РОКОВАЯ НОЧЬ

(Виола)

 

– Мне нужна твоя помощь, – говорит госпожа Лоусон, стоя в дверях кухни.

Я показываю ей перепачканные мукой руки:

– Вообще‑то я за…

– Госпожа Койл велела тебя привести.

Я хмурюсь. Не нравится мне это «привести».

– И кто будет печь завтрашний хлеб? Ли ушел за дровами…

– Госпожа Койл говорит, что у тебя есть опыт работы с лекарствами и перевязочными материалами, – перебивает меня госпожа Лоусон. – Пришла очень большая партия, и моя помощница не справляется.

Я вздыхаю. Все‑таки это лучше, чем стряпня.

Выхожу за ней в сумерки. Мы забираемся в пещеру и, пропетляв несколько минут по переходам, выходим в большой гулкий зал, где хранятся самые ценные наши запасы.

– Это может занять много времени, – предупреждает меня госпожа Лоусон.

Весь оставшийся вечер и начало ночи я пересчитываю лекарства, пластыри, бинты, компрессы, постельное белье, бутылки с эфиром, жгуты, бандажи, рукава, стетоскопы, манжеты, халаты, таблетки для очистки воды, лонгеты, вату, зажимы, пилюли с корнем Джефферса и все остальное. Я раскладываю запасы на небольшие кучки и занимаю ими все свободное пространство вплоть до входа в пещеру.

Стираю со лба холодный пот.

– Может, начнем раскладывать все по коробкам?

– Пока не надо, – отвечает госпожа Лоусон. Она окидывает взглядом аккуратные кучки и потирает руки. Между бровей у нее появляется тревожная морщинка. – Надеюсь, этого хватит.

– Для чего? – Я слежу взглядом за госпожой Лоусон, перебегающей от одной кучки к другой. – Для чего хватит, госпожа Лоусон?

Она поднимает голову и прикусывает губу.

– Надеюсь, ты еще не забыла, чему научилась в лечебном доме?

Секунду я смотрю на нее, в груди поднимается страшная догадка. Я бросаюсь вон из пещеры.

– Стой! – кричит она мне вслед, но я уже в центральном туннеле, несусь к выходу на улицу, а оттуда – прямиком в лагерь.

Который совершенно пуст.

 

– Не злись, – говорит госпожа Лоусон.

Я обошла все хижины и спальни, а теперь стою как дура, руки в боки, и смотрю на пустой лагерь. Придумав мне занятие до глубокой ночи, госпожа Койл уехала в город, прихватив с собой остальных целительниц и учениц.

И вообще всех. В лагере не осталось ни одной телеги, ни одной лошади или быка.

Ли тоже исчез.

И Уилфа нигде нет, зато осталась Джейн – одна‑единственная.

Сегодня – та самая ночь.

Ночь решающих событий.

– Ты ведь понимаешь, почему тебя не взяли, – говорит госпожа Лоусон.

– Она мне не доверяет. Никто мне не доверяет!

– Это не имеет отношения к делу. – В ее голосе уже сквозят строгие целительские нотки, которые я так ненавижу. – Важно другое: когда они вернутся, нам нужны все целительницы и ученицы без исключения.

Я хочу возразить, но тут замечаю, как она ломает себе руки и какое у нее озабоченное лицо.

А потом она добавляет:

– Если кто‑нибудь вообще вернется.

Нам остается только ждать. Джейн наливает кофе, и мы сидим на крепчающем морозе, не сводя глаз с дорожки, уходящей в лес. Кто же вернется?

– Иней! – Джейн ковыряет мыском ботинка белый островок на камне.

– Надо было раньше все провернуть, – говорит госпожа Лоусон в свою чашку, грея лицо над паром. – До наступления холодов.

– Да что провернуть‑то? – спрашиваю я.

– Освобождение, – просто отвечает Джейн. – Мне Уилф сказал перед отъездом.

– Освобождение кого? – Хотя к чему вопросы, я и так знаю…

С дорожки доносится грохот осыпающихся камней. Мы вскакиваем на ноги, и в ту же секунду из‑за деревьев вылетает Магнус.

– Живо! – кричит он. – За мной!

Госпожа Лоусон хватает материалы для оказания первой помощи и бросается за ним по дорожке. Мы с Джейн делаем то же самое.

На телегах, на спинах мужчин, на носилках, на спинах лошадей и быков… по дорожке двигаются люди, а за ними – еще и еще.

Освобожденные.

Бывшие узники тюрем.

И боже, в каком они состоянии…

– Ох, господи помилуй! – Джейн тихо присвистывает.

Мы стоим как вкопанные, не в силах пошевелиться.

О боже!

 

Следующие несколько часов пролетают как в тумане. Мы пытаемся быстро внести всех раненых в лагерь, но у некоторых травмы слишком серьезные, приходится оказывать им помощь прямо на месте. Я бегаю от одной целительницы к другой, от раны к ране, ношусь за свежими бинтами и пластырями, и все это на такой скорости, что до меня не сразу доходит: большинство ранений получены не в битве. Это следы избиения.

– Их били! – говорю я.

– И морили голодом, – злобно добавляет госпожа Лоусон, делая очередной женщине внутривенный укол. – И пытали.

Эта женщина – лишь капля в море, заливающем лагерь. Большинство больных глубоко потрясены и не могут даже говорить: они таращатся на нас невидящими глазами или бормочут что‑то бессвязное. На руках и лицах – следы от ожогов, старые незалеченные раны. Глаза глубоко запали от постоянного голода.

– Это его рук дело, – говорю я себе под нос. – Это все он.

– Держись, дитя! – подбадривает меня госпожа Лоусон.

Мы бросаемся на улицу, набрав полные руки бинтов и пластырей, но этого не хватает – катастрофически. Меня лихорадочно подзывает к себе госпожа Брэтит. Она рвет из моих рук бинты и начинает заматывать ногу женщине, истошно вопящей на земле.

– Корень Джефферса! – бросает целительница.

– Я не принесла, – отвечаю я.

– Тогда неси, черт возьми!

Я возвращаюсь в пещеру, петляя между целительницами, ученицами и солдатами; все они пытаются помогать раненым, которые лежат повсюду – на склонах холмов, в телегах, прямо на земле. Раненые – не только женщины, я вижу и мужчин, таких же оголодавших и избитых. Попадаются и члены «Ответа», раненные в бою: я замечаю Уилфа с ожоговой повязкой на лице, который продолжает таскать носилки с больными.

Я вбегаю в пещеру, хватаю бинты и ампулы Джефферса, в сотый раз вылетаю на улицу. Несясь по поляне, я поднимаю глаза на деревья, из‑за которых продолжают иногда выходить люди.

Я на секунду останавливаюсь и рассматриваю их лица, а потом бегу к госпоже Брэтит.

Госпожа Койл еще не вернулась.

И Ли тоже.

– Он залез в самое пекло, – говорит мне госпожа Надари, когда я помогаю ей поднять на ноги обмякшую под действием Джефферса женщину. – Все искал кого‑то.

– Мать и сестру. – Я покрепче перехватываю раненую.

– Мы не всех смогли вывести. Там целое здание осталось, бомба не сработала…

– Шивон! – раздается вдали чей‑то крик.

Я оборачиваюсь, сердце колотится как сумасшедшее, губы сами растягиваются в улыбке.

– Он их нашел!

Но тут же понимаю, что это не так.

– Шивон? – Ли спускается по дорожке, рука и плечо его куртки почернели, лицо вымазано сажей, глаза бегают по сторонам, по лицам людей на поляне. – Мама?

– Поди узнай, не ранен ли он, – говорит мне госпожа Надари.

Я перекладываю раненую на ее плечи и бегу к Ли, не обращая внимания на окликающих меня целительниц.

– Ли! – кричу я.

– Виола, – наконец он замечает меня, – ты не знаешь, их здесь нет?

– Ты ранен? – Я подбегаю, щупаю опаленную куртку, осматриваю его руки. – Ты обгорел!

– Там был пожар.

Я пытаюсь заглянуть ему в глаза. Он смотрит на меня, но не видит: у него перед глазами словно проплывают тюрьмы, пожары, заключенные, а может, и стражники, которых ему пришлось убивать.

Но матери и сестры он так и не увидел.

– Они здесь ?! – взмаливается он. – Скажи, что да!

– Я же не знаю, как они выглядят, – тихо отвечаю я.

Ли смотрит на меня невидящими глазами, тяжело и хрипло дыша, как будто наглотался дыма.

– Это… Ох, господи, Виола, это было… – Он поднимает голову и смотрит куда‑то за мою спину. – Мне надо их найти. Они должны быть здесь…

Он бежит дальше, крича:

– Шивон! Мама!

Я не могу ничего с собой поделать и кричу ему вдогонку:

– Ты видел Тодда?!

Но он молча идет дальше, пошатываясь и спотыкаясь.

– Виола! – снова слышу я окрик. Наверно, какой‑нибудь госпоже нужна моя помощь.

Но тут рядом со мной раздается другой голос:

– Госпожа Койл!

Я оборачиваюсь. У самого начала каменистой дорожки появляется госпожа Койл верхом на лошади. За ее спиной в седле есть кто‑то еще, кто‑то крепко привязанный. Во мне просыпается надежда. Вдруг это Шивон? Или мама Ли?

(или он, может быть, это он)

– На помощь, Виола! – кричит госпожа Койл, подхлестывая лошадь поводьями.

И я бросаюсь к ним навстречу. В этот миг лошадь разворачивается, пытаясь найти опору понадежней, и я вижу, кто еще сидит в седле – без сознания, опасно свесившись на бок.

Коринн.

 

– Нет, – твержу я себе под нос, почти не сознавая этого. – Нет, нет, нет, нет, нет.

Мы укладываем Коринн на плоскую скалу, и к нам подбегает госпожа Лоусон с грудой бинтов и лекарств.

– Нет, нет, нет, нет.

Я подхватываю голову Коринн, чтобы она не ударилась о камень. Госпожа Койл отрывает ей рукав и делает укол.

– Нет! – Госпожа Лоусон подлетает к нам и охает, увидев, кого привезла госпожа Койл. – Вы ее нашли!

– Нашла.

Кожа Коринн пылает под моими пальцами, щеки осунулись, под глазами жуткие синяки и мешки. Из‑под ворота рубашки торчат ключицы, на шее – белесые кружки от ожогов, на руках порезы. Ногти вырваны с корнем.

– Ох, Коринн! – шепчу я, и слезы капают ей на лоб.

– Держись, дитя! – говорит госпожа Койл, и я не знаю, кому адресованы эти слова, мне или Коринн.

– А Тея? – спрашивает ее госпожа Лоусон.

Госпожа Койл качает головой.

– Умерла? – догадываюсь я.

– И госпожа Ваггонер, и остальные.

Я замечаю на ее лице копоть и красные ожоговые пятна. Ее губы вытягиваются в ниточку.

– Но им от нас тоже досталось.

– Ну же, девочка! – приговаривает госпожа Лоусон, обращаясь к Коринн. – Ты же всегда была такой упрямой. И где теперь твое упрямство?

– Подержи. – Госпожа Койл протягивает мне прозрачный мешочек с какой‑то жидкостью и трубкой с иглой на конце.

Я беру его одной рукой, а другой поддерживаю голову Коринн, чтобы она не скатилась с коленей.

– Вот она. – Госпожа Лоусон отдирает запекшийся лоскут с бока Коринн. Страшный запах бьет в ноздри.

Но дела Коринн гораздо хуже, чем этот запах.

– Гангрена, – сообщает нам госпожа Койл, хотя в этом нет нужды. Мы все видим, что тут не просто инфекция. Вонь означает, что ткани отмерли. Гангрена начала есть Коринн заживо. Ох, лучше б я не помнила уроков Коринн!

– Ей даже элементарных лекарств не давали, – ворчит госпожа Лоусон, вставая и убегая в пещеру за самыми сильными препаратами, какие у нас есть.

– Ну же, моя упрямица, очнись, – тихо приговаривает госпожа Койл, гладя Коринн по лбу.

– Вы искали ее до последнего, – говорю я. – Поэтому и задержались.

– Она не сдалась, не предала нас. – Голос у госпожи Койл хриплый, но не только из‑за дыма. – Храбро сносила все пытки.

Мы смотрим на лицо Коринн, на закрытые глаза и разинутый рот, из которого вырывается сбивчивое дыхание.

Госпожа Койл права. Коринн бы никогда и ничего не сказала врагу. Она снесла бы любые муки, лишь бы спасти от них других дочерей и матерей.

– Гангрена, – выдавливаю я. Грудь и горло спирает от ужаса. – Этот запах… значит…

Но госпожа Койл только поджимает губы и качает головой:

– Ох. Коринн! О, нет!

И в этот самый миг, прямо у меня на руках…

Она умирает.

 

Когда это случается, просто наступает тишина. Коринн не кричит и не бьется в конвульсиях – ничего такого. Она просто замолкает, но стоит услышать такую тишину, как сразу становится ясно, что это – навсегда. На секунду тишина приглушает все окружающие звуки, полностью убавляя громкость мира.

Единственное, что я еще слышу, – свое собственное дыхание, тяжелое и влажное, как будто мне больше никогда не будет легко на душе. И в тишине своего дыхания я смотрю на холм, вижу раненых вокруг, рты, разинутые в криках боли, незрячие глаза, полные неизбывного ужаса, от которого их не избавило даже освобождение. Я вижу госпожу Лоусон, которая бежит к нам с лекарствами – поздно, слишком поздно. Я вижу Ли, бредущего обратно по тропинке и зовущего сестру и мать: он так и не может поверить, что их нет в этом хаосе.

Я вспоминаю мэра и наши разговоры в соборе – все ложь, наглая ложь.

(и Тодд попал в его лапы)

Я смотрю на Коринн, которая никогда меня не любила, но отдала за меня жизнь…

Мы сами творим свою судьбу.

Я смотрю на госпожу Койл: от стоящих в моих глазах слез все вокруг светится, а первый луч солнца превращается в размытое пятно на небосводе.

Но госпожу Койл я вижу четко.

Стиснув зубы говорю:

– Я готова. Я сделаю все, что скажете.

 

«ОТВЕТ»

(Тодд)

 

– О боже, – твердит мэр Леджер себе под нос, – о боже.

– А вы ‑то чего так расстроились? – не выдерживаю я.

Утром дверь так и не отперли. Про нас вапще все забыли. За городом до сих пор горит и грохочет, но отчасти – какой‑то нехорошей своей частью – я убежден, что Леджер так нервничает из‑за пропущенного завтрака.

– Хейвен сдался, чтобы на Новом свете воцарился мир , – отвечает он. – А эти клятые бабы все испортили!

Я смотрю на него с удивлением:

– Можно подумать, благодаря вам тут стало как в раю! А все эти комендантские часы, тюрьмы и…

Мэр Леджер уже трясет головой:

– До того как она начала свою гнусную кампанию , режим существенно смягчили. Ограничений становилось все меньше. Жизнь налаживалась .

Я встаю и смотрю на запад, где до сих пор валит дым, бушует пламя; по Шуму мужчин не скажешь, что это скоро закончится.

– Всегда нужно помнить о здравомыслии , – продолжает мэр, – даже перед лицом тирана.

– Так вот кем вы себя считаете? – спрашиваю я. – Здравомыслящим человеком?

Он щурится:

– Не понимаю, куда ты клонишь, мальчик.

Я сам не знаю, куда клоню, но я напуган, голоден и торчу в этой идиотской башне, пока весь остальной мир разваливается на части вокруг нас. Остается только наблюдать , потому что изменить мы ничего не можем, и я понятия не имею, какую роль в этом сыграла Виола, где она и что вапще с нами будет, я не знаю, как это может закончиться хорошо, но разговоры о здравомыслии жутко меня бесят.

Ах да, и еще коечто.

– Я вам не «мальчик»!

Он делает шаг навстречу:

– Мужчина бы на твоем месте понимал, что все гораздо сложнее и что мир не черно‑белый.

– Мужчина, который печется только о своей шкуре. – А в моем Шуме звучит: ну давай попробуй подойди.

Мэр Леджер стискивает кулаки.

– Ты койчего не знаешь, Тодд, – цедит он, раздувая ноздри. – Тебе коечто не объяснили.

– Что же? – спрашиваю я, но тут раздается лязг замка, и дверь отворяется.

В комнату врывается Дейви с винтовкой.

– Пошли, – говорит он мне. – Па зовет.

Я выхожу за ним, не сказав ни слова, а мэр кричит «Эй!» нам вдогонку. Дейви запирает дверь.

– Пятьдесят шесть наших убито, – говорит Дейви, пока мы спускаемся по винтовой лестнице. – Мы убили дюжину, еще столько же взяли в плен, но им удалось выкрасть почти две сотни заключенных.

– Две сотни?! – Я останавливаюсь как вкопанный. – Но сколько же тогда человек сидело в тюрьмах?

– Пошли, ушлепок, па ждет.

Я догоняю его. Мы проходим к главным воротам собора.

– Эти стервы… – Дейви качает головой. – Ты не поверишь, на что они способны. Они взорвали казарму! Казарму! Там живые люди спали!

Мы выходим из собора. На площади царит хаос. Небо на западе до сих пор дымится, отчего все вокруг погружено в дымку. Солдаты, кто в одиночку, кто отрядами, бегают туда‑сюда: одни ведут пленных, другие охраняют группки перепуганных до смерти женщин и отдельные группки таких же перепуганных мужчин.

– Но мы им задали жару, – добавляет Дейви, мерзко гримасничая.

– Ты тоже там был?

– Нет. – Он смотрит на свою винтовку. – Но в следующий раз буду.

– Дэвид! – слышим мы. – Тодд!

К нам скачет мэр – так стремительно, что из‑под копыт Морпета вылетают искры.

– Что‑то стряслось в монастыре! – кричит он. – Живо туда!!!

 

Хаос царит по всему городу. Куда не сунься, всюду солдаты: они сгоняют мирных жителей в шеренги и заставляют тушить ведрами небольшие пожары от первых трех бомб – те, что уничтожили котельную, электростанцию и склад. Они до сих пор полыхают, потому что все пожарные шланги брошены на тушение тюрем.

– Ничего, скоро от них мокрого места не останется, – говорит Дейви.

– От кого?

– Ну, от «Ответа» и их пособничков.

– Тогда люди вымрут.

– Почему? – мы‑то выживем. Будет с чего начать.

Чем дальше от города, тем тише становится на дороге. В конце концов мне даже начинает казаться, что все нормально – вот только за нашими спинами в небо поднимаются столпы дыма. На дорогах так безлюдно, словно наступил конец света.

Мы проезжаем мимо холма с грудой железок на вершине. На тропинке, ведущей к этой груде, нет ни одного солдата. За последним поворотом показывается монастырь.

Мы резко осаживаем лошадей.

– Вот дерьмо! – говорит Дейви.

 

Всю переднюю стену монастыря снесло под корень. На стенах – ни одного стражника, а на месте ворот зияет огромная дыра.

– Стервы, – бормочет Дейви. – Они выпустили их на свободу.

От этой мысли у меня внутри все улыбается.

(так вот что она сделала?)

– Теперь и с этими тварями придется сражаться, – хнычет Дейви.

Но я уже соскакиваю с Ангаррад, в животе какая‑то странная приятная легкость. Свободны, думаю я. Они свободны!

(так вот зачем она с ними связалась?)

Я чувствую такое…

Такое облегчение.

Я бегу во весь дух к дыре, крепко держа винтовку, хотя, скорей всего, она мне не понадобится.

(Ах, Виола, я же знал, что могу на тебя рассчи…)

И тут я все вижу.

Мир останавливается.

Сердце уходит в пятки.

– Ну что, сбежали? – спрашивает Дейви, догоняя меня.

А потом видит и он.

– Какого хр…

Спэклы не сбежали.

Они все на месте.

Все до единого.

Все тысяча сто пятьдесят.

Мертвы.

 

– Ничего не понимаю, – оглядываясь по сторонам, говорит Дейви.

– Заткнись, – шепчу я.

Все дощатые стенки для фундамента снесло подчистую, такшто перед нами – опять ровное поле. Всюду лежат груды трупов: один спэкл на другом, кто‑то просто на траве, словно их расшвыряла некая сила. Самцы, самки, детеныши – раскиданы по полю, точно мусор.

Где‑то неподалеку по‑прежнему горит пожар, и белый дым обволакивает груды трупов, он щупает их белыми дымчатыми пальцами и не находит ничего живого.

И тишина.

Ни цоканья, ни шорохов, ни дыхания.

– Надо сказать па, – говорит Дейви, уже разворачиваясь. – Надо сказать па!

Он бежит за ворота, запрыгивает на Урагана и выезжает на дорогу.

Я не еду за ним.

Ноги несут меня вперед, сквозь трупы, винтовка тащится по земле.

Некоторые груды тел выше меня ростом. Мне приходится задирать головы, чтобы разглядеть мертвые лица, открытые глаза. Травянухи уже вьются вокруг пулевых отверстий. Похоже, всех их перестреляли – большинству пули влепили ровно промеж глаз, другие зарезаны – кому‑то вспороли глотку, кому‑то грудь. Местами валяются оторванные руки и головы…

Я роняю винтовку в траву, почти не замечая этого.

Иду дальше, не моргая, разинув рот, не веря собственным глазам, не в силах оценить масштабы…

Потому что мне приходится перешагивать через трупы с раскинутыми руками, на которых поблескивают железные ленты – это я их надевал, – с раззявленными ртами – это я их кормил, – с переломанными спинами – это я …

Это я…

О, боже.

О, боже, я их ненавидел…

Я пытался, но ничего не мог с собой поделать.

(нет, мог…)

Я вспоминаю, сколько раз осыпал их проклятиями…

Сколько раз называл их овцами…

(нож в руке, удар…)

Но такого я никогда не хотел…

Никогда, я…

Тут я подхожу к самой большой груде трупов, сваленных у восточной стены…

И вижу это.

И падаю на колени в промерзшую траву.

На стене, на высоте человеческой руки…

Выведена «О».

«О» – «Ответ».

Синим цветом.

 

Я медленно склоняю голову, пока она не касается земли. Холод проникает в череп.

(нет)

(нет, она не могла)

(не может быть)

От моего теплого дыхания в грязи образуется маленькое оттаявшее пятно. Я не шевелюсь.

(что они с тобой сделали?)

(они тебя изменили?)

(Виола?)

(Виола?)

Чернота начинает переполнять меня, накрывать меня, будто одеяло, будто вода, захлестывающая с головой… нет Виола нет ты не могла ты не могла (могла?) нет нет нет…

Нет…

Нет…

И я сажусь.

Выпрямляюсь.

Бью себя по лицу.

Сильно.

И еще раз.

И еще.

Не чувствуя ударов и боли.

Губы лопаются.

Глаза распухают.

Нет…

Боже нет…

Прошу…

Я заношу руку для нового удара…

Но потом выключаюсь…

Внутри меня что‑то леденеет…

Глубоко внутри…

(где ты была, почему ты не спасла меня)

Я выключаюсь.

Немею.

Вокруг – спэклы, мертвые спэклы, куда ни кинь взгляд.

А Виола ушла…

Не просто ушла, она совершила нечто немыслимое, невозможное…

(ты сделала это?)

(ты сделала это , вместо того чтобы найти меня?)

И глубоко внутри я умираю.

 

С груды трупов скатывается тело и врезается прямо в меня.

 

Я быстро отползаю назад, перебираясь через тела, вскакиваю на ноги, вытираю руки о штаны, стираю мертвечину…

А потом с груды падает еще одно тело.

Я поднимаю голову.

Из‑под трупов пытается вылезти 1017‑й.

 

Увидев меня, он замирает, его голова и руки торчат над остальными телами, сквозь кожу просвечивают кости – он худой, как смерть.

Конечно, он выжил. Конечно. Если кому‑то хватило бы желчи и злобы, чтобы выжить, так это ему.

Я подбегаю к груде и начинаю тащить его за плечи – надо вызволить его из этой мервой трясины.

Наконец он выскакивает из нее, и мы падаем вниз, разлетаемся в разные стороны и молча смотрим друг на друга.

Оба тяжело дышим, выпуская облака пара.

1017‑й вроде цел, хотя повязка куда‑то подевалась. Он просто смотрит на меня широко распахнутыми глазами – такими же, как мои.

– Ты жив! – зачем‑то говорю я. – Жив!

Он просто смотрит, на сей раз никакого Шума, ни цоканья – ничего. Мы просто молчим, лозы дыма вьются в утреннем небе.

– Как? – спрашиваю я. – Как тебе…

Но ответа от него не дождешься.

– Ты… – начинаю я и откашливаюсь. – Не видел… девочку?

А потом слышу…

Тук‑дук, тук‑дук.

Копыта по дороге. Дейви позвал сюда отца.

Я пристально смотрю в глаза 1017‑му.

– Беги, – говорю я. – Вали отсюдова!

Тук‑дук, тук‑дук.

– Пожалста, – шепчу я, – прости меня, прости, но тебе нужно бежать, беги отсюдова, убирайся…

Я умолкаю, потому что 1017‑й резко встает на ноги. Он все еще глазеет на меня, не моргая, без всякого выражения на лице.

Тук‑дук, тук‑дук.

Он делает шаг назад, два шага, три и наконец припускает к взорванным воротам.

На бегу оглядывается.

Отчетливая вспышка Шума летит прямо в меня.

Я один.

А 1017‑й стоит с ружьем.

И стреляет.

Я умираю, корчась у его ног.

1017‑й отворачивается и ныряет в лес за воротами.

 

– Я понимаю, как тебе тяжело, Тодд, – говорит мэр, осматривая взорванные ворота. Мы вышли за территорию монастыря. Никому не хочется смотреть на горы трупов.

– Но зачем? – Я пытаюсь скрыть слезы. – Зачем они это сделали?

Мэр молча разглядывает мое окровавленное лицо.

– Видимо, подумали, что мы и спэклов превратим в солдат.

– Но убить всех? – Я поднимаю голову и смотрю на него. – Раньше «Ответ» никого не убивал нарочно.

– Пятьдесят шесть человек, – вставляет Дейви.

– Семьдесят пять, – поправляет его мэр. – А еще выкрали триста узников.

– Они уже пытались нас подорвать, помнишь? – добавляет Дейви. – Вот стервы!

– «Ответ» вышел на тропу войны, – говорит мэр, обращаясь главным образом ко мне. – И мы ответим им тем же.

– Точно! – Дейви зачем‑то передергивает затвор винтовки.

– Понимаю, что ты чувствуешь из‑за Виолы, – продолжает мэр. – Я не меньше твоего удивлен и расстроен ее поступком.

– Мы еще ничего не знаем, – шепчу я.

(неужели?)

(правда?)

– Как бы то ни было, детство твое осталось в далеком прошлом. Мне нужны настоящие лидеры, вожаки. И я хочу сделать вожаком тебя. Ты готов, Тодд Хьюитт?

– Я готов, па, – говорит Дейви, его Шум жалобно кудахчет.

– Да, я и так знал, что на тебя можно положиться, сынок.

Шум Дейви снова вспыхивает розовым.

– Но сейчас я хочу услышать ответ Тодда. – Он подъезжает ближе. – Ты больше не мой пленный, Тодд Хьюитт. Наши отношения вышли на новый уровень. Но я должен знать, на чьей ты стороне… на моей… – он кивает головой в сторону дыры, – или на их. Третьего не дано.

Я смотрю на монастырь, на горы трупов, на испуганные мертвые лица сотен напрасно убитых спэклов.

– Ты поможешь мне, Тодд?

– Как? – спрашиваю я землю.

Но он только повторяет вопрос:

– Ты мне поможешь?

Я вспоминаю 1017‑го – он теперь один, один на всем белом свете.

Его друзья и родные, если они были, свалены в одну кучу, словно мусор, на съедение мухам.

Я не могу стереть из головы эту картинку.

Я не могу не видеть ярко‑синюю «О».

Не предай меня, думаю я.

Не оставь меня.

(но она оставила)

(она ушла)

А я умер.

Внутри – я мертв, мертв, мертв.

Ничего живого не осталось.

– Хорошо, – говорю я. – Помогу.

– Отлично! – с чувством восклицает мэр. – Я знал, что ты особенный, Тодд. С самого начала знал!

Шум Дейви опять ревниво взвизгивает, но мэр не обращает на него внимания. Он поворачивает морду Морпета в сторону безжизненных монастырских земель.

– А насчет того, как мне можно помочь… – говорит он. – Мы познакомились с «Ответом», верно? – Глаза мэра вспыхивают. – Теперь им пора познакомиться с «Вопросом».