Откуда-то из темноты.

Откуда-то сзади.

Незримый мэр Прентисс.

Я снова моргаю, и из мглы начинает вырисовываться огромный зал. Единственный источник света – круглое окно высоко‑высоко под потолком. Стекло не прозрачное, а цветное: на нем нарисована наша планета с двумя лунами. Косые лучи света выхватывают из темноты только меня.

– Что вы с ней сделали? – вопрошаю громко, смаргивая свежую кровь, которая заливает глаза.

Тут я понимаю, что вытереть лицо не могу, потому что руки связаны у меня за спиной. В груди поднимается паника, я пытаюсь высвободиться из пут, дышу часто-часто и снова кричу во всю глотку:

– ГДЕ ОНА?!

Из темноты вылетает кулак, бьет меня в живот.

Я сгибаюсь пополам и сознаю, что привязан к деревянному стулу, причем рубашки на мне нет – осталась где‑то на пыльном склоне. Меня тошнит прямо на ковер, узор на котором повторяет рисунок на оконном стекле: Новый свет с двумя лунами, снова, и снова, и снова…

Я начинаю вспоминать… Мы были на площади, куда я прибежал с нею на руках, прижимая ее к себе, уговаривая потерпеть, пока мы не доберемся до Хейвена, а уж там ее обязательно спасут…

Но в Хейвене мы не нашли спасения, в Хейвене были только он и его люди, они вырвали ее из моих рук…

– Заметил, что он не спросил: «Где я?», – произносит голос мэра у меня за спиной. – Его первыми словами были: «Где она?», и в Шуме звучало то же самое. Любопытно.

В голове и животе стучит, я снова прихожу в себя и вспоминаю, как дрался с ними, дрался до последнего, пока меня не ударили прикладом в висок, и тогда я провалился в черноту…

Проглатываю ком в горле, проглатываю панику и страх…

Теперь всему конец, так ведь?

Конец всему.

Мэр поймал меня.

Мэр поймал ее.

– Тронете ее хоть пальцем… – выдавливаю я.

Живот все еще болит от удара. Передо мной возникает мистер Коллинз, наполовину скрытый тенью, – мистер Коллинз, который выращивал кукурузу и цветную капусту и ухаживал за лошадьми мэра… и который теперь стоит надо мной с пистолетом на поясе и винтовкой за спиной, выставив перед собой кулаки.

– Да ее, похоже, и до нас уже изрядно «тронули», Тодд, – говорит мэр, останавливая мистера Коллинза. – Бедняжка!

Я стискиваю оплетенные веревками руки в кулаки. Мой Шум до сих пор смахивает на вязкую кашу, но мистер Коллинз вскидывается, стоит мне вспомнить ружье Дейви Прентисса… и как она падает мне на руки, охая, и всюду ее кровь…

Тут мой Шум становится еще краснее: я вспоминаю, как бью Дейви Прентисса кулаком в лицо, тот падает с коня, нога цепляется за стремя, и его тащит прочь, будто огромный мешок с мусором.

– Что ж… – говорит мэр Прентисс, – это хотя бы объясняет таинственное исчезновение моего сына.

Ей‑богу, со стороны кажется, что ему весело.

Голос мэра звучит еще уверенней и властней, чем в Прентисстауне, а рядом с тишиной, которая расходится от него во все стороны и которую я уже слышал на площади Хейвена, теперь зияет такая же тишина мистера Коллинза.

У них нет Шума.

У обоих.

Единственный Шум в этом зале принадлежит мне – он мычит и визжит, как раненый теленок.

Я выкручиваю шею, пытаясь разглядеть мэра, но шея затекла и болит, поэтому я вижу только, что сижу в луче пыльного разноцветного света посреди зала. Зал такой огромный, что стены еле‑еле виднеются вдалеке.

Постепенно из темноты проступает маленький столик; что на нем лежит, не рассмотреть. Лишь тускло поблескивает металл – и этот блеск, уж поверьте, не сулит ничего хорошего.

– В его мыслях я по‑прежнему мэр, – доносится голос. Веселый и беззаботный голос.

– Теперь он президент Прентисс, – ворчит мистер Коллинз. – Заруби это себе на носу.

– Что вы с ней сделали? – спрашиваю я, снова пытаясь обернуться и морщась от боли в шее. – Если вы хоть пальцем ее…

– Ты прибыл в город сегодня утром, – перебивает меня мэр, – и у тебя ничего не было, даже рубашки, – только девчонка на руках, с которой произошел несчастный случай…

Мой Шум взрывается.

– Никакой это не несчастный случай!..

– Ужасный, ужасный несчастный случай, – продолжает мэр. Впервые с тех пор, как мы повстречались на площади Хейвена, в его голосе проскальзывают нотки досады. – Настолько ужасный, что она была при смерти. И вот мальчишка, на поиски которого мы потратили столько сил и времени, который принес нам множество хлопот и неприятностей, сам пришел к нам и предложил себя в обмен на спасение девочки. Однако, когда мы решили ее спасти, мальчишка принялся отбива…

– Она жива? Она в безопасности?

Мэр умолкает, а мистер Коллинз подходит и бьет меня наотмашь по лицу. Наступает долгая тишина, щека невыносимо горит, и я сижу молча, тяжело дыша.

А потом в кружок света прямо передо мной входит мэр.

Он одет с иголочки, как и раньше, и одежда на нем такая же свежая и чистая, как будто под ней не живой человек, а ходячая глыба льда. Даже у мистера Коллинза на рубашке выступили пятна пота, и пахнет от него неприятно. Но не от мэра, нет.

Глядя на него, кажешься себе кучей грязи, которую надо поскорей убрать.

Он встает передо мной и заглядывает прямо в глаза.

А потом задает вопрос – беззаботно, словно бы из чистого любопытства.

– Как ее зовут, Тодд?

Я изумленно моргаю:

– Что?

– Как ее зовут?

Не может быть, чтобы он до сих пор не знал ее имени. В моем Шуме наверняка…

– Вы сами знаете, – говорю я.

– Мне нужно, чтобы имя назвал ты.

Я перевожу взгляд на мистера Коллинза, который стоит в сторонке со скрещенными на животе руками. На лице у него написано, что он не прочь отвесить мне еще парочку тумаков, даром что Шума не слышно.

– Повторяю вопрос, Тодд, – непринужденно говорит мэр, – и на сей раз мне бы очень хотелось услышать ответ. Как ее зовут? Девочку с другой планеты.

– Если вы знаете, что она с другой планеты, то вам известно и ее имя.

Тут мэр улыбается – ей богу, улыбается .

И мне страшно, как никогда.

– Нет, Тодд, не пойдет. Все должно быть иначе: я спрашиваю – ты отвечаешь. Без пререканий. Как ее зовут?

– Где она?

– Как ее зовут?

– Скажите мне, где она, и я назову имя.

Он вздыхает, как будто я его подвел, и коротко кивает мистеру Коллинзу. Тот подходит и снова бьет меня в живот.

– Это ведь совсем несложно, Тодд, – говорит мэр, пока меня тошнит на ковер. – Тебе нужно только ответить на мой вопрос, и все сразу кончится. Выбор за тобой. Честное слово, я больше не желаю причинять тебе боль.

Я тяжело дышу, согнувшись в три погибели: от боли в животе трудно набрать в легкие достаточно воздуха. Веревки режут запястья, на лице запекается липкая кровь, и я смотрю невидящими глазами в темноту из своей маленькой световой клетки посреди огромной комнаты без окон и дверей…

Комнаты, где я умру.

Комнаты…

Где ее нет.

И внутри меня кто‑то принимает решение.

Раз это конец, то я делаю свой выбор.

Не говорить.

– Вы знаете ее имя, – бормочу я. – Убейте меня, если хотите, но ее имя вам известно.

Мэр просто смотрит на меня.

Самая долгая минута в моей жизни проходит под его пытливым взглядом. Он читает мои мысли.

А потом приближается к маленькому деревянному столу.

Я пытаюсь рассмотреть, что он там делает, но ничего не вижу. Мэр Прентисс перекладывает какие‑то вещи, я только слышу царапанье металла о дерево.

– Спасите ее! Я сделаю все, что прикажете! – Он повторяет мои слова, сказанные на площади. – Я встану на вашу сторону! Только спасите ее!

– Я вас не боюсь, – говорю я, хотя мысленно пытаюсь представить, что может лежать на столе. – И умирать не боюсь.

Неужели правда?

Мэр поворачивается ко мне, пряча обе руки за спиной.

– Потому что ты теперь мужчина, Тодд? Потому что настоящий мужчина не боится смерти?

– Да, – киваю я. – Потому что я мужчина.

Мэр приподнимает брови:

– Если не ошибаюсь, до твоего дня рождения осталось еще четырнадцать дней, Тодд.

– Это всего лишь цифра. – Я задыхаюсь, в животе все бултыхается от этих разговоров. – Она ничего не значит! Если бы я жил в Старом свете…

– Но ты живешь в Новом, мальчик , – перебивает меня мистер Коллинз.

– Полагаю, он не это имеет в виду, мистер Коллинз, – говорит мэр, не сводя с меня глаз. – Верно, Тодд?

Я перевожу взгляд с одного на другого и обратно.

– Я убил, – выдавливаю я. – Убил, понятно?

– Ну да, убил, – кивает мэр. – Стыд и раскаяние пропитывают твой Шум насквозь. Вопрос лишь в том – кого ты убил? Кого? – Он шагает из светового пятна в темноту, все еще пряча за спиной взятый со стола предмет. – Или лучше сказать что ?

– Я убил Аарона, – говорю я, пытаясь не выпустить мэра из виду – без толку.

– Неужели? – Его ужасная тишина совсем не похожа на тишину женщин – у женщин она была живая, с ощутимой формой, вокруг которой дребезжал и лязгал Шум окружающего мира.

(я думаю о ней, о ее тишине, о той боли)

(я не думаю об имени)

А у мэра – уж не знаю, как им с мистером Коллинзом удалось избавиться от Шума, – тишина похожа на что‑то безжизненное и мертвое, формы и жизни у нее не больше, чем у камня или стены, – это неприступная крепость. Наверно, он читает мой Шум как книгу, но откуда мне знать… разве можно сказать что‑то по человеку, который превратил себя в камень?

На всякий случай я показываю ему то, что он хочет увидеть: церковь за водопадом, драку с Аароном – довольно правдоподобную, с кровищей и всяким таким. Я сшибаю Аарона с ног и вытаскиваю нож.

А потом втыкаю его в шею проповедника.

– Правда в этом есть, – говорит мэр. – Но вся ли это правда?

– Да! – кричу я, пытаясь заблокировать остальные мысли, чтобы мэр больше ничего не услышал. – Так все и было!

Голос у мэра по‑прежнему веселый.

– А по‑моему, ты врешь, Тодд.

– Нет! – почти кричу я. – Я сделал, как хотел Аарон! Убил его! Стал мужчиной по вашим законам, теперь я могу быть солдатом армии и вапще что угодно сделаю, только скажите мне, что вы с ней сделали!

Мистер Коллинз замечает какой‑то знак, поданный мэром, заносит кулак и…

(ничего не могу поделать)

Я отшатываюсь так резко, что сдвигаю стул на пару дюймов… (заткнись)

Но удара нет.

– Хорошо, – с тихим удовлетворением говорит мэр, – славно. – Он опять начинает расхаживать у меня за спиной. – Позволь кое-что тебе объяснить, Тодд. Ты находишься в главном зале бывшего Хейвенского собора, который с сегодняшнего дня именуется Президентским дворцом. Я привел тебя в свой дом, надеясь помочь. Помочь увидеть, что все это время ты страшно ошибался и напрасно разжег войну против меня… против нас.

Его голос теперь доносится из‑за спины мистера Коллинза…

Его голос…

В какой‑то миг мне начинает казаться, что он говорит не вслух, а вкладывает слова прямо мне в голову… Но наваждение быстро проходит.

– Мое войско прибудет завтра к полудню, – говорит мэр, продолжая вышагивать по залу. – А ты, Тодд Хьюитт, сперва ответишь на мой вопрос, а потом станешь моим помощником в благородном деле – строительстве нового мира.

Мэр снова выходит на свет и встает прямо передо мной. Руки у него все еще спрятаны, и я не вижу предмета.

– Сейчас я хочу, чтобы ты начал сознавать главное, – говорит он. – Что я тебе не враг.

От изумления я на секунду даже перестаю бояться. Не враг? Распахиваю глаза. Не враг?

– Нет, Тодд, – кивает мэр. – Я тебе не враг.

– Вы убийца! – не думая, выпаливаю я.

– Я генерал, – отвечает мэр. – Ни больше ни меньше.

– Вы убивали людей. Вы убили жителей Фарбранча, я сам видел.

– Война порой требует от нас страшных поступков, однако теперь война кончилась.

– Я видел, вы по ним стреляли, – не унимаюсь я. Как же уверенно звучат слова человека без Шума! Они непоколебимы, точно скала.

– Разве я сам стрелял, Тодд?

Я проглатываю ком в горле.

– Нет, но вы развязали эту войну!

– Так было нужно, – говорит мэр. – Для спасения больной и умирающей планеты.

Мое дыхание учащается, мысли туманятся, голова страшно тяжелеет. Но Шум пылает огнем.

– Вы убили Киллиана.

– И очень сожалею об этом, – говорит мэр. – Из него вышел бы прекрасный солдат.

– Вы убили мою мать, – говорю я. И тут мой голос надламывается (заткнись), Шум наполняется яростью и горем, в глазах стоят слезы (заткнись, заткнись, заткнись!). – Вы убили всех женщин Прентисстауна!

– Тодд, неужели ты веришь всему, что тебе говорят?

Наступает тишина, самая настоящая – даже мой Шум на миг унимается, пытаясь переварить сказанное.

– У меня нет ни малейшего желания убивать женщин, – говорит мэр. – Я ничего подобного не делал.

Я разеваю рот от удивления.

– Еще как делали…

– Сейчас не время для уроков истории…

– Вы лжец!

– А ты, стало быть, возомнил себя всезнайкой? – Его голос становится холодней, он отходит в сторону, и мистер Коллинз с такой силой бьет меня по голове, что я вместе со стулом лечу на пол.

– Вы ЛЖЕЦ И УБИЙЦА! – ору я. В ушах еще звенит от удара.

Мистер Коллинз бьет меня снова, уже с другой стороны – кулак у него твердый, как полено.

– Я тебе не враг, Тодд, – повторяет мэр. – Прошу, не вынуждай нас причинять тебе боль.

Голова болит так сильно, что я ничего не говорю. Просто не могу говорить. То, что хочет услышать мэр, я никогда не скажу. А за все остальное из меня вышибут дух.

Это конец. Иначе и быть не может. Они не позволят мне жить. И ей не позволят.

Конец.

– Надеюсь, это действительно конец, – говорит мэр. В кои‑то веки сказал правду. – Надеюсь, ты все‑таки откроешь мне свой секрет, и на этом мы закончим.

 

А потом он говорит…

Ей‑богу, он говорит…

– Пожалста.

Я поднимаю голову и часто моргаю опухшими глазами.

На его лице озабоченность, почти мольба.

Что за черт? Как это вапще понимать?

И в моей голове опять начинает гудеть…

Только это не Шум…

Пожалста – как будто мой собственный голос говорит…

Пожалста – как будто это я сам…

Слово давит на меня…

Распирает изнутри…

Такое чувство, что я сам вот‑вот скажу…

Пожалста…

– Все, что ты якобы знал, – говорит мэр, его голос звучит одновременно снаружи и внутри моей головы. – Все это неправда.

И тут я вспоминаю…

Вспоминаю Бена…

Он говорил мне ровно то же самое…

Бен, которого больше нет…

И мой Шум внезапно твердеет.

Я прогоняю из головы голос мэра.

Мольба тотчас исчезает с его лица.

– Что ж, хорошо. – Он хмурится. – Но помни, что это твой выбор. – Он встает. – Как ее зовут?

– Вы знаете, как ее зовут.

Мистер Коллинз снова бьет меня по голове, и я чуть не падаю на пол вместе со стулом.

– Вы уже знаете!

Бац! Опять удар, с другой стороны.

– Как ее зовут?

– Не скажу!

Бац!

– Назови ее имя.

– Нет!

БАЦ!!!

– Как ее зовут, Тодд?

– Пошел ты!

Только я говорю не просто «Пошел ты!», а что покрепче, и мистер Коллинз отвешивает мне такого тумака, что я наконец лечу на пол вместе со стулом. Мои руки связаны, поэтому я не могу даже выставить их перед собой и смягчить удар, и в глазах несколько секунд вертится только Новый свет со спутниками.

Я дышу в ковер.

Перед глазами появляются сапоги мэра.

– Я тебе не враг, Тодд Хьюитт, – повторяет он. – Просто назови ее имя, и все закончится.

Я делаю вдох и закашливаюсь.

Делаю еще один и наконец говорю то, что должен:

– Убийца!

Тишина.

– Что ж, так и быть.

Его сапоги исчезают, и мистер Коллинз рывком поднимает мой стул с пола: от давления на тело все мои мышцы ноют. Наконец я снова оказываюсь в кружке разноцветного света. Глаза у меня так опухли, что я почти не вижу мистера Коллинза, хотя он стоит прямо передо мной.

Слышно, как мэр опять встал за столик и передвигает на нем какие‑то металлические предметы.

А потом подходит ко мне.

Вот он, мой конец, совсем близко.

Конец.

Прости, думаю я. Прости, прости…

Мэр кладет руку на мое плечо, я пытаюсь ее стряхнуть, но он не отстает и упорно давит на меня. Я не вижу, что мэр держит в другой руке, но он подносит это к моему лицу, и я чувствую: оно твердое, железное и холодное, полное боли, и готовое причинить боль мне, готовое отобрать у меня жизнь. Внутри открывается черная яма, я хочу забраться в нее и спрятаться от всего этого кошмара, глубокая яма… Мне конец, я не смогу отсюдова вырваться, он убьет меня, а потом и ее, ничего не поделаешь, у меня больше нет шансов, нет жизни, нет надежды, ничего нет.

Прости.

И тут мэр накладывает мне на лицо компресс.

От внезапной прохлады я охаю и отшатываюсь, но мэр продолжает прижимать компресс к шишке у меня на лбу, к ранам на лице и подбородке. Он так близко, что я чую его запах, чистый древесный аромат его мыла. Дыхание мэра обдает щеку, пальцы почти с нежностью прикасаются к ранам, опухшим глазам, разбитым губам… Компресс начинает действовать в ту же минуту, опухоли сразу спадают, обезболивающее проникает в кровь, и я на миг удивляюсь, какие хорошие в Хейвене компрессы, как они похожи на ее чудо‑пластырь, и облегчение приходит так быстро, так неожиданно, что у меня спирает горло.

– Ты плохо обо мне думаешь, Тодд, – тихо говорит мэр прямо мне в ухо, накладывая второй компресс на шею. – Я не совершал тех злодейств, в которых ты меня обвиняешь. Я велел своему сыну привести тебя обратно. Я не просил его стрелять – ни в тебя, ни в девочку. И я не просил Аарона тебя убивать.

– Лжец, – говорю я, но голос мой слаб, а сам я весь дрожу, пытаясь не подпустить к горлу слезы.

Мэр накладывает компрессы на мою грудь и живот – так нежно, что это невозможно терпеть, так нежно, будто он и впрямь не хочет причинять мне боль.

– А я и не хочу, Тодд, – говорит мэр. – Придет время, и ты в этом убедишься.

Он встает у меня за спиной, накладывает компресс на истерзанные веревками запястья и растирает, снимая онемение.

– Придет время, – продолжает мэр, – и ты научишься мне доверять. Возможно, ты даже полюбишь меня, Тодд. Когда‑нибудь я заменю тебе отца.

От лекарства мой Шум будто бы тает, боль исчезает, а вместе с ней исчезаю я сам… Мэр всетаки убивает меня, но не злом, а лекарством.

Не в силах сдержаться, я плачу, плачу…

– Пожалста, – рыдаю я. – Пожалста.

Сам не знаю, что я хочу этим сказать.

– Война кончилась, Тодд, – повторяет мэр. – Мы строим новый мир, новый свет. Наша планета наконецто оправдает свое название. Верь мне, Тодд. Когда ты увидишь все своими глазами, ты сам захочешь принять участие в нашем общем деле.

Я молча дышу в темноту.

– Ты мог бы стать вожаком, Тодд. Ты мог бы вести за собой людей, ведь ты особенный мальчик.

Я пытаюсь сосредоточиться на своем дыхании, но чувствую, как меня уносит.

– Откуда мне знать? – наконец выдавливаю я. Мой голос – это хрип, размытое пятно, что‑то ненастоящее. – Откуда мне знать, что она вапще жива?

– Знать это наверняка ты не можешь, – отвечает мэр. – Остается только верить мне на слово.

Он снова ждет.

– А если я это сделаю… – выдавливаю я. – Если я вам скажу, вы ее спасете?

– Сделаем все, что нужно, – кивает мэр.

Без боли я вапще не чувствую своего тела. Я кажусь себе призраком, сидящем на стуле, – ослепленным и вечным.

Будто бы я уже умер.

А если ничего не болит, как понять, что ты жив?

– Мы сами творим свою судьбу, – говорит мэр. – Ни больше ни меньше. Я бы хотел, чтобы ты принял правильное решение и повиновался мне. Я бы очень этого хотел.

Под компрессами – одна чернота. И больше ничего.

Я один.

Наедине с его голосом.

Я не знаю, что делать.

Я ничего не знаю.

(что мне делать?)

Но если есть хотя бы один шанс, хотя бы один…

– Разве это такая уж большая жертва, Тодд? – спрашивает мэр, прислушиваясь к моим мыслям. – Разве новая жизнь ее не стоит?

Нет, нет, я не могу. Он лжец и убийца, нельзя его слушать…

– Я жду.

Ведь она может выжить, он может ее спасти…

– Скоро я спрошу тебя последний раз, Тодд…

Я поднимаю голову. От этого движения один компресс немного съезжает, и я щурюсь на свет, щурюсь в лицо мэру.

Оно пустое, как и всегда.

Пустая, безжизненная стена.

Все равно что разговаривать с бездной.

Я сам – как бездна.

Отвожу взгляд. Упираюсь глазами в пол.

– Виола, – бормочу я в ковер. – Ее зовут Виола.

Мэр испускает протяжный удовлетворенный вздох.

– Вот и славно, Тодд, – произносит он. – Спасибо. – И поворачивается к мистеру Коллинзу: – В башню его.